Кросби наконец успокоился в безмятежной существенности супружеской жизни и начинал уже думать, что позор, преследовавший его, частью по случаю его поступка с мисс Дель, но более всего вследствие побоев, полученных им от Джонни Имса, стал стушевываться. Ему не удалось еще принять прежний тон жизни, он не питал еще надежды на это, но все-таки мог посещать свой клуб без особенного затруднения. Он мог говорить прежним голосом и действовать в своем управлении с прежним авторитетом. Он мог рассказывать своим друзьям, даже с некоторою степенью удовольствия в звуках своего голоса, что леди Александрина будет очень рада видеть их у себя. Ему было довольно комфортабельно дома, после обеда, сидя в креслах с газетою и в туфлях. Ему было хорошо, так, по крайней мере, говорил он жене своей.

В сущности же скука была непреодолимая. Кросби, когда приходилось поразмыслить ему о своем положении, не мог не сознаться в том, что жизнь, какую он вел, была смертельно скучна. Хотя он и ходил в клуб без всякого стеснения, но там уже никто не приглашал его присоединиться к обеду. Все понимали, что он непременно обедает дома, да он и действительно обедал дома, когда не было неприятных причин, тому препятствовавших. Уже он хозяйничал в своем доме около трех недель и был с женою на нескольких свадебных обедах, которые преимущественно давали друзья фамилии де Курси. За исключением этих случаев, вечера свои он всегда проводил дома и, с тех пор как женился, ни разу не обедал в гостях без жены. Он старался уверить себя, что его поведение в этом отношении было следствием собственной решимости, но тем не менее он чувствовал, что больше ничего ему не оставалось делать. Никто не приглашал его в театр. Никто не просил его провести вместе вечерок. Мужчины никогда не спрашивали его, почему он не играет в вист. После должности он обыкновенно отправлялся к Себрэйту, ходил с полчаса по комнате, заговаривал то с тем, то с другим. Никто не оказывал к нему нерасположения. А между тем он понимал, что все совершенно изменилось, и он решился, с некоторым благоразумием, примириться со своим новым бытом.

Леди Александрина тоже находила свою жизнь довольно скучною, в ней проявлялась наклонность к сварливости. Она иногда говорила мужу, что ее никуда не возят и не водят, и когда Кросби предлагал прогулку, леди Александрина говорила, что прогулка по улицам не нравится ей.

– Так я не понимаю, где же вы можете гулять, – отвечал он ей однажды.

Она не говорила, что ей нравится верховая езда и что парки очень приличное место для подобных прогулок, но Кросби понял из ее выражения то, чего она не сказала. «Я все для нее сделаю, – говорил он сам себе, – но не хочу разорять себя».

– Амелия заедет за мною прокатиться, – сказала она в другой раз.

– Ах, – отвечал он, – это будет очень приятно.

– Нет, не будет ничего приятного, – сказала Александрина. – Амелия всегда так занята покупками и так страшно торгуется с продавцами. Во всяком случае, это лучше, нежели вечно сидеть дома и никуда не выходить.

Они завтракали в определенное время, в половине десятого, но, в сущности, Александрина никак не могла оставить своей комнаты ранее десяти. Аккуратно в половине одиннадцатого Кросби отправлялся в должность. Возвращался домой он в шесть часов и проводил почти целый час перед обедом в церемонии переодевания. По крайней мере, он отправлялся в свою уборную, обменявшись несколькими словами с женой, и оставался там, швыряя в сторону разные предметы, обтачивал ногти, перечитывал всякую бумажонку, какая попадалась ему под руки, и убивал таким образом час времени. Он ожидал, что обед будет подан ровно в семь часов, и начинал сердиться, если его заставляли ждать сверх этого срока. После обеда Кросби выпивал рюмку вина вместе с женою, а другую – наедине, глядел на разгоревшийся уголь и задумывался над прошедшим. Подумавши, он отправлялся наверх, выпивал чашку кофе, а потом чашку чаю, прочитывал газету, перелистывал попавшуюся под руку книгу, закрывал лицо, когда приходилось зевать, и вообще делал вид, что чтение было очень занимательно. У леди Александрины не было ни знаков, ни слов для выражения своей привязанности. Она никогда не садилась к нему на колени, никогда к нему не ласкалась. Она никогда не показывала, что на долю ее выпало счастье находиться вблизи его. Оба они думали, что любят друг друга, оба так думали, но любви между ними не было, не было ни сочувствия, ни теплоты. Самая атмосфера, окружавшая их, была холодна, так холодна, что никакой огонь не мог разогреть ее.

В чем же была бы разница, если бы вместо леди Александрины сидела при нем в качестве жены Лили Дель? Он часто уверял себя, что с тою или другою жизнь была бы все равно одна и та же, что он сделался с некоторого времени неспособным к семейной жизни и что надо как-нибудь отделаться от этой неспособности. Но, хотя он в одно время уверял себя в этом полувысказанными думами, он тут же выражал другими думами, что Лили озарила бы весь дом своим блеском, что, если бы он привез ее к своему очагу, на него светило бы солнце каждое утро и каждый вечер. Несмотря на все это, он старался выполнять свои обязанности и помнил, что возбуждение официальной жизни было для него всегда доступно. С одиннадцати часов утра и до пяти пополудни он занимал место, которое заставляло других смотреть на него, по необходимости, с уважением и обращаться к нему с почтением. В этом отношении он был счастливее своей жены, у нее не было должности, которая могла бы служить ей прикрытием от всяких невзгод.

– Да, – говорила жена Кросби сестре своей Амелии, – все это прекрасно, я не смотрю даже на то, что наш дом очень сыр, но мне так надоедает это одиночество.

– Иначе и не может быть с женщинами, которые вышли замуж за должностных людей.

– О, я не жалуюсь, разумеется, я хорошо понимала, на что решилась. Я думаю, что скука пройдет, когда все съедутся в Лондон.

– Не думаю, что сезон после Рождества сделает в этом отношении большую разницу, – сказала Амелия. – Конечно, Лондон веселее в мае. Ты увидишь, что в будущем году тебе не будет так скучно, а может статься, к тому времени у тебя будет ребенок.

– Пустяки! – воскликнула Александрина. – Я не хочу иметь ребенка, да я и не думаю, что он у меня будет.

– А мне кажется, не мешает постоянно думать об этом.

Леди Александрина, хотя и не была энергического темперамента, не могла, однако же, не признаться самой себе, что сделала ошибку. Она решилась выйти за Кросби, потому что Кросби обращался в модном свете, а теперь ее уверяли, что лондонский сезон не сделает для нее никакой разницы – лондонский сезон, который если и не доставлял удовольствия, то всегда приносил с собой оживленных гостей. Она соблазнилась замужеством потому, что ей казалось, что, будучи замужней женщиной, она могла наслаждаться обществом с большим непринуждением, чем девушка, находящаяся под надзором матери или гувернантки, что она будет более свободна в своих действиях, а теперь ей говорят, что надо ожидать ребенка, который доставит ей занятие и удовольствие. В замке Курси, конечно, бывало и скучно, но все-таки было бы лучше этого.

Когда Кросби вернулся домой, после этого маленького разговора насчет ребенка, жена сообщила ему, что в будущее воскресенье они будут обедать у Гезби. Услышав это, он с досадой замотал головой. Он понимал, однако же, что не имеет права сетовать, потому что его только раз брали в Сент-Джонс-Вуд, с тех пор как он вернулся домой после свадебной поездки. Тут была, впрочем, одна статья, на которую он считал себя вправе поворчать.

– И с какой стати в воскресенье?

– Потому что Амелия пригласила меня именно в воскресенье. А если просят в воскресенье, то нельзя же сказать, что мы будем в понедельник.

– Это воскресенье для меня ужасно! А в котором часу?

– Она говорила, в половине шестого.

– Боже милостивый! Что же мы будем делать целый вечер?

– С вашей стороны, Адольф, очень нелюбезно относиться так о моих родных.

– Полноте, милая, это шутка, будто вы не говорили то же самое раз двадцать! Вы чаще, чем я, и с большею горечью выражали свое неудовольствие, когда вам приходилось отправляться туда. Вы знаете, что я люблю вашу сестру, и Гезби в своем роде славный малый, только после трех-четырех часов в его обществе всегда начинаешь чувствовать себя усталым.

– Все же не может быть скучнее, чем… – и леди Александрина не кончила своей речи.

– Дома, по крайней мере, можно читать, – сказал Кросби.

– Нельзя же вечно читать. Во всяком случае, я дала за вас слово. Если вы хотите отказаться, то напишите объяснение.

Когда наступило воскресенье, то, само собой разумеется, Кросби отправился в Сент-Джонс-Вуд, и ровно в половине шестого стоял уже у входа в дом, который был ему так ненавистен. Одно из первых намерений, принятых им, когда он имел в виду женитьбу, было весьма враждебного свойства к дому Гезби. Он решился видеться с ним как можно реже. Он хотел освободить себя от этой связи. Он никогда не искал союза с этой отраслью фамилии де Курси. А теперь дело приняло такой оборот, что только с этой отраслью и был он в союзе. Он только и слышал, что о Гезби. Амелия и Александрина были неразлучны. И вот его тащат теперь на воскресный обед, он хорошо понимал, что его будут частенько таскать туда и что он никак не сумеет отделаться. Он уже задолжал Мортимеру Гезби, он знал, что все его семейные дела попали в руки этого стряпчего и что не было никакой возможности вырвать их из этих рук. Его дом был вполне снабжен всем необходимым, и он знал, что деньги уже за все были уплачены, но сам он не заплатил ни одного шиллинга, Мортимер Гезби взял на себя все уплаты.

– Поди к своей мама и тетеньке, де Курси, – сказал после обеда этот стряпчий вертевшемуся около него ребенку, и Кросби остался наедине с зятем своей жены, с этого момента начинались пытки в Сент-Джонс-Вуде, которых Кросби так страшился.

Со своей свояченицей он еще мог говорить, помня всегда, что она дочь графа. Но с Гезби у них не было ничего общего. К тому же он чувствовал, что Гезби, обходившийся с ним до этой поры с уважением, теперь совершенно утратил это чувство. По понятиям стряпчего, Кросби вращался когда-то в большом свете, но это уже миновало. В настоящее время, по оценке этого же стряпчего, Кросби был просто секретарем присутственного места, человеком, который был у него в долгу. Оба они женаты на родных сестрах, и он не видел, почему блеск зажиточного стряпчего должен тускнуть перед блеском гражданского чиновника, который далеко не был в таких счастливых обстоятельствах. Все это было совершенно понятно им обоим.

– От Курси получили самые страшные вести, – сказал стряпчий, как скоро малютка удалился.

– Как! Что там случилось?

– Порлокк женился, знаете, на той женщине.

– Пустяки!

– Уверяю вас. Старая леди нашла себя вынужденною сообщить мне об этом, она ужасно сокрушается. По моему мнению, это еще не самое худшее. Всему свету известно, что Порлокк шел по пути погибели. Он хочет начать дело с отцом – за какие-то недоплаты его доли – и грозит предоставить дело судебному разбирательству, если ему не заплатят деньги.

– Но точно ли ему должны?

– Да, должны. Около двух тысяч фунтов стерлингов. Вероятно, мне опять придется заплатить. Но уверяю честью, что я не вижу, откуда их взять, право, не вижу. Туда и сюда я заплатил за вас больше тысячи четырехсот фунтов.

– Тысячи четырехсот фунтов!

– Да, так, на меблирование и страхование, да по счету нашей фирмы за свадебный контракт. Счет этот еще не заплачен, это, впрочем, все равно. Нынче даром ведь не женятся.

– У вас, однако, есть обеспечение.

– Ну да, конечно есть. Но теперь бы надо наличных денег. Наша фирма так много ссудила на имение де Курси, что не желает идти дальше, а поэтому-то и понадобится взять это на себя. Придется им всем ехать за границу, этим дело и кончится. Между графом и Джоржем была страшная сцена. Джорж вышел из себя и сказал графу, что он виноват в женитьбе Порлокка. Дело кончилось тем, что Джоржа и его жену проводили за дверь.

– У него есть собственные деньги.

– Есть, но он не хочет их тратить. Того и смотри, что приедет сюда и сядет нам на шею. Я решился не просить его остановиться у меня и вам тоже советую. Если он раз войдет в дом, то его не скоро выживешь.

– Я чувствую к нему совершенное отвращение.

– Да, нехороший человек. Такой же точно и Джон. Порлокк был немного лучше, да совершенно промотался. Нечего сказать, семейка.

Вот каково семейство, для которого Кросби изменил Лили Дель! Под влиянием честолюбия его единственною целью было сделаться зятем графа, и чтобы достигнуть этой цели, неизбежно было сделаться подлецом. Достигая ее, он прошел путь всевозможной грязи и позора. Он женился на женщине, которую не любил. Он ежечасно вспоминал о девушке, которую прежде любил, которой не мог позабыть и которую он так обидел, что никакие обстоятельства не могли быть приняты в уважение к возобновлению прежних отношений. Этот стряпчий, который сидел перед ним, толкуя о своих тысячах с отвратительным беспокойством, свойственным только подобным людям, – и он составил точно такую же партию, с тою только разницею, что, составляя ее, знал, что делал. Он получил от этой женитьбы все ожидаемое. А что получил Кросби?

– Да, дрянной народец, дрянной, – говорил он с горечью.

– Мужчины, да, – сказал Гезби весьма хладнокровно.

– Гм! – сказал Кросби.

Гезби совершенно ясно понял, что, по мнению его приятеля, и женщины оказывались не совсем тем, чем бы следовало, но этим он не оскорблялся, хотя тут и допускалась частица оскорбления в отношении его жены.

– Графиня женщина благонамеренная, – сказал Гезби. – Жизнь ее была трудная, очень трудная. Мне приходилось слышать, как граф ругает ее, он употреблял такие выражения, которых испугался бы поденщик, – уверяю вас. Но он скоро умрет, и тогда ей будет спокойно. Она имеет три тысячи вдовьей премии.

«Он скоро умрет, и тогда ей будет спокойно!» – это один из фазисов семейной жизни. Разбирая эти слова, Кросби вспомнил обещание Лили, данное во время прогулки по полям, делать для него все на свете. Он вспомнил ее поцелуи, прикосновение ее пальчиков, серебристый веселый голосок, шорох ее платья, когда она ластилась к нему. После этого он невольно подумал, не умереть ли ему, чтобы Александрине тоже было спокойно. Она и ее мать жили бы где-нибудь в Германии, в Баден-Бадене, как нельзя спокойнее, получая вдовьи премии.

Сквайр в Оллингтоне, мистрис Дель и леди Джулия Дегест были до этой поры и в настоящее время крайне неспокойны, что Кросби не подвергся еще никакому наказанию, что его не постигло еще мщение за его великое прегрешение. Как они мало понимали истину! Если бы его стали преследовать законом, если бы его приговорили к тюремному заключению с тяжкою работою на двенадцать месяцев, то и тогда наказание его не было бы так жестоко. Тогда бы он, по крайней мере, избавился от леди Александрины.

– Джорж с женой приедут в Лондон, не пригласить ли нам их к себе на недельку-другую? – спросила его жена, как скоро они уселись в извозчичьей карете при возвращении домой.

– Нет! – заревел Кросби. – Ничего подобного не будет!

После этого не было сказано ни слова о приглашении до самого дома. Возвратясь домой, Александрина сослалась на головную боль и тотчас ушла в свою комнату. Кросби бросился в кресло перед остатком каминного огня и решился отделаться от всего семейства де Курси. Что же касается жены, то она, как жена, должна ему повиноваться или оставить его в покое и дать ему полную свободу. Доход их состоял из тысячи двухсот фунтов стерлингов. Превосходная была бы вещь, если бы ему удалось отделить себе шестьсот фунтов и воротиться к прежнему образу жизни. Конечно, нельзя было ожидать всех удобств прежней жизни, прежнего уважения и почтения общества. Все-таки он мог наслаждаться роскошным клубным обедом. Несвязанные вечера могли бы опять принадлежать ему вместе со свободой проводить их, как вздумается. Он знал многих, которые жили врозь от своих жен. При этом Кросби вспомнил, как безобразна была Александрина во весь этот вечер в своей мишурной коронке с поддельными камнями и вдобавок с насморком, от которого ее нос раскраснелся. Со времени замужества на нее напало, сверх того, какое-то постоянное, неприятное неряшество. Да, нельзя было скрыть – она весьма нехороша. Высказав все это самому себе, он отправился спать. Я сам расположен думать, что наказание его было достаточно жестокое.

На другое утро его жена все еще жаловалась на головную боль, так что ему пришлось завтракать одному. После положительного отказа на ее предложение пригласить брата они мало разговаривали.

– Моя голова ужасно трещит, пусть Сара принесет мне чаю и тост, если это не сделает для вас разницы.

Для Кросби было совершенно все равно, и он позавтракал один с таким наслаждением, каким почти никогда не сопровождались его завтраки.

Ему стало ясно, что настоящее удовольствие его жизни должно истекать из служебных занятий. Есть люди, которым трудно жить на свете без какого-нибудь источника ежедневного комфорта, к числу таких людей принадлежал и Кросби. Он едва ли был бы в состоянии переносить жизнь, если б в ней не было страниц, на которых он мог бы остановить свой взор с удовольствием. Ему всегда нравились его занятия, и он решил теперь, что они заменят ему все прочее. Но чтобы достигнуть этого, необходимо было предоставить ему большую свободу. По принятым правилам в месте его служения, секретарю вменялось в непременную обязанность получать приказания комиссионеров и делать по ним исполнения; предшественник Кросби строго соблюдал этот порядок вещей. Но Кросби сделал гораздо более и возымел честолюбие прибрать весь совет под руки. Он льстил себя мыслию, что ему известны и их и свои обязанности лучше, нежели им, и что с небольшою хитростью он будет управлять ими. Во всем этом не было ничего невозможного, если б не случилось скандала на Паддингтонской станции, но, как всем нам известно, господствующий петух на задворках должен всегда господствовать. Если он один только раз выпачкает в грязи свои крылья, то хотя и будет иметь вид петуха, которого постигло несчастье, никакой другой петух уже не станет иметь к нему уважения. Мистер Оптимист и мистер Буттервел очень хорошо знали, что их секретаря поколотили, и потому не могли уже доверяться такому человеку.

– А, кстати, Кросби, – сказал Буттервел, входя в его комнату, вскоре после его прихода в должность, в тот самый день, когда он завтракал один, – я хочу сказать вам несколько слов. – И Буттервел воротился и притворил дверь, которая была открыта.

Кросби недолго думал, он тотчас угадал свойство предстоящего разговора.

– Знаете ли… – начал Буттервел.

– Не лучше ли вам будет присесть? – сказал Кросби, садясь сам при этих словах. Уж если быть состязанию, то он за себя постоит. При этом случае он покажет более присутствия духа, чем на платформе железной дороги. Буттервел сел и чувствовал при этом, что само движение отняло у него несколько власти. Когда человек собирается сделать выговор другому, он должен дышать собственною атмосферою.

– Я не желаю придираться, – начал Буттервел.

– Надеюсь, что я не подал к тому повода, – сказал Кросби.

– Да я и не говорю этого. Но мы в совете полагаем…

– Позвольте, позвольте, Буттервел. Если вы хотите сказать что-нибудь неприятное, так уж лучше пусть оно выскажется в совете. Тогда это будет не так неприятно, уверяю вас.

– Но все, что происходит в собрании членов совета, должно иметь официальное значение.

– Это для меня все равно. Я скорей предпочту эту форму, нежели другую.

– Вот дело в чем. Мы полагаем, что вы берете на себя слишком много. Конечно, если тут и есть ошибка, то она не может служить упреком для вас, потому что это происходит от вашего усердия к делу.

– А если я не стану делать, так кто же станет? – спросил Кросби.

– Совет в состоянии исполнить все, до него касающееся. Полноте, Кросби, мы много лет знаем друг друга, и я вовсе не желаю с вами ссориться. Я потому так говорю вам, что вам же будет неприятно, если дело это примет официальный вид. Оптимист не имеет обыкновения сердиться, но вчера он был просто рассержен. Вам лучше выслушать меня и заниматься своим делом немного потише.

Кросби, однако же, не имел расположения спокойно получать выговоры. Он чувствовал себя обиженным и готов был вступить в бой с встречным и поперечным.

– Я исполнял свои обязанности по силе разумения, мистер Буттервел, – сказал он, – и кажется, всегда удовлетворительно. Назовите мне человека, который может указать на незнание мною дела. Если я трудился более чем следовало, так это оттого, что другие не выполняли своих обязанностей, как должно.

При этих словах лицо Кросби омрачилось, и комиссионер заметил, что секретарь не на шутку разгневался.

– О! Очень хорошо, – сказал Буттервел, вставая со стула. – При таких обстоятельствах мне предстоит только передать дело председателю, и он сообщит вам свое мнение в совете. Мне кажется, вы поступаете неблагоразумно, право, так. Что касается меня лично, то я руководился дружественным расположением, – сказав это, мистер Буттервел удалился.

После полудня того же дня, между двумя и тремя часами, Кросби, по обыкновению, пригласили в совет. Это делалось ежедневно, и он обыкновенно занимался там около часа с двумя из трех членов, подкрепивших силы свои рюмкою хереса и бисквитом. В настоящем случае точно так же принялись за обычный труд, но Кросби не мог не заметить, что взаимные их отношения изменились. Все три члена находились налицо. Председатель отдавал свои приказания важным, надутым голосом, который при хорошем расположении духа не был ему свойствен. Майор Фиаско почти ничего не говорил, но в его взгляде отражался луч самодовольного сарказма. Дела совета шли худо, и он радовался. Мистер Буттервел был замечательно учтив в обхождении и более обыкновенного развязен. По окончании занятий в мистере Оптимисте обнаружились признаки какого-то беспокойства, он то вставал, то опять садился, перебирал кучу бумаг, которые лежали перед ним, и заглядывал в них через очки. Наконец он выбрал одну из них, снял очки, откинулся в кресле и начал маленькую речь.

– Мистер Кросби, – сказал он, – всем нам очень приятно, очень приятно видеть ваше усердие и деятельность на служебном поприще.

– Благодарю вас, сэр, – сказал Кросби, – я люблю службу.

– Так, совершенно так, мы все это чувствуем. Но мы думаем, что вы – если б я сказал, – принимаете на себя слишком много, то, может быть, я сказал бы более, чем мы намерены выразить.

– Не говорите более того, что намерены сказать, мистер Оптимист. – При этих словах глаза Кросби слегка осветились блеском минутного торжества, то же самое было заметно и в глазах майора Фиаско.

– Нет-нет, – сказал мистер Оптимист, – я скорее недоскажу, а не скажу лишнего такому отличному чиновнику, как вы. Но вы, вероятно, понимаете, что я хочу выразить?

– Не знаю, точно ли я вас понимаю, сэр. Если я не принял на себя лишнего, что же я сделал такое, чего не следовало бы делать?

– Во многих случаях вы отдаете приказания, на которые следовало бы вам предварительно получить разрешение. Вот один пример. – И отложенная бумага явилась на сцену.

В этом случае секретарь был очевидно виноват по буквальному смыслу закона, и он не мог найти оправдания, даже основывая это оправдание на существенной необходимости.

– Если вам угодно, чтобы я вперед ограничивался положительными инструкциями, я исполню это, но мне кажется, что вы сами найдете это неудобным.

– Так будет гораздо лучше, – сказал мистер Оптимист.

– Очень хорошо, – сказал мистер Кросби. – Будет исполнено. – И он тут же решился сделаться по возможности неприятным трем джентльменам, собравшимся в этой комнате. Он мог сделаться очень неприятным, но эта неприятность в такой же мере могла отразиться на нем самом, как и на них.

Теперь все у него пошло неладно. И где было искать утешения? По пути домой он зашел к Себрэйту, но у него не было слов для предметов обыденного разговора. Он пошел домой, где жена его хотя и встала, но все еще жаловалась на головную боль.

– Я во весь день не выходила из дому, – сказала она, – а от этого голова еще больше разболелась.

– Я, право, не знаю, как этому помочь, когда вы не хотите ходить пешком, – сказал он.

После этого они более не говорили до самого обеда.

Если бы сквайр в Оллингтоне знал все это, он бы мог, я полагаю, довольствоваться наказанием, которое постигло Кросби.