Когда Финіасъ Финнъ ушелъ отъ Грешэма, онъ совершенно рѣшилъ, что онъ сдѣлаетъ. На слѣдующее утро онъ скажетъ Лорду Кэнтрипу, что ему необходимо выйти въ отставку, и спроситъ его совѣта, тотчасъ ли выйти ему или подождать, когда будетъ во второй разъ чтеніе ирландскаго билля Монка.

— Любезный Финнъ, я могу только сказать, что глубоко объ этомъ сожалѣю, сказалъ лордъ Кэнтрипъ.

— И я также. Мнѣ жаль оставить службу, которая мнѣ нравится и которая дѣйствительно мнѣ нужна. Особенно сожалѣю я, что долженъ оставить эту службу, которая была такъ пріятна для меня; а болѣе всего мнѣ жаль оставить васъ. Но я убѣжденъ, что мистеръ Монкъ правъ, и не могу не поддержать его.

— Желалъ бы я, чтобъ мистеръ Монкъ отправился въ Батъ, сказалъ лордъ Кэнтрипъ.

Финіасъ могъ только улыбнуться, пожать плечами и сказать, что даже еслибъ мистеръ Монкъ былъ въ Батѣ, то это вѣроятно не составило бы большой разницы. Когда онъ подалъ просьбу объ отставкѣ, лордъ Кэнтрипъ просилъ его подождать два дня. Онъ сказалъ, что онъ поговоритъ съ Грешэмомъ. Пренія о биллѣ Монка не могли быть прежде какъ черезъ недѣлю, и Финіасъ успѣетъ подать въ отставку прежде чѣмъ подастъ голосъ противъ министерства. Финіасъ воротился въ свою канцелярію и занялся работою, чтобы сдѣлать еще пользу своимъ любимымъ колоніямъ.

Разговоръ этотъ происходилъ въ пятницу, а въ слѣдующее воскресенье рано утромъ онъ вышелъ изъ дома послѣ поздняго завтрака — завтрака продолжительнаго, во время котораго онъ старался изучить статистику арендаторскаго права, приготовляя свою рѣчь и стараясь заглянуть впередъ, въ то будущее, на которое эта рѣчь должна была имѣть такъ много вліянія — и направился къ Парковому переулку. Онъ уговорился съ мадамъ Гёслеръ, что онъ зайдетъ къ ней въ это воскресенье утромъ и скажетъ ей свое окончательное рѣшеніе относительно занимаемой имъ должности.

«Я иду къ ней просто для того, чтобы проститься, говорилъ онъ себѣ: «потому что врядъ ли увижусь съ нею когда-нибудь.»

Когда онъ снялъ свой шлафрокъ и одѣлся, онъ всталъ на минуту передъ зеркаломъ, посмотрѣть свѣжи ли его перчатки, вычищены ли его сапоги; мнѣ кажется, что въ наружности его была такая тщательность, которой не было бы, еслибъ онъ былъ совершенно убѣжденъ, что онъ намѣренъ просто проститься съ дамой, къ которой онъ шелъ. Но если въ немъ было такое сознаніе, то онъ принялъ противоядіе прежде чѣмъ вышелъ изъ дома. Воротясь въ гостиную, онъ вынулъ изъ письменной шкатулки письмо Мэри, извѣстное читателю, и прочелъ его внимательно отъ слова до слова.

«Она лучше ихъ всѣхъ, сказалъ онъ самъ себѣ, складывая письмо и положилъ его опять въ шкатулку.

Я не увѣренъ хорошо ли человѣку имѣть большое количество, изъ котораго выбирать лучшее, такъ какъ въ подобныхъ обстоятельствахъ онъ очень способенъ перемѣнять свое мнѣніе ежечасно. Качества, которыя кажутся самыми привлекательными до обѣда, иногда теряютъ эту привлекательность вечеромъ.

Утро было теплое и онъ взялъ кэбъ. Не шло ему прощаться съ такой женщиной какъ мадамъ Гёслеръ, разгорячившись и запылившись отъ продолжительной ходьбы пѣшкомъ. Будучи такъ тщателенъ относительно сапоговъ и перчатокъ, онъ долженъ былъ довести свою тщательность до конца. Мадамъ Гёслеръ была очень хорошенькая женщина, не щадившая трудовъ, чтобы сдѣлать себя на столько хорошенькой, на сколько позволяла ей природа, для тѣхъ, кого она удостоивала своими улыбками, и къ такой женщинѣ долженъ былъ показать особенное вниманіе тотъ, кого она такъ много удостоивала своими улыбками какъ Финіаса. И онъ чувствовалъ также, что въ этомъ послѣднемъ визитѣ было что-то особенное. Онъ былъ условленъ, и сверхъ того было рѣшено, что Финіасъ скажетъ мадамъ Гёслеръ о своемъ намѣреніи относительно своей будущей жизни. Мнѣ кажется, что онъ поступилъ очень благоразумно укрѣпившись взглядомъ на письмо нашей милой Мэри, прежде чѣмъ рѣшился отправиться къ мадамъ Гёслеръ.

Да; — мадамъ Гёслеръ дома. Дверь отворила ея горничная, которая улыбаясь объяснила, что всѣ слуги въ церкви. Финіасъ достаточно былъ коротокъ въ коттэджѣ въ Парковомъ переулкѣ, чтобы находиться въ дружескихъ отношеніяхъ съ горничной мадамъ Гёслеръ, и теперь сдѣлалъ ей фамильярное замѣчаніе, приличенъ ли его визитъ во время обѣдни.

— Барыня, я думаю, не откажетъ васъ принять, связала дѣвушка, которая была нѣмка.

— Она одна? спросилъ Финіасъ.

— Одна? Да — разумѣется одна; кто будетъ у нея теперь?

Она повела его въ гостиную, по войдя туда, Финіасъ увидалъ, что мадамъ Гёслеръ тутъ не было.

— Она придетъ сейчасъ, сказала дѣвушка: — я скажу ей кто здѣсь и она придетъ.

Комната была очень хорошенькая. Можно было почти сказать, что во всемъ Лондонѣ не было комнаты болѣе хорошенькой. Изъ нея былъ видъ черезъ маленькій садикъ — который былъ такъ красивъ, какъ только деньги могли его сдѣлать, состязаясь съ лондонскимъ дымомъ — пряма въ паркъ. Снаружи и внутри окна цвѣты и зелень были такъ убраны, что сама комната казалась бесѣдкою въ саду. И все въ этой бесѣдкѣ было богато и рѣдко, и ничего не было такого, что надоѣдало бы своею рѣдкостью или впутало бы отвращеніе своимъ богатствомъ. Кресла, хотя очень дорогія, были назначены для сидѣнья. Тутъ были книги для чтенія. Двѣ, три драгоцѣнныя картины англійскаго искусства висѣли на стѣнахъ и отражались въ зеркалахъ. По комнатѣ были разбросаны драгоцѣнныя бездѣлушки — бездѣлушки очень драгоцѣнный, по находящіяся тутъ не ради цѣны, а красоты. Финіасъ уже настолько понималъ искусство жизни, чтобы сознавать, что женщина, убравшая эту комнату, обладала очарованіемъ прибавлять красоту ко всему, до чего она касалась. Чего не доставало бы въ такой жизни, съ такой подругой, съ такими средствами въ его распоряженіи? Не доставало бы одного — думалъ онъ — уваженія къ самому себѣ, котораго онъ лишился бы, еслибъ поступилъ вѣроломно съ дѣвушкой, которая довѣрилась ему таки нѣжно въ его родной Ирландіи.

Черезъ нѣсколько минутъ съ нимъ была мадамъ Гёслеръ и онъ примѣтилъ, что она была нарядна, что волосы ея были очень тщательно убраны и что всѣ прелести, принадлежавшія ей, были выставлены для него. Онъ не зналъ, кто недавно пріѣзжалъ въ Парковый переулокъ просить обладанія этими богатыми даровъ, но я желалъ бы знать, сдѣлались ли бы они Драгоцѣннѣе въ глазахъ его, еслибъ онъ зналъ, что они Такъ тронули сердце великаго герцога, что заставили его даже положить свою герцогскую корону къ ногамъ этой дамы. Мнѣ кажется, что еслибъ онъ зналъ, что дама отказалась отъ короны, то это возвысило бы цѣнность приза.

— Мнѣ такъ жаль, что я заставила васъ ждать, сказала она, подавая ему руку. — Я готова назвать себя совой за то, что не была готова принять васъ, когда вы сказали, что вы будете.

— Нѣтъ, вы райская птичка, такъ мило прилетѣвшая ко мнѣ и въ такой часъ, когда всѣ другія птицы не хотятъ показать мнѣ и перышка изъ своего крыла.

— А вы не чувствуете ли себя похожимъ на мальчика-шалуна, дѣлая визитъ въ воскресенье утромъ?

— А вы не чувствуете себя похожею на шалунью дѣвочку?

— Да, немножко. Не знаю, пріятно ли было бы мнѣ, еслибъ всѣ услыхали, что я принимаю гостей — или еще хуже, одного гостя — въ такое время. Но такъ пріятно немножко пошалить! Это заставляетъ меня чувствовать, будто мы стоимъ на границѣ той восхитительной области, въ которой нѣтъ принужденности обычаевъ — гдѣ мужчины и женщины говорятъ и дѣлаютъ что хотятъ.

— Такъ пріятно быть на границѣ, сказалъ Финіасъ.

— Именно. Разумѣется, благопристойность, нравственность, приличіе, все, что дѣлается для глазъ публики — вещи восхитительныя. Мы всѣ это знаемъ и живемъ соображаясь съ этимъ — какъ можемъ. По крайней-мѣрѣ такъ дѣлаю я.

— А я развѣ нѣтъ, мадамъ Гёслеръ?

— Я ничего объ этомъ не знаю, мистеръ Финнъ, и не желаю разспрашивать. Но если вы живете, такъ я увѣрена, вы согласитесь со мною, что вы часто завидуете неприличнымъ людямъ — цыганамъ — людямъ, которые не подчиняются никакимъ общественнымъ законамъ. Я завидую имъ. О, какъ я имъ завидую!

— Но вы свободны какъ воздухъ.

— Я самое домосѣдное домашнее существо на свѣтѣ. Я прокладывала себѣ путь въ послѣдніе четыре года и не позволяла себѣ не только пококетничать, даже и посмѣяться. А теперь я не стану удивляться, если должна буду попятиться назадъ года па два, именно потому что я позволила вамъ прійти ко мнѣ въ воскресенье утромъ. Когда я сказала Лоттѣ, что вы будете, она съ испугомъ покачала головой. Но теперь, когда уже вы здѣсь, скажите мнѣ, что вы сдѣлали.

— Еще ничего, мадамъ Гёслеръ.

— Я думала, что все должно рѣшиться въ пятницу.

— Было рѣшено — прежде пятницы. Право, когда я вспоминаю теперь, я не могу сказать, когда это не было рѣшено. Мнѣ было невозможно, рѣшительно невозможно поступить иначе. Я все еще занимаю мое мѣсто, мадамъ Гёслеръ, по я объявилъ, что откажусь отъ него прежде преній.

— Это совершенно рѣшено?

— Совершенно.

— А потомъ что?

Мадамъ Гёслеръ, разспрашивая его такимъ образомъ, наклонилась къ нему черезъ столъ съ дивана, на которомъ она сидѣла, опираясь обоими локтями на столикъ, стоявшій передъ ней. Намъ всѣмъ извѣстно это выраженіе истиннаго интереса, которое принимаетъ физіономія истиннаго друга, когда дѣло идетъ о благосостояніи его друзей. Конечно, есть такіе, которые принимаютъ это выраженіе безъ всякаго чувства — какъ актеры, умѣющіе олицетворять всѣ страсти. Но въ обыкновенной жизни мы думаемъ, что мы можемъ положиться на такое лицо, и узнаемъ это истинное выраженіе, когда его увидимъ. Финіасъ, смотря въ глаза мадамъ Гёслеръ, былъ увѣренъ, что дама, сидѣвшая напротивъ него, не играетъ роль. Она по-крайней-мѣрѣ заботилась о его благосостояніи и раздѣляла его заботы.

— А потомъ что? повторила она тономъ нѣсколько торопливымъ.

— Я не знаю, будетъ ли какое-нибудь «потомъ». Общественная жизнь кончилась для меня, мадамъ Гёслеръ.

— Какъ можно объ этомъ говорить? сказала она: — вы созданы для публичной жизни.

— Если такъ, я боюсь, что не исполню моего назначенія. Но говоря откровенно…

— Да, скажите мнѣ откровенно; я хочу понять въ чемъ дѣло.

— Дѣло въ томъ, что я не оставлю моего депутатскаго мѣста до конца сессіи, такъ какъ я думаю, что могу быть полезенъ. Потомъ я откажусь.

— Откажетесь и отъ этого? сказала она топомъ огорченія.

— Кажется, парламентъ будетъ распущенъ.

— А развѣ вы не явитесь кандидатомъ па депутатство?

— Я не имѣю на это средствъ.

— Полноте, вѣдь это фунтовъ пятьсотъ, не больше!

— И кромѣ этого мнѣ хорошо извѣстно, что единственная надежда на успѣхъ въ моей прежней профессіи состоитъ въ томъ, чтобы отказаться отъ всякой мысли быть членомъ парламента. Для начинающаго юриста эти двѣ вещи несовмѣстны. Теперь я это знаю и купилъ мое знаніе цѣною горькой опытности.

— А гдѣ будете вы жить?

— Въ Дублинѣ вѣроятно.

— И чѣмъ же будете вы заниматься?

— Всякимъ добросовѣстнымъ дѣломъ, которое можетъ быть мнѣ поручено.

— Вы будете защищать всѣхъ негодяевъ и стараться доказать, что воры не воруютъ?

— Можетъ быть, и это встрѣтится мнѣ.

— Вы надѣнете парикъ и прикинетесь мудрецомъ?

— Парикъ въ Ирландіи не во всеобщемъ употребленіи, мадамъ Гёслеръ.

— И вы будете защищать всѣми силами чьи-нибудь двадцать фунтовъ?

— Именно.

— Вы уже составили себѣ имя въ величайшемъ сенатѣ на свѣтѣ и управляли другими странами обширнѣе вашей собственной.

— Нѣтъ, я этого не дѣлалъ. Я никакой страной не управлялъ.

— Говорю вамъ, другъ мой, вы не можете этого сдѣлать. Объ этомъ нечего и говорить. Люди могутъ только переходить отъ маловажнаго къ важному труду, но они не могутъ отодвигаться назадъ и заниматься маловажнымъ дѣломъ, когда они исполняли истинно великіе труды. Говорю вамъ, мистерѣ Финнъ, что парламентъ настоящее мѣсто для васъ. Это единственное мѣсто. Не другъ ли я вамъ, что говорю это?

— Я знаю, что вы мнѣ другъ.

— А не хотите мнѣ вѣрить, когда я говорю вамъ это! Чего вы боитесь, для чего вы бѣжите? У васъ нѣтъ ни жены, ни дѣтей. Какого же угрожающаго несчастья опасаетесь вы?

Она помолчала съ минуту, какъ бы ожидая отвѣта, и онъ чувствовалъ, что теперь какъ-разъ было кстати сказать ей о помолвкѣ съ его милой Мэри. Мадамъ Гёслеръ приняла его очень шутливо, но теперь черезъ нѣсколько минутъ движенія ея дѣлались серьезны, тонъ почти торжественъ, что заставляло его сознавать, что онъ никакъ не долженъ съ нею шутить. Дружба ея была такъ искренна, что онъ обязанъ былъ говорить ей все. Но прежде чѣмъ онъ могъ придумать, какими словами разсказать, она продолжала быстрѣе разспрашивать его.

— Вы только боитесь относительно денегъ?

— Просто потому, что у меня нѣтъ дохода, которымъ я могъ бы жить.

— Не предлагала ли я вамъ денегъ?

— Но вы сами, мадамъ Гёслеръ, презирали бы меня, еслибъ я ихъ взялъ.

— Нѣтъ; — я опровергаю это.

Когда она говорила это — не громко, но выразительно — она подошла и стала передъ нимъ. Взглянувъ на нее, онъ примѣтилъ, что въ ней была сила, о которой онъ ничего не зналъ. Она была сильнѣе и крѣпче физически, чѣмъ онъ до-сихъ-поръ воображалъ.

— Я съ этимъ не согласна, сказала она: — деньги не божество и не демонъ, онѣ не могутъ сдѣлать одного благороднымъ, а другого гнуснымъ. Это случайность, и если ими добросовѣстно располагать, онѣ могутъ переходить отъ васъ ко мнѣ, а отъ меня къ вамъ безъ малѣйшаго пятна. Вы можете принять отъ меня обѣдъ, цвѣты, дружбу — все, но не деньги! Объясните мнѣ причину этого феномена. Если я дамъ вамъ тысячу фуновъ, теперь, сію минуту, и вы ихъ возьмете, вы будете низкій человѣкъ, но если я оставлю ихъ вамъ въ моемъ завѣщанія — и умру — вы ихъ возьмете и не сдѣлаетесь низкимъ человѣкомъ. Объясните мнѣ причину.

— Вы сказали не все, сказалъ Финіасъ хриплымъ голосомъ.

— Чего же я не досказала? Если я сказала не все, скажите остальное.

— Мужчина не можетъ взять отъ васъ денегъ, потому что вы молоды и прекрасны.

— О! отъ этого?

— Отчасти отъ этого.

— Будь я мужчина, вы могли бы ихъ взять, еслибъ даже я была молода и прекрасна какъ утро?

— Нѣтъ, денежные подарки всегда нехороши. Они грязнятъ и отягощаютъ душу и разбиваютъ сердце.

— Тѣмъ болѣе, если ихъ дѣлаетъ женщина?

— Мнѣ такъ кажется. Но я не могу объ этомъ разсуждать. Лучше не будемъ объ этомъ говорить.

— И я разсуждать не могу, но я могу быть щедрой — очень щедрой. Я могу отнять у себя для моего друга — даже могу унизить себя для этого. могу сдѣлать болѣе, чѣмъ могъ бы сдѣлать мужчина для своего друга. Вы не возьмете денегъ изъ моей руки?

— Нѣтъ, мадамъ Гёслерь, я не могу этого сдѣлать.

— Такъ возьмите прежде руку. Когда она и все въ ней находящееся будутъ принадлежать вамъ, вы можете дѣлать что хотите.

Говоря такимъ образомъ, она стояла передъ нимъ, протянувъ къ нему свою правую руку.

Какой мужчина можетъ сказать, что онъ не поддавался искушенію? Какая женщина станетъ увѣрять, что такое искушеніе Hé должно было имѣть силу? Самый воздухъ въ комнатѣ, въ которой она жила, былъ пріятенъ для его обонянія и около нея былъ вѣнецъ граціи и красоты, ласкавшій всѣ его чувства. Она приглашала его соединить свою судьбу съ ея судьбой, для того, чтобъ она могла дать ему все, что было нужно для того, чтобы сдѣлать его жизнь богатой и славной. Какъ позавидуютъ ему Рэтлеры и Бонтины, когда услышатъ, какой призъ достался ему! Кэнтрипы и Грешэмы почувствуютъ, что онъ другъ вдвойнѣ драгоцѣнный, если только его можно воротить назадъ, а Монкъ будетъ привѣтствовать его какъ союзника, сильнаго той силой, которой въ немъ недоставало прежде. Онъ можетъ тогда сравняться со всѣми. Кого долженъ онъ бояться? Кто не станетъ его хвалить? Исторія его бѣдной Мэри будетъ извѣстна только въ маленькомъ городкѣ за Британскимъ каналомъ. Искушеніе, конечно, было очень сильно.

Но ему не оставалось ни одной минуты колебаться. Она стояла отвернувшись отъ него, но все съ протянутой рукою. Разумѣется, онъ ее взялъ. Какой мужчина въ такомъ положеніи можетъ не взять руку женщины?

— Другъ мой! сказалъ онъ.

— Я не хочу, чтобы вы называли меня вашимъ другомъ, сказала она. — Вы должны называть меня Маріей, вашей Маріей, или никогда не называть никакъ. Что вы выбираете, сэръ?

Онъ помолчалъ съ минуту, держа ея руку, и она оставляла ее въ его рукѣ, ожидая что онъ скажетъ ей. Но все еще она не смотрѣла на него.

— Говорите же со мною. Скажите мнѣ, что выбираете вы? Онъ все молчалъ.

— Говорите со мною. Скажите мнѣ! повторила она опять.

— Невозможно! сказалъ онъ наконецъ.

Слова его были не громче тихаго шепота, но они были внятны, и немедленно рука была отнята.

— Невозможно! воскликнула она: — стало быть, я выдала себя?

— Нѣтъ, мадамъ Гёслеръ.

— Сэръ, я говорю да! Если вы позволите мнѣ, я васъ оставлю. Я знаю, что вы извините меня за такую рѣзкость.

Она вышла изъ комнаты и Финіасъ Финнъ ее больше не видалъ.

Онъ послѣ не зналъ, какъ онъ ускользнулъ изъ этой комнаты и пробрался въ Парковый переулокъ. Впослѣдствіи онъ вспомнилъ, что онъ оставался тамъ самъ не зная сколько времени, стоя на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ она оставила его, и что наконецъ имъ почти овладѣло опасеніе пошевелиться, страхъ, чтобы его не слыхали, необузданное желаніе убѣжать, такъ чтобы не былъ слышенъ шумъ его шаговъ, звукъ замка. Все въ этомъ было предложено ему. Онъ отказался отъ всего, а потомъ почувствовалъ, что изъ всѣхъ людей на свѣтѣ никто не имѣлъ права менѣе его стоять тутъ. Самое его присутствіе въ этой гостиной было оскорбленіемъ для женщины, которую онъ заставилъ отсюда уйти.

Но наконецъ онъ очутился на улицѣ и пробрался черезъ Пиккадилли въ Паркъ. Тамъ, какъ только онъ успѣлъ найти мѣстечко подальше отъ воскреснаго люда, онъ бросился на траву и старался устремить свои мысли па то, что онъ сдѣлалъ. Мнѣ кажется, что первымъ его чувствомъ было чистое и ни съ чѣмъ не смѣшанное разочарованіе — разочарованіе такое горькое, что даже образъ его Мори не утѣшилъ его. Какъ великъ былъ его успѣхъ и какъ ужасно паденіе! Но еслибъ онъ взялъ руку и деньги этой женщины, еслибъ онъ принялъ дорогой призъ, предлагаемый ему, онъ въ десять разъ сильнѣе почувствовалъ бы свое несчастье въ ту первую минуту, въ которую разстался бы съ ней. Тогда — такъ какъ онъ былъ человѣкъ съ сердцемъ — для него не было бы утѣшенія ни въ чемъ. Но даже теперь, когда онъ поступилъ какъ слѣдуетъ — онъ хорошо зналъ, что поступилъ какъ слѣдуетъ — онъ находилъ, что не скоро можетъ утѣшиться.