Сквайру было объявлено, что его племянница Белл приняла предложение доктора Крофтса, и он обнаружил род согласия в таком семейственном распоряжении, сказав, что если это так, то он ничего не может возразить против доктора Крофтса. Он сказал это меланхолическим тоном голоса, с выражением подавленной печали, которая сделалась теперь почти обыкновенным, всегдашним его выражением. Он только с мистрис Дель и говорил по этому предмету.

– Я желал, чтобы это было совсем иначе, как это вам хорошо известно. У меня были семейные причины подобного желания. Но теперь, конечно, я ничего не могу сказать против этого. Доктор Крофтс, как муж ее, всегда радушно будет принят в моем доме.

Мистрис Дель, ожидавшая гораздо худшего, начала благодарить его за добродушие и между прочим сказала, что ей было бы приятнее видеть свою дочь замужем за своим кузеном.

– Но в деле подобного рода решение должно быть предоставлено исключительно девушке, вы согласны с этим?

– Я ничего не могу сказать против нее, – повторил сквайр.

После этого мистрис Дель оставила его и сообщила своей дочери, что дядя принял известие весьма благосклонно.

– Ты была его фавориткой. Теперь место это займет Лили, – сказала мистрис Дель.

– Я нисколько об этом не забочусь, или лучше сказать, я забочусь об этом очень много и полагаю, что такая перемена будет во всех отношениях к лучшему. А так как я, такая негодная, уеду от вас, и Лили, такая прекрасная, останется дома, то мне становится жаль, что вы переедете из Малого дома.

Мистрис Дель тоже становилось жаль, но теперь она ничего не могла сказать.

– А ты думаешь, что Лили останется дома? – спросила она.

– Да, мама, я уверена в этом.

– Она всегда любила Джона Имса, который пошел теперь так хорошо.

– Это ничего не значит, мама. Она все еще любит его, очень любит. У нее своего рода любовь, но любовь довольно сильная: я уверена, она никогда не произносит его имени без внутренних воспоминаний и мечтаний. Если бы Джонни сделал предложение раньше Кросби, тогда ничего бы подобного с ней не было. Но теперь она не в состоянии переломить себя. Ее будет удерживать гордость, даже и в таком случае, если бы сердце и вытеснило прежнюю любовь. После того что я говорила прежде, мне бы не следовало говорить теперь подобные вещи, но, во всяком случае, я желала бы, чтобы вы не уезжали отсюда. Дядя Кристофер сделался заметно мягче против прежнего, а так как я была виновницей и имею расположение…

– Теперь, душа моя, слишком поздно.

– Тем более, что ни у вас, ни у меня недостанет настолько твердости духа, чтобы предложить это Лили, – сказала Белл.

На другое утро сквайр прислал за своей невесткой, как это бывало всегда, когда представлялась необходимость объясниться или посоветоваться по какому-нибудь серьезному делу. Это было хорошо известно той и другой стороне, и потому подобную присылку нельзя было принять за недостаток учтивости со стороны мистера Деля.

– Мэри, – сказал сквайр, когда мистрис Дель заняла кресло в его кабинете, – я намерен сделать для Белл совершенно то же самое, что вызвался сделать для Лили. Когда-то я намеревался сделать больше, но тогда все перешло бы в карман Бернарда, теперь же я не хочу делать между ними различия. Каждая из них будет получать по сто фунтов в год, – то есть когда они выйдут замуж. Скажите-ка Крофтсу, чтобы он побывал у меня.

– Мистер Дель, он вовсе этого не ожидал: он не надеялся получить за ней и пенни.

– Тем лучше для него, и, полагаю, тем лучше для нее. Вероятно, он не рассердится, если Белл принесет в его дом некоторое вспомоществование.

– Мы об этом никогда не думали, никто из нас не думал. Предложение ваше так неожиданно, что я не знаю, как выразить мою благодарность.

– Не нужно никаких благодарностей. Если вы хотите отплатить мне… Впрочем, я только делаю то, что считаю своим долгом, и не имею ни малейшего права просить отплаты, как милости.

– Но, мистер Дель, чем мы можем отплатить вам?

– Останьтесь в Малом доме.

Говоря эти слова, он как будто снова был сердит, как будто снова предписывал законы им, как будто говорил о долге, который лежал на мистрис Дель в отношении к нему. Его голос по-прежнему был груб, его лицо по-прежнему приняло суровое выражение. Он сказал, что просит отплаты, как милости, но едва ли найдется человек, который просил бы милости таким повелительным тоном: «Останьтесь в Малом доме!» После того он повернулся к столу, как будто больше не о чем было и говорить.

Мистрис Дель только теперь начинала понимать его сердце и настоящий характер. Оказывая милость, он казался любящим, забывающим обиды, прося милости, становился суровым. Впрочем, он не умел просить, он умел только требовать.

– Мы почти совсем упаковали свои вещи, – начала мистрис Дель.

– Хорошо-хорошо. Я ничего не говорю об этом. Распаковать вещи легче, чем упаковать. Но… оставим об этом. Белл сегодня поедет со мной в гествикский дом. К двум часам пусть приходит сюда. К вам придет Гримс и возьмет ее картонку.

– Хорошо.

– И пожалуйста, пока не говорите ей ничего о деньгах. Мне не хотелось бы этого, вы понимаете. Но когда увидите Крофтса, скажите ему, чтобы он побывал у меня. Да лучше пусть он не медлит, если задумал, чем скорее, тем лучше.

Легко можно понять, что мистрис Дель не исполнила просьбы, заключавшейся в словах сквайра насчет денег. Для нее не было никакой возможности воротиться к дочерям и не передать результата утреннего свидания с их дядей. Сто фунтов в год в скромном хозяйстве доктора делали большую разницу между обилием и недостатком, между скромным довольством и продолжительной нуждой. Само собой разумеется, она рассказала им все, но при этом дала понять Белл, что она должна держать себя так, как будто еще ей ничего не известно.

– Нет, я его поблагодарю сейчас же, – сказала Белл. – Скажу ему, что вовсе этого не ожидала, и без всякой гордости принимаю его дар.

– Ради бога, душа моя, только не теперь. Рассказав вам это, я некоторым образом нарушила обещание, и нарушила только потому, что не умею ничего скрывать от вас. Притом же он очень огорчен! Хотя он ничего не говорил, но видно было, что сердце его разрывалось на части, когда ему приходила на мысль неудача выдать тебя за Бернарда.

Мистрис Дель рассказала также о просьбе сквайра и о том, как он ее выразил.

– Тон его голоса вызвал у меня слезы. Я начинаю даже сожалеть о нашем переезде.

– Но, мама, – сказала Лили, – какую составит для него разницу наш переезд? Вы знаете, что наше присутствие вблизи его всегда было в тягость ему. Он никогда не нуждался в нас. Ему хотелось, чтобы здесь была Белл, когда думал, что Белл выйдет замуж за его любимца.

– Лили, будь снисходительнее.

– Я не думаю не быть снисходительной. Разве Бернард не любимец его? Я всегда любила Бернарда и всегда считала лучшей чертой в характере дяди Кристофера его особенное расположение к Бернарду. Я знала, что это было бесполезно. Я знала это, понимала все… я видела, что тут был другой. Но все же Бернард – его любимец, лучший любимец.

– Он любит вас всех, но любит по-своему, – сказала мистрис Дель.

– А любит ли он вас? Вот в чем вопрос, – сказала Лили. – Мы можем простить ему все его неприятные поступки в отношении к нам, все его грубые слова, потому что он считает нас за детей. Сто фунтов стерлингов, которые он дарит Белл, не доставят комфорта в этом доме, если он будет господствовать над вами. Если сосед обходится по-соседски, то близкое соседство очень приятно. Но дядя Кристофер никогда не обходился по-соседски. Он всегда хотел быть для нас более чем дядей, на том основании, что в отношении к вам мог быть менее чем братом. Белл и я всегда чувствовали, что отношения его на таких условиях не заслуживают уважения.

– Я так начинаю чувствовать, что мы сами были несправедливы, – сказала мистрис Дель. – Но, по правде сказать, мне никогда не приводилось видеть, чтобы он принимал это дело так близко к своему сердцу.

По уходе Белл, мистрис Дель и Лили вовсе не имели расположения продолжать с особенной энергией работу, которой были заняты в течение нескольких предшествовавших дней. В этой работе, при начале упаковки вещей, была жизнь и возбуждение, но теперь она сделалась утомительною, скучною, неприятною. Впрочем, уже так много было сделано, что оставалось только окончательно завязать узлы, закрепить ящики и прибрать разную утварь, которая не ранее могла быть упакована, как в минуту отъезда. Сквайр сказал, что распаковать вещи гораздо легче, чем упаковать, и мистрис Дель, проходя между корзинами и ящиками, начинала размышлять, до какой степени было бы приятно, если бы вздумалось расстановить и уложить все вещи на прежние места. Она ни слова не сказала об этом Лили, в свою очередь, и Лили, какие бы там ни были мысли ее по этому предмету, не сделала своей матери ни малейшего намека.

– Мне кажется, Хопкинс больше всех других будет сожалеть о нашем отъезде, – сказала Лили. – Хопкинсу некого будет бранить.

В этот самый момент Хопкинс появился у окна гостиной и сделал знак, что ему нужно войти.

– Обойди кругом, – сказала Лили. – Теперь еще слишком холодно, чтоб открывать окно. Мне всегда нравится приглашать его в дом, перед стульями и столами он кажется каким-то ягненком, – а может статься, и ковры производят на него подобное действие. На садовых дорожках он страшный тиран, а в теплицах готов истормошить всякого!

При входе в гостиную Хопкинс своей наружностью и манерами оправдывал до некоторой степени слова Лили. Ни в том, ни в другом отношении он не был изящен и, по-видимому, оказывал стульям и столам уважение, которого они как будто ожидали от него.

– Так вы решительно собираетесь, мама? – спросил он, глядя прямо в ноги мистрис Дель.

Так как мистрис Дель не нашлась что ответить, то за нее ответила Лили:

– Да, Хопкинс, мы уезжаем через несколько дней. Надеюсь, мы будем видеться в Гествике?

– Гм! – продолжал Хопкинс. – Значит, вы уезжаете! Я никак не думал, мисс, что дело дойдет до этого, никак не думал, да и не следовало думать, не мое дело и говорить об этом.

– Ты знаешь, Хопкинс, что переселения необходимы для людей, – сказала мистрис Дель, употребив тот же самый довод, который Имс привел в оправдание своего выезда из дома мистрис Ропер.

– Так, мама, совершенно так, не мое дело рассуждать об этом, но я вот что скажу: я живу у сквайра с ребячества, то есть всю свою жизнь, с тех пор как родился, как вам известно, мистрис Дель, и с тех пор много дурного попадалось на глаза, но хуже этого ничего не видел.

– Перестань, Хопкинс.

– Хуже всего, мама, право, хуже всего! Это убьет нашего сквайра! Тут нет никакого сомнения. Это просто будет смертью старику.

– Хопкинс, ты начинаешь говорить пустяки, – сказала Лили.

– Очень хорошо, мисс. Я не говорю, что это не пустяки, только вы увидите. Вот и мистер Бернард, он тоже уехал и, по всем рассказам, мало думает о здешнем месте. Говорят, он отправляется в Индию. Мисс Белл выходит замуж, это прекрасно, почему же и не выйти? Да почему бы и вам не выйти, мисс Лили?

– Подожди, Хопкинс, может статься, выйду и я.

– Мисс Лили, не было еще такого дня, как настоящий, и я вот что скажу: я отдал бы все деньги тому, кто омрачит его.

Эти слова, высказанные Хопкинсом с особенным одушевлением, были совершенно непонятны для Лили и мистрис Дель, которая задрожала, выслушав их, и не сказала ни слова, чтобы вызвать объяснение.

– Впрочем, – продолжал Хопкинс, – все это может быть, ведь вы, как и все прочие, в руках Провидения.

– Совершенно так, Хопкинс.

– Зачем же ваша мама хочет уехать отсюда? Ведь замуж она не выходит. Здесь, значит, дом, здесь она, здесь и сквайр: зачем же ей-то уезжать? Это, как хотите, не к добру. Точно как ломка какая идет, как будто никому не было ничего хорошего. Я никогда не уезжал и терпеть этого не могу.

– Что же делать, Хопкинс, – сказала мистрис Дель. – Теперь это решено и, я боюсь, не может быть перерешено.

– Решено! Гм! Скажите мне это: неужели вы думаете, мистрис Дель, что он долго проживет здесь один, не имея ни души, кому бы сказать сердитое словцо, кроме разве меня да Дингльса, а Джолиф хуже всякого – страшно сердит сам. Разумеется, ему этого не вынести. Если вы уедете, мистрис Дель, мистер Бернард будет здесь сквайром меньше чем через год. Он приедет из Индии, вот что!

– Не думаю, Хопкинс, чтобы это огорчило так моего деверя.

– Ах, мама, вы не знаете его, не знаете, как я, не знаете всех его капризов и причуд. Я знаю его, как старую яблоню, которую растил сорок лет. В этих старых деревьях много есть червоточины, – многие говорят, что они даром только занимают место, но я знаю, где течет сок, где покажется цвет, где будет самое сладкое яблоко. Не следует раньше времени убивать старые деревья, если хорошо с ними обходиться, так они все будут жить.

– Надеюсь, что Бог продлит жизнь нашему родственнику, – сказала мистрис Дель.

– В таком случае, мама, не торопитесь уезжать в Гествик. Вы знаете, Дели ничего не любят делать торопливо. Не мое дело, мама, и говорить об этом. Я пришел сюда только за тем, чтобы узнать, какие цветы желаете взять с собой из теплицы.

– Никаких, Хопкинс, благодарю тебя, – сказала мистрис Дель.

– Он сам приказал мне отобрать самые лучшие, и я должен исполнить приказание.

Говоря это, Хопкинс сделал головой движение, которым намекал на сквайра.

– У нас нет места для них, – сказала Лили.

– Я должен прислать, мисс, хоть несколько горшков, все-таки будет веселее. Я думаю, там будет очень скучно. И опять хоть бы доктор – у него нет того, что можно бы назвать настоящим садом, – а так, маленький палисадник позади дома.

– Во всяком случае, мы не хотим разорять это дорогое старое место, – сказала Лили.

– Стоит ли об этом беспокоиться? Сквайр будет так огорчен, что пустит в сад овец или просто велит разорить его. Увидите, если он не велит. Что касается здешнего дома, то он запустеет, когда вы уедете. Вы не думайте, что он отдаст его в аренду чужим людям! Сквайр ни за что этого не сделает.

– Ах боже, боже! – воскликнула мистрис Дель, как скоро Хопкинс удалился.

– Что с вами, мама? Он добрый старик, и, конечно, слова его не должны вас огорчать.

– Право, не знаешь, что делать. Я не хотела быть эгоисткой, но, мне кажется, мы делаем самую эгоистическую вещь в мире.

– Нет, мама, тут нисколько нет эгоизма. Кроме того, не вы это затеяли, а мы.

– Знаешь ли, Лили, я тоже разделяю чувство насчет нарушения старого образа жизни, о котором говорит Хопкинс. Я думала, что буду радоваться, покинув это место, а теперь, когда наступило время покидать, мне становится страшно.

– Вы хотите сказать, что раскаиваетесь?

Мистрис Дель не отвечала сразу, она боялась употребить слова, от которых нельзя было отказаться. Наконец она сказала:

– Да, Лили, кажется, я раскаиваюсь. Я думаю, мы сделали нехорошо.

– В таком случае что же нам мешает переделать? – сказала Лили.

В тот день собрание за обедом в гествикском господском доме было не очень блестящее, все же граф употреблял все свои усилия, чтобы гости были довольны и веселы. Но веселье что-то не прививалось к его дому, который, как мы уже видели, был резиденцией, далеко не похожей по своему свойству на резиденцию другого графа в замке Курси. Леди де Курси во всяком случае умела принимать и угощать гостей, хотя выполнение этого труда возбуждало трудные вопросы в ее домашнем быту. Леди Джулия не понимала этого, но зато от леди Джулии никогда не требовали отчета в издержках на наем лишней прислуги, ее не спрашивали по два раза в неделю, какой ч… заплатит по винному погребу? Относительно лорда Дегеста и леди Джулии, они были очень довольны и рады гостям, но относительно гостей, я должен допустить, что им было скучно. От собравшихся гостей за обедом графа нельзя было ожидать особенного одушевления. Сквайр был человек, который редко посещал собрания и вовсе не умел занимать стол, полный гостей. При настоящем случае он сидел подле леди Джулии, и от времени до времени обращался к ней с немногими словами о состоянии сельского хозяйства. Мистрис Имс страшно боялась всех вообще и графа в особенности, подле которого сидела, и беспрестанно величала его «милордом», обнаруживая своим голосом, что ее тревожат даже звуки этого голоса. Мистер и мистрис Бойс тоже были за столом, сам он сидел по другую сторону леди Джулии, а жена его – по другую сторону графа. Мистрис Бойс всеми силами старалась показать свою непринужденность и говорила, быть может, больше других, но этим самым страшно надоела графу, так что на другой день он сказал Джонни Имсу, что эта гостья хуже быка. Священник кушал с аппетитом, но между тем прежде и после затрапезной молитвы говорил очень мало. Он был тяжелый, умный, но скучный человек, который занят был собой и своими соображениями.

– Чудесное было тушеное мясо, – сказал он по возвращении домой. – Почему у нас не могут приготовить точно так же?

– Потому что мы не платим нашей поварихе шестидесяти фунтов в год, – отвечала мистрис Бойс.

– Женщина, которой платят шестнадцать фунтов, точно так же сумеет приготовить блюдо, как и женщина, которой платят шестьдесят, стоит только поучиться, – сказал муж.

Сам граф обладал некоторого рода веселостью. Он был прост и откровенен, что делало его приятным собеседником вдвоем, но не в обществе. Джон Имс видел в нем самого веселого старика его времени, старика с наивностью ребенка, с постоянным расположением шутить. Но этот дух, хотя и обнаруживался перед Джонни Имсом, вовсе был неуместен в присутствии матери Имса и его сестры, в присутствии оллингтонских – сквайра, его племянницы, пастора и его жены. Граф был скорее стеснен и далеко не занимателен за своим столом. Доктор Крофтс, состоявший тоже в числе избранных, занимал место, принадлежавшее ему теперь по праву, подле Белл Дель, и без всякого сомнения, был очень счастлив, но и нареченная чета мало сообщала веселости. Джон Имс сидел между сестрой и священником и был очень недоволен своим местом. Имея напротив себя счастливую чету, он завидовал блаженству доктора и вследствие отсутствия Лили воображал себя несчастным.

Вообще обед был очень скучный, как и все подобные обеды в гествикском господском доме. Бывают дома, в которых, в обыденном их состоянии, хозяйство ведется нельзя сказать, чтобы скудно, неудовлетворительно, в которых жизнь проходит довольно весело, но которые не могут давать званых обедов и даже никогда не позволяют себе делать этой попытки. Хозяева таких домов знают это и боятся обеда, который решаются дать, как боятся его друзья, которым он дается. Они знают, что приготовляют для своих гостей вечер невыносимой скуки и что самим придется переносить долгие часы тяжелой пытки. Знают они это и все-таки делают. К чему же этот длинный стол, этот огромный запас хрусталя, ножей и вилок, если их никогда не употреблять? Подобный-то вопрос и производит все это бедствие и некоторые другие, тесно с ним связанные. При настоящем случае были, впрочем, некоторые извинения. Сквайр и его племянница были приглашены по особенному случаю, так что их присутствие оказывалось необходимым. Доктор нисколько не вредил собранию. Поводом к приглашению мистрис Имс и ее дочери было, весьма естественно, расположение к Джонни Имсу. Вся ошибка заключалась в приглашении священника и его жены. Им не было никакой надобности быть за обедом графа, не было никакого основания к их приглашению, кроме разве того, что обед был званый. Мистер и мистрис Бойс, как лишние гости, стесняли всех и разрывали дружеский кружок. Леди Джулия поняла, что сделала ошибку, лишь только послала к ним записку.

В тот вечер не было сказано ничего, что имело бы связь с нашей историей. Не было сказано ничего, относившегося до чего-нибудь. Главная цель графа Дегеста состояла в том, чтобы сблизить сквайра с молодым Имсом, но на таких скучных собраниях люди никогда не сходятся. Хотя они близехонько друг от друга попивают портвейн, но в уме и чувствах разделены, как полюсы. Когда за мистрис Имс приехала наемная гествикская коляска, а за мистером и мистрис Бойс – их собственный фаэтон, все почувствовали большое облегчение, но скука уже так сильно овладела оставшимися, что реакция в тот вечер была невозможна. Сквайр зевал, граф тоже зевал, и этим заключился вечер.