Мистер Кросби и его жена отправились на медовый месяц в Фолькстон в половине февраля, а в исходе марта возвратились уже в Лондон. В течение этих шести недель ничего особенно интересного для нашей истории не случилось, если можно только допустить, что прогулки новобрачной четы по морскому прибрежью имеют особенный интерес. Относительно этих прогулок я одно могу сказать, что Кросби чрезвычайно обрадовался, когда они кончились. Задавать себе праздники – труд тяжелый, а задавать себе праздники без всякого занятия – еще тяжелее. В исходе марта новобрачные прибыли в новый свой дом, и, будем надеяться, леди Александрина не нашла его очень холодным.
В течение этого времени Лили окончательно поправилась от своей болезни. Болезнь не возвращалась, и вообще ничего такого не случилось, что могло бы возбудить новые опасения насчет Лили. Несмотря на то, доктор Крофтс выразил мнение, что было бы несвоевременно перевезти ее в новый дом, в день Благовещения. Март вообще считается месяцем неблагоприятным для больных, и потому с некоторым сожалением со стороны мистрис Дель, с весьма сильным нетерпением со стороны Белл и с убедительными доводами от самой Лили выпрошено было позволение сквайра провести в его доме апрель. О том, как принял сквайр это прошение и как согласился он с убеждениями доктора, мы расскажем в самом непродолжительном времени.
Между тем Джонни Имс продолжал в Лондоне свою карьеру без особенного удовольствия для самого себя и для леди, считавшей себя избранной царицей его сердца. Действительно, мисс Амелия Ропер становилась очень сердитою, раздражительной и в раздражительности своей продолжала разыгрывать роль, которая клонилась к тому, чтобы заварить в Буртон-Кресценте страшный кипяток. Она начала кокетничать с мистером Кредлем, не только в глазах Джонни Имса, но и в глазах мистрис Люпекс. Джонни это крайне не нравилось, – безрассудный юноша! Более всего на свете он заботился о том, чтобы отделаться от Амелии и ее притязаний, беспокоился до такой степени, что в минуты мрачного расположения грозил самому себе разными трагическими окончаниями карьеры своей в Лондоне. Он хотел поступить в солдаты, хотел уехать в Австралию, хотел всадить пулю в лоб, наконец, хотел «объясниться» с Амелией, сказать ей, что она мегера, выразить все свое отвращение к ней, потом бежать в Оллингтон и броситься к ногам Лили. Амелия была отравою его жизни. Несмотря на то, кокетство ее с Кредлем не нравилось ему, и он до такой степени был глуп, что решился даже высказать Кредлю свое неудовольствие.
– Разумеется, какое мне дело до нее, – сказал он. – Только мне кажется, что ты делаешь из себя большого глупца.
– Ведь я думал, что ты хочешь от нее отделаться.
– Для меня она ровно ничего не значит, но только, ты знаешь…
– Что же такое знаю я? – спросил Кредль.
– Тебе бы тоже не понравилось, если бы я стал ухаживать за той замужней женщиной. Вот и все тут. Уж не думаешь ли ты жениться на ней?
– На ком? На Амелии?
– Да, на Амелии.
– Избави меня боже!
– В таком случае на твоем месте я бы оставил ее в покое, она только дурачит тебя.
Совет Имса был очень хорош, и его взгляд на действия Амелии весьма правилен, но относительно своей роли в этой пьесе он держал себя безрассудно. Мисс Ропер, без всякого сомнения, желала возбудить в нем ревность. Мисс Ропер, при всем своем искусстве, не могла вынудить из него в течение недели нежного слова, а между тем его беспокоили нежные слова, сказанные Амелией Кредлю или Кредлем Амелии. В таком положении находилось это дело, не должны ли мы признаться, что Джонни Имс все еще боролся с неопытностью и безрассудством юношеского возраста?
Люпексы в это время все еще держались в Кресценте, несмотря на многократные предложения выехать. Мистрис Ропер, хотя и постоянно выражала готовность свою отказаться от долга Люпексов, но была жадна до денег, что, впрочем, весьма естественно. А так как каждое предложение выехать на другую квартиру сопровождалось требованием уплаты долга и затем незначительным его погашением, то дело тянулось и переезд откладывался с недели на неделю, в начале апреля мистер и мистрис Люпекс все еще были постояльцами в доме мистрис Ропер.
Со времени своей рождественской поездки и из последующей переписки с лордом Дегестом Имс не имел никаких известий из Оллингтона. В письмах матери ему сообщалось, что из гествикского господского дома ей часто присылали дичь, а из этого Джонни выводил заключение, что граф не забыл его. Но о Лили он не слышал ничего, кроме разве молвы, которая в это время сделалась общею, что Дели из Малого дома намерены переехать в Гествик. На первой поре он счел это известие благоприятным для себя, полагая, что Лили, удаленная от величия Оллингтона, по всей вероятности, будет для него доступнее, но в последнее время он отказался от этой надежды и уже говорил себе, что его друг в господском доме бросил всякую мысль о браке его с Лили. Прошло три месяца со времени его последней поездки в Гествик. Пять месяцев прошло после того, как Кросби отказался от Лили. Как бы, кажется, не забыть в пять месяцев такого негодяя, как Кросби! Как бы, кажется, не достаточно для сквайра трех месяцев, чтобы принять какие-нибудь меры! Очевидно, что для него не было никакого основания питать надежду в Оллингтоне, и теперь самая лучшая пора отправиться в Австралию. Джонни решился положительно уехать в Австралию, но до отъезда ему хотелось непременно поколотить Кредля, за то что он осмелился вмешиваться в его дела с Амелией Ропер. Таково было настроение Джонни в течение первой недели апреля.
Но вот приходит к нему письмо от графа, которое вдруг произвело большую перемену во всех чувствах Джонни, которое заставило его считать Австралию за мечту, и даже послужило поводом к возобновлению дружеских отношений с Кредлем. Граф ни за что в мире не хотел терять из виду интересов своего друга в Оллингтоне, а тем более, что интересы эти поддерживались в настоящее время союзником, которого в деле подобного рода должно было считать могущественнее самого графа. Сквайр дал полное свое согласие на брак Лили с Джонни Имсом.
Содержание письма графа было следующее:
«Гествикский господский дом.Твой искренний друг Дегест».
7 апреля 18…
Любезный мой Джонни, я говорил, чтобы ты писал ко мне, а ты этого не сделал. Хорошо, что я вижусь с твоей матушкой, а то, право, можно было бы подумать, что ты более не существуешь. Молодой человек всегда должен писать письма, когда его об этом просят. (Имс чувствовал, что он не заслужил этого упрека, он не писал к своему покровителю собственно потому, что не хотел наскучить ему своими письмами. „Клянусь Юпитером, я буду писать ему каждую неделю, пока не надоем ему“, – сказал Джонни самому себе, прочитав такое наставление об обязанностях молодого человека.)
Теперь мне предстоит рассказать тебе предлинную историю, гораздо было бы лучше, если бы ты приехал сюда: я бы избавился тогда от лишнего труда, с другой стороны, заставить тебя ждать – тоже нехорошо, ты стал бы считать меня недобрым человеком. Недавно мне случилось встретиться с мистером Делем, который объявил мне, что будет очень рад, если одна молодая особа надумает выслушать одного моего молодого друга. Я спросил его при этом о мнении его насчет приданого молодой особы, и он выразил готовность выдавать ей при жизни своей по сто фунтов стерлингов в год, а при смерти отказать по духовному завещанию четыре тысячи фунтов.
Я заявил ему, что с своей стороны тоже не прочь выдавать молодому человеку по сто фунтов в год, но так как двести фунтов, при твоем жалованье, не совсем-то достаточно, чтобы начинать семейную жизнь, то я обещал полтораста фунтов. По должности своей ты скоро получишь повышение, и тогда с пятьюстами фунтов можно будет жить довольно порядочно, особенно когда тебе не предстоит надобности застраховывать свою жизнь. Я бы на твоем месте, на первых порах, поселился бы где-нибудь поблизости Блюмсбири-сквэра, потому что там, как мне сказывали, ты можешь получить дом почти даром. Да и то сказать, стоит ли гоняться за модой? На осень ты можешь привезти жену свою сюда, а сам между тем поохотишься. Я уверен, что она не позволит тебе спать под деревьями.
Теперь ты должен смотреть в оба на молодую особу. Ты, конечно, поймешь, что ей не сказано еще ни слова об этом, а если и сказано, то без моего ведома. Довольно уже того, что сквайр на твоей стороне. Нельзя ли тебе устроить так, чтобы приехать сюда на Пасху? Передай старому Бофлю мой поклон и скажи ему, что ты мне нужен. Если хочешь, я напишу ему. Когда-то я знавал его, хотя не могу сказать, что я когда-нибудь любил его. Здравый рассудок говорит, что ты ничего не поделаешь с мисс Лили, не повидавшись с ней, пожалуй, если хочешь, заведи переписку с ней, только это всегда казалось мне последним делом. Лучше, гораздо лучше приехать сюда и начать ухаживать за ней правильным образом, как бывало в старину. Не считаю за нужное говорить тебе, что леди Джулия будет в восторге от твоего приезда. После подвига на станции железной дороги ты сделался ее первым фаворитом. Она думает об этом несравненно больше, чем о подвиге.
Итак, любезный друг, теперь тебе известно все, я составлю о тебе самое дурное понятие, если ты в скором времени не ответишь на это письмо.
Когда Имс прочитал это письмо, сидя за своей конторкой, изумление его и восторг так были велики, что он решительно не знал, где находился или что следовало ему делать. Возможно ли, что дядя Лили не только согласился на брак, но обещал еще дать своей племяннице весьма хорошее состояние? В течение нескольких минут Джонни казалось, что все препятствия к его счастью устранены и что между ним и тем блаженством, о котором до этой поры он едва осмеливался мечтать, не существовало никакой преграды. Потом, подумав о щедрости графа, он чуть не заплакал. Он увидел, что не может успокоить свой ум для того, чтобы мыслить, и свою руку, чтобы писать. Он не знал, справедливо ли было бы с его стороны принять от какого бы то ни было живого человека денежное вспомоществование, он даже считал себя обязанным отклонить предложение графа. Что касается денег сквайра, он знал, что принять их можно. Все, что приходит под видом приданого молодой женщины, может быть принято всяким мужчиной.
Само собою он хотел отвечать графу, и отвечать немедленно. Он решился исполнить это, не выходя из должности. Его покровитель и друг не должен иметь повода к дальнейшему его обвинению подобного рода. Потом он снова обратился к незаслуженному упреку, который сделали ему по поводу его молчания, – как будто размышление об этом было самым главным и важным предметом при настоящем положении обстоятельств. Мало-помалу, однако же, он успел сосредоточить свои мысли на существенном вопросе – примет ли Лили его предложение? Осуществление его истинного счастья совершенно зависело от ее расположения, – при одной мысли об этом, Джонни снова терялся в своих думах, в его сердце снова возникали тяжелые предчувствия. Его тяготили не только обыкновенные сомнения, свойственные всякому влюбленному молодому человеку, сомнения, соединенные с боязнью, обыкновенной у скромного и застенчивого юноши, – но и мысль о том, что поступок его с Кросби будет служить для него немалой преградой. Может статься, он не совсем понимал то, что выстрадала Лили, но считал вероятным, что ей нанесены были раны, которых не в состоянии были излечить даже последние пять месяцев. Возможно ли, чтобы она позволила ему залечить эти раны? Во время этих размышлений он чувствовал себя совершенно уничтоженным своей застенчивостью и убеждением в том, что он недостоин такого беспредельного счастья. Да и что же, в самом деле, предлагал он взамен предоставления ему такой девушки, как Лилиана Дель?
В этот день коронная служба, мне кажется, также ровно ничего не получила от Джонни Имса взамен выдаваемого ему жалованья. Впрочем, надо сказать правду, до этого времени подобная замена со стороны Джонни был так соразмерна, что, к величайшей досаде и зависти Кредля, Фишера и других непосредственных сослуживцев и товарищей, повышение Джонни по должности было во всем управлении сбора податей делом несомненным. Предназначенное ему место, по носившейся молве, принадлежало к числу тех, которые в мире гражданской службы считаются настоящим раем. Ему предстояло, как гласила та же молва, сделаться частным секретарем первого комиссионера в управлении. Эта перемена предоставляла ему возможность оставить большую, не покрытую коврами комнату, в которой он сидел за одной конторкой с другим человеком, к которому он чувствовал себя привязанным постыдным образом, как должны чувствовать себя две собаки на одной своре. Эта комната представляла собою нечто вроде медвежьей ямы, в которой сидело от двенадцати до четырнадцати человек. Каждый день около часу пополудни в ней являлись оловянные кружки, придававшие ей вид далеко не аристократический. Старшина комнаты, некто мистер Лов, который имел ее, как все допускали, в непосредственном своем заведывании, был клерк старинного покроя, угрюмый, тяжелый, нечестолюбивый, проживавший в отдаленном конце Эйлинтона и за пределами управления, не известный никому из своей меньшей братии. Все вообще сослуживцы его были такого мнения, что он сообщал этой комнате весьма дурной тон. Часто и очень часто производил в этой комнате большое волнение официальный фат, в своем роде главный клерк, по имени Киссин, гораздо выше по должности и моложе по летам, чем джентльмен, о котором мы сейчас упомянули. Он опрометью выскакивал из своей собственной соседней комнаты, почти бегал, а не ходил, со вздернутым носом, всегда принимал на себя вид, как будто есть какой-нибудь повод бояться, что вся гражданская служба приближается к неминуемой гибели, и всегда употреблял грубые слова, переносить которые немногие из сидевших в большой комнате находили себя способными. Волосы у него всегда причесывались торчком, глаза всегда были выпучены, он обыкновенно носил при себе регистратурную книгу, засунув в нее палец. Книга эта была ему не по силам, подходя к тому или другому клерку, он не клал ее на конторку, а как-то швырял и через это сделался для всех ненавистным. Вследствие какой-то старинной размолвки, он и мистер Лов не говорили друг с другом, а по этой причине, при каждом случае, когда открывалась ошибка в книге, обвиняемый в этом молодой человек просил мистера Киссина обратиться к его неприятелю.
– Ничего я не знаю, – говорил мистер Лов, не отводя лица от конторки.
– Я представлю об этом в совет, – отвечал мистер Киссин и с огромной книгой исчезал из комнаты.
Иногда мистер Киссин действительно представлял об этом в совет, и туда обыкновенно требовали мистера Лова и двух или трех молодых людей из его отделения. Конечно, никогда это не влекло за собой серьезных последствий. Виновные клерки получали замечания. Один комиссионер отводил мистера Лова в одну сторону и что-то говорил ему, другой отводил мистера Киссина в другую сторону и тоже что-то говорил. После того комиссионеры, оставшись одни, начинали смеяться и говорили, что мистер Киссин мелочный человек и что Лов всегда будет брать над ним верх. Впрочем, подобные вещи творились в более мирные дни, до поступления в совет сэра Рэфля Бофля.
Все это на первых порах забавляло Джонни Имса, но в последнее время становилось скучным. Он не любил мистера Киссина, не любил и огромной его книги, с помощью которой мистер Киссин всегда старался уличить его в каком-нибудь серьезном промахе, ему надоели выходки его товарищей, возбуждавшие вражду между Киссином и Ловом. Когда помощник секретаря впервые сообщил Джонни намерение сэра Рэфля Бофля взять его к себе частным секретарем, когда он вспомнил уютную комнату, покрытую коврами, кожаное кресло, письменный отдельный стол, которые в случае такой перемены перейдут в полное его распоряжение, когда он вспомнил также и о том, что жалованье его увеличится на сто фунтов стерлингов и что при этом открывалась дорога к дальнейшему повышению, радость его была беспредельна. Но тут встречались своего рода неприятности, уменьшавшие восторг молодого человека. Настоящий частный секретарь, который был частным секретарем и при бывшем первом комиссионере, покидал этот земной рай единственно потому, что не мог выносить голоса сэра Рэфля. Носилась молва, что сэр Рэфль Бофль требовал от своего секретаря более того, что входило в круг его служебных обязанностей, требовал, чтобы секретарь служил и умел прислуживаться, так что Имс начал сомневаться в способностях своих занять это место.
– Почему же выбор пал на меня? – спросил Джонни помощника секретаря.
– Мы вместе совещались об этом, и мне кажется, что он отдает вам преимущество пред всеми другими, которых ему представляли.
– Однако он поступил со мной довольно строго по делу на станции железной дороги.
– Я думаю, после того он слышал еще что-нибудь по этому делу и переменил свое мнение, мне кажется, что он получил письмо от вашего друга, графа Дегеста.
– В самом деле! – сказал Джонни, начиная понимать, что значит иметь графа своим другом. С самого начала знакомства своего с этим нобльменом Джонни всячески старался не упоминать имени графа в своем управлении, а между тем почти каждый день слышал намеки, что факт этот известен всем и имел немаловажное значение.
– Но он такой грубый, – сказал Джонни.
– Вы смиритесь с этим, – отвечал помощник секретаря. – Он громко лает, но не кусает, а ведь сто фунтов в год чего-нибудь да стоят.
В эту минуту Имс смотрел на жизнь вообще с мрачной точки зрения, и в случае предложения ему нового места, намерен был отказаться от него. Джонни не получал еще письма от графа, но теперь, когда он сидел перед открытым письмом, лежавшим в ящике под его конторкой, – чтобы можно было читать его, откинувшись к спинке стула, – он начал смотреть на вещи вообще совсем с другой точки зрения. Во-первых, мужу Лилианы Дель следовало иметь отдельную комнату с коврами и креслами, во-вторых, сто фунтов в год добавочного содержания сразу увеличат сумму, назначенную ему графом. Но можно ли будет получить отпуск на Пасху? При изъявлении согласия быть частным секретарем сэра Рэфля, он должен выговорить это условие.
В этот момент дверь большой комнаты отворилась, и мистер Киссин заковылял по комнате ускоренными маленькими шагами. Он прямо подбежал к конторке Имса, швырнул на нее огромную книгу, прежде чем Джонни успел задвинуть ящик, содержавший в себе драгоценное письмо.
– Что у вас в ящике, мистер Имс?
– Частное письмо, мистер Киссин.
– Гм! частное письмо! – сказал мистер Киссин, чувствуя сильное убеждение, что в ящике был спрятан какой-нибудь роман, но не смел выразить своего убеждения. – Я целую половину утра, мистер Имс, смотрел вот на этот адрес в адмиралтейство, а вы поставили его под буквой S!
Товарищи Имса, прислушиваясь к тону мистера Киссина, готовы были подумать, что за открытую в книге ошибку погибнет все управление сбора податей.
– Это значит Соммерсет-гауз, где помещается адмиралтейство, – отвечал Джонни.
– Что вы мне говорите, Соммерсет-гауз! Половина учреждений в Лондоне…
– Обратитесь лучше к мистеру Лову, – сказал Джонни. – Все это сделано по его указанию.
Мистер Киссин посмотрел на мистера Лова, мистер Лов пристально смотрел на свою конторку.
– Мистер Лов знает все, что относится к заголовкам, – продолжал Джонни Имс. – В управлении он главный регистратор.
– Нет, мистер Имс, вовсе не я, – сказал мистер Лов, который любил Джонни Имса и от всей души ненавидел мистера Киссина. – Впрочем, я уверен, что в этой комнате все сокращенные адреса надписываются вообще очень хорошо, вольно же другим не понимать этого по начальным буквам.
– Мистер Имс, – начал мистер Киссин, не отнимая пальца от горького упрека неправильно употребленной буквы S и начиная орацию, которая должна была послужить назиданием для всех присутствовавших и уничтожить мистера Лова, – мистер Имс, если вы не знаете, что адмиралтейство начинается с буквы А, а не с буквы S, вам бы следовало поучиться этому до поступления в наше управление. Соммерсет-гауз не есть особое учреждение, – сказав это, он окинул взглядом всю комнату и повторил последние слова, показывая вид, что было бы весьма полезно заучить их наизусть, – не есть учреждение: государственное казначейство есть учреждение, министерство внутренних дел – учреждение, ост-индский комитет – учреждение…
– Нет, мистер Киссин, не учреждение, – сказал молодой клерк в отдаленном конце комнаты.
– Вы знаете очень хорошо, о чем идет речь. Ост-индский комитет есть учреждение.
– Там нет совета, сэр.
– Все равно, дело в том, каким образом джентльмен, который пробыл на службе три месяца, – не говорю уже три года, – может принимать Соммерсет-гауз за правительственное учреждение? Это превышает мои понятия. Если вас неправильно учили…
– Об этом мы узнаем после, – сказал Имс. – Мистер Лов напишет особую записку.
– Ничего я не стану писать, – сказал мистер Лов.
– Если вам не умели передать правила… – снова начал мистер Киссин, бросая украдкою взгляд на мистера Лова, но в это время дверь отворилась и вошел курьер с приказанием, чтобы Джонни предстал пред лицо действительно великого человека. – Мистер Имс, вас требует сэр Рэфль. – При этих словах Джонни моментально вскочил с места, оставив мистера Киссина с громадной книгой стеречь его конторку. Чем окончилась битва и как бушевала она в большой комнате, нам нельзя было дослушать, мы по необходимости должны были последовать за нашим героем в кабинет сэра Рэфля Бофля.
– А, Имс! Да, – сказал сэр Рэфль Бофль, отводя от конторки свой взгляд при входе молодого человека, – пожалуйста, подождите полминуты. – И великий человек снова углубился в бумаги, как будто боясь, что малейшая медленность во всем, что он делал, могла иметь гибельные последствия для нации в обширном значении этого слова. – Ах да, Имс! Хорошо! – снова сказал он, оттолкнув от себя подписанные бумаги. – Говорят, вы прекрасно знаете свое дело.
– Немного знаю, – сказал Имс.
– Гм? Да, немного знаете. Если вы поступите ко мне, вам придется знать его не немного, а все. Вы должны знать его как свои пять пальцев. Слышали вы, что Фиц-Говард оставляет меня?
– Слышал, сэр.
– Превосходный молодой человек, хотя не совсем… Впрочем, не стоит об этом говорить. Труд показался ему не по силам, и он переводится на прежнее место. Правда ли, что лорд Дегест вам друг?
– Да, действительно, он мне друг. Он всегда был добр ко мне.
– Гм! Хорошо. Я знаю графа много лет, очень много лет: одно время я был с ним в большой дружбе. Может статься, вам случалось слышать от него мое имя?
– Слышал, сэр Рэфль.
– Да, одно время мы были с ним в дружбе, но, знаете, эти вещи непрочны. Он сделался деревенской крысой, а я – городской. Ха-ха-ха! Можете сказать ему это. Он не рассердится?
– О, нет, никогда, – сказал Имс.
– Смотрите же, скажите, когда увидитесь с ним. Граф такой человек, к которому я всегда имел большое уважение, могу сказать, почтение. Итак, Имс, что вы скажете насчет принятия места Фиц-Говарда? Работы много. Я должен сказать вам это по совести. Работы, без всякого сомнения, будет очень много. В делах нашего управления я принимаю гораздо больше участия, чем мои предместники, я не хочу сказать, что меня перевели сюда, потому что здесь нужен человек именно с таким участием. – Голос сэра Рэфля становился все громче и громче, и Имс начинал уже думать, что Фиц-Говард поступил благоразумно. – Я намерен исполнять мой долг и буду требовать того же исполнения от моего частного секретаря. Но, мистер Имс, я никогда не забываю человека. Хорош ли он или худ, но я никогда его не забуду. Полагаю, вы не любите запаздывать?
– То есть поздно приходить в должность? О нет, ни под каким видом.
– Совсем не то, – оставаться здесь до поздней поры. Часов до шести, до семи, если понадобится, прикладывать свое плечо к колесу, когда телега завязнет в грязи. Вот это-то я и делал всю свою жизнь. Они знали очень хорошо, что я за человек. Они всегда назначали мне тяжелые дороги. Если бы в гражданской службе платили по часам, то мне кажется, я получал бы в ней больше всякого другого человека. Если вы займете вакантное кресло в соседней комнате, вы увидите, что это не шуточное дело. Я должен объявить вам это по совести.
– Я могу трудиться, как и всякий другой, – отвечал Имс.
– Прекрасно, прекрасно. Не оставляйте этого правила, и я не оставлю вас. Для меня будет большое удовольствие иметь своим сотрудником друга моего старого друга Дегеста. Вы скажите ему это. Теперь вы можете сейчас надеть на себя сбрую. Не забудьте, я человек аккуратный, весьма аккуратный, и потому вы тоже должны быть аккуратны.
Сэр Рэфль после этих слов сделал вид, как будто ему желательно было, чтобы его оставили.
– Сэр Рэфль, – сказал Джонни, – я хочу просить у вас одной милости.
– Какой же именно?
– О Пасхе мне необходимо отлучиться недели на две или на три. Мне нужно уехать отсюда дней через десять.
– Отлучиться на три недели о Пасхе, когда только что начнутся парламентские работы! Для частного секретаря это невозможно.
– Но мне, сэр Рэфль, до крайности необходимо.
– И не говорите, Имс, невозможно и невозможно.
– Для меня это вопрос жизни и смерти.
– Вопрос жизни и смерти! Что же у вас за дело?
При всем своем величии и политическом значении, сэр Рэфль входил в положение маленьких людей.
– Пока я ничего не могу сказать, я еще сам не уверен.
– В таком случае нечего и говорить о пустяках. Мне никакой не представляется возможности уволить своего секретаря в это время. Не могу, решительно не могу. Самая служба того не позволяет. Вам не полагается отпуска в эту пору года. Частные секретари обыкновенно увольняются в отпуск осенью.
– Я буду просить об отпуске и осенью, но…
– Нельзя и думать, мистер Имс, положительно нельзя.
Джонни Имс подумал при этом, что в такой крайности ему приходится выстрелить из большой пушки. Он не любил стрелять из этого орудия, но бывают случаи, говорил он про себя, когда действие большим орудием оказывается необходимым.
– Сегодня поутру я получил письмо от лорда Дегеста, в котором он убедительно просит меня приехать на Пасху, не для гулянья, но по делу, – прибавил Джонни. – Если встретится какое-нибудь затруднение, он должен будет писать к вам.
– Писать ко мне, – сказал сэр Рэфль, который не любил, чтобы в управлении обращались с ним фамильярно, хотя бы это было со стороны графа.
– Само собою разумеется, я не стану просить его об этом. Но, сэр Рэфль, если бы я остался на прежнем месте, – и Джонни кивнул головой на большую комнату, из которой пришел, – я бы имел полное право на отпуск в апреле месяце. А так как это дело весьма важно и для меня и для графа…
– В чем же оно заключается? – спросил сэр Рэфль.
– Извините, сэр, это секрет.
При этом сэр Рэфль вышел из терпения, он чувствовал, что с ним торгуются. Да и то сказать, молодому человеку делают предложение занять место частного секретаря, а он соглашается принять его не иначе, как на известных условиях.
– Извольте отправиться к Фиц-Говарду. Не могу же я терять из-за таких пустяков целый день.
– Значит, мне можно будет уехать на Пасху?
– Не знаю. Посмотрим. Только теперь, пожалуйста, кончите это.
Джонни Имс отправился в комнату Фиц-Говарда, где и принял от этого джентльмена поздравление с новым назначением.
– Я думаю, он будет звонить за вами, как за лакеем, каждую минуту, он всегда звонит вон в тот колокольчик. Он будет кричать вам, так что вы оглохнете. С приглашениями на обеды вы должны распроститься, дела хотя и немного, но он не позволит вам уйти. Мне кажется, его никто не просит на обед, потому что он всегда сидит до семи часов. Вам придется писать всякого рода ложь о больших людях. Когда Рафферти будет в отсутствии по его частным делам, сэр Рэфль попросит вас принести ему туфли.
Рафферти был курьер первого комиссионера.
Не должно забывать, однако же, что это говорил увольняемый и раздражительный частный секретарь.
– Если человек не покажет себя способным подавать туфли, его не попросят об этом, – сказал Джонни самому себе и в то же время постановил твердое решение насчет туфель сэра Рэфля Бофля.