Не угодно ли читателю припомнить любовь – впрочем, нет, не любовь: это слово так неправильно употребляют иногда, что оно не бывает в состоянии пробудить воспоминания читателя, – так не любовь, а скорее любезности между леди Думбелло и мистером Плантаженетом Поллисером? Эти любезности, происходившие в замке Курси, были совершенно открыты во всем своем безобразии перед взорами публики, и надо признаться, что если взоры публики были оскорблены, то оскорбление было весьма легкое.

Во всяком случае, взоры публики были оскорблены, и люди, с особенною строгостью следившие за своею нравственностью, говорили весьма странные вещи. Сама леди де Курси говорила весьма странные вещи, покачивала головой и от времени до времени роняла таинственные слова, между тем как леди Клэндидлем объяснялась гораздо откровеннее: она прямо высказывала свое мнение, что леди Думбелло убежит до мая месяца. Обе они соглашались, что для лорда Думбелло в потере жены своей ничего не будет дурного, но весьма уныло покачивали головами, когда говорили о бедном Плантаженете Поллисере. Что касается до судьбы графини, той самой графини, которую обе они почти боготворили во время ее пребывания в замке Курси, об ней ни чуть не беспокоились.

Мистер Поллисер, должно допустить, был немного неблагоразумен, конечно, в таком случае неблагоразумен, если, только зная о носившихся слухах, позволил себе вскоре после визита замку Курси, сделать поездку в Шропшейр, в резиденцию леди Хартльтон, где граф и графиня Думбелло предполагали провести зимний сезон и куда Плантаженет намеревался побывать еще раз в феврале. Харльтонские обитатели просили его об этом весьма убедительно, сила убедительности в особенности проявлялась со стороны лорда Думбелло. Из этого нельзя не заключить, что до харльтонских обитателей не дошли еще носившиеся слухи.

Мистер Плантаженет Поллисер провел Рождество с своим дядей, герцогом Омниумом, в замке Гатерум. Вернее сказать, мистер Плантаженет приехал в замок в первый день Рождества, вечером, к самому обеду, а поутру второго дня уехал. Это вполне согласовалось с правилами его жизни, и люди, более или менее связанные с интересами Омниума, всегда восхищались проявлением этого неподдельного, чисто английского родственного чувства между дядей и племянником. Беседа между ними в подобных случаях всегда отличалась особенною краткостью. Герцог, протягивая правую руку, улыбался и говорил:

– Ну что, Плантаженет, полагаю, очень занят?

Герцог был единственным живым существом, который называл его в лицо Плантаженетом, хотя были десятки людей, которые втихомолку, за его спиной, называли его просто Планте Поль. Да, герцог был единственным живым существом, называвшим его Плантаженетом. Будем надеяться, что это всегда так бывало и что тут не допускались утонченные исключения, опасные по своему свойству и неуместные по своим обстоятельствам.

– Ну что, Плантаженет, – сказал герцог при настоящем случае, – полагаю, очень занят?

– Да, герцог, – отвечал мистер Поллисер. – Когда человек попадет под ярмо, ему трудно высвободиться из-под него.

Герцог вспомнил, что его племянник сделал точно такое же замечание и в Рождество прошлого года.

– Кстати, – продолжал герцог, – мне хотелось сказать тебе несколько слов до твоего отъезда.

Такое предложение со стороны герцога было большим отступлением от принятых им правил, но племянник, само собою разумеется, вменял себе в обязанность повиноваться приказаниям дяди.

– Я увижусь с вами завтра до обеда, – сказал Плантаженет.

– Пожалуйста, – сказал герцог. – Я не задержу тебя больше пяти минут.

И на другой день в шесть часов вечера дядя и племянник сидели глаз на глаз в кабинете первого.

– Не думаю, чтобы тут было что-нибудь серьезное, – начал герцог, – но между некоторыми людьми идут толки о тебе и леди Думбелло.

– Клянусь честью, эти люди очень добры.

И мистер Поллисер привел себе на память факт – это действительно был факт, – что много лет тому назад между некоторыми людьми тоже шли толки о его дяде и мачехе леди Думбелло.

– Да, довольно добры, не правда ли? Ты, кажется, приехал сюда прямо из Хартльбири?

Хартльбири была резиденция маркиза Хартльтона.

– Именно так, и в феврале намерен опять туда ехать.

– Очень жаль, очень жаль. Я говорю это не потому, что хочу вмешиваться в твои дела, ты, конечно, согласишься, что я никогда этого не делал.

– Нет, никогда, – сказал племянник, утешая себя внутренним убеждением, что никакое подобного рода вмешательство со стороны его дяди не могло быть возможным.

– Но в этом случае было бы хорошо для меня, и еще лучше для тебя, если бы ты ездил в Хартльбири как можно реже. Ты сказал, что хочешь ехать туда, и, без всякого сомнения, поедешь. Но на твоем месте я остался бы там не более как на день или на два.

Мистер Плантаженет Поллисер приобрел все в мире от дяди. Чрез влияние дяди он заседал в парламенте и получал на содержание по нескольку тысяч фунтов стерлингов, отпуск которых завтра же мог быть остановлен по одному слову его дяди. Он был наследником дяди, герцогский титул, с принадлежавшими к нему богатствами, должен был непременно перейти к племяннику, если только дядя не женится и Бог не благословит его сыном. Герцог не сделал еще завещания о своем огромном состоянии, по всей вероятности, он мог прожить еще лет двадцать или более, весьма могло случиться, что он женится и сделается отцом. Положительно можно сказать, что не было человека, который бы так зависел от другого человека, как Плантаженет Поллисер от своего дяди, и не менее положительно можно сказать, что не было отца или дяди, которые бы так мало вмешивались в дела своих наследников. Несмотря на то, племянник сейчас почувствовал себя обиженным чрез этот намек на его частную жизнь и сейчас же решился ни под каким видом не подчиняться подобному надзору.

– Не знаю, долго ли я пробуду там, – сказал он, – но во всяком случае людская молва не может, мне кажется, иметь какое-нибудь влияние на продолжительность моего визита.

– Так, совершенно так, но может статься, на него должна иметь влияние моя просьба.

Говоря это, герцог казался зверьком.

– Вы не станете просить меня обращать внимание на слухи, не имеющие никакого основания.

– Я ничего не говорю об их основании, я даже нисколько не желаю вмешиваться в твой образ жизни.

Этим замечанием герцог хотел дать понять племяннику, что последний имеет право увезти жену всякого другого джентльмена, но не имел ни малейшего права подать даже повод подумать о том, что намерен увезти жену лорда Думбелло.

– Дело в том, Плантаженет, уже много лет, как я нахожусь в дружеских отношениях с этим семейством. Число друзей у меня небольшое, и, по всей вероятности, я никогда не увеличу его. Но тех друзей, которых имею, я хочу сохранить, и потому тебе нетрудно понять, что при той молве, о которой я упомянул, мне было бы неприятно ездить в Хартльбири, как неприятно было бы моим хартльбирийским друзьям ездить сюда.

Герцог не мог объясниться яснее этого, и мистер Поллисер, конечно, понял его вполне. Нельзя было ожидать, что давнишние дружеские отношения между двумя фамилиями будут по-прежнему сопровождаться приятными удовольствиями, одна уже молва о других отношениях могла совершенно нарушить удовольствия прежних.

– Вот все, что я хотел сказать тебе.

– Это нелепейшая клевета, – сказал мистер Поллисер.

– Я согласен с этим. Клеветы всегда отличаются нелепостью, но что станете делать? Пословица говорится: на чужой роток не накинешь платок.

И герцог посмотрел, как будто ему хотелось, чтобы разговор считали законченным и чтобы его оставили одного.

– Но мы можем не обращать на это внимания, – сказал племянник с большим безрассудством.

– Ты можешь, а я всегда считал себя неспособным на это. Притом же, мне кажется, я не заслужил еще такой репутации, чтобы быть предметом людских сплетен. Ты думаешь, может быть, что я прошу многого, нет! Да ты, верно, согласишься, что до настоящего времени я давал много и взамен того ничего не требовал. Надеюсь, в этом случае, ты сделаешь для меня одолжение.

Видя в словах дяди угрозу, мистер Плантаженет Поллисер оставил комнату. В словах герцога заключался следующий смысл: если ты будешь волочиться за леди Думбелло, я прекращу тебе выдачу восьми тысяч в год. При следующих выборах в Силвербридже я поставлю тебе оппозицию, я сделаю духовное завещание и отниму у тебя Мачин и Хорис – очаровательное местечко в Шюрри, пользование которым уже было предоставлено мистеру Поллисеру в случае его женитьбы, – отниму Литтльбирийское поместье в Йоркшейре и огромное имение в Шотландии. Из моих личных капиталов, заключающихся в наличных деньгах, акциях, закладных и банковых билетах, ты не получишь ни шиллинга. Наконец, если мне вздумается, то, может статься, я сделаю тебя просто мистером Поллисером, с маленьким кузеном во главе твоей фамилии.

Мистер Поллисер понимал всю обширность этой угрозы и, размышляя о ней, признавался самому себе, что он не чувствовал ни малейшего влечения к леди Думбелло. Между ними ни разу не было разговора задушевнее того, образчик которого читатель уже видел. Леди Думбелло для него ровно ничего не значила. Но теперь, когда дело это поставили перед ним в новом свете, не следует ли ему как джентльмену влюбиться в такую очаровательную женщину, имя которой уже было связано с его именем? Нам всем известен анекдот, как духовник во время исповеди учил конюха натирать салом зубы лошадям. «Никогда этого не делывал, – сказал конюх, – а теперь попробую». В настоящем случае герцог играл роль духовника, а мистер Поллисер не прошла еще ночь, как сделался таким же смышленым учеником, каким был конюх. Что касается до угрозы, то с его стороны, как Поллисера и Плантаженета, было бы дурно обращать на это внимание. Герцог ни за что не женится. Из всех людей в мире он, по всей вероятности, был самый последний, чтобы изменить положение, в котором находился, во всем остальном мистер Поллисер намерен был пользоваться безусловной свободой. Поэтому в начале февраля он поехал в Хартльбири, решившись оказывать леди Думбелло всевозможное внимание.

Между множеством гостей в Хартльбири он встретил лорда Порлокка, невзрачного, больного, износившегося человека, с отцовскою суровостью во взгляде, но без отцовского выражения зверства в губах.

– Итак, ваша сестра выходит замуж? – спросил мистер Поллисер.

– Да, никто не станет удивляться тому, что они делают, когда представят себе жизнь, которую ведет их отец.

– А я хотел было поздравить вас.

– Напрасно.

– Я встречал его в Курси, и он мне понравился.

В Курси мистер Поллисер не удостоил даже своим разговором мистера Кросби, впрочем, по принятому обыкновению в его общественной жизни, он почти никого не удостаивал своими разговорами.

– В самом деле? – спросил лорд Порлокк. – Для счастья сестры надеюсь, что он не бездельник. Каким образом человек решился сделать предложение моему отцу выдать за него одну из дочерей, решительно не понимаю. А как вам показалась моя мать?

– Особенно дурного ничего в ней не заметил.

– Я все думаю, что рано или поздно он убьет ее.

Разговор на этом закончился.

Мистер Поллисер сам примечал – да он и не мог не примечать, если смотрел на нее, – что леди Думбелло, когда он подходил к ней, как будто оживала, в эти минуты в ней проявлялась необыкновенная энергия. Когда кто-нибудь обращался к ней, она улыбалась, но ее обыкновенная улыбка не имела никакого выражения, была безжизненна и холодна, как свинец, нисколько не льстила самолюбию того, кому она предназначалась. Весьма многие женщины улыбаются, отвечая на сделанные им вопросы, и большая часть из них, улыбаясь, доставляют этим удовольствие. Это такая обыкновенная вещь, что о ней никто и не думает. Лесть может нравиться, но она ничего не выражает. Общее впечатление улыбки сообщает идею, что женщина старалась показаться приятною, в чем состоит ее прямая обязанность, приятною, насколько в состоянии выразить эта улыбка. Во всяком случае, этим самым она приносила обществу свою малую дань. В течение вечера она повторит это приношение, быть может, не одну сотню раз. Никто не замечает, никто не знает, что она льстила кому-нибудь, она сама этого не знает, а свет между тем называет ее приятной женщиной. Леди Думбелло вовсе не придает прелести своим обычным улыбкам. Они холодны, бессмысленны, не сопровождаются выразительным взглядом, не показывают даже, что относятся к какому-нибудь отдельному лицу. Они дарились вообще всем окружавшим ее, и все окружавшие, соглашаясь с ее большими притязаниями, принимали их за дань, совершенно достаточную для всего собрания. Но когда к ней подходил мистер Поллисер, она делала самое легкое, едва уловимое движение и позволяла взорам своим на минуту останавливаться на его лице. Потом, когда он замечал, что в воздухе немного холодно, леди Думбелло улыбалась ему, как будто подтверждая этой улыбкой истину его замечания. Все это мистер Поллисер научился наблюдать, благодаря уроку, который он получил от своего недальновидного дяди.

Несмотря на то, в течение первой недели своего пребывания в Хартльбири он не сказал ни одного нежного слова, ограничиваясь только замечаниями насчет погоды. Правда, иногда он заговаривал об адресе, по случаю открытия парламента, о приближении дня этого открытия, о том, что речь его должна быть основана на статистике, что у него в голове одни только цифры да деловые бумаги, говорил, что у него огромная корреспонденция, так что день часто оказывался недостаточно длинным для всех его целей. Он чувствовал, что интимная связь, которую старался завязать, много теряла от труженической рутины его жизни, но все же ему хотелось бы что-нибудь сделать до отъезда из Хартльбири, ему хотелось показать особенное свойство своего внимания. Он хотел сказать ей что-нибудь такое, что бы открыло ей тайну его сердца. Он решался на это изо дня в день. А между тем день проходил за днем, и он ничего не говорил. Ему казалось, что лорд Думбелло обращался с ним холоднее прежнего, мешал его разговорам с женой и при этом хмурился, но, по его словам, он мало обращал внимания на холодные и сердитые взгляды лорда Думбелло.

– Когда вы переедете в город? – спросил он однажды вечером, обращаясь к леди Думбелло.

– Вероятно, в апреле. Раньше этого, я думаю, мы не оставим Хартльбири.

– Конечно. Вы проведете здесь сезон весенней охоты?

– Да, лорд Думбелло всегда проводит здесь весь март. Иногда на день, на два уезжает в Лондон.

– Как это мило! А я, вы знаете, в четверг должен быть в Лондоне.

– По случаю открытия парламентских заседаний?

– Совершенно так. Если бы вы знали, какая скука, а делать нечего, надобно ехать.

– Если это входит в круг обязанностей человека, то, мне кажется, он должен быть там.

– К сожалению, так, человек должен повиноваться внушениям долга.

При этом мистер Поллисер окинул взглядом всю комнату, и ему показалось, что на него были устремлены глаза лорда Думбелло. Как хотите, а труд был тяжелый. По правде сказать, мистер Поллисер не знал, с чего начать. Что ему нужно было говорить ей? Каким образом начать разговор, который бы кончился объяснением в нежных чувствах? Леди Думбелло была, бесспорно, очень хороша, и в глазах мистера Поллисера казалась очень интересною, но, хоть убейте, он не знал, как начать разговор и что сказать для нее особенное. Связь с такой женщиной, как леди Думбелло, – разумеется, связь платоническая, невинная, но тем не менее истинная, – сообщила бы особенную прелесть его жизни, которая, при настоящих обстоятельствах, была довольна суха. Благодаря молве, которая дошла до него через его дядю, он узнал, что леди Думбелло неравнодушна к нему. И действительно, она так смотрела, как будто он ей нравился, но каким образом сделать первый приступ? Он вполне изучил науку изумлять палату общин и поднимать тревогу в британской нации посредством своих громадных и точных статистических познаний, но что ему сказать хорошенькой женщине?

– Так в апреле вы наверно будете в Лондоне?

Это было при другом случае.

– О, да, я думаю.

– И опять в Карльстонских садах?

– Да, лорд Думбелло нанял тот же дом.

– В самом деле? Какой великолепный дом! Надеюсь, мне будет позволено заглядывать туда от времени до времени.

– Конечно, только я знаю, что вы будете очень заняты.

– Кроме субботы и воскресенья.

– Я всегда принимаю по воскресеньям, – сказала леди Думбелло.

Мистер Поллисер сознавал, что тут вовсе не проглядывало особенного расположения. Позволение заглядывать от времени до времени, доступное для всех других знакомых, ровно ничего не значило, но все же для него такое удовольствие имело такую важность, какой он ожидал при настоящем случае. Поллисер оглянулся и опять увидел, что взоры лорда Думбелло были очень мрачны. Он начал сомневаться, что загородный дом, где все так постоянно на глазах друг у друга, едва ли может служить лучшим в мире местом для подобного маневра. Леди Думбелло была очень хороша, и он любил смотреть на нее, но ему никак не удавалось приискать предмета, которым бы можно было заинтересовать ее в хартльбирийской гостиной. Позже вечером он начал говорить ей что-то насчет сахарных пошлин и потом увидел, что лучше было бы не начинать. Ему оставался один только день, но этот день необходимо было посвятить приготовлению парламентской речи. Лучше отложить до Лондона, там это пойдет гораздо легче. В лондонских салонах, наполненных народом, дело пойдет гораздо легче, и притом же лорд Думбелло не станет торчать перед ним и глазеть на него. Леди Думбелло благосклонно выслушала сентенцию о сахарных пошлинах и попросила определить наибольшую их величину. Это все-таки ближе подходило к настоящему разговору, но выбор предмета был неудачен и не мог, в его руках, быть заменен другим более нежным, потому он решился отложить свои действия до лондонской весны, которая должна была помочь ему, и, сделав это, он чувствовал, что облегчил себя на некоторое время от тяжелого бремени.

– Прощайте, леди Думбелло, – сказал он на другой вечер. – Завтра рано утром я уезжаю.

– Прощайте, мистер Поллисер.

Говоря это, она улыбнулась так очаровательно, но все-таки не научилась еще называть его запросто Плантаженетом. Мистер Поллисер отправился в Лондон и тотчас принялся за дело. Тщательно составленная, предлинная речь сошла с рук с большой для него честью – с похвалой того спокойного и неизменившегося свойства, которое как-то особенно идет к подобным людям. Речь была почтенная, скучная и верная. Люди слушали ее или, нахлобучив шляпы на глаза, дремали, показывая вид, что слушают. На другое утро «Daily Jupiter» напечатал о ней передовую статью, которая, однако же, по прочтении наводила на читателя сомнение, следует ли мистера Поллисера считать великим знатоком финансовой науки или нет. Мистер Поллисер, говорила газета, мог сделаться лучезарным светилом для денежного мира, блестящею славою для банкирских интересов. Но в этих делах, легко могло случиться, что он оказался бы блудящим огнем, слепым вожатым, человеком, которого можно считать весьма респектабельным, но не глубокого ума. Кто же поэтому в настоящее время, решится рисковать доверием к себе, объявив положительно, что мистер Поллисер понимал или не понимал свой предмет? Читая газеты, мы остаемся недовольны всеми известиями, которые может доставить нам вселенная и человеческий ум, мы требуем от них того, чего могли бы требовать, если бы ежедневные листки являлись к нам из мира бесплотных духов. Заключение из этого такое, что газеты принимают на себя вид, как будто они действительно приходят из мира духов, но предсказания их бывают весьма сомнительны, как это бывало с искони века.

Плантаженет Поллисер хотя и остался доволен этой статьей, чувствовал, однако же, в то время, когда сидел в своих комнатах в Альбани, что для полноты счастья ему чего-то недоставало. Настоящий род его жизни был очень хорош. Честолюбие – вещь великолепная, а ему, как Плантаженету и будущему пэру государства, следовало избрать политику своей профессией. Нельзя ли ему проводить часок другой в тени с Амариллой? Не скучна ли, не тяжела ли его настоящая жизнь? С той минуты, как ему объявили, что леди Думбелло улыбалась ему, он гораздо больше думал о ее улыбках, чем следовало бы для пользы статистики. Казалось, что в его организм ввели новую вену и что кровь переливалась в нем в тех местах, где прежде вовсе ее не было. Если бы он увидел леди Думбелло прежде лорда Думбелло, не мог ли бы он жениться на ней? О! если бы это так случилось и если бы она была просто мисс Гранти или леди Гризельда Гранти, смотря по обстоятельствам, ему казалось, что тогда он мог бы объясняться с ней гораздо свободнее. В настоящее же время задача эта казалась для него чрезвычайно трудною, хотя он и слышал о людях из его среды, которые всю свою жизнь занимались подобными проделками. С своей стороны, я полагаю, что закоснелые грешники многочисленнее обыкновенных.

В то время как он сидел в своей квартире, к нему пришел некто мистер Фотергилл. Мистер Фотергилл был джентльмен, заведовавший делами дяди мистера Поллисера – умный человек, знавший очень хорошо, с которой стороны намазывается масло на кусок хлеба. Мистер Фотергилл весьма естественно старался сблизиться с наследником, но стоять на стороне своего патрона было главною обязанностью в его жизни, в эту обязанность он не позволил вмешиваться ничему и никому. При настоящем случае мистер Фотергилл был очень любезен, поздравлял будущего, по всей вероятности, своего патрона с сильной речью и предсказывал ему политическое могущество с большею уверенностью, чем газеты, которые явились или, пожалуй, не явились из бесплотного мира духов Мистер Фотергилл пришел сказать несколько слов по серьезному делу. Так как все деньги мистера Поллисера проходили через руки мистера Фотергилла и так как влияние на выборах в пользу мистера Поллисера приобреталось с помощью того же мистера Фотергилла, то ему нередко приводилось заходить для объяснений. Сказав несколько слов по необходимым делам, он говорил еще столько же слов, которые оказывались необходимыми и нет, смотря по обстоятельствам.

– Мистер Поллисер, – сказал он. – Удивляюсь я, почему вы не подумаете о женитьбе. Надеюсь, вы извините меня.

Мистер Поллисер далеко не был расположен к извинению, не вставая с кресла, он выпрямился и принял позу, которою предполагалось обнаружить первые признаки оскорбленного достоинства. Довольно замечательно, однако, в эту минуту он действительно думал о женитьбе. Что было бы с ним, если бы он знал прекрасную Гризельду, прежде чем состоялся союз ее с Думбелло? Женился ли бы он на ней? Был ли бы он счастлив, если бы женился на ней? Само собою разумеется, что теперь хотя он и чувствовал себя влюбленным в леди Думбелло, но не мог жениться на ней, тем более, что эта леди, к несчастью, имела законного мужа, хотя он и думал о женитьбе, но ему крайне не понравилось, что с этим же самым предметом так грубо обращаются прямо к нему, и еще кто? ни больше, ни меньше как агент его дяди. Мистер Фотергилл, как умный и проницательный человек, сейчас же заметил признаки оскорбленного достоинства. Но, по правде сказать, он не обратил на это большого внимания, по всей вероятности, он имел поручения, которые занимали его более всего другого.

– Надеюсь, мистер Поллисер, вы извините, я говорю это потому, что боюсь некоторого… некоторого, так сказать, уменьшения в добром согласии между вами и вашим дядей, а что-нибудь подобное такой вероятности было бы до крайности жалко.

– Я, по крайней мере, ничего не знаю о подобной вероятности.

Мистер Поллисер сказал это с особенным достоинством, но на последнем слове подумал, не солгал ли он при этом случае.

– Быть может, весьма быть может. Я надеюсь, что вовсе нет подобной вероятности. Но вы знаете, что герцог весьма решительный человек, особливо когда захочет поставить на своем, и к тому же он так много имеет в своей власти.

– Меня, однако, мистер Фотергилл, он не имеет в своей власти.

– Нет, нет, нет! В нашем государстве ни один человек не имеет власти над другим, как это можно! Но все же вам известно, мистер Поллисер, даром не пройдет тому, кто прогневит его, вы согласны с этим?

– Я первый не хотел бы прогневить его, это очень естественно. Я, впрочем, такой человек, что никого не хотел бы прогневить.

– Совершенно справедливо, особливо герцога, в руках у которого все его состояние. Решительно все, потому что не сегодня так завтра он может жениться, если ему вздумается. Наконец он вел такую примерную жизнь; по правде вам сказать, я не видал человека, который бы в его лета обладал таким крепким здоровьем.

– Приятно слышать.

– Я уверен в этом, мистер Поллисер. А если бы он разгневался?

– Я постарался бы перенести его гнев.

– Так, конечно так, вы бы и сделали это. Но, по-моему, не мешало бы не доводить его до гнева, особливо когда во многом от него зависишь.

– Мистер Фотергилл, уж не дядя ли подослал вас ко мне?

– О, нет, положительно нет, ничего подобного не было. Он как-то на днях проронил несколько слов, которые заставили меня подумать, что он не совсем… не совсем… спокоен относительно вас. Мне давно уже известно, что ему приятно было бы иметь перед глазами прямого наследника своему состоянию. Однажды утром, не знаю, насколько мои догадки могут быть основательны, но мне показалась, что у него было намерение сделать большие перемены в настоящих своих семейных распоряжениях. Он не сделал их, вероятно, это была одна фантазия. Вы только подумайте, мистер Поллисер, что может сделать одно слово его! А если он раз скажет слово, то никогда от него не отступится.

Сказав это, мистер Фотергилл удалился.

Мистер Поллисер понимал все это превосходно. Мистер Фотергилл не в первый раз являлся к нему с подобными советами – советами, давать которые лично от себя мистер Фотергилл не имел никакого права. Поллисер всегда принимал такие советы с видом полуоскорбленного достоинства, желая показать, что мистер Фотергилл ему надоедает. Между тем он знал, где советы брали начало, и хотя в подобных случаях давал себе слово не следовать им, но обыкновенно, каким-то особенным образом мистер Поллисер в большей или меньшей степени старался согласовать свои поступки с советами мистера Фотергилла. Действительно, одно слово герцога могло сделать весьма многое! Мистер Поллисер относительно леди Думбелло будет действовать по внушению своего собственного рассудка. Тем не менее, однако же, не представлялось ни малейшего сомнения, что одно слово герцога в состоянии сделать очень и очень многое!

Мы, как посвященные в эту тайну, знаем, до какой степени мистер Поллисер успел уже в своей преступной страсти до отъезда из Хартльбири. Другие, может быть и менее нас сведущие, приписывали ему похвалу за гораздо больший успех. Так леди Клэндидлем, в письме своем к леди де Курси, написанном вслед за отъездом мистера Поллисера, сообщала, что, узнав о предположенном утреннем отъезде этого джентльмена, она с полною уверенностью надеялась услышать за завтраком о побеге леди Думбелло. Судя по тону письма, казалось, что дальнейшее пребывание леди Думбелло в залах предков ее мужа лишило ее заранее вкушаемого удовольствия. «Я, однако же, совершенно убеждена, – писала леди Клэндидлем, – что это не может продлиться дальше весны. Я не видывала человека до такой степени ослепленного, как мистер Поллисер. Во все время своего пребывания здесь, он не оставлял ее ни на минуту. Это может дозволить только одна леди Хартльтон. Впрочем, вы знаете, на свете ничего нет приятнее доброй старинной семейной дружбы».