– Слышал ты новости, мой друг, из Малого дома? – спросила мистрис Бойс своего мужа спустя дня два или три после известного визита мистрис Дель.

Был час пополудни, и приходский пастор воротился домой после отправления треб, чтобы разделить трапезу с женой и детьми.

– Какие новости? – спросил мистер Бойс, он никаких новостей не слышал.

– Мистрис Дель с дочерьми оставляет Малый дом, они хотят переселиться в Гествик.

– Как, мистрис Дель уезжает!? Пустяки! – сказал пастор. – Да что ей за нужда ехать в Гествик? Она не платит ни одного шиллинга аренды за дом.

– Могу тебя уверить, мой друг, что это правда. Я только что теперь была у мистрис Харп, а она слышала это от самой мистрис Дель. Мистрис Харп говорит, что в жизнь свою не была до такой степени удивлена. Должно быть, вышла ссора, это всего вернее.

Мистер Бойс сидел молча, снимая перед обедом свои грязные башмаки. Такого важного известия, касающегося общественной жизни в его приходе, уже давно не доходило до него, и он едва верил столь неожиданной новости.

– Мистрис Харп говорит, что, по словам мистрис Дель, ничто, по-видимому, не может изменить ее намерения.

– И говорила, почему?

– Да не совсем. Но мистрис Харп говорила, что она поняла, как будто между нею и сквайром произошла размолвка. Оно и не могло быть иначе. Вероятно, тут дело касалось этого Кросби.

– Они будут очень нуждаться в деньгах, – сказал мистер Бойс, надевая туфли.

– Я то же самое говорила мистрис Харп. Эти девушки вовсе не были приучены к настоящей бережливости. Что с ними будет, право, не знаю, и мистрис Бойс, выражая свое сочувствие к дорогим друзьям, значительно успокоилась перспективой их будущей бедности. Это всегда так случается, мистрис Бойс была нисколько не хуже своих ближних.

– Ничего, еще, Бог даст, помирятся, – сказал мистер Бойс, на которого эта перемена в житейских делах подействовала так сильно, что он сомневался в ее возможности.

– Вряд ли, – сказала мистрис Бойс. – Мне что-то не верится. И он и она – люди очень упрямые. Мне всегда казалось, что эти прогулки верхом, подарки девицам шляпок и нарядов для верховой езды не доведут до добра. С ними обходились, как будто с дочерями сквайра, а они все-таки не его дочери.

– Да оно почти одно и то же.

– А теперь мы видим разницу, – сказала предусмотрительная мистрис Бойс. – Я часто говорила милой мистрис Дель, что она действует неблагоразумно, вот и выходит моя правда. Впрочем, я все-таки по-прежнему буду посещать их.

– Само собою разумеется.

– Какая перемена! Какая перемена! Это будет страшным ударом для бедненькой Лили, особливо после потери прекрасного жениха и прочего другого.

После обеда, когда мистер Бойс отправился по своим занятиям, тот же предмет был разбираем между мистрис Бойс и ее дочерями, причем мать старалась внушить своим детям, что достоинство мистрис Дель нисколько от этого не пострадает, что она останется все такою же леди, как и прежде, даже если б ей пришлось жить в закопченной лачуге в Гествике, из этого наставления девицы Бойс ясно поняли, что мистрис Дель, Белл и Лили были, так сказать, накануне падения в обществе и что с ними должно обходиться сообразно с их положением.

Все это, однако же, доказывает, что мистрис Дель не подчинилась доводам сквайра, хотя и не была в состоянии их опровергнуть. Возвратясь домой, она сознавала себя почти побежденной, и говорила с детьми с видом и тоном женщины, которая едва понимала прямую свою обязанность. Но дочери мистрис Дель не были свидетельницами обращения сквайра при этом случае, не слышали его слов и потому не могли согласиться на оставление своего намерения потому только, что оно не нравилось сквайру. Поэтому они убедили мать на новые решения, так что на другое утро мистрис Дель написала письмо своему деверю, в котором говорила, что она передумала обо всем им сказанном и решительно считает себя обязанною оставить Малый дом. Сквайр не ответил на это письмо, и потому она сообщила свои намерения мистрис Харп, полагая за лучшее не делать из этого тайны.

– Как жалко, что ваша невестка хочет нас оставить, – сказал мистер Бойс сквайру в тот же вечер.

– Кто вам это сказал? – спросил сквайр таким тоном, который показывал, что ему вовсе не нравится предмет, избранный пастором для разговора.

– Мне говорила мистрис Бойс, а ей, кажется, сообщила мистрис Харп.

– Лучше бы мистрис Харп занялась своими делами, а не распускала пустых толков.

Сквайр ничего больше не сказал, а мистер Бойс чувствовал, что сквайр обошелся с ним грубо.

Доктор Крофтс приезжал в Оллингтон и объявил как неоспоримый факт, что болезнь была скарлатина. Недаром сельские врачи обижаются на недоверчивость к их приговорам. Городские врачи всегда подтверждают все, сказанное сельскими.

– Нет никакого сомнения, что это скарлатина, – сказал доктор Крофтс. – впрочем, все симптомы болезни благоприятны.

Но как ни были благоприятны симптомы болезни, ее последствия были весьма нехороши для других. Дня через два Лили почувствовала себя нездоровою. Она хотела скрыть это, боясь попасть на попечение доктора как больная, но ее усилия были бесполезны, и на следующее утро узнали, что она заболела тоже скарлатиной. Доктор Крофтс уверял, что болезнь имеет вид самый благоприятный. Погода стояла холодная. Присутствие болезни в доме требовало только от всех большой осторожности и немедленного обращения к врачу за советом. Доктор Крофтс просил мистрис Дель успокоиться, но при этом настоятельно требовал, чтобы сестры не были вместе.

– Да нельзя ли вам отправить Белл в Гествик к мистрис Имс? – спросил он.

Но Белл протестовала против этой меры, и ее с трудом удалили из спальни матери, куда Лили, как больная, была переведена.

– Если вы позволите мне быть откровенным, – сказал Крофтс, обращаясь к Белл на второй день после того, как болезнь Лили выяснилась, – вы нехорошо делаете, оставаясь здесь.

– Я ни в каком случае не оставлю мама, когда у нее столько хлопот, – сказала Белл.

– Но если и вы заболеете, тогда прибавится еще больше хлопот.

– Я никак не могу этого сделать, – отвечала Белл. – Если меня увезут в Гествик, я буду так беспокоиться, что пешком приду назад, лишь только представится к тому удобная минута.

– Мне кажется, вашей матушке будет спокойнее без вас.

– А мне кажется, что ей будет спокойнее, когда я останусь при ней. Мне постоянно не нравилось, когда говорили, что такая-то женщина бежала от болезни, а когда поступает таким образом сестра или дочь, то это невыносимо.

Итак, Белл осталась, хотя и не получила дозволения видеться с сестрой, она только оставалась подле комнаты, занимаемой больною, и исполняла разные услуги, в которых оказывалась крайняя необходимость.

И вдруг сколько невзгод обрушилось на обитательниц Малого дома! Не поодиночке посетили их несчастья, а целою массою. Едва прошло два месяца с тех пор, как они получили ужасные известия касательно Кросби, известия, которые уже сами по себе были достаточны, чтобы лечь на все семейство тяжелым камнем, и к этим несчастьям начали прививаться другие – одно за другим. Вопреки предсказанию доктора, Лили заболела серьезно, и через несколько дней у нее обнаружился бред. Она беспрестанно твердила матери о Кросби, говоря о нем, как говорила во время минувшей осени. Но и в самом бреду она помнила, что они решились оставить свое настоящее жилище, она два раза спрашивала доктора, готова ли их квартира в Гествике.

При таких-то обстоятельствах доктор Крофтс впервые услышал о их намерении. В эти дни худшего состояния болезни Лили он приезжал в Оллингтон ежедневно и однажды оставался ночевать. За все эти хлопоты он ни под каким видом не хотел принять платы, да он ее и никогда не принимал от мистрис Дель.

– Лучше бы вам не ездить так часто, – сказала Белл однажды вечером, когда они вместе стояли у камина в гостиной и когда Крофтс только что вышел из комнаты больной, – вы обременяете нас своею обязательностью.

В этот день был перелом болезни Лили, и он мог объявить мистрис Дель, что больная, по его мнению, вне всякой опасности.

– Правда, мои визиты скоро совсем не будут нужны: самое худшее миновалось.

– О, как приятно это слышать! Она будет обязана вам жизнью, но за всем тем…

– О нет, скарлатина нынче совсем не такая страшная болезнь, как бывало прежде.

– Так зачем же вам было посвящать ей так много своего времени? Я страшусь при одной мысли о той потере для вас, в которой мы были причиной.

– Лошадь моя потеряла больше, чем я, – сказал доктор, смеясь. – Мои пациенты в Гествике не так многочисленны. – При этом доктор вместо того, чтобы уехать, сел на стул. – Так это верно, что вы оставляете этот дом?

– Совершенно верно. Мы переедем в конце марта, если только позволит состояние здоровья Лили.

Сказав это, Белл тоже села, и они долго смотрели на пылавший в камине огонь, не говоря ни слова.

– Скажите, Белл, какая этому причина? – спросил, наконец, доктор Крофтс. – Впрочем, я не знаю, вправе ли я делать подобные вопросы?

– Вы вправе спрашивать обо всем, что до нас касается, – отвечала Белл. – Наш дядя очень добр, более чем добр, он великодушен. Но, по-видимому, он воображает, что это дает ему право вмешиваться в дела нашей мама. Это нам не нравится, и потому мы уезжаем.

Доктор продолжал сидеть по одну сторону камина, а Белл продолжала сидеть против него. Но разговор как-то не вязался.

– Неприятное известие, – сказал доктор, после некоторого молчания.

– Но зато, когда кто из нас захворает, вам недалеко будет ездить.

– Да, понимаю. Это значит, что я не выразил удовольствия, что вы будете находиться вблизи от меня, но признаюсь, это меня нисколько не радует. Я не могу примириться с мыслию, что вы можете жить где-нибудь, кроме Оллингтона. В Гествике Дели будут совсем не на своем месте.

– Зачем же так думать о Делях?

– Что делать! Это, конечно, вроде деспотического закона noblesse oblige. Мне кажется, вы не должны оставлять Оллингтона, пока не потребуют того какие-нибудь важные обстоятельства.

– В том-то и дело, что этого требуют весьма важные обстоятельства.

– О, это другое дело!

И доктор снова предался молчанию.

– Разве вы никогда не замечали, что мама наша здесь несчастлива, – сказала Белл после довольно продолжительной паузы. – Что касается до меня самой, то я никогда этого не замечала, а теперь мне все ясно.

– Теперь и я понял, поняв, по крайней мере, на что вы намекаете. Она была стеснена в жизни, но примите в расчет, как часто подобное стеснение бывает непременным условием жизни. И все-таки я не думаю, что для вашей матушки это обстоятельство было побудительной причиной к вашему переезду.

– Нет, это делается собственно из-за нас. Стеснение, как вы его называете, огорчает и нас, потому-то мама в настоящем случае и руководствуется им. Дядя щедр для нее в отношении денег, но в других отношениях, как, например, в деле чувства, он очень скуп.

– Белл… – сказал доктор и остановился.

Белл взглянула на него, но не отвечала. Доктор постоянно называл ее по имени, и они всегда смотрели один на другого как на тесных друзей. В настоящую минуту Белл все забыла, кроме этого, и находила удовольствие сидеть и слушать его.

– Я хочу сделать вам вопрос, который, может быть, мне бы не следовало делать, но, пользуясь правом давнишнего знакомства, я говорю с вами, как с сестрою.

– Спрашивайте, что вам угодно, – сказала Белл.

– Не вышло ли тут чего-нибудь из-за вашего кузена Бернарда?

– Из-за Бернарда! – сказала Белл.

Уже стемнело. А так как у них не было другого света, кроме доставляемого камином, то Белл была уверена, что Крофтс не мог разглядеть румянца, покрывшего ее лицо, когда имя кузена было упомянуто. Впрочем, если бы в этот момент вдруг разлился дневной свет по всей комнате, то Крофтс вряд ли бы заметил этот румянец, потому что глаза его были пристально устремлены на огонь в камине.

– Да, из-за Бернарда! Не знаю, могу ли я спрашивать об этом?

– Право, не знаю, – отвечала Белл, произнося слова, которые принимали двоякий смысл.

– В Гествике разнесся слух, что вы и он…

– Этот слух неоснователен, – сказала Белл, и сказала совершенно несправедливо. – Если он опять повторится, то, пожалуйста, не верьте ему. Удивляюсь, к чему люди выдумывают подобные вещи.

– Это была бы прекрасная партия, все ваши родные, вероятно, порадовались бы ей.

– Что вы хотите сказать, доктор Крофтс? Как ненавистны для меня слова «прекрасная партия»! В них заключается более людской зависти и злобы, чем во всех прочих словах, взятых вместе. Вам бы тоже хотелось, чтобы я вышла за кузена собственно потому, что тогда я жила бы в Большом доме и ездила в карете. Я знаю, что вы нам друг, но мне не нравится такая дружба.

– Мне кажется, что вы меня не так поняли, Белл. Я хочу сказать, что это была бы прекрасная партия в таком только случае, если бы вы любили друг друга.

– Нет, я вас совершенно понимаю. Конечно, партия была бы хорошая, если бы мы любили друг друга. То же самое можно сказать, если бы я любила нашего мясника или булочника. Вы хотите сказать, что состояние Бернарда может служить достаточным поводом, чтобы любить его.

– Не думаю, чтобы в словах моих заключался подобный смысл.

– В таком случае в них не было никакого смысла.

После этих слов наступило молчание, во время которого доктор Крофтс встал с намерением удалиться.

– Вы меня ужасно разбранили, – сказал он с легкой улыбкою. – Впрочем я того заслуживаю за вмешательство…

– Нет, вовсе не за вмешательство.

– За что бы там ни было, во всяком случае, вы должны простить меня перед отъездом.

– Я вас не прощу до тех пор, пока вы не раскаетесь в ваших грехах и дурных помышлениях. Вы скоро сделаетесь таким же злым, как доктор Гроффен.

– Неужели?

– Но все же я прощаю вас, вы самый великодушный человек в мире.

– Ну да, конечно. Итак, прощайте!

– Однако, доктор Крофтс, вы не должны полагать, что другие не менее вас преданы земным благам. Вы, кажется, не очень хлопочете о деньгах…

– Напротив, очень хлопочу о них.

– Если бы это была правда, то вы не стали бы ездить сюда даром каждый день.

– Деньги меня весьма интересуют. Я некогда был очень несчастлив, за неимением случаев нажить деньги. Деньги – лучший друг человека.

– О, доктор Крофтс!

– Лучший друг, какого только может приобрести человек, разумеется, приобретая честным образом. Женщина едва ли в состоянии представить себе всю горесть, которую испытывает мужчина от недостатка подобного друга.

– Конечно, всякому приятно приобретать деньги честным трудом, чтобы иметь возможность жить приличным образом, а для вас это совершенно возможно.

– Ну, это зависит от понятия человека о приличии.

– Что до меня, то мои понятия об этом всегда были скромны, я всегда как-то приспособлялась в жизни к свиному хлевушку, разумеется, чистенькому хлевушку, с чистенькой, свежей соломкой для постилки. Мне кажется, что, сделав из меня леди, сделали большую ошибку. Право, так.

– А по-моему, далеко не так, – сказал Крофтс.

– Это потому, что вы меня худо еще знаете. Переодевание три раза в день не доставляет мне никакого удовольствия. Часто я это делаю по одной привычке, вследствие образа жизни, к которому нас приучили. Но когда мы переедем в Гествик, я намерена изменить это, и если вы когда-нибудь вечером зайдете к нам на чашку чаю, то увидите меня в том же кофейном платье, какое было на мне поутру, за исключением разве таких случаев, когда утренние занятия загрязнят кофейное платье. Ах, доктор Крофтс, вам придется ехать под гествикскими ильмами в совершенной темноте.

– Темнота ничего не значит для меня, – сказал Крофтс; казалось, что он не совсем еще решился уехать.

– А я так не люблю потемок, – сказала Белл, – я позвоню, чтобы подали свечей.

Но Крофтс удержал ее в то время, когда она протянула уже руку к колокольчику:

– Подождите, Белл. Вам не понадобятся свечи до моего отъезда, и вы не рассердитесь на меня, если пробуду еще несколько минут, ведь вы сами знаете, что дома я буду один-одинешенек.

– Рассердиться на вас, если вы пробудете еще несколько минут?

– Да, вы или должны рассердиться на это, или, если не рассердитесь, доставить мне несколько минут истинного счастья.

Доктор Крофтс все еще держал Белл за руку, которую он поймал, помешав ей взять колокольчик и позвать служанку.

– Что вы хотите сказать? – спросила Белл. – Вы знаете, что мы так всегда рады вашему появлению у нас в доме, как майским цветкам. Вы всегда были для нас самым дорогим гостем, в особенности теперь, когда у нас столько хлопот… Во всяком случае, вы никогда не можете сказать, что я вас прогоняла.

– Вы думаете, что не скажу? – спросил Крофтс, не выпуская ее руки.

Во все это время он не вставал со стула, тогда как Белл стояла перед ним, – стояла между ним и огнем. Белл хотя и занимала такое положение, но не обращала особенного внимания ни на слова его, ни на действия. Они находились друг к другу в самых дружеских отношениях, и хотя Лили частенько подсмеивалась над сестрой и говорила, что она влюблена в доктора Крофтса, но Белл давным-давно приучила себя к мысли, что между ними не существовало ничего подобного этому чувству.

– Вы думаете, что никогда не скажу? А что, если бы такой бедняк, как я, попросил руки, в которой вы отказали такому богатому человеку, как ваш кузен Бернард?

Белл моментально отдернула руку и сделала шага два назад через каминный ковер. Она сделала это движение, как будто ее вдруг оскорбили или как будто мужчина произнес перед ней такие слова, с которыми не имел права обращаться к ней при каких бы то ни было обстоятельствах.

– Вот видите, я так и думал, – сказал Крофтс. – Теперь я могу уехать… и буду знать, что меня прогнали.

– Перестаньте, доктор Крофтс Вы говорите совершенный вздор и как будто нарочно хотите вывести меня из терпения.

– Действительно, вздор. Я не имею никакого права говорить вам это, а тем менее теперь, когда нахожусь в вашем доме по обязанности. Простите меня, Белл. – В это время он тоже стоял, но не сделал ни шагу от своей стороны камина. – Простите ли вы меня до моего отъезда?

– В чем же мне простить вас? – спросила она.

– В том, что я осмелился полюбить вас, что я люблю вас с того времени, как вы себя помните, наконец, в том, что люблю вас более всего на свете. За это, я знаю, вы должны простить меня, но простите ли вы мне в том, что я вам все это высказал?

Доктор Крофтс не намерен был сделать ей предложение, а Белл с своей стороны вовсе этого не ожидала, она еще не совсем разъяснила себе значение его слов и, конечно, никогда не задавала себе вопроса, что следовало отвечать ей на эти слова. Бывают случаи, когда любящие существа являются под такой легко угадываемой маской, что при первом откровенно сказанном слове любви обнаруживаются все самые сокровенные чувства, и обнаруживаются, не подавая другой стороне ни малейшего повода к удивлению. Это обыкновенно всегда так бывает, когда влюбленный не считает себя старинным другом и когда его знакомство началось еще очень недавно. Так это было в деле любви Кросби и Лили Дель. Когда Кросби явился к Лили и сделал ей предложение, он исполнил это с совершенным спокойствием и самосознанием, потому что почти был уверен, что предложения этого ждали. Лили хотя и сконфузилась в первую минуту, но была совершенно готова с своим ответом. Она уже любила его всем сердцем, была счастлива в его присутствии, пленялась его красивой наружностью, восхищалась его остротами и подстраивала свой слух под звуки его голоса. Словом, все было подготовлено и все ожидали этого исхода. Если бы он не сделал предложения, то Лили была бы вправе считать себя обиженною, – хотя, увы, увы! обиды были впереди, и какие тяжелые обиды! Бывают, впрочем, и другие случаи, в которых любящие не могут выясниться подобным образом, не преодолев сначала больших затруднений, а когда и выяснятся, то не могут надеяться на немедленный ответ в свою пользу. А ведь как должно быть обидно старым друзьям, что на них-то именно и падает вся тяжесть таких затруднений. Крофтс был так близко знаком с семейством Делей, что многие полагали весьма вероятным женитьбу его на которой-нибудь из сестер. Так думала сама мистрис Дель, и даже надеялась. Лили тоже думала и положительно надеялась. Правда, эти думы и надежды несколько поблекли, но все-таки их прежнее существование клонилось в пользу доктора Крофтса. И теперь, когда доктор до некоторой степени высказался, Белл отступила от него и не верила, что он говорил серьезно.

Весьма вероятно, что она любила его больше всякого другого мужчины на свете, а все же, когда он заговорил ей о своей любви, она не могла принудить себя понять его.

– Я не понимаю, доктор Крофтс, что вы хотите сказать, право, не понимаю, – сказала она.

– Я хотел просить вас сделаться моею женою, кажется, это очень понятно. Но, пожалуйста, не затрудняйтесь объявить мне положительный отказ. Я думал об этом сегодня, ехавши сюда. Вообще во время моих частых поездок сюда в последнее время я очень мало думал о чем-нибудь другом и вместе с тем говорил самому себе, что не имел на это права. У меня даже нет такого дома, в котором бы вы могли жить приличным образом.

– Доктор Крофтс, если бы я вас любила… если бы я желала выйти за вас… – И тут она остановилась.

– Но вы не любите меня и не хотите выйти за меня?

– Нет, не знаю. Я думаю, что нет. Во всяком случае, деньги не имеют тут никакого значения.

– Ведь я не тот мясник и не тот булочник, которого вы могли бы любить?

– Нет, – сказала Белл и прекратила дальнейшее объяснение, не потому, что хотела, чтобы весь ответ ее выразился в этом отрицании, а потому, что не умела совладеть с другими словами.

– Я знал, что это так и будет, – сказал доктор. – Очень боюсь, что те, которые примут на себя труд анализировать образ действия этого любовника и его способ ведения любовной интриги, подумают, что он был очень неспособен на такое дело. Дамы скажут, что у него недоставало ума. Я, однако ж, склонен думать, что он вел себя так же хорошо, как ведут себя мужчины в подобных обстоятельствах, и что вообще он был нисколько не хуже многих других любовников. Возьмем, например, смелого любовника, который сшибает предмет своего обожания, как птичку, такой любовник, в случае промаха по своей птичке, проклял бы себя, стал бы клятвенно уверять, что его ружье испорчено, принял бы вид, как будто ожидает светопреставления. А вот и робкий любовник, который жмурит глаза при выстреле, который с той минуты, как надел охотничьи сапоги, заранее был уверен, что ему ничего не удастся убить, и который, слушая от своих приятелей громкие поздравления с полем, не в состоянии поверить самому себе, что ему удалось зашибить хорошенькую птичку благодаря собственному своему искусству и ловкости. Скромный охотник не бросает этой хорошенькой птички в телегу, боясь, что она затеряется в общей груде дичи, но кладет ее на грудь и бережно несет домой, она одна дороже ему сотни птиц, которых убивают другие.

Доктор Крофтс принадлежал к числу робких охотников и при выстреле так зажмурил глаза, что совершенно не знал, попал ли он в птичку, в которую целил, или нет. А так как тут не случилось никого, кто бы мог поздравить его, то он был совершенно уверен, что птичка, даже не подраненая, перелетела на другое поле. «Нет» было единственное слово, которым Белл отвечала на косвенный вопрос доктора, а слово «нет» далеко не успокоительно для любящих. Впрочем, и в слове «нет», сказанном Белл, было нечто, заставлявшее его думать, что птичка была бы подстрелена, если б он не совсем растерялся.

– Теперь я отправлюсь, – сказал Крофтс и остановился в ожидании ответа, но ответа не было. – Теперь вы поймете, на что я намекал, говоря, что меня выгонят.

– Вас… никто не гонит. – Говоря эти слова, Белл чуть не заплакала.

– Во всяком случае, мне пора ехать, не правда ли? Пожалуйста, Белл, не подумайте, что эта маленькая сцена может помешать мне являться к постели вашей больной сестры. Я приеду завтра, и вы едва ли узнаете во мне того же человека. – С этими словами Крофтс в потемках протянул ей руку.

– Прощайте, – сказала она, подавая руку.

Крофтс крепко сжал ее, но Белл не могла решиться отвечать на пожатие, хотя и желала того. Ее рука оставалась безжизненною в его руке.

– Прощайте, мой милый друг, – сказал доктор.

– Прощайте, – сказала Белл.

И доктор Крофтс удалился.

Белл оставалась неподвижною, пока не услышала, что наружная дверь затворилась за Крофтсом, тогда она тихо прокралась в свою спальню и села перед камином. По принятому обычаю ее мать должна была оставаться при Лили, пока внизу не будет подан чай, в эти дни болезни обедали обыкновенно рано. Белл знала поэтому, что у нее оставалось около полчаса времени, в течение которого она могла спокойно посидеть и подумать.

Какие же естественнее всего могли быть ее первые думы, что она безжалостно отказала человеку, который, как известно, был очень хорош, любил ее страстно и к которому она всегда питала чистейшую дружбу? Нет, не такие были ее думы, они не имели никакого отношения к этому отказу. Думы ее унеслись к годам давно прошедшим и остановились на светлых тихих днях, в которые она мечтала, что была любима им и что сама его любит. О, как часто с тех пор она упрекала себя за эти дни и приучала себя думать, что ее мечты были чересчур уже смелы. И вот она дождалась всего этого. Единственный человек, который ей нравился, любил ее. Тут она вспомнила один день, в который почти гордилась тем, что Кросби восхищался ею, день, в который она была почти уверена, что пленила его, при этом воспоминании она покраснела и два раза ударила ногою по полу. «Милая, дорогая Лили! – сказала она про себя. – Бедная Лили!» Впрочем чувство, которое вызвало ее думы о сестре, не имело ни какой связи с тем чувством, которое навело Кросби на ее мысли.

И этот человек любил ее во все это время, такой бесценный, несравненный человек, который был столько же верен, сколько другой вероломен, у которого душа столько же была чиста, сколько у другого грязна. Улыбка не сбегала с ее лица в то время, когда она, размышляя об этом, сидела и смотрела в огонь. Ее любил человек, которого любовь стоила того, чтобы владеть ею. Она сама еще не знала, отказала ли ему или приняла его предложение. Она еще не сделала себе вопроса: как должно было поступить ей? Об этом необходимо надо много и много подумать, но необходимость эта не представлялась еще настоятельною. В настоящую минуту, по крайней мере, Белл могла быть спокойна и торжествовать, и она сидела торжествующая, пока старая няня не пришла сказать, что внизу ее ожидает мама.