Белл объявила, что ее сестра будет весьма рада увидеть Джонни Имса в Оллингтоне, и Джонни ответил, что не замедлит туда съездить. После этих обоюдных заявлений Джонни на следующее утро после званого обеда, за завтраком, свободно мог говорить о своем визите в оллингтонский Малый дом.

– А мы, Дель, покатаемся немного и посмотрим, что делается на моей земле, – сказал граф и приказал оседлать лошадей, но сквайр предпочел прогулку пешком, и таким образом после завтрака они удалились.

Джонни до отъезда имел намерение поговорить с Белл и поэтому желал, чтобы она хотя на полчаса присоединилась к нему, но или леди Джулия была слишком строга в исполнении обязанностей хозяйки дома, или же, что всего вероятнее, Белл избегала встречи. Случая для этого свидания не представлялось, хотя Джонни целое утро просидел в гостиной.

– Вы лучше подождите завтрака, – сказала ему леди Джулия около двенадцати часов, но Джонни отказался и в течение следующих полутора часов переходил из комнаты в комнату. В течение этого времени он много думал о том, ехать ли ему в Оллингтон верхом или идти пешком. Если Лили подаст ему какую-нибудь надежду, он поехал бы назад торжествующим, как фельдмаршал. Лошадь тогда доставила бы ему удовольствие. Но если она не подаст ему ни малейшей надежды, если в то утро ему суждено получить совершенный отказ, тогда лошадь, при его печали, была бы для него чудовищем. При таких обстоятельствах ему оставалось отправиться туда через поля, останавливаться, где ему вздумается отдохнуть, бежать бегом, если бы это понадобилось. «Притом же она не то, что другие девушки, – думал он про себя. – Она не обратит внимания на сапоги, если они и будут немного замараны». Поэтому он решился идти пешком.

– Действуй смелее, – говорил ему граф. – Клянусь Георгом, чего тебе бояться тут? Тому больше и дается, кто больше просит. С застенчивостью ничего не выиграешь.

Каким образом граф знал столь многое, не имея никаких доказательств в успехах своих по этой части, я решительно не умею сказать. Имс принимал это за дельный совет и согласно ему решился действовать.

«Тут никакая решимость не поможет, – говорил он про себя, переходя одно из соседних полей. – Когда наступит решительная минута, я знаю, что буду дрожать перед ней, и знаю также, что она заметит это, не думаю, однако, что такое обстоятельство произведет в ней перемену».

В последний раз он видел ее на поляне позади Малого дома, в то самое время, когда страсть ее к Кросби была в самом разгаре. Имс пришел туда под влиянием безрассудного желания признаться ей в своей безнадежной любви, и она ответила ему, что любит мистера Кросби больше всего в целом мире. Действительно, в то время она так и любила его, но, несмотря на то, ответ ее показался ему жестоким. Зато и сам он был жесток. Он сказал ей, что ненавидит Кросби, назвал его «этим человеком» и дал слово, что никакие причины не принудят его войти «в дом этого человека». После того он ушел в мрачном настроении духа, пожелав Кросби всякого зла. Не замечательно ли в самом деле, что все невзгоды, о которых он подумал в ту минуту, обрушились на Кросби! Кросби потерял любовь! Он показал себя таким негодяем, что неприятно было произносить его имя! Его позорным образом поколотили! Но какая в том польза, если его образ все еще был дорог для сердца Лили?

– Я сказал ей тогда, что люблю ее, – говорил Джонни самому себе. – Хотя тогда я не имел права говорить ей этого. Во всяком случае, я имею право сказать ей то же самое теперь.

Подходя к Оллингтону, он не захотел идти через деревню к лицевому фасаду Малого дома, по улице, пересекавшей главную дорогу, но повернул в ворота церковной ограды, вышел на террасу сквайра и по окраине Большого дома пробрался в сад. Здесь он встретился с Хопкинсом.

– Как! Неужели это мистер Имс? – спросил садовник. – Мистер Джон, могу ли я осмелиться? – И Хопкинс протянул весьма грязную руку, которую Имс, разумеется, взял, вовсе не зная причины этой новой приязни.

– Я иду в Малый дом и выбрал себе эту дорогу.

– Так, так, эту ли дорогу, ту ли дорогу выберете вы, мистер Джон, всегда милости просим. Завидую вам, завидую вам больше, чем кому-либо завидовал. Если бы я мог схватить его за шиворот, я поступил бы с ним, как с гадиной, право, так! Он был настоящая гадина! Это говорил я всегда. Я всегда ненавидел его, мне он сделался противен с первого раза. Он смотрел на людей, как будто они не христиане, – не правда ли, мистер Джон?

– Я сам не очень любил его, Хопкинс.

– Уж вы-то, разумеется, не любили. Да и кто его любил? Только она, бедненькая барышня! Но теперь ей будет лучше, мистер Джон, гораздо лучше! Он был противный жених, не то что вы. Скажите-ка мне, мистер Джон, вы таки его порядочно… того… когда встретились с ним? Я слышал, что порядочно… два фонаря подставили, все рыло в крови!

И Хопкинс, несмотря на немолодые уже годы, выпрямился и принял боевую позу.

Имс перешел через маленький мостик, который, по-видимому, быстро клонился к разрушению, теперь, когда почти совсем кончались дни его употребления, к нему уже не прикасалась услужливая рука плотника, за мостиком Джонни остановился у того места, где в последний раз простился с Лили. Он оглянулся кругом, как будто надеясь увидеть ее тут, но в саду не видно было ни одной души, не слышно было ни одного звука. С каждым шагом, приближавшим его к той, которую искал, он становился более и более уверенным в безнадежности своих поисков. Никогда она не любила его, зачем же он осмеливается надеяться, что она полюбит его теперь? Он воротился бы назад, если бы не дал другим обещания, которое должен был исполнить. Он дал слово сделать это и должен был сдержать свое слово. Но все же он не смел надеяться на успех. В этом настроении духа Джонни тихо переходил поляну Малого дома.

– Ах боже мой! Сюда идет Джон Имс, – сказала мистрис Дель, увидев его из окна гостиной.

– Мама, пожалуйста, не уходите.

– Не знаю, может статься, будет лучше, если я уйду.

– Нет, мама, нет. К чему это поведет? Ровно ни к чему. Я люблю его как друга. Но все же это ничего не значит. Пусть он войдет сюда, мы будем ласковы, но вы, пожалуйста, не уходите, не оставляйте нас. Я знала, что он придет, и буду очень рада его видеть.

Мистрис Дель вышла в другую комнату, чтобы впустить гостя в стекольчатую дверь.

– У нас страшный хаос, Джон, не правда ли?

– Так вы действительно хотите переехать в Гествик?

– Кажется, действительно. Впрочем, сказать ли вам по секрету… только смотрите, это секрет, вы никому не говорите в гествикском доме, даже Белл этого не знает, мы вполовину уже решили распаковать все вещи и остаться на месте.

Имс до такой степени углублен был в свое собственное положение и так вполне занят трудностью задачи, которую следовало разрешить, что не мог принять известия мистрис Дель с тем вниманием, которого оно заслуживало.

– Распаковать все снова! – сказал он. – Это будет очень хлопотливо. Лили дома, мистрис Дель?

– Дома, она в соседней комнате. Пойдемте туда со мной вместе.

Джонни последовал за мистрис Дель и вскоре увидел себя в присутствии обожаемого предмета.

– Здравствуйте, Джон, как вы поживаете?

– Как вы поживаете, Лили?

Нам, впрочем, известно, как начинаются подобные встречи. Каждый желает казаться другому внимательным и нежным, каждый по-своему, но ни тот ни другой не знают, как выразить нежность в этом первом приветствии.

– Вы гостите в гествикском доме? – спросила Лили.

– Да, я пробуду там несколько дней. Вчера приехали туда ваш дядя и Белл.

– А слышали ли вы новость о Белл? – спросила мистрис Дель.

– О, как же! Мне сообщила ее Мэри. Я рад от души. Я всегда любил доктора Крофтса. Я не поздравил ее, полагая, что это еще секрет. Впрочем, вчера был там Крофтс, и если это секрет, то он не очень заботился о его сохранении.

– Нет, тут нет секрета, – сказала мистрис Дель, – подобные вещи я не люблю держать в секрете.

Говоря это, она вспомнила о помолвке Кросби, о которой рассказывалось всем вместе и каждому порознь, вспомнила и о последствиях, сопровождавших помолвку.

– Скоро будет свадьба? – спросил Джонни.

– Да, мы думаем, впрочем, ничего еще не решено.

– Это было так смешно, – сказала Лили. – Джемс, два года собиравшийся сделать предложение, хотел на другой же день кончить все дело!

– Нет, Лили, зачем говорить неправду!

– Ну что же, мама! Это так или почти так и было. Он думал, что все это можно сделать в одну неделю. Ах, Джон, мы очень счастливы. Я не знаю лучше человека, которого бы желала иметь своим братом. Я очень рада, что вы его любите, очень рада. Надеюсь, что вы всегда будете друзьями.

В этих словах выражалась небольшая нежность, как признавался Джон самому себе.

– Я уверен, что будем, если это ему нравится… то есть если мне случится видеться с ним. Для него я готов делать все, что могу, если он переедет в Лондон. Не правда ли, мистрис Дель, прекрасная была бы вещь, если бы он устроился в Лондоне?

– Нет, Джон, это была бы весьма дурная вещь. Да едва ли он и сам захочет увезти от меня мою дочь.

Мистрис Дель говорила о своей старшей дочери, но уже один намек на этот увоз вызвал на лицо Джонни Имса яркий румянец, заставил его вспыхнуть до корней волос и на минуту отнял у него способность говорить.

– А вы думаете, что в Лондоне он будет иметь лучшую карьеру? – спросила Лили под влиянием большого присутствия духа.

Она показала этим недостаток благоразумия при выражении желания, чтобы мать не оставляла их одних, мистрис Дель сама поняла это в скором времени. Дело должно было решиться само собою, и решению этому не могли помешать никакие предупредительные меры, вроде того как, например, вынужденное присутствие мистрис Дель. Мистрис Дель понимала это, кроме того, она чувствовала, что Джонни имеет право на предоставление ему случая для защиты его собственного дела. Могло быть, что подобный случай ничего бы не доставил ему, тем не менее он имел право на него, выразив свое желание. Как бы то ни было, мистрис Дель не смела встать и выйти из комнаты. Лили просила ее не делать этого, а в настоящий период их жизни все просьбы, все требования Лили были священны. Несколько времени они продолжали говорить о Крофтсе и потом, когда предмет этот истощился, обратились к своему вероятному, или, как теперь оказывалось, невероятному, переезду в Гествик.

– Не слишком ли будет опрометчиво, мама, сказать, что мы не поедем, – заметила Лили. – Не дальше как вчера вы только намекнули на это. Дело в том, Джон, вчера зашел к нам Хопкинс и разговорился с самым удивительным красноречием. Из нас никто не осмелился возражать Хопкинсу. Он заставил нас расплакаться, до такой степени он был патетичен.

– Он и со мной разговаривал, – сказал Джон, – когда я проходил через сад сквайра.

– О чем же он говорил с вами? – спросила мистрис Дель.

– И сам не знаю, так, о чем-то весьма обыкновенном.

Джон, однако же, помнил очень хорошо все, что говорил ему садовник. Знала ли Лили о встрече его с Кросби? И если знала, то в каком свете смотрела на нее?

Таким образом они просидели с час времени, а между тем Имс ни на дюйм не приблизился к делу. Он дал себе слово не выходить из Малого дома, не сделав предложения Лили быть его женой. Ему казалось, что, не исполнив этого, он будет виноват перед графом в обмане. Лорд Дегест открыл ему двери своего дома, пригласил к себе всех Делей и принес себя в жертву на алтарь скучного званого обеда, не говоря уже о более легкой жертве, принесенной им в денежном отношении собственно для того, чтобы облегчить ему успех в его предприятии. При таких обстоятельствах Джонни был слишком честен, чтобы не сделать этого, какие бы затруднения ни представлялись на его пути.

Джон просидел в гостиной с час, а мистрис Дель продолжала оставаться со своей дочерью. Не встать ли ему и не попросить ли Лили надеть шляпку и выйти с ним в сад? При этой мысли он действительно встал и взял свою шляпу.

– Пойду обратно в Гествик, – сказал он.

– Вы очень добры, Джон, что пошли пешком так далеко, чтобы повидаться с нами.

– Я всегда любил ходить, – отвечал Джонни. – Граф хотел, чтобы я поехал верхом, но в такой знакомой местности, как эта, я предпочитаю прогулку пешком.

– Не хотите ли рюмку вина на дорогу?

– О нет, благодарю. Я думаю пуститься через поля сквайра и выйти на дорогу у белых ворот. Тропинка тут совсем сухая.

– Да, правда, – сказала мистрис Дель.

– Лили, не желаете ли вы прогуляться со мной до этого мест а?

При этой просьбе мистрис Дель бросила на дочь умоляющий взгляд.

– Пройдемтесь, пожалуйста, – продолжал Джонни. – Сегодня же такой прекрасный день для прогулки.

Предлагаемая тропинка пересекала то самое поле, на которое Лили уводила Кросби, чтобы предложить ему позволение отказаться от своего обязательства. Возможно ли ей идти на эти места с другим обожателем?

– Нет, Джон, – сказала она. – Сегодня я не могу. Я чувствую усталость и лучше не пойду.

– Это для тебя необходимо, – сказала мистрис Дель.

– Мама, я не вижу особенной необходимости, притом же мне придется идти назад одной.

– Я провожу вас назад, – сказал Джонни.

– Вот это прекрасно, а потом я вас опять провожу. Нет, Джон, действительно, к прогулке сегодня у меня вовсе нет расположения.

При этом Джонни снова положил свою шляпу.

– Лили… – сказал он и остановился.

Мистрис Дель отошла к окну и стала спиной к дочери и гостю.

– Лили, я пришел сюда, собственно, за тем, чтобы переговорить с вами, мало того, чтобы видеться с вами, я нарочно приехал из Лондона.

– В самом деле, Джон?

– Уверяю вас. Вы хорошо знаете все, что я намерен высказать вам. Я любил вас прежде, чем он увиделся с вами, и теперь, когда он изменил вам, я люблю вас сильнее прежнего. Милая Лили! – И он протянул ей руку.

– Нет, Джон, нет, – отвечала Лили.

– Неужели это «нет» будет вечно?

– Как же это может быть иначе? Ведь вы не захотите жениться на мне, если я люблю другого.

– Но он изменил вам. Он женился на другой.

– Я не могу переменить себя потому только, что он переменился. Если вы так снисходительны ко мне, то оставьте этот разговор.

– Но вы, Лили, так неснисходительны ко мне!

– Нет, неправда. Я всегда была и желаю быть снисходительной ко всем! Джон, вот вам моя рука. Это рука друга, который вас любит и будет любить. Милый Джон! Я готова сделать для вас все, решительно все, кроме этого.

– Я прошу только одного, – сказал Джонни, не отпуская руки Лили и глядя немного в сторону.

– Нет, и не просите. Разве моя неудача в жизни не хуже вашей? Разве я меньше вашего разочарована? Я не могла получить желаемого предмета, хотя исполнение желаний моего сердца было, по-видимому, так близко. Я не могу иметь того предмета, но я знаю, что есть еще другие предметы, и не позволю себе унывать и сокрушаться.

– Вы тверже меня, – сказал Джон.

– Не тверже, но увереннее. Постарайтесь сделаться таким же уверенным, как я, и вы тоже будете тверды. Не так ли это, мама?

– Я желаю, чтобы это было иначе, желаю, чтобы было иначе! Если ты можешь подать ему какую-нибудь надежду…

– Мама!

– Скажите мне, что я могу приехать через несколько времени… через год.

– Я не могу и этого сделать. Собственно, за этим вам не стоит приезжать. Помните, что я однажды сказала вам в саду? Я сказала, что люблю его больше всего света. То же самое скажу вам и теперь: люблю его больше всего света. Могу ли я после этого подать вам какую-нибудь надежду?

– Но, Лили, это не будет же навсегда.

– Навсегда! Почему бы ему не принадлежать мне, точно так же, как и ей, навсегда? Джон, если вы понимаете, что значит любить, вы больше ничего не скажете. Я говорила с вами об этом откровеннее, чем с кем-либо другим, откровеннее даже, чем с мама, потому что мне хотелось, чтобы вы поняли мои чувства. Я поступила бы бесчестно в моих собственных глазах, допустив любовь к другому человеку после… после… словом, я смотрю на себя, как будто я за ним замужем. Помните, я не обвиняю его. Мужчины смотрят на подобные вещи совершенно иначе.

Лили не отнимала руки своей и, произнося последнюю речь, сидела в старом кресле, сосредоточив взгляд свой в одной точке на полу. Она говорила тихим голосом, медленно, почти с затруднением, но, несмотря на то, каждое слово произносилось так ясно, так отчетливо, что Имсу и мистрис Дель нельзя было бы не запомнить их. После такого признания Имсу казалось невозможным продолжать свое домогательство. Для мистрис Дель это были страшные слова, намекавшие на всегдашнее вдовство и указывавшие на страдания далеко обширнее тех, которые она предвидела. Лили говорила правду, что никогда и никому не высказывалась так откровенно, как Джонни Имсу, никогда не делала попытки выяснить свои чувства. «Я поступила бы бесчестно в моих собственных глазах, позволив себе полюбить другого!» Это были страшные слова, и с тем вместе удобопонятные. Мистрис Дель догадалась, что Имс поторопился, что граф и сквайр приступили к излечению раны слишком скоро после ее нанесения, что для полного выздоровления ее дочери требовалось время и время. Но попытка была сделана, Лили принудили произнести слова, забыть которые трудно было бы ей самой.

– Я знал, что это так будет, – сказал Джонни.

– Да! Вы знали это, потому что ваше сердце понимает мое. И вы не будете сердиться на меня, не скажете мне таких обидных, таких жестоких слов, какие вы однажды позволили себе. Джонни! Мы будем вспоминать друг друга, будем молиться друг за друга и… всегда любить друг друга. При встрече будем радоваться, что видим друг друга. Милее и дороже вас не будет у меня другого друга. Вы так верны, так благородны! Когда вы женитесь, я скажу вашей жене, какое беспредельное благословение даровал ей Бог.

– Вам никогда этого не придется сделать.

– Непременно придется. Я понимаю, что вы хотите сказать, и все-таки придется.

– Прощайте, мистрис Дель, – сказал Джонни.

– Прощайте, Джонни. Не будь она в таком состоянии, вы имели бы на своей стороне все мои лучшие желания в этом деле. Я всегда любила вас, как сына, как сына и буду любить.

И мистрис Дель поцеловала его в щеку.

– Я тоже буду любить, – сказала Лили, снова подав ему руку. Джонни с унынием посмотрел ей в лицо, как будто он надеялся, что и Лили поцелует его, пожал, потом поцеловал ее руку и, не сказав ни слова, взял шляпу и вышел из комнаты.

– Бедняжка! – сказала мистрис Дель.

– Им не следовало бы позволять ему идти сюда, – заметила Лили. – Впрочем, они не понимают. Они воображают, что я лишилась игрушки, и, побуждаемые своим добродушием, хотят подарить мне другую.

Вскоре после того Лили ушла в свою комнату и просидела там несколько часов.

Джонни вышел через уличную дверь и повернул на кладбище, а оттуда в поле, по которому приглашал Лили прогуляться. Он не раньше начал размышлять о свидании с Лили, как оставив за собою довольно далеко дом сквайра. Проходя между надмогильными памятниками, он перед одним остановился и прочитал на нем надпись, как будто она была для него интересна.

С минуту он простоял у церковной башни, любовался ее часами, потом вынул свои карманные часы и сверил их с башенными. Он бессознательно старался отстранить от своих мыслей события последней сцены, и минут на пять, на десять ему это удалось. Он вспомнил своего начальника, сэра Рэфля Бофля, вспомнил его письма и не мог удержаться от внутреннего смеха, представив себе фигуру курьера Рафферти, подающего башмаки. Более полумили прошел он от кладбища, прежде чем решился остановиться и сказать себе, что испытал неудачу в достижении главной цели своей жизни.

Да, он испытал неудачу, с горькими упреками он признавался самому себе, что испытал неудачу теперь и навсегда. Он говорил самому себе, что навязывал Лили в ее горести свою грубую любовь, и упрекал себя в том, что поступил не только глупо, но и невеликодушно. Его друг граф, в шутках своих, называл его победоносным героем и до такой степени вскружил ему голову, что он нисколько не сомневался в успехе своего искательства. Теперь же, когда он убедился, что успех невозможен, он почти возненавидел графа за то, что он довел его до такого состояния. Вот вам и победоносный герой! Ну, как ему явиться теперь в гествикский дом со своим унынием, с своим отчаянием? Все знали, зачем он отправился в оллингтонский Малый дом, и все должны узнать теперь о его неудаче. Каким образом позволил он себе сделаться таким глупцом, пускаясь на подобное предприятие в глазах такого множества зрителей. Не доказывало ли это самое, что он рассчитывал на полный успех, что он думал воротиться с торжеством, но отнюдь не с более вероятным позором? Он позволил другим одурачить себя и потом сам до такой степени одурачил себя, что теперь надежда и счастье рушились для него навсегда. Как бы ему убежать отсюда немедленно, воротиться в Лондон? Но как это сделать, не сказав никому слова? Вот мысли, которые столпились с самого начала в его голове.

Джонни перешел дорогу в конце имения сквайра, где Оллингтонский приход отделяется от прихода аббата Геста, в котором стоит дом графа, и взял направление вдоль кустарника, окаймлявшего поле, на котором они встретились с быком, к густому лесу, позади парка, да, хорошо, что он не поехал верхом. Обратная поездка его по большой дороге, при настоящих обстоятельствах, была для него почти невозможна, он даже считал невозможным возвращение свое в дом графа. Сумеет ли он держать себя с обыкновенным спокойствием в глазах двух стариков? Не лучше ли ему отправиться в дом матери, послать оттуда записку к графу и уехать в Лондон? Размышляя таким образом и все еще не сделав окончательного решения, он пошел по лесу, спустился по отлогости холма, обращенной к городу, и снова очутился на пешеходном мостике, перекинутом через небольшой ручей. Он остановился на нем, закрыв рукой вырезанные буквы, чтобы они не бросались в глаза. «Какой был я осел, всегда и во всем»! – сказал он самому себе.

Джонни вспоминал теперь не только свое последнее разочарование, но и всю свою прошедшую жизнь. Он вспомнил о своем ребячестве, о той отсталости с его стороны в переходе в мужество, которая лишила его возможности предложить Лили любовь свою, прежде чем она попала в когти этого ненавистного Кросби. Подумав об этом, он дал себе слово еще раз поколотить Кросби при первой с ним встрече, но так поколотить, чтобы отправить его на тот свет, если это окажется возможным и если его самого не попросят последовать за ним. Не жестоко ли в самом деле для них обоих, для Лили и для него, переносить такое наказание из-за низости этого человека? Простояв таким образом на мосту с четверть часа, Джонни вынул из кармана ножик и глубокими грубыми надрезами в дереве сгладил с перил имя Лили.

Едва только кончил он эту работу и все еще смотрел на воду, уносившую стружки, как услышал, что кто-то тихо подошел к нему, обернувшись назад, он увидел на мостике леди Джулию. Она была подле него и успела заметить его рукоделье.

– Не обидела ли она вас? – спросила леди Джулия.

– Ах, леди Джулия!

– Не обидела ли она вас чем-нибудь?

– Она отказала мне, и теперь все кончено.

– Она могла вам отказать, но из этого еще не следует, что все кончено. Мне очень жаль, что вы срезали ее имя. Уж не думаете ли вы вырезать его и из вашего сердца?

– Никогда. Я бы хотел, если бы это было возможно, но в том-то и дело, что невозможно.

– Берегите его как величайшее сокровище. В последующие годы вашей жизни оно будет для вас источником радости, а не печали. Любить искренно, хотя бы вы и любили тщетно, будет для вас утешением даже в то время, когда вы достигнете моих лет. Это будет значить, что вы имеете сердце.

– Не знаю. Я не желал бы иметь его.

– И вот еще что, теперь я понимаю ее чувства, я всегда думала, что вы рано приступаете к делу. Придет время, когда она гораздо лучше размыслит о ваших желаниях.

– Нет, нет, никогда. Теперь я начинаю узнавать ее.

– Если вы будете постоянны в своей любви, вы получите ее. Подумайте, как молода еще она и как молоды вы оба. Пройдет год, много два, вы одержите победу над ней, и тогда скажете мне, что я была добрая старуха для вас обоих.

– Нет, леди Джулия, не видать ее мне больше!

При этих словах по щекам Джонни Имса покатились слезы, он горько заплакал в присутствии доброй старухи. Она так кстати явилась к нему на помощь в минуты его глубокой печали. Леди Джулия невольным образом сделалась свидетельницей его слез, и потому он мог передать ей всю повесть своей скорби, в это время леди Джулия спокойно привела его к дому.