В Лондоне четырнадцатое февраля было так же мрачно и холодно и так же напоминало собою суровость зимы, как и в Оллингтоне, и, может статься, по суровости своей было еще мрачнее и печальнее. Несмотря на то, леди Александрина имела такой блестящий, такой радостный вид, какой только мог придать ей подвенечный наряд, в то время, когда она выпрыгнула из кареты и вошла в Сент-Джемскую церковь в одиннадцать часов утра этого дня.

На окончательном совещании было решено, что обряд бракосочетания должен состояться в Лондоне. Правда, много представлялось причин, по которым было бы несравненно удобнее совершить этот обряд в замке Курси. Во-первых, вся фамилия де Курси собралась бы в загородной резиденции своих предков и поэтому могла бы присутствовать при церемониале, не навлекая на себя излишних хлопот или издержек. Во-вторых, замок согревался бы теплотою жизни, и отрада родного очага сообщила бы некоторую прелесть выбытию из дома одной из дочерей. В-третьих, тут были арендаторы и слуги, была обстановка, при которой нельзя было не ощущать, особливо со стороны Кросби, всего блеска такой величественной свадьбы. Наконец, все соглашались, даже сама леди де Курси, что дом в Портмен-сквэре был весьма холоден, что свадьба там будет самая холодная, что там вовсе не представлялось возможности придать ей необходимый блеск и великолепие, и, кроме того, об ней не появилось бы в столбцах газеты «Morning Post» фешенебельной рекламы. Другое удобство свадьбы в провинции состояло в том, что там находился граф, между тем как не было никакой вероятности, что он отправится в Лондон, чтобы присутствовать при церемонии.

Граф был весьма страшен в эти дни, и Александрина, по мере того как становилась более и более откровенною в объяснениях с своим будущим мужем, отзывалась о нем как о чудовище, избежать которого в житейских делах только и было возможно с помощью хитрости или умения пользоваться благоприятными обстоятельствами. Кросби с своей стороны нередко замечал, что не обращает внимания на это чудовище, особливо имея в виду возможность навсегда отделаться от его зверского господства.

– Он не приедет ко мне в наш новый дом, – говорил он своей подруге с некоторою нежностью.

Но леди Александрина восставала против такого воззрения на этот предмет. Чудовище, о котором шла речь, не только было ее родителем, но и благородным пэром, и потому она ни под каким видом не могла согласиться с распоряжениями, которые бы могли подвергнуть опасности их будущие связи с графом и вообще с аристократическим миром. Правда, отец ее был чудовище и своею чудовищностью мог быть страшен только для находящихся вблизи его, и, следовательно, не лучше ли было бы находиться вблизи графа, который считался чудовищем, чем удалиться от всякого другого графа? Из этого Кросби по необходимости выводил заключение, что чудовище должно быть терпимо.

Несмотря на то, великим было бы подвигом отделаться от него при этом счастливом событии. Он позволял себе говорить весьма страшные вещи, столь страшные, что являлся вопрос: мог ли их вытерпеть жених? С того времени как граф услышал о приключении Кросби на станции железной дороги, он постоянно с демонской радостью напоминал о побоях, нанесенных его будущему зятю. Леди де Курси, принимая сторону Кросби и доказывая, что партия как нельзя лучше соответствует ее дочери, решалась иногда заявлять своему мужу, что Кросби человек фешенебельный, и тогда граф с самой отвратительной улыбкой задавал вопрос: а улучшилась ли его фешенебельность после приключения с ним в Паддингтоне? Кросби, которому, конечно, ничего этого не сообщали, предпочитал венчание в провинции, но графиня и Александрина знали дело лучше.

Граф строжайшим образом воспретил всякого рода издержки, графиня же воспрещение это толковала по своему, подразумевая под ним только одни лишние, ненужные издержки.

– Выдать дочь замуж без всяких издержек, – это непостижимая вещь для кого бы то ни было, – замечала графиня старшей своей дочери.

– Я бы и сама по возможности воздержалась от многих расходов, – отвечала леди Амелия. – Знаете, мама, тут есть обстоятельства, о которых другому не хотелось бы и говорить в настоящее время. Например, история с этой девушкой, а потом скандал на станции железной дороги. Я сама такого мнения, что чем скромнее будет свадьба – тем лучше.

Здравый смысл леди Амелии не допускал возражений, как признавалась ее мать. С другой стороны, если устроить свадьбу скромненько, то самая скромность не будет ли опаснее попытки на шумное великолепие.

– Тут, главное, вы избавитесь от расходов, – сказала Амелия.

Таким образом было решено свадьбе быть скромной.

Кросби весьма охотно соглашался на это, хотя ему очень не понравились тон и манеры, с которыми графиня объяснила ему свой взгляд на этот предмет.

– Не нахожу за нужное говорить вам, Адольф, – сказала она, – до какой степени я довольна этим браком. Моя милая дочь сознает, что может быть счастлива с вами, чего же больше могу я желать? Я объявила ей и Амелии, что я не честолюбива, и потому позволила им действовать, как им нравится.

– И я надеюсь, они в этом не стесняются, – сказал Кросби.

– Надеюсь и я, но несмотря на то, не знаю, вполне ли вы поняли меня?

– Вполне понял, леди де Курси. Если бы Александрина выходила замуж за старшего сына маркиза, вы имели бы более длинную процессию к брачному алтарю, чем та, которая необходима теперь, когда она выходит замуж за меня.

– Вы как-то странно смотрите на это, Адольф.

– Если мы понимаем друг друга, то ничего не может быть странного. Могу вас уверить, что для меня не нужно никакой процессии. Я совершенно буду доволен, если мы пойдем с Александриной рука в руку, как Дарби и Джоана, и пусть какой-нибудь клерк передаст мне ее во всегдашнее владение.

С своей стороны мы желаем сказать, что Кросби остался бы гораздо довольнее, если бы ему позволено было идти по улице, не имея на руке своей постороннего бремени. Но для подобной льготы не представлялось ни малейшей возможности.

Леди Амелия и мистер Гезби давно уже сделали открытие, что сердце Кросби отравлено горечью и что сам он начинал сильно раскаиваться, Гезби решился даже заметить жене своей, что его благородная свояченица готовила для себя самую жалкую жизнь.

– Ничего, привыкнет, бог даст, успокоится и будет счастлива, – отвечала леди Амелия, припоминая, быть может, свое собственное положение.

– Не знаю, мой друг, только он не принадлежит к числу людей спокойных. Его взгляд, его наружный вид, все его манеры говорят мне, что для женщины он будет очень тяжел.

– Но теперь дело зашло так далеко, что никакая перемена невозможна, – отвечала леди Амелия.

– И то правда.

– Притом же я знаю сестру свою очень хорошо, она не захочет и слышать об этом. Во всяком случае, я уверена, они сойдутся, попривыкну в друг к другу.

Мистер Гезби, основываясь на своем собственном опыте, не смел питать такой большой надежды. Свой домашний быт ему нравился, потому что он был расчетливый человек, и, сделав правильно расчеты, он ожидал от них и получал выгоды. Не без успеха он проводил таким образом всю свою жизнь. Жена была господствующим лицом в его доме, она всеми повелевала и всем распоряжалась, мистер Гезби знал это очень хорошо, но никакое усилие со стороны его жены, если бы она и пожелала сделать подобное усилие, не могло принудить его истрачивать более двух третей своего дохода. Знала это и жена его и, соображаясь со средствами, щеголяла, как говорится, своими парусами, в этом отношении она вполне согласовалась с мужем. Но от подобного благоразумия, подобного щегольства и подобного согласия легче ли было Кросби и леди Александрине?

– Во всяком случае, теперь это слишком поздно, – сказала леди Амелия, заключая этим разговор.

Несмотря на то, с наступлением последней минуты все-таки сделана была попытка блеснуть. Кому неизвестна та перемена, которая совершается за небольшим званым обедом новобрачной четы, то старание заменить блюдо жареной рыбы или кусок баранины вкусным бульоном, сочными, но, к несчастью, холодными котлетами, прозрачно-красным желе или нежно-розовым кремом, заказанным в минуты затронутого честолюбия, в ближайшей кондитерской.

– С нашей кухаркой и горничной Сарой мы не можем дать обеда.

Мистер Гезби объявил, что у него нет и не было подобной идеи.

– Если вздумают приехать и разделить с нами кусок баранины Фипс и Даундли, я душевно буду рад, не приедут – тем лучше. Ты можешь, впрочем, пригласить сестру Фипса, собственно для того, чтобы кто-нибудь вошел с тобой в гостиную.

– Лучше, если я войду одна, тогда, по крайней мере, я могу читать… – или спать, прибавим мы с своей стороны.

При этом мистер Гезби объяснил своей супруге, что она таким образом покажется совершенно одинокою, не имеющею ни одной подруги, и потому приглашение сестры Фипса необходимо. Потом последовало составление обеденной программы, в которую, под влиянием агонии честолюбия включены были и стоящие лишних издержек желе. Тот и другая были вполне убеждены, что хороший кусок баранины понравился бы всем лучше всяких кондитерских лакомств. Если бы котлеты не разносились наемным человеком, если бы скромную баранину с горячим картофелем подавала Сара, мисс Фипс не стала бы с каким-то особенным жеманством процеживать слова сквозь зубы, когда с ней разговаривал молодой Даундли. Они были бы гораздо веселее.

– Еще кусочек баранины, Фипс, от какого местечка вам лучше нравится?

Как приятно звучат эти слова! Но нам всем известно, что это невозможно. Один мой приятель хотел было сделать это, а все-таки обед его не обошелся без пирожного и цветного крема из кондитерской. Так это было и на свадьбе Кросби.

Невеста должна ехать из церкви в парадной карете и, конечно, сделать кучеру и лакеям свадебные подарки. Таким образом дело росло и росло, но не доходило до размеров истинного блеска и только выказывало попытку сделать хорошее празднество. Хорошо приготовленные риссоли – блюдо прекрасное. Свадебный пир, когда все приготовлено как следует, дело превосходное. Но боже избави нас задавать такие пиры. Мы должны стараться всячески избегать и в свадьбах, и в обедах, и во всех житейских делах судорожных попыток, производимых наперекор очевидному приличию, с внутренним убеждением в неудаче.

В день свадьбы Кросби при невесте находились подруги и был устроен завтрак. При этой оказии Маргарита и Розина приехали в Лондон, куда прибыла также и их первая кузина, некто мисс Грешам, отец которой жил в том же графстве. Мистер Грешам женат был на сестре лорда де Курси, а потому потребовались и его услуги. Он выписан был для передачи невесты, потому что граф, как значилось в газетной статейке, был задержан в замке Курси своим старинным наследственным врагом – подагрой. Приискали и четвертую подругу, и таким образом составился рой, хотя и не так большой, какой в настоящее время вообще признается необходимым. У церкви были только три или четыре кареты, но эти три или четыре составляли нечто. В воздухе было так страшно холодно, что дамские платья из светлых шелковых материй принимали неприятный вид и как нельзя яснее показывали свою несоответственность времени года. Девицы должны быть очень молоды, чтобы казаться хорошенькими в светлых нарядах в морозное утро, а свадебные подруги леди Александрины были далеко не первой молодости. Нос у леди Розины был положительно красный. Леди Маргарита казалась холоднее зимы и, по-видимому, была очень сердита. Мисс Грешам была угрюма, неподвижна, безжизненна; высокопочтенная мисс О'Фляэрти, занимавшая четвертое место, выражала сильное неудовольствие, что ее пригласили разыгрывать роль в такой жалкой пьесе.

Обряд бракосочетания совершился как следует, Кросби выносил душевную пытку с терпением и мужеством. Монгомери Доббс и Фаулер Прат были его шаферами и этим самым доставляли ему некоторую уверенность, что не весь еще мир покинул его, что он не отдался еще связанный по рукам и по ногам семейству де Курси, с тем чтобы они делали с ним что угодно. Мысль об этом постоянно сокрушала его, эта мысль и еще другая, весьма близкая к первой, и именно: что если ему положительно удастся восстать против всего, что относится до фамилии де Курси, он увидит себя совершенно одиноким человеком.

– Да, поеду, – говорил Фаулер Прат Монгомери Доббсу. – Я всегда стараюсь держаться старых друзей. Кросби сначала поступил как негодяй, а потом как дурак, он знает, что я такого мнения, но все же я не вижу, чтобы за это следовало его бросить. Он просил меня, и я поеду.

– Поеду и я, – сказал Монгомери Доббс, в полной уверенности, что поступает весьма благоразумно, согласуясь с действиями Фаулера Прата, и притом же он помнил, что все-таки Кросби женится на дочери графа.

После венчания был завтрак, за которым графиня присутствовала с подобающим ее сану величием. Она не поехала в церковь в том предположении, без всякого сомнения, что за банкетом гораздо лучше обнаружит и поддержит свой юмор, если не рискнет подвергнуть себя в церкви приступу ревматического припадка. В одном конце стола сидел мистер Грешам, который принял на себя обязанность провозгласить в свое время приличный тост и произнести необходимый спич. Тут же находился и высокопарный Джон, позволявший себе различные, скандального свойства выходки насчет сестры и нового зятя, позволявший себе это, собственно, потому, что ему не дали за столом более видного и почетного места. Впрочем, это обстоятельство надо приписать леди Александрине, которая положительно не хотела, чтобы на брата ее возложили обязанность мистера Грешама. Высокопочтенный Джорж не пожаловал, потому что графиня не заблагорассудила послать жене его особого приглашения.

– Мэри у меня неразвязна, незнакома с различными требованиями общества, – говорил Джорж. – Но все-таки она мне жена. Она обладает такими достоинствами, каких не имеют другие. Вы знаете пословицу: хочешь полюбить меня – полюби мою собаку. Поэтому самому он остался в замке Курси, и, как мне кажется, поступил благоразумно.

Александрина желала уехать до завтрака, и Кросби нисколько этому не противоречил, но графиня объявила своей дочери, что если она не подождет завтрака, то его не подадут вовсе, пиршества не будет никакого, а будет обыкновенная свадьба. Если бы еще было большое собрание, то отъезд жениха и невесты мог остаться незамеченным, но графиня чувствовала, что при таком собрании, как настоящее, ничто, кроме присутствия обреченной жертвы, не могло придать пиршеству существенного блеска. Поэтому Кросби и леди Александрина Кросби выслушали спич мистера Грешама, в котором он предсказывал молодой чете такое громадное количество счастья и благополучия, какое ни под каким видом не могло быть совместимо с обыкновенными обстоятельствами человеческой жизни. Молодой друг его Кросби, познакомиться с которым он считал за особенное удовольствие, был известен уже, как один из возвышающихся столпов государства. Посвятит ли он свою будущую карьеру парламенту или исключительно высшим сферам государственного управления, во всяком случае карьера эта будет великая, благородная и сопровождаемая полным успехом. Что касается его молодой племянницы, занявшей теперь в жизни положение, которое служит украшением и блеском для всякой молодой женщины, она не могла поступить лучше этого. Гения она предпочла богатству, так говорил мистер Грешам, и, конечно, получит за это надлежащую награду. Что касается до получения надлежащей награды за все то, чему бы она ни отдавала предпочтение, мистер Грешам, без всякого сомнения, был совершенно прав. В этом отношении я сам не имею ни малейшего сомнения. Кросби выразил свою благодарность, произнеся такую речь, какой не произнесли бы при настоящем случае девять человек из десяти, и затем пиршество окончилось! Говорить после речи Кросби никому не позволялось, и через полчаса новобрачные мчались уже в почтовой карете к станции железной дороги в Фолькстон, – это место было избрано для медового месяца. Сначала предполагалось, что поездка в Фолькстон будет только первой станцией путешествия в Париж, но Париж и все другие заграничные путешествия постепенно были откладываемы до другого времени.

– Я вовсе не думаю о Франции, мы так часто бывали там, – говорила Александрина.

Она желала бы съездить в Неаполь, но Кросби дал ей понять на первом слове, что о поездке в Неаполь и воображать нельзя. Он должен теперь думать об одних только деньгах. С первого шага в новой своей карьере он должен сберегать каждый шиллинг, лишь бы только представилась возможность к подобному сбережению. Такой взгляд на жизнь не встретил со стороны фамилии де Курси ни малейшей оппозиции, напротив, леди Амелия объясняла сестре своей, что им следует проводить медовый месяц, стараясь истрачивать денег не более того, сколько бы понадобилось на расходы в обыденном хозяйстве. Правда, без некоторых вещей обойтись невозможно, – вещей, стоящих довольно дорого. Молодая должна взять с собой нарядно одетую горничную. Квартира в фолькстонском отеле должна состоять из больших комнат, и притом в бельэтаже. На все время пребывания в Фолькстоне должна быть нанята карета, несмотря на то, нужно сберегать каждый шиллинг, трата которого не будет бросаться в глаза внешнему миру. О, боже, избави нас от положения тех людей, которые, при малых средствах, стараются казаться богачами!

С помощью небольшой взятки Кросби успел получить для себя и для жены удобное отделение в вагоне. Подобрав как следует пышный наряд леди Александрины и заняв место против нее, Кросби вспомнил, что ему никогда еще не приводилось находиться с ней наедине. Ему часто случалось танцевать вместе с ней, оставаться при ней на несколько минут в антрактах французской кадрили, он ухаживал за ней в многолюдных гостиных и однажды выбрал минуту в замке Курси объявить свое желание жениться на ней, несмотря на обещание, которое дано было Лилиане Дель, но он никогда не прогуливался с ней, как с Лили, по целым часам, никогда не говорил ей о правительстве, о политике, о книгах, никогда и она не говорила с ним о поэзии, о религии и обязанностях женщины, об удобствах и неудобствах жизни. Он знал леди Александрину лет шесть или семь, и в то же время не знал ее, и может статься, не узнает так, как узнал Лили Дель в течение каких-нибудь двух месяцев.

И теперь, когда она сделалась его женой, о чем бы ему с ней поговорить? Оба они вступили в союз, который должен обратить их на всю жизнь в одно тело и в одну душу. Друг для друга они должны быть все и во всем. Но каким же образом начать ему свое новое поприще, свою новую жизнь? Прямо против него сидела она, жена его, кость от его кости, о чем бы начать с ней разговор? Заняв свое место и укутав свои и ее колени и ноги прекрасным меховым пледом с малиновым убором, он невольно подумал, как несравненно было бы легче начать разговор с Лили. Лили вся бы обратилась в слух, во внимание и приготовилась бы со всею быстротою отвечать на его вопросы, развивать какую бы то ни было идею. В этом отношении Лили была бы настоящею женою – женою, которая с быстротою переносилась бы умственною деятельностью своею в умственную сферу своего мужа. Начни он говорить о своей должности, о службе, и Лили была бы готова слушать его, рассуждать, между тем как Александрина ни разу еще не спросила его об официальной его жизни. Задумай он какой-нибудь план об удовольствиях на завтрашний день, и Лили приняла бы его с горячностью, Александрину не занимали такие пустяки.

– Хорошо ли вам, покойно ли? – спросил он наконец.

– О да, очень хорошо, благодарю вас. Кстати, где мой дорожный туалет?

И этот вопрос был сделан с некоторой досадой.

– Он под вами. Не хотите ли поставить его под ноги?

– Нет, исцарапается. Я боялась, что если бы взяла его Анна, то могла бы потерять.

Снова наступило молчание, и снова Кросби задумался о том, что бы такое еще сказать своей жене.

Мы все знаем совет, данный нам в старину относительно того, что должно делать при подобных обстоятельствах, и кого можно так вполне оправдать за следование этому совету, как не новобрачного мужа? Поэтому Кросби протянул свою руку к ее рукам и привлек ее к себе.

– Не изомните моей шляпки, – сказала она, почувствовав толчок вагона, в то время когда Кросби поцеловал ее.

Не думаю, чтобы он поцеловал ее еще раз, пока не доставил благополучно ее и ее шляпку в Фолькстон. Ах! как часто целовал бы он Лили, как мила была бы ее шляпка к концу дороги и как очаровательно-счастлива казалась бы она, когда бы вздумала побранить его за то, что он помял ее шляпку! Но Александрина только и думала о своей шляпке и далеко не заботилась о выражении счастья.

Таким образом они сидели молча, пока поезд не подбежал к тоннелю.

– Как я ненавижу эти тоннели, – сказала Александрина.

Кросби вполовину намеревался снова протянуть свою руку, под влиянием какой-то ошибочной идеи, что тоннель доставлял ему для этого удобный случай. Вся дорога представляла собой один беспрерывный случай, если бы он желал им воспользоваться, но жена его ненавидела тоннели, и потому Кросби отдернул свою руку. Маленькие пальчики Лили были бы во всякое время готовы к прикосновению к его руке. Он подумал об этом, он не мог не подумать об этом.

В саквояже у него лежал номер газеты «Times». Александрина тоже имела при себе какой-то роман. Не рассердится ли она, если он вынет газету и займется чтением? Дорога тянулась чрезвычайно медленно, до Фолькстона оставался еще час езды. «Times» не выходил из головы у него, но он решился оставить его в покое, до тех пор, пока жена не начнет чтения первая. Леди Александрина тоже вспомнила про свой роман, но она от природы была терпеливее Кросби и притом полагала, что в подобной поездке всякое чтение могло быть неприлично, поэтому она сидела спокойно, устремив глаза свои на решетку над головою мужа.

Наконец, ему сделалось невыносимо, он решился, во что бы то ни стало, вступить в разговор, разумеется самый нежный и в то же время серьезный.

– Александрина, – сказал он, настроив голос свой на нежно-серьезный тон, хотя слух Александрины далеко не был доступен для такого настроения, – Александрина, шаг, который вы и я сделали сегодня, шаг весьма важный.

– Да, действительно, – сказала она.

– Надеюсь, мы успеем доставить счастье друг другу.

– Да, я надеюсь, что успеем.

– Непременно успеем, если оба станем серьезно думать об этом и помнить, что это наш главный долг.

– Да, я полагаю. Надеюсь только, что наш дом не будет холоден. Он совершенно новый, и я так часто подвержена простудам. Амелия говорит, что мы найдем его очень холодным, она всегда была против того, чтобы мы переехали туда.

– Дом будет очень хорош, – сказал Кросби, и Александрина заметила в голосе его тон господина.

– Я только говорю вам то, что сказывала мне Амелия.

Если бы Лили была женой его и если бы он заговорил с ней о предстоящей для них жизни и взаимных друг к другу обязанностях, о, как бы оживила она эту тему! Она упала бы перед ним на пол вагона на колени и, глядя ему в лицо, обещала бы делать с своей стороны все, что только может быть лучшего. И с какою горячею решимостью она дала бы в душе своей клятву исполнить свое обещание. Теперь он думал о всем этом, хотя и знал, что ему об этом не должно было думать. Наконец он вынул «Times»; увидев это, Александрина раскрыла свой роман.

Кросби вынул газету, но не мог сосредоточить своих мыслей на политических известиях. Не сделал ли он страшнейшей ошибки? Какую пользу принесет ему в жизни это подобие женщины, сидевшее против него? Не постигло ли его величайшее наказание и не заслужил ли он этого наказания? Действительно, его постигло величайшее наказание. Он не только женился на женщине, неспособной понимать высшие обязанности супружеской жизни, но сам был способен оценивать все достоинство женщины, которая их понимала. Он был бы счастлив с Лили Дель, и потому мы можем догадываться, что его несчастье с леди Александриной должно быть еще больше. Есть мужчины, которые, женившись на таком создании, как леди Александрина де Курси, приобрели бы субъект, всего лучше соответствующий им, как, например, сделал подобное приобретение Мортимер Гезби, женившись на ее сестре. Мисс Гризельда Грантли, сделавшаяся леди Думбелло, хотя несколько холоднее и несколько умнее леди Александрины, принадлежала к тому же разряду. Женившись на ней, лорд Думбелло приобрел желаемый субъект, если только злые люди позволят ему сохранить этот предмет. По поводу этой-то неудачи Кросби и был так сильно опечален, он видел и одобрял лучшую дорогу к жизни, а между тем сам же выбрал для себя дорогу несравненно худшую. В течение той недели в замке Курси, – недели, которая проведена была там вслед за вторым визитом в Оллингтон, он добровольно решил, что более способен к дурному пути, нежели к хорошему. Теперь этот путь лежал перед ним, и ему оставалось только следовать по нему.

Было очень холодно, когда новобрачные достигли Фолькстона, леди Александрина дрожала, садясь в карету, имевшую вид собственного экипажа, которую прислали в ее распоряжение на станцию железной дороги.

– Мы найдем хороший огонь в гостиной отеля, – сказал Кросби.

– Надеюсь, – сказала Александрина, – не в одной гостиной, я думаю, и в спальне.

Молодой муж чувствовал себя оскорбленным, но сам не знал, почему он чувствовал себя обиженным, и с трудом принудил себя выполнить все те маленькие церемонии, отсутствие которых было бы замечено всяким. Он, однако же, сделал свое дело, собрал все платки и шали, ласково разговаривал с Анной и обращал особенное внимание на дорожный туалет.

– В котором часу хотите вы обедать? – спросил он, приготовляясь оставить ее в спальне одну с Анной.

– В котором вам угодно, только теперь, сейчас же, я хочу чаю и хлеба с маслом.

Кросби отправился в гостиную, приказал подать чаю и хлеба с маслом, заказал обед и потом стал спиной к камину, чтобы немного подумать о своей будущей карьере.

Это был человек, который давным-давно решился, что его жизнь должна сопровождаться постоянным успехом. Кажется, все мужчины решали бы подобным образом, если бы только это зависело от одной решимости. Но, сколько мне известно, большинство мужчин не делает такой решимости, напротив, многие решают, что они будут безуспешны. Кросби, однако же, рассчитывал на успех и сделал уже многое для достижения цели. Он составил себе имя и приобрел некоторую известность. И все это, как он признавался самому себе, разлучалось с ним. Он прямо смотрел на свое положение и смело говорил себе, что модный свет нужно покинуть, но ему оставался еще официальный мир. Он все еще мог господствовать над мистером Оптимистом и делать покорного раба из Буттервела. Здесь теперь должна сосредоточиваться вся его жизнь, он должен стараться посвятить себя всецело одной этой сфере. Что касается жены и дома своего, он будет искать в нем завтрака и, может быть, обеда. Он будет иметь комфортабельное кресло и, если Александрине суждено сделаться матерью, постарается любить детей своих, но, главнее всего, никогда не будет думать о Лили. После этого он простоял и продумал о ней еще полчаса.

– Извините, сэр, миледи желает знать, к какому времени вы заказали обед?

– К семи часам, Анна.

– Миледи говорит, она очень устала и хочет прилечь до обеда.

– Очень хорошо, Анна. Я приду в ее комнату, когда наступит время одеваться. Надеюсь, что внизу тебе отведено удобное помещение?

После этого Кросби вышел на набережную прогуляться по ней во мраке холодного зимнего вечера.