Наутро по возвращении мистер Хардинг получил от епископа письмо, полное любви, сочувствия и похвал. «Прошу вас немедленно зайти ко мне, — писал епископ, — и мы подумаем, как лучше поступить; что до богадельни, я не скажу и слова против вашего намерения, только мне не хочется отпускать вас в Крэбтри; в любом случае, приходите немедленно».

Мистер Хардинг тут же поспешил во дворец; долгой и доверительной была беседа двух старых друзей. Они просидели рядышком целый день, придумывая, как обойти архидьякона и осуществить собственные маленькие стратагемы, которым, они знали, тот будет противиться всей мощью своей власти.

Епископ поначалу вообразил, что мистер Хардинг, предоставленный сам себе, будет голодать — не в том фигуративном смысле, в каком многие наши леди и джентльмены голодают на доход от ста до пятисот фунтов годовых, не в том смысле, что ему предстоит страдать без нового платья, портвейна и денег на приятные мелочи, — но что он буквально умрёт от истощения из-за нехватки хлеба.

«На что он будет жить, отказавшись от всего дохода?» — думал епископ. И добрый старик принялся раздумывать, как спасти друга от столь ужасной и мучительной смерти.

Вначале он предложил мистеру Хардингу жить вместе во дворце. Он, епископ, заверил мистера Хардинга, что ему положительно нужен ещё один капеллан: не молодой и деятельный, а в летах, спокойный; который будет обедать вместе с ним, выпивать стакан вина, беседовать об архидьяконе и ворошить угли в камине. Епископ не изложил обязанности капеллана буквально в приведённых словах, но ясно дал понять, что они будут именно таковы.

Не без труда мистер Хардинг объяснил другу, что такое решение ему не подходит: он не может отказаться от дарованной епископом привилегии, а затем переехать к тому нахлебником, не может позволить, чтобы о нём говорили: легко пренебречь доходом, если можешь жить за чужой счёт. Когда он наконец растолковал это епископу, тот извлёк из рукава запасной план. Он, епископ, завещал дочерям мистера Хардинга некую сумму, полагая, что самому мистеру Хардингу при жизни помощь не потребуется. Сумма эта составляла по три тысячи фунтов на каждую из сестёр; её-то он и предложил теперь другу в дар.

— Девочки, как вы понимаете, так и так получат эти деньги после вашей смерти, им раньше и не понадобится, а что до процентов при моей жизни, тут и говорить не о чем. У меня и без того доход более чем достаточный.

С искренним огорчением мистер Хардинг отказался и от этого плана. Нет; он хочет сам себя кормить, пусть даже скудно, а не злоупотреблять чужими милостями. Нелегко было разъяснить это епископу; тот никак не мог взять в толк, что единственный дар, которого у него просят — продолжение их дружбы. Однако в конечном итоге мистер Хардинг всё же настоял на своём. По крайней мере, думал епископ, он будет иногда у меня обедать, и если положительно ослабеет от голода, я это замечу.

По вопросу о месте регента епископ твёрдо считал, что его можно сохранить и без смотрительского. Мнение это никто не оспаривал, и все заинтересованные стороны сошлись, что мистер Хардинг останется соборным регентом.

Через день после мистера Хардинга вернулся архидьякон, полный планами насчёт Пуддингдейла и мистера Куиверфула. На следующее утро он поехал в Пуддингдейл и заручился полным согласием несчастного церковного Приама, вынужденного кормить бедную Гекубу и десяток Гекторов на скудный доход от своего клерикального царства. Мистер Куиверфул не сомневался в законности смотрительских прав и готов был с чистой совестью принять доход; что до «Юпитера», он заверил архидьякона, что вполне равнодушен к нападкам периодической прессы.

Успешно покончив с первой частью плана, архидьякон поехал к епископу и натолкнулся на неожиданный отпор. Епископ считал, что это не подходит. «Почему не подходит? — спросил архидьякон и, увидев, что отец не сдаётся, повторил вопрос в более суровой форме: — Почему не подходит, милорд?».

Его преосвященство с несчастным видом заёрзал в кресле, но всё равно не уступил. Он полагал, что мистеру Хардингу не подойдёт Пуддингдейл — слишком далеко от Барчестера.

— Да разумеется он возьмёт младшего священника!

Епископ полагал также, что мистер Куиверфул не подходит для богадельни, что такой обмен в такое время будет выглядеть неблаговидно, а когда архидьякон продолжил натиск, объявил, что мистер Хардинг ни при каких обстоятельствах не примет Пуддингдейлский приход.

— На что же он будет жить? — вопросил архидьякон.

Епископ со слезами на глазах ответил, что не имеет ни малейшего понятия, как мистер Хардинг будет поддерживать душу в теле.

От него архидьякон отправился в богадельню, но мистер Хардинг отказался даже слушать про Пуддингдейл. Затея совсем ему не понравилась: она попахивала симонией [65] и грозила навлечь на него ещё большее осуждение, чем всё прежнее; он категорически отказался стать священником в Пуддингдейле при каких бы то ни было обстоятельствах.

Архидьякон рвал и метал; говорил что-то о нахлебничестве и нищете, о долге каждого зарабатывать свой хлеб, помянул безрассудство молодости и упрямство старости, словно мистер Хардинг повинен в обоих грехах, и, наконец, объявил, что умывает руки. Он сделал всё, что было в человеческих силах, дабы облегчить и упростить дело, да, собственно, устроил так, что не осталось никаких оснований для беспокойства. И какова благодарность? Его советы систематически отметали, ему не доверяли, от него прятались; им полностью пренебрегли, как и сэром Абрахамом, который, к слову сказать, крайне огорчён происшедшим. Он видит теперь, что его дальнейшее участие бесполезно. Если его помощь понадобится, пусть обращаются, он всегда к их услугам. С этими словами он покинул богадельню и больше до сего дня туда не возвращался.

И здесь мы должны проститься с архидьяконом Грантли. Увы, портрет, вероятно, получился чернее оригинала; однако мы говорили о его изъянах, а не о его добродетелях. Мы видели лишь слабые его стороны и не имели случая показать сильные. Лучшие друзья не станут отрицать, что он немного чересчур своеволен и недостаточно разборчив в выборе средств. Правда и то, что ревность его направлена не столько на учение церкви, сколько на права духовенства, как и то, что желание иметь большой доход весьма близко его сердцу. Тем не менее он джентльмен и человек честный; он щедро тратит деньги и свои обязанности исполняет со всем тщанием, чем способствует улучшению общества. Он строг, но не суров, и направляет не только словами, но и личным примером. Устремления его — здоровые, пусть и не самые возвышенные. Он щедр к бедным и гостеприимен к богатым; в вопросах веры набожен, но не ханжа, ревностен, но не фанатик. В целом от барчестерского архидьякона пользы больше, чем вреда — таких людей надо продвигать и поддерживать, хотя, возможно, и не доверять им безграничную власть, — жаль, что ход повествования вынудил нас показать его слабость, а не его силу.

Мистер Хардинг не покладал рук, пока не подготовился к отъезду из богадельни. Стоит упомянуть, что суровая необходимость не вынудила его продать всю мебель, чтобы расплатиться с адвокатами; он был вполне готов к такому шагу, но вскоре выяснилось, что счета господ Кокса и Камминга этого не требуют. Архидьякон пугал издержками по делу, но в действительности вовсе не намеревался возлагать на тестя траты, сделанные далеко не только ради него. Их отнесли к епархиальным расходам и оплатили из епископского кармана, о чём его преосвященство даже не узнал. Большую часть мебели мистер Хардинг всё же продал, поскольку её некуда было деть, а коляска и лошадки по личной договорённости перешли к некой живущей в городе старой деве.

На ближайшее время мистер Хардинг нанял комнаты в Барчестере и туда перевёз то, в чём нуждался каждый день: ноты, книги, музыкальные инструменты, своё кресло, любимый диванчик Элинор, её чайный столик, погребец и скромное, но достаточное содержимое винного подвала. Миссис Грантли уговаривала сестру пожить в Пламстеде, пока не будет готов дом в Крэбтри, но Элинор стойко не соглашалась. Тщетно её убеждали, что даме житьё на съёмной квартире обходится дороже, чем джентльмену, и что в нынешнем положении таких трат лучше избежать. Элинор не для того уговаривала отца оставить богадельню, чтобы переехать в Пламстед и бросить его в Барчестере одного. Кроме того, Элинор считала нечестным по отношению к некоему джентльмену поселиться в доме, куда ему менее всего хотелось являться с визитами. Теперь у неё была крохотная спаленка за гостиной, как раз над кладовой в лавке аптекаря, у которого они сняли комнаты. Здесь немного припахивало сенной и мятой, но в целом квартира была чистая и уютная.

День переселения бывшего смотрителя был назначен, и весь Барчестер гудел. Мнения по поводу того, хорошо ли поступил мистер Хардинг, разделились. Торговая часть города, мэр и городской совет, а также большинство дам горячо его восхваляли. Ничто не могло быть благороднее и достойнее. Однако джентльмены — особенно юристы и духовенство — держались другого взгляда. Они считали, что мистер Хардинг проявил постыдную слабость и недостаток esprit de corps, [8]Дух войскового товарища, кастовая солидарность (фр.).
а равно крайнее малодушие, что его отречение принесёт не пользу, а лишь исключительно вред.

Вечером накануне ухода мистер Хардинг пригласил насельников богадельни к себе. С Бансом он много беседовал после возвращения из Лондона и всячески старался объяснить тому причину своей отставки, не бросив при этом тень на положение будущего преемника. С остальными он тоже общался более или менее часто, и почти все они порознь выразили сожаление его уходом; однако прощание мистер Хардинг отложил на последний вечер.

Он поручил горничной подать на стол вино и стаканы, расставить стулья вдоль стен и через Банса отправил каждому из стариков просьбу зайти и попрощаться с их бывшим смотрителем. Вскоре на гравийной дорожке уже раздалось шарканье стариковских ног, и одиннадцать насельников, способных покинуть свои комнаты, собрались в прихожей.

— Заходите, друзья мои, заходите! — сказал смотритель (тогда ещё смотритель). — Заходите, садитесь.

И взяв под руку Эйбла Хэнди, который был всего к нему ближе, он подвёл хромого смутьяна к стулу. Остальные последовали медленно и боязливо: увечный, больной, слепой. Бедняги! они были так счастливы прежде, но не сознавали этого! Теперь они не знали, куда девать глаза от стыда, а каждое доброе слово хозяина падало им на голову горящими угольями [66].

Когда богадельни достигла весть об отставке смотрителя, её восприняли как победу: его уход сочли прелюдией к грядущему триумфу. Он признал, что не имеет права на спорный доход, а раз деньги не принадлежат ему, значит, принадлежат им. Сто фунтов в год на каждого вот-вот должны были стать явью; на Эйбла Хэнди смотрели как на героя, на Банса — как на малодушного подхалима, с которым зазорно и разговаривать. Однако вскоре до стариковских комнат добрались и другие известия: сперва что доход мистера Хардинга не будет разделён между ними (и эти сведения подтвердил Финни, стряпчий), затем — что на место мистера Хардинга немедленно назначат другого смотрителя. Что новый смотритель не будет добрее, они знали, что будет менее к ним расположен — подозревали; но горше всего была весть, что с уходом мистера Хардинга два пенса в день, его подарок, выплачиваться больше не будет.

Таков был финал их великой борьбы за свои права, их споров и надежд! Они променяли лучшего из хозяев на неизвестного и, возможно, худшего, и потеряли по два пенса в день! И все же этим их беды не ограничились, как мы вскорости увидим.

— Садитесь, садитесь, друзья, — говорил смотритель. — Я хочу на прощанье сказать вам несколько слов и выпить за ваше здоровье. Сюда, Моуди, вот стул, сюда, Джонатан Крампл.

И так, мало-помалу, он усадил всех. Немудрено, что они робко жались к дверям, после того как отплатили за всю его доброту такой глубокой неблагодарностью. Последним пришёл Банс и со скорбным видом медленно прошествовал на своё всегдашнее место у камина.

Когда все сели, мистер Хардинг поднялся, чтобы к ним обратиться, но, поняв, что ноги не очень его слушают, опустился обратно.

— Мои дорогие старые друзья, — сказал он. — Все вы знаете, что я вас покидаю.

По комнате пробежал шепоток, возможно, выражавший сожаление о его уходе; впрочем, то был всего лишь шепоток и выражать мог, что угодно.

— Последнее время между нами существовало недопонимание. Как я понимаю, вы считали, что получаете не всё, вам причитающееся, и что средства богадельни распределяются не должным образом. Что до меня, я не знаю, как следует распределять эти деньги и как лучше ими управлять, так что почёл за лучшее уйти.

— Мы вовсе не хотели выгонять ваше преподобие, — сказал Хэнди.

— Да, ваше преподобие, — подхватил Скулпит. — Мы и не думали, что так выйдет. Когда я подписал петицию… то есть не подписал, потому что…

— Дайте его преподобию договорить! — перебил Моуди.

— Да, — сказал мистер Хардинг, — я верю, что вы не хотели меня выгонять, но почёл за лучшее вас покинуть. Я, как вы, наверное, догадываетесь, плохо умею судиться, и когда стало ясно, что нашу тихую жизнь нарушат, рассудил, что правильнее будет уйти. Я не держу обиды или зла ни на кого в богадельне.

При этих словах Банс испустил тихий стон, явственно выражавший неодобрение.

— Я не сержусь и не обижаюсь ни на кого в богадельне, — с нажимом повторил мистер Хардинг. — Если кто-нибудь ошибался — а я не утверждаю, что такое было, — его склонили к этому дурным советом. В нашей стране каждый волен бороться за свои права, а ничего другого вы не делали. Покуда мои и ваши интересы расходились, я избегал высказывать свои суждение, но поскольку теперь связь между нами разорвана и мой доход не зависит больше от ваших поступков, сейчас, перед уходом, позволю себе дать вам совет.

Все объявили, что впредь во всех делах будут руководствоваться исключительно мнением мистера Хардинга.

— Вероятно, некий джентльмен вскоре займёт моё место, и я настоятельно советую вам встретить его любезно и больше не обсуждать между собою его дохода. Даже если вы уменьшите его долю, вы не увеличите своё содержание. Дополнительные деньги не перейдут к вам; вы получаете все потребное и ваше положение едва ли можно улучшить.

— Бог да благословит ваше преподобие, мы это знаем, — вставил Сприггс.

— Истинная правда, ваше преподобие, — сказал Скулпит. — Мы это теперича видим.

— Да, мистер Хардинг, — произнёс Банс, до сей минуты молчавший. — Думаю, они теперь все это поняли, когда выгнали на улицу хозяина, какого у них уже никогда не будет; когда сделались никому не нужны.

— Полно вам, Банс, — сказал мистер Хардинг, сморкаясь и украдкой вытирая глаза.

— Что до этого, — вмешался Хэнди, — мы мистеру Хардингу дурного не желали, и ежели он уходит, то мы тут ни при чём, и я не понимаю, чего Банс на нас наговаривает.

— Вы погубили себя, и меня вместе с вами, вот чего, — ответил Банс.

— Чепуха, Банс, — сказал мистер Хардинг, — никто никого не погубил. Я надеюсь, мы расстанемся друзьями, и каждый из вас выпьет стакан вина в добром согласии со мной и промеж себя. Не сомневаюсь, что в новом смотрителе вы обретёте доброго друга, а если вам будет этого мало — что ж, я не уезжаю далеко и буду иногда к вам заглядывать.

И, закончив речь, мистер Хардинг налил вино, сам подал стаканы каждому из сидящих, поднял свой и сказал:

— Бог да благословит вас всех! Искренне желаю вам всего наилучшего. Надеюсь, вы будете жить в довольстве и скончаетесь, уповая на господа Иисуса Христа и благодаря Всемогущего Бога за всё то доброе, что Он вам дал. Бог да благословит вас, дорогие друзья! — И мистер Хардинг выпил своё вино.

Вновь по кругу пробежал гул, более отчётливый, чем вначале, и на сей он выражал признательность мистеру Хардингу. Увы, в нём было мало искренности. Бедные старики! Угрызения совести и стыд мешали им быть искренними. Как могли они призвать на него благословение Божье в полный голос и с неподдельным чувством, зная, что именно их клика выгнала его из счастливого дома, отправила на старости лет под чужой кров! И все же они постарались сделать хорошую мину, выпили вино и ушли.

В прихожей мистер Хардинг пожал каждому руку и каждому сказал доброе слово о его заботах и хворях, и они, что-то промямлив в ответ, расползлись по своим норам.

Все, кроме Банса, который остался попрощаться отдельно.

— Есть ещё бедный старый Белл, — сказал мистер Хардинг. — Я не могу уйти, не простившись с ним. Идёмте со мной, Банс, и возьмите вино.

Они отправились к дому стариков и вошли к Беллу, который, как всегда, лежал на кровати.

— Я пришёл проститься с тобой, Белл, — произнёс мистер Хардинг громко, поскольку старик был туг на ухо.

— А вы правда уходите? — спросил Белл.

— Да, и принёс тебе вина, чтобы мы расстались друзьями, как жили.

— И вы правда уходите? — повторил старик.

— Да, правда ухожу, Белл.

Бедный лежачий старик по-прежнему держал руку мистера Хардинга в своей, и тот подумал было, что встретил искру тепла в том, в ком меньше всего ждал: бедный старый Белл почти выжил из всех человеческих чувств.

— И, ваше преподобие, — начал Белл и замолчал. Его дряхлая голова тряслась, впалые щёки втянулись ещё глубже, глаза на мгновение загорелись, — и, ваше преподобие, значится, мы получим по сто фунтов в год?

Как мягко постарался смотритель загасить ложную надежду, жестоко смутившую покой умирающего! Неделя — и он стряхнёт тленную оболочку[67], через одну короткую неделю Господь заберёт его душу к себе; ещё семь томительных дней и ночей недвижной бесчувственности, и всё будет кончено для бедного Белла в этом мире; и все же в последних своих членораздельных словах он требовал денег и почитал себя истинным наследником богатств Джона Хайрема! Да не вменится ему, бедному грешнику, этот грех!

Мистер Хардинг, расстроенный, вернулся в свою гостиную, и Банс вместе с ним. Мы не будем описывать прощание этих двух хороших людей. Тщетно мистер Хардинг утешал старого товарища; Банс был убеждён, что всё доброе у него позади. Богадельня стала ему счастливым домом, но счастье ушло. Здесь он обрёл почёт и дружбу; он уважал хозяина, а хозяин — его, здесь ему давали всё, потребное душе и телу. Он плакал при расставании, а стариковские слёзы горьки.

— Для меня всё в мире кончено, — сказал он, в последний раз стискивая руку мистера Хардинга. — Мне осталось простить тех, кто причинил мне зло, и умереть.

Банс ушёл. Тогда мистер Хардинг дал волю своему горю и тоже зарыдал.