В начале июня Лили отправилась к дяде своему в Большой дом просить за Хопкинса, просить о возвращении Хопкинсу привилегий главного садовника в Большом доме. Это обстоятельство покажется некоторой несообразностью, потому что нигде не было говорено об отнятии этих привилегий, но они были отняты вследствие следующей ссоры.

В те дни, и даже в течение нескольких лет, между Хопкинсом и Джоллифом, управляющим имением, существовало несогласие из-за навоза. Хопкинс утверждал, что имеет право брать со двора фермы все, что ему потребуется, не спрашивая ничьего позволения. В свою очередь, Джоллиф объявил, что если это так, то Хопкинс может взять весь навоз.

– А что я стану с ним делать? Ведь не есть же мне его! – сказал Хопкинс.

Джоллиф что-то проворчал, выразив этим ворчанием, как думал Хопкинс, что хотя садовник и не в состоянии съесть кучу навозу в пятьдесят футов длины и пятнадцать вышины, но он мог обратить их в ведомые предметы для личного своего употребления. Таким образом между ними возникла вражда. Несчастного сквайра пригласили быть посредником, он употреблял всевозможные средства, чтоб отклонить от себя решение спорного вопроса, но наконец Джоллиф принудил его объявить, что Хопкинс не должен брать того, что не находилось в его заведывании. Когда сквайр объявил это решение, Хопкинс прикусил свои старые губы и, не сказав ни слова, повернулся на своем каблуке.

– Ты увидишь, что так это делается и в других местах, – сказал сквайр в виде извинения.

– В других местах! – с презрением произнес Хопкинс. – Где он найдет таких садовников, как он сам?

Нужно ли говорить, что с этой минуты Хопкинс решился никогда не исполнять подобного приказания. На другое утро Джоллиф донес сквайру, что приказание нарушено, и сквайр, раздосадованный и взбешенный, тут же пожелал, чтобы на Хопкинса обрушилась вся куча, послужившая поводом к раздору.

– Если все будут делать, как им хочется, – сказал Джоллиф, – тогда никому ни до кого не будет дела.

Сквайр понимал, что если отдано было приказание, то его следовало исполнить, и потому, со стенанием в душе, решился объявить Хопкинсу войну.

На следующее утро сквайр увидел, что Хопкинс сам катил огромную тачку навозу на огород. Надо заметить, что от Хопкинса не требовалось, чтобы он сам исполнял подобные работы. Он имел человека, который колол дрова, возил воду, катал тачки, одного человека постоянно, а часто и двух. Сквайр с первого взгляда догадался, в чем дело, и приказал Хопкинсу остановиться.

– Хопкинс, – сказал он, – почему ты, прежде чем взять, не попросил, что тебе нужно?

Хопкинс опустил тачку, посмотрел в лицо сквайра, плюнул на обе ладони и снова поднял тачку.

– Хопкинс, это не дело! – сказал сквайр. – Остановись, я приказываю.

– Почему же это не дело? – спросил Хопкинс, продолжая держаться за тачку, но не давая ей движения.

– Опусти ее, Хопкинс. – И Хопкинс опустил. – Ты знаешь, что ты положительно не исполнил моего приказания.

– Сквайр, я прожил на этом месте почти семьдесят лет.

– Да хоть бы ты прожил сто семьдесят лет, все-таки здесь не должно быть более одного господина. Я здесь господин, и намерен быть господином до самой моей смерти. Отвези навоз назад, на ферму.

– Назад, на ферму! – сказал Хопкинс очень протяжно.

– Да, назад, на ферму.

– Как! Чтобы все это видели?

– Да, чтобы видели все, ты перед всеми не исполнил моего приказания.

Хопкинс на минуту задумался, отвел глаза от сквайра и покачал головой, как будто он нуждался в глубокой мысли, чтобы с ее помощью прийти к верному заключению. Потом он снова схватил тачку и почти рысью покатил свой приз на огород. При такой скорости шага сквайр не в силах был остановить его, да и не имел желания вступить в личную вражду с садовником. В припадке сильного гнева мистер Дель закричал Хопкинсу, чтобы не пенял на последствия своего ослушания. Хопкинс, продолжая бежать, покачал головой, вывалил содержание тачки у огуречных парников и, сейчас же возвратясь к господину, передал ему ключ от оранжерей.

– Мистер Дель, – сказал Хопкинс, стараясь говорить спокойно, насколько это позволяла одышка, – вот он, вот этот ключ, мне нужно убираться, пускай пропадает жалованье за целую неделю. Сегодня же вечером я очищу коттедж, а что касается до богадельни, я полагаю, меня примут сейчас, если ваша милость даст мне записочку.

Сквайр знал, что Хопкинс имел от трех до четырех сот фунтов стерлингов, и потому намек на богадельню можно было принять за мелодраматический.

– Не будь дураком, – сказал сквайр, скрипя зубами.

– Я был дурак в этом деле, – отвечал Хопкинс. – Я не в силах был подавить свои чувства, а когда человек не в силах подавить своих чувств, ему остается только убираться прочь, забраться в богадельню и оставаться там до самой смерти. – При этом он снова подал ключ, но сквайр не принял его, и Хопкинс продолжал: – Пожалуй, мистер Дель, пока не приищете другого, я посмотрю за тепличными рамами и еще кое за чем. Жаль будет, если пропадет виноград, а он, смею сказать, весь годится для стола. Я давно не видывал такого урожая. Я так ухаживал за ним, что до самого февраля не провел ни одной ночи спокойно. В здешнем месте не найдется человека, который бы смыслил что-нибудь в винограде, не найдется нигде и по соседству. Старший садовник милорда ничего в этом деле не смыслит, да если бы и смыслил, то не пойдет сюда. Извольте, мистер Дель, я продержу ключ, пока вы приищете другого человека.

После этого в течение двух недель в садах было междуцарствие, самое страшное в летописях Оллингтона. Хопкинс продолжал жить в коттедже и еще усерднее смотреть за виноградом. Присматривая за виноградом, он принял на свое попечение одни оранжереи, но до самых садов ему не было никакого дела, он не взял жалованья, возвратил его сквайру и всем объявлял, что его уволили. Он ходил по саду, всегда имея в руках какое-нибудь страшное садовническое оружие, с которым, как говорили, намеревался сделать нападение на Джоллифа, но Джоллиф поступал весьма благоразумно, избегая встречи.

Как скоро мистрис Дель и Лили решили, что побег из Малого оллингтонского дома не должен состояться, Лили сообщила этот факт Хопкинсу.

– Мисс, – заметил он, – когда я сказал несколько слов вам и вашей мама, я знал, что вы послушаетесь голоса рассудка.

Лили заранее ждала такого замечания, она знала, что Хопкинс непременно припишет своим доводам решимость остаться на месте.

– Да, – сказала Лили. – Мы думали, думали и положили остаться. Притом же это желание дяди.

– Желание дяди! Извините, мисс, тут не одно только его желание: мы все этого желаем. Нет, тут дело рассудка. Вот хоть бы этот самый дом…

– Но, Хопкинс, это уже решено. Мы остаемся. Я хотела бы только знать: не можешь ли ты прийти к нам сейчас же и помочь распаковать все вещи.

– Как! Сегодня же… вечером, когда…

– Да, да, теперь, мы хотим расставить все вещи на прежние места, прежде чем наши воротятся из Гествика.

Хопкинс почесал в голове и начал колебаться, ему не хотелось принять предложения, которое могло быть сочтено за детское, но наконец он согласился, сознавая, что предлагаемая работа сама по себе была добрым делом. Мистрис Дель тоже согласилась, смеясь над ребяческим поступком Дель, вещи были весьма скоро распакованы, и между Лили и Хопкинсом образовалась на некоторое время тесная дружба. Распаковка и расстановка вещей не совсем еще кончилась, когда возгорелась война из-за навоза и когда Хопкинс, не имея достаточно сил, чтобы подавить свои чувства, пришел наконец к Лили и, сложив к ногам ее всю тяжесть и всю славу своей более чем шестидесятилетней службы, умолял ее привести дела в прежний порядок.

– Это убивает меня, мисс, право, убивает, посмотрите только, как срезают они спаржу, это вовсе не срезка, они просто калечат ее. Режут сплеча, что годится и что не годится. Сажают овощи там, где я вовсе не думал сажать, хотя они и знают, что я этого не думал. Я стоял подле и не мог сказать слова. Я скорее бы согласился умереть. Мисс Лили, если бы вы знали мои страдания при виде всего этого… о нет! их никто не перескажет… никто, никто и никто!

Хопкинс отвернулся и заплакал.

– Дядя, – сказала Лили, подойдя к самому его креслу, – я хочу просить у вас большой милости.

– Большой милости! В настоящее время, мне кажется, я не в состоянии буду отказать тебе в чем бы то ни было. Не намерена ли ты попросить, чтобы я пригласил к себе еще одного графа?

– Еще одного графа? – спросила Лили.

– Да, разве ты не слышала? Мисс Белл была здесь сегодня поутру и требовала, чтобы на свадьбу я непременно пригласил лорда Дегеста и его сестру. Мне кажется, между Белл и леди Джулией есть какие-то замыслы.

– И конечно, вы пригласите их?

– Разумеется, я должен пригласить. От этого не отделаешься. Все это будет прекрасно для Белл, которая отправится с мужем в Уэльс, но что придется мне делать с леди Джулией и графом, когда молодые уедут? Не придешь ли ты на помощь ко мне?

В ответ на это Лили, само собой разумеется, обещала прийти и помочь.

– Я думаю, что в этот день мы и без того все будем у вас. Теперь насчет милости. Дядя вы должны простить Хопкинса.

– Простить Хопкинса! Ни за что! – сказал сквайр.

– Нет, простите его. Вы не можете себе представить, до какой степени он несчастлив.

– Каким же образом я прощу человека, который не хочет мне уступить! Он шатается здесь и ничего не делает, возвращает назад жалованье и смотрит таким зверем, как будто намерен кого-нибудь убить, и все из-за того, что не хочет делать так, как приказывают. Могу ли я простить подобного человека?

– Почему же нельзя, дядя?

– Это будет значить все равно, что он простит меня. Он знает очень хорошо, что может приступить к делу, когда ему вздумается, да и то сказать, его никогда не отстраняли от дела.

– Но, дядя, он кажется таким несчастным.

– Что же могу я сделать, чтобы он был счастливее?

– Дойти до его коттеджа и сказать, что вы его прощаете.

– Он начнет спорить со мной и представлять свои резоны.

– Не думаю, он слишком убит для того, чтобы спорить теперь.

– Ах, Лили! Ты не знаешь его так, как знаю я. Никакие несчастья в мире не в состоянии уменьшить заносчивости этого человека. Изволь, я схожу, если ты просишь, но мне кажется, это будет значить, что я создан для того, чтобы всякому подчиняться. Я слышу очень много о чувствах других людей, но не знаю, чтобы кто-нибудь подумал о моих собственных чувствах.

Сквайр был далеко не в приятном настроении духа, так что Лили начинала сожалеть о своей настойчивости. Как бы то ни было, она успела вытащить его из дому и пройти с ним через сад к коттеджу, по дороге Лили обещала думать о нем всегда и всегда. Сцена с Хопкинсом не может быть описана теперь, она заняла бы много из весьма немногих остающихся страниц для нашего рассказа. Считаю необходимым, однако же, сказать, что в результате ее для сквайра всего торжественнее было заключение трактата взаимного прощения. Хопкинс признавался и обвинял себя в том, что не в силах был сдержать своих чувств, но при этом надо было видеть его раздражение! Он не мог удержать языка, и, разумеется, также много сказал в свое оправдание, как и в признание своей виновности. В сущности, торжество было на его стороне, потому что с этой поры никто не должен был вмешиваться в его распоряжения на дворе фермы. Главнее всего он показал покорность своему господину согласием получить жалованье за две недели, проведенные им в совершенной праздности.

Благодаря этому маленькому событию, Лили более уже не боялась неприятных разговоров, которых следовало ожидать от Хопкинса по поводу изменившихся планов переселения, но нельзя было надеяться на такую же пощаду со стороны мистрис Харп, мистрис Кромп и, пуще всего, мистрис Бойс. Все они принимали участие более или менее сильное в размолвке Хопкинса с сквайром, но участие их в занятии Малого дома было несравненно сильнее, отказ садовника принять жалованье становился для мистрис Харп предметом второстепенной важности, в то время, когда она занята была вопросом, будет ли дом окрашен, как внутри, так и снаружи. «Да, – говорила она, – я сама думаю сходить в Гествик и приискать квартиру, сама уложу и постели свои». Лили ничего не отвечала на это, чувствуя, что это была часть того наказания, которого она ожидала.

– Без вас мы бы совсем осиротели, – сказала мистрис Кромп, обращаясь к Лили и Белл, – а может быть, вместо вас мы получили бы кого-нибудь хуже, но зачем вы запаковали все свои вещи в огромные сундуки? Неужели только для того, чтобы снова все распаковать?

– Мы отдумали переезжать, мистрис Кромп, – отвечала Белл довольно сердито.

– Да, я знаю, что отдумали. Для таких людей, как вы, это возможно, без всякого сомнения, но когда мы что-нибудь отдумаем, тогда все заговорят.

– Кажется, что так! – сказала Лили. – Ничего, мистрис Кромп. Не задерживайте только наших писем, и мы не будем ссориться.

– Письма! Будь они прокляты. Я желала бы, чтобы подобной дряни совсем не существовало. Вчера был здесь какой-то человек с таким повелительным тоном. Не знаю, откуда он приехал, вероятно, из Лондона, и это для него не хорошо, и то дурно, и все скверно, а потом и говорит, что откажет мне от места.

– Скажите, пожалуйста, мистрис Кромп, это весьма неприятно!

– Откажет от места! Откажет в двух с половиной пенсах в день! Я и сказала ему, пусть он отказывает самому себе, пусть берет себе на плечи старые сумки и всякую дрянь. Письма – великая важность! И зачем они нанимают почтмейстеров, если не могут заплатить больше двух с половиною пенсов?

Таким образом под прикрытием урагана гнева мистрис Кромп, разразившегося над почтинспектором, который навестил ее, Лили и Белл избавились от многого, что должно бы было обрушиться на их головы. Оставалась еще мистрис Бойс. Здесь, однако, для доведения истории мистрис Кромп до отдаленнейшего по возможности периода, я могу прибавить, что ей «не отказали от места» и что она продолжает получать от короны по два с половиной пенса в день.

– Должно быть, это презлая старуха, – сказал инспектор отвозившему его человеку.

– Точно так, сэр, все так отзываются о ней. Редко кого не обсчитает или не облает.

Белл и Лили вместе отправились к мистрис Бойс.

– Если она будет становиться несносною, я заговорю о твоей свадьбе, – сказала Лили.

– Сделай одолжение, – отвечала Белл, – я не против этого, только не знаю, можно ли тут о чем-нибудь разговориться. Свадьба доктора – это такой обыкновенный предмет для разговора.

– Однако не обыкновеннее, чем свадьба священника, – сказала Лили.

– Ну уж, не знаю. Свадьбы священников – события весьма замечательные. Они почти всегда выбирают себе невест в провинциях. Таков уж их удел. Совсем другое дело – доктора и адвокаты. Я не думаю, чтобы они когда-нибудь женились в провинции. Они делают это в Лондоне. Свадьба же провинциального доктора не может служить для разговора особенно интересным предметом.

По всей вероятности, мистрис Бойс имела с Белл одинаковый взгляд на свадьбу провинциального доктора, потому что ей не угодно было предстоящую свадьбу доктора Крофтса принять за главный предмет разговора. Как скоро Лили и Белл заняли места, мистрис Бойс немедленно завела речь о Малом доме, начав выражением своего величайшего изумления и, разумеется, радости по поводу внезапной перемены, последовавшей в их намерении.

– Тем еще милее, – сказала она, – когда между родными не будет никаких неприятностей.

– У нас, между родными, никогда не было неприятностей, – возразила Белл.

– О да, я в этом уверена. Я всегда с особенным удовольствием указывала на доброе согласие между вами и вашим дядей. И когда мы услышали о вашем намерении выехать…

– Но, мистрис Бойс, мы остаемся на месте. Мы хотели было выехать, полагая, что в Гествике нашей мама будет спокойнее, но потом отдумали и теперь остаемся здесь.

– Правда ли, что дом будут перекрашивать? – спросила мистрис Бойс.

– Я думаю, правда, – отвечала Лили.

– Снаружи и внутри?

– Когда-нибудь ведь надобно же будет это сделать, – сказала Белл.

– Да, конечно, надо, однако сказать, что со стороны сквайра это весьма великодушно. В вашем доме так много деревянных поделок. Желала бы я знать, когда наши комиссионеры вздумают выкрасить наш дом, для духовенства просто никто ничего не хочет сделать. Во всяком случае, я в восторге, что вы остаетесь… Сколько раз говорила я мистеру Бойсу, что бы стали мы делать без вас? Я уверена, что сквайр не отдал бы этого дома внаймы.

– Не знаю, отдавал ли он его когда-нибудь.

– Если бы он остался пустым, то в нем все пришло бы в ветхость и разрушение, не правда ли? А могла ли ваша мама платить за квартиру, которую наняла в Гествике?

– Право, я ничего не знаю. Белл вернее меня может сообщить вам об этом, потому что квартиру нанимал Крофтс. Я полагаю, что доктор Крофтс рассказывает ей все.

Таким образом, разговор переменился, и мистрис Бойс поняла, что, какие бы тут ни были еще секреты, открытие их при настоящем случае оказывалось невозможным.

Свадьба доктора Крофтса и Белл должна была состояться в половине июня, и сквайр решился придать этой церемонии всевозможную пышность, открыв для новобрачных и гостей двери своего дома. По особому условию между Белл и леди Джулией, о чем было уже сказано, на свадьбу был приглашен лорд Дегест и сама леди Джулия. На этот случай из Торки приехал полковник и леди Фанни, это был первый визит, сделанный полковником своему родительскому крову в течение многих лет. Бернард отказался сопутствовать отцу. Он еще не уехал за границу, но тут были обстоятельства, которые заставляли его чувствовать, что он не найдет особенного удовольствия на свадьбе. Брачный обряд совершал мистер Бойс вместе с высокопочтеннейшим Джоном Джозефом Джонсом, магистром наук, окончившим курс в Кембридже, в коллегии Иисуса, и куратором церкви Святого Петра, у северных ворот Гествика, – так гласила местная газета County Chronicle, – это маленькое объявление имело те последствия, что у читателей газеты недоставало терпения проследить его далее титула высокопочтеннейшего Джона Джозефа Джонса, а чрез это обстоятельство известие о бракосочетании Белл с доктором Крофтсом не распространилось так широко, как можно было бы желать.

Свадьбу сыграли весьма весело. Сквайр был как нельзя более любезен и принимал гостей с таким радушием, как будто присутствие их в его залах доставляло ему истинное наслаждение. Восторжествовавший Хопкинс с таким тщанием украсил цветами и зеленью старые комнаты, что Лили и Белл приходили в восторг. В течение этого периода плетения гирлянд и расстановки цветов старый старик обнаружил частичку чувства, о котором нельзя не упомянуть на этих последних строках. Лили начала хвалить вкус старика, в то время как Белл куда-то удалилась.

– Я бы желал, чтоб это было для тебя, моя милочка! – сказал Хопкинс. – Желал, чтобы это было для тебя!

– Хорошо это идет, Хопкинс, и для настоящего случая, – отвечала Лили торжественно.

– Для него я бы ничего не сделал, – продолжал Хопкинс, – ровно ничего. Одной ветки не повесил бы. А вот для другого-то!..

Лили ничего не сказала. Она знала, что старик выразил желание всех окружавших ее. Она не сказала ни слова, тем более, что в это время воротилась Белл.

Но на свадьбе никто не был так весел, как Лили, – никто так не веселился, не радовался, не сочувствовал брачному торжеству. Она кокетничала со старым графом до такой степени, что он готов был сам жениться на ней. Видевшие ее в тот вечер и ничего не знавшие из ее собственной истории, никаким образом не могли бы представить себе, что она сама так жестоко была обманута месяцев шесть или восемь тому назад. А знавшие ее не могли не представить себе, что страдания, которые она выносила тогда, служили для нее таким жестоким ударом, поправление от которого казалось для нее невозможным. Хотя она сама полагала, что поправление для нее невозможно, хотя ее можно было сравнить с человеком, который потерял в сражении правую руку, но с потерею этой руки для нее не все еще утратилось. Пуля, поразившая ее так жестоко, не коснулась ее жизни, и она ни словом, ни взглядом не хотела жаловаться свету на рану, которую получила.

– Жены, потеряв мужей своих, продолжают пить, есть и веселиться, – говорила она самой себе. – А он еще не умер.

Поэтому она решилась казаться счастливою и, смею сказать, не только привела в исполнение свою решимость, но и действительно наслаждалась счастьем, насколько это было для нее доступно.

– Вы милый, добрый человек, и я знаю, будете беречь ее, – сказала она Крофтсу, когда он собрался увезти молодую жену.

– Буду стараться всеми силами, – отвечал Крофтс.

– Надеюсь, вы будете добры и ко мне. Помните, что, женившись на Белл, вы вступили в брак с целым семейством, и, пожалуйста, не верьте ни одному слову из того, что говорит о тещах в своих романах этот дурной человек. Он нанес большой вред обществу, затворив для половины матерей в Англии дома их дочерей.

– Моего дома он не запрет от мистрис Дель.

– Помните же это. Теперь прощайте.

Новобрачные уехали, и Лили осталась кокетничать с лордом Дегестом.

О ком еще нужно сказать несколько слов, прежде чем позволю усталому перу моему выпасть из рук? Сквайр, после долгой внутренней борьбы, признался самому себе, что невестка не получала от него тех ласк, которых вполне заслуживала. Сознаваясь в этом, он дал себе слово употребить все усилия, чтобы загладить все дурное прошедшее, – и мне кажется, можно сказать, что мистрис Дель принимала эти усилия не без благодарности.

Поэтому я расположен думать, что жизнь в Оллингтоне, как в Большом, так и в Малом доме, скоро сделалась несравненно приятнее, чем в прежнее время. Лили вскоре получила модные ботинки, или, по крайней мере, скоро убедилась, что возможность получить их, как ей хотелось, совершенно зависела от свадебного подарка дяди, она заговорила даже о покупке клетки для белки, но я не думаю, чтобы ее расточительность заходила так далеко.

Лорд де Курси остался в замке Курси страдать от подагры и злобного настроения духа. Да, это верно! В последние дни жизнь, по-видимому, отказалась доставлять ему что-нибудь утешительное. Жена убежала от него и положительно объявила зятю, что никакие убеждения, никакие обстоятельства не принудят ее воротиться назад, даже «если бы ей пришлось умереть с голоду!». Этими словами она хотела выразить всю твердость своей решимости, даже если бы пришлось лишиться лошадей и кареты. По этому случаю бедный мистер Гезби ездил в замок Курси и имел с графом страшное свидание, однако дела поустроились, и ее сиятельство оставалась в Баден-Бадене в полуголодном состоянии, то есть она имела карету только в одну лошадь.

Что касается Кросби, то я расположен думать, что он возвратил в месте служения прежнее свое влияние. Он сделался господином мистера Буттервела, господином мистера Оптимиста и майора. Он знал свое дело, умел обделывать дела, чего нельзя сказать о трех его начальствующих лицах. При таких обстоятельствах он с уверенностью все прибрал к своим рукам и всем начал управлять. Но в других отношениях звезда его счастья не показывалась на горизонте. Почти ежедневно он обедал в своем клубе, и там, по обыкновению, составил себе маленький кружок. Но все же он перестал быть Адольфом Кросби прежних дней, Адольфом Кросби, известным в Белгравии и в улице Сент-Джемс. Он смело вывел свой корабль на глубину и смело плыл на нем, когда еще счастье льнуло к нему. Но он забыл мореходные правила, и успех заставил его быть беспечным. Он перестал бросать лот и держать на страже часового. Поэтому первая скала, с которой повстречался, разбила корабль его на мелкие щепки. Его жену, леди Александрину, и теперь можно видеть в одноконной карете вместе с матерью в Баден-Бадене.