Я уже сказал, что Кросби написал и опустил в почтовый ящик роковое письмо в Оллингтон, теперь мы последуем за этим письмом к месту его назначения. На другое утро после возвращения сквайра в свой собственный дом, мистрис Кромп, почтмейстерша в Оллингтоне, получила пакет, адресованный на ее имя. Мистрис Кромп вскрыла этот пакет и нашла в нем письмо на имя мистрис Дель, с приложенной запиской, в которой просили немедленно передать письмо в собственные руки мистрис Дель.

– Это от жениха мисс Лили, – сказала мистрис Кромп, взглянув на почерк. – Что-нибудь особенное, иначе к чему такие предосторожности.

Не теряя ни минуты времени, мистрис Кромп надела шляпку и поплелась в Малый дом.

– Я должна лично видеть хозяйку дома, – сказала мистрис Кромп. – Мистрис Дель была вызвана в прихожую и там получила пакет. Лили сидела в столовой и видела, как пришла почтмейстерша, видела также, что почтмейстерша принесла какое-то письмо. С минуту времени она полагала, что письмо это адресовано ей и что старушка сама принесла его, собственно, из радушия. Но, услышав, что в переднюю вызвали мать, а не ее, Лили тотчас же удалилась в свою комнату и затворила дверь. Сердце говорило ей, что тут скрывается что-нибудь недоброе. Лили старалась разгадать, в чем именно заключается это недоброе, и не могла. Она надеялась, что обыкновенный почтальон принесет письмо, которое давно ожидает. Белл еще не было внизу, и Лили стояла у чайного стола одна, чувствуя, что тут было что-то для нее такое, чего она должна страшиться. Ее мать не вошла сейчас же в столовую, напротив, промедлив две-три минуты, снова удалилась наверх. Лили, оставаясь в столовой, то подходила к столу, то садилась на одно из двух кресел, и таким образом прошло минут десять, когда Белл вошла в комнату.

– Разве мама еще не сошла сверху? – спросила Белл.

– Белл, – сказала Лили вместо ответа, – что-то случилось нехорошее. Мама получила письмо.

– Случилось нехорошее! Что же могло случиться? Разве кто-нибудь захворал? От кого письмо?

С этим вопросом Белл хотела выйти из столовой и отыскать свою мать.

– Погоди, Белл, – сказала Лили. – Не ходи покуда к ней.

Я думаю, это письмо… от Адольфа.

– О, Лили! Зачем ты так думаешь?

– Я и сама не знаю, душа моя. Подожди немного. Что ты так странно смотришь на меня?

Лили старалась казаться спокойною, и старание ее было успешно.

– Ты меня так перепугала, – сказала Белл.

– Я сама перепугалась. Вчера он прислал мне одну строчку, а сегодня и того не прислал. Неужели с ним случилось какое-нибудь несчастье? Мистрис Кромп сама принесла письмо и отдала его мама, это так странно, не правда ли?

– И ты уверена, что письмо от него?

– Нет, я не говорила с ней. Теперь я пойду к ней. Ты, пожалуйста, не приходи. О, Белл! Не смотри такой печальной.

Лили поцеловала сестру и потом самыми тихими шагами подошла к спальне своей матери.

– Мама, могу ли я войти? – спросила она.

– О, дитя мое!

– Я знаю, что это от него, мама. Скажите сразу, в чем дело? Мистрис Дель прочитала письмо. С первого взгляда она угадала все его содержание и уже заранее знала о свойстве и обширности ожидавшей их горести. Это была горесть, не допускавшая даже надежды на утешение. Тот, кто написал это письмо, больше уже к ним не воротится. Удар был нанесен, предстояло перенести его. Внутри письма к ней самой находилась небольшая записочка на имя Лили. «Передайте ее по принадлежности, – говорил Кросби в письме своем, – если, впрочем, признаете это необходимым. Я нарочно не запечатал, чтобы вы могли прочитать сами». Мистрис Дель, однако же, не прочитала приложенной записки и теперь спрятала ее под носовой платок.

Не буду приводить здесь в подробности письма Кросби к мистрис Дель. Оно занимало четыре страницы почтовой бумаги и принадлежало к числу таких писем, что всякий человек, писавший нечто подобное, должен считать себя величайшим негодяем. «Я знаю, вы будете проклинать меня, – говорил Кросби, – и я вполне это заслуживаю. Знаю, что меня следует наказать за это, и я должен перенести наказание. Самым жестоким наказанием для меня будет служить уже то, что мне никогда больше не держать головы своей прямо». Дальше он говорил: «Мое единственное оправдание состоит в том, что я никогда бы не мог доставить ей счастья. Она воспитана как ангел, с чистыми мыслями, святыми надеждами, с верою во все доброе, возвышенное, благородное. Во всю мою жизнь я был окружен предметами низкими, чуждыми всякого благородства. Каким же образом мог жить я с ней или она со мной. Теперь я в этом убежден совершенно, моя вина заключается в том, что я не сознавал этого в то время, когда находился при ней. Я хочу высказаться вполне, – продолжал он к концу письма, – и потому должен сообщить вам, что я дал уже слово жениться на другой. О, я предвижу, до какой степени отравлены будут ваши чувства по прочтении этого известия, но не будут так отравлены, как мои теперь, когда я пишу об этом. Да, я дал слово жениться на другой, которая будет соответствовать мне, а я – ей. Конечно, вы не захотите, чтобы я отзывался дурно о той, которая должна быть для меня и самым близким, и самым дорогим созданием, с которым я могу соединить свою судьбу без внутреннего убеждения, что подобным соединением разрушу все свое счастье. Лилиана всегда будет первою в моих молитвах. Надеюсь, что, полюбив честного человека, она скоро забудет, что знала когда-то такого бесчестного, как Адольф Кросби».

Каково должно быть выражение его лица, когда он писал о себе эти слова при тусклом свете своей небольшой, одинокой лампы? Если бы он писал это письмо днем, в своей канцелярии, при людях, беспрестанно входящих и выходящих из его кабинета, он едва ли бы выразился о себе так откровенно. Он думал бы тогда, что написанные им о себе слова могут быть прочтены другими глазами, кроме тех, для которых они предназначались. Но в то время, когда он сидел один, в глубине ночи, и раскаивался в своем преступлении почти чистосердечно, он был уверен, что написанного им никто другой не прочитает. В этих словах, говорил он, должна заключаться истина. Теперь они были прочитаны той, кому были адресованы, перед матерью стояла дочь, ей предстояло выслушать свой приговор.

– Скажите мне все сразу, – повторила Лили.

Но какими словами могла мать передать ей содержание письма?

– Лили, – сказала она, встав с места и оставив оба письма на кушетке: из них адресованное на имя Лили было спрятано под носовым платком, а другое, прочитанное, лежало развернутым и на виду. Мистрис Дель взяла обе руки дочери в свои руки, посмотрела ей в лицо и сказала: – Лили, дитя мое!

Больше она ничего не могла сказать, рыдания заглушили ее слова.

– Разве это от него, мама? Могу я прочитать? Надеюсь, он…

– Да, это от мистера Кросби.

– Неужели он болен, мама? Не мучьте меня, скажите мне сразу. Если он болен, я поеду к нему.

– Нет, нет, моя милочка, он не болен. Но подожди… не читай еще. О, Лили! В этом письме заключаются дурные вести, весьма дурные вести.

– Мама, если он не в опасности, то я могу прочитать. Дурные вести относятся до него или только до меня?

В этот момент служанка постучала в дверь и, не дождавшись ответа, вполовину отворила ее:

– Извините, внизу мистер Бернард желает переговорить с вами.

– Мистер Бернард! Попроси мисс Белл принять его.

– Мисс Белл уже с ним, но он говорит, что ему непременно нужно видеться с вами.

Мистрис Дель чувствовала, что ей нельзя оставить Белл одну. Она не могла взять с собой письма и в то же время не могла оставить дочь свою при раскрытом письме.

– Я не могу с ним видеться, – сказала мистрис Дель. – Спроси, что ему угодно. Скажи, что в настоящую минуту я не могу спуститься вниз.

Служанка удалилась, и Бернард передал Белл свое поручение.

– Скажите, Бернард, что это значит? – спросила Белл. – Не случилось ли чего-нибудь дурного с мистером Кросби?

Бернард в немногих словах рассказал все и, понимая, почему его тетка не вышла к нему, отправился назад в Большой дом. Белл, пораженная таким известием, бессознательно села за стол и, положив на него локти, поддерживала руками свою голову.

«Это убьет ее, – говорила она. – Лили, моя бедная, милая, дорогая Лили! Это решительно убьет ее».

Мать между тем оставалась с дочерью, горестное известие еще не было сообщено.

– Мама, – сказала Лили, – что бы там ни было, но я должна знать это. Я начинаю угадывать истину. Вам больно передать ее. Позвольте. Могу ли я сама прочитать его?

Спокойствие Лили изумляло мистрис Дель. Нельзя было не думать, что Лили угадывала истину, иначе она не обнаруживала бы такой твердости духа, слезы в глазах ее как будто высохли.

– Ты можешь прочитать, но прежде я должна рассказать тебе его содержание. О дитя мое, родное мое дитя!

В это время Лили склонилась к постели, и ее мать остановилась перед ней и начала ее ласкать.

– В таком случае расскажите мне, – сказала она. – Впрочем, я знаю, в чем дело. На свободе, вдали от меня, он передумал о браке и находит, что это не должно быть так, как мы полагали. Я предлагала ему до отъезда взять назад свое слово, и теперь он убедился, что лучше принять предложение. Так ли это, мама?

Мистрис Дель ничего не сказала в ответ, но Лили понимала по выражению ее лица, что это совершенно так.

– Он мог бы написать мне самой, – сказала Лили с особенной гордостью. – Мама, пойдемте завтракать. Значит, мне он ничего не прислал?

– К тебе есть записка. Он просит, чтоб я ее прочитала, но я ее не распечатала. Вот она.

– Дайте ее мне, – сказала Лили почти сердито. – Позвольте мне прочитать его последние слова ко мне.

И Лили взяла записку из рук матери.

«Лили, – говорилось в записке, – ваша мать расскажет вам все. Прежде чем вы прочитаете эти немногие слова, вы узнаете, что доверялись человеку, не заслуживающему ни малейшего доверия. Я знаю, что вы будете презирать меня. Не смею даже просить у вас прощения, понадеюсь, что вы позволите мне молиться о вашем счастье. А. К.».

Лили прочитала эти слова, не изменяя своего положения. Потом она встала, подошла к стулу и села на него спиной к матери. Мистрис Дель тихонько пошла вслед за ней и стала позади стула, не смея говорить с несчастной дочерью. С запиской Кросби в руке Лили просидела минут пять, устремив взоры в открытое окно.

– Я не буду презирать его, я прощаю ему, – сказала она наконец, стараясь владеть своим голосом и почти не обнаруживая признаков, что не может успеть в своей попытке. – Мне больше нельзя писать к нему, но вы, мама, напишите и скажите ему, что я прощаю его. Теперь пойдемте завтракать.

Сказав это, Лили встала со стула.

Мистрис Дель боялась начать разговор: до такой степени было невозмутимо спокойствие Лили, до такой степени было строго и неподвижно выражение ее лица. Она не знала, каким образом выразить свое сожаление или сочувствие, в выражении сожаления, по-видимому, не представлялось ни малейшей надобности, не требовалось даже и сочувствия. Кроме того, она не могла понять всего, что говорила Лили. Что хотела она выразить фразой: «Я предлагала ему взять назад свое слово»? Неужели между ними до отъезда его поселилась ссора? В письме своем Кросби не намекал на это. А все-таки мистрис Дель не смела пуститься в расспросы.

– Ты на меня наводишь страх, Лили, – сказала мистрис Дель. – Твое спокойствие ужасает меня.

– Милая мама! – И бедная девушка улыбнулась, обняв свою мать. – Вам нет надобности бояться за мое спокойствие. Мне хорошо известна вся истина. Я несчастлива, очень несчастлива. Самые светлые, самые отрадные надежды моей жизни разрушились, мне уже никогда не видеть того, кого я люблю более целого мира!

Сердце бедной Лили переполнилось, и она зарыдала в объятиях матери.

Ни одного слова, выражавшего гнев, не было произнесено против виновника всего этого горя. Мистрис Дель чувствовала, что у нее недостает достаточной твердости, чтобы выразить свои гнев, а тем более не была способна на это бедная Лили. Она, впрочем, не прочитав его письма, не знала, до какой степени простиралась нанесенная обида.

– Дайте же мне его письмо, мама, – сказала она. – Ведь рано или поздно, но вы должны это сделать.

– Не теперь, Лили, подожди немного. Я все сказала тебе, все, что нужно тебе знать в настоящее время.

– Теперь, мама, непременно теперь. – И нежный серебристый голос Лили снова сделался суровым. – Я прочитаю его, и затем всему конец.

Мистрис Дель передала письмо, и Лили молча его прочитала. Мать хотя и стояла поодаль, но пристально следила за малейшим изменением в выражении лица своей дочери. Лили сидела на постели, поддерживая рукой свою голову, так как письмо лежало перед ней на подушке. Из ее глаз текли слезы, и от времени до времени она прекращала чтение, чтобы отереть глаза. Рыдания Лили были весьма внятны, но она довольно спокойно продолжала чтение, пока не дошла до той строки, где Кросби говорил, что дал слово жениться на другой. Мистрис Дель заметила при этом, что Лили вдруг остановилась и что по всем ее членам пробежала судорожная дрожь.

– Он поторопился, – сказала она почти шепотом, и потом кончила письмо. – Скажите ему, мама, что я не буду его презирать. Вы ему скажете это от меня, не правда ли?

С этим вопросом Лили встала с постели.

Мистрис Дель не хотела дать ей обещания. При настоящем настроении духа чувства ее против Кросби были такого свойства, что она сама не понимала их, не могла дать в них отчета. Она чувствовала, что в настоящую минуту могла бы броситься на него, как тигрица. Никогда еще она не питала к этому человеку такой злобы и ненависти, как теперь. В глазах ее он был убийцей, более чем убийцей. Он, как волк, прокрался в ее маленькое стадо и, вырвав из него овечку, сделал ее на всю жизнь калекой. Каким же образом могла мать простить подобное преступление или согласиться быть посредницей, через которую должно изречься слово прощения!

– Мама, вы должны это сделать, не напишете вы, я сама напишу. Помните, что я люблю его. Вы знаете, что значит полюбить мужчину. Он сделал меня несчастною, я еще и не знаю, до какой степени несчастною, но я любила и люблю его. В душе я убеждена, что он все еще любит меня, а при такой уверенности ненависть и злопамятность существовать не могут.

– Буду молиться, да поможет мне Бог простить этого человека, – сказала мистрис Дель.

– Во всяком случае, вы должны передать ему мои слова, непременно должны. Вы так и напишите, мама. Лили просит передать вам, что она простила вас и презирать вас не будет. Обещайте мне сделать это!

– Теперь, Лили, я ничего не могу обещать. Я подумаю об этом и постараюсь исполнить свой долг.

Лили снова села, держась руками за платье матери.

– Мама, – сказала она, пристально глядя в лицо матери, – теперь вы должны любить меня, а я должна любить вас. Теперь мы будем неразлучны. Я должна быть вашим другом и советником, быть для вас всем на свете, более чем когда-нибудь. Теперь я должна влюбиться в вас.

Лили снова улыбнулась, слезы на ее щеках почти высохли.

Наконец обе они спустились в столовую, из которой Белл не выходила. Мистрис Дель вошла первою, Лили следовала за ней и при самом входе как будто пряталась за матерью, но потом смело выступила вперед и, обняв руками Белл, крепко прижала ее к своей груди.

– Белл, – сказала она, – его уж нет.

– Лили, бедная Лили! – сказала Белл, рыдая.

– Его уж нет! Поговорим об этом после и узнаем, как нужно говорить о подобных вещах, не вдаваясь в глубокое горе. Сегодня мы не скажем об этом ни слова. Белл, мне страшно хочется пить, пожалуйста, дай мне чаю. – И Лили села за стол.

Чай был подан, и Лили его выпила. Не могу сказать, чтобы кто-нибудь из них разделил эту утреннюю трапезу с особенным удовольствием. Мать и две дочери сидели вместе, как сидели бы даже в то время, когда бы упала между ними страшная громовая стрела, о Кросби и его поступке не было и помину. Сейчас же после завтрака все вышли в другую комнату, где Лили, по обыкновению, села за акварельный рисунок. Мистрис Дель внимательно следила за ней, ей хотелось дать совет своей дочери поберечь себя, и в то же время она как-то отстранялась от разговора с нею. С четверть часа Лили, с кистью в руке, просидела за рисовальной доской и потом встала и убрала ее.

– Притворство ни к чему не ведет, – сказала она. – Я только порчу хорошее, завтра мне будет лучше. Пойду лучше прилягу, мама.

И Лили удалилась.

Вскоре после этого мистрис Дель, получив через Белл приглашение от сквайра, надела шляпу и отправилась в Большой дом.

– Я уже знаю все, что он хочет сообщить мне, – сказала она, – но все же сходить надобно. Нам необходимо вдвоем переговорить об этом.

Через лужайку, садовый мостик и по садовым дорожкам мистрис Дель пришла в приемную Большого дома.

– Мой брат в библиотеке? – спросила она, обращаясь к одной из служанок, и, постучав в дверь, вошла без доклада.

Сквайр встал с своего кресла и встретил невестку.

– Мэри, – сказал он, – полагаю вам все уже известно?

– Да, можете и вы прочитать вот это, – сказала мистрис Дель, передавая сквайру письмо Кросби. – Можно ли было и каким образом знать, что человек этот поступит до такой степени низко?

– И Лили все уже знает? – спросил сквайр. – В состоянии ли она перенести это?

– Переносит удивительно! Ее твердость изумляет меня. Она страшит меня: я знаю, что за этим последует реакция. Лили ни на минуту не падала духом. Что касается до меня, то мне кажется, что ее твердость сообщает мне силы переносить эту горесть.

После этого мистрис Дель рассказала сквайру все утреннее происшествие.

– Бедная девушка! – сказал сквайр. – Бедная девушка! Что бы нам сделать для нее? Не лучше ли будет на время увезти ее отсюда? Она кроткая, милая, добрая девушка и, право, заслуживает лучшей участи. Печаль и разочарование посещают нас всех, но они бывают вдвойне тяжелее, когда приходят так рано.

Мистрис Дель крайне изумляло обнаруживаемое сквайром сочувствие.

– В чем же должно состоять его наказание? – спросила она.

– В презрении, которое будут питать к нему мужчины и женщины, по крайней мере, те мужчины, в глазах которых уважение или презрение имеют значение. Другого наказания я не знаю. Надеюсь, вы не захотите, чтобы имя Лили упоминалось в суде?

– Конечно нет.

– А я не захочу, чтобы Бернард вызвал его на дуэль. Это ни к чему не поведет, в настоящее время можно спокойно не принять вызова.

– Вы не можете думать, что я этого желаю.

– Поэтому какое же может быть другое наказание? Решительно не знаю. Есть преступления, которые человек может совершать безнаказанно. Решительно не знаю. Я поехал в Лондон за ним, и он побоялся встретиться со мной. Ну что вы станете делать с какой-нибудь гадиной? Ведь только отстранитесь от нее, ни больше ни меньше.

Мистрис Дель в душе своей полагала, что самое лучшее наказание для Кросби состояло бы в том, если бы можно было переломать ему все кости. Не знаю, можно ли наклонность к подобного рода наказанию считать свойственною всем женщинам, но могу утвердительно сказать, что в настоящую минуту мистрис Дель имела эту наклонность. У нее не было желания, чтобы его вызвали на дуэль. К ее понятию о дуэли много примешивалось дурного и ничего справедливого. Она предчувствовала, что если бы Бернард оттузил как следует этого труса за его низость, за его трусость, то стала бы любить своего племянника больше, чем любила прежде. Бернард тоже считал весьма вероятным, что если от него ожидают, чтобы он прошелся бичом по спине человека, оскорбившего его кузину, то он не встретил бы непреодолимых препятствий к выполнению этого труда. Но труд подобного рода был для него неприятен во многих отношениях. Во-первых, он презирал идею произвести скандал в своем клубе, во-вторых, ему не хотелось предавать гласности имя кузины, и, наконец, он желал уклониться от всего, что носило бы на себе характер неблагопристойности. Низкий поступок сделан, и Бернард вполне был готов отвечать Кросби тем презрением, которое Кросби заслуживал, что же касается до его личности, то он приходил в отчаяние от одной мысли, что, может статься, общество, к которому он принадлежал, ожидало от него наказания или мести человеку, который так недавно был его другом. С другой стороны, Бернард не знал, где поймать Кросби и каким образом поступить с ним в случае его поимки. Бернард как нельзя более сожалел о своей кузине и в душе своей сознавал, что Кросби не должен от него отвертеться безнаказанно. Но каким же образом поступить ему с подобным человеком?

– Не хочет ли она куда-нибудь поехать? – снова спросил сквайр, всеми силами стараясь доставить утешение выражением своего великодушия. В этот момент он готов был назначить племяннице сто фунтов годового дохода, если бы только такое назначение могло доставить ей какое либо утешение.

– Для нее будет лучше остаться дома, – сказала мистрис Дель. – Бедняжка! Правда, на некоторое время она согласилась бы удалиться отсюда.

– Я тоже думаю, – заметил сквайр, и затем наступила пауза. – Не понимаю я этого, Мэри, клянусь честью, не понимаю. Для меня это такая удивительная вещь, как будто я поймал мошенника, вытащившего кошелек из моего кармана. В мое время, когда я был молод, ни один мужчина, поставленный на степень джентльмена, не решился бы на подобный поступок, никто бы не осмелился сделать подобную низость. А теперь всякий может безнаказанно поступать в этом роде. У него есть друг в Лондоне, который пришел ко мне и говорил об этом поступке как о деле весьма обыкновенном… Можешь войти, Бернард, бедной девушке уже все известно.

Бернард утешал свою тетку, как умел, обнаруживал глубокое сочувствие ее горю и вполовину выразил извинение в том, что ввел такого волка в ее стадо.

– В клубе нашем все были о нем весьма хорошего мнения, – говорил Бернард.

– Не знаю я ваших нынешних клубов, – сказал его дядя, – и не желаю знать, если общество подобного человека может быть терпимо после того, что он сделал.

– Не думаю, чтобы об этом узнали более пяти или шести человек, – заметил Бернард.

– Только-то! – воскликнул сквайр.

Так как имя Лили было тесно связано с именем Кросби, то он не мог выразить желания, чтобы гласность о низости последнего распространилась как можно шире. И все же он не мог не держаться идеи, что Кросби должен быть наказан презрением целого света. Ему казалось, что с этой поры и навсегда всякий человек, вступивший в разговор с Кросби, должен собственно за этот разговор считать себя опозоренным.

– Поцелуйте ее, – сказал он, когда мистрис Дель стала собираться домой, – передайте ей мою лучшую любовь. Если старый дядя может что-нибудь сделать для нее, то пусть она только скажет ему. Она встретила этого негодяя в моем доме, и я считаю себя в большом долгу у нее. Пусть она придет повидаться со мной. Для нее это будет гораздо лучше, чем сидеть дома и скучать. Да вот что, Мэри… – И сквайр прошептал ей на ухо: – Подумайте о том, что я говорил насчет Белл.

В течение всего наступившего дня имя Кросби ни разу не было упомянуто в Малом доме. Ни одна из сестер не выходила в сад, Белл большую часть времени сидела на софе, обняв талию Лили. У каждой из них было по книге, говорили они мало, и еще меньше того прочитали. Кто в состоянии описать мысли, толпившиеся в голове Лили при воспоминании часов, проведенных вместе с Кросби, его пламенных уверений в любви, его ласк, его беспредельной и непритворной радости? Все это было для нее в то время свято, а теперь всякая вещь, которая была тогда священною, покрывалась чрез поступок Кросби мрачною тенью. Несмотря на то, Лили, вспоминая о прошедшем, снова и снова говорила себе, что она простит его, мало того – что она простила его.

– И пусть он узнает об этом, – проговорила она вслух.

– Лили, милая Лили, – сказала Белл, – пожалуйста, перестань об этом думать, отведи свои мысли на что-нибудь другое.

– Что же стану я делать, если они меня не слушаются? – отвечала Лили.

Вот все, что было сказано в течение дня об этом грустном предмете.

Теперь все узнают об этом! Действительно, я не думаю, чтобы это не были самые горькие капли в чаше, которую девушке в подобных обстоятельствах предстояло осушить. Еще в начале дня Лили заметила, что горничной уже было известно, что ее барышне изменили. Горничная своими манерами старалась выразить сочувствие, но они выражали сожаление, и Лили готова была рассердиться, но вспомнила, что это так и быть должно, и потому улыбалась своей горничной и ласково с ней говорила. Что за беда? Через день, через два весь свет узнает об этом.

На другой день Лили, по совету матери, отправилась повидаться с дядей.

– Дитя мое, – сказал он, – ты не знаешь, как мне жаль тебя. Кровью обливается сердце мое, глядя на тебя.

– Дядя, – сказала Лили, – не вспоминайте об этом. Я только и прошу, не говорите об этом, разумеется, не говорите только мне.

– Нет, нет, не скажу ни слова. Подумать только, что в моем доме гостил такой величайший бездельник…

– Дядя! Дядя! Я не хочу, чтобы вы говорили подобные вещи! Я не хочу слышать ни от одного человеческого создания что-нибудь дурное о нем… ни слова! Помните это!

И глаза ее засверкали.

Дядя не возражал, взяв руку Лили, он крепко пожал ее, и затем Лили удалилась.

– Дели отличались постоянством, – говорил сквайр, прохаживаясь взад и вперед по террасе перед своим домом. – Всегда были постоянны!