Как частенько бывает, сторона, наиболее заинтересованная в разбирательстве, которому предстояло перессорить барчестерцев, не первая оказалась вовлечена в его обсуждение, однако когда епископ, архидьякон, смотритель, управляющий, а также господа Кокс и Камминс, каждый по-своему, занялись этим вопросом, пансионеры Хайремской богадельни не остались совсем уж бездеятельными наблюдателями. Стряпчий Финни заходил к ним, задавал хитрые вопросы, сеял неумеренные надежды, сколачивал комплот против смотрителя и вербовал сторонников в лагере врага, как про себя именовал богадельню. Бедные старики, вне зависимости от исхода дела, безусловно только потеряют; для них расследование — беспримесное зло. Что может улучшиться в их доле? У пансионеров есть всё, в чём они нуждаются: тёплый дом, хорошая одежда, сытная обильная еда и отдохновение от многолетних трудов, а главное — неоценимое сокровище на склоне дней! — добрый друг, который выслушивает их печали, заботится о них в болезни, подаёт утешение в этой жизни и напутствие к жизни вечной!

Джон Болд иногда думает об этом, когда говорит о правах стариков, которых взялся защищать; однако он подавляет сомнения звучными именем правосудия: «Fiat justitia, ruat cmlum». [4]Да свершится правосудие, хоть бы и обрушилось небо (лат.).
Эти старики должны, по справедливости, получать сто фунтов, а не шиллинг и шесть пенсов в день, смотритель — двести-триста фунтов вместо восьмисот. Несправедливость — зло, а зло следует исправлять. И кто за это возьмётся, если не он?

«Каждый из вас по закону должен получать сто фунтов в год», — нашептал Финни Эйблу Хенди, а тот передал одиннадцати собратьям.

Человек слаб; перед обещанием ста фунтов в год большинство пансионеров дрогнуло. Великий Банс не поддался на обман, и с ним оставались два стойких соратника. У Эйбла Хенди, возглавившего погоню за богатством, поддержка была увы, сильнее. Целых пятеро из двенадцати поверили ему; вместе с предводителем они составляли половину пансионеров. Последние трое — натуры ветреные и переменчивые — колебались между двумя вожаками, подстрекаемые то корыстью, то желанием сохранить существующий порядок.

Было решено направить петицию епископу и просить его преосвященство как инспектора богадельни восстановить справедливость по отношению к законным получателям Хайремовых денег, а копии петиции и ответа разослать во все главные лондонские газеты и таким образом придать делу огласку, что безусловно облегчит дальнейшие юридические шаги. Крайне желательно было получить подписи или крестики всех двенадцати ущемлённых легатариев [14], но это было невозможно: Банс скорее отрезал бы себе руку, чем подписал документ. Финни сказал, что если удастся собрать хотя бы одиннадцать подписей, одного упрямца можно представить неспособным судить о подобных вопросах и даже non compos mentis [5]умалишённым (лат).
так что петиция всё равно будет единодушной. Однако и этого добиться не удалось: друзья Банса были так же непреклонны, как и он сам. Так что пока под документом стояло всего шесть крестиков. Банс умел писать своё имя вполне разборчиво, а один из трёх колеблющихся долгие годы похвалялся таким же умением; у него и впрямь была Библия, на которой он лет тридцать назад собственноручно вывел: «Джоб Скулпит». Подозревали, что Джоб Скулпит с тех пор позабыл свою учёность, и что именно отсюда проистекает его нерешительность, а если он её преодолеет, двое оставшихся последуют его примеру. Документ, подписанный лишь половиной стариков, произвел бы жалкое впечатление.

Сейчас письмо лежало в комнате Скулпита, дожидаясь подписей, которые Эйбл Хенди сумеет добыть своим красноречием. Шесть крестиков были должным образом заверены, вот так:

его его его

Эйбл + Хенди Грег + Моуди Мэтью + Сприггс рука рука рука

и так далее. Карандашом отметили места для тех собратьев, которые должны были теперь присоединиться; только Скулпиту оставили целую строчку, чтобы тот ровным писарским почерком вывел свои имя и фамилию. Хенди принёс петицию, разложил её на маленьком столе и теперь нетерпеливо стоял рядом. Моуди вошёл вслед за ним с чернильницей, которую предусмотрительно оставил Финни, а Сприггс держал высоко, как меч, старое, испачканное чернилами перо, и время от времени пытался вложить его в безвольные пальцы Скулпита.

Вместе с учёным человеком были двое его товарищей по нерешительности, Уильям Гейзи и Джонатан Крампл. Если отправлять петицию, то сейчас, сказал Финни, так что можно вообразить волнение тех, кто полагал, что от этого документа зависят их сто фунтов в год.

— Лишиться таких деньжищ, — шепнул Моуди своему другу Хенди, — из-за старого дуралея, возомнившего, будто он умеет писать своё имя, как порядочные!

— Вот что, Джоб, — сказал Хенди, безуспешно силясь придать своей кислой физиономии ободряющую улыбку, — мистер Финни говорит, надо подписывать, вот тебе тут место оставили, — и он ткнул бурым пальцем в грязную бумагу, — имя или крестик, всё одно. Давай, старина. Если уж нам доведётся потратить наши денежки, то чем скорее, тем лучше, я так считаю.

— Уж точно, мы все не молодеем, — подхватил Моуди. — И мы не можем торчать тут долго — того гляди, старый Смычок придёт.

Так эти неблагодарные называли нашего доброго друга. Самый факт прозвища был извинителен, однако намёк на источник сладкозвучной радости задел бы даже незлобивого мистера Хардинга. Будем надеяться, что он так и остался в неведении.

— Только подумай, старина Билли Гейзи, — сказал Сприггс. Он был значительно моложе собратьев, но отличался не самой располагающей внешностью, так как некогда в подпитии упал в камин и лишился одного глаза, насквозь прожёг щёку и остался с обгоревшей рукой. — Сотня в год, трать, как душа пожелает. Только подумай, старина Билли Гейзи. — И он ухмыльнулся во весь свой обезображенный рот.

Старина Билли Гейзи не разделял общего возбуждения. Он только потёр старые слезящиеся глаза рукавом приютской одежды и пробормотал, что не знает, не знает, не знает.

— Но ты-то, Джонатан, знаешь, — продолжал Сприггс, поворачиваясь к другому товарищу Скулпита, который сидел на табурете у стола и отрешённо смотрел на петицию.

Джонатан Крампл был кроткий, тихий старичок, знававший лучшие дни. Негодные дети растратили его деньги и превратили его жизнь в сущий ад. В богадельню он поступил недавно и с тех пор не знал ни печалей, ни забот, так что эта попытка разжечь в нём новые надежды была, по сути, жестокой.

— Сотня в год — дело хорошее, тут ты прав, братец Сприггс, — сказал он. — У меня когда-то было почти столько, да только добра мне это не принесло.

И он тяжко вздохнул, вспоминая, как собственные дети его обобрали.

— И снова будет, Джо, — сказал Хенди. — И ты на этот раз найдёшь кого-нибудь, кто сбережёт твои денежки в целости и сохранности.

Крампл снова вздохнул: он на своём опыте убедился в бессилии земного богатства и, если бы не соблазн, счастливо довольствовался бы шиллингом и шестью пенсами в день.

— Ну же, Скулпит, — проговорил Хенди, теряя терпение. — Ты же не будешь вместе с Бансом помогать этому попу нас грабить. Бери перо, старина, и покажи, на что ты способен. — Видя, что Скулпит всё ещё колеблется, он добавил: — По мне так самое распоследнее дело видеть, как человек боится постоять за себя.

— Чтоб им всем сдохнуть, этим попам, — прорычал Моуди. — Всё жрут и жрут, и не нажрутся, пока не ограбят всех и вся!

— Да что они тебе сделают, приятель? — вступил Сприггс. — Хоть бы они и обозлились, выгнать тебя отсюда они не смогут — ни старый Смычок, ни Ляжки!

Как ни прискорбно, этим оскорбительным упоминанием нижней части его фигуры старики обозначали архидьякона.

— Сто фунтов в год на кону, а нет — ты ничего не теряешь, — продолжал Хенди. — Да чтоб мне провалиться! В толк не возьму, как можно от такого жирного куска отказаться, да токмо некоторые трусоваты… у некоторых отродясь смелости не было… некоторые робеют от одного вида джентльменских сюртука и жилетки.

Ах, мистер Хардинг, если бы ты внял совету архидьякона, когда решалось, взять в богадельню Джо Муттерса или этого неблагодарного смутьяна!

— Попа он боится, — прорычал Моуди, скалясь от безграничного презрения. — Я скажу тебе, чего я боюсь. Я боюсь не получить от них своего — вот чего я боюсь больше, чем всех попов.

— Но, — виновато начал Скулпит, — мистер Хардинг не такой и плохой. Он ведь даёт нам по два пенса в день, верно?

— Два пенса в день! — возмущённо повторил Сприггс, широко открывая жуткую пустую глазницу.

— Два пенса в день! — пробормотал Моуди. — Да провались он со своими двумя пенсами!

— Два пенса в день! — воскликнул Хенди. — Нет, я не пойду со шляпой в руке благодарить его за два пенса в день, когда он должен мне сто фунтов в год! Ну уж, спасибо! Тебе, может, и довольно двух пенсов в день, а мне так мало. Слушай, Скулпит, ты будешь подписывать эту бумагу, или нет?

Скулпит в томительной нерешительности глянул на товарищей.

— Как думаешь, Билл Гейзи? — спросил он. Однако Билл Гейзи не мог думать. Он издал звук, похожий на блеяние старой овцы, долженствующий выразить всю муку его сомнений, и вновь пробормотал, что не знает.

— Соберись, старая развалина! — сказал Хенди, вкладывая перо в пальцы несчастного Билли. — Давай! Эх, дурачина, размазал чернила! Ладно, сойдёт. Ничем не хуже имени.

И все решили считать большое чернильное пятно согласием Билла Гейзи.

— Теперь ты, Джонатан, — сказал Хенди, поворачиваясь к Джонатану Крамплу.

— Сто фунтов в год дело, конечно, хорошее, — вновь начал Крампл. — Что скажешь, братец Скулпит, как быть?

— Поступай, как знаешь, — ответил Скулпит. — Поступай, как знаешь, я-то что?

Перо вложили в руку Крампла, и на бумаге появились дрожащие бессмысленные чёрточки, означающие поддержку Джонатана Крампла.

— Давай, Джоб, — сказал Хенди, немного смягчаясь от своего успеха. — Пусть не говорят, что ты у Банса в кулаке. Ты ничем не хуже его, хоть тебя и не зовут в хозяйский дом пить вино и наговаривать на товарищей!

Скулпит взял перо и сделал маленький росчерк в воздухе. Однако он всё ещё был в сомнении.

— А ежели бы ты меня спросил, — продолжал Хенди, — я бы тебе сказал не писать своё имя, а поставить крест, как все.

Тень на челе Скулпита начала понемногу рассеиваться.

— Мы все знаем, что ты можешь, — добавил Хенди, — но вдруг тебе неохота над нами заноситься.

— Да, крестик всяко лучше, — согласился Скулпит. — Одно имя, а все остальные крестики, это ж плохо будет выглядеть, верно?

— Хуже некуда, — подтвердил Хенди, и учёный грамотей, склонившись над петицией, нарисовал большой крест в строке, оставленной для его подписи.

— Ну вот, так-то славно, — сказал Хенди, триумфально убирая петицию в карман, — а старый Банс и его подпевалы.

Однако, ковыляя к двери с костылём в одной руке и палкой в другой, он едва не натолкнулся на Банса.

— Ну, Хенди, что должен сделать старый Банс? — осведомился седовласый великан.

Хенди что-то пробормотал и попытался улизнуть, однако новоприбывший загородил ему выход.

— Не с добром ты сюда приходил, Эйбл Хенди, — сказал тот, — уж это-то мне ясно. Да и вообще мало чего в жизни сделал доброго.

— Я здесь по своей надобности, мастер Банс, — пробормотал Хенди, — и тебе до неё дела нет. А что ты ходишь и вынюхиваешь, так от того теперь никому ни жарко, ни холодно.

— Полагаю, Джоб, — продолжал Банс, оставляя последние слова без внимания, — ты всё-таки подписал их петицию.

У Скулпита лицо стало такое, будто он готов провалиться сквозь землю от стыда.

— А тебе какая печаль, чего он подписывает? — вмешался Хенди. — Ежели мы решили получить своё, то не должны спрашивать твоего разрешения, мастер Банс, а вот что ты пришёл вынюхивать к Джобу в комнату, когда он занят, и когда тебя никто не звал.

— Я знаю Джоба Скулпита шестьдесят лет, — сказал Банс, глядя на того, о ком говорил, — то есть с самого его рождения. Я знал его мать, когда мы с нею были совсем крошки и рвали маргаритки вон там у собора. Я прожил с ним под одной крышей десять лет. После этого я могу входить в его комнату, когда вздумаю, и никто не скажет, будто я чего-то вынюхиваю.

— Можешь конечно, мастер Банс, — вставил Скулпит. — В любой час дня и ночи.

— И я ровно так же волен сказать ему, что думаю, — продолжал Банс, глядя на одного и обращаясь к другому. — И я говорю ему, что он поступил глупо и дурно. Он отвернулся от лучшего друга и пошёл на поводу у тех, кому на него плевать, бедного или богатого, больного или здорового, живого или мёртвого. Сотня в год? Да вы что, совсем простофили, коли поверили, будто кто-нибудь даст по сотне в год таким, как вы? — Он указал на Билли Гейзи, Сприггса и Крампла. — Да заслужил ли кто из нас хоть половину этих денег? Разве нас для того сюда взяли, чтобы сделать джентльменами? Когда все от нас отвернулись, и мы не могли больше зарабатывать себе на хлеб? И разве вы по-своему не так же богаты, как он по-своему? — И оратор махнул в сторону смотрительского дома. — Разве вы не получаете всё, на что надеялись, да ещё то, на что и надеяться не могли? Разве каждый из вас не отдал бы правую руку, чтобы сюда попасть? И где теперь ваша благодарность?

— Мы хотим получить то, что оставил нам Джон Хайрем, — сказал Хенди. — Мы хотим то, что наше по закону, и неважно, чего мы ждём. Что наше по закону, должно быть нашим, и мы его получим, хоть тресни.

— По закону! — презрительно повторил Банс. — По закону! Да когда вы видели, чтобы бедняки получали что хорошее от закона или законника? Будет ли Финни заботиться о тебе, Джоб, как заботился тот человек? Придёт ли он к тебе, когда заболеешь, утешит ли, когда тебе будет худо?

— А тебе он не нальёт стаканчик портвейна холодным вечерком, да? — парировал Хенди, и, расхохотавшись над этой остроумной шуткой, он и его сторонники удалились, унося с собой подписанную петицию.

Бесполезно плакать над пролитым молоком. Мистеру Бансу осталось лишь вернуться к себе, горюя о слабости человеческой натуры. Джоб Скулпит почесал голову, Джонатан Крампл повторил: «Сотня в год дело, конечно, хорошее», а Билли Гейзи вновь потёр глаза и прошептал, что не знает.