Кросби, как нам уже известно, отправился в должность, в Вайтгол, на другое утро после побега своего из клуба Себрэйта, где он оставил оллингтонского сквайра в совещании с Фаулером Пратом. В тот вечер он еще раз виделся с Фаулером Пратом. Продолжение рассказа покажет, что происходило при этом свидании.

В должность он пришел довольно рано, зная, что ему предстояло написать два письма, которые в особенности не повиновались его перу. Одно из них, к сквайру, должен был взять его друг для передачи по принадлежности, другое письмо, и самое роковое, письмо к бедной Лили, составляло такой тяжелый труд, который он решительно не в состоянии был выполнить в течение целого дня. Письмо к сквайру он написал под влиянием некоторых угроз, оно, как мы уже видели, унизило его до степени пресмыкающегося.

По прибытии в Вайтгол он увидел, что его ожидали там другие заботы – заботы, которые доставили бы ему особенное удовольствие, если бы душа его была настроена к восприимчивости этого удовольствия. В приемном зале он заметил, что собравшиеся там курьеры оказывали ему уважение более обыкновенного. В главном комитете он всегда считался великим человеком, но как в величии, так и в уважении, отдаваемом этому величию, бывают своего рода оттенки, точное определение которых хотя и невозможно, но, несмотря на то, они для опытного взгляда становятся совершенно очевидными. Кросби прошел в свой кабинет, где на столе ожидали его два официальных письма. Первое из попавшихся ему под руку было небольшое, с надписью «секретно» и с адресом, написанным рукою его старого друга, Буттервела, бывшего секретаря комитета. «Я увижусь с вами сегодня поутру, почти вслед за получением вами этого письма, – говорилось в полуофициальной записке, – но считаю долгом прежде всех других поздравить вас с приобретением моих старых башмаков. Для вас они будут довольно свободны, хотя сначала и жали мне мозоли. Надо сказать, что они нуждаются в новых подошвах, и, может быть, придется немного приподнять каблуки, но вы найдете сами превосходного художника по этой части, который приведет их в порядок и придаст им фасон, в котором оказывался ощутительный недостаток во все время, пока они находились в моем обладании. Желаю вам от души наслаждаться ими, и проч. и проч.». После этого Кросби распечатал другое письмо, но оно уже не имело для него особенного интереса. Не прочитав еще, он уже угадывал его содержание. Совет комиссионеров с величайшим удовольствием предоставлял ему место секретаря, сделавшееся вакантным по случаю назначения мистера Буттервела в члены совета, письмо это было подписано самим Буттервелом.

Как бы был восхищен он этим приветствием по возвращении к служебным занятиям, если бы на сердце его в других отношениях не лежало тяжелой заботы. Размышляя об этом, он припоминал все чарующие прелести Лили. Он сознавался самому себе, как много превосходила она благородную дочь фамилии де Курси, с которой судьба определила ему сочетаться брачными узами, до какой степени отвергнутая невеста превосходила избранную им в грации, свежести, красоте, преданности и всех женских добродетелях! О, если бы только представилась ему какая-нибудь возможность исключить последние две недели из событий его существования! Но подобного рода недели неисключимы, даже если бы на это употреблено было несколько печальных лет, сопровождаемых скучными, тягостными усилиями.

В эту минуту ему казалось, как будто совершенно исчезли все те препятствия, которые страшили его, когда он думал жениться на Лили Дель. То, что было бы страшным при семи- или восьмистах фунтов годового дохода, сделалось бы очаровательным при доходе почти вдвое большем. Зачем судьба была так немилостива к нему?.. Зачем это повышение не состоялось неделями двумя раньше? Зачем не объявили ему об этом перед роковой поездкой в этот страшный замок? Он даже говорил себе, что, если бы факт этот был положительно известен ему до свидания Прата с мистером Делем, он послал бы к сквайру совсем другое письмо и выдержал бы гнев всего поколения де Курси. Но в этом случае он обманывал самого себя – и знал, что обманывал. Граф в его воображении представлялся таким существом, что даже мысль об измене леди Александрине казалась невозможною. Он мало беспокоился, задумав обмануть племянницу незначительного деревенского сквайра, но обмануть дочь графини – страшно и подумать.

Дом, полный ребятишек, в отдаленной части Лондона, принимал теперь вид совершенно различный от того, в каком он представлялся в то время, когда Кросби сидел в своей комнате в замке Курси в первый вечер своего приезда. Тогда от этого дома отзывалось чем-то могильным, как будто Кросби предстояло заживо похоронить себя в нем. Теперь же, когда этот дом сделался для него недосягаемым, он казался ему земным раем. Потом он представлял себе какой-то рай приготовит для него Александрина. Смотря в настоящую минуту сквозь увеличительные стекла, нельзя было не удивляться, какою безобразною представлялась леди Александрина, какою старою, до какой степени лишенною грации и прелести.

В течение первого часа Кросби ничего не делал. К нему приходили два младших чиновника и искренно его поздравляли. Кросби пользовался между сослуживцами популярностью, его повышение послужило поводом и к повышению других. Потом он встретился с двумя старшими чиновниками, которые тоже поздравили его, но без всякой искренности.

– По-моему, оно так и следует, – сказал один толстый старый джентльмен. – Мое время прошло, я это знаю. Я женился слишком рано, чтобы иметь возможность носить красивый мундир в молодости, и притом же я вовсе не был знаком ни с лордами, ни с семействами лордов.

Жало это было тем острее, что Кросби начинал решительно чувствовать, как бесполезны были теперь все связи, которые он составлял. Он получил повышение, потому что знал свое дело лучше всех других, влиятельный родственник леди де Курси не успел еще написать и записки по этому предмету.

В одиннадцать часов в кабинет Кросби вошел мистер Буттервел, и новый секретарь принужден был облечься в улыбки. Мистер Буттервел был приятной, красивой наружности мужчина лет пятидесяти, который никогда не выдумывал пороху и даже не делал подобной попытки. Он был чрезвычайно вежлив и услужлив перед великими мира сего и принимал на себя покровительственный вид перед низшими. Впрочем, даже в его покорности перед могучими было что-то искреннее и английское, в его любезности с ровными и низшими не обнаруживалось ни малейшей гордости. Он знал, что не был очень умен, и в то же время умел пользоваться умными. Он редко делал ошибки и боялся ступить кому-нибудь на ногу. Не имея врагов, он имел очень немного друзей, и поэтому мы смело можем сказать, что мистер Буттервел шел по дороге жизни весьма скромно. На тридцать пятом году он женился на одной даме с небольшим состоянием и теперь проводил приятную, легкую, улыбающуюся жизнь в небольшой вилле к Путни. Когда мистер Буттервел слышал – а это удавалось ему нередко – о затруднениях, с какими английский джентльмен должен зарабатывать насущный хлеб в своем отечестве, он оглядывался на свою собственную карьеру с особенным удовольствием. Он знал, что миру давал очень немного, а между тем получал от него щедро, и никто ему не завидовал.

«Такт, – говаривал про себя мистер Буттервел, прохаживаясь по ковровым дорожкам своей виллы. – Такт, такт и такт».

– Кросби, – сказал он с веселым лицом, войдя в кабинет, – от души поздравляю вас, чисто от души. Вы рано сделали большой шаг в жизни, впрочем, вы вполне этого заслуживаете, гораздо полнее, чем я заслуживал, когда меня назначили на это место.

– О, нет, – угрюмо сказал Кросби.

– А я говорю, о, да. Мы должны считать за особенное счастье, что имеем подобного человека, это я сказал всем комиссионерам.

– Чрезвычайно много вам обязан.

– Я давно знал об этой перемене. Сэр Рэфль Бофль говорил мне, что намерен перейти в управление сбора государственных доходов, там ему предложили две тысячи фунтов в год, первую же вакансию в нашем совете обещали мне.

– Жаль, что я не знал этого раньше, – сказал Кросби.

– От подобного незнания вы ничего не потеряли. Нет ничего приятнее, как получать сюрпризы! Кроме того, иногда и знаешь о чем-нибудь, да и не знаешь! Я не говорю, что не знал, напротив, знал за достоверное, но до вчерашнего дня не открывал ни одному живому существу. Иногда, кажется, что может быть вернее, а смотришь, и ошибешься в расчете. Ну, если бы сэр Рэфль не перешел в управление государственных доходов!

– Совершенно так, – сказал Кросби.

– Теперь все кончено. Вчера я заседал в совете и подписал вам предложение. Кажется, однако же, я больше теряю, чем выигрываю.

– Как! Получив триста фунтов стерлингов больше и меньше работы?

– Так, но не надо смотреть на интересы предмета. Секретарь все видит, и все ему известно. Правда, я начинаю стареть, и, следовательно, чем меньше работы, тем для меня лучше. Кстати, не приедете ли завтра в Путни? Мистрис Буттервел будет в восторге, увидев нового секретаря. В городе теперь нет никого, поэтому вы не можете иметь предлога к отказу.

Но у мистера Кросби нашелся такой предлог. При настоящем настроении его души ему не представлялось ни малейшей возможности сидеть за столом мистрис Буттервел и улыбаться. Таинственным, полуобъясняющим тоном он дал понять мистеру Буттервелу, что некоторые частные дела особенной важности заставляют его по необходимости оставаться в городе.

– В настоящее время, – заключил он, – я уже более не господин своего времени.

– Да-да, и в самом деле. Я совсем забыл поздравить вас. Так вы женитесь? Прекрасно, я очень рад, и надеюсь, что вы будете так же счастливы, как я.

– Благодарю вас, – сказал Кросби довольно угрюмо.

– На молоденькой барышне близь Гествика? Кажется, там или где-то около тех мест?

– Н-нет, – пробормотал Кросби, – эта барышня живет в Барсетшэйре.

– Я даже слышал ее имя. Кажется, ее зовут Белл, или Тэйт, или Балл?

– Нет, – сказал Кросби, призвав на помощь всю смелость. – Ее зовут де Курси.

– Одна из дочерей графа?

– Да.

– Извините, пожалуйста. Значит, я ослышался. Вы вступаете в близкое родство с весьма благородной фамилией, и, право, от души радуюсь вашему успеху в жизни.

После этого Буттервел искренно пожал ему руку, не выразив, однако, особенного одобрения, какое приготовился выразить, находясь при убеждении, что Кросби женится на Белл, Тэйт или Балл. Мистер Буттервел начал думать, что тут что-то кроется. Он слышал из самого верного источника, что Кросби сделал предложение племяннице одного сквайра, у которого гостил, близ Гествика, девушке без всякого состояния.

– Прекрасно, заседание у нас начнется в два часа, вы знаете и, без всякого сомнения, пожалуете к нам. Если до собрания у вас найдется свободное время, то я приготовлю бумаги, которые должен вам передать. Я ведь не был лордом Ильдоном, и потому они не составят вам тяжелого бремени.

Вслед за этим в кабинет Кросби вошел Фаулер Прат, и Кросби под его взорами написал письмо сквайру Делю.

Повышение не доставляло радости Кросби. Когда Прат удалился, он старался облегчить свое сердце. Он старался забыть и Лили, и ее горе и сосредоточить все мысли на своих успехах в жизни, но не мог. От добровольно принятых на себя хлопот нелегко отделаться. Человек, теряя тысячи фунтов стерлингов, чрез оплошность приятеля или чрез неблагоприятный поворот колеса фортуны может, если только он мужчина в строгом значении этого слова, бросить на пол свое горе и растоптать его ногами, он может это сделать, когда причиною горя бывает не его собственная глупость и в особенности когда оно не истекает из его эгоизма. Подобные случаи заставляют мужчин искать утешения в пьянстве, производят отсутствие всякой мысли, создают игроков и мотов, побуждают к самоубийству. Но каким образом Кросби мог бы уклониться от необходимости писать к Лили? Чтобы положить всему конец, оставалось только размозжить себе голову. Таков был результат размышлений, когда Кросби сидел и старался извлечь удовольствие из своего повышения.

Но Кросби не такой был человек, чтобы совершить самоубийство. Отдавая ему справедливость, я должен сказать, что он еще не был так малодушен. Он знал очень хорошо, что пуля не могла еще положить всему конец и что в нем было еще слишком много мужества, чтобы прибегнуть к свойственному одним только трусам способу выпутываться из затруднительного положения. Упавшее на него бремя должно быть вынесено. Но как его вынести? Таким образом, Кросби просидел до двух часов, забыв и мистера Буттервела, и официальные бумаги, он не трогался с места до тех пор, пока посланный не пригласил его в совет. Совет, когда Кросби вошел в него, не был таким советом, каким бы он должен быть по мнению публики. В зале совета стоял круглый стол, с несколькими на нем перьями, в отдаленном от дверей конце стояли покойные кожаные кресла. Сэр Рэфль Бофль оставлял своих сослуживцев и стоял к камину спиной, громко разговаривая. Сэр Рэфль любил побурлить, и совет необыкновенно радовался, что наконец от него отделался, а так как это было последнее его заседание, то члены кротко покорились его голосу. Мистер Буттервел стоял подле него и тихонько смеялся при его шутках. Маленький человек, никак не более пяти футов роста, с небольшими, но добрыми глазами и коротко остриженными волосами, стоял позади кресла и потирал себе руки, ожидая, когда удалится сэр Рэфль, чтобы можно было сесть и открыть заседание. Это был мистер Оптимист, новый председатель, о котором газета Daily Jupiter громко кричала, что нынешний председатель показал себя превосходные всех своих предместников, предоставив высшее место человеку собственно за его заслуги. Газета эта недели две тому назад напечатала весьма красноречивую статью, в которой подавала советы мистеру Оптимисту, и весьма естественно, она осталась очень довольною, когда узнала, что советы ее были приняты. Да и то сказать, разве послушный председатель не имеет права на похвалы тех властей, которым он повинуется?

Мистер Оптимист был трудолюбивый человек, с хорошими связями, человек, который всю свою жизнь служил общественному делу, и служил во всех отношениях честно. Он не умел кричать, как его предшественник, даже представлялся вопрос: в состоянии ли он будет управлять вверенной ему командой? В совете находился еще один член, майор Фиаско, недовольный, убитый горем, молчаливый человек, его посадили в главный комитет несколько лет тому назад, потому что во всех других местах в нем не встречалось особенной надобности. Это был человек, который, поступив в общественную службу и обладая весьма хорошими способностями и энергией, намеревался совершать великие дела, но по какому-то случаю ему, как говорится, не везло: совершая свое поприще, он постоянно сбивался с дороги. Он был еще в лучшей поре жизни, но уже всем было известно, что майору Фиаско ничего нельзя ожидать ни от общества, ни от правительства. Находились даже и такие, которые говорили, что майор Фиаско получал от общества щедрое вознаграждение, за которое ничего не давал обществу, что он четыре или пять раз в неделю, по четыре часа каждый раз, даром только занимал кресло, подписывал некоторые бумаги, читал или показывал вид, что читает газеты, но в сущности ничего не делал. С другой стороны, майор Фиаско считал себя глубоко обиженным человеком и проводил свою жизнь в размышлениях о своих обидах. В настоящее время он не верил никому и ничему. Он начал общественную жизнь, стараясь быть честным, и теперь всех окружавших его считал бесчестными. Только тогда он и испытывал некоторое удовольствие, когда какой-нибудь случай показывал ему, что тот или другой из его сослуживцев заботится о своих собственных интересах и для этого употребляет ложь и обман. «Пожалуйста, не говори мне, Буттервел, – говаривал он, потому что с мистером Буттервелем он поддерживал полуофициальную дружбу и в разговоре с ним всегда брал его за петлю сюртука. – Пожалуйста, не говори мне. Я знаю, что такое люди. Я насмотрелся на свет. Я смотрел на вещи открытыми глазами. Я знаю, что делает этот человек». И потом он рассказывал о проделке какого-нибудь чиновника, хорошо известного им обоим, не делая на него прямого доноса, но только стараясь доказать, что чиновник этот поступает бесчестно. Буттервел пожимал плечами, улыбался и говорил, что он не считает свет таким дурным, каким его находит Фиаско.

И действительно, Буттервел смотрел на все с лучшей стороны и веровал во многие вещи. Он веровал в свою Путнейскую виллу в этом мире, как веровал в приобретение виллы вроде Путнейской и в будущем мире, без испытания мученических страданий. Путнейская вилла, со всеми атрибутами комфорта, стояла у него на первом плане, и уже за ней – его обязанности к обществу. Таким-то образом мистер Буттервел располагал своими действиями, а так как он заботился, чтобы вилла была комфортабельна и для жены, и для него, и в особенности комфортабельна для его друзей, то, мне кажется, нет надобности осуждать его верования.

Мистер Оптимист веровал во все вообще, и в особенности в первого министра, в газету Daily Jupiter, в главный комитет и в самого себя. Он долго полагал, что все окружающее его близко к совершенству, а теперь, сделавшись председателем в главном комитете, был уверен, что все должно быть совершенством. В сэра Рэфля Бофля он никогда не веровал, и теперь, быть может, величайшая радость его жизни заключалась в том, что ему не придется больше слышать ненавистный голос этой страшной особы.

Вполне зная состав нового совета, нельзя не допустить, что Кросби предвидел выгодное и даже влиятельное положение в своей канцелярии. Некоторые чиновники, не колеблясь, говорили, что новый секретарь будет во всем действовать по-своему. Что касается до «старого Опта», то с ним нетрудно вести дело. Стоит только доложить ему, что такая-то и такая резолюция была его собственная, и он, без сомнения, поверит докладчику. Буттервел не любил работать и привык в течение многих лет выезжать на Кросби. Что касается до Фиаско, то он был циником на словах и совершенно равнодушным на деле. Если бы всему управлению угрожало какое-нибудь бедствие, Фиаско, не изменяя угрюмого выражения, в душе порадовался бы общему испугу и смятению.

– Поздравляю вас, Кросби, – сказал сэр Рэфль, стоя перед камином на ковре и ожидая, что новый секретарь подойдет к нему пожать руку.

Но сэр Рэфль оставлял комитет, и потому новый секретарь считал подобную любезность совершенно излишнею.

– Благодарю вас, сэр Рэфль, – сказал Кросби, не приближаясь к ковру.

– Мистер Кросби, от души поздравляю вас, – сказал мистер Оптимист. – Ваше повышение есть результат ваших собственных заслуг. Вы были избраны на высшую должность, исполнять которую вы теперь призваны, собственно, потому, что все признали вас самым способным человеком для отправления тяжелых обязанностей, соединенных с этой должностью. Гм-гм! Что касается до моего участия в рекомендации, которую мы все обязаны были представить государственному казначею, то долгом считаю заявить, что в этом отношении я нисколько не колебался, и мне кажется, могу сказать то же самое относительно других членов совета.

И мистер Оптимист посмотрел во все стороны, надеясь встретить взоры одобрения. Он сделал несколько шагов и искренно пожал руку мистеру Кросби. Фиаско тоже встал с своего места и прошептал Кросби на ухо, что тот необыкновенно хорошо устроил свое гнездышко, и потом снова сел.

– Да, относительно меня, смело можете сказать, – сказал Буттервел.

– Я говорил государственному казначею, – сказал сэр Рэфль весьма громким голосом и с большим авторитетом, – что если он желает иметь отличного человека на открывшуюся вакансию, то я могу назвать способного кандидата. Сэр Рэфль, – сказал он, – я хочу поддержать порядок в канцелярии и потому буду рад вашему мнению. В таком случае, господин канцлер, сказал я, место это должно принадлежать мистеру Кросби. Ну так и пусть оно принадлежит мистеру Кросби, сказал канцлер. И оно принадлежит теперь мистеру Кросби.

– Ваш друг Сарк тоже говорил об этом лорду Броку, – сказал Фиаско. Надо заметить, что граф Сарк был молодой нобльмен с большим влиянием, а лорд Брок – первый министр. – Вам следует благодарить лорда Сарка.

– Столько же следует благодарить его, сколько и моего лакея, – сказал сэр Рэфль.

– Премного обязан господам членам совета, – сказал Кросби серьезным тоном. – Обязан и лорду Сарку, а также и вашему лакею, сэр Рэфль, если только он принимал участие в моем повышении.

– Я ничего подобного не говорил, – сказал сэр Рэфль. – Я находил справедливым дать вам понять, что государственный казначей принял именно мое мнение, заявленное, разумеется, официально. Однако меня ждут в Сити, и потому, джентльмены, я должен пожелать вам доброго утра. Богс, готова ли моя карета?

При этом дежурный курьер открыл дверь, и великий сэр Рэфль Бофль окончательно удалился со сцены своих прежних трудов.

– Что касается до обязанностей вашей новой должности, – продолжал мистер Оптимист, ничем не обнаруживая удовольствия при отъезде своего неприятеля, ничем, кроме разве как увеличившимся блеском глаз и более удовлетворяющим тоном голоса, – вы увидите себя совершенно знакомым с ними.

– Это так, – сказал Буттервел.

– И я вполне уверен, что вы будете исполнять их, к чести самому себе, к удовольствию управления и на пользу общества. Мы всегда с особенным удовольствием будем принимать ваше мнение о предметах более или менее важных, что касается до внутренней дисциплины управления, мы убеждены, что спокойно можно оставить ее в ваших руках. В делах более серьезных вы будете, без всякого сомнения, советоваться с нами, и я совершенно уверен, что мы будем трудиться спокойно и с взаимным доверием.

После этого мистер Оптимист окинул взглядом своих собратий комиссионеров, занял свое кресло и, взяв в руки лежавшие перед ним бумаги, приступил к занятиям текущего дня.

Было около пяти часов, когда, при этом особенном случае, секретарь воротился из зала собрания за свой кабинет. Ни в то время, когда сэр Рэфль хвастался своим влиянием, и ни в то, когда мистер Оптимист держал свою речь, мистера Кросби не покидало тяжелое бремя, лежавшее на его плечах. Он не думал ни о том, ни о другом, а об одной только Лили Дель, и хотя оба эти джентльмена не угадывали его мыслей, но они заметили, что Кросби не был похож на себя.

– В жизнь свою не видел человека, который бы так мало радовался своему счастью, – сказал мистер Оптимист.

– У него что-нибудь есть на душе, – сказал Буттервел. – Кажется, он думает жениться.

– В таком случае неудивительно, что его ничто не радует, – сказал майор Фиаско, который сам был холостяк.

По приходе в кабинет Кросби схватил лист почтовой бумаги, как будто торопливость могла помочь ему написать письмо в Оллингтон. Но хотя бумага лежала перед ним, хотя перо было в его руке, письмо, однако ж, не писалось и не хотело писаться. Какими словами он должен был начать его? К кому следовало его писать? Каким образом объявить себя низким человеком, которым он сделался? Конверты из его отделения отправлялись на почту каждый вечер, вскоре после шести часов, а между тем к шести часам он не написал еще ни слова. «Я напишу у себя на квартире, ночью», – сказал он про себя и потом, оторвав лоскуток бумаги, набросал несколько строчек, которые получила Лили и которых она не хотела показать ни сестре, ни матери. Кросби воображал, что эти несколько строчек некоторым образом приготовят бедную девушку к ожидавшему ее удару, что они, по крайней мере, заставят ее подумать, что тут скрывается что-нибудь недоброе, но, воображая это, он не рассчитывал на постоянство ее натуры, не вспомнил об обещании, которое она дала ему, что ее ничто не принудит усомниться в нем. Кросби написал эти строчки и потом, взяв шляпу, пошел к Чэринг-Кроссу, по улице Сен-Мартин, к Семи углам и Блумсбери, и очутился в той части города, до которой ему не было никакого дела и в которой до этого раза он никогда не бывал. Он сам не знал, куда и зачем он шел. Он не знал, каким образом освободиться от тяжести, которая давила его. Ему казалось, что он с благодарностью променял бы свое положение на положение младшего чиновника в его отделении, лишь бы только этот чиновник не сделал такой измены доверию, в какой он сам был виновен.

В половине восьмого Кросби очутился в клубе Себрэйт и там обедал. Человек в состоянии обедать, хотя бы сердце его разрывалось на части. После обеда Кросби взял кеб и отправился домой, в улицу Маунт. Во время поездки он дал себе клятву не ложиться спать, пока не напишет письма и не снесет его на почту. Когда на листе почтовой бумаги показались первые слова, была уже полночь; несмотря на то, Кросби решился выполнить клятву. Около трех часов, при холодном лунном освещении, Кросби вышел из квартиры и опустил свое письмо в ближайший почтовый ящик.