Истерзанный душевно, готовый стенать от несправедливой обиды, корящий себя и вообще несчастный во всех отношениях, Болд вернулся в свою лондонскую квартиру. Как ни прискорбно прошла встреча с архидьяконом, обещание, данное Элинор, надо было выполнять, и он с тяжёлым сердцем приступил к неблагодарной задаче.

Лондонские адвокаты, нанятые для ведения дела, выслушали указания Болда с изумлением и явным недовольством; впрочем, им оставалось лишь подчиниться, пробормотав, как они сожалеют, что теперь все издержки лягут на их нанимателя — тем более, что немного упорства, и те же самые издержки присудили бы другой стороне. Болд отряс с ног прах конторы, которую последнее время так часто посещал, и ещё не спустился по лестнице, как наверху уже начали готовить все необходимые документы.

Следующей заботой Болда были газеты. О деле писало не одно издание, но не было сомнений, что лейтмотив задаёт «Юпитер». Болд очень сблизился с Томом Тауэрсом и частенько обсуждал с ним дела богадельни, однако не мог сказать, что статьи в этой газете написаны по его наущению и даже что их действительно пишет его друг. Том Тауэрс никогда не упоминал, что газета выберет такой-то взгляд на события или займёт такую-то сторону. Он был чрезвычайно скрытен в подобных вопросах и решительно не склонен болтать о мощном механизме, одним из тайных приводных ремней коего имел привилегию состоять. И тем не менее Болд был убеждён, что именно Тауэрсу принадлежат ужасные слова, посеявшие в Барчестере такое смятение, — и считал своей обязанностью позаботиться, чтобы подобное не повторилось. С этой мыслью он направился из адвокатской конторы в лабораторию, где Том Тауэрс посредством искусной химии составлял перуны для уничтожения всяческого зла и насаждения всяческого добра в этом и другом полушарии.

Кто не слышал о горе Олимп — заоблачном средоточии типографской власти, где восседает богиня Строка, о дивном чертоге богов и бесов, откуда, под немолчное шипение пара и неиссякаемый ток кастальских чернил исходят пятьдесят тысяч еженощных эдиктов для управления покорной страной?

Бархат и позолота не составляют трона, золото и драгоценные каменья — скипетра. Трон зовётся так, потому что на нём восседает монарх, скипетр — потому что его сжимает августейшая длань. То же и с Олимпом. Случись чужаку забрести туда в скучный полдень или в сонные часы раннего вечера, он не увидит храма мощи и красоты, капища всесильного Громовержца, не различит гордого фасада и колонн, держащих свод над величайшим из земных властителей. На взгляд непосвящённого гора Олимп — место малопримечательное, скромное и даже почти убогое. Она стоит особняком в огромном городе, поблизости от человеческих толп, однако не обращает на себя внимания ни шумом, ни многолюдством, — маленькое, уединённое, бедное здание, которое наверняка снимают непритязательные люди за самую щадящую плату. «И это Олимп? — изумится случайный прохожий. — Из этого тёмного и тесного домишки исходят непререкаемые законы, обязательные для епископов, кабинетов и обеих палат, наставляющие судей в юриспруденции, военачальников — в стратегии, адмиралов — во флотской тактике, а уличных торговок апельсинами — в правильном обращении с тачками? Да, мой друг, — из этих стен. Отсюда исходят единственные непреложные буллы для руководства телом и духом британцев. Этот маленький двор — английский Ватикан. Здесь правит Папа — самопровозглашённый, самопомазанный, и, что ещё удивительнее — сам в себя верящий! и если вы не можете ему покориться, советую вам непокорствовать как можно тише. Этот Папа не страшится пока ни одного Лютера; у него есть своя инквизиция, карающая еретиков так, как не снилось самым жестоким инквизиторам Испании. Он анафематствует без страха и оглядки — в его власти сделать вас изгоем, от которого отвернутся лучшие друзья, чудищем, на которое станут показывать пальцем.

О небеса! И это гора Олимп!

Поразительный для смертного факт: «Юпитер» никогда не ошибается. Какими трудами, с каким тщанием мы выбираем достойнейших мужей в главный совет страны! и как бесплодны наши труды и тщание! Парламент всегда неправ: загляните в «Юпитер» и узнаете, как пусты заседания, как бесполезны комитеты, как напрасны прения! С какой гордостью мы смотрим на наших министров, великих слуг государства, чьей мудрости вверено наше благополучие! Но кто они для авторов «Юпитера»? Эти мужи сообща ищут, как наилучшим образом устроить дела страна, но «Юпитер» объявляет, что все их решения — гиль. Зачем смотреть на лорда Джона Рассела, зачем слушать Пальмерстона и Гладстона, если Том Тауэрс может без труда открыть нам глаза? Гляньте на наших полководцев, сколько ошибок они допускают, на наших адмиралов, как они бездеятельны. Всё, что могли сделать деньги, честность, наука, сделано, но как же дурно снабжают нашу армию, как бездарно ею руководят! Лучшие из лучших наших людей кладут все силы, чтобы снарядить в море наши корабли — попусту! Всё, всё не так, увы, увы! Том Тауэрс, и он один, знает, как надо. Почему, почему вы, о земные министры, не следуете в каждом шаге указаниям этого небесного посланца?

Не лучше ли нам было бы вручить все бразды «Юпитеру»? Не разумней ли оставить никчёмные разговоры, праздные раздумья и зряшные труды? Долой большинство в палате общин, долой вердикты коллегии судей, которых надо дожидаться так долго, долой сомнительные законы и слабые усилия человечества! «Юпитер» выходит ежедневным тиражом пятьдесят тысяч экземпляров, и каждый содержит исчерпывающие решения по всякому земному вопросу; Том Тауэрс может и хочет вести нас и направлять.

Да, может и хочет направлять всех во всём, лишь бы ему подчинялись неукоснительно: пусть неблагодарные министры не ищут себя иных коллег, кроме тех, кого одобрил Том Тауэрс, пусть церковь и государство, юриспруденция и медицина, коммерция и сельское хозяйство, наука войны и наука мира слушают и повинуются — тогда наступит общее благоденствие. Разве Том Тауэрс не всевидящ? От копей Австралии до приисков Калифорнии, всё на поверхности обитаемого земного шара открыто его взгляду. Он один вправе судить о соответствии должности любого лица, будь то епископ в Новой Зеландии или несчастный искатель Северо-Западного прохода. Лондонские клоаки и железная дорога в Индии, дворцы Санкт-Петербурга и лачуги Коннахта [37] равно не имеют от него тайн. Дело англичан читать и выполнять веления. Лишь глупцы сомневаются в мудрости «Юпитера», лишь безумцы оспаривают изложенные им факты.

Даже в стране, где государственная религия утверждена законом, есть атеисты; у всякой веры найдутся хулители, ни одна церковь не сумела полностью избавиться от инакомыслия. Есть те, кто сомневается в «Юпитере»! Они дышат одним с нами воздухом и ходят по одной с нами земле — люди, рождённые английскими матерями и вскормленные английским молоком, наши соотечественники, смеющие утверждать, что у «Юпитера» есть цена и Тома Тауэрса можно купить за деньги!

Такова гора Олимп, рупор премудрости этой великой страны. Вероятно, можно сказать, что ни одно место в девятнадцатом веке не достойно более пристального внимания. Ни одно предписание, под которым поставили свои имена все члены правительства, не имеет и половины власти бумажных листов, выпархивающих отсюда без всяких подписей!

Некий великий государственный муж, некий благородный пэр — скажем, герцог, — ложится спать, уверенный, что все его страшатся и почитают, он же не страшится никого, ибо мнит себя человеком если не хорошим, то по крайней мере могущественным — настолько могущественным, что ему безразличные чужие мнения о собственной особе. Утром он просыпается всеми презираемый и думает лишь о том, как побыстрее сбежать в какую-нибудь немецкую глушь, схорониться в какой-нибудь итальянской деревушке, исчезнуть с людских глаз. Что произвело такую внезапную перемену? В «Юпитере» напечатана статья — пятьдесят строк в узкой колонке уничтожили самообладание его светлости и навеки изгнали несчастного из мира. Никто не знает, кем написаны убийственные слова; в клубах шёпотом передают из уст в уста то или иное имя, а Том Тауэрс неспешно шагает по Пэлл-Мэлл, застегнувши воротник от западного ветра, словно он — простой смертный, а не бог, мечущий перуны с горы Олимп.

Впрочем, наш друг Джон Болд отправился не туда. Ему случалось прежде бродить возле этого уединённого места, размышляя, как замечательно было бы писать в «Юпитер», прикидывая, в его ли силах сподобиться когда-нибудь такой чести, гадая, как Том Тауэрс примет смиренное приношение его талантов, и пытаясь вообразить, что и сам Том Тауэрс некогда был начинающим газетчиком, не уверенным в собственных талантах. Ведь и Том Тауэрс не от рождения стал автором «Юпитера». С этими мыслями, в которых мешались честолюбивые надежды и пиетет, Джон Болд взирал на безмолвную мастерскую богов, однако до сих не пытался словом или знаком повлиять на малейшее слово своего непогрешимого друга. Однако именно таковы были его нынешние намерения, и он не без внутреннего трепета направился к обиталищу премудрости, где Том Тауэрс по утрам вдыхал амброзию и пил нектар в форме поджаренного хлебца и чашки чая.

Неподалёку от горы Олимп, но ближе к блаженным западным краям, расположена излюбленная обитель Фемиды [38]. Омываемая приливом, который стремится от башен Цезаря к чертогам красноречия Бэрри, а затем, обратившись вспять, несёт свежие приношения города от дворцов знати к торжищу купцов, стоят тихие стены, которые соблаговолил почтить своим присутствием Закон. О Темпл! Отдельный мир внутри мира! Как тихи твои «запутанные дорожки», пользуясь чьим-то недавним выражением, и как в тоже время близки к величайшим скоплениям людей! Каким строгим достоинством дышат его аллеи, пусть от них один шаг до грубости Стрэнда и похабства Флит-стрит. Древнюю церковь святого Дунстана с её великанами-звонарями убрали, [39] старинные лавки с их памятными фасадами исчезают одна за другой, даже самые ворота обречены [40] — «Юпитер» предрёк им скорый конец. Слухи гласят, что вскоре в этих широтах воздвигнут новый дворец правосудия напротив дворов Вестминстера, в пику Архивам и Линкольн-инн, однако пока ничто не угрожает тихой красе Темпла; это средневековый двор столицы.

Здесь, на избраннейшем участке избранной земли стоит величавый ряд апартаментов, искоса глядя на грязную Темзу; под их окнами расстилается луг, радуя взгляды лондонцев чуть тускловатой, но всё же восхитительной зеленью. Если вы обречены жить в лондонском смоге, то безусловно предпочитали бы обитать в этом месте. Да, вы, мой драгоценный друг, немолодой холостяк, к которому я сейчас обращаюсь, не сыщете себе жилья лучше. Никто здесь не станет спрашивать, дома вы или нет, один или с приятелями, никто не станет проверять, чтите ли вы день субботний; строгая квартирная хозяйка не будет считать ваши пустые бутылки, а страдающий ипохондрией сосед — жаловаться на ваши ночные кутежи. Вы любите книги — где лучшее место для чтения? тут всё пропахло типографской краской. Желаете поклоняться Пафийской богине? Рощи Темпла так же укромны, как рощи Кипра. Вино и остроумие всегда здесь и всегда вместе; пиры Темпла во всём подобны пирам Греции, в которой самые буйные служители Бахуса не забывали о достоинстве своего бога. Где можно обрести такое уединение и в то же время не лишиться ни одного из удовольствий общества?

Здесь жил Том Тауэрс, успешно служа десятой музе, которая ныне покровительствует прессе. Однако не следует думать, будто его апартаменты были голыми и неуютными, как конторы его соседей-юристов. Четыре стула, шкаф, наполовину пустой, наполовину заполненный бумагами, обои тусклой зелёной бязи, старый конторский стол и его пембрукский собрат [41] на шатких ножках, спиртовка для приготовления кофе и омаров, жаровня для хлеба и бараньих отбивных — такие удобства не устраивали Тома Тауэрса. Он занимал четыре комнаты на первом этаже, каждая из которых была обставлена если не с великолепием, то с комфортом Стаффорд-хауса[42]. Здесь было всё, что искусство и наука добавили к роскоши современной жизни. Комнату, где обычно сидел хозяин, обрамляли книжные шкафы с тщательно подобранной библиотекой; тут не было ни одного тома, который не заслуживал бы своего места в собрании утончённостью слога и красотой переплёта; хорошенькая складная лесенка в углу доказывала, что книги даже с верхних полок предназначались для чтения. Во всей комнате было лишь два предмета искусства. Первый, великолепный бюст Роберта Пиля работы Пауэра, свидетельствовал о политических взглядах нашего друга; вторая — исключительно длинная фигура молящейся — так же явственно говорил о его излюбленной живописной школе. Картина эта, кисти Милле [43], не висела, как обычно вешают картины, ибо в комнате не было и одного свободного дюйма стены, но располагалась на собственной подставке; на этом пьедестале, обрамлённая и застеклённая, стояла молитвенная особа, глядя на лилию пристальным взглядом, каким до неё никто и ни на что не глядел.

Наши современные художники, которых мы называем прерафаэлитами, вернулись не только к манере, но и к сюжетам ранних живописцев. Их упорство заслуживает высочайших похвал; они сумели встать вровень с мастерами, у которых черпают вдохновение, а некоторые нынешние картины и впрямь несравненны. Однако поразительно, в какие ошибки впадают эти художники в том, что касается сюжетов. Их не устраивают старые композиции: Себастьян, утыканный стрелами, Луция с глазами на блюде, Лаврентий с решёткой, Дева Мария с двумя мальчиками. Увы, их новшества оставляют желать лучшего. Как правило, не следует рисовать фигуру в позе, которую человек не может сколько-нибудь долго сохранять. Кроткое терпение святого Себастьяна, молитвенное исступление Иоанна Крестителя в пустыне, материнская любовь Девы — чувства, естественно выражаемые статичной позой, а вот особа с деревянной спиной и согнутой шеей, глядящая на цветок, наводит лишь на мысль о безысходной боли.

Глядя на комнату, легко было увидеть, что Том Тауэрс — сибарит, хоть и далеко не праздный. Он допивал последнюю чашку чая, плывя в океане разложенных вокруг газет, когда ливрейный мальчик-слуга принёс карточку Джона Болда. Мальчик этот никогда не знал, дома ли хозяин, но часто знал, что того дома нет: Том Тауэрс принимал не всегда и не всякого. В данном случае, повертев карточку в руках, он знаком дал слуге понять, что видим; посему парадную дверь отперли и нашего друга впустили.

Я уже говорил, что автор «Юпитера» и Джон Болд были очень близки. Разница в возрасте была не слишком значительна — Тауэрсу ещё не исполнилось сорока. Когда Болд учился в лондонских больницах, Тауэрс — тогда ещё не нынешний великий человек — проводил много времени в его обществе. Они часто обсуждали свои перспективы и честолюбивые устремления. В ту пору Тауэрс еле сводил концы с концами; как адвокат без практики он писал стенограммы для любой газеты, готовой ему заплатить, и даже в мечтах не смел вообразить, что будет сочинять передовицы в «Юпитер» и разбирать по косточкам министров. С тех пор всё изменилось: практики по-прежнему не было, но теперь адвокат её презирал и не отказался бы от нынешней карьеры даже ради судейского кресла. Пусть он не носил горностаевой мантии и других зримых регалий, но какого сознания собственной значимости он был преисполнен! Да, его имя не печатали в заголовках, никто не писал мелом на стенах: «Да здравствует Том Тауэрс!» или «Свобода печати и Том Тауэрс!», но какой член парламента обладал хоть половиной его влияния? Да, провинциалы не беседовали каждый день о Томе Тауэрсе, однако они читали «Юпитер» и соглашались, что без «Юпитера» и жизнь не в жизнь. Такая сокровенная, но ощутимая власть вполне его устраивала. Ему было приятно тихонько сидеть в уголке своего клуба, слушать громкий разговор политиков и думать, что все они в его власти — что он может уничтожить самого громогласного из говорунов одним росчерком пера. Ему нравилось смотреть на могущественных людей, о которых он писал ежедневно, и льстить себе мыслью, что все они пред ним ничто. Каждый из них отвечал перед своей страной, каждого могли призвать к отчёту, каждый должен был безропотно сносить поношения и брань. Но перед кем отвечал Том Тауэрс? Никто не мог его оскорбить, никто не мог призвать к отчёту. Он писал убийственные слова, и никто не смел возразить; министры заискивали перед ним, хотя, возможно, не знали его имени, епископы боялись его, судьи сомневались в собственных вердиктах без его одобрения, и военачальники думали о действиях врага меньше, чем о грядущем отклике «Юпитера». Том Тауэрс никогда не хвалился «Юпитером»; он редко упоминал газету даже с закадычными друзьями и просил не упоминать её в связи с ним, что не мешало ему ценить свою избранность и быть самого высокого мнения о собственной важности. Вполне возможно, что Том Тауэрс почитал себя самым могущественным человеком Европы; изо дня в день он тщательно притворялся смертным, но в душе знал, что он — бог.