Теперь мы пригласим читателя посетить дом пламстедского священника и, поскольку час ещё ранний, вновь заглянуть в спальню архидьякона. Хозяйка дома занята туалетом; мы не остановим на ней нескромный взгляд, а пройдём дальше, в комнатку, где одевается доктор; в ней же хранятся его башмаки и тексты проповедей. Здесь мы и останемся, учитывая, что дверь открыта и через неё преподобный Адам разговаривает со своей достойной Евой.
— Это исключительно твоя вина, архидьякон, — сказала она. — Я с самого начала предупреждала, чем всё кончится, и теперь папе некого благодарить, кроме тебя.
— Помилуй, дорогая, — произнёс архидьякон, появляясь в дверях гардеробной. Его голова была закутана в жёсткое полотенце, которым он энергично тёр волосы и лицо. — Что такое ты говоришь? Я старался изо всех сил.
— Лучше бы ты вообще не вмешивался, — перебила дама. — Если бы ты не мешал Джону Болду туда ходить, как хотелось ему и папе, они с Элинор бы уже поженились, и всей этой истории не было.
— Но, дорогая.
— Прекрасно, архидьякон, разумеется, ты прав. Я и мысли не допускаю, что ты хоть в чём-нибудь признаешь себя неправым, но именно ты настроил этого молодого человека против папы тем, что постоянно его третировал.
— Но, ангел мой.
— А всё потому, что не хотел видеть Джона Болда свояком. Как будто у неё огромный выбор. У папы нет ни шиллинга. Элинор вполне хороша собой, но не ослепительная красавица. Я не представляю для неё жениха, лучше, чем Джон Болд. Или хотя бы такого же, — добавила озабоченная сестра, обвивая шнурок вокруг последнего крючка на ботинке.
Доктор Грантли остро чувствовал несправедливость обвинений, но что он мог возразить? Он безусловно третировал Джона Болда, безусловно не хотел видеть его свояком — ещё несколько месяцев назад одна эта мысль приводила его в бешенство. Однако с тех пор многое изменилось. Джон Болд показал силу, и хотя в глазах архидьякона по-прежнему оставался чудовищем, сила всегда вызывает уважение, и сама возможность такого союза уже не казалась совсем ужасной. Тем не менее девиз доктора Грантли был «Не сдаваться», и он намеревался вести бой до конца. Он твёрдо верил в Оксфорд, в епископов, в сэра Абрахама Инцидента и в себя и лишь наедине с женой допускал тень сомнений в грядущей победе. Сейчас доктор попытался внушить миссис Грантли свою убеждённость и в двадцатый раз принялся рассказывать ей про сэра Абрахама.
— О, сэр Абрахам! — сказала она, забирая корзинку с хозяйственными ключами, прежде чем спуститься по лестнице. — Сэр Абрахам не найдёт Элинор мужа, не добудет папе нового дохода, когда его выживут из богадельни. Попомни мои слова, архидьякон, пока ты и сэр Абрахам сражаетесь, папа лишится бенефиция, и что ты будешь делать с ним и с Элинор на руках? И, кстати, кто будет платить сэру Абрахаму? Думаю, его помощь не бесплатна?
И дама пошла вниз, чтобы совершить семейную молитву вместе с детьми и слугами — образец доброй и рассудительной жены.
Бог дал доктору Грантли большое, счастливое семейство. Трое старших, мальчики, сейчас были дома на каникулах. Их звали Чарльз Джеймс, Генри и Сэмюель [24]. Старшая из двух девочек (всего детей было пятеро) звалась Флориндой в честь крёстной, супруги архиепископа Йоркского, младшую нарекли Гризельдой в честь сестры архиепископа Кентерберийского. Все мальчики были умны и обещали вырасти деятельными людьми, способными за себя постоять, однако характером они заметно отличались между собой, и одним друзьям архидьякона больше нравился старший, другим — средний, третьим — младший.
Чарльз Джеймс был аккуратен и старателен. Он понимал, как многого ждут от старшего сына барчестерского архидьякона, и сторонился чересчур тесного общения со сверстниками. Не столь одарённый, как братья, он превосходил их рассудительностью и благопристойностью манер. Если его и можно было в чём-нибудь упрекнуть, то лишь в избыточном внимании к словам, а не к сути; поговаривали, что он уж очень дипломатичен, и даже отец порой пенял ему за чрезмерную любовь к компромиссам.
Второй сын, любимец архидьякона, и впрямь блистал многочисленными талантами. Разносторонность его гения изумляла, и гости частенько дивились, как он по отцовской просьбе справляется с самыми трудными задачами. Например, однажды Генри явился перед большим кругом собравшихся в образе реформатора Лютера и восхитил их жизненностью перевоплощения, а через три дня поразил всех, так же натуралистично изобразив монаха-капуцина. За последнее достижение отец вручил ему золотую гинею, которую, по словам братьев, обещал заранее, если спектакль будет успешен. Кроме того, Генри отправили в поездку по Девонширу, о которой тот мечтал и от которой получил уйму удовольствия. Впрочем, отцовские друзья не оценили талантов мальчика, и домой приходили печальные отчёты о его строптивости. Он был отчаянный смельчак, боец до мозга костей.
Вскоре сделалось известно, и дома, и на несколько миль вокруг Барчестера, и в Вестминстере, где он учился, что юный Генри прекрасно боксирует и ни за что не признает себя побеждённым; другие мальчики дерутся, пока могут стоять на ногах, он дрался бы и без ног. Те, кто ставили на него, порой думали, что он не выдержит ударов и лишится сознания от потери крови; они убеждали Генри выйти из боя, но тот никогда не сдавался. Только на ринге он ощущал себя полностью в своей стихии; если другие мальчишки радовались числу друзей, он был тем счастливее, чем больше у него врагов.
Родные восхищались его отвагой, но порой сожалели, что он растёт таким задирой; а те, кто не разделял отцовской слабости к мальчику, с прискорбием отмечали, что тот хоть и умеет подольститься к учителям или к друзьям архидьякона, частенько бывает заносчив со слугами и с бедняками.
Всеобщим любимцем был Сэмюель, милый Елейчик, как его ласково прозвали в семье, очаровательный маменькин баловень. Он покорял мягким обращением, красотой речи и приятностью голоса; в отличие от братьев, был учтив со всеми, независимо от звания, и кроток даже с последней судомойкой. Учителя не могли нарадоваться его прилежанию и сулили ему большое будущее. Старшие братья, впрочем, не особо любили младшего; они жаловались матери, что Елейчик неспроста так вкрадчив, и явно опасались, что со временем он заберёт в доме слишком большую власть. Между ними существовала своего рода договорённость осаживать Елейчика при всяком удобном случае, что, впрочем, было не так-то просто: Сэмюель, несмотря на возраст, отлично соображал. Он не мог держаться с чинностью Чарльза Джеймса или драться, как Генри, но отлично владел собственным оружием, так что превосходно защищал от братьев отвоёванное место в семье. Генри утверждал, что он — хитрый лгунишка, а Чарльз Джеймс, хоть и называл его не иначе как «милый брат Сэмюель», не упускал случая на него наябедничать. Сказать по правде, Сэмюель и правда был хитроват, и даже те, кто особенно сильно его любил, не могли не отметить, что уж очень он аккуратно выбирает слова, уж очень умело меняет интонации.
Маленькие Флоринда и Гризельда были милы, но, в отличие от братьев, особыми талантами не блистали, держались робко и при посторонних по большей части молчали, даже если к ним обращались. И хотя они были очаровательны в своих чистеньких муслиновых платьицах, белых с розовыми поясками, архидьяконские гости их почти не замечали.
Смиренная покорность, сквозившая в лице и походке архидьякона, пока тот разговаривал с женой в святилище гардеробной, совершенно улетучилась к тому времени, как он, твёрдым шагом, с высоко поднятой головой, вступил в утреннюю столовую. В присутствии третьих лиц он был господином и повелителем; мудрая жена прекрасно знала человека, с которым соединила её судьба, и понимала, когда надо остановиться. Чужак, видя властный взгляд хозяина, устремлённый на разом притихших гостей, чад и домочадцев, наблюдая, как, поймав этот взгляд, супруга послушно усаживается между двумя девочками, за корзинкой с ключами, — чужак, говорю я, ни за что бы не догадался, что всего пятнадцать минут назад она твёрдо отстаивала своё мнение, не давая мужу открыть рот для возражений. Воистину безграничны такт и талант женщин!
А теперь осмотрим хорошо обставленную утреннюю столовую в пламстедском доме — благоустроенную, но не роскошную и не великолепную. И впрямь, учитывая, сколько денег потрачено, она могла бы больше радовать глаз. В её убранстве ощущается некая тяжеловесность, которой можно было избежать без всякого ущерба для солидности: лучше подобрать цвета, а саму комнату сделать более светлой. Впрочем, не исключено, что это повредило бы клерикальному аспекту целого. Во всяком случае, есть безусловная продуманность в сочетании тёмных дорогих ковров, мрачных тиснёных обоев и тяжёлых занавесей на окнах; старомодные стулья, купленные в два раза дороже более современных, тоже выбраны не случайно. Сервиз на столе так же дорог и так же прост; в нём равным образом угадывается желание потратить деньги, не создав впечатления роскоши. Бульотка [25] из толстого, тяжёлого серебра, как и чайник, кофейник, сливочник и сахарница; чашки из тусклого фарфора с китайскими драконами — они обошлись, наверное, по фунту за штуку, однако на несведущий взгляд выглядят убого. Серебряные вилки такие тяжёлые, что их неудобно держать в руке, а хлебницу поднимет только силач. Чай самый лучший, кофе самый чёрный, сливки самые густые; есть просто поджаренный хлеб и поджаренный хлеб с маслом, блинчики и оладьи, горячий хлеб и холодный, белый и серый, домашний и от булочника, пшеничный и овсяный, а если бывает хлеб из какой-нибудь другой муки, то есть и он; яйца в салфетках, хрустящие ломтики ветчины под серебряными крышками, сардинки в банке и почки под острым соусом — они шкворчат в блюде с горячей водой, поставленном ближе к тарелке достойного архидьякона. На буфете, застеленном белой салфеткой, расположились огромный окорок и огромный филей — последний вчера вечером украшал обеденный стол. Таков обычный завтрак в пламстедском доме.
И всё же я никогда не находил этот дом уютным. Здесь словно забыли, что не хлебом единым жив человек. И пусть облик хозяина величав, лицо хозяйки мило и радушно, детки блещут дарованиями, а вина и угощения превосходны, сами стены всегда навевали на меня скуку. После завтрака архидьякон удалялся в кабинет — без сомнения, чтобы погрузиться в заботы о церкви, миссис Грантли шла присмотреть за кухней (хотя у неё первоклассная экономка, которой платят шестьдесят фунтов в год) и за уроками Флоринды и Гризельды (хотя у них превосходная гувернантка с жалованьем тридцать фунтов в год); так или иначе, она уходила, а с мальчиками мне подружиться не удалось. Чарльз Джеймс хоть и выглядит так, будто думает о чём-то значительном, редко находит, что сказать, а если и находит, в следующую минуту берёт свои слова обратно. Раз он сообщил мне, что в целом считает крикет пристойной игрой для мальчиков при условии, что играют без беготни, но не будет отрицать, что к «пятёркам» [26] это относится в равной мере. Генри обиделся на меня после того, как я взял сторону его сестры Гризельды в споре о садовой лейке, и с тех пор со мной не разговаривает, хотя голос его я слышу часто. Речи Сэмми занятны в первые полчаса, но патока приедается, и я обнаружил, что он предпочитает более благодарных слушателей в огороде и на заднем дворе; кроме того, кажется, однажды я поймал Сэмми на лжи.
Итак, дом в целом навевает на меня скуку, хотя бесспорно всё там самое лучшее.
В то утро, о которым мы пишем, архидьякон по обыкновению удалился в кабинет, предупредив, что будет очень занят, но мистера Чодвика, если тот заедет, примет. Вступив в священную комнату, он открыл бювар, на котором обычно составлял проповеди, положил сверху чистый лист и ещё один наполовину исписанный, поставил чернильницу, глянул на перо и согнул промокательную бумагу; покончив с этими приготовлениями, доктор встал, постоял спиной к камину, широко зевнул и потянулся. Затем он прошёл через комнату, запер дверь, опустился в мягкое кресло, достал из потайного ящика Рабле и погрузился в хитроумные плутни Панурга. Так прошло в тот день утро архидьякона.
Час или два никто не мешал его занятиям, затем в дверь постучали и сообщили, что приехал мистер Чодвик. Рабле вернулся в потайной ящик, мягкое кресло скромно отодвинулось к стене, и когда архидьякон открыл дверь, то предстал управляющему во всегдашних трудах на благо церкви. Мистер Чодвик только что вернулся из Лондона, а значит, должен был привезти важные вести.
— Сэр Абрахам дал наконец своё заключение, — сообщил мистер Чодвик, усаживаясь.
— Отлично! Рассказывайте! — нетерпеливо воскликнул архидьякон.
— Оно предлинное, одним словом не расскажешь, — ответил собеседник. — Но вы можете его прочесть.
И он протянул архидьякону многостраничную копию заключения, которое генеральный атторней [27] сумел втиснуть на поля поданного ему дела.
— Если совсем коротко, — продолжал Чодвик, — в их иске есть слабое место, и нам лучше ничего не предпринимать. Они выдвигают обвинение против мистера Хардинга и меня, а сэр Абрахам считает, что согласно тексту завещания и последующим юридически утверждённым процедурам, мы с мистером Хардингом — лишь наёмные служащие. Иск следовало вчинить барчестерскому муниципалитету либо собранию каноников или вашему отцу.
— У-уф! — воскликнул архидьякон. — Так мистер Болд гонится не за тем зайцем?
— Так считает сэр Абрахам. Впрочем, других зайцев тоже не догнать. Сэр Абрахам пишет, что иск против муниципалитета или собрания каноников можно было бы отклонить. Епископ, по его мнению, самая уязвимая мишень, но в этом случае мы можем апеллировать к тому, что он всего лишь инспектор и никогда не брал на себя другие обязанности.
— Это вполне ясно, — заметил архидьякон.
— Не вполне ясно. В завещании сказано: «Его преосвященство епископ любезно позаботится о должной справедливости». Так что остаётся спорный вопрос, не взял ли ваш отец на себя и прочие обязательства вместе с правом назначать смотрителя. Но даже если они докопаются до этой зацепки, — а они пока ещё и докапываться не начали, — случай настолько запутанный, что, сэр Абрахам говорит, вы сумеете их выставить на пятнадцать тысяч фунтов судебных издержек, прежде чем что-нибудь стронется с места. А откуда им столько взять?
Архидьякон потёр руки. Он твёрдо верил в правоту своего дела, но у него начали закрадываться опасения, что враги одержат несправедливую победу. Приятно было услышать, что правое дело окружено рифами и мелями, незримыми для профанов, однако различимыми для острого взгляда опытного лоцмана-законника. Как заблуждалась его жена, желая брака Элинор с мистером Болдом! Да если этот болван станет упорствовать, он разорится раньше, чем поймёт, с кем судится!
— Превосходно, Чодвик, превосходно! Я вам говорил, что сэр Абрахам — тот человек, который нам нужен. — И доктор, положив на стол копию заключения, ласково её погладил.
— Только не показывайте её никому, архидьякон.
— Кто? Я? Да ни за что свете!
— Сами понимаете, пойдут разговоры.
— Конечно, конечно, — сказал доктор.
— Потому что, если что-нибудь просочится, это станет подсказкой для другой стороны.
— Совершенно верно.
— Никто в Барчестере не должен видеть документа, кроме меня и вас, архидьякон.
— Безусловно, больше никто, — согласился доктор, довольный тем, что он — один из двух посвящённых. — И никто больше не увидит.
— Как я понимаю, миссис Грантли очень интересуется вопросом, — сказал Чодвик.
Неужели архидьякон подмигнул? Я склонен думать, что всё-таки не подмигнул, а лишь еле заметным движением уголка глаза дал мистеру Чодвику понять, что самый глубокий интерес миссис Грантли не даст ей возможности ознакомиться с документом; одновременно он приоткрыл вышеупомянутый потайной ящичек, положил копию заключения на томик Рабле и продемонстрировал мистеру Чодвику ключ, оберегающий припрятанные сокровища, чем вполне развеял любые опасения. Ах! самонадеянный! он доверял Рабле и другие свои секреты искусному творению Брама или Чадда[28], но где хранился ключ от хитроумного механизма? Мы можем смело допустить, что хозяйка знала содержимое всех ящиков в доме; более того, мы убеждены, что она имела право на это знание.
— Но, разумеется, — продолжал мистер Чодвик, — мы должны сказать вашему отцу и мистеру Хардингу, что, согласно заключению сэра Абрахама, дело развивается благополучно.
— О, конечно, да, разумеется, — ответил доктор.
— Сообщите им, что, по мнению сэра Абрахама, иск против мистера Хардинга в нынешней формулировке рассыплется, так как мистер Хардинг не может быть ответчиком по делу. Скажите мистеру Хардингу, что, согласно сэру Абрахаму, он — лишь наёмный служащий. Или, если хотите, я сам ему это передам.
— Я завтра с ним увижусь и с отцом тоже, тогда и объясню им ровно столько, сколько вы сказали. Вы же не уедете до ленча, мистер Чодвик? Впрочем, если спешите, то поезжайте, я знаю, как дорого ваше время.
И на этом они раскланялись.
Архидьякон вновь отпер потайной ящик и дважды перечитал творение высокоучёного законоведа. Сэра Абрахама, очевидно, не заботило, справедливо ли требование стариков и заслуженно ли мистер Хардинг получает доход от богадельни. Он подрядился юридически разгромить противную сторону и успешно двигался к этой цели. Мистер Хардинг более всего желал получить авторитетные заверения, что никого не обидел, что честно получает свой доход и может спокойно спать по ночам, не мучаясь угрызениями совести, что он не грабитель бедных, каким представил его «Юпитер», и что это можно убедительно объяснить всему миру и ему самому, — но сэр Абрахам о желании мистера Хардинга не ведал, а ведал бы — не счёл бы себя обязанным его удовлетворять. Не по этой системе разыгрывались его битвы и выигрывались сражения. Успех был его целью, и цели этой он обычно достигал. Сэр Абрахам побеждал врагов не столько за счёт собственной силы, сколько за счёт их слабостей; почти невозможно было составить иск, в котором сэр Абрахам, выступая на противоположной стороне, не нашёл бы огрехов.
Архидьякон упивался строгостью юридических формулировок. Будем справедливы: он жаждал триумфа не из эгоистической корысти. Сам он в случае проигрыша ничего не терял; во всяком случае, не страх что-либо утратить побуждал его к действиям. Однако и не любовь к справедливости была его движущим мотивом и даже не забота о спокойствии тестя в первую очередь. Он участвовал в нескончаемой войне против неистребимого противника: в брани церкви против её хулителей.
Архидьякон знал, что мистеру Хардингу предстоящие издержки не по карману: пространные заключения сэра Абрахама, апелляции, речи, бесконечные суды, по которым будут таскать дело. Он понимал, что им с отцом придётся взять на себя значительную часть расходов, но, отдадим ему должное, мысль эта его не останавливала. Архидьякон любил получать деньги, стремился к высоким доходам, но и тратил их щедро. Он ликовал, предвкушая победу, пусть она и обойдётся ему в немалую сумму.