Джон Имс успел-таки сторговаться с сэром Рэфлем Бофлем. Он принял должность частного секретаря с тем определительно-выраженным условием, что ему в конце апреля будет дан двухнедельный отпуск. Заключив это условие, Джонни простился с мистером Левом, для которого действительно эта разлука была очень тяжела, опорожнил в большой комнате несколько прощальных кружек портеру, за которыми выражено было множество желаний успешно познакомиться с длиной и шириной ноги старого Хофля, произнес последнюю насмешку над мистером Киссином при встрече с этим джентльменом, торопливо бежавшим по коридору с огромной книгой в обеих руках, и наконец занял место в спокойном кресле, которое Фиц-Говард принужден был оставить.

– Пожалуйста, никому не говори, – сказал Фиц. – Я намерен совсем оставить эту службу. Отец мой позволит мне служить здесь не иначе, как в должности младшего секретаря.

– Отец твой, верно, пустой человек? – спросил Имс.

– Ничего этого не знаю, – отвечал Фиц-Говард. – Знаю только, что он сильно заботится об интересах нашей фамилии. При следующих выборах мой кузен будет депутатом от Сент-Бонгэя, и мне тогда не будет надобности оставаться здесь.

– Само собой разумеется, – сказал Имс. – Будь у меня кузен членом парламента, кто бы заставил меня служить в другом месте, кроме Вайтголла!

– То-то и есть, – сказал Фиц-Говард. – Эта комната во всех отношениях прекрасная, но страшная скука ходить в Сити каждый день. И притом же не всякому понравится, чтобы его каждую минуту призывали по звонку, как лакея. Я говорю это не с тем, чтобы обескуражить тебя.

– Напротив, для меня это весьма полезно, – сказал Имс. – Ведь я никогда не был очень разборчив.

И таким образом молодые люди расстались. Имс принял хорошенькое кресло и вместе с ним опасность получить приглашение от сэра Рэфля Бофля подавать ему башмаки, между тем как Фиц-Говард занял вакантную конторку в большой комнате, где и должен был оставаться до тех пор, пока один из членов его семейства не поступит в парламент в качестве депутата от местечка Сент-Бонгэя.

Хотя Имс и подшутил над Фиц-Говардом и подсмеялся над Киссином, но занял новое кресло не без некоторых серьезных размышлений. Он знал, что его карьера в Лондоне до настоящей поры не принадлежала к числу таких, на которую можно было бы посмотреть с чувством самоуважения. Он жил с друзьями, которых не уважал, он был ленив, а иногда и хуже, чем ленив, наконец он позволил себе оказывать притворную любовь к женщине, к которой не питал ни малейшего расположения и которая успела выманить у него несколько нелепых обещаний, постоянно тревоживших его и тяготивших. Заняв кресло и разложив перед собой записки сэра Рэфля, он почти с ужасом вспомнил о мужчинах и женщинах в Буртон-Кресценте. Прошло уже три года с тех пор, как он впервые узнал Кредля, и только теперь с содроганием подумал, какое это жалкое было создание, которое он выбрал себе в задушевные друзья. Он не мог извинить себя за то, за что мы бы извинили его. Он не мог сказать себе, что его принудили обстоятельства избрать такого друга, не дав ему времени познакомиться с условиями, необходимыми для подобного выбора. Он прожил с этим человеком три года в самой тесной дружбе и только теперь узнал свойство его характера. Кредль тремя годами был старше его. «Я не брошу его, – сказал Джонни самому себе. – Хотя это жалкое, ничтожное создание». Он вспомнил также о Люпексах, о мисс Спрюс и мистрис Ропер и старался представить себе, что сделала бы Лили Дель, если бы увидела себя между подобными людьми. Впрочем, ей не представлялось ни малейшей возможности увидеть себя между ними. Пригласить ее в гостиную мистрис Ропер было бы то же самое, что попросить ее выпить что-нибудь за прилавком водочного погребка. Если судьба готовила ему счастье называть Лили своей женой, то необходимость требовала изменить свой образ жизни.

Он сбросил уже с себя ветреное юношество, как змея сбрасывает свою шкуру. К нему пришли многие чувства и сведения, свойственные возмужалому возрасту, и он уже начал сознавать, что будущий образ его жизни должен быть для него делом весьма серьезного рода. Подобная мысль не приходила ему в голову, когда он впервые поселился в Лондоне. Мне кажется, что в этом отношении отцы и матери молодого поколения очень мало понимают о внутреннем свойстве молодых людей, о которых они так много заботятся. Они приписывают им такое множество прекрасных качеств, что невозможно их иметь, и потом отрицают дурные, которыми дети уже обладают! От мальчиков они ожидают благоразумия взрослых мужчин, – того благоразумия, которое составляет плод размышления, но не хотят отдать справедливости той силе мысли, которая одна в состоянии выработать хорошее поведение. Молодые люди вообще наклонны к размышлениям, наклоннее даже взрослых, но размышления их не всегда бывают плодотворны. И опять, так мало еще сделано для развлечения молодых людей, отправляемых в Лондон на девятнадцатом или двадцатом году с предоставлением им полной свободы. Возможно ли, чтобы какая-нибудь мать стала ожидать, что ее сын должен просиживать вечер за вечером в мрачной комнате, пить дурной чай и читать хорошие книги? А между тем они ожидают этого, – те самые матери, которые так много говорят о беспечности юности! Вы, матери, которые из года в год видите сыновей своих пущенными на произвол в море жизни и которые с такою заботливостью являетесь с добрым советом, с фланелевыми фуфайками, с назидательными книжками и зубными порошками, – неужели вам никогда не приходит на мысль, что надобно позаботиться также о доставлении молодым людям развлечений, танцев, вечеров, удовольствий женского общества? Ваши сыновья должны иметь эти удовольствия, и если вы не доставите их, то сыновья отыщут сами, но будут ли отысканные удовольствия согласоваться с вашим вкусом? Если бы я был матерью и отправлял бы своих юношей в Лондон, я прежде всего подумал бы о приискании таких домов с хорошенькими девушками, где бы они могли покуртизанить в порядочном обществе.

Бедный Джон Имс был помещен в такой дом, где по необходимости должен был куртизанить в дурном обществе, и теперь он знал, что это было совершенно так. До отъезда Имса в Гествик оставалось только два дня, и он, разобрав кипу записок сэра Рэфля, положил непременно объявить мистрис Ропер, что по возвращении в Лондон его больше уже не увидят в Буртон-Кресценте. Он хотел нарушить все обязательства, и если за такое нарушение пришлось бы заплатить штраф, он готов был сделать это по возможности без всяких споров. Он признавался самому себе, что в отношении к Амелии он вел себя весьма дурно, и теперь ему ясно было, что прежде чем осмелиться говорить с Лили Дель, ему следовало в этом случае поставить себя на приличную ногу.

В то время как Джонни пришел к окончательному заключению по этому предмету, раздался колокольчик, который всегда стоял на столе сэра Рэфля Бофля, и вслед за тем мистера Имса попросили пожаловать в кабинет великого человека.

– Ах да, – сказал сэр Рэфль, откинувшись к спинке своего кресла и растянувшись в нем после понесенных великих трудов, – ах да, позвольте! Кажется, послезавтра вы выезжаете из города?

– Точно так, сэр Рэфль, послезавтра.

– Гм! Досадно, очень досадно. Впрочем, в подобных случаях я никогда не думаю о себе, – никогда не думал и надеюсь, никогда не буду думать. Вы отправляетесь к моему старинному другу Дегесту.

Имса всегда разбирал гнев, когда его новый патрон, сэр Бофль, начинал говорить о своей старинной дружбе с графом, и потому никогда не давал ему повода распространяться об этом предмете.

– Я еду в Гествик, – сказал он.

– Ах да, в гествикский господский дом? Не помнится, чтобы я когда-нибудь бывал там. Нет сомнения, что бывал, но подобные вещи скоро забываются.

– Я никогда не слышал, чтобы лорд Дегест говорил об этом.

– О, конечно нет. Почему же его память должна быть лучше моей! Скажите ему, пожалуйста, что мне очень приятно было бы возобновить наши прежние дружеские отношения. Я бы не прочь прокатиться к нему на денек или на два в скучное время года, – так в сентябре или октябре. Участие, которое мы оба принимаем в вас, можно приписать стечению обстоятельств, не правда ли?

– Будьте уверены, я скажу ему.

– Пожалуйста. Он один из наших самых независимейших нобльменов, и я питаю к нему высокое уважение. Позвольте, я, кажется, звонил в колокольчик? Что мне нужно было! Кажется, я не звонил?

– Вы не звонили.

– Ах да, знаю. Я собираюсь уйти, и мне нужны… пожалуйста, прикажите Рафферти принести мне… мои сапоги. – При этом Джонни позвонил в колокольчик, – не в маленький колокольчик, который служил украшением чернильницы, но в другой, – особенный, в который всегда звонил сам Рэфль Бофль. – Завтра я не буду здесь, – продолжал сэр Рэфль. – Будьте так добры, отправьте мои письма по принадлежности, и если что получится из государственного казначейства, я знаю, что государственный канцлер что-нибудь напишет, то в таком случае пришлите мне его письмо с нарочным.

– Вот и Рафферти, – сказал Имс, решившись никогда не марать своих губ приказаниями насчет сапог сэра Рэфля.

– Гм! Ах да, Рафферти, принеси мои сапоги.

– Не имеете ли сказать еще чего-нибудь? – спросил Имс.

– Нет, ничего особенного. Надеюсь, вы позаботитесь оставить все в надлежащем порядке?

– Непременно, все будет в порядке.

И Имс удалился, не желая присутствовать при свидании сэра Рэфля с своими сапогами.

– Нет, он не годится, – говорил сэр Рэфль самому себе. – Вовсе не годится. Он не расторопен… в нем вовсе нет покорности. На этом месте не такой должен быть человек. Удивляюсь, что понудило графа взять его под свое покровительство.

Вскоре после этого маленького эпизода Имс оставил свой кабинет и один отправился в Буртон-Кресцент. Он чувствовал, что одержал победу в кабинете сэра Рэфля, но для одержания такой победы не представлялось особенных затруднений. Ему предстояла еще одна битва, из которой выйти победителем было бы великим подвигом. Амелия Ропер была для него страшнее всякого главного комиссионера. В его колчане была только одна прочная стрела, на которую он мог понадеяться в случае, если бы представилась необходимость нанести своему врагу смертельную рану. В течение последней недели Амелия страшно кокетничала с Кредлем, в наказание своему прежнему обожателю за его равнодушие. Он не хотел, если будет возможно, принести Кредля в жертву своему самолюбию, но так как ему должно было во что бы то ни стало одержать победу, и если худшее могло кончиться не иначе как худшим, то он должен был употребить такое оружие, какое предоставляли ему судьба и шансы войны.

При входе в столовую он застал там мистрис Ропер и немедленно приступил к делу.

– Мистрис Ропер, – сказал Джонни, – я намерен послезавтра ехать за город.

– Да, мистер Имс, мы это знаем. Вы отправляетесь погостить в благородный дом графа Дегеста.

– Я не знаю ничего насчет благородства самого дома, но еду в провинцию на две недели. Когда я ворочусь…

– Когда вы воротитесь, мистер Имс, то я надеюсь, что найдете в вашей комнате гораздо больше комфорта. Я знаю, что в ней недостает много для такого джентльмена, как вы, я думала об этом давно…

– Но, мистрис Ропер, я не намерен больше возвращаться сюда. Вот это-то я и хотел вам сказать.

– Не намерены возвратиться в Кресцент!

– Нет, мистрис Ропер. Вы знаете, для молодого человека необходимы передвижения, а я так долго был постоянным вашим жильцом.

– Куда же вы думаете переехать, мистер Имс?

– Покуда еще и сам не знаю. Это будет зависеть от того, что я сделаю… от того, что мне скажут мои друзья в провинции. Вы не подумайте, мистрис Ропер, что я хочу поссориться с вами.

– Это все наделали Люпексы, это они виноваты! – сказала мистрис Ропер в глубоком унынии.

– Напрасно так думаете, мистрис Ропер, тут никто не виноват.

– Я уж это знаю, вас винить я не смею, мистер Имс. Они сделали этот дом неприличным для всякого порядочного молодого джентльмена. Я давно все это видела, для одинокой женщины, мистер Имс, это очень тяжело.

– Но, мистрис Ропер, уверяю вас, что Люпексы не имеют никакого отношения к моему выезду отсюда.

– Имеют-имеют, я все понимаю! Но что могла я сделать, мистер Имс? В течение последних шести месяцев я каждую неделю просила их очистить квартиру, но чем больше просила, тем они сильнее упорствовали. Остается одно – послать за полисменом и поднять суматоху в доме…

– Мистрис Ропер, ведь я не жаловался вам на Люпексов?

– Вы бы не выехали отсюда без всякой причины. Уж не задумали ли вы жениться, мистер Имс?

– Ничего еще не знаю.

– Вы можете сказать мне, смело можете. Я никому не передам, ни слова. Относительно Амелии я не виновата, решительно не виновата.

– Кто же говорит, что тут виноват кто-нибудь?

– Я все вижу, мистер Имс. Конечно, не мое дело вмешиваться. Если бы она вам понравилась, то могу сказать, что из нее вышла бы такая добрая жена, какую можно пожелать всякому порядочному человеку, и кроме того, она в состоянии выработать несколько фунтов стерлингов больше, чем большая часть девушек. Вы можете понимать чувства матери, если тут и должно бы быть чему-нибудь, то я не могла же повредить этому, могла ли я, согласитесь сами?

– Дело в том, что тут не должно быть ничего.

– Я твердила ей это в течение нескольких месяцев. Я не намерена говорить что-либо в ваше обвинение, но во всяком случае молодым людям следует быть весьма обстоятельными, непременно следует. – Джонни не хотел намекнуть безутешной матери, что и молодым женщинам тоже следовало бы быть обстоятельным, он только подумал об этом. – Мистер Имс, ведь я совсем не желала, чтобы она приехала сюда, – сколько раз ей говорила это! Но что может сделать мать? Ведь нельзя же ее было выгнать на улицу!

При этом мистрис Ропер поднесла к глазам передник и начала горько плакать.

– Очень сожалею, что если я был причиной хотя частицы вашего горя, – сказал Джонни.

– Нет, вашей вины тут нет, – продолжала бедная женщина, у которой вместе со слезами вырывались наружу ее искренние чувства, высказывалась вся ее женская натура. – Нет тут и моей вины. Увидев, как она держит себя, я знала, к чему это приведет, и я высказала ей свое мнение. Я знала, что вам не понравятся ее причуды.

– Мистрис Ропер, и к ней, и к вам я всегда питал особенное уважение.

– Однако вы на ней не женитесь. Я долгое время говорила ей это, просила ее не делать глупостей – на коленях просила, – но она не хотела послушаться меня. Она никогда бы не послушалась. Она всегда была такая своенравная, такая упрямая, что я лучше бы желала иметь ее подальше от себя, чем при себе. Впрочем, мистер Имс, она хорошая хозяйка в доме, это верно, не найдется пары рук, которые бы работали так скоро и ловко, но все же мои слова, мои советы не послужили в пользу.

– Не думаю, однако, что это послужило вам во вред.

– Как еще послужило-то! В огромный вред! Дом мой утратил всякую респектабельность, особливо из-за этих Люпексов. Мисс Спрюс живет у меня девять лет – она тоже с тех самых пор, как я сняла этот дом, – объявила мне сегодня, что намерена уехать в провинцию. А из-за чего? Из-за той же причины, по которой и вы уезжаете. Я понимаю эту причину, я вижу ее. Мой дом не так респектабелен, как бы ему следовало быть, и ваша мама, узнав все, что делается в нем, имела бы полное право сердиться на меня. Поверьте, мистер Имс, я хотела заслужить уважение.

– Мисс Спрюс, вероятно, передумает.

– Вы не знаете, что я должна была переносить во все это время. Никто не платит мне, то есть не платит исправно… кроме нее и вас. Мисс Спрюс так аккуратна, как английский банк.

– Боюсь, что и я не был очень исправен, мистрис Ропер.

– Ах нет, вы были очень исправны. Я не обращала внимания, если при расчете, в конце четверти года, останется за вами какой-нибудь фунт или два, в полной уверенности, что со временем вы их заплатите. Мясник, например. Он не хуже моего понимает жильцов, если деньги верные, он подождет, но не захочет ждать от таких, как Люпенсы, у которых вовсе нет денег. А Кредль, поверите ли, ведь он мне должен двадцать восемь фунтов!

– Двадцать восемь фунтов?

– Да, мистер Имс, двадцать восемь фунтов! Он глупец. Это Люпексы вытянули из него денежки. Я это знаю. Он не говорит об уплате и выезде. Того и смотри, что останусь с ним да с Люпексами на руках, и тогда явятся ко мне долговые приставы и продадут до последней соломинки в доме. Не скажешь им «продавать нельзя».

И мистрис Ропер опустилась в старое кресло, покрытое волосяной материей, и вполне предалась своей тяжелой печали.

– Я думаю идти наверх и приготовиться к обеду, – сказал Имс.

– Так вы должны выехать, когда воротитесь? – спросила мистрис Ропер.

– Да, кажется, непременно должен. Я предупреждаю вас за месяц, считая от сего дня, и, разумеется, я вам заплачу за этот месяц.

– О, я не хочу брать лишнего, положительно не хочу. Надеюсь, что вы оставите ваши вещи. Вы можете получить их, когда вам угодно. Если Чомпенд узнает, что вы и мисс Спрюс уезжаете, он в ту же минуту потребует деньги.

Чомпенд был мясник. Имс, однако же, ничего не ответил на этот плачевный довод. Позволит ли он или нет своим старым сапогам оставаться в Буртон-Кресценте на неделю или на две, это должно было зависеть от того, как приняла бы его Амелия Ропер в тот вечер.

Когда Имс спустился в гостиную, там была одна только мисс Спрюс.

– Прекрасный день, мисс Спрюс, – сказал он.

– Да, мистер Имс, для Лондона день прекрасный, но, как вы думаете, ведь в провинции, где-нибудь в деревне, воздух несравненно лучше?

– А мне так лучше в городе, – сказал Джонни, желая замолвить доброе словцо в пользу бедной мистрис Ропер.

– Вы, мистер Имс, человек молодой, а я ни больше ни меньше как старуха, это разница, – сказала мисс Спрюс.

– Небольшая, – заметил Джонни, стараясь быть любезным. – Вы, точно так же как и я, не хотите быть скучной.

– Я хочу быть почтенной, мистер Имс. Я, мистер Имс, всегда была почтенною.

Слова эти старуха произнесла почти шепотом, с беспокойством глядя на дверь, чтобы она как-нибудь не открылась для любопытствующих ушей.

– Я уверен, что мистрис Ропер весьма почтенная леди.

– Да, мистрис Ропер почтенная леди, мистер Имс, но тут есть некоторые… Тс!

И старушка Спрюс поднесла к губам палец. Дверь отворилась, и в гостиную не вошла, а вплыла мистрис Люпекс.

– Как поживаете, мисс Спрюс? Вы всегда являетесь первой. Это, верно, для того, чтобы заручиться молодым джентльменом. Что новенького в городе, мистер Имс? В настоящем вашем положении вы, без сомнения, слышите все новости.

– Сэр Рэфль Бофль завел новые туфли. Не знаю, верно ли это, но догадываюсь по времени, которое он употребил, чтобы надеть их.

– Ах! Вы шутите. Это всегда делают джентльмены, когда они хоть немного поднимутся в свете. Тогда им кажется, что женщины не стоят того, чтобы с ними разговаривать, – можно только шутить да делать насмешки.

– Я с большим удовольствием расположен разговаривать с вами, мистрис Люпекс, нежели с сэром Рэфлем Бофлем.

– Вы можете говорить, что вам угодно, но, поверьте, мы, женщины, очень хорошо понимаем, что означают подобные комплименты, не правда ли, мисс Спрюс? Женщина, пробывшая пять лет замужем, не может рассчитывать на особенное внимание со стороны молодых людей. Хотя я была молода, когда выходила замуж, то есть молода по летам, но я видела слишком многое и испытала слишком многое, чтобы быть молодою по сердцу.

Мистрис Люпекс сказала последнюю фразу почти шепотом, но мисс Спрюс слышала ее и еще более убедилась, что Буртон-Кресцент ни под каким видом нельзя назвать респектабельным.

– Не знаю, каковы были вы тогда, мистрис Люпекс, – сказал Имс, – но вы довольно еще молоды и теперь.

– Мистер Имс, я продала бы остатки моей молодости по дешевой цене, по самой дешевой цене, если бы только была уверена…

– В чем же, мистрис Люпекс?

– В искренней и нераздельной привязанности той особы, которую я полюбила. В этом заключается все необходимое для счастья женщины.

– Неужели мистер Люпекс…

– Люпекс! Но… оставимте это. Мне бы не следовало изменять себе выражением моих чувств. А вот и друг ваш, мистер Кредль. Знаете ли, я часто удивляюсь тому, что вы находите в этом человеке, за что бы можно было любить его?

Мисс Спрюс все видела, слышала все и положительно решилась удалиться в две маленькие комнатки в Дульвиче.

До обеда между Амелией и Имсом почти не было сказано слова. Амелия по-прежнему кокетничала с Кредлем, и Джонни видел, что эта стрела, в случае надобности, будет довольно надежным оружием. Мистрис Ропер сидела уже за столом на обычном своем месте, Имс легко мог заметить на ее лице следы слез. Бедная женщина! В жизни мало найдется положений тяжелее твоего! Постоянно бороться с людьми из-за денег, которых они не могут заплатить, желать респектабельности и сознаваться, что это была бы роскошь, недоступная по ее средствам, допускать до такой степени позор в своем доме ради прибыли, потом не получить ее и убедиться, что попытка эта довела до разорения! Как много есть таких мистрис Ропер, которые из года в год падают, гибнут, и никто не знает, куда они деваются! Иным кажется, как будто они видят их от времени до времени на перекрестках улиц в измятых шляпках и истасканных платьях, с рваными остатками старых шалей на плечах, но с таким выражением, как будто в них еще осталось слабое воспоминание о давно минувшей респектабельности. С озабоченным лицом они озираются во все стороны и смотрят вдаль, как бы отыскивая на улицах других постояльцев. Где они достают себе кусок насущного хлеба и жалкую чашку жиденького чаю, даже с рюмочкой джину, если Провидению угодно бывает даровать им такую роскошь? Мистрис Ропер живо представляла себе такое состояние, и теперь бедная женщина страшилась, что, с помощью Люпексов, приближалась к нему. В настоящем случае она молча нарезала куски говядины и с апатическим беспристрастием подала их хорошим гостям, которые хотели оставить ее, и дурным, которые хотели остаться при ней. Да и то сказать, была ли теперь какая-нибудь польза оказывать внимание и расположение одному из нахлебников и нерасположение другому? Пусть кушает на здоровье поданную баранину и тот, кто заплатит за нее, и тот, кто не заплатит. После тех угроз, которые привелось выслушать от Чомпенда, ей совсем не хотелось разрезать и раздавать куски баранины, взятой от него на книжку.

Читатель, быть может, припомнит маленькую комнатку позади столовой. В этой комнате состоялось описанное уже нами на предшествовавших страницах нежное свидание между Амелией и Джонни Имсом. В этой комнате постоянно происходили все свидания в заведении мистрис Ропер. Отдельная комнатка для свиданий и интимных объяснений необходима во всяком домашнем быту смешанного свойства. Если мужчина живет с своей женой один, он может видеться и иметь с ней интимные объяснения, где ему угодно. Для сыновей и дочери, даже взрослых, едва ли надобна подобная комната, хотя она и не была бы лишнею, если дочери помышляют о замужестве и при этом еще одарены расположением к полной независимости. Но когда состав семейства становится более сложным, когда в него введен будет лишний молодой человек, или переедет на постоянное жительство тетка, или, наконец, когда в простоту домашнего быта вмешаются дети от первой жены, лишняя и отдельная комната становится необходимостью. Не имея такой комнатки, ни одна женщина не решится принять к себе жильцов, такая точно комнатка была и в доме мистрис Ропер, весьма небольшая и не совсем чистая, но все же довольно удобная, – сейчас же позади столовой и напротив кухонной лестницы. В эту-то комнатку и потребовали Амелию вскоре после обеда. Амелия только что расположилась между мистрис Люпекс и мисс Спрюс, приготовясь вступить в битву с первой за то, что она оставалась, а с последней за то, что выезжала, когда ее позвала служанка.

– Мисс… мисс… пш-ш-шш!

Амелия оглянулась и увидела красную руку, которая ее манила.

– Он там, – сказала Джемима, когда Амелия подошла к ней, – и непременно хочет вас видеть.

– Кто же из них? – спросила Амелия шепотом.

– Ну кто? Разумеется, мистер Имс. К другому-то вы, пожалуйста, не ходите и ничего не говорите с ним, мисс Амелия, он нехороший человек, – право, нехороший.

Амелия с минуту постояла на площадке лестницы, размышляя, хорошо ли будет отправиться на свидание или отклонить его. У нее было две цели, или, вернее сказать, ее цель имела двоякое свойство. Она, весьма естественно, хотела, во-первых, довести Имса до отчаяния, а во-вторых, с помощью усиленного кокетства, завлечь Кредля, если окажется невозможным довести Имса до отчаяния. В главных основаниях она соглашалась с критическим взглядом Джемимы, но далеко не могла допустить идеи, что в Кредле вовсе не было ничего хорошего. Если возможно завладеть Имсом, то и пусть Имс будет ее жертвой, в случае же неудачи – пусть будет наготове другая жертва. Бедная девушка! Такое решение не обошлось ей без душевной пытки. Она имела сердце и всею силою его любила Джонни Имса. Но свет был жесток в отношении к ней, он немилосердно преследовал ее повсюду, угрожая ей, как угрожал и теперь, отнять у нее те немногие радости, которыми она наслаждалась. Девушка, поставленная в такие обстоятельства, не всегда может следовать внушениям своего сердца. При настоящем случае она почти решилась не видеться с Имсом, рассчитывая еще более усилить в нем отчаяние своим отказом и вспомнив также, что Кредль был дома и узнает об этом.

– Он ждет вас, мисс. Что же вы не спускаетесь вниз? – И Джемима щипнула свою молодую госпожу.

– Иду, иду, – сказала Амелия и мерными шагами начала спускаться с лестницы.

– Вот она, мистер Имс, – сказала служанка, и Джонни увидел себя наедине с предметом своей мнимой любви.

– Вы посылали за мной, мистер Имс, – сказала Амелия, слегка кивнув головой и отвернув от него свое лицо. – Я была занята наверху, но подумала, что было бы неучтиво не спуститься к вам, когда вы нарочно прислали за мной.

– Да, мисс Ропер, мне вас очень нужно видеть.

– Скажите пожалуйста! – воскликнула Амелия, и Джонни Имс вполне понял, что восклицание это вызвано было тем обстоятельством, что он назвал ее при настоящем случае не по имени, а по фамилии.

– Перед обедом я виделся с вашей матушкой и объявил ей, что послезавтра я уезжаю.

– Мы все знаем это, и конечно, к графу! – И Амелия еще раз кивнула.

– Я объявил ей также, что намерен не возвращаться в Буртон-Кресцент.

– Как! Вы совсем хотите оставить этот дом!

– Да, совсем. Вы знаете, молодой человек должен от времени до времени иметь перемены.

– Куда же вы уезжаете, Джон?

– Я еще и сам не знаю.

– Говорите мне правду, Джон, вы намерены жениться? Вы намерены… жениться на… на той, которую бросил Кросби? Я требую от вас немедленного ответа. Вы на ней хотите жениться?

Джонни заранее решил не сердиться на Амелию, что бы она ни сказала, но когда она сделала такой вопрос насчет «той, которую бросил Кросби», он находил весьма трудным удержаться от гнева.

– Я намерен говорить с вами о нас одних, и больше ни о ком, – отвечал Джонни.

– Это вовсе не ответ на мой вопрос. Вы не имеете права поступать таким образом со всякой девушкой, о, Джон!

И Амелия посмотрела на него, как будто не зная, броситься ли на него и осыпать его поцелуями или налететь на него и вырвать ему клок волос.

– Я знаю, что я вел себя не так, как бы следовало, – сказал Джонни.

– О, Джон! – повторила Амелия, покачав головой. – Значит, вы хотите сказать мне, что женитесь на ней?

– Ничего подобного я не хочу сказать. Я только и хочу сказать, что намерен выехать из Буртон-Кресцента.

– Джон Имс, подумали ли вы, что делаете! Отвечайте мне: получала ли я обещание от вас, положительное обещание, неоднократно, или нет?

– Я ничего не знаю насчет положительного обещания…

– Прекрасно! Я считала вас за джентльмена, который не откажется от своего слова. Я так думала. Я никогда не думала, что вы поставите одну молодую особу в необходимость представить письмо к ней, как доказательство, что она требует одного только права! Вы этого не знаете! И это после всего, что было между нами! Джон Имс!

И Джонни снова показалось, как будто она хотела налететь на него.

– Я знаю, что вел себя нехорошо. Что же еще больше могу я сказать?

– Что еще больше вы можете сказать? О, Джон! И вы предлагаете мне этот вопрос! Если бы вы были благородный человек, вы бы нашли что сказать. Но должно быть, вы все, частные секретари, преданы обману. Я презираю вас, да, положительно презираю.

– Это, однако, нисколько не мешает нам пожать руку друг другу и расстаться навсегда. Кажется, это будет самое лучшее. Конечно, неприятно переносить презрение, но иногда без этого не обойтись.

И Джонни протянул свою руку.

– Неужели же этим и должно все кончиться?

– Да, я так полагаю. Ведь сами же вы говорите, что презираете меня?

– Вы не должны упрекать бедную девушку за резкое слово, – особенно когда она страдает, как страдаю я!.. Если бы вы только подумали об этом, подумали о том, чего я ожидала!

Амелия заплакала и, казалось, хотела упасть в объятия Джонни.

– Лучше высказать правду, не так ли? – спросил Джонни.

– Но тут вовсе нет правды.

– Напротив, совершеннейшая правда. Я ничего не мог сделать, я погубил бы и себя, и вас, и мы оба были бы несчастны.

– Я была бы счастлива, очень счастлива.

В этот момент слезы бедной девушки были непритворны и слова ее – безыскусственны.

– Этого не может быть, Амелия. Итак, мы простимся?

– Прощайте, – сказала Амелия и, говоря, склонилась к Джонни.

– Я надеюсь, вы будете счастливы с другим, – сказал Джонни и потом, обвив рукой ее талию, поцеловал ее, – чего, конечно, ему бы не следовало делать.

Когда кончилось свидание, Джонни вышел прогуляться и во время прогулки через скверы – Вобсон-сквэр, Россель-сквэр и Бедфорд-сквэр – к самому сердцу Лондона чувствовал в своем собственном сердце восторг, торжество. Наконец он выпутался из затруднительного положения и теперь готов был смело предложить любовь свою Лили.