– Мама, прочитайте-ка это письмо.

Это говорила старшая дочь мистрис Дель, когда они все три сидели в гостиной Малого дома. Мистрис Дель взяла письмо и прочитала его с большим вниманием, потом вложила в конверт и возвратила Белл.

– Ну что же, это хорошее письмо, и как мне кажется, в нем высказывается истина.

– Да, мама, в нем высказывается немного больше истины. Как вы говорите, оно очень хорошо написано. Он всегда пишет хорошо, когда бывает затронут за живое. Но все-таки…

– Все-таки что, моя милая?

– В этом письме проглядывает больше ума, чем сердца.

– Если так, то ему легче будет перенести страдания, то есть если ты окончательно решила это дело.

– Да, я окончательно решила, и право, не думаю, что он будет страдать. По всей вероятности, он не принял бы на себя труда написать подобное письмо, если бы у него не было этого желания.

– Я совершенно уверена, что у него есть желание, и желание самое искреннее, я уверена также и в том, что он сильно обманется в своих ожиданиях.

– Как он обманулся бы, если бы не удались ему какие-нибудь другие предприятия, – кажется, ясно.

Письмо было от кузена Белл, Бернарда, и заключало в себе самые сильные убеждения, какие только в состоянии он был придумать в пользу искательства ее руки. Бернард Дель более способен был сильнее выразить эти слова посредством письма, чем живой изустной речью. Это был человек, способный делать все превосходно, когда на обсуждение дела ему предоставлялось весьма немного времени, но он не обладал силой страсти, вызывающей человека на красноречие, для выпрошения того, что он желает приобрести. Его письмо при настоящем случае было длинно и довольно убедительно. Если в нем мало выражалось страстной любви, зато много было приятной лести. Он говорил Белл, как выгоден был бы брак их для обоих семейств, он уверял, что отсутствие еще более усилило в нем чувство привязанности, он без хвастовства ссылался на свое прошедшее поприще в жизни, как на лучшее ручательство за его будущее поведение, он объяснял, что, если брак этот состоится, то не представится тогда ни малейшей надобности касаться вопроса об оставлении Малого дома ее матерью и сестрою Лили, и, наконец, сказал ей, что любовь к ней становилась всепоглощающим чувством его существования. Если бы письмо это было написано с тем, чтобы получить от какого-нибудь третьего лица благоприятное мнение насчет его сватовства, оно было бы действительно весьма хорошим письмом, но в нем не было ни слова, которое могло бы пошевелить сердце такой девушки, как Белл Дель.

– Ты отвечай ему ласковее, – сказала мистрис Дель.

– Так ласково, как я уж и не знаю, – сказала Белл. – Я бы желала, мама, чтобы это письмо написали вы.

– Мне кажется, это не идет. Это, я полагаю, послужит ему поводом к новой попытке.

Мистрис Дель знала очень хорошо, – как знала несколько месяцев тому назад, – что искательство Бернарда безнадежно. Она была уверена, – хотя об этом не было между ними разговора, – что если доктор Крофтс вздумает прийти еще раз и попросит руку ее дочери, то ему не будет отказано. Из двух этих мужчин ей, конечно, больше всего нравился доктор Крофтс, впрочем, ей нравились оба, и она не могла не припомнить, что один, в материальном отношении, представлял собою весьма бедную партию, между тем как другой во всех отношениях был превосходен. Мистрис Дель ни под каким видом не хотела сказать слова, чтобы повлиять на дочь, да она, впрочем, и знала, что на нее никакие слова не могли бы произвести влияния, все же она не могла отстранить от себя некоторого сожаления при мысли, что это так и быть должно.

– Я знаю, мама, чего бы вы пожелали, – сказала Белл.

– У меня одно желание, моя милая, это чтобы ты была счастлива. Да сохранит тебя Господь от участи, которая постигла Лили! Советуя тебе отвечать кузену как можно ласковее, я хотела этим сказать только одно, что за свое благородство он вполне заслуживает ласкового ответа.

– Будьте уверены, мама, я употреблю для этого все мои усилия, однако вы знаете, что говорит одна леди на сцене: как трудно вытащить жало из этого слова «нет».

Сказав это, Белл вышла немного прогуляться, и по возвращении вынула свой письменный ящик и написала письмо. Оно было твердо и решительно. Что касается до той остроты, которая должна была вытащить жало «из этого едкого, язвительного слова: нет», она и не думала о ней. «Всего лучше пусть и он поймет, что я тоже серьезна», – сказала она про себя, и в этом настроении духа написала письмо.

«Прошу вас, не позволяйте себе думать, что в моих словах нет дружеского расположения к вам, – прибавила она в постскриптуме. – Я знаю, как вы добры, и знаю всю цену того, от чего отказываюсь, но в этом важном вопросе я вменяю себе в непременную обязанность высказать вам одну правду».

Между сквайром и мистрис Дель решено было, что переезд из Малого дома в Гествик не должен состояться раньше первого мая. Когда ему дали понять, что, по мнению доктора Крофтса, безрассудно было бы перевезти Лили из Малого дома в марте месяце, он употреблял все свое красноречие, чтобы принудить мистрис Дель отказаться от своего намерения. Сквайр говорил ей, что он всегда считал этот дом принадлежащим по праву кому-нибудь из фамилии Делей, кроме его самого, что в нем всегда так жили и что ни один из оллингтонских сквайров минувшего времени не брал за этот дом арендных денег.

– Тут не делается милости, вовсе никакой, – сказал он своим обычным резким, суровым тоном.

– Напротив, тут есть милость, большое великодушие, – отвечала вдова. – И я никогда не гордилась принимать ее, но когда я говорю вам, что мы надеемся быть счастливее в Гествике, вы не захотите нас удерживать. Лили получила в этом доме тяжелый удар, а Белл чувствует, что поступает совершенно наперекор вашим желаниям, – желаниям, в которых тоже выражается так много великодушия!

– Не стоит больше говорить об этом. Все это может еще устроиться, если только вы останетесь здесь.

Но мистрис Дель знала, что «все это» никогда не устроится, и потому настаивала на своем. Притом же она едва ли бы осмелилась сказать дочерям, что покорилась просьбам сквайра. Разговор этот происходил в то самое время, когда сквайр вел переговоры с графом насчет приданого Лили и, конечно, ему было тяжело подобное упрямство со стороны родственников в тот момент, когда об них заботились с таким великодушием. Впрочем, во время убеждений своих относительно Малого дома, он ничего не сказал о Лили или о ее будущих видах.

Они предполагали выехать первого мая, и уже одна неделя апреля прошла. После свидания, о котором мы сейчас упомянули, сквайр не говорил мистрис Дель ни слова по этому делу. Разъединение семейств было для него и досадно, и больно, – на отказ мистрис Дель он смотрел не иначе, как на выражение неблагодарности. По его мнению, он исполнял свой долг в отношении к ним, исполнял более чем долг, и теперь они говорят ему, что оставляют дом его потому собственно, что не могут более переносить тягости оказываемых им одолжений. В сущности же он не понимал их, а они не понимали его. Он был суров в своем обхождении и любил иногда обнаруживать свое господство, вовсе не сознавая, что его положение хотя и давало ему все привилегии близкого и дорогого друга, но не давало, однако, власти отца или мужа. В деле предполагаемой женитьбы Бернарда он говорил так, как будто Белл должна была сообразоваться с его желаниями, прежде чем откажет своему кузену. Он позволил себе сделать выговор мистрис Дель, и этим самым нанес ее дочерям оскорбление, простить которое они находили в то время совершенно невозможным.

Впрочем, едва ли и они были более довольны настоящим порядком вещей, чем сквайр: и теперь, когда наступило время разъединения, они, не имея возможности отказаться от своей решимости, чувствовали, что поступали с сквайром жестоко. Когда у них составилась эта решимость, даже когда составлялась она, сквайр был холоден к ним и суров. Несчастье Лили смягчало его, как смягчало и одиночество, которое предстояло ему испытывать по отъезде Делей. Тяжело было ему такое обращение с ним в то время, когда он для всех их делал все лучшее! Они также чувствовали это, хотя и не знали, как далеко простирались услуги, которые он старался оказать им. В то время как они сидели у камина, составляя планы своего удаления, сердца их были ожесточены против него, и они решились во что бы то ни стало защищать свою независимость. Но теперь, когда наступило время действовать, они сознавали, что сетования на него уже в значительной мере утихли. Это набрасывало на все предметы грустную тень, несмотря на то они продолжали свою работу.

Кто не знает, как страшны бывают приготовления к переезду из одного дома в другой, какое является бесчисленное множество вещей и вещиц, которые требуют укладывания, упаковки, как невыразимо неприятен период упаковки, какой жалкий и неряшливый вид принимают все принадлежности дома в этом беспорядке! В настоящее время люди, которые понимают свет и имеют деньги, соразмерные с такими понятиями, изучили способ избегать подобных неприятностей и поручать этот труд другим за известную плату. Оставив посуду в буфетах, книги на полках, вино в погребах, занавеси на своих местах, понимающее свет семейство отправляется недели на две в Брайтон. К концу этого времени посуда преспокойно переставится в другие буфеты, книги в другие шкафы, вино в другие погреба, занавеси повесятся на другие места, все, все приведется в надлежащий порядок. Мистрис Дель и ее дочери не имели ни малейшего понятия об этом способе передвижения. Пригласить деревенского плотника для наполнения ящиков, которые он сам же сделал, – вот все, что знали они о посторонней помощи, кроме своих двух служанок. Каждой вещи предстояло перейти через руки того или другого члена семейства, предвидя всю трудность этой работы, они начали ее гораздо ранее, чем было необходимо, – так что при первом приступе сделалось уже очевидным, что им приведется провести скучную, тяжелую, беспокойную неделю среди ящиков и сундуков, в виду беспорядочно расставленной мебели.

Прежде всего отдано было приказание, чтобы Лили ничего не делала. Она была больна, и, следовательно, ее нужно было поберечь и дать ей покой. Но вскоре приказание это было нарушено, и Лили трудилась усерднее матери и сестры. Действительно, едва ли ее можно было считать больше за больную, и она не хотела, чтобы с ней обходились как с больной. Она сама чувствовала, что настоящее постоянное занятие могло спасти ее от тяжелой необходимости оглядываться назад на несчастное прошедшее, и вследствие этого составила себе идею, что чем тяжелее будут занятия, тем для нее лучше. Снимая книги с полок, складывая белье, вынимая из старых комодов и шкафов давно забытые предметы домашнего хозяйства, она находила невыразимое удовольствие и была так весела, как в былое счастливое время. Она разговаривала за работой, с разгоревшимися щечками и смеющимися глазками останавливалась среди пыльного скарба и окружавшего ее хаоса, в эти минуты ее мать начинала думать, что на душе Лили по-прежнему хорошо и спокойно. Но потом в другие минуты, когда приходила реакция, ей казалось, что тут ничего не было хорошего. Лили не могла сидеть спокойно у камина, спокойно заниматься каким-нибудь рукодельем и спокойно о чем-нибудь разговаривать. Нет еще, не могла. Несмотря на то, ей было хорошо, – хорошо было и на душе у нее. Она говорила себе, что победит свое несчастье, – как говорила во время болезни, что несчастье не должно убить ее, – и теперь действительно старалась победить его. Она говорила себе, что свет не должен быть потерян для нее потому только, что у нее разрушились самые отрадные надежды. Рана была глубока и мучительна, но тело пациентки было крепко и здорово, кровь – чиста. Врач, знакомый с болезнями подобного рода, после продолжительного наблюдения ее симптомов непременно объявил бы, что излечение вероятно. Врачом Лили была мать, которая наблюдала за больной с величайшим вниманием, хотя от времени до времени она и впадала в сомнение, но постоянно питала надежду, укреплявшуюся с каждым днем все более и более, что дитя ее еще будет жить и будет вспоминать об обманутой любви спокойно.

Никто не должен говорить ей об этом, – вот условие, которое Лили постановила, не требуя его буквально от своих друзей и знакомых, но показывая разными знаками, что в этом заключалось ее требование. Правда, она сказала дяде несколько слов по этому предмету, и дядя исполнил ее требование с безусловным повиновением. Она вышла в свой маленький свет очень скоро после того, как известия об измене Кросби достигли ее, – сначала показалась в церкви, потом между деревенскими обитателями, решившись держать себя, как будто ее вовсе не сокрушало постигшее несчастье. Деревенские обитатели понимали это, слушали ее и отвечали ей, не позволяя себе завести запрещенный разговор.

– Господь с тобой, – сказала мистрис Кромп, местная почтмейстерша, а мистрис Кромп, как полагали, имела самый сварливый характер во всем Оллингтоне. – Как посмотрю на тебя, мисс Лили, так и кажется, что ты самая хорошенькая девушка в здешних краях.

– А вы самая сердитая старушка, – отвечала Лили, с веселым смехом протягивая почтмейстерше руку.

– Такой была я всегда, – говорила мистрис Кромп. – Такой и останусь.

И Лили заходила в коттедж и расспрашивала больную старуху о ее немощах. С мистрис Харп было то же самое. Мистрис Харп после той первой встречи, о которой было упомянуто, ласкала Лили, но ни слова не говорила о ее несчастиях. Когда Лили пришла к мистрис Бойс во второй раз, что было сделано весьма смело, мистрис Бойс начала было выражать свое сожаление.

– Милая моя Лили, все мы созданы такими несчастными… – С этими словами мистрис Бойс подсела к Лили и стала смотреть ей прямо в лицо, но Лили, с легким румянцем на щеке, быстро повернулась к одной из дочерей мистрис Бойс и в момент изорвала выраженное сожаление на мелкие клочки.

– Минни, – сказала она довольно громко и почти с детским восторгом, – как вы думаете, что сделал вчера Тартар? Я в жизнь свою не смеялась так много!

И потом Лили рассказала презабавную историю о весьма уродливом терьере, принадлежавшем сквайру. После этого даже мистрис Бойс не делала дальнейшей попытки. Мистрис Дель и Белл обе понимали, что это непременно должно быть правилом, – правилом даже для них. Лили говорила об этом предмете иногда с ними обеими, иногда с одной из них, начиная одиноким словом, выражавшим грустную покорность своей участи, и потом продолжала до тех пор, пока не высказывались все чувства, тяготившие и волновавшие ее грудь, но разговор этот никогда не начинали ни мать, ни сестра. Теперь же, в эти деятельные дни упаковки, подобный предмет разговора как будто был совершенно изгнан.

– Мама, – сказала она, стоя на верхней ступеньке лестницы, на которой она доставала из шкафа и подавала вниз стеклянную и чайную посуду, – уверены ли вы, что вещи эти наши? Мне кажется, что некоторые принадлежат здешнему дому?

– В этом бокале, по крайней мере, я уверена, потому что он принадлежал моей матери до моего замужества.

– Ах, боже мой! Ну что бы я сделала, если бы разбила его? Когда я беру в руки какую-нибудь ценную вещь, мне так и хочется бросить ее и разбить вдребезги. Ах, мама! Я чуть-чуть его не уронила, впрочем, вы сами виноваты.

– Если ты не будешь беречься, то и сама упадешь. Пожалуйста, держись за что-нибудь.

– Белл, вот и чернильница, о которой ты плакала целых три года.

– Вовсе я о ней не плакала, но кто бы мог ее туда поставить?

– Лови ее! – сказала Лили, бросив чернильницу на груду ковров.

В эту минуту послышались в прихожей чьи-то шаги, и вслед за тем через раскрытую дверь вошел сквайр.

– Так вы все за работой? – спросил он.

– За работой, – отвечала мистрис Дель голосом, в котором отзывался стыд. – Уж если что задумано, то чем скорее это кончится, тем лучше.

– Грустно, очень грустно, – сказал сквайр. – Впрочем, я пришел сюда не за тем, чтобы говорить об этом. Я привез вам записку от леди Джулии Дегест, и сам получил такую же записку от графа. Они просят нас приехать после Светлого воскресенья и погостить у них с недельку.

Мистрис Дель и ее дочери, когда им объявили это неожиданное приглашение, остались неподвижно на своих местах и с минуту не могли вымолвить слова. Приехать и погостить недельку в гествикском господском доме! Приехать всем семейством! До этой поры сношения между гествикским и оллингтонским Малым домом ограничивались одними утренними визитами. Мистрис Дель никогда не обедала там и в последнее время отправляла с визитами одних дочерей. Однажды только Белл обедала там с дядей своим, сквайром, как обедала однажды и Лили с дядей Орландо. Даже и это было очень давно, когда они только что начали показываться в люди и смотрели на этот случай с чувством детского торжества и благоговения. Теперь же, когда они собирались занять в Гествике скромный уголок, между ними было решено, что визиты в гествикский господский дом могут быть прекращены. Мистрис Имс никогда туда не ездит, а они собирались поставить себя на один уровень с мистрис Имс. Теперь, в минуту нисхождения в жизни, их всех приглашают приехать на неделю в гествикский господский дом! Если бы королева прислала лорда камергера просить их приехать в Виндзорский замок, то едва ли бы такая неожиданность изумила их больше, чем эта. Белл, когда вошел дядя, сидела на свернутом ковре и теперь снова заняла то же самое место. Лили стояла на верхней ступеньке лестницы, а мистрис Дель стояла внизу и одной рукой держалась за платье Лили. Сквайр передал приглашение весьма отрывисто, впрочем, это был такой человек, который ничего не умел передавать иначе, как отрывисто, без всяких приготовлений.

– Приглашает нас всех! – сказала мистрис Дель. – Как же нужно понимать слово «всех»?

И она, распечатав записку, стала читать ее, не меняя своего положения у лестницы.

– Позвольте мне посмотреть, мама, – сказала Лили.

И записка поступила в руки ее. Если бы мистрис Дель сообразила, в чем дело, она бы придержала записку в руках, но все это было так внезапно, так неожиданно, что всякие соображения были невозможны.

«Любезная мистрис Дель (так начиналась записка).

Посылаю вам это в письме, которое брат мой пишет к мистеру Делю. Мы в особенности желаем, чтобы вы и ваши дочери приехали к нам на недельку, начиная с семнадцатого числа настоящего месяца. Принимая во внимание наши родственные связи, нам бы следовало видеться с вами гораздо чаще, чем это делалось в прошедшие годы, и, разумеется, виноваты в этом мы одни. Впрочем, как говорит пословица, никогда не поздно исправиться, и я надеюсь, что вы примете мое признание с тем чувством искренности, с которым оно выражено, и что приезд к нам будет служить доказательством вашего расположения.

Я приму все меры, чтобы ваши дети не скучали у нас в доме, я к обеим им питаю искреннее уважение.

Нелишним считаю сообщить вам, что на этой же самой неделе у нас будет гостить Джон Имс. Мой брат без души от него, он считает его лучшим молодым человеком из нынешней молодежи. Со своей стороны, я должна признаться, что это один из моих героев.

Душевно вам преданная Джулия Дегест».

Лили, стоя на лестнице, читала письмо очень внимательно. Сквайр между тем обменивался словами с невесткой и племянницей. Никто не мог видеть лица Лили, обращенного к окну, оно было обращено к окну и в то время, когда она сказала:

– Мама, тут нечего и думать, мы не должны туда ехать, решительно не должны.

– Почему же не должны? – спросил сквайр.

– Со всем семейством! – сказала мистрис Дель.

– Они этого-то и желают, – сказал сквайр.

– Я бы желала лучше всего остаться дома на целую неделю, – сказала Лили. – Пусть мама и Белл едут одни.

– Это невозможно, – сказал сквайр. – Леди Джулия особенно желает, чтобы вы были ее гостьей.

Дело устроено было весьма дурно. Намек в записке леди Джулии на Джонни Имса сразу объяснил Лили все замыслы и до такой степени открыл ей глаза, что даже соединенное влияние фамилий Деля и де Гэста не могло завлечь ее в гествикский господский дом.

– Отчего невозможно? – спросила Лили. – Чтобы всем семейством отправиться туда, об этом нечего и думать, но для Белл это будет прекрасно.

– Ничего хорошего я тут не вижу, – сказала Белл.

– Будьте поснисходительнее в этом случае, – заметил сквайр, обращаясь к Белл. – Леди Джулия имеет для вас в виду много хорошего. Но, моя милочка… – И сквайр снова обратился к Лили с тем особенным вниманием и расположением, которое он в это время постоянно оказывал ей и которое, наконец, становилось для Лили приторным. – Но, моя милочка, почему же ты не хочешь ехать туда? Перемена сцены всегда бывает приятна, а такая перемена, как эта, еще может принести тебе пользу, особливо теперь, когда ты начинаешь поправляться. Мэри, пожалуйста, уговорите их.

Мистрис Дель ничего не сказала, она снова читала записку. Лили спустилась с лестницы, подошла прямо к дяде, взяла его за руку и отвела к одному из окон.

– Дядя, – сказала она, – не сердитесь на меня. Я не могу ехать. – И с этими словами она приподняла свое личико, чтобы поцеловать его.

Сквайр наклонился и поцеловал Лили, не выпуская ее руки. Он взглянул на это личико и прочитал на нем все. Он узнал, почему Лили не могла, или вернее, почему она сама полагала, что ей нельзя ехать.

– Не можешь, моя милая? – спросил сквайр.

– Нет, дядя. Это весьма мило, весьма любезно, но я не могу ехать. Я не гожусь для того, чтобы ездить куда бы то ни было.

– Но, друг мой, ты должна преодолеть это чувство. Ты должна побороться с ним.

– Я борюсь и надеюсь побороть его, но не могу сделать этого сразу. Во всяком случае, ехать туда я не могу. Передайте леди Джулии мое глубочайшее почтение и не позвольте ей сердиться на меня. Может быть, поедет Белл.

Какая польза из того, что поедет туда Белл? Какая польза сквайру нарушать свои привычки визитом, который сам по себе будет ему скучен, если нельзя представить туда главной виновницы этого визита? Граф и сестра придумали приглашение собственно с намерением дать Лили и Имсу возможность встретиться. По-видимому, Лили была тверда в своей решимости отказаться от этого приглашения, а если так, то не лучше ли совсем отменить этот план? Ему было очень досадно, а между тем он не сердился на Лили. В последнее время все и во всем сопротивлялись ему. Все его семейные предначертания не исполнялись, но все же он редко позволял себе сердиться. Он до такой степени привык к тому, чтобы все делалось ему наперекор, что никогда не мог рассчитывать на успех. В деле доставления Лили другого жениха он вызвался действовать не по своему побуждению. Его вызвал на это сосед-граф, и он принял вызов с большим великодушием. Он был вынужден сделать попытку со всем усердием и искренним желанием успеха, но как в этом, так и во всех его собственных планах он сейчас же встречал сопротивление и неудачу.

– Я предоставляю вам переговорить об этом между собою, – сказал сквайр. – Но, Мэри, прежде чем пошлете ответ, повидайтесь со мной. Если вы теперь же придете ко мне, то Ральф после обеда отнесет обе записки.

Сказав это, сквайр оставил Малый дом и пошел обратно в свои одинокие хоромы.

– Лили, милая, – сказала мистрис Дель, лишь только уличные двери затворились за сквайром, – в этом приглашении выражается особенное расположение к тебе, особенное расположение.

– Я знаю, мама, вы должны ехать к леди Джулии и должны сказать ей, что я знаю это. Вы должны передать ей всю мою любовь. И действительно, я ее люблю теперь. Но…

– Неужели ты не хочешь ехать, Лили? – спросила мистрис Дель умоляющим голосом.

– Нет, мама, я решительно не поеду.

И Лили вышла из столовой, в течение последовавшего часа ни мать, ни сестра не решались прийти в ее комнату.