Глава 1

— Оксана, ты бы с девочкой своей разобралась, как полагается! Худая старуха в узорчатом платке и старомодном макинтоше, видимо, уже давно поджидала меня у подъезда. Как только я вышла из машины, она тут же засеменила ко мне. Её товарки вытянули в нашу сторону шеи; все они сидели, как положено, на лавочке у дверей.

— Да и то сказать, какая из тебя мать — сама только что в коляске лежала! Нарожают, а воспитать не могут. Дети у них, как трава, растут. То же самое и Мила, которая из Питера приехала. Это же не игрушки вам, а живые люди! И какими они вырастут, если сейчас пожилых оскорбляют?

— Оскорбляют? — Я очень удивилась, потому что моя дочь отличалась довольно-таки спокойным и весёлым нравом. — Как именно?

— Да по-всякому! — махнула рукой старуха.

Кажется, её звали Валентина Ивановна. Или Петровна, я как-то позабыла, да теперь и не хотелось вспоминать.

— Полдня они с Денисом вокруг нас на великах ездили! Мы замечание сделали, а они и ухом не ведут. Из лужи грязью обрызгали Нину Макаровну, — соседка кивнула в сторону кривоногой бабульки, которую я раньше никогда не видела. — Она к родственникам приехала. Вышла воздухом подышать, и нате! Ведь Октябрина твоя нормальным ребёнком была, пока этот Денис здесь не появился. Ты бы запретила девочке с ним дружить, а то он уже и матюгам разным учит…

— На собаку мою ошейник какой-то специальный надел, вступила в разговор высокая старушка интеллигентного вида.

Она была похожа на учительницу — в очках с толстыми стёклами и коротко остриженными седыми волосами.

— Знаете, такой, который током бьёт, когда пёсик залает? Ужасный мальчишка, он же совершенно невоспитанный, хоть и из Петербурга! Говорит, слишком много ваша собака лает, пройти нельзя. А теперь моя Жуля и попипикать никак не может от этого электричества!

— Ладно, я с дочерью поговорю.

Меньше всего мне хотелось сейчас разбираться в жалобах старух, которые сами кого угодно могли довести постоянными сплетнями и каверзами, но нужно было под каким-то предлогом от них смыться.

Самое главное, что моя дочь должна была сегодня находиться в пансионе Центра индивидуального развития, где она училась уже во втором классе, а перед этим прошла курс дошкольного обучения в детском саду. Сама она вернуться из Подмосковья не могла — значит, ребёнка привезли транспортом Центра. Одно хорошо — раз Октябрина гоняла на велосипеде по двору, значит, она не заболела.

— Извините, мне некогда. И я устала на работе. — Это был мой последний довод, который не на шутку рассердил старушек.

— Вот-вот, так и всегда! — пробурчала Валентина, но с дороги ушла. — И что за работа такая у людей, когда о детях забывают? Ведь не сутками, не на заводах — болтают и кофе пьют, тьфу! Да родители твои в гробах, небось, вертятся, когда с небес видят всё это безобразие! Младшеньких не уберегла, девчонку принесла в подоле, и слушать не хочет соседей, которые вот с таких её знают! Стыд и срам, Оксана! Такая ваша семья хорошая была, многодетная, крепкая! А теперь? Да твоя задница давно ремня просит! А Милка, она же, я слышала…

Подавив вполне естественное желание ответить на оскорбления так, как полагается, я вошла в подъезд и вызвала лифт. Если действительно новый приятель Октябрины учит её бранным словам, нужно побеседовать и с ней, и с ним. Но ведь старухи и наврать могут, им везде мерещатся бандиты и проститутки, а также малолетние преступники. Как водится, молодёжь, подростки и дети не достойны их, героических предков, которым обязаны жизнью.

Но всё-таки Октябрина учится в элитной школе, и должна помнить, к чему это её обязывает. Конечно, придётся жаловаться матери Дениса Миле, а ведь жаль её — работает, как проклятая, в Центре пластической хирургии. Ребёнок, разумеется, весь день один. Вернее, с мальчишками, а теперь вот ещё и с Октябриной…

Выходя из лифта на шестом этаже, я в который раз подумала, что нужно менять квартиру. Переехать туда, где никто не знал моих родителей, сестру и маленьких братьев. Где не напомнят мне о прошлом, в том числе и о рождении ребёнка вне брака.

Но о переезде я думала уже несколько лет, и всё никак не могла решиться. Именно потому, что в этой квартире, слишком большой для нас с дочерью, жила память о дорогих мне людях. И сегодня, как всегда, мне казалось, что родители сестра и братья ждут меня дома. Переезд казался мне предательством, и я, как могла, оттягивала момент принятия окончательного решения.

Мысль о том, что умершие на самом деле где-то существуют, помогала мне жить и в то же время позволяла не бояться смерти, потому что за нею обязательно должна была последовать встреча с семьёй. А о смерти приходилось думать часто — работая в сыскном агентстве, я почти ежедневно подвергалась реальной опасности.

Когда я подъезжала к дому, думала о ванне с морской солью, чашке чая с травами и мёдом, а ещё — о мягком кресле перед экраном домашнего кинотеатра. Но обо всём этом забыла, едва старухи сказали про Октябрину. Пока открывала дверь в квартиру, ждала тягостного объяснения со своим не по годам развитым ребёнком. Прихожая была залита сентябрьским вечерним солнцем, и на полу лежал школьный рюкзачок дочери. На вешалке висела куртка, в которой четыре дня назад я отправила Октябрину в пансион до пятницы.

— Ота! — крикнула я с порога, потому что дочь, против обыкновения, не выскочила меня встречать. Наверное, опять вцепилась в компьютер.

Ответом мне была пугающая тишина. Скинув туфли, и бросилась распахивать двери; и притом не представляла, что хочу увидеть. А ребёнок мой наблюдал за мной с порога кухни, пока я металась туда-сюда.

Увидев Октябрину, я облегчённо вздохнула и только тут разжала сведённые судорогой пальцы. Сумка упала на пол, и я принялась расстёгивать кнопки кожаной куртки, которая при этом тихо поскрипывала. Шейный платок я, не глядя, бросила на полочку.

— Мам, привет!

Октябрина чему-то улыбалась, шкодливо опустив длинные ресницы. Обхватив меня за шею, она привстала на цыпочки и чмокнула в щёку.

— Около игровой комнаты там у нас кто-то ртуть разлил. Ну, всех и развезли по домам. Сказали, заберут, когда всё вычистят. Два дня надо заниматься дома. Я уже занимаюсь, ты не бойся…

— А у меня есть сведения, что ты на велике полдня гоняла.

Я прошла на кухню, села верхом на табуретку. Ота немедленно забралась на другую, устроила голову на кулачке и тряхнула густой смоляной чёлкой.

— Скажи мне честно — вы с Денисом ругались матом на улице?

— Нет. Мы матные слова не говорили! — искренне удивилась Ота.

— Но что-то вы старушкам кричали? — Я окончательно успокоилась и полезла в холодильник. Теперь чаем с травами не обойтись — нужно кормить дочку обедом. — Или они всё придумали?

— Денис им сказал: «Бабки в повязках!». Это из «Няни-мумии»…

— Но они же правильно вам замечание сделали! Не соглашалась я. — На великах гоняли? Грязью их обрызгивали? На чужую собачку ошейник с электроразрядом надевали? Вы что, нормально играть не можете?

— Они сказали, что из меня ничего не получится, и мне в элитной школе делать нечего. Бабушка — подавальщица, дедушка — шофёр, а мать по улице… по панели ходит. И что они знают, откуда у нас машина…

Я махнула рукой, надела кокетливый малиновый фартук, загремела тарелками. О том, что меня во дворе считают не частным сыщиком, а валютной проституткой, я знала давно. Но девочке-то можно было об этом не говорить. И грешно поминать дурным словом её дедушку и бабушку, о которых якобы во дворе хранят добрую память…

— После съеленной пачки чипсов ты ещё хочешь обедать? Не тошнит?

— Нет. — Октябрина резко вскинула голову и взглянула мне прямо в зрачки большими шоколадными глазами. — Не тошнит. Мама, ты не бойся. Я тебе одну вещь скажу, очень важную.

— Какую?

Я старалась отрешиться от сыскных дел и переключиться на дом. Здесь вся мои жизнь, и самые важные дела происходят в этих четырёх комнатах и на этой кухне, где мы с дочерью сейчас будем обедать. А, может, ужинать, потому что уже вечер. Какую бы вещь ни сказала сейчас Ота, пусть даже глупую или пустяковую с моей точки зрения, я должна отнестись к проблеме серьёзно. Именно потому, что это — проблема моей дочери.

— С тобой всё в порядке?

— Всё. — Октябрина водила смуглым пальчиком по столу, и я видела, что она лукавит. — Только Денис мне предложение сделал. Взаправду!

— То есть?.. — Я даже поперхнулась. — Предложение чего?

— Чтобы я за него замуж вышла, — тихо и вежливо пояснила дочь. — Но не сейчас, ты не думай! Потом, когда паспорта получим. Мы поклялись, что он другую не найдёт, и я — тоже…

— Он сделал тебе ТАКОЕ предложение? — Я почувствовала, что мой язык онемел, и ни одной мысли не приходит в голову. — Почему вдруг родилась такая идея? Вы слишком долго гуляли? Решили и в ЭТО поиграть?

Конечно, я знала, что такой разговор когда-нибудь состоится — лет этак через одиннадцать, а то и позже; потому как следует и не подготовилась. Судьбоносная минута застигла меня врасплох. Чтобы Октябрина не заметила улыбку, я стала накладывать корм в миску нашей персидской кошки Клариссы.

— Мы в это не играем, — всё так же негромко, но очень решительно сказала Октябрина, пощипывая рукав своего джемпера. — Мы даже целовались, — добавила она одними губами. — Мы любим друг друга — на всю жизнь.

Я всю жизнь была и сейчас остаюсь никуда не годной хозяйкой, потому что всё время проводила на службе, в охранно-розыскном агентстве. Там нельзя было подолгу заниматься личными делами, и поэтому питались мы в основном из пакетиков. Дочка неделями проживала в пансионе, и забирала я её лишь на выходные. Мы мотались по детским кафе, заходили в рестораны. Но почему-то Отка особенно любила «Макдональдс». На сегодня у меня остался только гороховый «быстросуп», который я и развела в двух тарелках. В последнюю очередь я нарезала хлеб и села напротив Оты.

— Целовались? Любите?

Мне показалось, что я ослышалась. Да, я никогда не забывала, что моя дочь южных кровей, и замуж может захотеть раньше, чем остальные. Но чтобы в семь лет и за семилетнего!..

— Мы же в щёку целовались! — Октябрина старательно дула на ложку с супом и одновременно пожимала плечами.

— Значит, в щёку, — машинально повторила я, взялась за свою ложку и тут же обожглась. — А что ещё делали? — Вопрос прозвучал довольно-таки глупо, и я очень быстро это поняла, примирительно улыбнулась.

— А что ещё можно делать? Он маленький пока, неразвитый.

— Как это неразвитый? — попыталась я прояснить взгляды дочери.

— То есть незрелый. Надо, чтобы он смог иметь детей…

И тут я расхохоталась, осознав до конца, сколь нелепым и напрасным получился наш разговор. Октябрина обиженно надула губы — ведь я не восприняла её чувства всерьёз и дала понять, что никакой любви в её возрасте быть не может. Они с Денисом на самом деле только что вылезли из песочницы, а вот насмотрелись всякой ерунды по телевизору и в современной школе и решили не отставать от старших.

Конечно, если детям с утра до вечера капают на мозги, подбрасывая разные рисковые идейки, то они вполне могут и не дождаться до четырнадцати лет, до вожделенных паспортов. Раньше паспорт выдавали в шестнадцать, но если бы я сказанула такое своей маме за столом, она, в лучшем случае, стеганула бы меня полотенцем. Правда, я уже давно отказалась даже от мыслей о физическом воздействии на ребёнка, и до сих пор была верна своему выбору.

— В двери звонят! — Октябрина с наслаждением прервала мой смех.

— Неужели?

Я вытерла слёзы и прислушалась. Действительно, гонг удались ещё раз — наверное, во второй или в третий. Я сразу же напряглась — это ведь мог быть кто угодно. Бывало, что заезжали обменяться мнениями коллеги по агентству, если у них вдруг возникала нештатная ситуация. Случалось, наведывались и бандюганы, предлагающие уладить дело миром. Эти или угрожали, или пытались заплатить больше, чем их враги — наши клиенты.

А чаще всего забегали соседи — по старой памяти. Все помнили, какая радушная и хлебосольная была моя мама, тоже Октябрина. И хотя её нет на свете уже без малого восемь лет, время от времени старые знакомые пытаются занять денег или выпросить луковицу. Узнать, как дела, и не собираюсь ли я замуж. Я всегда отвечаю, что живу нормально, и ссылаюсь на неотложные проблемы. Так надо будет сделать и сейчас. Потому что я — не мама, чашки чая и рюмки сладкого вина у меня для соседей не находится. Если кому-то из них холодным осенним вечером стало скучно, пусть ищут другую компанию.

— Это не к тебе? — на всякий случай спросила я дочку.

— Нет, мне никто не звонил!

Она, кажется, уже забыла о нашем разговоре. В её возрасте каждое новое впечатление нацело стирали предыдущее. В семь лет возможно жить не только одним днём, но и одним часом.

— Может быть, это Денис? Или Полинка?

Хорошо, что я не успела снять деловой брючный костюм в жемчужные клипсы, подаренные мне на день рождения лично директором нашей фирмы. А вот Октябрина уже повесила в шкаф форму — чёрный сарафан, серый жакет и шёлковую блузку с бантом. Но в своём стареньком свитере «пончо» дочка выглядела ещё лучше — как туземец в национальном наряде.

Я уже прикинула, что в баре есть несколько бутылок из коллекции «Колье Екатерины» — на тот случай, если прибыл кто-то из взрослых. Запасы, оставшиеся в холодильнике, позволяли быстро накрыть стол. А ведь я могла бы плавать в ванне, как собиралась, и тогда пришлось бы сильно поволноваться, натягивая купальный халат и заворачивая голову в полотенце.

Дочка первая подбежала к двери, поднялась на цыпочки и посмотрела в «глазок». Различив силуэт гостя, она взвизгнула от радости.

— Это Людмила Витальевна! Заходите, пожалуйста!

— Сватья моя будущая, — криво усмехнулась я.

Легка на помине мать того самого Дениса, с которой я хотела серьёзно поговорить. Она и раньше появлялась в нашей квартире — главным образом для того, чтобы забрать загостившегося допоздна сына. Но сейчас Дениса у нас не было, а просто так, на огонёк, Мила не забегала ни разу.

Октябрина открыла дверь, и Мила вошла — как всегда, лёгкая, смешливая, пахнущая осенним холодком и духами «Шанель номер девятнадцать», напоминающими дуновение душистого ветерка. Мила всегда носила распущенными свои длинные каштановые волосы, и от того выглядела молоденькой девчонкой. Впечатление усиливали джинсы в обтяжку и короткая кожаная куртка, а также сумочка, напоминающая ученический портфель.

Мне казалось, что у Милы не бывает грустных мыслей. И своим оптимизмом она умела расположить людей, даже не склонных к случайным контактам. Мила считала себя счастливой, потому что родилась в воскресенье, и шагала по жизни, презирая закон всемирного тяготения. Она казалась старшей сестрой своего сына, и это несмотря на то, что ей вот-вот должно было исполниться двадцать семь лет. Странно, но у матери-одиночки Милы не проступала в чертах лица тяжёлая женская доля. Напротив, Мила часто корчила озорные гримасы и округляла светло-карие, в золотистую точечку, глаза, как будто собиралась посекретничать.

— Милок, давай на кухню! — засуетилась я, но гостья зацепилась плечом за косяк второй двери, ведущей непосредственно в прихожую.

Хай! — на американский манер приветствовала нас Мила, запуская руку в сумочку, усеянную коричневым крупным горохом. Достала яркий пакетик и протянула Октябрине. — Держи, сухарики с чесноком. Нам с Денисом нравятся. Попробуйте теперь вы…

— Спасибо, — вежливо поблагодарила дочка, наклонив голову.

— Милок, пообедаешь с нами? — Я дёрнулась в сторону кухни.

— Извини, Ксан, очень спешу. У моего профессора вот-вот операция — одной богачке нос из седловидного в прямой будем переделывать. Ну, и подтягивать рожу, разумеется. Я забежала, чтобы вас с Отой на день рождения пригласить, в субботу, к четырём. Придёте?

— Обязательно придём, если ничего не случится! — обрадовалась я.

Значит, сегодня удастся принять ванну и отдохнуть, но в то же время нужно будет думать о подарке. Я оглянулась, увидела, что дочка ушла на кухню, и обратилась к Миле.

— Твой Денис моей Отке предложение сегодня сделал. Только ничего ему не говори, будь другом. Я до упаду хохотала как раз перед твоим приходом!..

— Вот глист в скафандре! — восхищённо сказала Мила. — А мне ни слова. Правда, я знала, что деньги, выданные на мороженое, уходят на цветочки. Или это мороженое он твоей дочери скармливает. Все видеокассеты из дома к вам перетаскал. Скоро начнёт серенады петь под окнами. Не удивительно, что сын папы-гуляки частенько наследует его привычки. Ведь за такие проделки отвечают определённые участки мозга, а мозг переходит от родителя к чаду. Ладно, Оксана, я действительно спешу. А то бы с удовольствием посидела-поболтала. Обожаю твою кухню, честное слово! Прекрасный старинный стиль, настенная роспись, витражи — мечта поэта! А я всё мечтаю о барной стойке из природного камня. У моей тёти в загородном доме, на Урале, есть такая. Очень, между прочим, здорово. Ну, всё, Оксана, я побежала. У тебя на службе как? Чики-пики? Нормально?

— Грех жаловаться.

Я подумала вдруг, что ничего о Людмиле не знаю, хотя уже считаю её если не подругой, то товаркой. Она никогда не рассказывала о своём муже или любовнике, и только сейчас, видимо, от удивления, сболтнула лишнее.

Значит, по какой-то причине она считает нужным скрывать это. А вот про родителей рассказала почти сразу же. Оба преподавали в питерском Политехе. Вся семья жила неподалёку от института — на Гражданке. В девяносто четвёртом, когда Мила уже была беременна, её отец попал в тяжелейшую автокатастрофу. С тех пор он почти неподвижен, кроме того, быстро слепнет, и Милина мать находится при нём неотлучно.

Почти все заработанные деньги Мила посылает им, но болезнь отца целиком съедает все эти средства. Семья держится лишь на Милиной тётке Наталье Лазаревне, которая помогает младшей сестре и её несчастному мужу. Наверное, она так поступает ещё и потому, что и Мила, и Денис являются её крестниками. А Наталья Лазаревна — верующий человек, причём уже давно, с детства, а не в соответствии с нынешней модой…

— Ота, всего хорошего! Я ухожу! — крикнула Мила, обернувшись в сторону кухни.

Моя дочь, жуя сухарики, выскочила в коридор.

— А почему? — капризно спросила она. — Я уже чайник поставила.

— Спасибо, птенчик, в другой раз!

Мила посмотрела на мою дочь как-то по-новому, наклонилась и поцеловала её в макушку.

— Послезавтра вы с мамой придёте ко мне на день рождения и одновременно на именины. Будет очень весело, обещаю. Пожелайте мне удачи!

— Желаю! — Октябрина улыбнулась во весь свой щербатый рот.

А я искренне пожалела Милу, представив, что ей несколько часов придётся стоять у операционного стола, а после неделю дрожать со страху. Ведь богачка может предъявить претензии к качеству оказанных услуг и закатить скандал, а профессор вряд ли намерен подставляться под удар сам. Мила тоже не хочет лишаться доходного места, и потому живёт в напряжении, в постоянном стрессе, переживая за сына, за родителей, за себя. Она давно говорила мне, что очень хочет слезть с тётиной шеи, но пока не может.

— А Денис один остался? — встревожилась я не на шутку.

— К нему мальчик из класса пришёл. Говорят, что заниматься будут, но я не очень верю. Скорее всего, комп гонять начнут или удерут играть в футбол. Пока!

Мила щёлкнула замком и вышла на лестницу. Дочь, тяжело вздохнув, заперла за ней дверь. Праздничное настроение, возникшее, как всегда, с приходом матери Дениса, медленно исчезало, и я вновь ощутила страшную усталость.

— Второе разогревать? — Я отправилась на кухню, спотыкаясь и пошатываясь. — В микроволновке быстро дойдут курица с картошкой.

— Мам, я не хочу, правда!

Октябрина опять о чём-то задумалась. Она пригорюнилась на высокой табуретке, сама похожая на куклу, украшавшую кухню — такая же разноцветная, черноволосая, нарядная. Не удивительно, что блондин Дениска влюбился в неё насмерть. Мила сказала, что сын один раз что-то тайком писал в тетрадке, кажется, стихи. Но прочесть их отказался, сразу же удрал и тетрадку спрятал. Возможно, эти строки предназначались лишь для Октябрины.

— Понятно. Чипсами и сухарями наелась. Ладно, курицу прибережём, а сами попьём чаю с мармеладом. — Мне очень хотелось сделать дочери приятное. — А дальше — за уроки. Сказали — заниматься дома, значит, надо заниматься. Кстати, твоему Денису тоже пора в учёбе подтянуться. Год только начался, а он уже двоек-троек нахватал. Сначала нужно с этими проблемами разобраться, а потом уже думать о любви.

— Мама, а можно меня теперь называть Яной? — вдруг спросила дочь, удивив меня второй раз за вечер. — В моём имени есть буквы «Я», «Н» и «А». Я очень прошу, пожалуйста! Это так красиво…

— Но почему ты не хочешь быть Отой, как раньше?

Я разлила чай, распечатала коробку мармелада, который вроде бы был даже тёплым. И очень мягким, не успевшим засахариться.

— Потому что меня дразнят, — глядя в чашку и не прикасаясь к мармеладу, ответила дочь.

Она говорила уже совсем по-взрослому — кратко, ёмко, печально. Я вздрогнула, потому что услышала такую жалобу впервые.

— Мне уже противно в школу ходить…

— Кто дразнит? Как именно?

Горячий чай плеснул мне на руку, но я поняла это позже, когда уже вздулся пузырь. Не для того я отдавала свою единственную радость в престижную школу, чтобы её там дразнили, как в нанюханном пресненском дворе.

— Васька Попов, — неохотно отозвалась Октябрина.

Она и от меня слышала, и сама знала, что ябедничать нехорошо. Но, видно, уже не могла терпеть.

— Он мне всё время кричит: «Отка-идиотка!» И ещё… — Дочка проглотила слёзы. — Про Чечню…

— Что про Чечню?

Я готова была где угодно найти этого Ваську Попова и собственноручно открутить ему голову. Раньше дочка ничего про этого парня не говорила. За ней пробовал ухаживать полиглот и музыкант Миша Зукаль, но потом он уехал с родителями за границу. Октябрина недельку походила грустная, но тут к нам в дом приехали Оленниковы, и Денис прочно занял место Миши.

— Он сегодня загородил дорогу и орёт: «Иди, Оточка, ко мне — будем воевать в Чечне!» — Октябрина не выдержала и расплакалась.

— Да он дурак просто, не обращай внимания!

Мне стало немного легче. Но такие поганые выходки тоже спускать нельзя, и нужно будет жёстко поставить этому Ваське на вид. Для серьёзного разговора я не поленюсь и при первой же возможности сама поеду в Центр индивидуального развития. Действительно, у дочери редкое имя, но это никому не даёт права называть её идиоткой. Кстати, отца себе она тоже не выбирала, и отвечать за него не должна.

— Не реви! Этот Васька в тебя просто влюбился…

— Тебе всё смешно! — упрекнула дочь.

Она уже сидела на моих коленях, уткнувшись личиком в моё плечо. У кого же ей ещё искать защиты, как не у матери? Не хватало ещё, чтобы моя крошка заболела из-за этого Васьки!

— Он меня ненавидит. А любит Денис. Он никогда не дразнится. Но я же Ваське ничего не сделала, я же… Он мне подножки подставляет! Я колготки два раза порвала… — И Октябрина захлебнулась слезами. — А его и не наказали! Ему всё разрешают!..

— Я, конечно, поговорю и с Васькой, и с завучем, но поможет ли это, вот вопрос?.. Он ведь может дразнить просто назло…

— Мама, ты только скажи, чтобы меня называли Яной, — пролепетала дочь. — А про Ваську не надо жаловаться. Ещё хуже будет…

Октябрина дышала мне в щёку ржаными сухариками и моё сердце разрывалось от жалости. Мне пришло в голову завтра же с утра отправиться в этот Центр и забрать оттуда ребёнка вместе с платой за обучение, раз ему не могут обеспечить возможность заниматься, не отвлекаясь за разные глупости. Но ведь и в новой школе может завестись какой-нибудь Васька Попов, потому что Октябрина всегда останется такой же — черноволосой, смуглой, необыкновенной. И никуда не денется её редкостное, столь дорогое мне имя.

— Хорошо, я попрошу называть тебя Яной. Но сама этого делать не буду. Для меня ты навсегда останешься Октябриной — в память бабушки, моей мамы. Но если насмешки будут продолжаться, ты сменишь школу.

— Я перейду туда, где Денис?.. — загорелась идеей дочка.

— Наверное. Это же наша школа по району. Но всё-таки в Центре преподаватели сильнее. Ты уже сейчас два языка учишь, а в обычно — только один, и тот начинают преподавать гораздо позже. Ты занимаешься плаванием, теннисом, танцами. У тебя огромные перспективы в Центре. Неужели я допущу, чтобы ты лишилась хорошего образования из-за какого-то Васьки Попова? Может, преподаватели поговорят с ним, с его родителями? Ведь должно же заведение такого уровня заботиться о своём престиже…

Я взяла Октябрину на руки, как маленькую, погасила свет на кухне и подошла к окну. Мы обе смотрели на поредевшие кусты, на деревья, которые качались в свете фонарей от налетевшего к ночи ветра. А наверху, в разрывах туч, зажглись звёзды, далёкие и равнодушные к нашим бедам. И впервые в жизни я почувствовала, как мы с дочкой одиноки в этом мире, несмотря на то, что вокруг нас много людей.

Дочкины слёзы падали мне на щёку, а я шептала ей самые нежные слова, какие знала. Не убирая со стола, унесла ребёнка в детскую, уложила его на тахту. Сняла с ножек настоящие индейские мокасины, потом — джинсы, колготки, джемпер. Какие дочке сейчас уроки на ум пойдут? Пусть отдохнёт, успокоится. И поспит, желательно, до утра.

Октябрина молча притянула меня к себе, и я, прямо в костюме, прилегла рядом. Дочка как-то сразу заснула, а я всё думала, что завтра непременно поеду в пансион. Но для этого нужно выглядеть успешной, здоровой и сильной. И потому необходимо превозмочь себя, сейчас же принять ванну. После того, как её отреставрировали и поменяли цвет с белого на нежно-розовый, я ещё ни разу не ложилась в воду с морской солью.

Я с трудом поднялась с тахты, поплелась на кухню и принялась мыть посуду. А после, махнув на всё рукой, полезла просто под душ. Думать о предстоящем Милином дне рождения, о дочкиных школьных проблемах, о сложных делах в агентстве я уже не могла. Свернувшись калачиком под широким, но невесомым одеялом, я только успела вспомнить, что завтра надо встать пораньше и заехать на заправку. Пансион находился в области, и пилить туда нужно было долго.

* * *

— Оказалось, что этот самый Васька Попов не из их класса!

Перекрикивая магнитолу, я навалилась на овальный стол, заставленный тарелками и бутылками. Мы пировали уже три часа, поздравляли Милу, дарили ей коробки и свёртки, а потом пили и ели.

У меня так и не нашлось времени подобрать подарок, и мы с дочкой ограничились букетом розовых роз, а также бутылкой шампанского «Князь Левъ Голицынъ». Шампанское собравшиеся немедленно распили, а розы расставили по всей комнате. Под потолком летали шарики-сердечки, к которым Мила и Денис привязали разноцветные ленты. Всё было очень красиво — как в Новый год.

— Так ты поговорила с этим недоумком? — заинтересованно спросила именинница.

Сегодня она была неотразима в сером бархатном платье с длинными рукавами и в немецких серебряных туфлях. Гарнитур из белого золота дополнял изысканный ансамбль. Людмила отлично выглядела, несмотря на то, что позавчерашняя операция прошла не совсем удачно.

— Интересно, ведь моей пациенткой была как раз Попова Татьяна…

— А мне и сказали, что Вася Попов очень переживает из-за состояния здоровья своей мамы. Его вызвали с урока граждановедения, и он пробубнил, что обижать мою дочь не хотел. И якобы говорил не «идиотка», а «иди, Отка». Директриса слёзно просила меня строго мальчика не судить, у них в семье и так горе. Ребёнок только в пятом классе, а мама в реанимации лежит. Надо бедняжку пощадить, не ругать очень…

— Не надо было ей всё это делать! — Мила поморщилась, потому что сейчас не хотела вспоминать о неприятностях. — Итак, Оту зовём Яной?

— А это уж как тебе больше нравится. Получается, эти Поповы очень крутые? Вообще-то, похоже, слишком перед ними стелятся педагоги.

— Говорила я Татьяне, что у неё носоглотка не в порядке. Нет, настояла, видите ли, потому что им с мужем скоро нужно ехать в Испанию. Кажется, глава семьи держит сеть закусочных в центре Москвы. Не знаю, какие именно, но в любом случае мне может не поздоровиться. Профессор с удовольствием сделает меня козлом отпущения, хоть сам и приказал всё-таки проводить вмешательство. Если не удастся снизить температуру, из клиники мне придётся уйти. Вдруг нам с Денисом придётся от этих Поповых скрываться? Поможешь?

— Конечно, помогу.

Меньше всего мне хотелось, чтобы у Милы возникли неприятности. Значит, я сказала дочке неправду. Вряд ли пятиклассник влюбится во второклассницу. Скорее всего, действительно хотел обидеть. Наверное, у отца базар с кавказцами, и Васька наслушался всяких эпитетов в их адрес. Он твёрдо знает, что «чёрных» надо «мочить в сортире». И начал отравлять существование Октябрине, считая себя борцом за поруганный русский народ.

— А теперь все танцуем! — закричала Мила, вскакивая со стула.

Через минуту действительно отплясывали все. Взрослых у Милы собралось шесть человек — кроме меня ещё пять женщин и девушек. И, разумеется, Денис с Октябриной. Дети то пировали с нами, то удирали посекретничать на кухню. Теперь же они, скинув обувь, скакали по софе, как сумасшедшие. Ансамбль «Золотое кольцо» исполнял песню «Виновата ли я?».

И все мы кружились, выкидывали коленца, хохотали, как будто понимали, что больше вот так, самозабвенно и весело, нам плясать не придётся. Пролетая мимо зеркала, я не узнала себя — в чёрном вечернем платье я была похожа на молодую ведьму. Между прочим, подумала, что неправильно подобрала аксессуары, слишком мрачные и тяжёлые.

А потом про всё забыла, потому что напилась до поросячьего визга и уже не следила за собой. Серенький денёк за окнами навевал тоску, но я старалась не смотреть на осеннее небо, на увядшие листья, которые липли к стёклам и к подоконнику. Мы отбивали чечётку на ковре, и кое-кто скинул туфли, чтобы не прибежали ругаться соседи снизу.

Музыкальный центр стоял в углу, и куча футляров т компакт-дисков громоздилась рядом. Сейчас дуэт Ротару-Расторгуев пел песню «Засентябрило», которая идеально соответствовала обстановке.

— Между прочим, меня хотели назвать Ульяной в память прабабушки, — заводя под потолок хмельные глаза, говорила Мила.

Она, наплясавшись, упала на стул и сейчас обмахивалась японским веером. Другие тоже понемногу остывали, и я первая догадалась открыть форточку.

— Но кокочка настояла на том, чтобы я стала Людмилой, раз родилась в этот день…

— Тебя хотели назвать Ульяной? — удивилась чёрненькая девушка в светло-сиреневых нарядных брюках и таком же пиджаке.

— А чему ты удивляешься? Тогда деревенские имена были в моде. Спасибо кокочке, а то бы сейчас не знала, что делать!..

— Пришлось бы имя менять, — сказала ещё одна, очень удачно выкрашенная в то красного дерева дама.

Потом я поняла, что она носит накладку, продевая в её дырочки свои короткие волосы.

— По себе знаю, ведь раньше меня звали Матрёна. Тоже в честь бабули, дожившей до ста пяти лет. Потом пришлось на Марианну менять. И сколько таких случаев!

— Сочувствую.

Мила, уже в который раз, посмотрела на часы. Потом перевела взгляд на телефон и нетерпеливо тряхнула локонами.

— Не понимаю, почему она не звонит. Ведь всегда с утра поздравляла…

— Ты тётю имеешь в виду? — удивилась Марианна.

— Да, она ведь каждый год в этот день сразу к телефону бежала. А потом и семнадцатого августа, чтобы Дениса поприветствовать. Ох, девчонки, ведь именно кокочка меня заставила родить! Всё так ужасно было, папа в аварию попал на Васильевском острове. А у меня свадьба сорвалась, к которой уже всё было готово. Если бы не тётя Наташа, не знаю, как бы мы это пережили.

Мила сцепила на скатерти тонкие пальцы с невероятно длинными накладными ногтями. Свои она не могла отрастить, потому что часто приходилось оперировать и делать процедуры.

— Кокочка своих детей бросила на Урале, примчалась, попеременно со мной и мамой дежурила у постели отца. И всё уговаривала меня оставить ребёнка, не губить невинную душеньку. Она в этом плане человек принципиальный. Имеет восьмерых детей от первого брака и одного — от второго.

— Действительно, героиня! — вмешалась полная, как калач, сотрудница Милиной клиники. Она всё время смотрелась в зеркало и проверяла макияж. — Мне и одного не поднять, несмотря на помощь родителей…

— Она вообще необыкновенная! — Мила грустно взглянула на меня, будто только я её и могла понять. — Они ведь с мамой погодки, а кажется, что Наталья много старше. Мать их, Пелагея Трофимовна, много болела и рано умерла. И за старшую в семье осталась моя будущая кокочка. Отец, Лазарь Михайлович, был человеком добрым, но слабохарактерным. Сторожил молочную ферму и сильно сил с дружками. Делами дочерей не интересовался, но и с них ничего не требовал…

Магнитола пела «Потому что нельзя быть на свете красивой такой…», а мы слушали Милу. И боялись неосторожным словом, движением, даже вздохом спугнуть ей откровенность. Все остальные, приехавшие поздравлять Милу, точно так же как и я ничего о ней не знали. Болтушка и хохотушка сумела утаить от всех самое своё сокровенное, а почему-то сегодня вдруг решила приоткрыть душу.

В открытую форточку ворвался холодный ветер с каплями дождя. Цветы на подоконнике закачались, и пластиковый стаканчик с отростком аралии опрокинулся. Я подошла, поставила его на место, вытерла лужицу.

— Наталья младшую свою сестрёнку Свету, мою маму, сама повезла в Ленинград. Пока та сдавала экзамены в Технологический институт, готовила ей обеды, всячески опекала, не давала даже чай вскипятить. Переживала за абитуриентку так, как иная мать не переживает. Они сняли комнату на улице Фаворского — Наталья не пустила Свету в общежитие, несмотря на то, что иногородним давали там места. Светлана поступила с первого раза — во многом благодаря сестре. У них о Гражданке остались приятные воспоминания. И получилось так, что на проспекте Науки, в кооперативной квартире, со своей матерью жил многообещающий аспирант Виталий Оленников. Потом свекровь Светлане с мужем эту квартиру оставила, а сама уехала к родственникам в Липецкую область. Я почти всю жизнь провела там — и в детский сад ходила, и в восемьдесят восьмую школу. Мама говорила, как тётя в ночь моего рождения под дождём у приёмного покоя дежурила, не могла заснуть. Папу в командировку услали, а она вот так… Пока не узнала, что всё в порядке, не ушла домой. Встретила сестру из роддома и сразу же меня в область повезла — крестить. Отец был членом партии, так что решили не впутывать — всё-таки диссертацию собирался защищать через две недели. И поначалу кокочка задержалась в Ленинграде, хотя у самой на Урале оставались две дочки — Пашка и Фрося. Приняла на себя всю тяжесть ещё не привычных для Светы хлопот. Дала сестре окрепнуть, втянуться в это дело, почувствовать себя матерью. Точно так же она и мне помогала — с Денисом…

Дети потихоньку заползли на стулья и тоже стали слушать, не забывая потаскивать со стола мандарины, яблоки и конфеты. Денис был в красивом клетчатом костюмчике, очень шедшем к его светлым волосам. Костюм был строгий, в зеленоватых тонах, со штанишками до колен и «бабочкой» у ворота рубашки. Моя Октябрина надела новый сарафане из ярко-розовой джинсы, а волосы прижала обручем с множеством заколок.

Нарядилась дочь так, как сама пожелала, хотя, по моему мнению, вкус ей слегка изменил. Кроме всего прочего, Октябрина выбрала невероятно пёструю блузку и чёрные колготки, тоже расписанные экзотическими лианами. Ребёнок устал от школьной формы и хороших манер, навязчиво прививаемых в Центре индивидуального развития, и хотел проявить характер.

А Мила всё смотрела на телефон и при каждом звонке радостно срывалась со стула. Но я сразу понимала, что сигнал не междугородний; так оно и оказывалось. Многие хотели пожелать Милочке Оленниковой здоровья и счастья, но среди них не было тёти Наташи. И это обстоятельство постепенно превратило светлый праздник в вечер воспоминаний. Уже никому не хотелось танцевать. Даже дети притихли и прекратили шептаться.

— Сколько себя помню, тётя всегда была рядом. Мне даже кажется, что она и сейчас здесь. Странно, но это так.

Мила закрыла глаза ладонями, будто хотела увидеть перед собой Наталью Лазаревну, и тут же отняла их. Налила в фужер из бутылки остатки нашего шампанского и выпила. Лицо её страдальчески скривилось.

— Конечно, всё время в Ленинграде кокочка жить не могла. Ведь у неё муж был, часто рождались дети. И притом дома она не сидела, была учительницей черчения и рисования в средней школе. Её муж, знатный токарь, получил пятикомнатную квартиру, и одно время всё у них было тип-топ. Звонила кокочка нам каждую неделю, а то и чаще — всегда находила повод. А уж если случались знаменательные события, она срывалась и мчалась к нам, оставляя семью на мужа и свекровь. У нас в точечном девятиэтажном доме была двухкомнатная квартира на самом последнем этаже. И дом стоял среди зелени. Там раньше был лес — деревья специально не высаживали. Кокочка обожала сидеть на балконе; говорила, что оттуда весь город видно. Хотя, конечно, это не так. Теперь мама папу в кресле туда вывозит, во двор ведь не спуститься. Мы с ней всегда жили в маленькой комнате, а большую занимали родители. Спали в одной постели. Если бы меня спросили, кого больше люблю, маму или тётю, я не смогла бы сразу честно ответить…

Я вздрогнула, потому что мне показалось — Мила говорит о тёте в прошедшем времени. Вспоминает её так, как вспоминают мёртвых. Томится от тяжёлого предчувствия, потому и старается отвлечься, но мысли всё время возвращаются к Наталье Лазаревне.

Мало ли почему та могла не позвонить! Но нет, Мила лучше её знает. Неужели действительно что-то случилось? Тогда почему не звонят из Питера Милины родители? Сами не в курсе? Или не желают портить дочери день рождения? Когда Мила утром говорила со Светланой Лазаревной, та, вроде, ничем не была огорчена.

— Школа у нас во дворе, а тётя меня лично туда водила. Интересовалась, как учусь. Если получала табель без троек, тётя всегда привозила подарки. Но когда тройки всё-таки появились, тоже особенно не ругала, просто советовала проявить характер. Но я её натуру не унаследовала, и мама получилась совсем другая. Нам почему-то всегда казалось, что Наталья поможет, что есть, на кого опереться. Дениска, покажи Октябрине книжку про Гарри Поттера, — неожиданно попросила Мила.

И все поняли, что она хочет поговорить о вещах, не предназначенных для детских ушей. Но когда Октябрина сползла со стула и пошла к выходу, Мила вдруг обняла её и притянула к себе.

— Не обращай внимания на то, что в школе говорят дураки! Всё пройдёт, но останется мама, которая любит тебя. У тебя есть папа, пусть даже он и не живёт с вами. Но он есть! А я так виновата перед своим отцом, что до конца дней не смогу оправдаться. Папа-то простил меня, а я сама не могу забыть. И Денис… Он своего отца уже никогда не увидит. Ты иди, иди, Денис тебе покажет очень хорошую книжку. У нас она выйдет в начале будущего года. Какие там картинки, ты бы только знала!..

Марианна бросилась утешать плачущую Милу, полненькая гостья побежала на кухню за водой, а я просто сидела и смотрела в одну точку. Магнитола так и играла, никто не решался выключить её. «Так вот какая ты, я дарил цветы, а я сходил с ума от этой красоты!» — пел обиженно-кокетливый мужской голос.

— Выключить? — Я протянула руку.

— Нет-нет, пусть играет! — Мила глотнула из чашки.

«Счастлив тот не будет, кто любовь обидел…» — продолжал певец.

Я раньше такую песню никогда не слышала и не понимала, почему Мила, жадно внимая ей, едва не рыдает и судорожно улыбается сквозь слёзы.

— Девочкой я была симпатичной, ласковой и весёлой. Но иногда выдавала такие номера… Раз в садике стало скучно, захотелось домой. Тем более что у нас гостила кокочка. Я понимала, что из группы раньше времени меня никто не отпустит, и потому жалела себя. А воспитательница была настоящая мегера, которая за слёзы могла в чулан запереть или в угол поставить. Она всегда говорила, что советский ребёнок должен держать себя в руках. Но одна слабость у воспиталки была — она ненавидела пьяниц. И я, испугавшись наказания, наврала ей. Не знаю, как такое мне пришлось в голову. Папа, говорю, у меня пьёт, дома ругается с мамой. Просто сказала и забыла. А папа-то только по праздникам. Хороший коньяк или грузинское вино… Он — настоящий петербуржец, невесть в каком поколении. Тогда писал докторскую диссертацию. Накануне его дня рождения мама с кокочкой пекли пироги. Сам он работал за столом. Вдруг звонят в дверь, мама спешит открыть. Входит представительная комиссия, человек семь, и наша мегера с ними. Вот, говорит, ребёнок пожаловался на бесконечные пьянки. Родители, мол, всё время скандалят и даже дерутся. Я вспомнила, что наболтала ей, и заплакала. Но родители-то ничего не понимали! Комиссия требует показать всю квартиру, а мама отказывается. Тётя стала разбираться. Тут и папа вышел. Когда всё разъяснилось, я закатила истерику. Призналась, что наврала. С меня, конечно, спросу никакого, но папа получил первый в жизни сердечный приступ. Оказывается, ещё до проверки квартиры успели позвонить в Политехнический институт. Еле замяли скандал. Пришлось мне много раз повторить, что я всё сочинила. Кончилось тем, что кокочка забрала меня из детского сада и увезла на Урал, где я и жила вплоть до самой школы…

Телефон замолчал совсем, и мы смотрели на него, мысленно умоляя Наталью Лазаревну позвонить. Ведь она знает, что Мила ждёт! Почему не может выкроить несколько минут, а уж потом заняться своими делами? Наверное, скоро всё разъяснится — так или иначе…

— Мне бы тогда успокоиться, вспоминать почаще о своём проступке. Но я подумала, что всё забыто. Да и разве можно было на меня сердиться? Родители пытались ничем меня не огорчать, тётя тоже. И я продолжала считать себя ребёнком, которому позволено многое. Мне ещё не было пятнадцати, когда я в походе потеряла девственность. Мне хотелось сделать это первой в классе, завоевать авторитет. Тогда как раз началась сексуальная революция, если кто не помнит. Посиделки у костра, песни под гитару, ночевки в палатках. И роман с парнем из старшего отряда. На всякий случай я выпила молоко с четырьмя каплями йода; девчонки говорили, что это — верное средство от беременности. Во время экзаменов меня тошнило, но всё объяснили переутомлением. А когда закончила восемь классов, поняла, что залетела. И снова пришлось обращаться к кокочке. Она была против абортов, но поняла, что я себе не могу позволить ребёнка. На Урале, в глухой деревне, жила старуха-знахарка. Она дала мне что-то выпить. Вскоре началось кровотечение, и случился выкидыш. Папа ничего не узнал, мама с тётей охраняли его от потрясений. А я поступила в медицинское училище, чтобы раз и навсегда закрыть для себя тему криминальных абортов и вступить на дорогу респектабельности…

Мила говорила, а мы слушали; в углах комнаты постепенно сгущался мрак. Сильно запахли цветы, особенно наши розы, и с естественными ароматами смешались духи всех собравшихся женщин. Водяная гамма, зелёные ноты, восточно-ванильные и с запахом специй — все они делали воздух в комнате терпким и густым. Почему-то от торжественной полутьмы, от ползущего в форточку холодка, от изысканных запахов цветов и духов мне стало по-настоящему страшно.

Все собравшиеся как-то сразу утратили элегантность и шарм, хотя наряды и драгоценности остались при них. Лица женщин стали проще и добрее, разом обмякнув и постарев. Вот так, всемером, мы могли сидеть на завалинке в деревне и слушать горестную исповедь восьмой. Мы были достаточно пьяны для того, чтобы расчувствоваться, но всё же не до такой степени, чтобы не принять близко к сердцу искреннее самобичевание.

— Я закончила с отличием медучилище, поступила в Первый Медицинский. Там и познакомилась с Пашей Шестаковым. Сначала мы учились в одной группе. Потом он внезапно ушёл из института, не дожидаясь отчисления за неуспеваемость. Родом он был с Новгородчины. Через год после отчисления я его встретила снова. Выслушала горестную историю про то, как он мотался в Москву, хотел устроиться шофёром к Жириновскому. И всё бы ничего, но денег не хватило. Чтобы вернуться в Питер, пришлось продать обручальное кольцо, которое отец дал поносить. Теперь нельзя домой являться. Папа убьёт, если узнает. На меня опять накатило, стало Пашку очень жалко. Привела его к себе. Сказала, что мы скоро поженимся. Родители удивились, но возражать не стали. Мы подали заявление, и стали жить одной семьёй. Родители купили мне платье — с кружевным верхом, корсетом на шнуровке и пышной юбкой. А ещё — длинные перчатки, фату, венок из искусственного жемчуга. Единственную дочь нужно было выдать замуж на уровне. Паша устроился работать в «Невские зори» стекломоем и полотёром. Свадьбу назначили на новый девяносто четвёртый год. Но всё внезапно рассыпалось, потому что в военно-морском госпитале, где я проходила практику, появился новый пациент. Это был моряк-подводник, которого положили к нам на обследование. Его больше нет на свете, но его имя часто мелькает в прессе, и я не хотела бы называть… В общем, мы встретились в баре, потанцевали. Было это на Петроградской. Он уезжал к себе на Север. Расставаться не хотелось, и мы отправились в гостиницу «Спутник», которая находится не очень далеко от моего дома. Мои обычные шуры-муры, игры, развлечения — так я воспринимала это поначалу. Думала вернуться домой до прихода родителей и Павла. Но, наверное, вмешалась судьба. Как раз в этот вечер Шестакову какой-то из его друзей тоже назначит встречу в «Спутнике». И мы столкнулись лоб в лоб. Вот уж действительно закон подлости! В ресторане гостиницы дело чуть не дошло до драки, швейцар даже пригрозил вызвать милицию. Я разозлилась и сказала Шестакову, что больше не люблю его и разрываю помолвку. Они с приятелем вылетели вон. А мне ничего не оставалось, как подняться в номер с моим моряком и остаться там на всю ноябрьскую ночь. Вернулась утром и застала маму в слезах. Папа долго ничего не мог понять. Свадебный наряд я продала подружке по институту. Павла пробовала искать кокочка и, кажется, нашла. Но он не захотел даже слышать обо мне. И с тех пор прошло много лет…

— Тот моряк и стал отцом Дениса? — тихо спросила я.

— Да. Но не спрашивай меня ни о чём — очень трудно всё это вспоминать. Да и ни к чему. Денис знает, что его отец погиб, и это действительно так. Кольцо своё я тоже загнала. А другое Шестаков прихватил с собой. Родителям было не до этого, мне тоже…

Мила взяла с маленького столика пачку сигарет «Лолита», протянула собравшимся. Потом поочерёдно поднесла зажигалку каждой; и мне, что приятно, первой. Мы закурили, и ещё одна гостья, девушка с длинной русой косой через плечо, которой очень не шло затягиваться и пить водку, спросила:

— Милочка, а дальше-то… дальше что было?

— А дальше было, Лидочка, как обычно. Визит к знакомому гинекологу. Диалог типа: «Мадам, я должен вас обрадовать! — Но я мадемуазель! — Мадемуазель, я должен вас огорчить!»

Мила рассказывала так образно и живо, что мы не утерпели и рассмеялись. Лида, юная и трогательная в своём темно-синем длинном платье, даже вытерла платочком слёзы. Но, несмотря на её строгость, я заметила, что курить Лидия умеет и любит.

— Мне не нужен был этот ребёнок совершенно. Теперь я прихожу в ужас и ненавижу сама себя за такие мысли, а тогда… Помеха в жизни, в учёбе… Во всём! Я призналась маме. Она вызвала тётю. А у той свои проблемы. Муж, отец восьмерых детей, в один прекрасный день взял и ушёл. «Извини, Натаха, но сил моих больше нет!» И пропал в неизвестном направлении. Хорошо, что хоть квартиру им оставил. Я бы с ума сошла, а кокочка… Вот железный человек! Примчалась в Питер, начала искать Шестакова. И ведь поймала на квартире приятеля! Стала стыдить, говорить о будущем ребёнке. Но Пашка ответил: «Я не уверен, что это МОЙ ребёнок…» И ведь, глист в скафандре, прав оказался! Шестаков был худощавый, высокий, кареглазый. Волосы — тёмный шатен. В фирме его ценили — очень уж ловко он окна мыл, мог в любую щёлку пролезть. А я родила младенца весом в четыре с половиной килограмма. Розовый, голубоглазый, кровь с молоком! Настоящий уралец, как говорили акушерки. Я ведь под Екатеринбургом рожала, по тётиной протекции. Сам главврач забегал, справлялся, как дела. Но это было потом, но прежде я пережила самые кошмарные дни в моей жизни…

Мила сбила пепел, крепко обняла меня и положила душистую, небрежно-элегантно убранную голову на моё плечо. Серьги в её ушах тихо забрякали, потаённо засветилось колье на груди.

— Я ревела, не переставая. Просила кокочку опять отправить меня к бабке, но та упёрлась рогом. «Ни за что! Знахарка та померла, да и я больше не желаю душегубствовать. Если дитя не от «чёрного», выращу его, как мать родная. Я знала, что чёрных у меня не было, поклялась. Мама в слёзы: «Наташа, перестань, тебе своих девать некуда! Хватит юродствовать, в самом деле. Никто не мешает решить вопрос, как обычно. Мы с Виталием работаем, мила учится, а куда ребёнка девать?» Отец так переживал, что попал в жуткую аварию. Поехал в Университет по служебным делам на своей «Волге», а из-за троллейбуса мальчишка на дорогу выскочил. Дело было зимой, кругом темнота и мороз. Папа только и смог, что врезаться в фонарный столб. Как я ревела, потому что могла бы сидеть рядом с ним и убиться насмерть! Ведь второй удар нанесла человеку, который даже голоса на меня не повысил ни разу! Мальчишка, гадёныш, ни царапины не получил, хотя сам во всём был виноват. И мне сделалось всё равно. Не до аборта было, только аудитории и больницы. Честно говоря, я надеялась на выкидыш. А кокочка предупредила: «Если вытравишь дитя, прокляну тебя! Он хочет жить и будет жить, некогда вам — везите ко мне в деревню, любая старушка присмотрит. Девятый забегает — ну и что? Можешь и родить на Урале, чтобы дома не позориться». Тетя тогда не знала, что и сама ещё родит. Ей сорок второй год шёл в ту пору. А в сорок три, уже от второго мужа, завела Мишеньку. Я академический отпуск брать не стала. Молока после потрясений не было совсем, и потому Денисёнок во мне особой нужды не испытывал. Только перед школой и забрала его с Урала, до сих пор скороговоркой и на «о» говорит. Моих папу с мамой сын плохо знает, а кокочку свою просто обожает. До сих пор вспоминает, как было весело в деревне. Тайга, река, шум и гам во дворе. Все продукты свои…

Мила осеклась, прислушалась, но телефон не звонил. Она вдруг вскочила, будучи уже не в силах ждать, сама направилась к телефону. И в ту же самую секунду грянул междугородний звонок. Я увидела, как вспыхнули радостью и без того смешливые Милкины глаза. Как она сразу помолодела и подобрела, будто не двадцать семь лет ей исполнилось сегодня, а семнадцать.

Я выключила магнитолу, прервав романс Галины Хомчик «У меня пересыхают губы от одной лишь мысли о тебе», и сразу стало тихо-тихо.

— Да! — звонко отозвалась именинница.

А я подумала, что на Урале уже поздний вечер, раз в Москве восемь часов. Здорово же забегалась Наталья Лазаревна, если столько времени не могла поздравить крестницу-племянницу! Но она — занятой человек, мила говорила, заведующая баней. А сегодня суббота, и все моются, как заведено на Руси.

— Да, мама! — удивлённо сказала Мила, изменившись в лице.

Из моих пальцев выскочила сигарета и прожгла салфетку. Остальные перестали шептаться и тоже уставились на виновницу торжества.

— Подожди, я не понимаю… — начала Мила и осеклась.

А потом замолчала, только зрачки её расширялись; в конце концов, мне показалось, что Мила смотрит двумя чёрными холодными дырками.

Дети, прибежавшие из другой комнаты, хотели что-то сказать, но вовремя всё поняли и застыли с разинутыми ртами на пороге. В руках Денис держал свою любимую книгу о мальчике-волшебнике Гарри Поттере. Наверное, он сам хотел быть волшебником и помогать своей маме. Но мы жили не в сказке, и Людмиле Оленниковой никто не смог бы помочь.

Мы все сидели и молчали, ожидая, когда закончится разговор. Вернее, говорила Светлана Лазаревна, а Людмила слушала, и лицо её каменело. Потом она подняла руку, блеснув ногтями с поперечной серебристой полосочкой, и вытерла заструившиеся по щекам слёзы.

— Что случилось, интересно? — прошептала женщина-калач.

Кажется, её звали Надюшей, и работала она в клинике операционной сестрой.

— Мать из Питера звонит. Может, с отцом что? — предположила Лида.

— Нет, не с отцом.

Мила уже положила трубку, а мы и не заметили. Странно, но Светлана Лазаревна позвонила уже полчаса назад, а время как будто бы утекло в космос. Кажется, Мила что-то сказала матери, и теперь, обнимая сына, с невыразимой болью смотрела на гостей.

— Нет, Денисёнок, у нас больше тёти Наташи. Сердце моё чуяло, но я не хотела верить. Как раз с позавчерашнего дня всё вспоминала её, вспоминала… И две ночи подряд она мне снилась. Решила вам рассказать — не было больше сил терпеть. И сердце так противно, тоскливо жало. Ой, Денисёнок! — всхлипнула Мила, ещё крепче прижимая к себе мальчика.

А тот поглаживал мать по локонам, переступая с ноги на ногу.

— Мам, а тётя Наташа умерла? — спросил он шёпотом.

— Нет, её убили бандиты. Раскроили череп прямо около почтовых ящиков, а тело бросили в лифт. Юра, её муж, только сегодня моим в Питер сообщил. Попросил сказать мне, потому что у него не хватает духу. Он помнил, что отмечаю двойной праздник. Хотел, чтобы узнала завтра, но мама не выдержала. Ей трудно там, с больным папой и с этим горем…

— Её позавчера убили? — закручивая салфетку жгутом, спросила я.

— Да, двадцать седьмого вечером.

Мила посадила Дениса к себе на колени, и оба они застыли, глядя в тёмное окно. Лида хотела что-то сказать, но я наступила ей на ногу. Наверное, я понимала Милу лучше всех остальных и очень жалела, что её весёлый день рождения закончился так.

Женщины поднялись и гуськом потянулись в прихожую. Я выбежала последняя, и все взгляды устремились ко мне, будто я знала ответы на все вопросы. Милины гости не знали, как сейчас надо себя вести.

— Не стоит Милке вопросы задавать, и так всё ясно.

Я понимала, что праздное любопытство может окончательно добить именинницу.

— Моем посуду, убираем квартиру. Милка не должна заниматься хотя бы этим. Вероятно, ей придётся утром выехать в Питер. Может, она сразу полетит на Урал. Всё, что мы можем для них с Денисом сделать сегодня, мы должны сделать. Не смотреть жалостливыми глазами, а действовать. Вы ведь все работаете в косметической клинике?

— Да, все, подтвердила Марианна.

Ей очень хотелось вернуться в комнате и кое о чём спросить Людмилу, но она не решалась.

— Тогда ваш долг — окружить её вниманием именно там. Объясните начальству, что произошло. Помогите, поддержите. Вам зачтётся.

Я на цыпочках вошла в комнату, чтобы собрать со стола грязную посуду. Октябрина с Денисом забились в угол и со страхом смотрели на безмолвную Милу, которая стояла у окна и пальцем рисовала вензеля на стекле.

— Оксана, подожди, — попросила она, не оборачиваясь. — Я знаю, ты многих теряла в жизни. Отец умер, мать погибла. Два брата попали под машину, сестру зарезал жених. И многих друзей ты лишилась. Значит, поймёшь меня, как никто другой. Ничего не нужно делать, прошу тебя. Я ведь не стала инвалидом, и сама могу навести порядок. Мне так даже легче будет, поверь. Я совершенно не нуждаюсь в том, чтобы за мной ухаживали. Денис мой — мужик, и он поможет пережить горе. Скажи девчонкам, чтобы взяли для домашних гостинцы и шли домой. Расстраивать их я не хочу, а мы уже достаточно потанцевали сегодня. Мне было хорошо с вами, правда.

Мила взяла мою руку свои, мокрые и горячие, жалко усмехнулась.

— И вы с Октябриной ступайте к себе, ладно? Не надо, чтобы девочка видела всё это. Пожалей ты её. Успокой, как сможешь. А после я зайду к тебе и всё расскажу.

Мила то и дело смаргивала слёзы. Раскисшая косметика изуродовала лицо, а искусанные в отчаянии губы шевелились около моих глаз. Я обняла Милу и сжала её острые плечи под бархатным праздничным платьем.

— Только об одном попросить тебя хочу, и больше мне ничего не надо…

— Если это в моих силах, сделаю! — с готовностью отозвалась я.

— Мне кажется, что милиция никогда не найдёт убийцу, — медленно, словно каждое слово давалось ей с неимоверным трудом, начала Мила. — Погибла не только моя близкая родственница, крёстная мать, необыкновенная женщина, у которой осталось девять детей. Погибла очень известная в их городе личность. Сказать, что особенно удивилась, не могу. Мы с Юрием считали, что когда-нибудь этим и должно кончиться…

— Если потребуется моя помощь, обращайся в любое время, — перебила я. — Круглосуточно, слышишь? Если не справится милиция, подключится наше агентство. Формальную сторону дела беру на себя. Готова даже заняться этим лично…

— Спасибо! — прошептала Мила и жалобно, как щенок, заскулила. — Ксан, какая ты добрая, хорошая… Мне неловко перед тобой…

— Да нет, я злая. Просто очень хорошо тебя понимаю. Я девочек отправлю по домам, сама тоже уйду, раз ты просишь. Тебе действительно нужно побыть одной. Что случилось, то случилось, и мы не в силах ничего изменить. Но кое-что мы можем, Милка, и сделаем!

Я взяла притихшую дочку за руку, повела за собой. Но остановилась, поймав на себе взгляд Дениса, и пожала его холодную ладошку. Погладила по голове и наклонилась к уху. Денис поднялся на цыпочки. — Не оставляй маму одну. Если что, сразу беги к нам. Понял? Я тут же приду. Не стесняйся хоть ночью, хоть утром…

— Ладно, — серьёзно сказал семилетний мужичок.

— Надеюсь на тебя. Пойдём, Октябрина.

И мы с дочкой удалились, осторожно ступая по скользкому полу, как по льду. А в прихожей и на кухне ждали женщины, с которыми меня сегодня свела судьба. Не будь рядом Дениса, я не решилась бы оставить Милу — такая мука стояла в её сразу погасших, помутневших глазах. Я всё ждала, когда из-за двери донесутся рыдания, но в комнате стояла тишина, и это было ещё страшнее…

* * *

— Мам, я пойду, «видак» посмотрю, — тоном паиньки сказала дочь, одетая в алую махровую пижаму, шарф и шерстяные носки.

Я только что помогла ребёнку выкупаться в ванне, замотала голову полотенцем и отправила в постель. Октябрина часто простужалась именно после бани, а сейчас по квартире ходили сквозняки. Нужно было заделывать окна в четырёх комнатах и на кухне, а у меня не находилось свободного времени. Как назло, в агентстве скопилось очень много работы.

— Смотри, если с уроками порядок.

Я решила включить машину и наконец-то перестирать бельё, которое уже не влезало в ящик.

— Порядок… — не очень уверенно ответила дочь.

Она бочком проскользнула к себе в комнату, а я тут же забыла об уроках, потому что беспокоилась совсем о другом. О нераскрытых делах, о Миле Оленниковой, которой вряд ли смогу помочь в расследовании гибели тёти. Сегодня позвонил из Питера шеф и намекнул, что намечается командировка в Швецию. И поеду туда, скорее всего, именно я.

Думая о своём, я быстро рассортировала бельё. Прикинула, какое следует загрузить в машину сегодня, а какое можно оставить на завтра. Потом вдруг очень захотела курить, вынула из сумочки сигареты с зажигалкой и отправилась на балкон.

Из детской доносились дикие вопли. Наверное, дочь опять поставила один из брутальных импортных мультиков, к которым её приучил Денис. Надавал Октябрине кассет, и теперь она смотрит мультики запоем; особенно любит «Няню-мумию». Сперва я хотела прекратить это безобразие, а потом отказалась от своего намерения. Разумно решила, что ребёнок всё равно «Няню-мумию» будет смотреть, раз это — любимый мультик Дениса. Слишком часто меня не бывает дома, и даже если я спрячу «видак» с кассетами от Октябрины, она всё равно сможет увидеть всё это у Оленниковых.

А Людмиле теперь вообще на всё наплевать. После похорон тёти она стала полной противоположностью себе прежней. Вся в чёрном, гладко причёсанная, с рыбьими глазами, она двигалась, будто во сне. Что-то делала, утром уезжала на работу в клинику, а вечером подолгу курила и молчала. Денис боялся даже подойти к матери, и потому целыми днями болтался во дворе или у Октябрины. Мне несколько раз пришлось кормить мальчишку обедом, но чаще они с Октябриной покупали себе в ларьках всякую дрянь в блестящих пакетиках.

Я заглянула в дочкину комнату и горестно покачала головой. Так и есть — лежит на животе, уставившись в «видак», откуда несётся что-то типа: «У тебя башка, как у мертвяка!» Дрыгает ногами и грызёт сухарики, которые вообще-то полагается подавать к пиву.

К счастью, пива в руках дочери я не обнаружила, зато заметила появление алой шёлковой подушечки в форме сердечка. Задолго до Дня всех влюблённых они принялись задаривать друг друга «валентинками». Октябрина намалевала маркером здоровенное сердце на куртке Дениса, а сама ходила в школу, завязав на макушке громадный красный бант. И, несмотря ни на какие насмешки, не желала его снимать.

Не успела я открыть рот, как в дверь позвонили. Я быстро шагнула назад, в прихожую. Если это Денис, надо всё-таки попросить его вести себя более прилично. Ведь Октябрина смотрит на него, подражает, впитывает, как губка, все словечки и выходки, и потому нужно почаще смотреть на себя со стороны.

Конечно, в отличие от многих упёртых мамочек, я знала, что нотации ещё ни одного ребёнка лучше не сделали. И Октябрина с Денисом могут вообще уйти в подполье, перестанут мне доверять. Они найдут других взрослых для общения, и ещё неизвестно, кем окажутся эти взрослые. Милке, похоже, вообще на отпрыска наплевать. Как отпустила его из дома в девятом часу вечера? Так ведь можно парня и потерять, а тётю этим всё равно не вернёшь.

Я всё-таки взглянула в «глазок» и вздрогнула — перед дверью стояла высокая чёрная фигура. Милу я узнала лишь по перстеньку с финифтью — придерживала кружевной траурный платок похудевшей рукой.

— Сейчас! — зачем-то крикнула я и открыла три замка.

Мои пальцы делали не то, что нужно, и прилипали к металлу. Почему же Мила пришла вечером, без звонка? Про тётю я давно знаю, но, может, произошло что-то ещё? Не тот Людмила человек, чтобы, ни с кем не считаясь, вваливаться в чужой дом на ночь глядя. Значит, она решила обратиться ко мне за помощью.

Но почему именно сейчас? Тётю убили месяц назад, но только сегодня Мила созрела для своей самой главной просьбы. А мне придётся выбирать между необременительной поездкой в Швецию для разговора с возможным свидетелем преступления и расследованием на Урале, которое ещё неизвестно чем для меня кончится. Раз Наталья Лазаревна была известной в своём городе личностью, страсти вокруг тех событий должны разыграться нешуточные. И я вполне могу попасть под горячую руку.

— Извини, что без предупреждения.

Людмила смотрела на меня так, словно выдела впервые. Казалось, что губы моей гостью шевелятся против её воли.

— Можно войти? Дочка спит?

— Нет, она у себя мультики смотрит. Думаю, не услышит ничего. — Я отступила с порога, и Мила вошла. Закрыв за ней дверь, я кивнула в сторону кухни. — Давай туда. Хочешь чаю или кофе?

— Оксана, у тебя есть водка? — в упор спросила Людмила.

Никогда раньше она не говорила этим хриплым, высушенным голосом, не просила водки — вот так, безо всякого повода. Если Октябрина придёт и застанет нас за рюмкой, ни о каком воспитании можно уже не вспоминать.

— Удивлена? Не бойся, не сопьюсь, но груз с души снять нужно. Ты ведь ещё ничего не знаешь!

— Проходи в мою комнату. «Абсолют» есть, шведский. Только давай условимся — ты рассказываешь всё, ничего не скрывая.

— За этим и пришла.

Мила ступала теперь тяжело, словно разом прибавила в весе сто килограммов. Я заметила, что ноги не слушаются её, а руки совершают массу ненужных движений. Садясь в кресло, Мила едва не смахнула с ночного столика лампу, а другой рукой стукнула по зеркальной дверце шкафа.

— Извини, я совершенно не в форме. Меня же из клиники уволили. Сегодня об этом узнала…

— Да ты что?! — Вот этого я никак не ожидала.

Быстро принесла из бара бутылку, открыла, разлила водку по рюмкам. Подумала и вытащила из холодильника копчёную колбасу, масло. Из хлебницы — солёный батон. Нарезая бутерброды, от волнения чуть не отхватила себе палец, и лишь в последний момент нож скользнул в сторону, вылетел из руки и упал на табуретку.

За что именно Людмилу уволили из клиник и, я пока не знала. Но понимала — нужно девушку спасать, иначе она не выдержит. И что тогда будет с Денисом? Милкин отец — инвалид. Мать, похоже, вообще не способна ничего решить и как-то помочь. Любимую тётю убили. Теперь вот Милку выгнали с работы. А мать в Питере будет ждать очередной порции денег. Работу она бросила восемь лет назад, пенсию не получает. Конечно, врач всегда может найти место, но не такое денежное, как в клинике пластической хирургии.

Похоже, придётся Милке оставить квартиру, которую она снимает, возвращаться в Питер, ломать уже ставший привычным уклад. Надо ведь кормить сына да ещё помогать родителям. Интересно, остались ли в заначке деньги, чтобы перебиться в первое время? Может, найти Милке место в нашем агентстве? Вряд ли, медицинских услуг мы не оказываем, а другого образования у неё нет.

Когда я вернулась в комнату, толкая перед собой сервировочный столик, Мила сидела в кресле с ногами и курила уже пятую сигарету из моей пачки. Бутылка «Абсолюта» опустела наполовину. Никакой закуски у Милки не было. Она смотрела на меня распухшими заплаканными глазами.

— Да что с тобой?! — Я, оставив столик у порога, кинулась к Миле, опустилась на ковёр около кресла. — Ты с ума сошла — так напиваться?! У тебя ребёнок дома! Очнись! — Я еле справилась с желанием отхлестать Милку по щекам. — Что бы ни случилось — держись! Ненормальная…

— Бедный Дениска! Какую свинью я подложила, произведя его на свет! И ты своей дочери подложила свинью. А нам — наши родители! Ввели нас в смрадный, лживый мир. И за это мы должны благодарить их, а наши дети — нас?! Да, я пьяная в хлам, ты меня такой никогда не видела! — Мила расхохоталась, а у меня от ужаса заныло внизу живота. — Тётенька, кокочка, да зачем же ты всё это сделала?.. говорила, что не оставишь, что поможешь! Да, до сих пор не оставляла и помогала, а теперь?.. Теперь, оказывается, что профессор не намерен более изображать, что я ему нужна! Татьяна Попова скончалась вчера от инсульта в «Склифе». Мать твоего Васьки, помнишь? И кто-то должен за это ответить! А ведь я отговаривала её от операции до последнего! Я знала, что так будет! А сволочь эта, профессор, пожадничал. Думал, что обойдётся…

— Неужели? — Я встала с ковра, пытаясь собраться с мыслями.

— Именно. Я взяла расписку у Поповой, что она предупреждена о грозящей опасности. Ведь у неё гайморит был, похоже, ни разу не леченый. Начался сепсис, потом её трахнул инсульт. Нельзя из рязанской морды сделать Венеру Милосскую. Слишком это противоестественно. Вот сосуды и не выдержали, да ещё инфекция придаточных пазух… С самого детства зелёные сопли шли у этой блэди, и профессору я сказала тоже. Заплатили ему, а отвечать — мне! Тёти больше нет, которая меня туда по блату устроила. Я уехала из Питера в Москву, имея твёрдые гарантии. Сорвала сына из школы, договорилась, что буду стеречь квартиру подружки. Переучивалась за тётин счёт на косметолога! А теперь я — очень удобный стрелочник. Не надо было раскатывать губу на деньги, но ведь не прожить иначе… Да ты-то не переживай!

Дыша перегаром, Мила встала. Её повело на сторону, и я едва успела подставить локоть.

— Благодарю… Я ведь одно время гинекологом работала, поэтому всегда прокормлюсь в блядском городе. Аборт на квартире сделаю за милую душу и возьму недорого. Надоела мне эта косметология! Эти фотомодели, у которых между сдвинутых ног самолёт пролететь может… Кокочка всегда твердила, что Господь милостив, что Он моего ребёнка не оставит… А как я буду Денису в глаза смотреть? Если меня, в конце концов, посадят, девать мальчишку некуда. Возможно, на панель идти придётся, я и такой вариант не исключаю. Я с кокочкой спорила. Говорила, что такая жуткая смерть выпала отцу Дениса, а он ведь отличный мужик был!.. Она ответила: «На всё воля Божья!» Теперь воля эта покарала и её тоже. А она верила, истово верила в то, что Бог хранит! И Юрий, муж кокочки, ничего не понимает. Она ведь каждое утро читала молитву перед тем, как выйти из дома. И рисковала, тем не менее, ежедневно. Когда я сомневалась в божественной силе, кокочка кричала: «Я не прячусь от бандюков, не плачу им дань, хожу без охраны, но ведь живу!» На неё столько покушений было, ты себе не представляешь! Когда беременная Мишкой была, её ножом в живот пырнули. Выжила и в срок разродилась. Не на шаг не отступила… Потом стреляли и попали в печень, так ведь опять выкарабкалась. Вера вела её по жизни, помогала бороться. Непреклонная была, принципиальная, всегда лезла на рожон. И я чувствовала, что до нее, в конце концов, доберутся. Но кокочка твердила, что жизнь её в руках Господа. Он не оставит её и детей тоже…

Людмила снова заплакала. Я, понимая, что словами не поможешь, подвезла столик поближе. Налила водки и себе, залпом выпила, закусила бутербродом.

— Прости, тётя, но я разуверилась! Ты кончила точно так же, как и другие. Наверное, многие надеялись, что пуля отскочит от их нательного креста. Ты любила меня и обманывала, лгала во спасение. И вот тебя больше нет. А я не знаю, как мне жить. Все иллюзии исчезли, каменная стена рухнула. Нет такой силы на земле и на небе, которая помогла бы мне выстоять. Оксана, выслушай меня внимательно! — Мила достала из пачки последнюю сигарету, закурила. — Мы сегодня говорили по телефону с Юрием, и он наконец решился…

Мила откинулась на спинку кресла. Ногти сегодня она приклеила какие-то жуткие, чёрные, и помаду выбрала такую же. Вкус изменил ей, и эта пьяная бабёшка никак не связывалась в моем сознании с прежней Людмилой Оленниковой.

А потом я вспомнила об Октябрине; о том, что её нужно уложить спать. Но в то же время я понимала, что Милу сейчас нельзя надолго оставлять одну. Холод полз от окна; ветер, врываясь в открытую форточку, шевелил шторы и гардины. Я замёрзла в шерстяном джемпере с бахромой и в плотных джинсах. Хорошо, что не успела включить стиральную машину, не уехала в фирму, не села за компьютер. Как чувствовала, что найдётся другое, куда более важное дело.

— Вдовец хочет воспользоваться услугами нашего агентства?

Я взяла ещё один бутерброд, заправила за уши влажные волосы. После выпитой водки мне очень захотелось есть.

— Мила, кушай, иначе тебя совсем развезёт. А нам с тобой, как я понимаю, работать.

— Да-да, конечно!

Мила наконец-то обратила внимание на закуску, съела два бутерброда и немного отошла.

— Ты обо мне не думай, Оксана. Моё дело — искать новую работу. А твоё — найти убийцу тёти.

— Значит, до сих пор не нашли? — обречённо вздохнула я.

Накрылась моя Швеция медным тазом. Придётся объяснять шефу, господину Озирскому, что следует искать для командировки другого сотрудника. А я поклялась Миле Оленниковой помочь, и потому непременно должна это сделать. Мила ведь не просто соседка по дому — наши дети любят друг друга…

— Юрка совершенно убит горем. Он ведь кокочку обожал, прямо-таки преклонялся перед ней. Она ему в шутку говорила: «Не сотвори себе кумира…» Юрка моложе её на восемь лет. Раньше был спецназовцем, служил в «Вымпеле», но даже у мужиков не встречал такого характера. Кстати, после знакомства с ней долго не мог поверить, что перед ним мать восьмерых детей. Я покажу тебе фото — тётя выглядела, как картинка. Теперь Юра живёт одной лишь мыслью о возмездии. Только точно не знает, кому должен мстить…

У Натальи Лазаревны было так много врагов? — перебила я.

— Как и у всякой выдающейся личности.

Глаза Милы стали прежними, ясными, с золотистую точечку. Только белки от слёз набухли и порозовели.

— Они в последние годы всегда были вместе. Как мог, Юра защищал жену, но были и оплошности. О двух случаях я тебе рассказала. Более мелкие стычки — не в счёт. На похоронах я заикнулась, что частный сыщик Оксана Валерьевна Бабенко, у которой много раскрытых дел на счету, предлагает помощь. Юра отреагировал не сразу. Мне даже показалось, что он не расслышал. Но после сам заговорил об этом. Ты, конечно, понимаешь, что тётя вращалась не среди благородных девиц. Криминальная ситуация на Урале, может быть, ещё более тяжёлая, чем в Москве. Если здесь хоть днём сохраняется видимость благопристойности, то там группировки откровенно делят территорию и доходные места между собой. Но я недостаточно вникла в тему. Юра объяснит лучше, если ты согласишься и поедешь туда. Он даст полную картину. Скажет, кто кого держит и кто под кем ходит. В деле могут фигурировать азеры, цыгане, таджики, славяне. Сразу говорю, что об Октябрине я позабочусь. Деньги на жизнь у меня пока есть. Ты не смотри на мои слёзы и сопли — я всё-таки врач, и могу быстро мобилизоваться. Юрка Кулдошин сказал сегодня, что за ценой не постоит. И ради того, чтобы спасти свою честь, окажет тебе любую помощь. Наталья снится ему каждую ночь, и он расценивает это как просьбу об отмщении. Юра скажет тебе, кого конкретно подозревает. А у меня это получится халтурно. О том, что случилось двадцать седьмого сентября, я знаю с его слов. Ну, и двоюродный брат немного дополнил рассказ…

— Всё-таки изложи вкратце, — попросила я. — Только посмотрю, как там Октябрина.

Я на цыпочках прошла по коридору, заглянула в детскую. Дочь пультом выключила «видак» и уснула, положив ноги на подушку, в голову — на футляр от кассеты. Я потихоньку перевернула её, как полагается, укрыла одеялом, выключила свет. Мой умный ребёнок понял, что у нас с Милой важный разговор, и предпочёл нам не мешать. Часы пробили одиннадцать, но мне совершенно не хотелось спать.

— Всё в порядке. Кстати, как там Денис?

Я тоже забралась с ногами в кресло. Мила успела причесаться, ополоснуть лицо и припудрить нос, но сделала она это второпях и небрежно. Впрочем, я и сама выглядела не лучше.

— Дома остался? Ты ему сказала, куда ушла?

— Он привык ночевать один. Я часто дежурила в клинике, да и оперировать приходилось ночью. Он и яичницу может поджарить, и чай вскипятить. По-моему, Денисёнок бывает рад отдохнуть от меня…

— Расскажи, что знаешь на данный момент, — попросила я.

Надо было встать и принести диктофон, на худой конец, блокнот, но я ленилась. Да и Мила пока ещё не была моей клиенткой.

— В меру своих скромных возможностей я постараюсь снять с тебя хотя бы этот груз. Но только ты не думай, что я обязательно найду убийцу.

— Разреши мне жить надеждой, — тихо сказала Мила, и я закашлялась.

Она с такой силой сжала в кулаке рюмку, что, казалось, сейчас затрещит хрусталь, и польётся кровь.

— А если не найдёшь, значит, найти его нельзя. Юра тоже понимает, как это трудно.

— Хорошо, что понимает. Будь это легко, ментовка бы справилась. — Я устроилась поудобнее и приготовилась слушать.

— Я уже говорила, что тётя сначала преподавала в школе. После того, как в девяносто втором году от неё ушёл муж, устроилась рядовой служащей в баню. Многодетный отец оставил каждому ребёнку только прощальный поцелуй, но квартиру разменивать не стал. Как ушёл рано утром в туман, имея за плечами тощий рюкзачок, так больше никто его и не видел. Конечно, кокочка младших к деду Лазутке отправила и к его новой жене, в деревню. А сама стала в этой бане дневать и ночевать. Банька та ещё была! — Мила пристально смотрела на пустую бутылку из-под «Абсолюта». — Бандиты, проститутки, наркоманы, грязь и пьянство. Директриса вообще не просыхала ни на день. Когда я ездила на Урал рожать, пару раз видела её. Бесполое опустившееся существо, которое кончило в сумасшедшем доме. Тогда она ловила чёртиков — не только зелёных, но и красных. Была то слезливая и назойливая, то, наоборот, буйная. Любого могла ударить запросто. В конце концов, коллектив бани выбрал директором кокочку. Она взялась за дело в тот же день. Выгнала проституток, нарков. А после заявила бандитам, что те дани больше не увидят. Коллектив ахнул от ужаса, ибо каждый знает, чем это грозит. Амбалы приехали через день, разгромили тётин кабинет. Самой ей совали кулаки под нос и грозили замочить. Вот уже первые подозреваемые налицо, пусть это было девять лет назад. Когда хотели оставшуюся мебель вынести, кокочка зубами вцепилась в главного бандита, другим надавала по физиономиям, но холодильник отстояла. Странно, что она прожила все эти годы. Ведь уже тогда со счетов её списали; бандюки же слов на ветер не бросают. А тут… Честно говоря, в городе многие думали, что Наталью-банщицу Бог хранит. Других на её месте уже тысячу раз убили бы. А она, с восемью-то детьми, умудрилась замуж за молодого выйти. Сначала меня хотела сосватать за Кулдошина, а после сама его окрутила. Тот думал, что она про детей врёт, чтобы чувства проверить. Оказывается, Кулдошин видел, как тётя выгоняла бандитов из бани, и влюбился на месте. Сыграли свадьбу, и Юра устроился в ту же баню. Вместе они были уже силой, тем более что за Кулдошиным стояли местные ветераны спецназа. Здание оздоровительного комплекса, в который входила и баня, ребята охраняли. А вот по городу супруги передвигались открыто, без машины и охраны. Просто шли под руку, благо баня недалеко от тётиного дома. И вот однажды случилось покушение, о котором я рассказывала. — Мила зажмурилась, прикусила костяшки пальцев.

— Когда она была беременна? — уточнила я.

— Да, тогда Юрка не успел среагировать, и нападавший скрылся на поджидавшем его автомобиле. Милиция дело не возбудила, потому что нож скользнул по ремню с пряжкой, и рана оказалась неглубокой. Потом, когда Мишке было четыре месяца, киллер на лестнице тётю подкараулил. Начал стрелять, но всё время выходила осечка. Юра тётю в квартиру втолкнул, а сам начал преследовать киллера. Тот опять убежал, и дело не возбудили. По городу пошли слухи, что в Наташку Пермякову уже и пистолеты не стреляют. Это была её фамилия по первому мужу.

— А девичья? — поинтересовалась я.

— А девичья — Шатуро, как у мамы. Старушки специально приходили глянуть на неё, потрогать руками. Вот ведь чудо — ножи не режут, пули не берут! Крестились на неё, как на икону, просили заступиться. Потом столько попыток предпринималось свести с ней счёты, и всё мимо! Мама так боялась, что сестру всё-таки убьют! Вся Россия платит бандитам, а эта баня не платит. Разве можно стерпеть? Кока своё гнёт: «Я за правое дело стою, и вы вставайте!» Дальше в неё выстрелили довольно удачно. Пришлось делать несколько операций. Думали, что, наконец, уймётся. Ан нет, ещё злее вышла из больницы. Юра с тех пор совершенно милиции не доверяет. Дело завели всё-таки, но тут же прекратили, вернее, заболтали. Налоговая, ОБЭП, прокуратура — все набросились на баню, вместо того, чтобы разобраться с бандюками.

Мила завязала платок на голове, перекинула длинный конец через плечо. Обняла сама себя за плечи, съёжившись от холода. Я встала с кресла, захлопнула форточку. Табачный дым уже выветрился, и в комнату ворвался неожиданно чистый ветер. Даже когда потеплело, и Милка перестала дрожать, всё равно дышалось легко и свободно, будто не на Пресне мы находились, а в деревне.

— А им с Юркой всё нипочём. Бассейны, сауны, дамский салон, шейпинг, тренажёрные залы… Никто не верил, что кокочка все деньги, вырученные от бани, в неё же и вкладывает. Да, две машины они купили, приоделись. Жили в той же пятикомнатной квартире, а потом Юра в кредит построил дом неподалёку от города. Ну, и изба деда Лазутки… Мой Денис оттуда не выводился. Мама боялась, что он может под раздачу попасть, когда совершится очередное нападение. Нет, всё было нормально. Кончилось тем, что тётю пообещали сгноить на зоне, потому что статья для неё всегда найдётся. Пробовали похищать детей, но попытки одна за другой провалились. И вот… Юра даже понять не может, как всё случилось. Вроде, проверки прекратились, и Бандиты присмирели. По крайней мере, поняли, что на сегодняшний день они проиграли Непреклонной. Так тётю в городе прозвали. Сколько раз ей в открытую назначали дату смерти, но ни одна из них не совпала в той, настоящей. Как обычно, свою пулю не слышишь. И в тот четверг тётя была спокойная, весёлая, строила планы на будущее. Даже собиралась делать омоложение. Уж Юрка-то знал про все тётины проблемы, но в то время их просто не было!

— Значит, к убийству могут быть причастны местные авторитеты, — подвела я промежуточный итог. — А ещё кто, не знаешь?

— Азербайджанцы, таджики, цыгане её просто ненавидели. Вкратце дело обстояло так. Русские бабы не пожелали мыться в бане вместе с перечисленными гражданками и ещё приезжими торговками — из Китая, Вьетнама. Якобы те вшей трясут и грязные трусы стирают в тазиках. Кокочка была всецело на стороне местных, потому и оставила в своей бане для помывки гостей всего один день в неделю. За это ей угрожали расправой прямо в лицо, в местной прессе называли фашисткой. Тётя отвечала, что не хочет драк в своей бане, потому и развела противоборствующие стороны. Она гордилась тем, что оказалась на переднем крае борьбы за возрождение страны. А в тот, роковой день, Юрий задержался в комплексе. Хотел посмотреть, как работают строители в бассейне, и тётя поехала домой одна. Охранника отпустила со двора, до квартиры с ним не пошла. Наверное, надеялась на удачу, верила в свою неуязвимость. Юрий сказал, что около восьми ему в баню позвонил пасынок Никифор. Сказал, что тело нашли в лифте, и всё кончено. Рана нанесена вроде бы топором, по затылку. Соседей опрашивали, но никто ничего не заметил. У всех врагов тёти алиби. Конечно, каждого «братка» не проверишь, но прямых доказательств причастности нет. Юрка боится не с того спросить, но милиция сто лет искать будет. А он хочет прямо сейчас знать! Я боюсь за него, честное слово. Может дров наломать, если за дело возьмётся. — Мила с трудом поднялась, вздохнула. — Прости меня, Оксана, и спасибо тебе за всё. Я не должна была распускаться.

— Перестань. — Я тоже встала. — Попробуем что-то сообразить. Плохо, когда нет подозреваемых, но когда их так много, ещё хуже. Я вынуждена буду сдать преступника, если найду его, официальным властям. Твой Юрий пусть не надеется, что я допущу внесудебную расправу. Ты его предупреди сразу. Никому кишки выпускать просто так не позволю. Я их любовь уважаю, но существует закон. И я, как юрист, должна руководствоваться его положениями. А после этого пусть Кулдошин сам решает, обращаться ко мне или нет.

— Передам обязательно, — с готовностью кивнула Мила. — Но у него выхода-то нет. Сразу скажу, что после похорон еле его удержала, буквально повисла на плечах. Он собирался со своими ребятами «чёрных» мочить по всему городу. Тогда я и пообещала… Извини, но пришлось сказать, что ты станешь на него работать. Надо же разобраться — вдруг не они?..

— Да и небезопасно «чёрных»-то трогать, — согласилась я. — Они за своего полгорода разнесут, особенно если действительно не причастны.

— Юрка это знает, и поэтому большой войны не хочет. Он примет все твои условия ради того, чтобы не залить город кровью, наступит себе на горло. Тебе просил передать, чтобы о деньгах не беспокоилась. Кулдошин всё устроит по высшему разряду, обеспечит тебе охрану. Сделает всё, что потребуется…

Мила пошла к двери, и я поплелась следом, понимая, что ввязываюсь в тёмную историю с неясными перспективами. Но надо было думать раньше и не давать Милке обещаний. Теперь же нужно платить по векселям, потому что бедняге и так тошно.

Я-то знаю, каково остаться одной с ребёнком на руках, да ещё когда на шее висит ничего не понимающая семья. Надо будет всё это объяснить Озирскому. Скорее всего, он войдёт в положение, только попросит всё оформить официально.

Мила остановилась у вешалки и прошептала, боясь разбудить спящую за дверью Октябрину:

— А как по всем правилам заказать официальное расследование?

— Послать факсом запрос на имя директора агентства, гарантировать оплату. Вот, держи. — Я достала из визитницы карточку, протянула Миле. — Здесь все номера. Нужно только подтвердить письменно своё желание обратиться к нам и заявить о наличии у заказчика нужной суммы. И всё, собственно. Если возникнут проблемы, пусть Юрий мне позвонит — обсудим. Ну, а если передумает, тоже дай мне знать, ладно?

— Конечно! Но он не передумает, — твёрдо пообещала Мила. — И денег не пожалеет. Это же любимый человек, родной, ты понимаешь… Тётю не вернёшь, но убийцу непременно нужно поймать. Сегодня же позвоню в Екатеринбург. Юрий ждёт, и «труба» всегда с ним.

— Может, тебя проводить? — Я сомневалась, что Мила после выпитого благополучно доберётся до дома. — Я быстро оденусь.

— Что ты, не нужно! — Она наклонилась, погладила Клариссу, которая, зевая, выплыла в коридор, — всё будет чики-пики! Спокойной ночи, и дочке привет передай! А то, что я сегодня говорила, забудь.

— Конечно, забуду, за исключением сведений по нашему делу. — Я сжала Милину руку повыше локтя. — Держись, а я помогу…

— Ты такая же сильная, как тётя! — восхищённо сказала Людмила. — Мне даже кажется, что с ней говорю, и ничего страшного не произошло. Счастье, что мы с тобой познакомились, и в эти кошмарные дни у меня всё-таки есть опора. Но я не останусь в долгу…

— Разумеется, всё будет оплачено, — заверила я. — Иди, спи.

— Иду. — Мила шагнула за порог. — Спорим на что угодно — когда завтра приедешь в офис, факс уже будет тебя ждать. Юрий Кулдошин привык всегда действовать быстро и решительно.

— Надеюсь, что он будет нормальным клиентом, — сказала я и с облегчением закрыла за Милой дверь.

Думала только о том, что очень хочу спать, и что завтра опять не будет времени сделать зарядку, а после неё — принять контрастный душ.

 

Глава 2

Всё-таки Мила была неправа, когда, обливаясь пьяными слезами, кричала о нашем жутком преступлении перед детьми. Я не знаю, как дальше сложится судьба Октябрины, но сейчас малыши радуются даже тому, что у нас вызывает дрожь. Моя дочь и Милкин сын счастливы среди кошмаров нынешнего времени; ведь детям нужно совсем не то, что взрослым. Мать Дениса выгнали с работы, зверски убили двоюродную бабушку. На что они дальше будут жить, неизвестно. А мальчишка рассказывает об этом, сверкая глазами, и вроде бы даже гордится случившимся.

Октябрину больше занимает киношно-романтическая сторона моей будущей работы на Урале. Но о том, что мать запросто может погибнуть, ребёнок не задумывается, и хвастается перед Денисом моим славным прошлым.

Нет, они не жестокие и не глупые, как считают многие. Они — дети. И их трагедии, в свою очередь не трогают нас, кажутся пустяковыми, не достойными внимания. Сумасшедшая жизнь летит перед ними, как захватывающий фильм. Своей судьбой доволен даже беспризорник, с которым удалось накануне поговорить в агентстве.

Пацан хвастался, что в удачные дни выпрашивает по пятьсот рублей, а в подарки, полученные в приёмнике-распределителе, он одел всё многодетное семейство. Мне стало не по себе, потому что наши дети могли оказаться перед необходимостью вот так же существовать на подачки и считать это нормой…

Я сидела у иллюминатора самолёта, похожая на мохнатый кактус — вся в вязаном, с шапкой-кушманом на коленях, и брошкой-пчёлкой из меха, приколотой к пуловеру. Моё больное горло согревал модный в этом сезоне шарфик с помпонами, и даже сумка моя была из голубой пряжи, в тон свитеру и туго облегающим брючкам.

А вот полусапожки от Фабиани мне жали, особенно левый, и я решила по прилёте на Урал купить обувь в стиле местной экзотики. В багаж пришлось сдать огромный кожаный чемодан, в котором было практически всё — от купальника и резиновой шапочки до вечернего платья. Одних часов я везла с собой несколько — экстремальные, деловые и драгоценные, для светских раутов. Вещи могли совершенно неожиданно понадобиться для поездки на званый обед, для отдыха в обществе нужного человека, и потому я старалась предугадать любой поворот событий.

Интересно, чем встретит меня Юрий Иванович Кулдошин? Сложатся наши с ним отношения, пойдёт мне фарт, или дело сразу же застопорится? Кулдошин, как и предсказывала Мила, к утру следующего дня прислал факс и гарантировал оплату, но при личной встрече я могу ему не понравиться. Впрочем, его интерес сильнее — я-то эти деньги заработаю и в другом месте, а ему позарез необходимо узнать имя убийцы или того, кто за ним стоит. Поэтому и придётся Юрию Ивановичу держать эмоции при себе — я ему нужна больше, чем он мне.

Под ровный гул двигателей я задремала. Проснулась только, когда стюардесса в очередной раз провезла по салону тележку, предлагая напитки. Я выбрала гранатовый сок, и воспалённое горло защипало; потом блаженное вязкое тепло заполнило рот. Я посмотрела вниз, на горы сверкающих облаков, и опять вспомнила дом, оставшийся очень далеко. Вспомнила почти равнодушно, потому что суровая служба приучила меня не переживать понапрасну.

Да, я вернусь, я ничего страшно не чувствую, но на всякий случай отдала необходимые распоряжения. Большинство из них я оставила в агентстве. И Миле, оставшейся с Октябриной, объяснила, как поступить с ребёнком, если случится плохое.

— Тебе ничего особенного делать не надо. Просто свяжешься с Озирским, чей телефон у тебя на визитке. Он всё сделает.

— Перестань, уже слышать о таком не хочу! — перебила Мила, которая четыре часа назад помогала мне складывать вещи. — Я Юрия просила, чтобы он тебя лично не вызывал!

— Ерунда! — беспечно сказала я, закручивая перед зеркалом на макушке свою тёмно-рыжую густую гриву. — Я мужиков отрывать от работы в агентстве не имею права. Или Юрий мне не доверяет?

— Нет, что ты! Он просто очень беспокоится! — встрепенулась Милочка.

Она напекла пирожков с мясом и морковкой, и теперь пыталась запихать пакет в мою вязаную сумку. Впервые со дня гибели тёти она была не в трауре, а в изумрудном турецком халате до пола. Почему-то мне стало очень жалко Милку, хотя следовало жалеть себя. Она оставалась в Москве, а я улетала в ночь, в холод, в неизвестность.

— Беспокоится? — удивилась я и вдела в уши золотые серёжки-шарики, которые казались уместными в любой ситуации.

— Да. Я сказала, что у тебя ребёнок, а родителей и мужа нет. В случае чего, у девочки никого не останется…

— Это клиентов не касается, — отрезала я жёстко, потому что Мила задела крайне чувствительную струну в моей душе. — Если он доверяет мне вести расследование, пусть спит спокойно. Я сделаю для него всё, что сделал бы на моём месте любой мужик.

— По-моему, ты простужена, — догадалась Мила. — Врача не проведёшь. Зря улетаешь сегодня, можно было бы и через неделю.

— Позволь мне решать.

Я наконец-то выбрала нужный пуловер и приколола к нему модную меховую брошку.

— И не надо выставлять меня какой-то жалкой, беззащитной матерью-одиночкой. Я давно уже привыкла жить только сегодняшним днём. Прошлое моё черно, будущее туманно, и лишь в настоящем я могу найти что-то живое, светлое. Если уж пережила прощание с грудной дочерью, когда внедрялась в дальневосточную банду отморозков, то теперь и вовсе нечего волноваться.

— Да ты что?! — обомлела Мила. — Тебя посылали даже тогда?..

— У нас такое правило в агентстве — себя не жалеть. И деньги нам платят не только за красивые глаза.

Я не очень ручаюсь за Октябрину, тем более что они с Денисом сейчас болели ветрянкой. Кажется, начали выздоравливать, но моя дочь оставалась слабенькой и плаксивой.

— Если Отка спит, будить не станем. И очень прошу тебя каждый день звонить.

— О чём речь! — дрожащими губами произнесла Мила.

Мы думали, что дети спят, но это было не так. Раскрашенные зелёнкой, они лежали в своих постелях и рассуждали на тему; «Есть ли самолюбие у кошек?» Возможно, потому, что я навязала Миле ещё и нашу персиянку Клариссу, которая сейчас сдала в ногах у моей дочери.

А вот столько времени придётся пробыть на Урале, чем всё это закончится, не смогла бы сказать и самая лучшая гадалка. Возможно, Октябрина успеет поправиться, и тогда Мила будет её забирать из пансиона на выходные, как это всегда делала я.

Я окончательно проснулась, услышав, что самолёт пошёл на посадку, и моментально пристегнула ремни. Лоб сильно ломило, уши заложило. И я всё то время, что лайнер кружил над аэропортом «Кольцово», глотала слюну. Утешало только то, что ветрянкой я переболела в детстве, а жара у меня пока не было. Собственно о деле Кулдошиной я даже не вспоминала, потому что до беседы с Юрием Ивановичем какие-то догадки строить рано.

За иллюминатором всё было белое; на крыле горело заходящее солнце. Пока шасси не коснулось бетонки, я, закрыв глаза, растирала лоб и виски вьетнамским бальзамом. Два моих соседа, похоже, не переносили этого запаха, морщились, ёрзали, но молчали.

Перед тем, как выйти на трап, я натянула коричневую дублёнку-пропитку с капюшоном. Именно по ней и вязаной сумке меня должны были узнать ребята, посланные Кулдошиным на встречу в аэропорт. Мне же Мила пообещала, что Юрий Иванович направит автомобиль с начальником охраны и двумя сотрудниками, которые и будут стеречь мою персону всё время командировки.

Начальник охраны тоже будет в коричневой дублёнке, только типа «пилот». Сам он высокий, худощавый, темноволосый. Я особенно не переживала, зная, что вряд ли мы в аэропорту разойдёмся, и просто глубоко дышала особенным воздухом — сухим, сладковатым, морозным.

На несколько минут я забыла, зачем прилетела сюда, и бездумно шла за толстой тёткой в нутриевой длинной шубе и за её бородатым муженьком, который смело распахнул тулуп. От прилетевших шёл пар. Толпа двигалась к зданию аэровокзала в молочном облаке, а под ногами бриллиантами переливалась бетонка. Автобус за нами не прислали — лайнер стоял достаточно близко от здания.

В небе мерцали звёзды, и из-за леса медленно поднималась громадная полупрозрачная краюшка Луны. Всё происходящее казалось мне красивым сном, который хотелось смотреть и смотреть. Я переставляли ноги в неудобных, но дорогих сапожках, и не слышала собственных шагов. Не ощущала и веса тела; плыла, смаргивая иней с ресниц, и дремала. А вокруг звучал окающий, то быстрый, то протяжный говор. Пахло табаком, чесноком и копчёным салом. Наверное, мои попутчики закусывали в полёте, чтобы скрасить дорогу. А вот Милины пирожки так и остались нетронутыми.

Следом за другими прибывшими я вошла в светлый просторный зал и очнулась. Сразу же вспомнила, что прибыла в чужой город, и намерения мои неясны, а перспективы туманны. Если меня сейчас не встретят, ближайшим рейсом нужно вернуться в Москву.

Те, кто прилетел, переобнимались и перецеловались с встречающими, а после все вместе отправились получать багаж. Я осталась посередине зала одна, и тут ко мне вразвалочку направились три человека.

На том, что шёл впереди, действительно был итальянский дублёный «пилот», и волосы его оказались тёмными. Сопровождал его дядька лет сорока с внешностью киношного резидента разведки, в длинном финском утеплённом плаще. Ещё один, в чёрной кожаной куртке на синтепоне, выглядел заурядным «братком».

— Здравствуйте! Вы — Оксана Валерьевна Бабенко? — приветливо произнёс парень в «пилоте» и улыбнулся великолепными вставными зубами.

Походя я удивилась, что начальник охраны Кулдошина слишком многим пожертвовал ради возможности продемонстрировать голливудские прелести. Впрочем, он мог потерять все зубы и при выполнении служебных обязанностей.

— Да, это я.

У меня вырвался вздох облегчения. Но, в то же время, я пожалела о потерянной возможности немедленно вернуться домой.

— Меня зовут Павел Николаевич Шестаков, представился парень в «пилоте».

Я вздрогнула, ещё не до конца осознав услышанное. Павел Шестаков, о котором говорила мне Мила Оленникова? Или другой, двойной тёзка?

— Это — Борис Владиславович Петровский, наш консультант. — Шестаков указал на «резидента». — Ну и Алексей Жамнов, охранник. Между прочим, прошёл Чечню, так что можете ему доверять.

— Никогда бы не подумал, что увижу такую красивую женщину! Прямо-таки Синди Кроуфорд! Вот это сюрприз! — сделал мне комплимент Петровский. При этом я чувствовала, что действительно понравилась ему.

— А кого вы ожидали увидеть, Борис Владиславович?

Я мимо скокетничала, показав зубки-жемчуга и ямочки на щеках.

— Бабу с яйцами, буркнул Жамнов. — И с кулаками-тыквами.

— Лёшик, помолчи, — попросил Шестаков. — Наверное, вы слышали обо мне от Людмилы Оленниковой? Вижу, что да. Так вот, это действительно я.

— Признаться, я удивлена.

Мы, не сговариваясь, направились за багажом. Судя по всему, охранники Кулдошина понимали мои желания без слов. И всё то время, что пришлось ждать багаж, я приходила в себя. Появление на сцене бывшего жениха Милы добавило ситуации таинственности и пикантности. Впрочем, и занимательности тоже.

Через двадцать минут Жамнов легко, как пушинку, поднял мой чемодан и понёс его к выходу на автостоянку. Привычная суета аэровокзала успокаивала меня, настраивала на рабочий лад. И только то обстоятельство, что рядом со мной шёл Павел Шестаков, заставляло сердце биться чаще. Почему же Мила не предупредила меня об этом? Неужели сама не знала? Ездила к тёте так часто и ни разу не встретилась с Павлом?

— Вот наш «Форд-эксплорер»!

Шестаков кивнул на блестящий джип цвета «синий металлик» с тонированными стёклами. Судя по всему, Жамнов использовался ещё и в качестве шофёра, потому что сразу же бросился открывать дверцы, пристраивать мой чемодан в багажник и заниматься другими делами, необходимыми в данной ситуации.

Я сразу заметила, что водительское и переднее пассажирское сидения отделены от остального салона прозрачной стенкой из оргстекла. Судя по всему, у Шестакова есть ко мне разговор тет-а-тет. Если я права, то Петровский должен сесть рядом с Жамновым. Так оно и случилось — видимо, встречающие обо всём договорились заранее.

Уже совсем стемнело, луна поднялась над лесом, и воздух звенел от мороза. Несмотря на то, что около здания аэровокзала газили многочисленные автомобили, выхлопы не воняли так противно, как в Москве и в Питере. А спокойное ровное тепло включённой печки заставляло расслабиться и поверить в собственную неуязвимость.

— Тайгу, горы и реки мы вам покажем потом, — весело сказал Шестаков, усаживаясь рядом со мной. — Если захотите, конечно.

— Не откажусь! — воодушевлённо ответила я. — Довелось побывать во многих городах и странах, но вот седого Урала ещё не видела.

— Тогда пусть хозяин вас и сопровождает, — решил Павел. — Я, как вы знаете, не местный, родился в городке Сольцы на реке Шелонь. Это Новгородская область. Не скрою, что хотел жить в Москве или в Питере, но судьба забросила меня в столицу Урала. Не скажу, что приехал сюда добровольно, но сейчас уже не жалею…

«Форд» вырулил со стоянки задним холодом. Жамнов совершил несколько непринуждённо-виртуозных манёвров, и вскоре мы уже мчались по шоссе к городу. Встречные фары слепили, и у меня защипало глаза. Некоторое время я тёрла веки подушечками пальцев, не зная, с чего начать.

— Юрий Иванович сейчас на даче своего приятеля — там проходят собачьи бои. Распорядился вас отвезти в посёлок, чтобы как можно скорее поговорить о деле. Он еле дождался вашего приезда.

— Значит, собачьи бои его всё же интересуют?

Я удивилась, потому что представляла царящую в доме Кулдошиных атмосферу иначе. А вдовец, оказывается, уже начал приходить в себя.

— Наталья Лазаревна это дело не одобряла, — зло, сквозь зубы, сказал Шестаков. — Собак жалела. Твари Божьи страдают! Рычание, кровища, жуть… Собак она жалела. — Шестаков посмотрел на жёлтые квадратные часы «Тиссо», удачно подобранные к жёлтому же ремешку. — А вот людей — нет…

— То есть? — Я опасливо покосилась на прозрачную перегородку.

— Там ничего не слышно.

Шестаков перехватил мой взгляд. Карие глаза его горели в полумраке, а ладонь нервно тёрла густой ёжик волос. Левая щека Павла часто дёргалась.

— Оксана Валерьевна, вы много ещё услышите о покойнице. Сожалею, но «ничего или хорошо» — это категория не для следователей, не для сыщиков. О потерпевшей надо знать правду и только правду, иначе тайну её гибели не раскрыть. Вам придётся встретиться с друзьями и врагами Натальи Лазаревны, поклонниками и завистниками. С палачами, если повезёт, и с жертвами — это я вам гарантирую. Хотя бы потому, что одна из её жертв — я сам. Не будучи уполномоченным вводить вас в курс дела, всё-таки расскажу кое о чём…

— Вы — жертва?! — Я закашлялась и никак не могла остановиться.

— Представьте себе, Оксана Валерьевна. До сих пор вы общались только с Людмилой, поэтому не представляете, что у её обожаемой крёстной вообще могут быть какие-то жертвы. В крайнем случае, она сказала про азиатов, которым Наталья запретила мыться в своей бане.

— Да, Мила про это говорила. Кстати, она знала, что вы работаете в службе безопасности оздоровительного комплекса? — поинтересовалась я.

В дублёнке стало очень жарко, и пришлось скинуть капюшон.

— Нет, не знала, иначе сказала бы вам. Мила не из тех, кто умеет хранить тайны.

Шестаков внимательно смотрел мне в глаза, словно решал для себя, стоит ли продолжать неприятный разговор. И, видимо, решил, что стоит.

— Да, ради крестницы Наталья была готова на всё. Видимо, так она понимала свой долг. Если в детском саду Милочке доставался кусочек торта без ягодки, тётя закатывала скандал воспитателям и покупала племяннице огромный торт в магазине «Север» на Невском. Когда Мила сказала ей, что Пашка Шестаков бросил её беременную, Наталья Лазаревна поставила себе цель — поженить нас, обвенчать, расставить всё аккуратно по полочкам. Скорее всего, другой возможности поговорить откровенно у нас не будет. Юрий Иванович не потерпит меня рядом с собой, если узнает, какие отношения на самом деле связывали нас с Натальей. Сам он не в теме, конечно, а то давно повесил бы «мокруху» на меня. Я имею веский мотив — месть. Но аналогичный мотив существует у многих в этом городе. Я сразу говорю, что к убийству не причастен и даже не знаю, кто именно это сделал. Вы можете не верить — ваше право. Но вы должны выслушать меня, чтобы добыть для себя ценную информацию. Думаю, вам она пригодится.

— Да, конечно, Павел Николаевич, я вас слушаю.

Мне было очень любопытно узнать, что именно у них там случилось. Мила и впрямь рисовала слишком уж сусальный образ тёти, которая, вращаясь в криминальной среде и имея жёсткий характер, никак не могла быть такой. Передо мной возникала ещё одна проблема, о существовании которой я, подлетая к Екатеринбургу, даже не подозревала.

Получается, что охранником Натальи Кулдошиной является бывший любовник Милы Шестаков. Сам он признался, что ненавидел и ненавидит даже после смерти ту, которую должен был по долгу службы оберегать. Но при этом уверяет, что к гибели Натальи никакого отношения не имеет. Сама Мила не подозревает о том, что её тётю охранял именно Паша Шестаков. Значит, тётя не считала нужным сообщать об этом своей крестнице и любимице.

Второй муж тёти, в свою очередь, тоже не подозревает, что его жену и начальника охраны связывали какие-то давние и не очень приятные отношения. Отсюда вытекает, что у Натальи Лазаревны, мягко говоря, не всё в порядке было с психикой. Доверять свою безопасность врагу! Она по природе своей была экстремалкой — лезла без нужды на рожон, не платила дань бандитам, любила, когда в неё стреляли…

— Ещё раз повторяю, что говорю только правду. Мне нет смысла лгать — ведь я мог бы просто умолчать обо всём. Про то, что случилось семь лет назад, знаю только я. Знала и Наталья, но теперь её нет. А те ребята, что когда-то избивали меня на Школьной улице в Питере, или очень далеко, или… Вы всё поняли. Но я хочу, чтобы вы знали суть дела.

— Вас избили по приказу Натальи Лазаревны?

Сама мысль об этом казалась мне дикой. Да нет, если Шестаков не желал жениться на Миле, кокочка могла пойти и на крайние меры. Но на что она надеялась? На то, что обозлённый парень станет любящим мужем Милы? Что будет хорошим отцом её сыну?

— А вы очень догадливы! — Шестаков улыбнулся своими бесподобными зубами. — Видите? — Он провёл пальцем по коронкам. — Мне сейчас двадцать семь, а с двадцати я не имею ни одного зуба. При свете дня вы увидите шрамы на моём лице. На черепе у меня стальная пластинка, в костях — шурупы, нижняя челюсть переломана в двух местах. Кроме того, удалена селезёнка. Таков итог воспитательной акции, предпринятой Натальей Лазаревной. Правда, потом она сдувала с меня пылинки, возила к лучшим врачам, в том числе и за границу. Предоставила хлебную должность, хотя службой безопасности на самом деле руководит Петровский. Юрию Ивановичу она сказала, что я пострадал в Чечне, хотя я никогда там не бывал. Надо же было как-то объяснить странную заботу о постороннем человеке. Ходили даже слухи, что мы были любовниками…

— Она хотела загладить свою вину? — вполголоса уточнила я.

Судя по тому, что Петровский и Жамнов оживлённого переговаривались между собой, они нас не слышали. Конечно, в джипе мог стоять «жучок», но Шестаков, похоже, такую возможность исключал.

— Да, потому что открылось очень важное обстоятельство. У нас мало времени, но я постараюсь вкратце объяснить. Мы с Милой вместе учились в Первом Медицинском, потом я ушёл из института. Попробовал зацепиться у друзей в Москве, но планы сорвались. Оказалось, что друзья просто блефовали. Жить мне было негде, и я вернулся в Питер. Чтобы добыть денег на дорогу, пришлось продать отцовское обручальное кольцо, которое просто взял поносить…

— Это я знаю, Мила рассказывала, — перебила я. — Она сказала, что потом вы скрылись с другим кольцом, купленным к вашей свадьбе.

— Да, действительно, кольцо я забрал. Наверное, нужно было скрыться с ним уже после свадьбы, — кисло усмехнулся Шестаков. — Не знаю, возможно, за тонкую проволоку триста семьдесят пятой пробы можно искалечить человека. Такое кольцо было у бати. Тот даже не понял, что это не оно. Да, я поступил плохо, но со временем собирался отдать деньги. Я пытался договориться с Натальей Лазаревной, но она потребовала немедленно вернуться к Миле и оформить брак. А уж если я оказался мерзавцем и негодяем, то возвратить кольцо и костюм. Я не смог тотчас сделать это, и поплатился очень дорого. Летом девяносто четвёртого года пять человек подкараулили нас с приятелем на Школьной улице, у дома номер четыре, где была его квартира. Приятель бросился меня защищать, но его тут же успокоили, несколько раз ударив головой о стену дома. Мила об этом, конечно же, не знает. Тётя сообщила ей только, что говорила со мной, стыдила, но ничего не добилась. Нападение на нас приписали уличным хулиганам, которых потом так и не нашли. Валька остался припадочным. Работать не может, висит на шее у стариков-родителей. Я ему каждый месяц деньги высылаю, потому что он-то совсем невинно пострадал. А меня отмудохали по полной программе. Врачи удивлялись, как я вообще-то выжил. Не знаю, удовлетворилась ли на тот момент Наталья Лазаревна, но больше свести меня с Милой не пыталась. Ребёнок родился в середине августа, через два месяца после драки. Милина кокочка стала и его крёстной. Имя дали по святцам — Дионисий. Я не знал, кто отец младенца. Допускал, что я, и чувствовал за собой вину. Хотел увидеть новорождённого и понимал, что это невозможно. Ехать из больницы мне было некуда. Чтобы получить какие-то деньги, согласился на предложение знакомого врача, у которого было знакомство в Центре акушерства и гинекологии. Он говорился о том, что я сдам туда сперму. Пусть я избит хулиганами, но генетически здоров, и даже имею сына. И вот там-то выяснилось, что я не могу зачать детей. Скорее всего, одна и детских болезней дала осложнение. В моей сперме вообще нет сперматозоидов. И врач, уже другой, в Центре, твёрдо сказал, что ребёнок моим быть никак не может. Значит, я был прав, произнося слова, так взбесившие Наталью Лазаревну! Она и мысли не допускала, что Милочка могла залететь не от меня. А ведь мы жили несколько месяцев, и ничего… Всякое, конечно, бывает, но с вердиктом медиков спорить нельзя. Людмила вам рассказывала о блестящем морском офицере, который ужинал с ней в гостинице «Спутник»? По срокам получалось, что ребёнок мог быть и от него. Наш разрыв произошёл в ноябре девяносто третьего. Я как сейчас вижу — ресторан, танцующие пары. Милка, в гипюровом платье с люрексом и открытой спиной. В её руке, перекинутой через плечо моряка, зажато пять красных гвоздик. Он что-то шепчет ей на ухо, а у неё туманится взор. Не знаю, кто на моём месте прореагировал бы иначе. Увидеть без пяти минут жену в ресторане при гостинице, да ещё в таком обществе! Ясно, что мужчины этого типа при луне с девушками не гуляют. Я видел его, как сейчас вас, а потом узнал… Когда портрет показывали по телевизору, печатали в газетах. Человек этот прославился уже после смерти. Тогда он сказал, что если я Милу хоть пальцем трону, мне не жить. Я, прикинув свои шансы, предпочёл просто уйти. Дядя этот был под потолок, да и вообще… Мы с Милой всё-таки ещё не расписались, и она имела право любить другого. Но и у меня никто не отнимал права уйти от неё. Кольцо… Да, кольцо! И костюм… Наталья говорила потом, что послала ребят проучить меня не из-за них. Она хотела покарать беглого папашу. Желала, чтобы я на всю жизнь запомнил брошенную девушку. Чтобы не мог нормально жить с другой, чтобы каждый день казнил себя за подлость. Ведь Наталью первый муж бросил с восемью детьми, а тут и крестницу постигла горькая доля. И поэтому Банщица считала отцов-изменников бешеным зверьём, подлежащим уничтожению.

— Наталья узнала, что вы не можете иметь детей?

Я еле разжала занывшие челюсти. Если Шестаков говорить правду, я не желаю искать убийцу. Я не найду в себе силы сдать его в милицию, потому что милая кокочка заслужила свою смерть. Сама она между делом совершала преступления, посягала на чужую жизнь, калечила будущее. Только одного не знаю — смогу ли рассказать об этом Миле. Наверное, нет, потому что такого удара она не вынесет. Она потеряет идеал и расхочет жить.

— Узнала. В октябре того же год ко мне на набережной Невы подошёл мужик бульдожистой наружности и спросил, не хочу ли я видеть Милу Оленникову и своего сына Дениса. Ребёнок-то без отца, может, совесть у меня проснулась? А Милин папа сильно пострадал в аварии, содержать дочку не может. По взгляду мужика было видно, что он готов в ту же секунду швырнуть меня через парапет в Неву. А я — на костылях, беззубый, с пробитой головой. Пришлось сказать о выводе врачей, попросить передать это Наталье. Если не поверит, пусть справится в клинике, но меня оставит в покое. А за кольцо с костюмом я заплатил своим здоровьем. Если они меня убьют, то вообще ничего не получат. Мужик озадаченно посопел и ушёл. А через две недели в больницу, где я жил и долечивался, явилась Наталья собственной персоной. Встала передо мной на колени, поцеловала пол и попросила прощения. Сказала, что погорячилась. Приняла меня за мерзавца, который обидел Милочку. Да, мальчик у неё не от меня, это уже видно. Принесла корзину фруктов, бутылку отличного вина. Сказала, чтобы я про кольцо и костюм не вспоминал больше никогда. И что она постарается искупить свою вину делом. Сама, лично повезёт меня по врачам. Но я не должен никому говорить, как всё было, пока она жива. А Миле — вообще никогда. Я согласился, так как выбора у меня не было. Доказательств того, что хулиганов послала Наталья, я не имел, а её собственное признание было очень расплывчатым и хлипким. Так я, недоучившийся студент-медик, сделался начальником её охраны…

— С этим ясно. — Мне хотелось побыстрее прибыть на место, чтобы кошмар остался в прошлом. — Павел, Наталья считала вас своим врагом?

— По-моему, нет. Она думала, что повинную голову меч не сечёт. Ведь Непреклонная стояла передо мной на коленях, и это видела вся больница. Наталья считала, что вот тут — её враги, а вот здесь — те, кто ими быть ну никак не может. Признавала мир таким, каким создала его в своём воображении. Была уверена, что давно вернула мне долг. Конечно, без неё я никогда не сделал бы такую карьеру, не имел столько денег. Теперь у меня такие костюмы и кольца, о которых я не мог и мечтать. Кто в этом городе может похвастаться, что видел её слезы? А я мог блажить, как хотел. Мне просто некуда было деться, и я сделал вид, что принимаю условия примирения. Но на самом-то деле с замиранием сердца ждал, когда какое-нибудь покушение окончится удачно. И пусть моей карьере в таком случае угрожал крах, я продолжал ждать. В тот вечер я остался в бане с Юрием Ивановичем — мы вместе контролировали строительство бассейна. Да ещё при нас была крупная сумма денег для расчёта с рабочими. А Наталья вместе с Жамновым поехала домой. Там у неё была назначена встреча. Лёху отослала сама, со двора. Сама! Сказала, что на лестнице ей бояться нечего, хотя именно там в неё неоднократно пытались стрелять. Но это было давно. А уже долгое время угрозы не поступали. Наталья то доходила с Жамновым до двери своей квартиры, то отпускала его со двора, как тогда. Спорить с ней было бесполезно. К тому же Жамнов и сам хотел освободиться пораньше — у него брат на побывку из армии приехал.

— Петровский никого не подозревает?

У меня в голове всё перепуталось. Я представляла, что придётся выслушать ещё и Кулдошина, и обливалась холодным потом. Эту бы информацию переварить, не помешавшись!

— И Жамнов… Он ничего подозрительного во дворе не заметил?

— Подозревать здесь можно многих, но доказательств нет. Никаких. И алиби тоже нет. Думай, как хочешь. Глухо! Болото! То ли работал одиночка, то ли операция очень грамотно спланирована. Да ещё повезло им несказанно. Но я всегда верил, что от своей судьбы Наталья не уйдёт.

— И вы ни разу не встретились с Милой? — поразилась я. — Она ведь часто гостила у тёти. Говорила, что и в той бане парилась…

— Разумеется, мы с Натальей всё делали для того, чтобы Мила меня не видела. Офис службы безопасности она, конечно, не посещала…

Наш джип проехал мимо нескольких шлагбаумов и каких-то огромных хвойных деревьев. Я поняла, что это и есть тот посёлок. Кулдошины явно не бедствовали — значит, оздоровительный комплекс приносил неплохой доход. На секунду закралась мысль — а не работала ли Наталья «прачкой» при местных группировках? В бане чистенько можно отмыть денежки, и доказать что-то потом будет очень трудно.

Мощные прожекторы то и дело скользили по территории посёлка, и стёкла джипа вспыхивали золотом. Я крепче зажмуривалась, закрывалась рукой. Шестаков смотрел прямо перед собой. За стеклом Петровский и Жамнов разговаривали с кем-то по «трубе», передавая её друг другу.

Я подумала, насколько мощные финансовые потоки циркулируют в этих краях, как много могла знать покойная Наталья Лазаревна. Интересно, скольких серьёзных людей я затрону своим расследованием? Страшновато, конечно, тут работать. Одно хорошо — бандиты такого ранга сперва просят мирно выйти из игры, и только потом переходят к делу.

Открылись ещё одни ворота, и я увидела перед лобовым стеклом джипа великолепный трёхуровневый кирпичный коттедж с колоннами и балконом, стилизованный под сельский помещичий домик. Вокруг росли пихты, и по лунному снегу скользили прозрачные тени облаков.

— Это дом Кулдошиных? — спросила я у Павла.

— Нет, это дом его друга Ильи Маркова. Не думаю, что вам эта личность будет интересна, но скажу: он связан с уралмашевской преступной группировкой. Несмотря на это, к трагедии явно не причастен. — Шестаков, как я заметила, тоже любовался домом. — Свой выход к озеру, два санузла по высшему разряду, бассейн, сауна, гараж, отличный дизайн, все блага цивилизации. Марков обожает собачьи бои, держит пятерых злобных псов, которым и посвящает всё свободное время. А у Кулдошиных коттедж попроще, чем-то похож на украинскую хату. Но тоже с баней, бассейном, котельной и мастерской. Вы и сами всё увидите немного погодя. Извините.

Шестаков открыл дверцу, выпрыгнул из джипа, стал о чём-то говорить с Петровским. А я всё смотрела на посёлок, на разномастные, но одинаково дорогие коттеджи с охранниками и прожекторами, саунами и бассейнами. Пыталась представить, как здесь отдыхали Мила с Денисом — нормальные люди, даже не подозревавшие, кем была их кокочка.

Вспомнив о Миле, я полезла в сумку, где лежали испечённые ею пирожки. От волнения я ощутила прямо-таки волчий голод. Пока мои охранники что-то обсуждали, покуривая около джипа, я развернула бумагу и с аппетитом съела мягкие масляные пирожки из слоёного теста, даже не пытаясь бороться с собой.

Должно быть, на меня так подействовал здешний воздух, которых заставлял человека чувствовать себя заново родившимся. Но, вероятно, моему мозгу и моему организму внезапно потребовалось подкрепление. Судя по всему, работа мне предстояла долга и тяжёлая…

* * *

— Гаси его, гаси! — истерически орала размалёванная девица в песцовой шубе до пят и едва не переваливалась через проволочное заграждение на арену, где насмерть грызлись, все в крови и бешеной слюне, два питбультерьера — чёрный и палевый.

Остальные собравшиеся пьяно гудели, кое-кто матерился. Но в основном наворочанная, украшенная золотом и бриллиантами публика заинтересованно следила за поединком. Всё это происходило в спортзале при коттедже Ильи Маркова, но хозяина я пока не видела.

Шестаков куда-то ушёл, со мной остались Петровский и Жамнов. Я заинтересованно наблюдала за тем, как в противоположном углу зала два крепыша сосредоточенно мыли ещё двух собак; и мне показалось, что жидкость в одном из вёдер белая. Рядом стояло второе ведро — с водой.

— Алексей, а чем их моют? — Я не выдержала и обратилась к Жамнову.

— Молоком, — спокойно ответил тот, и я вздрогнула. — А потом — водой. Нужно убрать яды и тяжёлые металлы. Они ведь кусают один другого. Эти молодцы! — Жамнов пригляделся и отметил, что собаки спокойно дают себя обмывать. — В прошлый раз стафф напал на мойщика…

— Рискованно здесь быть мойщиком, — заметила я, прислушиваясь к рычанию псов и рёву толпы вокруг арены. Кто-то с жаром доказывал, что хозяин Чёрного во время перерыва сунул в пасть собаке перец.

— Каждый хозяин моет собаку соперника, — продолжал объяснять Жамнов. — Того стаффа дисквалифицировали. И самое интересное, что это была сука. Они наравне с кобелями дерутся, даже злее…

Петровский отошёл от нас и, дабы скоротать время, наблюдал за собачьим боем. На меня никто из собравшихся не обращал внимания — судя по всему, они сделали крупные ставки и интересовались только поединком.

Я тоже подошла к полю битвы. Судьи как раз растащили псов по разным углам, а потом отпустили. Чёрный ровно по диагонали перебежал арену и атаковал противника. Палевый, видно, выбился из сил, и потому своего угла не покинул. Зрители разделились на две группы — одни орали от восторга, другие матерились, пили водку из горла и скрипели зубами. Только мы трое были равнодушны и поэтому спокойны.

— Скрайтч не выдержал, — констатировал Жамнов, указывая на палевого питбуля, которого на руках понесли к выходу.

Я отвернулась — смотреть на окровавленную собаку с оскаленной пастью было неприятно. Хотелось поскорее дождаться Кулдошина и уйти.

— Я выиграл тысячу долларов. Сегодня удачный день, — весело сказал низенький бородатый мужичок с глазками-буравчиками.

Одет он был просто — в болоньевую куртку и спортивные штаны с пузырями на коленях. Но я знала, что именно так одеваются люди, уже пресыщенные своим богатством.

— Я — Марков. А вы — Оксана Бабенко?

— Да, очень приятно. — Я ослепительно улыбнулась.

Кругом бегали ветеринары, охранники, зрители и хозяева собак. Здоровенная кавказская овчарка лаяла из своего угла, не переставая, и у меня разболелась голова.

— А-а, вот и ваш клиент! — Марков удивился, потому что его имя не произвело на меня никакого впечатления. — Юрий Иваныч, твоя красавица здесь. Он тоже выиграл, — по секрету шепнул мне Марков. — Я остаюсь здесь, а Юра проводит вас к себе. Рад был познакомиться. — И Марков растворился в толпе, сопровождаемый двумя амбалами.

Ко мне подходили двое — Шестаков и высокий, плотно сбитый мужчина с бычьей шеей и широкими покатыми плечами. Одет этот последний был в кожаную куртку и кожаные брюки — всё иссиня-чёрного цвета. Из-под куртки выглядывал ворот такой же чёрной рубашки на кнопках, и даже ремешок огромных часов с компасом демонстрировал печаль Кулдошина.

Сам же вдовец оказался пепельным блондином с голубыми глазами и ухоженными усами, которые казались намного темнее волос. По мнению некоторых, это указывало на благородное происхождение. На левой руке Кулдошин носил два обручальных кольца — своё и жены. По-моему, такой обычай существовал в Германии.

— Здравствуйте! — сказал Юрий Иванович высоковатым, с хрипотцой, голосом. — Как долетели? Очень устали, или сейчас можем поговорить?

— Здравствуйте! — Я чувствовала, что ни минуты больше в этом бедламе не выдержу. — Долетела нормально. И поговорить, наверное, смогу. Только не здесь, если можно. — Я выразительно покосилась на дерущихся собак.

— Разумеется. — Кулдошин повернулся к Шестакову. — Комната для Оксаны готова? — Павел молча кивнул. — Вы не хотели бы взглянуть на японскую чайную церемонию? Девушек можете не опасаться — они не понимают по-русски. Конечно, не японки, кореянки, но всё же…

— Юрий Иванович, я вам очень благодарна, но давайте перенесём церемонию на завтра! — отчаянно попросила я. — Чаю попить можно, но вдвоём и в тишине.

Я никогда не пыталась казаться лучше, чем была на самом деле, и в угоду другим себя не мучила.

Кулдошин смотрел недоверчиво, будто сомневался в моей способности заниматься сыском. Почему-то он считал, что молодую хорошенькую женщину непременно нужно развлекать. И пытался развлечь, руководствуясь собственными вкусами и опытом.

— Пойдёмте. Попьём прямо из самовара.

Кулдошин, тем не менее, неподвижно стоял и смотрел мне ив глаза. Вокруг делались ставки, заключались пари, играла музыка, возбуждённо гавкали собаки; пахло какими-то лекарствами. А мне хотелось пробудиться от страшного сна.

— Завяжу с этим делом! — вдруг с силой выдохнул Кулдошин. — Илья пусть как хочет, а я завяжу. Не могу теперь видеть кровь, даже собачью…

— Мне такие вещи никогда не нравились. — Я не сочла нужным скрывать своё мнение. — Слишком много горя на свете. И нет нужды множить его далее — для собственного развлечения. Извините, но я так считаю, даже если кто-то со мной не согласен.

— Что вы, Оксана!

Кулдошин бережно взял меня под локоть и повёл к выходу. Петровский, Шестаков и Жамнов двинулись следом, оставив галдящую свору около арены.

Все эти дамочки в чернобурке, каракуле, норке, еноте были на самом деле хуже окровавленных израненных собак, потому что они считались людьми. Им бы дома сидеть, детей укладывать спать, ужин мужьям готовить, принимать ванны с ароматическими маслами. Шить, вязать, картины, наконец, писать. Что угодно делать, но только не это, не это!..

Охранники оставили нас в уютной, стилизованной по старую русскую избу, комнате, расположенной на первом этаже коттеджа Кулдошина. До этого дома от хором Маркова пришлось пройти полкилометра по главной улице посёлка, и я умудрилась несколько раз подвернуть ногу в своих дурацких сапожках.

А ведь мне предстоял ещё долгий разговор с клиентом, от которого на самом деле зависело многое, если не всё. Кулдошин мог отказаться от моих услуг. Я имела право заявить о нежелании работать в его интересах. Вполне вероятно, что какие-то иные причины станут камнем преткновения, и моя работа на Урале закончится, едва начавшись.

Вышитые определённым способом полотенца, кадки, полки, прялки, крынки, ложки, скамейки — всё завертелось у меня перед глазами. В комнате топилась печь, Тепло волнами накатывалось на окошки и обдавало каждого, кто входил в дверь. Я тупо смотрела на замёрзшие стёкла и ждала, когда мне помогут раздеться и покажут, где можно помыть руки, немного привести себя в порядок.

Почему-то больше всего я боялась, что хозяин посадит меня на время первой беседы под портрет в чёрной рамке или напротив него — чтобы покойница всё время смотрела мне в глаза. Но, к счастью, этого не произошло, и мы устроились за деревянным столом. В центре его красовался начищенный медный самовар, а вокруг него стояло несколько заварочных чайников. Всю остальную площадь стола занимали калачи, баранки и пироги, разложенные в мисках и на деревянных дощечках.

— Прошу вас!

Кулдошин жестом обвёл стол, приглашая начать трапезу. Он снял свою куртку, но оставался в чёрном, только закатал рукава.

— Согласно этикету, чайный стол должен представлять выбор разных сортов. Хотите вот этот, «Эрл Грей»? Или «Ахмад» с экзотическим вкусом?

— Всё равно, Юрий Иванович. — Мне было уже не до церемоний.

Кулдошин налил мне огромную кружку чая, вернее, чифиря, заваренного по-нашенски, и опять замолчал. Я воспользовалась паузой и с удовольствием принялась за чай и пирог с рыбой. Почему-то мне всегда нравилось сочетать сладкое и солёное, и многие меня не понимали.

— Вчера друга потерял, — неожиданно сообщил Кулдошин. — Вместе Афганистан прошли, он с Ильёй Марковым раньше работал.

Юрий не стал уточнять, кем работал его друг, но я сразу поняла. Значит, тоже был «уралмашевский», и безвременная его кончина вряд ли кого-то могла удивить.

— Думаете, его «заказали» конкуренты? Нет, представьте себе, свингерством занялся! Говорил я ему, что не божеское это дело. Ведь свою бабу под чужого мужика надо подложить! Он-то ничего, а вот мужик из другой пары психанул. Свальный грех не каждому по душе придётся, даже если поначалу и вошёл в искус. Тот, другой, выхватил «макаров» и перестрелял всех. А четвёртую пулю — себе в рот. Кстати, Мила парня этого, друга моего, знала. Только вы ей не говорите, как всё случилось. Наталья одно время хотела, чтобы Мила за него замуж вышла. Так и не сумела найти ей партию. А ведь спала и видела, чтобы у Дениски отец был… — Кулдошин тяжело вздохнул. — Я закурю? А вы компанию не составите? — Я молча кивнула и взяла сигарету. — Наталья просила меня, если с ней что случится, Милу не оставлять. Девчонка она славная, и я ей верю. Она очень вас рекомендовала… — Кулдошин несколько раз жадно затянулся. — Много мне говорила о вас, о вашей дочке. С Дениской, говорит, подружились — не разлей вода! Ладно, довольно о постороннем, перейдём к делу. Я понимаю, Оксана, что вы очень устали. Если хотите, сейчас идите отдыхать. Времени у нас много.

— Да, действительно, мне нужно прийти в себя. Но несколько вопросов я задам вам прямо сейчас.

Я курила сигарету, пила уже вторую чашку чая и изо всех сил старалась не уснуть прямо за столом.

— Расскажите, как всё произошло в тот день. Какие события этому предшествовали, не показалось ли что-то странным. Кроме того, меня интересует, кого конкретно подозреваете вы и по какой причине. Мне нужен весь расклад по здешним группировкам — кто чем занимается, какие возможности имеет. Вы, конечно, понимаете, что, несмотря на ваши чувства к жене, вы должны говорить правду. Если имели место неприятные факты, не скрывать их. Мне нужна чёткая картина, иначе невозможно будет работать.

— Понимаю. — Кулдошин сбил пепел. — Я не намерен ничего скрывать. Задавайте вопрос, я отвечу. Так получится скорее.

— Ладно. — Я попыталась привести скачущие мысли в порядок. — Почему ваша жена так срочно поехала из бани домой?

— У неё с одной «тёлкой» была назначена встреча. Иначе эту Лару и не назовёшь. «Папик» у неё крутой, «бабки» имеет хорошие. Нам время от времени помогал. Наташа расширяться хотела, переоборудовать комплекс. Бассейн по евростандарту уже начали отделывать. Наверное, Павел вам кое-что рассказал.

Кулдошин испытывающе взглянул на меня, но ничего не понял. Вряд ли в моих глазах можно было различить что-то кроме сонного тумана.

— Свои, женские дела у Наташки с Ларисой были. Жена омоложение делать хотела, а Лара могла помочь. Службу безопасности требовалось доукомплектовывать, вооружать, чем положено. «Чёрные» совсем зажрали. Мила, наверное, сказала, сколько раз её тётку убить хотели? И большей частью на моих глазах… Я всё время боялся, что бандюки, даже русские, «красного петуха» нам в баньку пустят. Многие грозились, но как-то проносило. До бесконечности фартить не может, и я знал, что когда-то час пробьёт. Вот, пригласила Наталья Ларку на вечер, да и уехала к ней. Они и раньше встречались. Сидели, выпивали понемногу, в сауну ходили, в бассейне плавали. Никогда никаких происшествий…

— А Лариса не может быть причастна к убийству, на ваш взгляд? — От усталости я зацепилась за самую примитивную версию.

— Да нет, не думаю… — Недокуренная сигарета повисла в пальцах Юрия. — Ручаться ни за кого нельзя, но только не пойму, зачем Ларке это нужно. Наталья-то им как раз не мешала…

— А кому она мешала? — в упор спросила я. — И поподробнее.

— Долго надо рассказывать. — Кулдошин сжал виски ладонями, будто пытался раздавить собственный череп. — Сложно всё. Антон Ветрогонский, друг-то мой, которого убили, очень многим мешал. Они вместе с Натальей прижимали цыганских наркобаронов. Когда жены не стало, в Антона как бесы вселились. А ведь она его из ямы вытащила, когда на иглу сел. Целыми днями обжабанный ходил. А когда вылечился, группу вокруг себя собрал. За своих наркоторговцев ромалы, цыгане то есть, его публично к смерти приговорили. Сам барон приказал уничтожить. Эх, Оксана, вы тут такое ещё увидите! Такое услышите! Не знаю, захотите ли вы дальше эту вонь копать. Милиция вся куплена, и вам помощи от неё не будет. Ладно, если и мешать не станут. Русских там вообще мало — азеры, «чехи», узбеки. А славяне которые — одни выродки, кормятся от наркоты. Вся сволочь на Урал ползёт, потому что огромные деньги здесь крутятся. На окраинах, считайте, российской власти нет, только Кавказ и Средняя Азия. Эти — главные подозреваемые, с моей точки зрения. Они Наталью давно в расизме, в апартеиде обвиняли, когда в бане стала наводить порядок. Пришлось назначить паспортный режим, чтобы всякая вшивая сволочь не проходила в комплекс. Но у нас права человека только так и понимают!

Кулдошин ничего не ел, почти не пил чай, только зажигал одну сигарету от другой.

— «Чехи» в открытую угрожают. Если в Чечне спецоперация, у нас здесь по улицам пройти нельзя. Замордовали совсем, а у Натальи сердце болело. В своём, говорила, городе, а как чужие! И в бане у неё — конец света. С азиатского рынка вся нечисть туда прёт. Не только мыться, но и тряпьё своё стирать, вшей вычёсывать и всё такое. Живут они в контейнерах, некоторые — у бабок, у пьяниц комнаты снимают. Бывает, что по пятнадцать-двадцать душ в одной каморке. Не только спят и едят, даже рожают — и то на тюках! Девок страшно днём на улицу выпускать! А у Наташки — три дочери от первого брака, одна другой краше. Дуньку чуть не изнасиловали в прошлом году…

— Ясно. — Мне очень хотелось зевнуть, и я чуть не сунула кулак в рот. — Национальная рознь, один день в неделю для помывки «некоренных», борьба с наркотиками, нежелание платить дань местным «авторитетам». И все обиженные могут свершить преступление.

— Наши бабы азиаткам «тёмную» прямо в бане устроили. И пообещали бить каждый день. Вот Наталья их и развела, чтобы не встречались. А что надо было делать, если терпение наконец-то лопнуло?!

Голубые глаза Юрия Ивановича гордо сверкнули на пунцовом от гнева лице, а широкая грудь стала ещё шире.

— Раньше надо бы, то ведь всё терпим, всё молчим… Но у нас всегда так — бабы первые на борьбу поднимаются. Правда, Наталье и мужиков раскачать удалось. Поняли, что это — их земля. Ветрогонский, и другие после присоединились… Короче, опубликовали номер пейджера, чтобы сообщали, где наркотой торгуют. Притон там или просто точка… Но менты и эфэсбешники сведениями пользуются, а помощи никакой. Приходится самим выезжать и разбираться. Нашли кое-каких патриотически-настроенных бизнесменов. Наташка сама часто переводила средства. Каждый, кто хотел город от грязи очистить, делился последним. Ветрогонскому грозили всё время. Не думал, что Антон слабаком окажется. Наверное, смерть Натальи его подкосила. Может, ему менты всё это подстроили? Был свинг или нет, уже не узнаешь. Всех убили. И слава поганая по городу про Антона поползла, Мол, другим жить нее давал, а сам…

Кулдошину хотелось выпить чего-нибудь покрепче чая, но он стеснялся меня. Я просто слушала, ни над чем особенно не думая, потому что заняться анализом собиралась завтра с утра, на свежую голову.

— Подмочили авторитет всего фонда. И без ментов не обошлось, точно. Может, и Наталью они?.. Тогда я вас отпущу отсюда, потому что жалею вашу девочку. Сам знаю, что такое с малыми на руках оставаться. Менты от фонда столько ориентировок получали, что могли всех наркодилеров изловить. Сами закрывают глаза на очевидное, а потом плечами в погонах пожимают — откуда такая преступность? Почему женщинам на улице серьги вместе с ушами отрывают? С Юга фуры идут без остановки, и не только с фруктами. Безработные граждане дворцы строят такие, что местные бандиты завидуют. Наталья лично в администрацию ходила, в милицию, с фактами в руках — ноль внимания! А кого заберут, сразу и отпускают. Мафия в мундирах — она всякой другой хуже. Прибыль делят с наркобаронами. Наталья с ними сцепилась. Тут уж и мне жутко стало, хоть я всякое в жизни повидал. Говорю: «О Мишке подумай, ему же всего пять лет! Да и другие наши с тобой дети могут пострадать!» А она: «Мне легче не будет, если их всех на иглу посадят! Нельзя руки опускать! Нельзя!» Милка говорила, что тётку Непреклонной звали? А наркобарон цыганский, из Таджикистана, Али-оглы, тоже как Непреклонный известен. Обещал, что кровавый пар засвищет до небес, если Банщица не уймётся. Одним словом, Оксана, дело наше дрянь. И я никак не ожидал, что вы одна приедете — без ребят, без поддержки. Я своих дам для охраны, но этого мало. Менты могут вас по закону привлечь, предупреждаю. Сколько дел они в суде развалили, прикрыли на стадии следствия! Только что в зале суда амнистировали бандершу-цыганку Азу, которая полгорода в страхе держала, и всех ментов по струнке строила. И это несмотря на то, что при аресте её люди оказали вооружённое сопротивление! Сын этой Мамы грёбаной и стрелял. Так вот, Наташке нельзя было паспортную систему вводить в бане, а этим можно было стрелять в ментов! И никакого тебе расизма. А всё почему? Потому что цыгане и таджики с ними делятся, а мы — нет. Принципиально! Наташка твердила, что за нами народ стоит. Но только народ — понятие расплывчатое.

Кулдошин потрепал по холке огромную немецкую овчарку, которая неслышно появилась в комнате и уселась рядом с хозяином.

— Вы не бойтесь Карла, он очень умный. Без приказа с места не сдвинется. Тогда, на лестнице, народа рядом с ней не оказалось. А какой-то гад ждал её… Ведь эта амнистированная Мама Аза дело нашему фонду в суде проиграла, и теперь дворец своими силами разбирает. Обещала Наталью загасить при случае. Да мы уж потом и не слушали… С мозгов эти угрозы скатывались. Но молились каждый день по три раза, батюшку о том же просили. Я не за себя — за неё… Вы хотели узнать, что случилось перед убийством. Да ничего особенного. Только за три дня, двадцать четвёртого сентября, Наталья лично задержала кондукторшу в автобусе. Та наркотой прямо в салоне торговала, вместе с билетами. Бабы, что в баню ходили, стукнули. И Наташка специально в тот автобус села. С ребятами из фонда борьбы с наркотиками — а как же без них? Лично доставила сбытчицу в милицию. Я недавно интересовался — до сих пор сидит. Значит, денег откупиться не нашлось. И цыганский барон за неё не вступился — русская оказалась. Но ведь у неё тоже подельники могут быть… Замучил я вас?

Кулдошин заботливо глянул мне в лицо. Я поняла, что вид имею весьма потрёпанный, но из вежливости отрицательно покачала головой.

— А так всё тихо было. Наталья ещё утром предупредила, что Лариса часикам к семи подъедет. И в половине седьмого из бани сорвалась. Я с ней Лёшку Жамнова отправил, как обычно. А сам продолжал с рабочими разбираться, с дизайнером, да ещё из санэпиднадзора опять приехали. Петровский в офисе службы безопасности был, Шестаков — со мной. Я даже ничего не почувствовал — некогда было думать о постороннем. И вдруг мой мобильник зазвонил. Почему-то меня как током ударило…

— Когда именно это случилось? — вскинулась я, стряхнув сон.

— Без пятнадцати восемь примерно. — Кулдошин достал носовой платок и шумно высморкался. — Ну, может, без десяти…

— Кто именно звонил? — Я неожиданно поняла, что уже успела выспаться, и теперь всю ночь буду думать. — Что он сказал? Подробно.

— Мы с Павлом пошли кофе выпить в наш буфет. Тут, значит, звонок. Никифор, Наташкин сын, ему двадцать лет. Говорит, что нашли её в лифте с разрубленной головой, десять минут назад. Значит, без двадцати восемь примерно. А в половине седьмого я её в машину посадил. Врачи говорят, что ещё шесть-семь минут после удара она жила, уже в лифте… Кабина вся кровищей залита. А нашли случайно. Кто-то на девятом этаже в лифт вошёл, хотел спуститься…

— Получается, Наталью Лазаревну ударили по голове, предположительно топором, около семи часов вечера. От бани до вашего дома сколько нужно ехать на машине? В среднем, конечно, раз на раз не приходится.

— Около получаса, там же всё время пробки. Жамнов сказал, что без пяти семь они уже были во дворе. Наталья велела ему уехать, брата встречать, который в отпуск из армии прибыл. Лёшка ушёл со двора без трёх минут семь. Так получилось, что он даже на часы взглянул и запомнил…

— А нашли её примерно через сорок минут, уже мёртвую. После того, как был нанесён единственный удар топором, она ещё жила, вы говорите?

— Эксперты уверяют, что да. — Лицо Кулдошина перекосилось от боли, и он поспешно отвернулся. — Ещё живую кинули в лифт, кабину отправили на девятый этаж. Там и завершилась агония. На девятом этаже одна квартира пустая стоит, а из двух других по вечерам не выходят. Убийца думал, наверное, что тело в лифте ещё дольше пролежит. Но к старику вызвали врача, и ей потребовалось спуститься в лифте. Вроде бы так было, Никифор сказал. Он уже мать искал в это время. Знал, что она в семь должна дома быть.

— Он вам позвонил единственный раз, когда уже всё стало ясно?

Я старалась выяснить каждую мелочь, чтобы потом к этому не возвращаться.

— Да, — коротко уронил Юрий Иванович.

— Мать не возвращалась, хотя обещала быть дома в семь. И он не поинтересовался у вас, куда она подевалась? Может, передумала, задержалась в бане?

— Нет, Никифор не интересовался. Мы с ним… как бы сказать… — замялся Кулдошин. — Короче, без веской причины он бы мне не позвонил. Наталья как-то заставляла его смирить норов. Но он, видно, в неё пошёл нутром. Я, когда его голос в трубке услышал, сразу понял — произошло что-то чрезвычайное. И не ошибся… Я Жамнову высказал всё, что думал о нём. Но и Лёху понять можно. Раз Наталья говорит, что он ей больше не нужен, надо подчиняться. Частенько он вот так уходил со двора, и всё было нормально. И потом, кто ж знает, как там, у лифта, всё произошло? Вдруг и Жамнов не помог бы? Слишком серьёзных птиц Наташка зацепила…

Диктофон и блокнот остались в сумке, но я точно знала, что главное из рассказа Кулдошина запомню. Получается, Юрий Иванович был в неприязненных отношениях со своим пасынком Никифором Пермяковым, и только Наталье Лазаревне удавалось поддерживать видимость мира в семье. Конечно, сразу же подозревать в убийстве сына Натальи неправильно, но где-то в глубине души стоит запрятать и такой вариант. Запрятать хотя бы для того, чтобы не упустить ни одной возможности раскрыть преступление.

Значит, не только вне дома Непреклонная грубым нажимом добивалась своего. Страшный рассказ Павла Шестакова, теперь вот это… А ведь Никифор действительно мог пойти характером в мать и ответить ей тем же. Она привыкла ни перед чем не останавливаться, и парень уродился такой же сильной личностью. Да, пока я с ним не встретилась, делать выводы не могу. А вдруг свара внутри этого семейства ещё не достигла такого накала, за которым следует убийство? К тому же Никифор скорее поднял бы руку на отчима, чем на мать.

— Юрий Иванович, а Никифор был один в квартире, когда всё случилось? Ведь вы говорили, что у Натальи Лазаревны намечалась встреча с Ларисой. Кстати, как её фамилия? Надо бы поговорить.

— Лариса Якшинская. Я вам адрес дам, — пообещал Кулдошин. — Нет, Лариса в тот вечер не приезжала к нам и домой не звонила. Не исключено, что она по мобильнику отменила встречу, но Жамнов в машине ничего такого не слышал. С Ларисой вам встретиться нужно. Вдруг она ещё что-то знает? Женщины ведь друг с дружкой более откровенны. Но Никифор был не один, кажется мне так, по крайней мере. Он говорит, что занимался, — в Политехе ведь учится. Только потом соседи с девятого этажа в дверь позвонили. Сказали, что нашли Наталью.

Кулдошин поднялся из-за стола, ушёл в соседнюю комнату. Через минуту вернулся, протянул мне вырванный из блокнота листок.

— Вот Ларкин адрес и телефон, держите. Думаю, что она с вами встретится. Особых заносов за ней не замечал — нормальная баба. Но она сейчас в Греции, прилетит в воскресенье. Тогда и пообщаетесь…

— А откуда вы взяли, что в тот вечер у Никифора кто-то был? Вы только подозреваете или можете что-то доказать?

— Точно доказать не могу, но из бара бутылок водки тогда пропала из бара. Вряд ли парень будет выпивать один. Может, кто-то из института к нему пришёл, не знаю. И ещё. Когда звонил в баню, сказал такую фразу: «Мы раз пять выходили её встречать, а она не шла…» Кто это «мы»? Потом объяснил, что от волнения оговорился. Встречать мать выходил он один, а соседи присоединились позже, когда в лифте нашли тело. Но если кто-то был, почему Никифор об этом умалчивает? Он ведь просто так может меня злить, даже в такие страшные дни. Он не одобрял мать, когда та пошла за меня. Юношеский максимализм взыграл в его душе. Парень не подумал, что их у матери восемь человек, и нужна подмога, защита. Мол, их пять братьев, и они в состоянии постоять за честь семьи. Сопляки, он ведь самый старший. Остальные — совсем мальчишки. — Кулдошин махнул рукой. — Другие-то пацаны покладистые, а этот упёртый. Видит, как мне тяжело, и постоянно намекает, недоговаривает, чтобы добить. Теперь-то, без матери, с ним совсем не совладать. Может, вы сумеете узнать, кто был у Никифора тем вечером? Но не Лариса — точно!

— Договорились. Попробую выяснить.

Я мечтала хотя бы о часике крепкого сна. Но перед тем нужно принять душ с дороги, привыкнуть к своей комнате, которую мне выделили на втором этаже. Мой чемодан Жамнов давно отнёс туда.

— А Алексей не знает, кто мог быть с Никифором?

— Понятия не имеет. Он же в квартиру не заходил, а Наталья ничего не говорила. Просто заявила, что он свободен до завтра.

— Понятно. — Я с трудом, опираясь на столешницу, встала. — Спасибо за угощение, за подробный рассказ. Но я всё-таки ещё раз хочу спросить вас о личном. Мне это нужно для следствия. Вы говорите, что были в натянутых отношениях с пасынком. Что это означает в данном случае?

— В смысле — мог ли он убить? — догадался Кулдошин. — Нет, ни за что! Грубость, бравада, подчёркнутая независимость. Нежелание называть меня отцом и на «ты»… Вспомнил бы лучше, как родной батька их бросил! И с тех пор не написал ни разу, не позвонил. А уж о материальной помощи и речи не было. Наталья даже не знала, жив ли Пермяков. Всероссийский розыск ничего не дал. Но, мне кажется, Никифор и родного папу не признал бы. В его возрасте парни считают, что во всём правы, а взрослые их притесняют. Но чтобы убить, да ещё свою мать, — нет! Он и меня-то не жалует из ревности. Но учится на «отлично», повышенную стипендию получает, целыми днями сидит за компьютером. У Натальи на него вся надежда была. Остальные-то — средненькие…

Меня всё сильнее интересовал именно этот странный мужчина, который взял замуж женщину не с одним, а с восемью детьми, да ещё все годы совместной жизни беззаветно любил её. В том, что горе Кулдошина искреннее, я ни на миг не усомнилась.

— Вы удивительный человек, Юрий Иванович. Обычно мужчины боятся даже одного ребёнка, которым обременена избранница. А вы… Очень любите детей? Лично я с такими подвигами ещё не встречалась.

— Если любишь женщину, надо любить и её детей, — сразу же ответил Кулдошин.

Он дёргал висящую на шее серебряную цепь, и на правой его руке я увидела громадный перстень из того же металла.

— Даже не то что надо, а само это получается. А что до Никифора, то и с родными детьми бывают конфликты.

— Ваш брак с Натальей Лазаревной первый? — поинтересовалась я.

— Нет, второй. Я родом из Ростовской области, из городка Шахты. Там и жила моя первая любовь. Она изменила мне, когда я в госпитале валялся после Афганистана. Потом я тренировался на базе «Вымпела» в Подмосковье, стал советским «коммандос». Сосны, малинник, деревянные корпуса, скворечники на каждом дереве… Прямо как в пионерском лагере! Когда мне было двадцать, «Вымпелу» передали базу отдыха в Балашихе. Мы были лучшими по медицинским показателям, по интеллектуальным данным. Но последнее больше касалось разведчиков… «Вы будете — круче некуда! Все виды единоборств… Рэмбо против вас — хулиган с рогаткой!» Язык, диверсионное дело, в перерывах — драки с балашихинскими. Кафе, в котором происходили разборки, в память о фингалах называли «Бычий глаз». Так я начинал, а уже после попал «за речку», то есть в Афганистан. Первой жене из Кабула джинсы «Ливайс» привёз, кожаную куртку. Сам курил «Мальборо». В начале-то восьмидесятых! Тогда, конечно, я был ей нужен. Меня даже называли «дяденька-шпион». Потом — ранение, последствия, увольнение из «Вымпела». Хорошо, что детей не успели завести, а то бы я не смог их бросить. Но другим довелось пережить позор и унижение девяносто первого, когда КГБ и СССР смешали с грязью. А я к тому времени мотался по стране, брался за любую работу. К себе в Шахты решил не возвращаться — там ведь жила бывшая жена. И я не ручался за себя — боялся убить, если встречу на улице. Жил в общагах, в комнатах «на троих», и всё мечтал о доме, о большой семье. Раз в год ездил в Балашиху. Выпивали там с ребятами, поминали погибших возле чёрного обелиска под берёзой у проходной. На мраморе — щит, меч и буква «В». Мы называли её — «проходная возле ДорНИИ». И каждый год я говорил бывшим сослуживцам, что ещё не женат. Бабы у меня были, но ни одну из них я не видел своей супругой. Поверьте, что выгоды, денег, покоя я не искал. Иначе как бы я женился на многодетной матери? Божественный свет в ней был, необыкновенная сила. Я совершенно случайно отправился в баню именно тогда, когда Наташка выгоняла оттуда накачанных «братков». Я был потрясён. Блондинка — хрупкая, изящная, ухоженная, на каблучках… И рвёт зубами руку бандюгана! Костюм на ней был брючный, зелёный в тонкую белую полоску. Мне будто кровь в голову ударила, и что-то толкнуло к ней. Вы любили по-настоящему, Оксана?

— Да, — ответила я негромко, но Кулдошин сразу поверил.

— Про это только в книжках пишут, но так оно и было. Когда я подошёл на улице, специально подкараулив и заранее купив цветы, Наташка даже не удивилась. Вроде так и должно быть, чтобы чужой мужик пытался завязать знакомство. Потом говорила, что от меня теплом повеяло. Словно мы впотьмах блуждали, друг друга искали, и, наконец, встретились. Она могла за психа меня принять, за маньяка. Безработным был, только что из автосервиса уволился. Городской прописки нет, жить негде. А Наташка улыбается. И я стою — рот до ушей. Сам не поверил бы… А через полчаса мы уже чувствовали, что сто лет знакомы. Мне глаза её понравились. У Милки такие же — золотистые, в точечку. Ни одна из дочек на Наталью так не похожа. Все пошли в Пермякова.

Кулдошин сжимал и разжимал громадные кулаки. А я подумала, что испугалась бы такого детину на месте Натальи Лазаревны, даже если бы он подошёл с цветами.

— Когда она про детей сказала, я не поверил сперва. Решил, что хочет оригинальным способом отделаться. Прямо прогнать стесняется, а тут, по логике вещей, я сам удрать должен. Говорю: «Веди домой, показывай, а то не поверю! Я что, многодетных баб не видел?» А она паспорт достаёт, где чёрным по белому — восемь детей! Читаю и балдею — Евдокия, Ефросинья, Прасковья, Никифор, Семён, Митрофан, Кондрат, Герасим… Оказывается, всех батюшка по святцам называл. Ни одного имени Наташка сама не выбрала. Так же и с нашим общим Мишкой получилось. Все они, кроме младшего, Никаноровичи и Никаноровны. Потом я узнал, как сильно любит Наташка свою племянницу и её сына. Она хотела, чтобы мы с Милой поженились. Но я ответил: «Мне только ты нужна, а с Милой мы будем друзьями!» Так родилась наша семья. Ну, всё, теперь спать пора, — От Кулдошина не укрылась моя буйная радость. — Простите, если что не так. И разрешите проводить вас до двери вашей комнаты. Хотя мой дом — единственное место в этих краях, где вам гарантирована полная безопасность…

* * *

Мне казалось, что дурацкий сон продолжается, но я отлично знала — всё происходит наяву. Мы с Шестаковым медленно взбирались по пологому склону горы, щурясь от яркого солнца и держась друг за друга. Сверху доносилась новая модная песня — я узнала группу «Белый орёл».

Настроение почему-то стало приподнятым, даже праздничным. А в следующую секунду я увидела продолжение душного кошмарного сна, мучившего меня всю ночь в коттедже Кулдошина. Паша Шестаков, похоже, ничему уже не удивлялся. Он с широкой улыбкой уступил дорогу голой длинноногой красотке. Вернее, почти голой — чёрные эластичные трусики, кожаные рукавицы и лыжные ботинки на ней всё же были. И глаза её закрывали от ослепительного солнечного света огромные каплевидные очки.

Мы условились с Ларисой Якшинской о встрече на горной трассе, где любовница одного из здешних авторитетов совершенствовала мастерство в скоростном спуске. Но увидеть её — свежую, улыбающуюся, с нахлёстанными зимним ветром бело-розовыми грудями, плоским загорелым животом и слегка подмороженными коленями — было сродни нервному потрясению средней степени тяжести.

То, что один из гостей был мужчиной, не произвело на Ларису никакого впечатления. То ли она охранников считала рабами, то ли ей доставляло двойное удовольствие продемонстрировать Павлу свои сосочки. Они напоминали цветы из крема, которыми обычно украшают торты. Соломенные волосы, искрящиеся от снежной пыли, свободно падали на плечи Ларисы. На её шее блестела тончайшая платиновая цепочках, украшенная крохотными бриллиантами.

— Добрый день! — Лариса, не моргнув глазом, протянула Паше руку.

Она сдёрнула рукавицу, и я изумилась ещё раз. На прямоугольных, очень длинных ногтях Якшинской были тщательно нарисованы разные женские лица. К розоватой Ларисиной коже такие изыски не очень-то шли, но, похоже, пресыщенной сучке хотелось чего-то неожиданного, экстравагантного. Кислое выражение моего лица ничуть не смущало Ларису.

— Здравствуйте. Вот, Оксану Валерьевну к вам привёз.

Паша старался не смотреть на свежие, пышные сиськи. Создавалось впечатление, что Лариса хочет вывернуться наизнанку и показать нам свои внутренности, так как снаружи мы всё уже видели.

Всё-таки ноябрьские воздушные ванны не прошли даром, и лыжница покрылась «гусиной кожей». Но она мужественно мирилась с обстоятельствами и пританцовывала под песню «А в чистом поле…», которая звучала уже в третий раз с того момента, как мы оказались на горе. Кассета или лазерный диск оживали в магнитоле, установленной в громадном джипе «Гранд-чероки».

Летят самолёты, плывут корабли,

Обломки Нью-Йорка в небесной пыли.

Вся жизнь проплывает, как будто во сне,

А глянешь на небо — там звёзды в огне…

— Обожаю эту песню! Она добавляет остроты ощущениям и пускает в кровь адреналин. — Лариса протянула руку и мне. — Вы хотите в темпе выпить кофе? — Она махнула кожаной рукавицей в сторону джипа, и песня захлебнулась на словах «… и Сталинград». Я с тоской посмотрела вверх — на склоне горы торчали шесты с флажками, а между ними сверкала на солнце накатанная лыжня.

— Можно и кофе выпить. Я вас долго не задержу.

Мне казалось, что ненормальная «тёлка» работе не поможет, но для очистки совести следует побеседовать и с ней.

— Нам нужно куда-то сейчас ехать?

— Да, под горку. Ашот! — позвала Лариса.

Из джипа выбрался старый армянин с легчайшей норковой шубой-кардиганом в руках. Он подбежал к Ларисе, окутал её покрасневшее тело драгоценным мехом и принял у неё палки. Тут же воткнул их в снег, опустился на колени и осторожно снял с её ног лыжи.

Меня тошнило всё сильнее, но Шестаков демонстрировал завидную выдержку — обязывало положение.

— Паша, мы с Оксаной съездим в кофейный домик. Ашот нас отвезёт. А ты через часик заедешь, ладно? Надеюсь, ты не желаешь слушать бабские сплетни? — Якшинская сияла, как медный грош.

— Не имею ни малейшего намерения, — скривил рот Шестаков. И повернулся ко мне: — Ничего не бойтесь, я заберу вас через час. Кофейный домик здесь недалеко, под горой. Нужно только покрепче держаться, когда Ашот поведёт джип вниз. Не думайте, что он хочет вас убить, просто у него такой стиль вождения. А я тем временем наш транспорт сгоняю на заправку. Там кое-что ещё нужно подремонтировать…

— Договорились!

Я поняла, что Лариса хочет сказать мне слова, не предназначенные для ушей охранников Кулдошина. Без Павла мне стало одиноко, но я быстро подавила слабость.

— Поехали! — воскликнула Лариса. — Я покажу вам кофейный домик. Он очень миленький. Не возражаете, если я опять поставлю ту песню? Чем-то она меня зацепила. А вам не нравится?..

Лариса усадила меня назад, сама устроилась рядом с Ашотом и вновь врубила автомагнитолу.

Посмотришь на небо — там звёзды одни,

Мне гроздья салюта напомнят они,

Кому-то напомнят они, может быть,

Принцессы Дианы жемчужную нить…

Предупреждал Паша Шестаков не зря, потому что Ашот на джипе едва ли не взлетал над заснеженными горами. То и дело сердце проваливалось в живот, и казалось, что очередного опасного поворота мы не преодолеем. Несмотря на ноябрь месяц, ярко сияло солнце, и где-то внизу мерно дышала тайга. С тяжёлых еловых лап сыпался снег, и пронзительно визжали тормоза. Ашот делал вид, что ничего особенного не происходит, а Лариса посвистывала сквозь зубы — ей всё ещё не хватало адреналина.

Наконец джип встал, как вкопанный, около низенького коттеджа — белого, с красной черепичной крышей, вся южная стена которого состояла из тонированного стекла. Лариса выпрыгнула из джипа первая, Ашот открыл дверцу передо мной. Мои колени дрожали после смертельно опасной тонки по горам, несмотря на то, что резина у «чероки» была высшего качества, шипованная, да ещё со специальной пропиткой.

Но всё-таки я считала, что мы могли до кофейного домика и не добраться. Лариса ничего не говорила — ждала, когда мы останемся одни. Я для неё была очередным экзотическим экспонатом, призванным развлекать нечаянно обласканную фортуной девчонку. Наверное, сейчас она скажет, что никогда не видела частных сыщиков.

Кофейный домик был убран в имперском стиле — он вмещал много хрустальных светильников. Причём цвета подвесок, естественным образом переходя один в другой, варьировались от фиолетового до зеленоватого. Но секунду мне почудилось, что мы оказались в подводном царстве, и я слегка опешила.

В сочетании с мягкими коврами на полу и янтарным паркетом водопады хрусталя, виньетки бронзы, огоньки электрических и восковых свечей создавали поистине грандиозный ансамбль. Кофейный домик дышал покоем и достатком, но в нём, в отличие от хором «новых русских», было по-настоящему уютно, и мне понравился интерьер.

Швейцар, одетый в красный мундир, принял у меня дублёнку и сумку. Лариса указала на низенький мягкий диван. Сама она скинула лыжные ботинки у порога, сдёрнула шерстяные носки и уселась напротив меня, рассматривая свою ступни с элегантным педикюром.

Желая дополнить впечатление, Лариса вытянула ногу, вытащила пальцами из вазы веточку каких-то пахучих сиреневых цветов, положила ногу перед собой на пуфик. Она каждую секунду демонстрировала, что живёт красиво, а мне почему-то стало её жаль. На меня смотрела молоденькая дурочка, которая не умеет даже толком накраситься. Сливовая насыщенная помада и шоколадные тени не шли к её белявой мордашке, но Лара не подозревала об этом.

— Вы предпочитаете «Арабику» или «Робусту»? — вкрадчиво спросила Якшинская. Наверное она думала, что я не понимаю разницы между ними.

— «Робуста» содержит много кофеина, и это как раз то, что мне нужно. — Я наивно улыбалась и хлопала ресницами. — У меня уйма работы.

— Отлично!

Лариса позвонила в колокольчик. Ей нравилось демонстрировать свою власть над прислугой, которая почему-то не чувствовала себя униженной. Я никогда не смогла бы так естественно, покорно принять свой жалкий жребий. Кофе нам принесла женщина лет сорока, явно имеющая высшее образование; но в её глазах застыло густое подобострастие. У меня мелькнула мысль, что рабами не становятся, а рождаются.

— Это мы с Максом в Гималаях!

Лариса ткнула пальчиком в огромное полароидное фото, занимавшее полстены перед столиком. Я вздрогнула ещё раз, потому что стояли они в снежном раю совершенно голые.

— Вы оттуда привезли моду на стиль «ню»? — догадалась я.

— Если бы вы только знали, как это полезно! Кажется, что не только душа, но и тело становится бессмертным!

Лариса, не выпуская из пальцев ноги веточки, красиво отпила кофе.

— Так что вас интересует? Давайте быстро, скоро вернётся Макс. А он может не одобрить моих контактов с вами. Ему кажется, что все постоянно под него копают.

— Я уже говорила, что много времени не займу.

Раздражение сделало мой голос сухим, как хворост. Стараясь не кашлять и не сморкаться, я пила горячий кофе и смотрела на солнце сквозь тонированную стену. Даже в столицах и за границей я не встречала ничего подобного.

— Насколько мне известно, Наталья Лазаревна Кулдошина назначила встречу с вами на девятнадцать часов двадцать седьмого сентября. И в это именно время она была убита неизвестным в подъезде собственного дома. Мне хотелось бы узнать следующее. Каков был характер ваших взаимоотношений вообще, и в частности — встречались ли вы тем вечером? Если да, то когда именно и где. Если нет, то кто из вас отменил встречу и почему.

Лариса куталась в норковую шубку. Её сильно знобило, хотя в глубине комнаты пылал камин. Кроме того, она рассматривала меня в упор, будто прикидывала, стою ли я её откровенности. Но в противном случае я могла заподозрить Ларису в причастности к убийству, а этого ей совершенно не хотелось.

— Лара, при каких обстоятельствах вы познакомились?

Я приготовилась к долгой осаде, потому что должна была чем-то оправдать дальнее и дурацкое путешествие.

— Оксана, в каком возрасте вы потеряли девственность? — вдруг огорошила меня Якшинская.

Наверное, впервые в жизни я пожалела, что не являюсь сотрудником милиции или прокуратуры, а потому должна строить свою работу на доверии и доброй воле сторон. Но, в данном случае, я не представляла, как надо воздействовать на свидетеля. Властных полномочий нет, деньги ей не нужны, шантажировать нечем. Лучше бы мне сейчас пришлось стрелять…

Разврат у Лары стал идеей-фикс, и я мысленно пожелала ей быть изнасилованной «в очередь». Много лет назад в московском микрорайоне Братеево семь озверевших пьяных скотов надолго, если не навсегда, отбили у меня интерес к любому виду секса.

— В восемнадцать лет, — бросила я, стараясь заглушить воспоминания и вернуться к реальности. — Это имеет отношение к делу?

— Ну, вы такая правильная! — разочарованно протянула Лариса. — А мне, представьте, было двенадцать. Круто, да? И я сразу же залетела.

— А сейчас вам сколько? — Мне хотелось встать и уйти, но было нельзя.

— Двадцать один. Не похоже? — прочирикала Лариса, любуясь своей ногой с платиновым браслетом на щиколотке. — Все говорят, что больше семнадцати не дашь.

— Я бы дала двадцать пять.

Мне стоило больших трудов сдержаться. Похоже, я поступила правильно, потому что мои слова вернули наглянку к реальности. Она поджала губы и заговорила живее.

— У Натальи Лазаревны была знакомая знахарка, она жила в глухой деревне. Кроме неё никто не мог меня туда отвезти. Моя мать и Наталья вместе в школе учителями работали. Моя — математичка, а та — по рисованию и черчению. В учительской много откровенничали, и после связи не теряли. У бабки я каких-то травок попила, и началось кровотечение. Отца-то у меня давно нет, а мать просила сделать аборт. Но в то же время не хотела позора, чтобы все знали. Наталья помогла сохранить грех в тайне. Между прочим, она и сама к этой знахарке возила свою крестницу Милу. Ту, на которую вы работаете.

— Я знаю. Получается, что вы знакомы девять лет. Вполне достаточно, чтобы хорошо узнать друг друга. И вы ведь поддерживали, особенно в последнее время, довольно тесные отношения? Часто встречались, вели беседы за жизнь? Плавали в бассейне, потели в сауне?

— Да, я помнила то добро, которое сделала мне Наталья. Тогда я была бедной девочкой, школьницей, у которой ни кола, ни двора. А потом мне в жизни повезло, и уже Наталья обращалась ко мне за помощью. Конкретно в тот день хотела попросить меня переговорить с Максом. Паша Шестаков говорил вам, что мой гражданский муж — очень влиятельный и богатый человек? И он может очень многое. Наталья об этом знала.

— Сама она не могла выйти на Макса? — удивилась я.

— Могла. Но я должна была провести предварительную, типа, беседу. Кулдошины расширяли бизнес, а на это нужны огромные средства. Наталья мечтала об организации при оздоровительном комплексе современного фитнесс-центра. Короче, чтобы русские люди, у которых мало денег, получали буржуйские блага или совсем бесплатно, или за символическую цену. А ведь кто-то должен всё это оплачивать. Короче, мы с Максом даже поговорить не успели. Он из Таиланда вернулся позже, чем обещал. Может, оно и к лучшему, потому что Макс не пришёл бы в восторг. Русская парная, сауна, душ Шарко, «горячая кушетка», солярий… И всё бесплатно! Ещё антицеллюлитные программы. Но ведь Лазаревну трудно было переубедить. Она, наверное, хотела, что с неё икону написали. Мы на повышенных тонах переговорили, и я сказала, чтобы она сама ехала к Максу по поводу спонсорской поддержки. А вот омоложение в Израиле ей устроили бы. Это — не проблема. Макс хотел её к своему дяде в клинику положить…

— Значит, двадцать седьмого встречи не было? И отказались именно вы? — Я, наконец, заставила девчонку говорить по существу.

— Да, решили дождаться Макса. Это было в тот же день. Мы встретились на парковке у бани. Ни охранников, ни Кулдошина не было рядом. Наталья меня только об одном попросила… — Лариса запнулась, махнула худенькой рукой с косточкой у запястья. — Её больше нет, так что обещания утратили силу. У Натальи ведь любовник был, она с ним ещё до Юрия встречалась. И после свадьбы тоже. Поэтому Никифор и не признавался, что вдвоём они в квартире были, когда труп нашли. Юрий про него ничего не знает. Наталья просила меня, в случае чего, подтвердить, будто я к ней приезжала в тот вечер. Юрию сказала, что едет к Ларисе. На самом деле ехала к нему, понимаете? Кулдошин не должен об этом узнать.

— Она встречалась с любовником в присутствии взрослого сына? Пусть даже там и пять комнат…

— Понятия не имею, для чего они решили увидеться. Может быть, и не для траха. Скорее всего, Нечёсов опять «бабки» клянчил.

— Его фамилия Нечёсов? — Я не сдержала улыбки. — А звать как?

— Григорий. Лазаревна его жалела, как своего ребёнка, баловала. А Кулдошин — мужик ревнивый, не одобрил бы. Короче, Никифора она тоже предупредила, чтобы молчал про Гришу. А сыну всё хорошо, что отчиму плохо. Юрий-то с характером дядька, а Нечёсов к детишкам подлизывался. Так что в тот вечер Никифор с Гришей Лазаревну ждали…

— Остальные дети где были — осенью, вечером?

— А кто где. И в деревне, и в гостях у друзей, а старшие дочери своим семьями живут. Наталья сделала так, чтобы Нечёсова один Никифор видел. А другие отчиму проболтаться могли.

— Но ведь следователю Никифор Пермяков официально заявил, что был в квартире один, когда тело обнаружили в лифте. Получается, соврал?

Я уже предполагала, что стану делать, распрощавшись с Ларисой.

— Получается, — кивнула она. — Никифор не хотел, чтобы отчим узнал про Нечёсова. Лазаревна с ним порвала, вроде, но всё-таки встречалась тайком. Никифор звонил мне и просил подтвердить, что он был один. А я, мол, не пришла. Передумала в последний момент. Я подтвердила, что не была там, потому что действительно не была. И кто находился у Никифора в квартире, не знаю.

Я перевела дыхание, достала из кармана жакета платочек и вытерла вспотевший лоб, как после тяжкой работы. Может, повлиял кофеин, и сердце заколотилось в бешеном темпе. Каждый мускул наполнился невиданной силой. Мне казалось, что до города возможно добежать и без «тачки». Но не хватало нескольких мазков, которые должны довести картину до полного совершенства.

Да, я ни на шаг не приблизилась к разгадке убийства Кулдошиной, переговорив уже с несколькими близкими ей людьми. Но почему-то думала, что кошмары сегодня ночью мне сниться не будут, и придёт покой.

Солнце-звезда горело за тонированной стеной и мешало сосредоточиться, но всё же я вспомнила сон. Белая гора, а с неё прямо на меня летит толпа лыжников. Я понимаю, что сейчас погибну под их натиском, и Октябрина останется сиротой. Но я не могу отступить, спастись. Ноги приросли к утоптанному снегу. Я встаю на четвереньки, но и ладони никак не оторвать от ледяной горки. Я беззвучно кричу и просыпаюсь. Интересный сон, ведь до сегодняшнего дня я ни разу не бывала на трассе скоростного спуска; видела её только по телевизору.

— Лара, а кто такой этот Нечёсов? — вяло спросила я.

Якшинская наконец-то перестала вытягивать в мою сторону ноги и поплотнее запахнула шубку. По нехорошему блеску её глаз я поняла, что дело не обходится без кокаина, но в моём присутствии Лара нюхать не может.

— В прошлом — реставратор, но сейчас работает звонарём в храме, где Лазаревна — прихожанка. Тоже к ней париться ходил.

Лариса смотрела на куст комнатного камыша, свисающего из глиняной круглой посудины. Сама посудина была тонкими цепочками прицеплена к зеркальному потолку. Я подумала, что Максу некуда девать деньги, и он мог бы, не заметив того, отстроить для Натальи фитнесс-центр.

— Нечёсов работал в той самой газете, которую выпускал Фонд борьбы с наркотиками. Они и меня перевоспитать пытались… — хихикнула Якшинская.

Я поняла, что не ошиблась, и наркотики здесь употребляют вовсю.

— Про Бога, про демонов рассказывали. Что нужно перетерпеть, когда демоны начнут меня во время службы корёжить. Короче, ничего у них не вышло. Сама Лазаревна подарила мне икону Пантелеймона, чтобы я избавилась от тяги к бесовскому зелью. И молилась за меня, кстати. Потом Нечёсов принялся стыдить. Стыдят, а «бабки» просят!

Лариса не выдержала и достала из внутреннего кармана шубы крохотную бутылочку.

— Оксана, не сдадите меня? Я немножечко… — Жадно втянув ноздрями кокаин, Якшинская ожила, блаженно улыбнулась. — Ведь такой Гриша набожный, а тайком пакостит. Живёт с замужней! Сам, небось, Лазаревну не взял, когда она одна с детьми мыкалась. Дождался, когда найдёт нормального мужика, и стал с неё деньги тянуть. Конечно же, не для себя! Для церкви, для бедных, для патриотической газеты. А Наталья с Юрием тоже себе в убыток работать не могут, им нужно прибыль иметь. А откуда взять, ежели половина клиентов к ним бесплатно ходит? Целый штат халявщиков! Нищие, если русские, потом все эти борцы с наркотой, сотрудники газеты. Последние парятся и мышцы качают на тренажёрах. Многодетные семьи, ветераны войны, инвалиды «горячих точек»… И приходится искать спонсоров. Многие, в том числе и Макс, время от времени платят. Среди богатых много мужиков южного происхождения, и им не хочется конфликтовать с бритоголовыми. Лучше заплатить, а то объявят тебя наркобароном, жидомасоном, террористом, и в лучшем случае сожгут твою иномарку. Я благодарна Лазаревне за всё. — Лара ещё раз приложилась к кокаину. — Но, в то же время, рада, что с моей шеи свалился этот камень. Мы с Максом скоро уезжаем в Бразилию на год-полтора. У него там хороший контракт наметился…

— И всё-таки кто, по-вашему, мог убить Кулдошину?

Я уже давно тайком включила диктофон, поэтому особенно не напрягала память.

— Скорее всего, цыгане. Наркотики — дело серьёзное, по себе знаю. — Лара криво усмехнулась. — И деньги стоят того, чтобы «заказать» кого угодно. Макс тоже так думает, потому что азиатам с рынка это не по рылу. Ментам удобнее было бы подвести Наталью под статью, благо любой предпринимать вынужден каждый день нарушать закон.

Лариса прищурилась, но я всё равно видела её широкие зрачки. Казалось, в ознобе дрожали даже её глаза, и тонкие брови судорожно сходились на переносице.

— Одно могу сказать… Бандиты её не трогали — Макс точно знает. Хотя Наталья многим дорогу перешла. Они сейчас все верующими стали, точнее, суеверными. Решили, что Лазаревна заговорена от ножа и пули. Якобы её никому и никогда не убить. И мне тоже почему-то казалось, что она бессмертна…

Лариса не договорила. Заверещал её мобильник, и я поняла, что моё время истекло. Я узнала здесь всё, что могла узнать, и потому нужно было как можно скорее встретиться ещё с одним человеком. Он мог не только рассказать в подробностях, как прошёл тот вечер, но ещё и найти возможных свидетелей, в которых я так нуждалась.

Лариса почти ничего не говорила в трубку, только мычала и ойкала. Потом отключила связь и виновато уставилась на меня.

— Оксана, мне сейчас в город нужно ехать…

— Отлично. Может, вместе поедем? Зачем Павлу лишний раз гонять сюда машину? Дорога не из лёгких, сами знаете.

Я предполагала, что Лариса не придёт в восторг от такой перспективы, но и возражать не станет.

— Я только переоденусь, — промямлила Якшинская.

Правильнее было бы сказать «оденусь», потому что на ней, кроме норковой шубки и трусиков, не было ничего.

— И поправлю макияж. Душ принять уже не успею. Вы можете полчаса подождать?

— Конечно. Значит, договорились. Да, ещё… Лара, вы можете со своего мобильного позвонить в одно место и назначить от своего имени встречу? Только на эту встречу приеду я. И всё, больше от вас ничего не потребуется. По крайней мере, сегодня вы меня порадовали.

— Смотря кому звонить, — поразмыслив, изрекла Лариса.

— Никифору Пермякову. Боюсь, со мной он встречаться не захочет. А обязать я его не могу, я ведь не милиция и не прокуратура. С частными сыщиками можно поступать, как заблагорассудится. А охранников Юрия Ивановича я не хочу подключать к этому делу, потому что тогда Никифор совершенно замкнётся и начнёт всё делать назло. Лара, поймите, мне очень нужно с ним побеседовать. Парень слишком много знает.

— Ладно. — Якшинская снова достала мобильник. — Только не говорите ему, что я сдала Нечёсова. Наверное, даже и не надо было.

— Нет, Лара, было надо. Вы всё сделали правильно, и ссылаться на вас я не стану. Мне только нужно, чтобы своенравный юноша никуда не сбежал и ответил на все вопросы. А ведь я работаю на его отчима. Да, кстати, как Никифор относится к Миле Оленниковой?

— Терпеть не может свою кузину, — немедленно сообщила Якшинская.

— За что?! — удивилась я, потому что не ожидала такого ответа.

Сама Мила ни разу не упоминала при мне имени двоюродного брата, и это должно было меня насторожить.

— Ревнует?

— Не только, хотя и это тоже. Лазаревна крестнице своей собиралась приличную сумму завещать. Ведь у неё ребёнок без отца, и родители ничем помочь не могут. И на дом в деревне Мила претендовала. Дед Лазутка её очень любит, больше всех внуков. Он смешной такой, на Ельцина похож. Наталья завещание не написала — Кулдошин против был, и старшие дети тоже. Так что вряд ли что Мила теперь получит. Лазаревна нескольких женихов ей нашла, надо было подсуетиться. А Миле они не понравились. Видите ли, она хочет замуж выйти только по любви! Вот пусть и вспоминает своего Героя России…

Лариса приготовилась набирать номер. Меня снова, уже в который раз, передёрнуло. Зря всё-таки Наталья откровенничала со шлюхой-наркоманкой. Но, с другой стороны, от неё я узнала даже больше, чем собиралась.

— Правда, дед ещё в силах оставить завещание на избу…

— Я работаю здесь ещё и от имени Милы, и потому Никифор вряд ли захочет видеть меня. Если же вы попросите о немедленной встрече, он заинтересуется и согласится. А дальнейшее предоставьте мне.

— Всё, звоню, — тусклым голосом сказала Якшинская.

Я откинула волосы и ладонью ощутила, какие они мокрые, будто только вышла из ванны. Лариса набрала номер, подождала немного и дежурно улыбнулась.

— Ник? Да, я. Слушай, что ты сегодня вечером делаешь? Одну проблему нужно обсудить. Сможешь? Тогда я подъеду часиков в шесть. И ты свободен? Вот и ладушки! Нет, это не телефонный разговор. Слушай, ты один будешь дома? Нет? А с кем? С Герасимом и Кондратом? Ничего, не страшно. Всё, пока, до вечера! — Лариса выключила связь. — Больше от меня ничего не потребуется? Я могу переодеваться?

— Больше ничего, Благодарю вас.

Я проводила взглядом Якшинскую и подумала, что сейчас нужно срочно позвонить Шестакову и сообщить об изменении своих планов. Он должен был, не возвращаясь в кофейный домик, прямо с заправки ехать к Кулдошину на дачу. Я же на Ларисином джипе еду в город, до шести вечера сижу в каком-нибудь баре, а после отправляюсь на квартиру к Никифору Пермякову.

Но прежде чем побеседовать с Милкиным ревнивым кузеном, я должна успеть сделать два дела. Надо позвонить в Москву, узнать, как там Октябрина, выписали ли её в школу. Время от времени меня прошибал пот — ведь ветрянка даёт жуткие осложнения, вроде сепсиса, гангрены или воспаления лёгких. Но, раз Мила не звонит сюда, значит, с моей дочерью ничего плохо не случилось. И второе — после разговора с Москвой я погуляю по двору Кулдошиных. И, пока меня никто там не знает, осмотрю место преступления.

Чтобы представить, как тогда всё случилось, я должна мысленно заползти в шкуру убийцы и попытаться вообразить, что нужно завалить заказанную бабу. Я — киллер, нанятый цыганскими наркоторговцами. У меня есть задание наконец-то ликвидировать заговорённую, неуязвимую, непреклонную мадам Кулдошину, которая уже много раз самым невероятным образом избегала, казалось бы, неминуемого и предрешённого…

В нашем агентстве больничных не признавали — надо было беспрерывно зарабатывать деньги. Но, несмотря ни на что, я чувствовала вину перед дочерью, которая так грустно смотрела на меня при расставании. И потому, наверное, я плохо спала по ночам.

* * *

Наверное, я доставила неизъяснимое удовольствие прилипшим к окнам старухам, потому что развлекала их в течение примерно получаса. О таком зрелище они могли только мечтать — незнакомая девица в роскошной дублёнке и новеньких фетровых бурках бесцельно слонялась по заснеженному двору, между гаражами, скамейками и песочницами. Стояла около автомобилей на парковке, курила, усевшись верхом на детские качели, разглядывала дом.

Кому-то из старух, конечно же, пришла в голову идея вызвать милицию, но желание понаблюдать за таинственной незнакомкой пересилило. Завтра, а то и сегодня вечером моя персона будет обсуждаться на многих кухнях, но этим можно пренебречь. Важно другое — я, кровь из носу, должна договориться с Никифором Пермяковым. А уж тогда с чистой совестью можно будет насладиться настоящими уральскими пельменями с клюквенным морсом. Их прекрасно готовили в коттеджном посёлке, а Юрий Иванович проявлял себя хлебосольным хозяином. Будем надеяться, что Никифор не сможет отказаться от предложения о сотрудничестве, потому что Лариса Якшинская дала мне в руки мощные козыри.

Я знала код подъезда от той же самой Ларисы. И потому, когда пришло время, беспрепятственно попала на светлую лестницу. Пол и стены оказались непривычно чистыми, без росписей, граффити, обгорелых спичек и кошачьего дерьма. Окна, похоже, тоже недавно помыли. Наверное, Наталья Лазаревна и здесь всех подмяла под каблук; и до сих пор, по старой памяти, лестницу вовремя убирали.

Значит, вот в эту дверь она вошла тем осенним вечером. Юрий Иванович говорил, что было очень холодно, и накрапывал дождь. Наталья была в белом кожаном итальянском полуплаще, замшевом костюме цвета тёмного шоколада — широкая юбка, жакет в стиле «сафари». На ногах — полуботинки типа «казак» с длинными узкими носами.

Сразу видно, что женщина состоятельная, преуспевающая, знающая себе цену. Я так и видела её перед собой — невысокую, стройную, несмотря на девять родов, блондинку, от которой волнами исходил запах дорогого парфюма. Под мышкой у неё — сумочка-кошелёк без ручки, из которой, кстати, ничего не пропало. Нетронутыми оказались и серьги с бриллиантами, кольцо из того же гарнитура. Совсем недавно, в день её рождения и одновременно ангела, восьмого сентября, Юрий Кулдошин подарил драгоценности в знак любви.

Похоже на заказуху, потому что обычно людей убивают с какой-то целью. Или грабёж, или месть, или другая причина. Напавший мог оказаться сумасшедшим, и вот тогда будет сложно. Он не готовился, напал внезапно, под влиянием одному известных факторов, и потому не оставил улик. Действовал в одиночку, а, значит, не будет свидетелей. Не имеет веского мотива, следовательно, не может быть вычислен логическим путём.

Но будем надеяться, что действовал человек вменяемый. Топор всё время с собой таскать не будешь — значит, шёл убивать специально. И мне вдруг стало понятно, откуда взялся топор. По городу ходили слухи, что Лазаревна заговорена от ножа и пули. А надо было наверняка…

Скорее всего, около почтовых ящиков убийца напал на Наталью сзади. Она стояла спиной, вызывала лифт. Как раз удобное место за трубой мусоропровода. Вошедшему с улицы не видно того, кто спрятался в тёмном углу, особенно если жертва не ожидает нападения. Но Наталья-то должна была ждать, по крайней мере, не отпускать охранника. Будь рядом Жамнов, у убийцы ничего не получилось бы. Но это в том случае, если всё происходило именно так.

А вдруг нападавших было несколько? И не прятались они за трубой мусоропровода, а вышли из квартиры или ворвались следом за Натальей с улицы? Правда, жильцы никакого шума не слышали, так ведь они не всегда говорят правду. Тот же Никифор под протокол наплёл околесицу, а чего ждать от посторонних? Скажешь, что слышал, так ещё и неприятности наживёшь. Начнут в прокуратуру на допросы таскать, а то и чего похуже получится. Так что следует от разборок держаться подальше — здоровее будешь. А если убийц было несколько, Жамнов только погиб бы сам, а хозяйку не спас.

Именно у лифта, на этом месте, обрушился на голову Натальи страшный удар. На непокрытую, ничем не защищённую голову. Эксперты сказали, что убийца был ростом много выше Кулдошиной — удар нанесён сзади и сверху. Это был сильный, молодой, физически развитый мужчина, правша. Жаль, что те же самые эксперты не могли точно сказать, один был нападавший, или кто-то составлял ему компанию.

А дальше всё было просто. Убийца решил, что всё кончено, и толкнул смертельно раненую женщину в открывшиеся двери лифтовой кабины. Стараясь не запачкаться в льющейся потоком крови, нажал кнопку девятого этажа, и кабина пошла вверх, остановилась там, открылась. Потом створки съехались, и ещё живая Наталья Лазаревна хрипела на грязном полу, захлёбываясь в крови — пятна и потёки остались на исцарапанных ножиком стенах.

Если всё случилось так, то у убийцы не было времени рыться в сумочке жертвы, выдирать из ушей серьги, снимать с пальцев кольца. Скорее всего, в его планы это и не входило. Нужно было только убить, и он выполнил заказ на «отлично», потому что Наталью всё равно не спасли бы. Он сделал то, на чём многие обломали себе зубы. Неужели всё дело в орудии убийства? Нож и пуля не брали, а топор взял? Или что-то, очень похожее на топор?

Из других квартир через «глазки» не видно, что происходит у двери лифта. И, вполне возможно, никто ничего действительно не заметил. А сумочка убитой так и осталась под локтём, и с неё долго смывали кровь…

Я знала, что квартира Кулдошиной находится на седьмом этаже. Но всё-таки поднялась пешком — не нашла в себе сил войти в ту кабину. Несколько раз останавливалась, но не того, чтобы перевести дух — приходилось испытывать и не такие нагрузки. Просто требовалось упорядочить свои мысли и чувства. Я ещё не встречалась с Никифором Пермяковым, но много слышала о нём. Видела на фотографиях его лицо — напряжённое, жёсткое, тоже непреклонное. Все здесь непреклонные, но крайней мере многие, и льются из-за этого реки кровушки.

Я остановилась у широченной бронированной двери, обшитой лакированным брусом цвета гречишного мёда. И, недолго думая, позвонила. В таких случаях затянувшиеся приготовления только мешают и размягчают волю. Когда наступает ответственный момент, просто забываешь, что хотела сказать и сделать. Но сегодня такого срама не случится — Лариса напоила меня кофеином. Поездка на джипе с ней и Ашотом тоже сильно возбудила меня.

В дублёнке на лестнице было очень жарко, а ведь капюшон я скинула ещё во дворе. Пот струйками полз по спине, и мне пришлось ещё раз наскоро вытереть лицо платочком. На белом батисте остались следы помады, туши и тонального крема.

Странно, но никаких вопросов из-за дверей я не услышала. Открыли сразу же. На пороге возник мальчонка лет десяти, в оранжевом, как у московского дворника, жилете и в джинсах с индейской бахромой. На Наталью Лазаревну он был совсем не похож. Наверное, вот таким, плотным и черноглазым, был её первый муж Пермяков.

— Тебя зовут Герасим? — наобум спросила я.

— Нет, Кондрат. А вы к Герасиму? Он с ангиной лежит.

Мальчик, поглаживая сидящего на руках сурка. Говорил равнодушно, не проявляя ко мне ни малейшего интереса.

— Лара, ты? — донеслось из глубины квартиры. — Я сейчас!

— Проходите, — всё так же буднично пригласил Кондрат.

Он запер входную дверь и открыл полированную створку встроенного шкафа. А я, расстёгивая крючки дублёнки, оценивала квартиру. Да, действительно, пять комнат, два холла, евроремонт. А ведь в этом же доме живут самые обыкновенные работяги, пенсионеры, инвалиды. Пока курила во дворе, понаблюдала за здешней жизнью. И не могла тогда себе представить, что в обычном доме помешаются пышные хоромы.

Из ярко освещённой кухни вышел юноша в очках, с белым импортным утюгом в руке. Через плечо у него висели два полотенца и наволочка. Стены кухни были отделаны под красный сырой кирпич, который гармонировал с гарнитуром цвета охры. Даже холодильник Кулдошины выбрали не белый, а золотистый. Двери, полы, обои, панели — всё было самого лучшего качества, из-за чего жилая квартира походила на мебельный салон.

Равнодушный Кондрат смотрел на нас, поглаживая своего сурка. Почёсывал зверька, а тот издавал звуки вроде «хр-хр-хр» и млел от удовольствия. Интеллектуальный грызун закатил глазки и расслабился, обвиснув на руках маленького хозяина.

— А вы кто?.. — удивился Никифор, чуть не выронив утюг.

— Я пришла вместо Ларисы Якшинской. Вот мои документы.

— Ты бы хоть смотрел, кому открываешь! — буркнул Никифор брату, совершенно не стесняясь меня.

Кондрат пожал плечами и скрылся за дверью. Никифор обречённо посмотрел на меня.

— Обождите, я сейчас.

Он отнёс утюг на кухню, погасил там свет и вернулся в прихожую, застёгивая «молнию» на куртке. Я тем временем успела снять дублёнку, и Никифор понял — разговор предстоит долгий. Видимо, из вредности он не предложил домашние тапочки, но я прошла в холл в шерстяных носках.

— Где ваши документы? — сухо спросил юноша, всем своим видом давая понять, что на его благосклонность рассчитывать нечего.

Он взял мою пластиковую карточку, паспорт; долго изучал их, хмуря густые чёрные брови. Я заметила на его верхней губе и подбородке пробивающуюся щетину, а по всему лицу, особенно на лбу — старательно замаскированные прыщи.

— Оксана Валерьевна Бабенко, вице-президент охранно-розыскной фирмы «01-08-57»? Да, я слышал, что вас нанял мой отчим по рекомендации душечки Милочки. Но я не обязан сотрудничать с вами, правда ведь? Я имею право молчать?

— Конечно, имеете! — весело подтвердила я. — Но, по-моему, вы должны не меньше Юрия Ивановича Кулдошина и Людмилы Витальевны Оленниковой стремиться к раскрытию этого преступления. Если милиция и прокуратура до сих пор не ответили на вопрос «кто виноват?», муж и племянница убитой просто обязаны прибегнуть к услугам сотрудников частного агентства. И я вправе ожидать помощи всех родственников погибшей, в том числе и её совершеннолетних детей. Вы другого мнения?

— Да, я вправе отказать вам в помощи! — запальчиво сказал Пермяков и вернул мне документы. — Маму это всё равно не вернёт. В моей жизни, в жизни моих братьев и сестёр также ничего не изменится. Да и вряд ли вы, — Никифор обвёл меня презрительным взглядом, — сможете поймать настоящего убийцу. У мамы было много врагов, и все они — очень влиятельные люди. Они остановят вас на дальних подступах.

— Это только ваше мнение, — кротко заметила я.

— Вы слишком самоуверенны, Оксана Валерьевна. Ни у кого не получилось, а у вас получится, да?! — Никифор поддёрнул губу с усиками.

— Кто знает, кто знает… Я могу войти в комнату? Всё-таки неприлично держать женщину на пороге, даже если вы недовольны её приходом! В любом случае, я хочу узнать, почему вы отказываетесь сотрудничать со мной. Только на том основании, что не верите в мой успех?

— Не только. — Никифор явно думал над моим вопросом. — Ладно, проходите, но у меня мало времени. Надо ухаживать за больным братом, а потом заниматься. Надеюсь, вы знаете о наших отношениях с отчимом. И его друзья скорее станут моими врагами.

— Никифор, я не друг ему. Просто Юрий Иванович нанял меня, и я выполняю работу. Он — мой клиент, вот и всё.

— Но вы — подруга Людмилы! — повысил голос юноша и сорвался на фальцет. — Ладно, не будем базарить в коридоре. Пойдёмте.

Я подняла с пола сумку и пошла следом за Никифором через холл в одну из дальних комнат. Толкнув плечом дверь, Никифор посторонился и пропустил меня в квадратное серебристое помещение. В этом тоне было выдержано всё — пол, стены, потолок, мебель. Впрочем, кроме стола, офисного кресла и широкой тахты, в комнате ничего не было.

Само собой, стол украшал дорогущий компьютер, а на стеллажах громоздились учебники и тетради. Комната студента-отличника напоминала фантастические фильмы, и только внушительный иконостас в правом углу резко контрастировал с общим модерновым стилем.

В окно виднелись корпуса соседних домов, разноцветные окошки и белая бахромка снега на ветках растущих во дворе лиственниц. Поднимался ветер, и комья снега летели вниз, на орущих детей.

— Садитесь! — Никифор мотнул головой в сторону тахты.

— Спасибо.

Я опустилась на уголок, обвела взглядом комнату. С другой стены на меня смотрела Наталья Лазаревна — огромный цветной портрет в чёрной рамке. Под ним стоял стакан водки, накрытый кусочком хлеба, и горела церковная свеча. У икон я заметила зеленоватую лампадку, которая освещала богатые оклады и сильно пахла ладаном.

Из всего набора образов я узнала только Сергия Радонежского, который, по слухам, помогал школьникам и студентам. Был среди них и мученик Никифор, но я не стала терять время и спрашивать о постороннем. Отвернувшись от образов и компьютера, посмотрела на хозяина, ёрзающего в кресле. Сзади него горела офисная галогеновая лампа, похожая на сковородку, и шелестели приклеенные скотчем к стене листки бумаги.

— Никифор, я хочу услышать от вас рассказ о том самом вечере. Понимаю, как вам больно, но ради матери вы должны… слышите, ДОЛЖНЫ рассказать правду! Правду, а не то, что заявляли следователю. Со своей стороны обещаю, что никогда и никому не скажу о вашем проступке.

— У меня не было никакого проступка! — взвился Никифор. — И я вам ничего говорить не стану, слышите?! Да, маму убили, она боролась против наркотиков! Она поднимала народ на войну с бандитским беспределом! Она считала, что русские люди должны быть хозяевами на своей земле! За это её и убили. Она теперь в раю. Она — мученица за веру, за истину, за справедливость. И никто за неё мстить не должен, потому что для праведницы любая месть — тоже зло. Смертной казни в стране нет, и убийца всё равно останется в живых. Может, он даже минует скамью подсудимых. Тот, кто послал, за деньги его отмажет. А вдруг непосредственного убийцы уже нет в живых? Я не знаю. Мне это не интересно. Это интересно отчиму? Отлично. Его проблемы. А ещё больше это, наверное, нужно кузине Милочке. Но я выполнять её желания не стану. Дайте душе моей матери успокоиться, слышите?! Её тело предано земле, и душа должна быть безмятежна. Только недавно прошли сороковины. Я с трудом сумел успокоить сестёр и братьев. И я не позволю, чтобы нас всё время возвращали в тот день… Вам обещаны большие деньги, вот и отрабатывайте их, ройте землю носом. Но всё это — без меня. И больше нам говорить не о чем.

— Никифор, вы скажете мне!

Я медленно встала с тахты, сделала несколько шагов к нему. Юноша тоже поднялся, сжал кулаки, и лицо его покраснело от гнева. Я не боялась, что сосунок сейчас бросится на меня, и чувствовала в себе силы отразить его нападение. Думала только о том, имею ли право пустить в ход грубый шантаж. И решила, что да, поскольку уговаривать этого психа нет ли времени, ни желания.

— По большому счёту, мне нет дела до ваших взаимоотношений с отчимом и двоюродной сестрой. Вы можете как угодно сильно их ненавидеть, потому что всё время ревновали к ним свою мать. Но вы не имеете права делать меня заложницей семейных дрязг, показывать характер и тем самым мешать раскрытию тягчайшего преступления. Как сын, как человек, как гражданин вы должны помочь свершиться правосудию. Вам двадцать лет. Я свою мать потеряла, когда мне было восемнадцать. Её убили на моих глазах. Неужели бы я стала выпендриваться, держать фасон, копаться в каких-то родственных пакостях, будь хоть малейшая возможность покарать её убийцу? Какая разница, кто меня нанял? Разве это имеет значение?! Вы должны надеяться на меня, а не ненавидеть, не бояться! Никифор, я говорила с Ларисой Якшинской. Поскольку дело приняло слишком серьёзный оборот, она лукавить не стала. И сказала, что в тот вечер не была у вас дома. Что они с Натальей Лазаревной договорились встретиться позже, когда Макс вернётся из Таиланда. Так?

Никифор плотно сжал губы и смотрел на меня бешеными глазами. Я испугалась, что парня хватит удар. Казалось, я слышу, как барабанит его сердце. Действительно, я не понимала, чего он боится.

— Вы сказали под протокол, что были дома один. Но ведь это не так, правильно? С вами был некто Григорий Нечёсов. Будете отрицать?

Никифора будто ударили оглоблей по голове. Он побледнел и качнулся вперёд, но вовремя схватился за спинку вертящегося кресла.

— Я знаю, почему вы хотели скрыть факт присутствия Нечёсова в квартире. Я клянусь, что никто никогда об этом не узнает. Лариса тоже будет молчать. Но вам выгодно иметь в моём лице друга, а не врага. Кстати, ваше странное поведение, будем откровенны, наводит на жуткие мысли. И вам совсем не нужно, чтобы мысли эти возникали…

— И какие же это мысли? — усмехнулся Никифор, садясь в кресло.

— Такие… Вы вполне можете быть причастны к убийству. Или вместе с Нечёсовым, или… В общем, кто-нибудь из вас или сразу оба. Мотивы налицо. Вы не хотите говорить о Нечёсове, потому что он был в близких отношениях с вашей матерью… Дайте закончить, а потом уже решайте, как поступить. Из моральных соображений вы не упоминаете его имени. Говорите следователю, что, кроме вас, в квартире никого не было. Что Лариса почему-то не приехала. Вольно или невольно переводите подозрения на неё. Назначила встречу, но не явилась, а Наталью Лазаревну в подъезде ждал убийца. Очень похоже, что Лариса заманила жертву в ловушку. Но ведь можно глянуть на ситуацию и по-другому. Ларисе Якшинской ваша мать не мешала. По крайней мере, не настолько, чтобы убивать. И другу её Максимилиану Аладашвили она не мешала тоже. Да, обращалась за спонсорской помощью, но за это не «мочат». Я могу доказать, что Нечёсов был у вас вечером двадцать седьмого сентября. Могу разоблачить вашу ложь. И тогда попробуйте убедить всех, что лгали, руководствуясь лишь ханжеской моралью. Вы очень не хотели, чтобы Наталья Лазаревна завещала Людмиле Оленниковой дом в деревне и крупную сумму денег. Но отговорить упрямую мать от этого решения не смогли. Она не успела составить нежелательное завещание, так? А вдруг вы, Никифор, ручку приложили? Ведь как всё сходится! Никто в течение девяти лет не мог убить Наталью Лазаревну, и вдруг — нате! Вот так, запросто! А вдруг это сделал Нечёсов? Она ведь не ждала от любовника нападения. Ударил по голове, бросил в лифт, нажал кнопку. И вот в этом случае вы имеете все основания скрыть факт его пребывания здесь. Почему Нечёсов пошёл на такое? Может, вы ему заплатили, а он сильно нуждался в деньгах. Вероятно, сыграла роль обида на Наталью, которая предпочла Кулдошина. Если покопаться, можно найти и другие обстоятельства, которые объяснят многое. Как, складно я говорю?

Юноша был бледен, как смерть. Он сидел неподвижно, и в глазах его я видела отчаянный ужас. Кажется, приём сработал. Теперь, дабы отвести от себя подозрения в убийстве матери, Никифор Пермяков сдаст всех, в том числе и Нечёсова. Я сидела и ждала, внутренне готовясь к самому худшему. Неизвестно, есть ли в этом доме оружие, на что способен Никифор Пермяков, особенно находясь в аффекте. Но Урал я прилетела без пистолета, но с лицензией на ношение, и уже здесь Шестаков выделил мне «ствол». Правда, сегодня я его с собой не взяла, о чём и пожалела сейчас.

— Вы — чудовище… — прошептал Никифор и вдруг по-детски разрыдался. — Вы бьёте в самое сердце… Убирайтесь! Убирайтесь немедленно, или я задушу вас… Мне будет уже всё равно. Я вас видеть больше не могу!.. А дома дети… При них нельзя. Я ненавижу вас, будьте прокляты! Оставьте меня сейчас же! Вам не будет счастья, будет горе!..

— Да, я уйду. — Мне и самой показалось, что пора кончать этот балаган. — И сразу же поставлю в курс дела Юрия Ивановича. Пусть он сам решает, как распорядиться этой информацией. Лариса не намерена брать вину на себя и даже попадать под подозрение. Она согласилась подыграть Наталье Лазаревне по её просьбе, когда было неизвестно, чем закончится этот вечер. И я не позавидую вам, Никифор, если Юрий Иванович услышит, как было дело. Слишком уж тёмная эта история. И если даже в первую очередь убийство ударило по интересам Людмилы, отчим не простит вас никогда. Прокуратура скажет своё слово, потому что лжесвидетельством вы помешали следствию, ввели в заблуждение должностных лиц. Я знаю, что вы хотите причинить мне зло, Никифор, так вот… Не делайте этого! Несколько человек знают, что я пошла к вам. И если к определённому времени не вернусь, они дадут информации ход. Применять ко мне насилие вы не станете, умные люди так не поступают. Вы увязнете окончательно. Лучше помириться со мной.

Никифор рыдал, стоя на коленях перед иконами. Время от времени он смотрел на портрет матери, под которым, то вытягиваясь, то склоняясь в сторону, трепетало зыбкое пламя. Сняв очки, размазывая крупными кулаками слёзы и сопли по лицу, он что-то бормотал, запрокидывал голову, потом опускал её к самому полу. Затравленно смотрел на меня и тут же отводил глаза. Никифор хотел возненавидеть меня вновь, но чувствовал только животный ужас. Он понимал, что обложен со всех сторон. Кроме того, юноша знал характер отчима и представлял, какие последствия повлекут мои выводы.

— Я не хотел… Я не убивал! И Григорий тоже. Он и мухи не обидит. Маму проклинали многие в нашем городе. Их долго, очень долго придётся искать. Легче навесить всё на меня и на Нечёсова. Но это не так…

Приём подействовал, и шок сделал из Никифора человека. Он осознал серьёзность положения и принял единственно верное решение о сотрудничестве со мной. Я не отдавала предпочтения ни одной из версий и не отбрасывала ту, которую только что высказала сыну убитой.

— Никифор, за что вы так ненавидите свою двоюродную сестру?

Эти слова вырвались у меня непроизвольно, и парень притих. Он пристально посмотрел в моё взволнованное лицо и прикинул, стоит ли отвечать. Поднялся с колен и подошёл к окну, долго смотрел во мрак.

— Она отняла у меня мать, которая слишком любила свою крестницу. Больше, чем родных детей! Дунька, Фроська и Пашка никогда не могли позволить себе того, что позволяла Милочка. Мама обожала её, а она бессовестно этим пользовалась. Вы считаете, что она заслужила наследство? Мы, восемь родных детей, очень много теряли. Я не говорю о Мишке — у него есть отец, его не обидят. Сама же Милочка никаких обязательств на себя не брала. Сумела подлизаться и к маме, и к нашему деду Лазарю Михайловичу, и к его второй жене. Все её ну просто до безумия любили. Ей было выгодно считаться несчастной матерью-одиночкой, которой все обязаны помогать. Да, я знаю, её отец получил инвалидность, мать не работает, но надо же самой содержать своих родителей или добиваться помощи от государства! И думать о будущем, когда заводишь ребёнка…

— Никифор, ваша мать отговорила Милу делать аборт. Сказала, что проклянёт свою крестницу и племянницу, если ребёнок не родится. Как вы думаете, обязывает это Наталью Лазаревну к чему-то или нет?

— Вы знаете это от Милочки? Ещё неизвестно, говорила ли мать такие слова. Теперь у неё не спросишь, к сожалению.

Юноша всё ещё не желал сдаваться, но я решила его дожать.

— А вы с матерью разговаривали о Людмиле? Вы высказывали ей своё такое мнение?

Я устроилась поудобнее и вытянула затёкшие ноги.

— Да вы что, Оксана Валерьевна! — горько усмехнулся Никифор. — Она даже отчиму готова была в глотку вцепиться за Милочку. А уж мне-то…

— Я ваши чувства понимаю. Безусловно, ваша мать не должна была таким образом настраивать детей против племянницы. Но и Милу надо понять…

— Мама ей пять женихов нашла, между прочим! Не бедных, перспективных! А Милочка всем отказала. Знаете почему? Выйдя замуж, она потеряла бы статус обиженной, покинутой, обманутой. Да, замужем жить — не сахар. Милочка такой воз везти не привыкла. Даже своего ребёнка обслужить не в состоянии. Это не я говорю, а отчим. Но здесь я с ним полностью согласен. — Никифор поправил очки. — Мама сделала для неё много. Чем отплатит она? Пока что Мила даже по настоятельной просьбе крёстной матери не хотела идти замуж.

— Никифор, а вы думаете, что женщине так просто замуж выйти? Просто потому, что тётя нашла выгодную партию? Вы ведь не в компьютерную мультяшку играете! Мила — живой человек. Кроме того, у неё сын. Ему восьмой год. И Денису не всё равно, что в семье появится отчим. Вот вы своего что-то не очень жалуете. Да, к чувству долга можно взывать в битве и в труде, но не в супружеской постели. В таких делах очень опасно ломать себя и других через колено.

— Оксана Валерьевна, Милочка смогла родить сына от своего пациента. Завела служебный роман, так сказать. По-моему, она не тот человек, которому трудно перешагнуть через себя в этом плане. И она должна…

— Никифор, мне рано, наверное, читать вам мораль. Но всё-таки я на шесть лет старше, опыта у меня больше. Несколько лет назад я забеременела от человека, имя которого тогда знали все. Каждый день страна видела его по телевизору. Родилась дочь, и я ни о чём не жалею. С Милой случилась похожая история, только отец её ребёнка стал известным широкой публике через семь лет после их встречи. Славу, горькую славу, я подчёркиваю, и высшую награду он получил посмертно. Отец моей дочери, к счастью, жив. И я скажу вам одно — люди не одинаковые. Из того, что мы с Милой имеем внебрачных детей, ровным счётом ничего не следует. Мы не можем выходить замуж за кого попало. Упрекать нас прошлым никто не имеет права, понятно вам?! Но и у вас есть своя правда. И я обещаю передать ваши претензии Людмиле. Я приехала не стыдить, не увещевать, не судить, а искать убийцу Натальи Лазаревны. Мне кажется, будет лучше, если преступника найдут и накажут. Пусть не я сделаю это — мне слава не нужна. Так что хватит капризничать, давайте работать. У нас и так мало времени, а сколько мы потеряли впустую!..

— А что я должен сделать, Оксана Валерьевна? Выполню всё, на что способен, но только с одним условием. Вы никогда больше не придёте сюда, по крайней мере, ко мне. Вас нанял отчим — работайте с ним. Мне очень больно обсуждать с чужим человеком наши семейные проблемы. Но я понимаю, что вам надо зарабатывать деньги. Мешать не стану, тем более что впрямь выгляжу подозрительно. Я покрывал Нечёсова именно потому, что не хотел позорной огласки. Ради матери я исполню вашу просьбу, только сразу же после этого вы уйдёте. Не надо травмировать моих братьев, они и так еле пришли в себя после трагедии. Я слышал, что Герасим с Кондратом до сих пор плачут по ночам. Да и я… — Никифор немного помялся. — Одно время даже хотел уехать на Кипр работать. Двое моих друзей там убирают пляжи и одновременно являются спасателями. Сестра Евдокия отговорила. Кстати, она скоро вернётся из Архитектурно-художественной академии, и я бы не хотел…

— Всё зависит от вас, Никифор. Возьми вы сразу верный тон, мы бы не задержались на целый час. Итак, пункт первый. Как вы провели вечер двадцать седьмого сентября сего года, начиная с момента возвращения из института. Поподробнее, пожалуйста.

— Я приехал из института в шесть, — начал Никифор монотонно, но тощие пальцы его с красными костяшками то переплетались на коленях, то впивались в подлокотники кресла. — Мама ещё утром предупредила, что около семи вечера заедет Гриша Нечёсов. Мы с ним давно знакомы, он часто бывал в нашем доме. Особенно после ухода отца и до свадьбы мамы с отчимом. Но и после мама, жалеючи, подкармливала Григория, давала ему деньги. У него язва желудка, сейчас потребовалась срочная операция. Он очень надеялся, что мама не откажет. Но отчиму бы это, натурально, не понравилось. И мама попросила Ларку Якшинскую, в случае чего, подтвердить, что у них была назначена встреча на семь. Сказала отчиму, что уезжает пораньше именно ради этого свидания. Она собиралась делать омоложение, и Лариса могла посодействовать. Кроме того, маме нужны были деньги на организацию фитнесс-центра. Но Лариса и не собиралась приезжать в этот вечер. Главное было — под благовидным предлогом улизнуть из бани, что мама и сделала. А я попил кофе, посидел за компьютером, пока не пришёл Григорий. Это было где-то без пятнадцати семь. Мы знали, что скоро приедет мама, и для разговора останется час-полтора. В ожидании распили с Гришей бутылочку. Я выпил немного, рюмку-другую. А остальное — он…

— При открывшейся язве? — удивилась я.

— Сказал, что мочи нет, так хочется. Я и достал из маминого бара. Потом пошёл чатом заниматься…

— Болтали по Интернету? — уточнила я, потихоньку включая диктофон.

— Да. Гриша же ламер полный, с ним особенно говорить не о чем. А сижу себе, топчу батоны. По клавишам стучу, извините. Короче, в семь часов мамы нет… — Никифор вздрогнул, потом съёжился и закусил губу. — Решили ещё подождать. Гриша нервничает, потому что всякое может случиться. Она позвонила мне на мобилу и сказала, что выезжает. Должна была взять Жамнова — это мы тоже знали. Но ведь в дороге всякое происходит. Я на «трубу» мамину звоню — никто не отвечает. Мы постепенно завелись, вышли на лоджию, глянули на парковку — машина её стоит. Значит, приехала. А куда подевалась потом? И почему не отзывается? Мы выскочили во двор…

Никифор закусил согнутый указательный палец, чтобы успокоиться.

— Походили вокруг дома, поспрашивали соседей. Никто маму сейчас не видел, а только утром, когда уезжала в баню. Вернулись домой, опять позвонили. Ответа нет. Отчиму я только потом сообщил, когда всё стало ясно. Ведь она же приехала. Ничего в дороге не случилось! Звоню Жамнову. Говорит, хозяйка отпустила со двора, от «тачки». В подъезд вошла одна. Мы — опять на лестницу. Бегаем, как придурки, а пользы никакой. Я начал по родственникам, по знакомым набирать. Понимал, что зря, а не хотелось верить. Мы на лестнице ничего подозрительного не заметили. И вдруг в дверь звонят. У мамы ключ, и потому сердце упало. Я ногу сразу перестал чувствовать. Иду к двери. А сам уже всё понимаю. Открываю, а Нечёсов за мной из-за вешалки наблюдает. На пороге стоит незнакомая тётка. Оказалось, врач из «неотложки». С ней бабка, что на девятом этаже живёт, да ещё участковый. Ещё кто-то был, я плохо помню. Сказали, что в лифте… Короче… — Никифор закашлялся. — И ни капли крови на полу, ничего, всё было тихо. Вам понятно? Дальше не надо? — Юноша весь дрожал.

— Не надо, — успокоила я. — Давайте о другом. Нечёсов потом что стал делать? Когда вы позвонили Юрию Ивановичу?

— Он что, дожидаться станет, пока Кулдошин явится? Гриша боком-боком — и вниз! Только попросил, чтобы я про него ничего не болтал. Я обещал. Мне всё равно было, кому и что обещать. Он знал ничуть не больше моего. Даже, наверное, меньше. Но ведь с тех пор два месяца почти прошло, и никто ни фига не понимает. Ментовка дело откровенно «висяком» называет, прокуратура не чешется, а ведь массу народу опросили. И если им ничего не понятно, что должно быть понятно мне?! Ясно одно — ждал её кто-то у лифта. Знал, что приедет в семь, и отчима с ней не будет. Что мама отпустит Жамнова… Хотя этого-то никто не мог предугадать заранее. Больше я ничего не знаю. — Никифор закрыл измятое лицо руками. — Надо было свыкнуться, смириться. Всё предвещало такой конец. Я не верил, не хотел верить…

— Наталья Лазаревна жаловалась в те дни на неприятности, угрозы? Не можете припомнить? — Я старалась говорить ласково, проникновенно.

— Она мне всё равно ничего не сказала бы. Считала, что их с отчимом дела — не для нас. Но я знал, что мама по лезвию ходит — каждый день. Каждый миг… Говорила, что мы должны учиться, а они сами свои проблемы решат. Решили… — Никифор тяжело вздохнул.

— А вот теперь пришло время нам с вами решить одну очень важную проблему. Мне нужно знать, у кого из жильцов ващего дома есть собаки.

— У многих, — пожал плечами Никифор. — А зачем это?

— Нужно. Несмотря на вашу настоятельную просьбу больше не встречаться, нам придётся поговорить как минимум ещё один раз. Вы в спокойной обстановке вспомните, а потом составите списки. Кто держит собак, а, значит, гуляет по вечерам? Я понимаю, что милиция опрашивала возможных свидетелей. Но полагаю, что делалось это без особого энтузиазма. Я же проведу по дому частым гребешком, и вы мне поможете.

— Я всё понял. — Никифор вдруг сделался невероятно покладистым. — Осторожно поспрашиваю у братьев. Что ещё надо узнать?

— По возможности, вспомнить всех автомобилистов, которые имеют в вашем дворе гаражи или ставят машины на парковке. Очень может быть, что кто-то из них находился поблизости от подъезда.

— Это всё? — нетерпеливо спросил Никифор.

— Пока всё. Отчиму ничего не говорите о моём визите.

— Надеюсь, мы с ним ещё долго не увидимся! — блеснул очками Никифор. — Он всё время живёт на даче вместе с Мишкой. Даже гувернантку ему нанял. А мы справляемся сами — сёстры старшие приезжают помогать, Дунька с нами живёт. Да и я кое-что могу. Сейчас буду ужин готовить.

— Не смею вас дольше задерживать.

В который раз эа этот вечер я поднялась с тахты и поняла, что страшно устала, — ведь пришлось провести два нелёгких допроса.

К тому же я не допрашивала Якшинскую и Пермякова в общепринятом смысле этого слова, а стелилась перед ними. Терпела их выходки, когда хотелось ударить в лицо. Я старалась убедить их, пронять, задобрить. Ну и напугать, разумеется, потому что к любому прянику полагается свой кнут. Но усилия мои не пропали даром, и потому я получила право пойти вечером в баню — настоящую, уральскую, с опытной парильщицей-массажисткой.

— Я должен только составить списки? — осведомился прилежный Никифор. — Обзванивать и договаривать о встрече будете сами?

— Конечно! Вы об этом не думайте. — Я направилась к двери, и Никифор с облегчением пошёл меня провожать.

Кондрат со свистящим сурком на руках тоже появился в коридоре. Из-за спины брата выглядывал ещё один, очень похожий на него мальчишка с шарфом на шее — наверное, Герасим, погодок.

— Ты чо вылез-то? — хрипло крикнул ему Никифор. — Сказано, в постели неделю лежать! Заразить всех хочешь? Иди, ложись, сейчас морс тебе сварю.

Никифор подождал, пока я надену бурки, галантно подал дублёнку и сумку. Я всё косилась на сурка, и Никифор это заметил.

— Мама не любила хищников, собак и кошек в квартире держать. Разрешила завести байбака Симку…

А мне почему-то не хотелось уходить из этой семьи. Она напоминала нашу, московскую, которой больше никогда не будет. После того, как погибла мама, я, подобно Никифору, разрывалась между кухней, ванной и комнатами, где оставались трое младших. Юноше сейчас приходится несладко, но у него всё-таки есть взрослые сёстры, которые могут помочь. Жив родной отец, пусть даже он и не интересуется детьми. Юрий Иванович, надеюсь, тоже не бросит их в беде, хотя бы в память о супруге. Никифор может спокойно учиться, не думая, как заработать на хлеб. И он не носит в себе ребёнка, будущее которого неясно. Но всё-таки парень страдает, и его надо понять, поддержать, ободрить, потому что выпендривается он от горя и отчаяния.

— Всего доброго, мальчики, — попрощалась я с Кондратом и Герасимом. Первый кивнул мне, шаркнув ножкой, а второй что-то просипел. — Никифор, до свидания. Приятно было пообщаться.

— Счастливого пути, — пожелал Пермяков, словно мы с ним только что не ругались. — Вы на дачу?

— Да. Шестаков обещал прислать машину. Как раз успею на место встречи.

Я вышла на лестницу. Сзади мелодично щёлкнул замок, потом звякнул другой и громыхнул третий. Лифт опять не вызывала, пошла с седьмого этажа вниз, и ноги мои цеплялись за каждую ступеньку. Наверное, никакой бани сегодня не получится, потому что все мысли только о мягкой постели и тишине. Чтобы никто ни одного словечка не больше не сказал мне сегодня, потому что запас прочности начисто иссяк.

Пока без изменений. Никаких новых зацепок. И если вдруг позвонит директор агентства Андрей Озирский, спросит, как дела, похвастаться мне нечем. На сегодняшний день я знаю практически то же самое, с чем прилетела на Урал. Добавились, правда, некоторые подробности, всплыла фигура Нечёсова. Но неизвестно, имеет ли всё это отношение к делу.

После проведённых встреч я окончательно поняла, что выполнить заказ Кулдошина и Милы будет очень трудно. Да что там, практически невозможно! Эх, работать бы мне сейчас в Швеции, как предполагалось раньше, но чего жалеть теперь? Надо жить, как живётся.

Я остановилась около двери лифта, оглянулась на нишу за трубой мусоропровода. И на миг мне почудилось, что во мраке стоит высокий мужчина с лихорадочно блестящими глазами, и прячет на груди под курткой что-то тяжёлое и большое. Но это было только видение, продукт растревоженного сознания. Когда, осмелившись, я снова посмотрела в тот угол, он был пуст. Видение появилось, скорее всего, из-за причудливой игры света и тени…

 

Глава 3

— Мама, ты скоро приедешь? — послышался в трубке мобильного телефона тихий и очень грустный голосок Октябрины. — Обещала через две недели, я так ждала…

Да, я обещала, потому что надеялась на чудо. И никак не могла сказать своему ребёнку, что, возможно, задержусь на месяц. Новый год, в любом случае, мы встретим вместе, но до него ещё много времени.

— Не получается никак! — Мой голос стал таким же ноющим и печальным, как у дочери. — Придётся ещё немножко подождать. Ты как себя чувствуешь? Тётя Мила водила вас с Денисом в поликлинику?

— Водила, только меня не выписали. Ещё есть маленькая температура, — объяснила Октябрина. — После ветрянки получилась. Я ноги в горчице парила. А Дениса на завтра выписали. Он с мальчишками в хоккей играет во дворе. А мы с Клариссой телик смотрим, «Царь горы». Тётя Мила в магазин ушла. Мам, а тебе там не страшно?

Я даже поперхнулась, потом посмотрела на часы. До звонка директора автозаправочной станции Петра Петровича Голобокова оставалось минут двадцать. Мы должны были встретиться в баре заправки, принадлежащей Петру Петровичу — только он не знал, когда именно пойдёт обедать.

Освободиться директор мог только на полчаса и не обязательно во время законного перерыва. Я ничего не имела против, и мы достигли предварительной договорённости. Я заранее приехала в город и, чтобы скоротать время, набрала номер московской квартиры Милы Оленниковой. Значит, вечером можно будет заняться другими делами.

— Мне страшно? Почему?..

— Тётя Мила говорит, что у тебя жуткая работа. И даже плачет по ночам. Ведь она тебя попросила найти убийцу, да?

— Да, но ничего страшного у нас не происходит. Наоборот, даже скучновато. Никаких событий, честное слово! Не беспокойся, поправляйся, кушай всё, что даёт тётя Мила. Твои болячки прошли?

— Да, почти совсем не осталось. Только у бровей и на носу. Но это тоже слезет, тётя Мила говорит. — Октябрина понизила голос. — Ты не думай, мы занимаемся. К Денису друзья ходят, носят уроки. И мы вместе проходим. Если непонятно, мальчишки объясняют…

— И свою индивидуальную программу не забывай. Девочки из Центра звонят тебе? — Я заторопилась, потому что Голобоков мог объявиться и раньше положенного срока. — Вика, Полина как? Справляются о твоём здоровье?

— Да, справляются. Вчера Полина звонила. А Вика заболела, тоже ветрянкой. Говорят, у нас будет карантин. Мама, ты супер! Я горжусь тобой! — вдруг патетически воскликнула Октябрина. — Только постарайся побыстрее приехать, а то я очень скучаю. Попробуешь?

— Как только смогу, сразу же приеду, — дрогнувшим голосом сказала я.

— А фигурки из камешков привезёшь? — напомнила Октябрина.

— Обязательно. Я уже начала покупать поделки, потом вместе будем рассматривать. И поставим в сервант — получится очень красиво. Ну, всё, пока, лапочка! Мне надо работать с нужными людьми. А ты будь умницей и не плачь. Я очень тебя люблю, скучаю, стараюсь всё сделать быстрее.

— Я не буду плакать! Ни за что не буду! — закричала дочка. — Ты не беспокойся, у нас всё хорошо. Тётя Мила придёт скоро…

— Я ей потом позвоню. Ну, до свиданья. Целую тебя, Дениса и тётю Милу!

Чувствуя предательское пощипывание в носу, я отключила связь и полезла за сигаретами.

Вроде бы, Голобоков пока не звонил. Только бы всё прошло нормально, и нам удалось за эти полчаса поговорить обо всём, потому что Пётр Петрович может оказаться ценнейшим свидетелем. Кроме того, он обещал, если не помешают обстоятельства, привезти в бар заправки ещё одну жиличку из дома Кулдошиной, которая в тот день долго болталась во дворе. Жиличку это зовут Элла Швалга, и она тоже, вроде, видела Наталью за несколько минут до нападения преступника. Но Голобоков и Швалга живут не в том подъезде, и потому вряд ли они могли заметить и запомнить убийцу…

Я спрятала телефон в сумку, забралась в салон чёрного «Шевроле», выделенного мне Кулдошиным. За рулём сидел мрачный, как туча, Жамнов. Я чувствовала, что он хочет поговорить со мной, но не решается.

Некоторое время мы оба молчали, наблюдая за падающим снегом; белые хлопья заметали машины и скрадывали очертания домов. Голобоков не звонил, и я испугалась, что он вообще раздумал встречаться. Разумеется, ему не нужны лишние хлопоты, тем более что ко мне тут никто серьёзно не относится.

Юрий Иванович всё время надеялся, что через недельку-другую всё-таки приедут из Москвы мужчины и усилят меня. Но когда понял, что надеяться не на что, про себя решил — хана. И выполнял мои просьбы просто потому, что неосмотрительно дал обещание Миле.

Я объявила Кулдошину, что пока он не должен ни о чём спрашивать, и тот согласился. По-моему, клиент и не испытывал желания выяснять у меня подробности, новости, догадки, ибо про себя решил — дело наше дрянь. И я должна была продвинуться сегодня хотя бы на один шаг, услышать пусть одно словечко, которого не слышала раньше.

— Никогда не прощу себе, что ушёл тогда от Натальи! — вдруг сквозь зубы процедил Жамнов, и я вздрогнула. — Никогда, понятно?! Мишка-то, младший её, писаться в постель начал, а ему пять лет! Никогда, с младенчества, такого не было! Серьёзный пацан был, здоровый. Наталья в нём души не чаяла. Растили счастливым гражданином новой России. В своём оздоровительном комплексе тренировали по полной программе. А теперь он неврастеник — никакого спорта, одна трясучка. И уже в который раз сегодня утром постель промочил…

— Лёша, я найду их… Или его. Обязательно, обещаю тебе. Только не надо меня торопить. К сожалению, Наталье Лазаревне уже ничем не поможешь, а остальные могут и подождать. Детский энурез лечится, так что не волнуйся. Пойми и меня тоже. Не называй, пусть мысленно, бабой, не опускай на каждом шагу, демонстрируя недоверие и снисходительное презрение. Я докажу вам всем, что имею право именоваться сыщиком. Докажу это вам с Кулдошиным, потому что многим другим уже доказала…

Жамнов не успел ответить, потому что зажурчал мобильник. Я даже не сразу смогла начать разговор, и от волнения уронила трубку на сидение. Лёшка набычился и отвернулся к ветровому стеклу.

— Да, слушаю!

Больше всего я боялась, что Голобоков откажется от встречи, и я уже приготовилась его уговаривать.

— Оксана Валерьевна, добрый день!

По тону Голобокова я поняла, что он намерен встречаться и даже хочет этого.

— У вас планы не изменились? Если нет, то жду вас в баре на заправочной станции. Вы на машине?

Голобоков говорил быстро, по-местному окая, а у меня после разговора с Октябриной снизилось внимание. Я слышала печальный детский голосок в трубке и страшно переживала, потому что не могла тотчас же улететь в Москву.

— Мы на машине. Меня привезут, куда скажете.

— Вы с водителем? Города сами не знаете, правильно? Дайте ему трубку, я объясню. Вы, когда приедете, зайдите на первый этаж, там автомагазин. Увидите лестницу наверх, подниметесь. Бар на втором этаже. Там я буду обедать. Всё остальное при встрече, договорились?

— Договорились, Пётр Петрович! — облегчённо вздохнула я и протянула трубку Жамнову: — С тобой хотят поговорить. Объяснить, как добраться.

Пока мы мчались по городу сквозь пургу, мимо высоченного здания бывшего обкома партии и прочих достопримечательных мест, через центр города на другую его окраину, я держала под полами дублёнки скрещенные пальцы — чтобы не попасть в пробку или, хуже того, в аварию. Гористый рельеф уральской столицы пугал даже меня, москвичку, привыкшую гонять на машине по семи холмам. Но Жамнов действительно оказался асом. Шестаков не преувеличивал, и потому я успокоилась.

Вспоминала, как первый раз позвонила директору АЗС, попросила о встрече, и он думал целые сутки. Но всё-таки согласился, потому что жалел детей Кулдошиной, а Никифор очень просил помочь. И это было уже удачей, так как остальные автомобилисты и собачники отказались иметь со мной дело. Кто — прямо, кто под предлогом занятости или неосведомлённости. Обзванивая соседей по списку Никифора, я наслушалась всякого, вплоть до угроз оторвать башку тому, кто назвал их адрес. Из всей компьютерной распечатки, переданной мне юным Пермяковым, остались лишь две фамилии — автомобилиста Петра Голобокова и владелицы здоровенного ротвейлера Эллы Швалги.

Дома девицу застать не удалось, но Голобоков пообещал переговорить с ней и попросить подъехать на заправку ещё до нашей встречи. Судя по всему, Элла тоже оказалась приличным человеком, и за это я была безмерно благодарна им обоим.

На станции очень воняло бензином, и под ногами радугой переливались маслянистые лужи. Я пожалела, что надела светлые бурки. Всю дорогу до дверей автомагазина думала только о том, как бы их не испачкать.

Всевозможные авто объезжали меня, отрывисто сигналили, заставляя посторониться, и я повиновалась. Жалела, что оставила Жамнова у «пистолета» — практичный Лёша решил совместить ожидание с заправкой. Здешняя публика таращилась на меня, даже не пытаясь скрыть интерес, и это раздражало больше всего.

В освещённом неоном автомагазине я скинула капюшон. Сгребла пятернёй длинные волосы и при изумлённых продавщицах заплела косичку. Рванула крючки, распахнула полы дублёнки и только после этого обратилась к ним. Обе девушки, как по команде, разинули рты и навалились на прилавок, изнемогая от любопытства.

— Извините, Пётр Петрович наверху?

— Да, пошёл обедать, — кивнула длинная белобрысая девица и хлопнула фиолетовыми веками.

Другая, пухленькая, с косой вокруг головы, улыбнулась мне, как старой знакомой, и стыдливо потупила глаза.

Настоящей профессиональной слежки я за собой не замечала, но провинциальные замашки здешнего люда заставляли нервничать не меньше. При желании можно было не тратиться на наружное наблюдение за мной. Достаточно любому смазливому мужику обратить внимание на этих самочек, и они бесплатно выдадут любую информацию. Кроме того, будут безмерно счастливы, что удалось пощебетать с человеком в брюках.

В бар я вошла уже с дублёнкой на локте и сразу же огляделась в полутёмном зальчике. Почти все столики были пусты, и около стойки сиротливо стояли четыре кожаных табурета. Должно быть, Голобоков позаботился о том, чтобы в момент нашей встречи не возникло никаких помех. Для чужих ушей разговор явно не предназначался.

Пётр Петрович выглядел, как типичный парижанин — вельветовые брюки цвета горячего шоколада; чёрная, будто бы поношенная куртка; тонкая шерстяная водолазка. Только дорогие часы «Ориент» в сочетании с демократичным нарядом смотрелись слишком уж по-нашенски.

— Здравствуйте, здравствуйте! — Голобоков протянул мне руку, словно хорошему приятелю. — Садитесь, Оксана Валерьевна, не стесняйтесь. Сразу же представляю вам Эллочку, только не людоедку…

Между делом я рассмотрела Петра Петровича — седой ёжик волос, худощавое лицо, суровые складки у рта. Запах элитной туалетной воды, перемешанный с табаком и опять-таки с бензином.

Миленькая блондиночка с интересом наблюдала за мной из тёмного угла — наверное, статус частного сыщика очень привлекал её. Судя по всему, Элла была студенткой, происходила из довольно состоятельной семьи. По крайней мере, у родителей хватило средств на брючки с лайкрой в цветочек и на лёгкую куртку-дублёнку цвета недозрелого баклажана. А к бледным щекам Эллы очень шёл тускло-багровый пиль-офф-лак, нанесённый профессиональной маникюршей.

— Не хотите пообедать с нами? — галантно предложил Голобоков. — Разумеется, за счёт принимающей стороны.

— Спасибо, я не голодна. Разве что сок…

— Какой предпочитаете? — немедленно спросил Голобоков.

— Виноградный. — Моему мозгу срочно потребовался сахар для интенсивной работы. — Желательно красный. Есть здесь такой?

— У нас всё есть. — Пётр Петрович что-то сказал официантке, убиравшей сто стола грязные тарелки.

Через пять минут перед мной стоял переливающийся алыми гранями бокал. Эллочка имела другие вкусы — ещё до моего прихода ей подали ананасовый компот.

— Элла живёт в нашем доме, только в третьем подъезде, объяснил Голобоков. — В тот день она долго была во дворе. Когда Никифор сказал, что вы расследуете дело об убийстве Натальи Лазаревны, она изъявила желание вам помочь. Сама мне несколько раз звонила…

— Элла, я вам очень благодарна!

Хотелось расцеловать каждого, кто не убежал в кусты, не отринул меня. Ведь так мало оказалось в этом городе сознательных граждан, готовых на деле бороться с преступностью! Впрочем, в столицах их было ещё меньше.

— Двадцать седьмого сентября около семи вечера вы были во дворе? У вас ведь есть собака.

Я отпила глоток сока и приготовилась слушать.

— Ротвейлер Шон есть у меня, но в семь вечера я с ним не гуляла. Понимаете, ко мне друзья пришли, а дома их никак не принять было. Бабушка у меня просто ужасная, хуже ротвейлера. Того хоть запереть в кладовку или в ванную можно, а бабушка такой поднимает скандал! Лишает всякого кайфа от общения с друзьями. И мы уже давно способ придумали. Берём громадные фляжки, закуску, и выходим на лестницу, а летом — на улицу. Но тогда уже осень была, шёл дождь. И я через окно видела, как подъехал на парковку «Рено-Меган» цвета серый металлик…

— Вы с друзьями стояли на лестнице? Там выпивали и закусывали? — удивилась я.

Между прочим, подумала, что бабуле следовало бы проявить побольше терпения и внимания — ведь её внучка нормальная девчонка. Я бы сразу заметила неладное, но в данном случае всё было в порядке.

— То стояли, то присаживались на корточки. Вы не думайте, это хорошие мальчики — все из нашей группы, из университетской. И ни у кого не собраться. Родственники свои квартиры продали, к ним жить пришли. И у нас то же самое. Бабушка-то, папина мама, раньше с нами не жила. Потом её временно приютили. И это «временно» уже три года длится. Даже поспать в выходной подольше не получается. И мы болтаемся, как неприкаянные. Так вот, в тот вечер мы часа полтора на площадке стояли, у окна. И оттуда весь двор виден. Особенно хорошо просматривается парковка. Около семи вечера «Рено-Меган» Натальи Лазаревны появился из-за угла. Я видела, как она немного поговорила с охранником, и он ушёл пешком. А Наталья Лазаревна быстро прошла к своему подъезду, набрала код и скрылась за дверью…

— Элла, ты про парня хотела рассказать, — напомнил Голобоков.

— Да-да, я не забыла. Примерно за полчаса до Натальи Лазаревны в её подъезд вошёл мужик, которого мы раньше никогда не видели во дворе. — Элла многозначительно посмотрела на нас с Голобоковым.

— И вы только поэтому обратили на него внимание? — удивилась я.

— Да нет. Он вёл себя странно. Дело в том, что мы ждали ещё одного человека, вглядывались в каждого, кто появлялся во дворе. Потом тот парень, которого мы ждали, пришёл, и мы поехали в кафе, день рождения его справлять. А тот, первый, туда-сюда бродил по двору, курил на парковке. Сумка у него с собой была большая, спортивная, через плечо. Он дождался, когда в дверь будет входить врачиха из «неотложки», и проскользнул следом за ней. Я испугалась, что он на врачиху нападёт, ведь всякое сейчас бывает. Я знала, что на девятый этаж всё время врачи ездят, там у старика астма. Что-то в этом типе было пугающее. Почему он не знал кода, ни в одну квартиру не мог позвонить, чтобы замок открыли? Значит, никто его здесь не ждал. И он не хотел, чтобы видели… Я решила, что это может быть и маньяк.

— Эллочка, вы — чудо! — восхитилась я. — Можете описать мужчину, хотя бы приблизительно? Говорите, со спортивной сумкой? Другие приметы запомнили? Рост, комплекция, цвет волос? Во что был одет?

— Куртка кожаная, «Босс», кажется. Джинсы тоже чёрные, белые кроссовки. Он был без шапки. Волосы короткие, светлые. Короткая бородка, усы. Лицо широкое, шея прямо-таки бычья…

— С бородкой? — вздрогнула я.

Мне показалось, что описываемого Эллой человека я уже где-то встречала. Но дальше этого мысли не шли.

— Вы его знаете? — догадалась Элла. — Да, как будто недавно начал отращивать. И смотрел так тяжело, исподлобья.

— Нет, я его не знаю. — Разбираться в чувствах и воспоминаниях не было времени. — Опишите его, Эллочка, и конкретнее.

— Он высокий, под сто девяносто. Приблизительно, конечно. Плотного сложения, с широкими плечами. Я чего и насторожилась — от такого женщине и не отбиться. Поэтому, когда бабушка сказала про убийство, я решила — он! Сразу говорю: «Врачиху?» А бабушка: «Нет, банщицу эту расфуфыренную! Допрыгалась!» Но ведь в том же подъезде, вот что главное! И ждал он кого-то, Это сразу в глаза бросалось. Может, именно её? В ту сумку вполне может топор поместиться. Оксана Валерьевна, меня ведь до сих пор трясёт! Вдруг он опять придёт? Вы только никому не говорите, что я всё рассказала. Но молчать тоже нельзя, его же надо поймать!

— Молодчина вы, Эллочка! Все бы так! Разумеется, про вас я никому ничего не скажу. Когда именно он вошёл в подъезд? Я понимаю, вы в компании друзей на часы не смотрели, но всё-таки? Примерно.

— Самое интересное, что как раз посмотрели! — оживилась Элла. — Мы ведь волновались, куда именинник пропал. Ещё не стемнело… Что-то около половины седьмого. Может, чуть пораньше, потому я и смогла его рассмотреть. А во дворе он появился примерно в шесть. Кажется, сильно нервничал, принимался курить раз пять. Ронял зажигалку, оглядывался, но потом успокоился. И, когда приехала «неотложка», проскочил в подъезд. Вот и всё, собственно. Вам это нужно?

— Вы ещё спрашиваете! — воскликнула я радостно. Вот так всегда — не вездесущие старухи дают ценные сведения, а молодёжь. Та, которой, как считается, ни до чего нет дела.

Никифор Пермяков назвал номера телефонов нескольких бабулек, которые стояли тогда во дворе и обсуждали, у кого какая пенсия. Никифор сам их видел, когда бегал встречать Наталью Лазаревну, а перед тем — возвращаясь из института. Но ни одна из них не пожелала дать показания. Надо было предложить деньги, но не хотелось унижаться и нести лишние расходы. Оказалось, что я поступила правильно, потому что нашлась милая девочка Эллочка. Её Никифор упомянул только как собачницу, но особых надежд не возлагал. Сказал, что девушка приходит поздно, и тогда её не было ни дома, ни во дворе.

— Вы видели, как мужчина зашёл в подъезд. А как выходил? Или вы к тому времени уже ушли?

— Да, примерно десять минут восьмого явился Слава Вадер, и мы поехали в кафе на его «шестёрке». На тот момент мужчина ещё не вышел. А дальше вам Пётр Петрович расскажет. Я, если нужно, всё могу подтвердить! — храбро пообещала Эллочка Швалга.

— Я не знаю, потребуется ли что-то подтверждать. Но ваше обещание запомню. Итак, вы ручаетесь, что раньше никогда этого человека не видели? И кто он такой, понятия не имеете.

— Ручаюсь! — сверкнула Элла прозрачными глазами.

— Благодарю вас.

Я не знала, стоит ли предлагать девушке деньги. Скорее всего, нужно, но после, наедине обсудим с ней деликатный вопрос.

То же самое относилось и к Голобокову. Да, он был не бедный, но даже очень состоятельные люди не отказывались от вознаграждения. Выплаты я произведу позже, когда станет ясно, стоили ли их данные хоть чего-то. Если окажется, что именно тип в белых кроссовках и убил Кулдошину, сумма премии вырастет. Ведь платить буду в любом случае не я, а клиент, то есть Юрий Иванович.

Мы взяли небольшой тайм-аут, и я принялась за виноградный сок. Пётр Петрович пил кофе с минералкой, а Элла купила шоколадный батончик «Пикник» с орехами и изюмом. И все мы думали над одним и тем же: кем был тот громила со спортивной сумкой? Но если Голобоков и Элла, выйдя отсюда, имели право со спокойной совестью обо всём забыть, то я себе этого позвонить не могла.

Это не грабитель, ведь деньги и драгоценности Кулдошиной остались нетронутыми. Не было даже попытки что-то забрать у погибшей. Не маньяк, потому что потерпевшая не была изнасилована, над её трупом никто не пытался надругаться. Наоборот, нападающий нанёс только один удар по голове, но в лифт с раненой не полез и постарался как можно скорее уйти.

Вместе с тем он не может быть и киллером. Те не «светятся» во дворе, демонстративно не курят, не описывают круги около подъезда. Посылай его цыгане, он непременно знал бы код, благо выяснить его легко. Но мужчина в белых кроссовках самостоятельно попасть на лестницу не мог. Он шёл наобум, волнуясь и роняя зажигалки, надеясь только на удачу. И, видно, судьба уготовила их с Кулдошиной встречу — слишком уж просто всё получилось.

По лестнице в ту пору ходили люди, во дворе было не протолкнуться, а убийце удалось спокойно уйти. На основании показаний Эллы его не задержишь; и даже, наверное, не найдёшь. Снял куртку с кроссовками, сбрил усы и бороду — и всё, привет. Спортивная сумка тоже к нему не приклеена. А высоких и плечистых на Урале много, и каждого не проверишь. Но всё-таки это лучше, чем ничего.

Нужно будет спросить у Юрия Ивановича, была ли знакома его жена с мужчиной такой наружности. Если есть на свете Григорий Нечёсов, вполне может существовать и другой воздыхатель, у которого, правда, любовь переросла в ненависть. Банщица в жёстких рамках себя не держала, несмотря на показную религиозность. Наверное, считала, что всякий грех можно замолить. Да, Шестаков говорил об этом…

— Оксана, у меня тоже есть сообщение. — Голобоков торопливо посмотрел на свой «Ориент». — В тот день я вернулся с заправки в начале восьмого и увидел на парковке тот самый «Рено-Меган», о котором говорила Элла. Я знал, что автомобиль принадлежит Кулдошиной — она частенько у меня заправлялась. Гараж имела, но не во дворе, из-за чего очень переживала. Мы по-соседски общались, в основном на тему того, как уберечь машину от угона. Ну, и насчёт бензина, масел, автокосметики. Личные дела практически не обсуждали, но я знал и Никанора Пермякова, и Юрия Кулдошина. А Наталья была знакома с моей женой Ольгой. В то время я по просьбе Натальи искал качественную противоугонную систему. Хотел посоветовать ей отечественную, оборонного предприятия, с функцией «антискан» — приспособлением от электронных отмычек. Но не успел, к сожалению, сказать ей об этом. Я знал, что в связи с активной жизненной позицией соседки на неё то и дело совершались покушения. Но никаких подробностей не знаю — говорю сразу. Да и сам я постоянно хожу под прессом бандюков, скрывать тут нечего. Стараюсь выплачивать суммы вовремя, потому что не желаю оставлять Олю вдовой. У нас двое детей, внучка, и мы хотим жить спокойно. Наталья выбрала другой путь и, как видите, кончик верёвочки нашёлся, пусть через девять лет. А мне хватит двух инфарктов — моего и Олиного. Поймите меня.

Голобоков смотрел виновато, будто я могла осудить его за благоразумие.

— Если бы этим можно было чего-то добиться! А так — бессмысленная гибель. Можете представить себе, что такое пожар на бензоколонке? А ведь легче задачи просто нет! И перед властями я совершенно беззащитен. Но с теми договориться можно, а с бесконтрольной шпаной… Как раз двадцать шестого сентября какие-то сучата пилой-«болгаркой» срезали замки в моём гараже. И через сутки после того, как только чудом не угнали мою «Хёнде», я ни о чём другом думать просто не мог. Стоял у гаража, прикидывал, что же теперь делать. Ведь в другой раз меня может и не оказаться поблизости. Я ведь в нижнем белье выскочил во двор, в руке — газовый пистолет. Вы улыбаетесь, а мне было не до смеха. Так вот, я стою, курю, смотрю то на свой раскуроченный гараж, то на двери подъездов. Просто так, чтобы отвлечься. Вдруг вижу, что из Натальиной двери выбежала незнакомая старушка. Оговорюсь, что до тех пор ничего подозрительного во дворе не было. Ни криков, ни шума — всё как обычно. А тут, гляжу, старушка-то совершенно не в себе. Я даже на время позабыл о своей беде. Показалось, что кто-то сильно несчастную напугал. Она бежала на заплетающихся ногах, всё время оглядываясь на дом, крестилась. Я, конечно, описать старушку могу, но больше ничем помочь не в состоянии. Видел её впервые. Наверное, гостила у кого-то из наших. Мне тогда-то в голову пришло, что подростки на лестнице безобразничают. У нас это бывает. А долго ли пьяной или обжабанной компании старушку напугать?..

Понимаю.

Мне сегодня определённо везло. Моё упорство наконец-то достигло цели, и выбранная тактика начала приносить первые плоды.

— Значит, описать вы её можете? Сделайте одолжение, пожалуйста.

— О чём речь! Но у меня всего пять минут, а после нужно работать. Мой телефон у вас имеется, звоните в случае необходимости. А старушка выглядела так… — Голобоков прикрыл глаза, вспоминая. — Маленького роста, метр пятьдесят примерно. Худенькая, в вязаном берете сиреневого цвета и синем пальто. У неё, кстати, странный цвет лица. Я это заметил, только мельком глянув в её сторону. Сквозь сероватую кожу проступает краснота, но это не румянец. Если не возражаете, жена может ненавязчиво расспросить у соседок, кто такая. Думаю, это подозрительным не покажется.

— Если её не затруднит! — Я была очень благодарна Голобокову и Элле за искреннее участие. — Только не ссылайтесь на меня. Значит, сиреневый берет, синее пальто, нездоровый цвет лица. Она была одна? Её никто не ждал во дворе?

— Нет, никто. Она дотащилась до угла, там отдышалась, а потом пропала. Больше я её ни разу не видел… Погодите! — Голобоков уже собрался уходить, но остановился. — Неужели вы думаете, что… Вы подозреваете эту бабушку в убийстве?..

— Пётр Петрович, я ещё никого не подозреваю, даже того амбала с сумкой. Но допускаю всякое. Старуха могла выбежать из парадного и просто так. У них частенько бывают заскоки. Но она мне позарез нужна. И если вы её найдёте, поможете найти, то составите счастье целой жизни. Что же касается подозрений… Не далее как полгода назад я участвовала в разоблачении жестокого, хитрого, изобретательного преступника, грабителя и убийцы. А в прошлом — карточного шулера и карманного вора. Во время войны он занимался ещё и мародёрством. Он задушил и ограбил давнюю свою приятельницу, которая души в нём не чаяла. А после не пощадил и больную жену…

— Во время войны? — перебил Голобоков. — А сколько ему лет?

— Было бы семьдесят пять. К счастью, уже не будет. — Я отставила пустой бокал и поднялась из-за стола. — Спасибо, вы с Эллой мне очень помогли. Будем надеяться, что всё у нас пойдёт успешно и дальше. Элла, вы сейчас куда? Может быть, вас подвезти?

— Спасибо, Оксана Валерьевна. Я — в Университет, и так две «пары» промотала. Если можно, подвезите. — Элла не стала ломаться.

— Конечно, можно. Моя машина на заправке. — Я направилась к двери.

— Оксана! — Голобоков был чем-то очень удивлён. — Если не секрет, что случилось с тем престарелым бандитом?

— Он попал под троллейбус. Между прочим, на моих глазах. Это случилось в Питере, на Выборгской стороне. — Мои губы задрожали, подавляя истерическую улыбку. — Правосудие свершилось. Будем надеяться, что оно свершится и сейчас. Без этой веры я не могла бы работать.

— Да, будем надеяться.

Голобоков поперхнулся, сморгнул слезу и вышел из бара, потому что безнадёжно опаздывал на переговоры о поставках топлива.

Мы с Эллой купили у бармена по пачке сигарет и тюбику леденцов «Минтон», после чего последовали за директором.

* * *

Я уложила в сумку запакованный селенитовый подсвечник, который только что купила в отделе сувениров, и отправилась бродить по ювелирному магазину. В царстве драгоценных камней и металлов я на какое-то время забывалась, особенно когда выбирала фигурки для Октябрины. Ей же сегодня купила крохотные серебряные серёжки-звёздочки — в подарок к Новому году.

Мне хотелось привезти дочери как можно больше сюрпризов и тем самым искупить свою вину. Вину, которой на самом деле не было, — такова оказалась моя судьба, моя работа. Да, я много времени провожу вне дома, но при этом приношу достаточно денег и одновременно помогаю восстановить справедливость, наказать зло.

А Октябрину мы задобрим обязательно. В коттедже Кулдошина стоит огромный чемодан на колёсиках, купленный уже здесь, на Урале. Он набит всякой всячиной — в числе прочего там есть и маленькие бурки, в которых дочь проходит остаток зимы. А потом я повезу ребёнка за границу, докажу ему, что кручусь не даром. И сама страдаю — наверное, сильнее всех.

Целый вечер я ходила по магазинам, но выбросить из головы дело Кулдошиной никак не могла. Вдыхая морозный воздух, глядя на дымы, что стелились по ветру на фоне нежно-шафранового неба, копаясь в сапожках, игрушках, бижутерии, я вспоминала наш с Юрием Ивановичем разговор, что состоялся сразу после моего возвращения с заправки Голобокова.

Вспоминала, несмотря на то, что ничего нового от Кулдошина не узнала, и таким образом тоже старалась уйти от реальности. Но не могла. Мне казалось, что кто-то крутится около, но установить наблюдателя пока не удавалось. Я не спеша переходила из супермаркета в универмаг, из кафе в ларёк — всё ради того, чтобы засечь «хвост». Для этого стоило потратить несколько часов.

…— Нет, Оксана, я такого мужика не знаю. С бородой, говоришь?

— Да, у него небольшая светлая бородка и такие же усы. К Наталье Лазаревне в кабинет приходили бандиты, дату смерти называли. Среди них такого не было? Постарайтесь вспомнить.

— Ну, понимаешь, я же не знаю! Во всяком случае, я его не видел, и жена не рассказывала. Действительно, один раз ей представили киллера, но тот выглядел иначе. Не исключаю, что и этот, с бородкой, имеет отношение к «браткам». Но он же не «чёрный»?

— Нет-нет. Ладно, Юрий Иванович, вы пока ничего не предпринимайте. Я хочу, чтобы возмездие было законным и справедливым. Если убийцей окажется не тот, кого вы подозреваете, следует признать это.

— Конечно, я признаю любой результат. Для того и обратился в агентство. В противном случае никто бы не помешал мне залить город кровью пришлых, и Марков бы помог. «Уралмашевских» азеры и прочие достали. Так что работай, Оксана, а я буду ждать, сколько надо…

… Про старушку в синем пальто я у Кулдошина не спрашивала — жала, когда Ольга Голобокова произведёт разведку во дворе. А после этого я подумаю, в каком тоне следует разговаривать с возможной свидетельницей преступления, как найти ключик к её сердцу.

В ювелирном магазине я пробыла ещё десять минут. И снова вышла на улицу. Сегодня я не взяла с собой Жамнова — надоело ходить под охраной, тем более что никто на меня не покушался. Кроме того, я искала чёрные женские прокладки, и молодому мужчине лучше было этого не видеть.

Сбоку вспыхнула надпись «Аптека», и я поспешила войти в пропахшее лекарствами помещение. Похоже, что здесь прокладки в тон моему чёрному белью как раз и можно найти, потому что аптека большая и богатая.

Не только витрины со всевозможным товаром, но и многочисленные цветы привлекли моё внимание. Дюшенея, очень похожая на землянику, с красными, но несъедобными ягодами, мне особенно понравилась. Полюбовалась я и камнеломкой, высаженной как раз среди камней в центре торгового зала. Из подвесных ваз ниспадали длинные побеги, и я уже собралась потихоньку позаимствовать росточек. По приметам, украденные цветы приживаются лучше всего.

Но вдруг у витрины с косметикой я увидела женщину — ту же самую, что попалась на глаза в ювелирном магазине. Запомнилась она мне в первую очередь шубой — из хвостов норки сорта «чёрный бриллиант». Очень шли к шубе и ботинки на мутоновом меху, с острым носом. Высокие каблуки делали походку женщины осторожной и грациозной. Пахло от неё изысканным сандалом, и выглядела она весьма презентабельно.

Конечно, факт присутствия дамы с полными вишнёвыми губами в аптеке ещё ни о чём не говорил. Может, ей тоже нужны чёрные прокладки или ещё что-то в таком роде. Вполне мы обе можем выбрать один и тот же маршрут, и никто ни перед кем не должен за это оправдываться.

Я купила то, что хотела, и села на диванчик. Нужно было выяснить, действительно ли дама в норке меня пасёт, или она сейчас выйдет из аптеки. Я перебрала все пакеты и коробки, поудобнее уложила их в сумке, застегнула «молнию». Дама с волосами, наполовину тёмными, наполовину выкрашенными перекисью, продолжала изучать кремы на витрине. Но и это ещё ни о чём не говорило. Кроме того, для «шпички» она была слишком заметна — дорогая одежда, оригинальная причёска, вызывающий макияж. На такую обратит внимание даже «чайник», не то что сыщик со стажем.

Плотно устроившись на диванчике, я достала свой мобильник, подумала немного и набрала номер Милы Оленниковой. В любом случае за время нашей беседы должна проясниться цель присутствия в аптеке этой дивы. Или она наконец-то уйдёт, или изобретёт другой предлог, чтобы остаться и продолжить меня вести.

— Мила, ты? — вполголоса спросила я, обводя торговый зал аптеки рассеянным взором.

Дама в норке проследовала к стенду с гигиеническими прокладками и памперсами. Возле неё я заметила двух широкоплечих парней, похожих на сотрудников охраны.

— Ой, Оксана, привет!

Мила говорила немного гнусаво, что бывает после плача. Интересно, что у неё опять стряслось? А вдруг с Октябриной?.. Нет, в том случае Мила испугалась бы моего звонка.

— Как дела?

— Да работаю помаленьку. Пока никаких сенсационных новостей. Я хочу тебе один вопрос задать, тот же, что и Юрию. Ты в окружении своей тёти не примечала рослого молодого мужика с короткой русой бородкой? Он ходит в чёрной кожаной куртке, таких же джинсах и в белых кроссовках. Со спортивной сумкой через плечо…

— Погоди, погоди… — Мила задумалась. — Нет, такого я не встречала. Правда, в последнее время вокруг кокочки вилось много разных криминальных мальчиков. А что, ты его подозреваешь?

— Пока нет оснований его подозревать.

Я снова покосилась на даму в норке. Она и не думала уходить — уселась на другой диванчик, достала косметичку и принялась поправлять макияж.

— Я тебе как раз хотела звонить, — печально начала Мила.

Наверное, она привыкла таким образом жалобить окружающих и добиваться своего. Побеседовав пару раз с Никифором Пермяковым, я начала обращать внимание на Милины приёмчики. А ведь раньше я совсем их не замечала.

— Ответь откровенно — ты скоро вернёшься? Есть надежда на успех?

— Надежда умирает последней, — ответила я банальностью. — А когда вернусь, не знает никто. И я сама в том числе. Моя дочь здорова?

— Всё нормалёк. Вчера отправила её в интернат, — с лёгким вызовом сообщила Людмила. — А Дениса придётся к подружке сплавить…

— Милка, ты куда-то собралась? — забеспокоилась я. — В чём дело?

— А откуда ты звонишь? — Мила понизила голос.

— Из аптеки в центре города. А что, какие-то секреты?

— И что же ты, интересно, в аптеке делаешь? — всхлипнула Мила.

— Прокладки покупаю! — нагло заявила я.

Так, чтобы услышала дама в норке. В том, что она пасёт меня, сомнений уже не было. Да, она всё услышала и загадочно улыбнулась.

— Счастливая! — вздохнула Мила. — А вот у меня — ни денег, ни мужа, ни менструации. Представляешь?

— Представляю, у меня тоже так было. Залетела? — догадалась я.

— Американский экспресс-тест весьма надёжен. И прочие признаки, ощущения — это ведь со мной не впервые. Собиралась другим аборты делать, а придётся самой… Старые связи сохранились, проблем не будет. Но кто знает, как всё пройдёт? Вдруг осложнение, и придётся задержаться в клинике? Дениса дома одного не оставишь. Четверть ему кончать нужно, а то бы в Питер его отправила.

— Кто счастливый отец? — зачем-то спросила я и прикусила язык, потому что Мила могла обидеться. Но она и не думала ссориться со мной.

— Да козёл один, якобы из Центральной клинической больницы. Ну, знаешь, бывшее Четвёртое управление Минздрава, вся элита там лечится. Обещал устроить на хорошее место с перспективой. Переговоры шли в ресторане, то да сё… Я боялась отказывать. Теперь-то ясно, что это аферист, и я сама себе противна. А тогда были иллюзии. Ребёнка надо кормить, самой жить на что-то, родителям посылать. Взял меня задёшево, как сучку вокзальную. Цикл нерегулярный, да и таблетки подвели. Вот такие мои дела, Оксана. Говорю это для того, чтобы ты не волновалась, если у меня никого не застанешь. Я буду договариваться на следующую неделю. Наверное, до тех пор ты не управишься. Так что дочке придётся пожить в интернате.

— Да, думаю, не справлюсь. Печально, что у тебя всё так получилось. Но ты не переживай, выкрутишься. А я постараюсь в известном деле как можно скорее разобраться. Значит, дочь в интернате? Буду туда звонить каждый день. Она совсем поправилась?

— Можешь мне поверить. А в остальном, прекрасная маркиза… Мне, кроме тебя, и поделиться-то не с кем. С мамой, начиная с осени, сплошные истерики. Она и с появлением Дениса до сих пор смириться не может, а тут ещё новости. Все подруженьки по косметической клинике теперь и знать меня не желают. Никогда бы не подумала… Ты, наверное, торопишься? Не буду больше задерживать.

— У меня здесь складывается интересная ситуация. При встрече всё расскажу. Не реви, держись!

Я говорила беспечно, даже весело, а сама сомневалась, останусь ли сегодня в живых. Ведь если меня ведут серьёзные люди, а, судя по всему, это так, то не спасёт и спрятанный во внутреннем кармане пистолет.

— Спасибо тебе, Ксюшенька! — всхлипнула Мила. — Не поверишь, но ты мне дороже матери. Удачи!

Я отключила связь и увидела, что нарядная мадам направляется ко мне, а два амбала следуют чуть поодаль. Красотка мило улыбалась, и я успела заметить тщательно скрываемые мешки под глазами. Ей около сорока, решила я, несмотря на нарочито лёгкий шаг и идеальный слой грима. Отчётливо были видны даже крупные естественные жемчужины, оправленные в золото, украшающие розовые от мороза мочки ушей.

У этой женщины всё было на месте, в том числе и длинные прямоугольные ногти — под цвет помады. Сумочка из крокодиловой кожи под локтём, кольца, браслеты, клетчатый жакет от кутюрье, узкая юбка до щиколоток. Чтобы просто убить меня или похитить, не нужно было привлекать жену или любовницу какого-то влиятельного лица. Наверное, у неё есть дело. И ни чем, кроме убийства Кулдошиной, оно связано быть не может.

— Вас зовут Оксана Бабенко? — приятным контральто спросила мадам.

— Допустим. — Я убрала мобильник в сумочку. — А в чём дело?

— Вы из Москвы? — невозмутимо и доброжелательно продолжала она.

— Думаю, вы всё и так знаете, — пожала я плечами. — Но я не представляю, с кем имею честь. Это во-первых. И, во-вторых — чем обязана?

— Вы только, пожалуйста, ничего плохого не подумайте, — поспешила успокоить дама. — Я — Альбина Грузинцева. Это имя вам ничего не скажет, но я послана просто передать приглашение…

— Смотря, куда вы меня приглашаете.

Я сразу решила, что пистолет у меня отберут. Ну, и ладно, стрелять в такой ситуации я всё равно не стала бы. Всегда предпочитала договариваться мирно.

— С вами хочет поговорить один уважаемый человек, — доверительно склонилась к моему уху Альбина. — Думаю, вы понимаете, на какую тему. И вам интересно будет его послушать, это точно.

— Безопасность он мне гарантирует? — Я нащупала замшевую кобуру под дублёнкой. — Фокусов не будет? Я ведь тоже тут не одна.

— Да что вы! — расхохоталась грудным смехом Альбина. — Тому человеку вы нужны живой и здоровой. Больше ничего, к сожалению, я вам говорить не уполномочена. Неприкосновенность вам гарантируется. Итак, принимаете моё предложение? Машина около аптеки — белый «Форд-Фокус». Но вы имеете полное право отказаться. Тот человек не обидится.

— Принимаю!

Меня враз охватил знобящий азарт. Что это за уважаемый человек, интересно? Скорее всего, уголовный авторитет, один из настоящих хозяев этого города или даже региона.

Альбина права, мне очень интересно узнать мнение посвящённого человека. Но для чего я-то ему потребовалась? Тут много вариантов — или он хочет по-хорошему попросить меня уехать обратно в Москву, или желает заявить о своей непричастности и причастности своего конкурента к убийству Кулдошиной, или решил дать мне наводочку. И так далее, все причины до утра не перебрать. Только какую плату за помощь он потребует? В том случае, конечно, если захочет оказать помощь.

Но ведь этот тип может принадлежать не к фактической, а к номинальной власти. Спросит, к примеру, что мне удалось накопать по поводу сентябрьской трагедии, и не поделюсь ли я своим достоянием с правоохранительными органами. Ладно, хватит, не будем грузить мозги. Нужно соглашаться, потому что прослыть трусливой не хочется. Действительно, чтобы загасить меня, не нужна Альбина Грузинцева, которую люди Шестакова уже сфотографировали в профиль, анфас и на три четверти. Да и сердце подсказывает, что, по крайней мере, сегодня со мной ничего кошмарного не произойдёт.

— Идёмте, Оксана. Никто здесь не хочет вам зла, — сказала Грузинцева с такой страстной убеждённостью, что у меня пропали последние сомнения.

Надо положиться на интуицию и на фортуну, понапрасну не растравлять душу предположениями. И ждать, ждать, ждать.

Мы вместе, как старые приятельницы, вышли из аптеки, направились к «Форду», который был белее самого белого снега. Обойдя его с двух сторон, сели назад. Спереди расположились те самые ребята, что сопровождали Альбину в аптеке. Один плюхнулся за руль, другой еле уместился рядом; и в тот же миг «Фокус» рванул с места.

Я понятия не имела, где сейчас находится моя охрана, на какой машине она раскатывает по городу. Но я точно знала, что «шестаковцы» где-то здесь, рядом…

— Никто не станет завязывать вам глаза, — сказала шёпотом Альбина и посмотрела на меня с материнской улыбкой. — И ехать нам не так уж далеко. Клуб находится в центре города. Вы, конечно, извините, но клуб этот с крутым стриптизом, в том числе и мужским. Как раз в эту аптеку недавно мальчика отправляли. Девоньки совсем сдурели, своей подружке на день рождения вызвали стриптизёра. Вот что значит бабский коллектив! А теперь, как увидят меня, глазки прячут. Но вам, Оксана, выделят отдельное помещение, где можно поговорить без помех.

— Да-да, но мой туалет не подходит для визита в ночной клуб, — заскромничала я. — Знать бы заранее…

— Что вы, Оксана! — перебила Грузинцева. Она пристально поглядела мне в глаза, будто хотела загипнотизировать. — Туалеты вы там увидите всякие. Может случиться так, что вообще никаких не будет. Члены клуба комплексами не обременены. Только сразу предупреждаю — если есть оружие, надо сдать его охраннику в сейф. И пройти через рамку — в клубе очень строгие правила безопасности. Вас это, думаю, не затруднит. Вы сами работаете в охранной фирме и всё прекрасно понимаете.

— Да, конечно! — Мне всё сильнее хотелось увидеть таинственного незнакомца. — Альбина, скажите, кто он?..

— О-о, это очень уважаемый человек!

Альбина томно посмотрела на меня и опустила веки. Стриженый, в складках, затылок сидящего за рулём амбала зашевелился. Тот, что был рядом, мельком стрельнул глазами через левое плечо и снова уставился на падающий перед лобовым стеклом снег.

— Поэтому ему и доверили поговорить с вами. Он ведь поэт, всегда умеет находить нужные слова. Восемнадцать лет лагерей, несколько сборников стихов — впечатляет, не правда ли? Скоро выходит компакт-диск с его песнями, тексты к которым написал тоже он. В то же время это простой, приятный в общении мужчина. Правда, внешность его на любителя — маленький, рыженький. — Альбина говорила о моём будущем визави с такой любовью, что я заподозрила неладное. И не ошиблась. — Простите мне маленькую слабость, Оксана. Володя — мой муж.

— Понятно. — Я непритворно зевнула. — А за что он сидел?

— Да не за что! — искренне ответила Альбина. — Вместе с братом, ещё пэтэушниками, в питерской подворотне мужика побили. Пьяного и злого. Он первый задрался, полез с кулаками…

— И за это получили восемнадцать лет? — не поверила я.

— Нет, за это пять. И после… Всякие недоразумения. Но вы не обращайте внимания, Оксана, на эти срока. Школа жизни, она ведь ни одному творческому человеку ещё не помешала. Зато он людей понимает, как никто. И сразу видно, что уроженец Петербурга — культурный, тонкий…

— А всё-таки? — Мне захотелось немного поиздеваться над Альбиной. — Какая статья? Если убийство, то я боюсь.

— Что вы! — оторопела Грузинцева. — Хулиганство и кражи. Вовчик — принципиальный гуманист. Без веской причины пальцем не тронет, особенно такую хорошенькую женщину, как вы. Он не хочет большой войны в городе, поэтому и решил пообщаться. К нему обратились известные люди и попросили быть посредником. Дело касается Наташи-Банщицы.

— Я это поняла с самого начала. И чего он хочет?

— Вова сам всё скажет. И я так увлеклась! — спохватилась Альбина. — Пусть вас этот клуб не шокирует. Заведение принадлежит мне, а Вовчику там очень удобно принимать гостей. Много народу ходит туда-сюда, никто и внимания не обратит. Вы не слышали такого имени — Владимир Холодный? Нет? Это и есть Вовчик. Ничего, скоро он станет звездой, я на это денег не пожалею. Но вас, душенька, это не касается. Приехали! — Альбина просияла, сверкнув отменными зубами заграничного происхождения. — Коля, стоп! — Не дожидаясь, пока другой охранник откроет дверцу, Альбина резко выпрыгнула на снег, посыпанный чем-то голубым и розовым. — Сразу предупреждаю, что мой клуб для людей без комплексов. Есть в нём голубой и розовый залы, а также номера для натуралов. Вы, извините, не интересуетесь? А то могу угостить за свой счёт…

— Нет, Альбина, всё в прошлом. Я имею в виду заведение вроде вашего. Восемь лет назад я была загнана туда обстоятельствами, после чего приняла твёрдое решение обходить вертепы разврата стороной.

— Вы работали в ночном клубе?! — взвизгнула Альбина и захлопала в ладоши. — Но в качестве кого, позвольте узнать? Стриптизёрша, девушка по вызову? Может, подвизались в боди-арте? Впрочем, могли быть и в обслуге — официанткой, барвумен…

— Была занята в садомазохистских шоу. — Я плотнее запахнула дублёнку. — Так что шокировать меня нелегко. Я знавала таких продвинутых геев и лесбиянок — столичных, интеллигентных! Вам и не снилось. Тот притон удовлетворял желания извращенцев всех мастей. А ваш?

— Что вы, нет! — Грузинцева смотрела на меня с восхищением.

За дверью, по контуру которой скакали голубые и розовые огонёчки, нас встретили два мрачных охранника. Мимо них сновали туда-сюда юноши в кожаных, с шипами, ошейниках. Того, кто такого ошейника не имел, внутрь не пускали, хотя в дверь ломились многие.

— Сюда, пожалуйста, — указала Альбина на бронированную дверь, за которой оказался ещё один «качок». — Оксаночка, сдавайте те предметы, о которых я сказала. Вам вернут их в целости и сохранности. И вот через эту рамку… Я подожду вас в коридоре. Раздеться можно здесь же. Вашу дублёнку Андрей отнесёт в мой личный гардероб.

Я сдала молчаливому Андрею кобуру с пистолетом, показала содержимое сумки, в том числе и прокладки; потом вручила дублёнку. Сама осталась в бесформенном свитере до колен, который будто бы связали на лыжных палках. Мои бордовые рейтузы больше походили на лосины и очень пикантно смотрелись вместе с бурками. Для притона наряд выглядел настолько невинным и домашним, что захотелось сменить его, взяв напрокат аксессуары извращенцев, но я подавила мимолётное желание.

— Пойдёмте!

Альбина встретила меня у рамки, вмонтированной в дверь, которая вела в полутёмный зал. Там на подиуме двое мускулистых, но сильно накрашенных юношей исполняли «Танец маленьких голубят». Из зала за ними наблюдали разомлевшие посетители, далеко не все из которых были мужчинами.

— Думаю, вы не захотите осмотреть лабиринт. — Альбина глазами показала на прозрачную перегородку, за которой пыхтели и стонали парочки различной ориентации.

Ещё один зал занимали кресла и «видаки», и там мне пришлось деликатно отвернуться от самозабвенно мастурбирующих граждан. В своей жизни я повидала и не такое, но сейчас не хотелось возвращаться в прошлое. Преуспевающая женщина-юрист, вице-президент крупной фирмы, любящая мать семилетней дочери не должна была проявлять интерес к происходящему здесь, разве что профессиональный. Если этот визит поможет прояснить что-то в деле Кулдошиной, я должна его нанести, чего бы это ни стоило.

Посмотрев наверх, я сквозь потолок увидела девиц, выступающих топлесс и, тяжело вздохнув, посмотрела на Альбину.

— Куда мне идти прикажете?

— За мной, пожалуйста.

Альбина была уже без шубы. На её худом запястье болтался цепочечный золотой браслет. Она взяла меня за руку и повела мимо интереснейшей изостудии.

Опять-таки, мужчины и женщины, вооружившись, как заправские художники, красками и кистями, разрисовывали абсолютно голых девушек и юношей. Про себя я решила, что провинциальный притон проигрывает столичному и напоминает шалости школьников, которые после уроков торопятся вдоволь нагрешить до прихода строгих родителей.

На нашем с Альбиной пути повстречалась ещё одна замечательная парочка. Молодой парень, по виду студент первого курса, стоял перед женщиной средних лет, которая с таким интересом заглядывала ему в плавки, что мне стало ужасно смешно.

— Прошу вас! — Альбина открыла ещё одну, совсем маленькую, потайную дверцу, и пропустила меня в тесную прямоугольную комнатёнку.

Я никак не ожидала увидеть здесь милые старомодные фикусы, герани и тяжёлые бархатные шторы. На пыльном кургузом диванчике сидел мужичонка, какие толпами шлялись по пивным и помойкам — и в Москве, и в Питере, и на Урале. Только пишущая машинка «Ундервунд» с заправленным в каретку листком бумаги, которая примостилась на исцарапанном столике у замёрзшего окошка, говорила о роде занятий хозяина.

За моей спиной старинные стенные часы пробили восемь, и Альбина закрыла дверь.

* * *

Мужичонка, действительно щуплый, рыжий и голубоглазый, вскочил при моём появлении и заторопился навстречу, ещё издали протягивая руку. Рука оказалась шершавая, натруженная, с тонкими длинными пальцами, на одном из которых я заметила металлическое кольцо.

— Приехали всё-таки! Как я рад, Оксана Валерьевна, что смогу помочь людям сохранить мир. Ведь вокруг столько смертей, столько страданий! И не хватало ещё, чтобы стенка на стенку пошли славяне с азиатами. Люди Кулдошина и те, кто прежде держал этот банный комплекс… Город утонет в крови и слезах! Екатеринбург, бывший Свердловск — чужой для меня; я ведь из Ленинграда. Но за те годы, что я живу здесь, успел сродниться с местными, укорениться, и теперь их боль — моя боль. Покойница Наталья при жизни сеяла раздоры, а после смерти едва не спровоцировала настоящую бойню. Только ваше появление на какое-то время приостановило разборки. Все ждут, чем закончится расследование. Позвольте представиться!

Мужчина застегнул поношенную лыжную куртку. Такие были в моде лет тридцать назад, когда я ещё не родилась.

— Владимир Кузьмич Самсонов, пишу под псевдонимом Холодный. После того, как на «крытой», приняв за жмурика, меня свезли из лазарета в морг, получил такую кликуху. Температура тела тогда опустилась до тридцати двух градусов. Но, как видите, воскрес. Вернулся в мир живых для того, чтобы творить и помогать людям. Ведь после того, как побывал ТАМ, — Владимир возвёл глаза к потолку, — многое прояснилось. Люди, Оксана Валерьевна, представляют мир неправильно. Одни, «помидоры», коммунисты то есть, старой закалки, говорят, что за чертой нет ничего. Это в корне неверно. ТАМ всё есть, только не то, о чём вещают попы. И потому просить прощения, жертвуя на храмы, бессмысленно. Храмы эти ровно никакого отношения к тайнам жизни и смерти не имеют. Грехи нельзя ни отпустить, ни замолить ни за какие деньги. Их можно только искупить. И чем тяжелее грех, тем страшнее искупление. Я никого не мочил, клянусь. Только спасал и сейчас спасаю. ТАМ мне сказали такие слова: «Твоя морковь ещё не сварилась». Значит, час не пришёл. Я хочу успеть доказать, что способен не только на худое. Я ни разу даже на «крытке» не пустил в ход заточку, а ведь там за косой взгляд жизни лишали. Да, ещё одно хочу сказать, — Самсонов-Холодный указал на плюшевый старомодный стул, и я села, устроив сумку на коленях. — Даже если бы вы сегодня отказались со мной встретиться, всё равно пришлось бы…

— Почему же? — удивилась я, поглядывая в зеркало.

Оттуда смотрела зеленоглазая красавица, на плечи которой ниспадали тёмно-бронзовые локоны. Лоб прочертили тонкие, будто подведённые углём брови, а щёки горели естественным румянцем. И я залюбовалась сама собой.

— Ваш шеф Озирский приказал бы. Я с ним по «мобиле» говорил сегодня. В агентуре у него состоял лет десять назад, до последней отсидки. Меня тогда не Холодным, а Лисопёсом звали… За то, что рыжий. Озирский вспомнил всё сразу и въехал в тему. Я всегда его уважал, как многие в Питере. И не ошибся. Если не веришь, — перешёл Холодный на «ты», — спроси его хоть сегодня. Он расскажет, как мы вместе работали. Слушай, а ты чего выпить хочешь?

— Ничего, Владимир Кузьмич. Давайте говорить по делу.

А про себя я решила всё-таки позвонить Андрею, если удастся выбраться отсюда живой и попасть в коттедж Юрия Кулдошина.

— Придётся пока поверить вам на слово, вздохнула я, откидывая назад волосы.

Комнатка была очень жарко натоплена — должно быть, поэт с тех пор, как оказался в морге, никак не мог согреться.

— Поверь, не пожалеешь. Все пацаны знают, что моё слово крепкое. И Озирский тоже, мы с ним не одно дело закручивали.

Холодный то ли петушился передо мной, то ли действительно не мог сдержать эмоции. На столе рядом с «Ундервундом» стояла бутылка водки, к которой заслуженный человек постоянно прикладывался.

— С местными ментами мне связываться западло, а вы с Озирским — совсем другое дело. Не обижайся, что за тобой следили, — слишком много на карту поставлено. Если вы, — стал опять вежливым Холодный, — никого не выявите, Юра-Бешеный начнёт мочить всех подряд. Он три раза контуженный, ему ж не объяснить ничего. Одного не понимаю, сколько ни думаю, — чем Банщица его присушила? Он ведь на девять лет моложе, и не урод. По городу слухи ходят, что её родственница-колдовка руку приложила. Восемь ребятишек, надо чем-то кормить. И до сих пор от того приворота Юрка отойти не может. Мы с вами, Оксана, должны навести здесь порядок без выстрелов и взрывов. Согласны?

— С удовольствием, Владимир Кузьмич! Только вы-то что предлагаете? У вас есть какая-нибудь идея? — заинтересовалась я.

— «Идей много», как говорил клоун-лилипут из венгерского фильма «Праздник непослушания». «Эта не подходит, эта не подходит… Ага, нашёл!» Я тут расследование небольшое провёл… — Холодный снова присосался к бутылке. — И выяснил, кто точно Банщицу не трогал. У меня связи надёжные, можете положиться. Многие выиграли от этого убийства, и их вполне можно заподозрить по логике книжных сыщиков. Только вот не мочили они Наташку. Не успели, кхе-кхе!

Холодный засмеялся и подавился водкой. Я смотрела на его маленькие ноги в стоптанных полуботинках, на выношенные брюки в полоску, на распадающийся по ниткам свитер. Смотрела и чувствовала, что этот человек интересует меня всё больше.

— Я сперва подумал на ментов. Им, если мы друг друга передушим, станет спокойнее. Но из ментовки наши сообщили, что Банщицу там берегли на сладкое. Задумки подобные не раз озвучивались, потому что Наталья людям в погонах тоже портила кровушку. Они живут на отчисления от наркобизнеса, знаете? Думаю, это ни для того не секрет. А Банщица сколотила какой-то Фонд борьбы с наркотиками. Они и газету выпускают откровенно фашистского толка…

— Мне про это говорили, — перебила я. — Значит, не милиция?

— Нет, представьте себе. До сих пор Банщицу пытались достать через налоговую, санэпидстанцию и прочие госструктуры. Ликвидировать её могли, но в особо важном случае. Такого случая уже не будет.

— За какие группировки можете ручаться? — Мне вдруг очень захотелось водки, но я стеснялась попросить.

— Послушайте меня внимательно. Постараюсь быть кратким, насколько возможно. — Холодный вынул пачку «Беломора». — Разрешите?

— Конечно. А для меня нет сигарет?

— «Мальборо»! — Холодный выдвинул ящик стола. — Альбина любит такие.

— Спасибо. — Я закурила от позолоченной зажигалки хозяина.

— Область наша с начала девяностых — одна из первых по криминалу. Тогда я ещё здесь не жил, но жена и пацаны рассказывали. Убийства — на любой вкус! Заказные, публичные. Исполнялись наёмниками с применением стрелкового оружия всех типов, в том числе и автоматического. Фугасы, растяжки, мины — как в Чечне. Так что лишним трупом, пусть даже известной женщины, здесь никого не удивишь. Наоборот, слишком долго она целой оставалась. Уже «братва» начала на ворожбу грешить. Мистический ужас Банщица вселяла в своих врагов. Даже менты опасались, что ничего не получится. А сейчас всем интересно — а кто ж сумел-то?! Но лично меня это не удивляет. Здешние киллеры владеют не только оружием, но и техникой бесследного исчезновения с места преступления, блестящими навыками конспирации. Эра беспощадного гангстеризма, эпоха кровавой борьбы за колоссальные деньги, за влияние в торговле, в экономике, в политике вытравила всё человеческое из душ. Наталья мешала, повторяю, многим. И если бы кто-то известный её ликвидировал, скрывать не стал бы. Наоборот, возгордился бы невероятно. И не Юру-Бешеного «братва» боится, потому что здесь валили и не таких. Он, если честно, на один зуб пацанам. Но не хочется воевать за чужое, вот в чём дело! Вы не представляете, какие мужики тут жили и умирали! Промышленная группировка, цеховики, теневики, владельцы казино и товарно-сырьевой биржи, целой серии коммерческих структур! С теми, кто ещё жив, я эту тему обсудил. И никто не смог помочь! Никто! Но всех сжигает интерес. Рядом с нашими пацанами Италия отдыхает. Здесь привыкли приговоры исполнять публично, и трупы не прятать. Судя по тому, что Банщицу загасили тайком, а тело сунули в лифт, это почерк не местных. По некоторым прикидкам, работал не профи. Но, в то же самое время, следует признать — идея воплощена в жизнь быстро и качественно. Чей-то автограф… — Холодный некоторое время задумчиво курил. — А ведь с ней засыпался стрелок высшей пробы. Не слыхали? Был у нас один, убирал в девяносто втором сильно охраняемое лицо. И выполнил тогда заказ — на глазах у жены и детей объекта. И у охранников, что самое главное! Во дворе престижного дома, где всегда много народу, в том числе и начальства. Из ста с лишним автоматных выстрелов он ни одной пули не пустил в случайного прохожего! Класс, не находите? Он умел тщательно планировать ликвидации, а после аккуратно реализовывать эти планы. Так дорожил своей репутацией, что после промаха с Банщицей застрелился. Всегда так и говорил: «Труп вам будет. Если не её, то мой». И слово своё сдержал. Тогда в голову ей целился… Банщица шла под руку с Юрой, своей дорогой, через пустырь. И его, стрелка-то, словно кто под руку толкнул. Пуля в сторону полетела. А дальше, наверное, занервничал, — и второй выстрел мимо! Еле сумел уйти, но сам себе не простил. А Банщица с той поры совсем забыковала. Носила на шее икону и говорила, что Господь послал её в мир для уничтожения скверны, и потому хранит. Самое главное, что приходилось верить. Крутой спиртозаводчик, с которым ментовка ничего сделать не могла, на колени упал перед ней, просил о покровительстве и защите. По одному её слову видный делец порнобизнеса всех девок выпустил, которых завлёк обманом. Торговцев медью и никелем Банщица в открытую данью обложила, а деньги пускала на свои нужды. Ну, не совсем свои. Скорее, на нужды борцов с растлением народа. Наталья была сторонницей твёрдой руки и лечения общества страхом. Через газету набирала в свои структуры ребят, вернувшихся из Чечни. Здесь в основном — шпана. Я вам говорю, сам грамотный в таких делах. И если шпана кого-то зауважает, то вознесёт до небес. Многим не хотелось, чтобы Банщица стала здесь царицей, а такое было возможно. Сейчас модно крутость показывать, прикрываясь правильными словесами, а Наташка всегда такой была. Разбиралась с должниками безжалостно, особенно если те были пришлыми. Нахрап, демагогия, соответствующая фразеология, ребята с бицепсами — то, что нужно. В администрации банщица тоже пользовалась авторитетом, потому что могла надавить на многих. Часто выполняла поручения ответственных лиц. Могла быть услужливой, любезной, расторопной. Она бывала всякой. Умела балансировать на кромке интересов различных группировок, ведь все к ней париться ездили. И всегда кто-то за неё вступался, заслонял от неприятностей. У Банщицы было большое будущее, и многие смирились с этим. Так всегда бывает — едва перестанешь ждать, чудо свершится. Наталья любила, когда её называли «крёстной матерью». Действительно, среди здешней элиты у неё были крестники. Каждому хотелось, чтобы таинственная сила перешла к младенцу, которого у купели держит Банщица. Бывало, договаривалась с воротилами по-бабьи просто, душевно. Так, что те, даже оказавшись в убытке, расставались с ней по-хорошему. Четыре автобуса по городу бесплатно возили жителей, и старухи прямо во время движения молились о здравии Натальи Лазаревны. Я бы много ещё мог порассказать. Добавлю, если удастся свидеться. В августе этого года провалилось последнее покушение. Хотели взорвать кабинет в бане, когда там будет находиться Наталья. Так, представьте себе, взрывчатку задержали в пути и целиком конфисковали до выяснения обстоятельств! Мина направленного действия оказалась некачественной. Это цыгане организовали; после решили даже гранатомёт использовать. Гадалок своих подключили, и те сказали, что жить Банщице остаётся около месяца. Никто уже не верил, ан вот как вышло! И ещё про одну интересную деталь вам скажу. Цыганки в один голос твердили, что убьют Банщицу по ошибке. Так, может, убийца вовсе не её ждал? Такое тоже бывает, несколько случаев знаю.

— Как-то не представить, — честно призналась я. — Слишком известна…

— Деятели «красного» и «белого» капитала, то есть сложившие в бизнес деньги КПСС и уже новые, выросшие на бандитских финансах, дали гарантии, что к ликвидации Лазаревны не имеют отношения. Хотя и печали особой не испытывают — очень уж от неё в глазах рябило. От имени тех, кто занимается здесь лесом, золотом, драгметаллами, камешками, заявляю о непричастности… Им можно верить. Они не стали бы уползать в кусты. На азиатском рынке одно имя Банщицы вызывает шипение и рычание. У тех любой отморозок бы готов завалить её. Но ведь и там не берут на себя! Кстати, угонщики дорогих иномарок, на которых раньше работали перевербованные Лазаревной пэтэушники, тоже неоднократно пытались поставить её на место. Не далее как сегодня утром я встречался с их представителем. Но и тот пошёл в отказ. Мне не дают покоя цыганские слова «по ошибке». Что это означает? Вы правы, Банщица действительно была слишком известна здесь, чтобы с кем-то её перепутать. Многие говорят, что цыганкам нельзя нацело доверять. Но ведь они предсказали, что проживёт Банщица только месяц! — Холодный глубоко вздохнул. — Почти со всеми, кто мог замочить её, я встречался. Был ещё представитель от риэлторов. От тех, кто восемь-десять лет назад урвал жирные куски в машиностроении и электронике. Многие из них жалеют, что мы куда большее быдло, чем сицилийцы. Что нет у нас понятия аристократической чести, человеческого достоинства, элементарного гуманизма даже. Все мы вышли из рабоче-крестьянской среды и никогда другими не станем. Но, кажется, пришёл тот час, когда всем захотелось разобраться не на кулаках и ножах, без «стрелок» и перестрелок. Я знаю, что Озирский — аристократ, и если он выбрал вас в вице-президенты, вы — порядочный человек. Вам можно доверять. Мы все хотим знать, кто «заказал» Банщицу, кто оплатил и исполнил заказ. Я передаю вам волю нашего «смотрящего». Он недавно почил в бозе, две тыщи «братков» его хоронили. Так вот, он тоже хотел это знать. И я ему обещал, когда «смотрящий» был уже на смертном одре. По чужим счетам платить никто не желает. Цыгане очень пострадали от Банщицы, половины своих дворцов лишились. Их Мама Аза публично прокляла Наталью. И теперь все в городе почувствовали силу цыганского проклятья. Но за него ведь к суду не привлечёшь…

— Владимир Кузьмич, неужели службы безопасности всех этих группировок так и не смогли докопаться до сути? Тогда чего же вы хотите от меня, слабой женщины? Мой шеф Озирский — пусть выдающийся, но всего лишь человек. И всей вашей уральской кухни не знает.

Я нахально достала из пачки ещё одну сигарету, чиркнула своей зажигалкой.

— Со стороны всегда виднее, — философски заметил Холодный. — У нас уже глаз замылился, а вы, на свежую голову, может быть, догадаетесь.

— Владимир Кузьмич, вы исходите из того, что Кулдошину убили по заказу — раз. И из того, что сделали это её давние враги, — два. Для вас это — аксиома. Но, может, в аксиоме и кроется главная ошибка? Допустите на минутку, что это был не заказ. И что исполнитель действовал не по воле засветившихся в вашем регионе «авторитетов». Тогда начнут приходить в голову всякие другие версии. Например, Банщицу мог ударить топором по голове наркоман, по каким-то причинам на неё обиженный. Например, привык брать «травку» в какой-то точке, а точку разгромили по инициативе Кулдошиной и ей ребят. Может, наркомана этого специально натравили. Но он мог и сам принять такое решение…

— А что — мысль! — от души восхитился Холодный. — Вот видите — свежая голова и варит быстрее. Я тоже помозгую над этой версией. Никто ведь не высказывал таких соображений, а они могут оказаться верными. Но сегодня я вас хотел попросить вот о чём, Оксана Валерьевна. Возьмите.

Холодный снял с пальца то самое стальное кольцо, протянул мне. Я вопросительно взглянула на него и пока кольцо не брала.

— Покажите его Рахиму Исмаилову. Вы ведь не откажетесь среди зимы попасть в Сочи, в фешенебельный отель на берегу Чёрного моря?

— Неплохо бы.

Мне действительно надоело торчать в Екатеринбурге. Все местные достопримечательности я уже видела, а ехать в тайгу на охоту отказалась — терпеть не могу такие развлечения. Ещё немного подумав, я взяла кольцо и удивилась. Снятое с человеческой руки, оно обожгло меня холодом, а ведь должно было нагреться.

— Кто такой Рахим Исмаилов? Он чем-то может нам помочь?

— О-о, Рахим — мой кореш! Мы в одной камере на «крытке» сидели. У него такое же кольцо есть, сделанное из заточки. Ведь там заточка — самая необходимая вещь. В одной камере годами сидят люди. Прогулка — раз в неделю. Нервы никуда не годные. За пайку сахара или за неверное слово могут запросто порешить. И если ты потерял свою заточку, значит, остался беззащитным. Так вот, все знали, что мы с Рахимом всегда друг за друга вступимся, и трогать нас не решались. Я потому ещё не терпел Банщицу, что она коричневую заразу по земле растаскивала. Это что же — мне с Рахимом нельзя скорешиться, раз он азер? А человек-то какой хороший, добрый! Все эти сопляки с «коловратом» на рукаве мизинца его не стоят. Чем они доказали верность своим идеалам? Кого своей грудью от ножа закрыли? Только слова одни. Значит, мы с Рахимом, как освободились, оба осели здесь. И из своих заточек выковали кольца. Он сразу поймёт, что лично я вас послал. Давно его не видел, но знаю, что сейчас кореш живёт в «Руси». Он не хочет возвращаться сюда и по телефону всего не говорит. Рахим недавно женился, проводит медовый месяц. Но я другую жену его знавал, Анну. Её Банщица на восемь лет в колонию определила. Сами понимаете, что Рахим поклялся отомстить. Но у него тоже никак не выходило. А Рахим — человек горячий, не привык отступать. Уехал месяца три назад к себе на родину, развеяться немного. Женился-то на русской, но она приняла ислам. И вот я решил с Рахимом вас свести, чтобы поговорили. Может, кореш мой что-то и знает. И мне одно твердит: «Вовчик, я не сопля, ты знаешь. Но в городе все на меня думают — она ведь Анну ментовке сдала. Четверых детишек не пожалела, святоша! И Юра-Бешеный, кроме цыган, ещё и на меня грешит. Если что, не хочу молодую жену сразу оставлять вдовой. Надо, чтобы сын у неё ещё при мне родился. Поэтому вернусь, только когда пыль уляжется…» Вот я и сказал вам всё, что на сегодня наметил. Если есть вопросы, задавайте. Я деньгами вас обеспечу для этой поездки, номер в «Руси» сниму. Виноватого нужно найти обязательно, чтобы город наш успокоился, чтобы Рахим вернулся. Вы согласны ехать в Сочи?

— Когда? — Я ещё пять минут назад не предвидела такой развязки.

— Да хоть завтра! Билет вам доставят, охрану выделят. Кулдошину скажете, что возникла крайняя необходимость в связи с расследованием. Вам Рахим наверняка честно скажет, он убил или нет. Если нет, мы попробуем другой путь нащупать. Только пока Кулдошину про меня — ни слова! Спросит, зачем с Альбиной сюда ездили, скажете — один «голубой» пожелала рассказать о своём конфликте с Банщицей. Она ведь была настоящей грозой для геев. Альбину я проинструктирую, и педика этого тоже. Они подтвердят факт встречи. Но вас я не тороплю, подумайте спокойно, сколько нужно. Позвоните Альбине и скажите, на какое число надо брать билет. Дело в том, что я боюсь, как бы от меня к Рахиму ниточка не потянулась. И Юра-Бешеный не узнал, где сейчас находится мой кореш. Хватит, что они ему один раз жизнь сломали. Он же Нюрку любил, Аннетой всегда называл. Её младший сын — от него. К родственникам отвёз…

— Я подумаю, и завтра Альбине позвоню. Раз взяла ваше кольцо, значит… Одним словом, согласилась. Но нужно приготовиться к поездке.

— Я позову Альбину. Она вас отвезёт, куда скажете. Устал я сегодня…

Владимир Кузьмич потёр ладонью лоб и пожал мою руку. Я снова вздрогнула, хотя должна была уже привыкнуть. Его рука была ледяной и жёсткой, словно я прощалась со статуей.

* * *

Оставшись одна в своей стеклянно-металлической ванной комнате, я сняла кружевную чёрную грацию, под которую как раз и подбирала в аптеке прокладки. Бархатное вечернее платье я оставила в номере «люкс» вместе с отколотой от волос алой розой и бросила всё это великолепие на постель.

Холодный не поскупился, и я могла вдоволь гулять в Сочи на его деньги, ни в чём себе не отказывая. Сейчас вот, например, я вернулась из ресторана при гостинице «Русь», где провела вечер в обществе молодого преуспевающего нефтяника. Звали его Александр Лобачёв, и он намекнул на возможность этой же ночью стать его любовницей.

Да, он женат, в семье двое детей, но это — не помеха. Если мы понравимся друг другу, он возьмёт на себя заботы об Октябрине, потому что дети ни при каких условиях не должны страдать. Я же болтала с Лобачёвым только для того, чтобы наблюдать за интересующей меня группой посетителей.

— Дочка такая же красивая, как ты? — ворковал Лобачёв, разливая шампанское в высокие плоские бокалы на чёрных ножках.

От шампанского шёл дымок — нефтяник только что открыл вторую бутылку.

— Нет, она похожа на отца, чему я несказанно рада. — Мой ответ прозвучал искренне, и нефтяник это понял. — Я его очень любила и люблю.

— Понятно.

Лобачёв сразу погрустнел, но справился с собой и продолжал изысканные ухаживания. Когда мы выпили по бокалу, он заговорил снова.

— Оксана, почему ты не привезла дочку с собой?

— Она учится во втором классе, её нельзя срывать с занятий. — Довод выглядел убедительно, и Лобачёв ничего не заподозрил.

Но, самом деле, причина была другая. Сидя рядом с самоуверенным бизнесменом, я вертела на пальце металлическое кольцо, постоянно поглядывая направо. Там, через столик от нас, выпивал и закусывал плотный мужчина лет сорока пяти в блестящем костюме и цветком в петлице.

К нему прильнула потрёпанного вида девица, искусственная блондинка в ярко-зелёном длинном платье с рукавами почти до кончиков ногтей. Голову девицы укутывала белоснежная шаль. Я вспомнила, что когда-то сама одевалась подобным образом, потому что так было нужно. Я жила в Турции, в доме бывшего мужа, двоюродного дяди Октябрины. Как давно это было! И, похоже, даже не со мной…

Я всё размышляла, под каким предлогом подойти к Рахиму и показать ему кольцо Вовчика Холодного, а потому болтовня с Лобачёвым меня раздражала. Да, я не отказывалась от шампанского, от апельсинов, от ананасов и шоколадных конфет, а также от прочих яств, подаваемых в ресторане санатория «Русь. Но спутник чувствовал, что я невероятно далека от него, хоть и сижу совсем рядом. Меньше всего мне хотелось, чтобы Лобачёв что-нибудь понял. Например, догадался, кто я такая и для чего интересуюсь Рахимом. Кроме того, парочка молодожёнов могла в любой момент встать из-за столика и пропасть. Тогда получится, что я убила этот чудный вечер зря…

— Тебе здесь, наверное, надоело, — предположил Лобачёв и сноровисто нашёл под столом мою руку.

Я вежливо, но твёрдо высвободила её и отодвинулась подальше. Лобачёв должен был понять, что малость перебрал, и вообще ему не приходится рассчитывать на какое-то продолжение этого ужина. Саша удивлённо хмыкнул, пожал плечами и выпил стопку водки.

— Ни капельки не надоело! — Небрежным движением головы я рассыпала локоны по обнажённым плечам, возбуждающим нетерпеливого мужчину. — Если надоело тебе, можешь не стесняться и не чувствовать себя обязанным. Иди туда, куда тебе нужно. В казино? На концерт? Может быть, в «Итальянский дворик»? На теннисный корт, кажется, уже поздновато. Итак?..

— Оксана, я без тебя никуда не пойду, — твёрдо сказал Лобачёв, чем очень сильно меня огорчил. Тем для разговоров у нас почти не осталось, а искать новые ни он, ни я не хотели. — Если тебе нравится находиться здесь, будем здесь. Тем более что сегодня неплохая эстрадная программа, а мы с тобой ещё не танцевали…

— Сашенька, давай объяснимся сразу и начистоту! — лучезарно улыбнулась я, поигрывая бриллиантовыми подвесками в ушах и таким же дорогим колье, которое всё же не зря везла из Москвы. Лобачёв ел меня глазами и вновь незаметно придвигался поближе. — Я спать с тобой не буду никогда, понимаешь? Я давно уже не спала с мужчинами. Ты не поверишь, но это так. В ранней юности мне пришлось слишком много пережить, и отдавалась я далеко не всегда по своей воле. Ныне я стараюсь без нужды не делать глупостей. Без крайней нужды! Только с одним человеком, отцом моей дочери, готова уединиться в любой момент. Но его, к сожалению, нет рядом.

— Кто это такой? — неожиданно громко, хрипло, настырно спросил Лобачёв, и лицо его налилось бурой кровью ревности.

— Зачем тебе? — грустно отозвалась я. — Ты для меня никто.

— Наверное, ты всё-таки передумаешь, — с обычной мужской самоуверенностью предположил Саша. — Мало ли что было в жизни, но глупо хранить верность одному и закапывать себя заживо.

— Позволь мне решать! — Я с трудом сдерживала бешенство. — Я не лезу в твою жизнь и не будоражу твою боль!

Я мечтала о том, чтобы Лобачёв психанул и ушёл; даже готова была заплатить за ужин. Собственно, я собиралась сидеть в ресторане одна, но нефтяник решил, будто одинокая красавица обязательно должна искать себе клиента. И изъявил желание стать им немедленно, пока другие не опередили. Два часа назад я согласилась пустить его за свой столик и сейчас жалела об этом. Деньги предоставил мне Холодный, и экономить не приходилось.

— Если я сказала «нет», значит, нет! Когда же мужики наконец-то научатся понимать всё буквально, а не через призму мифа об извечном женском кокетстве и собственной неотразимости? Ты мне не нравишься, я тебя не хочу. И деньги твои мне не нужны. Если хочешь поддерживать нормальные отношения, я не против. Будем просто хорошими знакомыми и всё. Но если тебе позарез нужна любовница, тогда в чём проблема? Ведь если бы у сочинских шлюх в темноте светились глаза, здесь давно бы наступили бесконечные белые ночи…

Лобачёв с горя допил графинчик водки, поперхнулся и слегка испачкал свой баснословно дорогой костюм. Я молча подала ему салфетку. Мы смотрели друг на друга, стараясь понять, что будет дальше.

— Мне не нужна любая баба, иначе действительно не было бы проблем, — тяжело, с расстановкой, начал Лобачёв. — Мне нужна ты. Только ты, Оксана. Не веришь? А зря…

— Я верю, но ты-то мне не нужен. И не будешь нужен никогда.

— Тогда почему ты согласилась поужинать со мной? — с потрясающей непосредственностью спросил Лобачёв, и губы его дрогнули — обиженно, совсем по-детски.

— Просто хотела посидеть тут, развлечься, отдохнуть. Ты спросил, можно ли составить компанию. Почему же нельзя? Но ведь не идёшь же трахаться со всяким, кто ответит тебе, который час!

Я внимательно рассматривала свой алый, под цвет розы, маникюр. Ногти всегда были моей гордостью — я их не наращивала и не приклеивала.

— Я в состоянии оплатить свой ужин, Саша. И в долгу у тебя не останусь.

— Ни в коем случае! — оскорбился Лобачёв и снял с колен салфетку. — Да, тебя здесь многие принимают за куртизанку, только никто до сих пор не встречал тебя с мужчиной. Ты всегда одна…

— Да, я всегда одна. Потому что хочу быть одна. — Про себя я умоляла Рахима и его молодую жену посидеть в ресторане подольше и дождаться ухода Лобачёва. — Навязчивое мужское внимание мне ни к чему.

— Оксана, кем ты работаешь? — вдруг выпалил Лобачёв.

— Вице-президент фирмы, — сказала я Саше чистую правду.

— Чем фирма занимается? — продолжал допрос Лобачёв.

Он почувствовал неладное, но никак не мог сформулировать причину своих страхов.

— Это тебя не касается. Ты должен знать, что такое коммерческая тайна.

Я демонстративно глянула на свои «ресторанные» часики — маленькие, золотые, в мельчайшей алмазной крошке.

Саша перехватил взгляд.

— Ты куда-то торопишься? Почему раньше не сказала?

Он зачем-то оглянулся, поёрзал на стуле, придумывая выход из положения.

— Деловой человек обязан понимать тонкие намёки, — парировала я.

— Оксана, но мы ещё встретимся? — униженно, жалко спросил Лобачёв.

Я вообразила, как многие проститутки и просто искательницы курортных приключений желали бы провести ночь с симпатичным, фигуристым, денежным мужчиной. Понятия счастья и несчастья до удивления расплывчаты, относительны, неуловимы. Меня раздражают приставания Лобачёва, а остальных баб убивает его равнодушие.

— Только на тех условиях, что я высказала. Иначе нет смысла.

— Жаль, что сейчас зима, и на море делать нечего. Снегу навалило столько, что никуда не выберешься. Может, сходим завтра в парк? Там, представь себе, деревья из всех уголков Земли — из Японии, из Австралии, из Штатов. Ты была там?

— Нет, но про вечнозелёный парк слышала.

Я готова была завтра идти с Лобачёвым куда угодно, лишь бы он убрался сейчас.

— Значит, согласна?!

Его лицо светилось изнутри, будто под кожей зажгли лампу. И разошлись в улыбке полные сухие губы.

— Согласна, договорились.

Я опять посмотрела на Рахима и убедилась, что тот ещё не собирается уходить. Официант только что принёс на тот столик бутылку шампанского и трёхэтажную вазу со всевозможными фруктами. И тотчас же за столик подсел ещё один брюнет — наверное, земляк Рахима.

— А сейчас мне надо идти, — тем же виноватым тоном сообщил Лобачёв. — Здесь много наших, нефтяных, отдыхает. Нужно с одним из них пересечься. Назначили встречу в бассейне — заодно и поплаваем.

— Очень хорошо! — обрадовалась я. — Иди, Саша, а то опоздаешь.

— Опоздать-то не опоздаю — до встречи ещё полчаса. Но если ты хочешь, уйду. Только расплачусь.

Лобачёв наконец-то всё понял. По крайней мере, то, что почему-то желаю срочно от него избавиться. Не мог сообразить только, как я собираюсь проводить время без него. Наверное, тоже должна с кем-то встречаться.

Саша подозвал официанта, отсчитал деньги и направился к выходу. Потом вдруг повернулся на каблуках, пошёл обратно, сопровождаемый жадными взорами проституток.

— Оксана, завтра станцуем? Или у тебя вечер занят?

— Обязательно станцуем, Саша.

Я, уже не особенно стесняясь, вытягивала шею и старалась ни на секунду не терять из виду Рахима. Моё загадочное поведение только распаляло Лобачёва — в нём проснулся охотничий азарт. Теперь я даже готова была поверить, что, кроме меня, никто ему не нужен.

— Все танцы завтра здесь, с тобой. Обещаю. А пока иди, прошу тебя.

— До встречи, — шёпотом сказал Лобачёв, круто повернулся и ушёл.

От радости и нетерпения я даже запрыгала на стуле — долгожданная свобода подействовала на меня возбуждающе. Как долго мне пришлось ждать этого момента — будто кошке у мышиной норки. Только бы никто больше не пристал, иначе я не выдержу, вцеплюсь ногтями в его лицо.

Но пока всё шло отлично. Вот я, вот Рахим, а что касается его жены и земляка, то вряд ли они помешают. Увидев кольцо Холодного, Рахим обязательно среагирует. Во всяком случае, назначит встречу, потому что не сможет пренебречь посланцем своего кореша.

Я взяла свою сумочку, поднялась из-за столика и направилась к Рахиму сквозь танцующую толпу. По лицам людей прыгали разноцветные огоньки из-за мигающих в углах зала прожекторов. Что-то орал ди-джей, переговаривались пьяные мужики, каждый из которых почему-то считал меня своей собственностью. А я шла и шла, очень долго, отдирая от себя потные горячие руки, отвешивая затрещины и ударяя длинным острым каблуком по коленям и лодыжкам.

Стройная высокая шатенка в сильно открытом чёрном платье с высоким, до бедра, разрезом, с шёлковой розой в волосах, вся сверкающая бриллиантами, привлекала внимание гуляющих. Каждый хотел овладеть ею, чтобы потом рассказывать о своей победе дружкам в сауне или в бассейне, а то и под заснеженными пальмами на набережной. Но я твёрдо знала, что этого не будет никогда и ни с кем, а потому была спокойна, как сфинкс, и устремлена к цели. К той, ради которой и летела в Сочи сквозь пургу, подолгу сидя в аэропортах, питалась растворимым супом из кружки, превозмогая естественную немочь критических дней.

Я везла в Сочи платье и драгоценности, ежеминутно рискуя быть ограбленной, несмотря на то, что Холодный дал мне охрану. Два его пацана проживали в соседнем с моим номере и сейчас были в ресторане. Но, самое главное, я наверняка не знала, как всё у нас получится с Рахимом и не окажется ли напрасным всё это долгое, трудное путешествие.

Я поравнялась с нужным столиком, подвернула ногу и закусила губу. В грохоте музыки и ресторанных воплей Рахим и его собутыльники не сразу обратили на меня внимание. И потому мне пришлось поднажать.

— Извините, у меня что-то с ногой!

Я нарочно схватилась за край стола рукой, на безымянном пальце которой было надето стальное неприметное колечко. Руки у Вовчика Холодного оказались маленькими, и его кольцо с меня не сваливалось.

— Можно присесть? — Я кивнула на свободный стул. — Только посмотрю ногу…

— Конечно-конечно! — засуетилась молодая супруга Рахима.

Она тут же бросилась осматривать мою ногу, с которой на самом деле ничего не случилось. Рахим, как я и ожидала, уставился на кольцо выпуклыми чёрными глазами. Земляк его смотрел на певичку, похожую на Валерию, которая изнемогала от страсти на подиуме, и потому нам не помешал.

Рахим вытащил из-под стола свою руку с таким же стальным кольцом.

— Ты от Вовы? — спросил он шёпотом, делая вид, что справляется о моём здоровье. — Говорить будешь или «малява» есть?

— Хочу говорить, — так же тихо ответила я. — Назначьте время и место.

— Сегодня в десять, у нас в номере. — Рахим вдруг широко улыбнулся. — Вовчик сообщил, что ты приедешь сюда. Очень хочу поговорить.

— Ничего страшного. Растяжение, наверное. — Жена Рахима поднялась с колен. — Надо что-нибудь холодненькое приложить, и всё. Но если разболится, тогда идите в медпункт. Я могу вас проводить.

— Лена, сиди! — приказал Рахим, уже сообразивший, что история с подвёрнутой ногой оказалась примитивным трюком. — Ничего у неё не разболится, и я приглашаю девушку к нам в гости… Тебя как звать?

— Оксана, — представилась я.

Неизвестно, как назвал меня Вовчик, поэтому не стоит врать, тем самым подрывая доверие. В любом случае стоит изображать естественное знакомство.

— Спасибо за приглашение, я постараюсь зайти. Сегодня у меня вечер свободный.

— Это Лена, — представил Рахим свою супругу, которая теперь не казалась мне такой уж помятой.

Короткая стрижка на осветлённых волосах, большие карие глаза с тяжёлыми веками, аккуратный носик, пухлые губы — очень даже прилично. Разве что мешки под глазами, слишком заметные для её возраста…

— Очень приятно. — Лена легонько пожала мою руку.

— Вагиф.

Рахим ткнул пальцем в земляка. Тот наскоро кивнул, улыбнулся золотыми зубами и вновь уставился на танцующих длинноногих девиц. Те, выстроившись цепочкой, синхронно качали бёдрами.

— Тогда я, пожалуй, пойду. — Мне пришлось для приличия немного похромать, неловко взмахивая сумочкой. — Вы мне очень помогли…

— Заходи! — ещё раз пригласил Рахим, а после уже не обращал на меня никакого внимания, заговорил по-азербайджански с Вагифом. Костюм последнего был ещё ярче и нелепее, чем у Исмаилова.

Неизвестно, понимала ли этот язык Лена. Но на устах её лучилась всё та же безмятежная улыбка, а в ушах переливались изумруды — в тон платью. Больше никто из присутствующих не смотрел на нас, кроме моих охранников, которые немедленно поднялись и пошли следом за мной.

Внезапно почувствовав кошмарную усталость, я посмотрела на часы — восемь вечера. Через два часа я должна буду подняться в номер Рахима, но перед этим стоит переодеться и немного отдохнуть. Я выпила довольно-таки много шампанского, и в таком виде вести важные переговоры не могла. От золотых зубов и запонок Рахима с Вагифом у меня началась мигрень, которую следовало срочно вылечить.

Туда, к Рахиму, не нужно брать охранников — пусть ненавязчиво подежурят у двери. Я знала, что чужих мужиков мусульманин никогда не впустит в комнаты, где живёт его жена.

— До десяти вечера оба свободны, — сказала я ребятам у дверей своего номера.

Я понятия не имела, сколько ещё пар глаз наблюдают за мной, сколько «жучков» и прочей пакости поставлено в номере, но это не имело никакого значения. Секретные разговоры там я не вела, тайных гостей туда не приглашала. Поживиться наблюдатели могли лишь картинками интимного характера — когда я перед объективом переодевалась и принимала душ. Но эти удовольствия не стоили средств, затраченных на слежку; я была устроена точно так же, как любая фотомодель.

Охранники кивнули и молча удалились. А я вошла в свой номер, подсознательно ожидая нападения, хотя, по логике вещей, этого не должно было случиться, остановилась у порога. Чувство опасности исходило из комнаты. Из мрака, разбавленного светом уличных фонарей. Что-то изменилось в привычной обстановке, и я поняла, что именно.

В номере пахло лилиями, и я заинтересованно включила свет. Зажмурилась, открыла глаза и расхохоталась, потому что на полу посреди моего шикарного номера стояла целая корзина лилий цвета топлёного молока — в тон стенам и полу. На узкой карточке, вложенной в корзину, я прочла: «Красота — это страшная сила!» И больше ничего — ни имени, ни адреса.

Почему же лилии? Намёк на первую древнейшую профессию? Лобачёв балуется или кто-то другой? В любом случае большое спасибо. Несмотря на сомнительную славу лилий, я всегда очень любила их. И не прочь была украсить ими свой номер на то время, что пробуду в Сочи.

Сбросив грацию и колготки, я полезла под душ, и там окончательно протрезвела. Потом, уже в купальном халате, выбралась из ванны и долго, стоя у зеркальной стены, феном сушила волосы. Перед глазами скакали электрические зайчики, и я, устало щурясь, думала о широкой постели, до которой на самом деле было ещё очень далеко. По голубой поверхности зеркала разлетались нарисованные чёрные птички, и мне действительно показалось, что я на миг заснула, и мне всё грезится.

Мне всё время казалось, что до встречи с Рахимом можно как следует отдохнуть. А получилось так, что я едва не опоздала, на несколько минут отключившись от реальности. Потом я металась по номеру, то и дело натыкаясь на корзину с лилиями, пока не догадалась поставить её на туалетный столик. Много нарядов я в Сочи не захватила, но кое-что в чемодане нашлось, и потому пришлось некоторое время выбирать.

Очень кстати оказалась шёлковая шаль, которой я укутала голову — знала, что Рахиму это понравится. Да и после душа боялась простудиться, потому что всё время побаливало горло. Чего уж я не могла себе позволить, так это свалиться в самый ответственный момент. Платье надело шерстяное, тёплое, с длинным рукавом и воротником в виде огромного хомута. Накладывать полный макияж не стала, только навела на губы зеркальный блеск, который и придал лицу нужную пикантность. Но я шла всё-таки не красоваться, а работать; потому должна была выглядеть скромно и, в то же время, привлекательно.

* * *

Охранники, ожидавшие у двери, проводили меня до лифта, подняли на нужный этаж. Холодный говорил, что его кореш давно снял номер и убрал его по-своему. Вернее, красоту наводила Лена, но на каждый шаг ей требовалось одобрение супруга и повелителя.

Меньше всего мне хотелось опять угощаться, отнимая драгоценное время от разговора, но восточный мужчина не мог встретить гостью пустым столом. Я увидела на низеньком столике Всё то, что, наверное, демонстрировал свои друзьям старик Хоттабыч.

Я постучала в дверь номера, и мне тут же открыла Лена. Она была всё в том же зелёном платье, с перстнями на пальцах, как будто недавно вернулась из ресторана, но только босая. Я знала, как нужно себя вести, и первым делом сбросила обувь. Рахим, заметив это, довольно крякнул и поспешил навстречу, складывая руки перед грудью и кланяясь.

Лена уже сносно усвоила уроки восточной жизни — по крайней мере, я не заметила ни единого огреха. И ухаживала она за мужем, за его гостями так, как делала бы это любая землячка Рахима. Дом в гостинице она устроила всем на зависть. Я залюбовалась первой же комнатой, начисто позабыв про своих охранников.

— Когда за вами прийти? — спросил один из них, Евгений.

— Я вызову, у меня мобильник с собой. А пока располагайте собой, как хотите, но только в пределах отеля.

— Понял. — Евгений повернулся и ушёл, увлекая за собой напарника.

В баре по инструкции сидеть не разрешалось, разве что с бокалом сока, а вот около игровых автоматов мальчики могли неплохо развлечься.

Откуда-то из угла зазвучала тихая музыка, и двухкомнатный номер утонул в ней, как в воде. Белая комната дышала свежестью, и вся мебель в ней была тоже белая, равно как и шторы. Маленькие коврики светлых тонов, разбросанные по полу, скрадывали наши шаги, и мы передвигались неслышно. Под ковриками обнаружилась рогожка, затканная фантастическими цветами. И к ней очень шла вся обстановка — плетёные кресла, кожаный диван, такие же пуфики, похожие на туман занавески.

— Вот, так мы и живём! — Рахим обвёл рукой всё это великолепие. — И ещё неизвестно, сколько тут торчать придётся. Может, сын наш здесь впервые глаза откроет.

Рахим посмотрел на Лену, и та потупилась. Живота я у неё не заметила, но поняла, что прибавление семейства ожидается.

— Вовчик говорил, что нам приходится скрываться? С тех пор, как всё случилось с Банщицей, стали думать на меня…

— Да, говорил. — Я подошла к столу и уселась на коврик по-турецки, чем вновь привела хозяина в восторг. — Рахим, ты всё расскажешь? Вовчик обещал, что ты ничего скрывать не станешь. Тебе это тоже нужно.

— Мне нужно! — с готовностью кивнул Рахим. — Мне до июля надо оказаться дома… У меня дом на Урале. А для этого — узнать, кто Банщицу убил. Доказать, что не я. Анну, предыдущую мою жену, Наталья ведь на кичи посадила. И я прилюдно поклялся отомстить. Очень жалко, но я не успел. Это другой.

Лена предупредительно скрылась на своей половине, а я продолжала изучать подвешенные к потолку плетёные огромные корзины, в которых хранились журналы, книги и бумаги. На полках и столе стояло много цветных и матовых бутылок, которые, в свою очередь, терялись среди извивающихся стеблей лимонника. Горшки были не только глиняные, но и прозрачные. Один из них даже стоял на аквариуме, и растение как бы висело в воздухе.

Но больше всего мне понравились разноцветные подушки, ярко выделяющиеся на белом фоне. Они не подходили ни по цвету, ни по фасону, а просто создавали неповторимый восточный колорит. Композицию дополняли всевозможные светильники, даже закреплённые на потолке. Один из них, старинный, керосиновый, переделанный под электрическую лампочку, освещал всё великолепие на столе.

Расшитые шёлком ширмы, шторы из стекляруса — всё создавало иллюзию того, что нахожусь в турецком доме, и не прошло тех лет. Мне расхотелось допрашивать Рахима. Я начала против воли вспоминать минувшее, всё переживать снова, и едва не расплакалась. Лена, принёсшая очередное блюдо с огромными лепёшками, испечёнными на меду, испуганно взглянула на меня.

— Нога болит? — на всякий случай спросила она.

— Нет, душа, — бездумно отозвалась я и сама пожалела об этом.

— Ничего-ничего!

Рахим указал перстом на стол, но мне не хотелось есть. Наоборот, возникло желание как можно скорее выяснить интересующие детали и уйти к себе. Туда, где тихо, просторно, пахнет лилиями, и ничто не напоминает о безвозвратно ушедшем. Кроме того, я сегодня не звонила в Москву, а ведь дочка всегда ждала, когда я о ней вспомню. Не поговорив со мной, Октябрина не могла заснуть. Она очень тосковала в интернате, где приходилось оставаться и на выходные.

— Что Вовчик велел передать? Говорит, ты ищешь убийцу Банщицы.

— Ищу, но покуда никаких успехов нет. Все авторитетные люди города заявили о своей непричастности. И ты тоже говоришь, что не убивал. Ходят слухи о случайном нападении на Банщицу, но я не представляю, как это могло случиться. На сегодня выяснено одно — убийство не было заказным.

— Но ведь не грабанули же её! — возразил Рахим, через плечо делая знак жене, чтобы та удалилась.

Лена скрылась быстро, бесшумно, как привидение.

— Все «брюлики» на месте и «бабки». Ничего на ней не тронуто. Вот на меня и подумали. Я бы молодую жену давно отсюда в Екатеринбург увёз, а как? Юра-Бешеный нам там жизни не даст. Чтобы вернуться, следует точно знать, кто Наташку и за что…

Рахим налил себе и мне зелёного чаю. Я отпила жидкость с запахом травы и совершенно не почувствовала вкуса.

— Да, за ней охотились многие. Хотели убить, но она жила, и даже девятого ребёнка родила. Руководила своей баней и откровенно всех презирала. И вдруг споткнулась на ровном месте!

Рахим вытаращил свои большие, выпуклые глаза цвета чернослива.

— То-то и оно! У нас, Оксана, строгий отчёт во всём. Ты угощайся, а то обидишь нас с Леной. Попробуй виноград, и гранаты тоже. А какая хурма, слушай! В Москве и на Урале такой не найдёшь, разве что если очень дорого… А у меня даром! Надо бы и Вовчику гостинец послать. Так вот, по всем статьям у меня резон был. Вовчик говорил про Анну? Она — училка. Муж умер, трое пацанов на руках. Потом четвёртого родила от меня. И Банщица сдала её ментовке с наркотой. Ты ведь знаешь, как она с зельем боролась и хорошие слова говорила. Детишек жалела, которых сажают на иглу. А вот этих без матери оставила! Трое старших с бабкой живут на Урале, а своего я к родственникам определил.

Рахим налил себе ещё чашку, взял с блюда хрустящий хлебец. Опять вошла Лена с подносом, стала собирать тарелки. И Рахим похвастался.

— Но Лена моя — не училка. Международный университет бизнеса и управления в Марьиной Роще закончила! Вот как!

— Круто! — согласилась я и улыбнулась Лене. Та опять бесшумно скрылась. — Значит, Юра-Бешеный думает на тебя и препятствует возвращению на Урал, угрожает местью. А, по-твоему, кто мог это сделать? Как я понимаю, ты всё-таки думаешь, что Банщицу заказали. Мне тоже не верится, что её убил обкуренный пэтэушник. Но ведь у тебя точно есть какие-то догадки, сведения. Так ведь, Рахим?

Тот сосредоточенно чесал толстым, поросшим чёрным волосом пальцем переносицу, а я рассматривала надетый на этот палец громадный золотой перстень. Так прошло минут пять, и Рахим заговорил снова.

— Честно, не понял ничего. — Крупное, блестящее от пота лицо Исмаилова заметно напряглось, потемнело. — Ведь серьёзно решил кончать с ней, и пустил вслед «ноги». Тебе-то всё можно сказать. Я Вовчику верю, как самому себе, а он за тебя поручился. Так вот, для меня не было вопроса, кончать Наташку или нет. Выбирал только время удобное, потому что многие, авторитетные очень, с ней облажались. Мои люди шли за Банщицей всё время, где бы она ни была. И вели съёмку.

Рахим выразительно взглянул на меня. Я заметно вздрогнула и чуть не выронила гранат, из которого выбирала зёрнышки.

— У меня кассеты есть. Хочешь посмотреть?

— А там есть, что смотреть? — как можно более равнодушно бросила я.

— Может, и есть… Раз ты от Вовчика приехала. Я скажу то, чего никому бы не сказал. И пересниму для тебя материал.

— Я должна знать, нужен ли мне этот материал.

Я поморщилась, представив, как завтра придётся идти с Лобачёвым в парк, а после танцевать с ним же в ресторане. Решила, что с огромным удовольствием вообще не просыпалась бы завтрашним утром.

— Мне нужны данные, которые могут пролить свет на причины убийства Кулдошиной. Простая фиксация её передвижений мне ни к чему.

— А там есть след, — просто сказал Рахим и понизил голос. — Я тебе скажу, а ты думай, будешь брать кассеты или нет. Я бесплатно отдам, они мне не нужны теперь. Счёт закрыт. Не мной, но закрыт. И Анна в колонии уже знает, что Банщица своё получила. Но Анна тоже не верит, думает, что я… Так просто ведь и не напишешь ей. Она всегда считала меня настоящим мужчиной. Но я не сумел им стать. Аннету ведь Нечёсов сдал, Наташкин любовник. Это ты знаешь? Менты называли Аннету «мать героина», она на Урал наркоту возила из Таджикистана. И попалась по наводке Нечёсова. Анна с его матерью родственники, им от бабки хороший каменный дом достался в Березниках. Так вот, не поделили они этот дом, и мать Нечёсова решила Анну посадить. Узнала откуда-то о наркотиках. Откуда — я так и не смог выяснить. Анна по пьяному делу могла с родственницей поделиться. Или как-то по-другому. Но мать Нечёсова Вера Пантелеевна вышла на Аннин промысел, и через своего сына Гришку сообщила Банщице. Гришка этот на колокольне звонит и иконы рисует, и других звонарей учит. Такой тихий весь, скромный, говорит только о Боге. Но и он Анну не пожалел. У Банщицы везде свои люди были, и в ментовке тоже. Чем-то Анна с Натальей даже похожи были. Обе с детишками остались, без мужей. И обе потом нашли своё счастье. Банщица должна была Анну понять, да не поняла. И Отдел по борьбе с незаконным оборотом наркотиков замёл её на границе. Анна везла пакеты вместе с детской обувью, в целлофане. Я тогда к родным в Гянджу поехал, а когда вернулся, застал мальчишек одних в квартире. Хотел всех забрать, но старшие отказались. Только своего, Радика, увёз. Анна тогда в предварилке сидела. Взяли её с поличным, деваться некуда. А мне шепнули, что постаралась Банщица. Я тогда же дал слово себе и другим, что долго она по земле ходить не будет. Анну на восемь лет осудили в начале этого года. А я всё ждал момента… Не дождался. Банщица настоящую охоту открыла на меня и моих людей. Она знала о том, что я хочу сделать. Пришлось ехать сперва на родину, а потом сюда. Здесь же познакомился с Еленой. С Анной-то не расписанными жили, а с Ленкой сходили в ЗАГС. Но я и Анну не забываю, тоже считаю её своей женой. Грею её на зоне, как могу, и на детишек бабке деньги посылаю.

Рахим уронил на руки большую голову с глянцевыми чёрными волосами. Седые виски казались не настоящими, как будто приклеенными, сделанными из тонкой ваты. Высокий, изрезанный морщинами лоб Рахима покрылся каплями пота, и на верхней губе показалась синеватая щетина. Тень легла и на подбородок с ямочкой.

Мощную шею Рахима охватывала плоская золотая цепь, которую он всё время теребил пальцами. Рядом с Рахимом на валике дивана лежали дорогие чётки слоновой кости — такие я всего один раз видела в Турции у уважаемого старика, которому было больше ста лет.

— Когда вернёмся на Урал, привезём с собой Радика. Будем вместе дожидаться Анну из колонии. И старших её я не брошу. Только помоги узнать всё, чтобы мы спокойно там жили. А я скажу, что видел на плёнке. Всё время глядел в «видак» и не мог понять, что за человек за ней ездит. Долго ездил, целый месяц, наверное. И в тот день, когда убили её, завёл свою машину на парковку у соседнего дома, а сам пошёл к Банщице…

— Рахим, что это за машина?!

Я в смятении схватила чужого человека за рукав и принялась трясти его, будто так можно было скорее получить информацию.

— Ты знаешь, кто за ней ездил?..

— Так и не смог дознаться, кто он. Номер «тачки» местный, уральский, а сам мужик чужой. Никто его не знает. Но могли и залётного нанять, такое часто бывает. Пас он Банщицу плотно. Сам, лично, никому не доверял. И куда после девался, ни одна собака не знает. Как в воду канул. Только обвинять-то его пока не в чем, — с сожалением сказал Рахим.

— Точно. — Я взяла из вазы персик. — Да, он за ней ездил. Но что он её убил, никто из твоих людей не видел и не заснял, так?

— Так! — обречённо махнул ракой Рахим и закурил сигару.

— Только ты мне всё равно кассету подаришь, потому что данные могут оказаться интересными. Какая «тачка»-то была? Помнишь?

— «Девятка» цвета «мокрый асфальт». Ты сама её увидишь на плёнке. Номер чётко вышел, так что пробить можно. Я сам-то не успел, мне сюда кассету переслали. Знаю только, что Банщицу вели не мы одни. Если был тот, в «девятке», то мог найтись и другой, верно?

— А можешь ты по памяти описать мужика из «Жигулей»? Я сама всё потом посмотрю, но для начала… А, Рахим?

— Громила, настоящий «шкаф». Славянин, светло-русый, носит усы и короткую бородку. Это к тому, что не те убили её, на кого думает Юра-Бешеный. Но нанять такого могли, чтобы поменьше подозрений… — Рахим посмотрел в мои расширенные глаза и понял, что говорит дело. — Весь в чёрном — и куртка «Босс», и джинсы. Только кроссовки белые. На плече — сумка «Адидас» из больших. Он взял с собой эту сумку, когда вышел из машины в соседнем дворе. Потом ещё поболтался там, где жила Банщица. Подождал, пока подъезд откроют, и зашёл. На «неотложке» врачиха приехала. А Банщица с охранником около семи подрулили. Жамнова она отпустила, а сама в дом вошла. Мои люди на улице остались. Они уже хотели запрашивать, как дальше быть, продолжать наблюдение или уезжать. Банщица прибыла домой, и там достать её очень трудно. На тот день никто ничего и не намечал — так, следили для порядка. И вдруг из парадного выбегает какая-то старуха — испуганная, ненормальная. Мои на неё внимания не обратили, но всё-таки засняли. На кассете она есть. Ноги заплетаются, глаза ничего не видят. А ведь бежит, бежит мамаша, и всё время оглядывается на подъезд Банщицы…

— Рахим! Дальше! Умоляю!

Я была готова его расцеловать. Получить портреты того мужчины с сумкой и старухи я не надеялась. Да что там портреты — каждая минута интересующего меня сентябрьского вечера оказалась запечатлена на плёнке. И вскоре я смогу лично эти кадры увидеть. А после отматывать назад много раз, всматриваться в каждый штрих записи, к сожалению, не содержащей сцены убийства. Я смогу сделать фотографии, найти по ним и мужчину, и старуху. Особенно если мне в этом поможет жена директора заправки Голобокова…

— Куда старуха пропала потом, мои не выяснили. Она просто забежала за угол, — продолжал Рахим, обмакивая лаваш в мёд и вгрызаясь в него превосходными зубами, половину из которых он совершенно зря сточил под коронки. — А минут через пять возник тот парень с сумкой. Ему лет двадцать восемь-тридцать, не больше. Не спеша пересёк двор, вернулся к своей «тачке» и уехал. За ним тоже не следили, потому что объектом была Банщица. Мало ли кто и зачем в дом заскочил…

— Всё понимаю, Рахим. — Я растирала колени, сведённые радостной нервной судорогой. — И что случилось потом?

— А потом пацаны получили отбой. Те, кто отвечал за наблюдение, только через час узнали, что Банщицу замочили. И сразу же решили, что тот парень и старуха могли иметь отношение…

Рахим подмигнул мне залихватски, озорно, будто речь шла не о жестоком убийстве, а о забавном розыгрыше. Но и Рахима нужно понять — по вине Натальи Кулдошиной в колонии оказалась его любимая женщина, мать его сына. Впрочем, оказалась не просто так, а за перевозку наркотиков из Таджикистана в Россию. Чёрт, как хочется спать, как всё надоело!.. Да, но Анна делала это потому, что нечем было кормить детей. Банщица никогда не обратила бы на неё внимание, не попроси Гриша Нечёсов об одолжении…

— Рахим, твои люди не пробовали узнать, что такие эти мужчина и старушка? Разве ваша служба безопасности так вяло работает?

Я допила зелёный чай, положила на блюдце немного халвы с орехами.

— Я им такого приказа не давал. Но если тебе нужно, или Вовчик попросит, узнаю. А, с другой стороны, тебе будет легче пробить…

— Спасибо, Рахим. — Я доела халву и поднялась из-за стола. — Спасибо тебе за всё, дорогой мой. И ещё об одном одолжении попрошу. Дай мне вместе с кассетами и «видак», хотя бы на одну ночь. А фотоаппарат у меня с собой. Можешь?

— О чём речь! — Исмаилов развёл руками. — Я тебе на все ночи «видак» дам. Только почему уходишь быстро? Я тебе не угодил?

— Напротив, ты мне невероятно угодил. Но мне нужно позвонить в Москву, а потом всё-таки отдохнуть. Без этого никак, потому что после придётся ночью работать. В том числе и ради того, чтобы ветеран спецназа Юрий Кулдошин не отравлял вашу с Леной жизнь…

— Любовь моя! — гортанно вскричал Рахим, поднимаясь следом за мной из-за низкого столика.

Я подошла к окну и увидела, что за стеклом валит мокрый снег, совсем такой, как в Москве или на Урале.

— Тебе когда «видак» нужен? — деловито спросил Рахим.

— Да что время терять? — Я тревожно прислушалась к завыванию ветра. — Давай сейчас, ребята отнесут его мне в номер. Когда я немного отдышусь, просмотрю твои записи. Долго спать, наверное, не смогу — море шумит, и ветер воет. Где «видак»-то у тебя, покажи.

— Этот бери! — Рахим широким шестом показал на оду из ширм, затканную крохотными цветочками. — Зови сейчас ребят, пускай переносят. Отдашь, когда уезжать будешь. А у нас домашний кинотеатр ещё есть, не пропадём! — похвастался Рахим, как ребёнок.

От услышанного мне стало жарко, захотелось скинуть шаль, но я сдерживалась. Чувствуя, как предательски подрагивают пальцы, я достала мобильник и набрала номер.

— Евгений, заходите за мной, нужно кое-что перенести. Жду.

Охранники должны были появиться здесь максимум через пять минут. В их обязанности входило прерывать любое занятие ради того, чтобы выполнить мои распоряжения.

— Вы уже уходите? — удивилась Лена, которая очень гордилась ролью восточной хозяйки. — Муж говорил, что вы пробудете до ночи…

— Ну, это ты перебрал, Рахим! Я такого не обещала. — Мы и так проговорили до половины двенадцатого. Спать мне, похоже, почти не придётся. Разве только чуточку, чтобы не упасть в обморок.

— Оксана заглянет к нам ещё раз, — сурово ответил жене Рахим. — А сейчас ей нужно работать. Она — деловой человек.

— Я знаю. Тоже собиралась быть деловой. — Лена опустила обведённые ярко-синей тушью глаза. — Но, как выяснилось, ошибалась.

— И не жалеете, что взвалили на себя такую ношу? — Я не понаслышке знала, сколь тяжела доля восточной женщины. — Вы ведь москвичка? Или из Сочи? В любом случае, выросли на иных понятиях.

— Сочинка, но училась в Москве. Действительно, сначала было тяжело. Особенно утомительно постоянно поддерживать в доме идеальную чистоту. Такую, когда на любом участке пола можно пообедать. Но после приучилась и к этому, и ко многому другому. Главным образом — быть в постоянной готовности, днём и ночью, принять любое количество родственников и друзей Рахима, ничем не выдав своего неудовольствия. Но, конечно, мифы о бесправном положении мусульманских жён — блеф. Ни за одним русским я не почувствовала бы себя так надёжно. Если я заболею или надоем Рахиму, он не выбросит меня из дома. Будет мне помогать, как помогает сейчас Анне. Подруги удивляются, что я не ревную. А я отвечаю так: «Её не бросает, значит, и меня не бросит!» Да, он может привести ещё одну жену, но я буду обеспечена. Не так, как у наших…

— Всё верно.

Рахим смотрел на снег, который валит и валил за окном. Я с жалостью думала о пальмах и других теплолюбивых растениях, что украшали даже зимой улицы города-курорта. Ещё немного продлится буря, и начнётся стихийное бедствие.

— Анне я предлагал официально жениться, а она отказалась. Не смогла принять наши обычаи. Сказала, что всё равно сбежит или второй жене глаза выцарапает. Теперь, конечно же, кается.

Рахим расхаживал по комнате, а Лена влюблёнными глазами смотрела на него. Да, она должна принимать любой поступок мужа без обсуждения, в том числе и его решение отдать на несколько дней видеомагнитофон незнакомой женщине. Но, в то же время, Елена действительно могла быть уверена в своём будущем. Даже если с Рахимом что-то случится его, родственники её не оставят и всегда помогут вырастить ребёнка.

— А почему ты всё-таки не свою взял?

Я надела у порога туфли. Ребята почему-то запаздывали, но я не волновалась. У охранников тоже могут возникнуть личные проблемы, и надо об этом помнить.

— Потому что одна религия не может противоречить другой, — важно объяснил Рахим. — Я это понял, когда сидел с Вовчиком на «крытой». Бог един для всех. Противопоставлением, насаждением своей веры занимается не Всевышний, а люди. Такие, как Наташка-Банщица. У нас тоже есть фанатики. Те же талибы в Афганистане — уже край. Такие от веры только отвращают. Когда чёрные дела нужно делать, легче всего оправдаться приверженностью к вере. Я Ленку не заставлял принимать ислам, она сама захотела. Чтобы, говорит, твои родственники не боялись за наших детей. Всегда есть опасение, что русская жена обратит их в свою веру. Мулла Ленку Лейлой назвал, но она представляется прежним именем…

В дверь постучали, и я, не спрашивая разрешения, открыла. Евгений и другой охранник, Даниил, выглядели растерянными и взволнованными.

— Оксана, нам сейчас же нужно уехать отсюда! Что ты собиралась переносить к себе в номер? — Евгений обвёл взглядом жилище новобрачных.

— Видеомагнитофон. — Я от неожиданности растерялась. — Почему надо уезжать? На Урале что-то произошло? Или… — У меня перехватило дыхание. — В Москве?.. Да говори же, не тяни! Тебе сейчас позвонили?

— Да нет, не то. — Даниил хмурил светлые брови, то и дело оглядываясь на окно за стеклярусными шторами. — Слышишь, как ветер воет? Сейчас штормовое предупреждение передали. Местные говорят, снегопад может провода оборвать, и в горах тоже. Тогда несколько дней как минимум придётся просидеть здесь без света. А нам оно надо?

— Вообще-то не надо. — Я никак не могла собраться с мыслями. — И что сейчас будем делать? У нас билеты на другое число…

— Наплевать на билеты — шеф всё оплатит. А мы сейчас собираем твои вещи и на машине едем в Краснодар, — сказал Евгений. — В тамошнем аэропорту мой друг работает, вместе служили. Он билеты нам организует до Москвы, а оттуда уже к нам… В любом случае из Краснодара мы улетим. А здесь зависать нет смысла. Или ты ещё не все проблемы решила?

— Все. — Я выразительно посмотрела на Рахима.

— Тебе ещё на Урале пахать и пахать. Ситуация там накалённая, — сурово сказал Евгений. — Как бы «быки» раньше времени не сорвались…

Рахим ушёл в другую комнату и зашуршал пластиком, видимо, упаковывая кассеты. Лена забеспокоилась и, отодвинув штору, стала вглядываться в чёрную ветреную ночь. Мне почудилось, что очень громко гудят провода; наверное, уже гнутся под тяжестью липкого снега. И с нарастающей силой ревело море, налетая на набережные. Казалось, что здание отеля от этой свирепой мощи трясётся, как в лихорадке.

— Вот, держи. — Рахим сунул мне в руки внушительных размеров пакет. — Ребята, вы Оксану берегите, только на неё наша надежда. А жене рожать летом. До тех пор мы должны все темы закрыть. На этих плёнках всё, что нужно, поняли?

Рахим пытливо посмотрел в непроницаемые лица охранников. Евгений молчком взял у него свёрток.

— Значит, «видак» не нужен?

— Значит, не нужен. — Мне не хотелось так стремительно исчезать из Сочи, несмотря на резонные доводы ребят. — Спасибо, что согласился дать его мне. Но, как видно, не судьба.

— Ничего, в Екатеринбурге посмотришь. И Вовчику всё расскажешь. А уж он мне передаст. Парни, какая «тачка» у вас? Пройдёт в завалах?

— Джип «Мерседес-Брабус», — неохотно ответил Даниил. — Если застрянет этот, на шипованной резине, не пройдёт уже никто. Надо спешить, а то действительно влипнем.

— Ещё раз благодарю тебя, Рахим. И вас, Елена. Счастливо вам оставаться. Даже если провода и оборвёт, ничего страшного не случится, починят. А вам торопиться некуда. Сидите тут и ждите, когда я закончу дело. Думаю, что теперь, с плёнками, сделать это будет просто.

— Ну, и вам хорошо доехать! — пожелал Рахим.

Мужчины пожали друг другу руки, я поцеловалась с Еленой, как принято на Востоке. Я могла бы чувствовать себя полностью удовлетворённой, но нам с охранниками предстояла дальняя дорога сквозь пургу до Краснодара. Недолгая, но удачная командировка внезапно закончилась, и я подумала, что Саша Лобачёв меня завтра уже не увидит. Не придётся нам прогуляться по вечнозелёному саду, потанцевать в ресторане, поворчать друг на друга.

Почему-то мне вдруг стало жалко неуклюжего, самоуверенного и в чём-то трогательного нефтяника, которого я, сама того не желая, подло кинула. И уже никогда не придётся узнать, кто именно прислал корзину потрясающих лилий. Цветы придётся оставить здесь…

Уже уходя по коридору в сопровождении Евгения и Даниила, я подумала, что лилии нужно раздать здешним горничным, от которых я на протяжении трёх дней видела одно лишь добро. А вот посмотреть материал, к сожалению, прямо сейчас не удастся. Да и в Краснодаре я вряд ли выберу минутку. Придётся ждать прибытия в дачный посёлок, в коттедж Кулдошина, которому когда-то всё равно придётся узнать всю правду о любимой жене.

Я, в который раз за вечер, посмотрела на часы и решила, что на сборы и оформление выезда из гостиницы у меня остаётся всего час. И что, скорее всего, в дорогу придётся надеть рейтузы и тёплую лыжную куртку. Наряды же надо аккуратно разместить в чемодане, позаботиться о сохранности украшений. Больше ничего у меня с собой не было — суп из пакетиков мы с охранниками съели ещё по пути в Сочи, и никаких подарков я здесь не успела купить.

 

Глава 4

Элла Швалга катилась мне навстречу на сноуборде, и волосы её развевались по ветру. Несмотря на мороз, Элла была в бейсболке, широченных брюках и вязаной полосатой курточке, которая делала её похожей на Петрушку из кукольного театра. Из-под куртки торчала тельняшка с ярко-синими полосками — по нынешней молодёжной моде. В глаза Элле светило солнце, и потому она надела защитные очки, тоже синие, что было очень вредно для глаз.

Я с трудом представляла себе, что в этом, сверкающем под зимним солнцем заснеженном дворике менее трёх месяцев назад разыгралась кровавая трагедия. Всё было, как обычно, — возились мужики с «тачками», дети катались с горок, сплетничали у подъездов старухи. Но я знала, что на крыше одного из корпусов помещается оранжерея, в которую мне и предстояло подняться.

— Здравствуйте! — Элла соскочила со сноуборда, и я пожала её маленькую озябшую ручку. — Пётр Петрович попросил меня встретить вас и проводить к Ольге Олеговне, а то ему сейчас некогда.

— Ну и славно, что вы поведёте. Значит, Ольга Олеговна узнала, кто была та старушка?

Я пошла рядом с Эллой к подъезду, расположенному напротив кулдошинского. Неподалёку, на отменно залитом катке, мальчишки играли в хоккей — точно так же, как и в Москве. Среди них я заметила Кондрата и Герасима Пермяковых и прибавила шагу — мальчишки не должны были видеть меня.

— Да, она расскажет. Пётр Петрович сказал, что всё выяснилось довольно быстро. И что якобы у вас есть фотография этой старушки…

— Есть. Только не знаю, её ли. Хочу показать Ольге Олеговне и Петру Петровичу. Это что касается старушки. А вы должны будете взглянуть ещё и на фото мужчины. Определить, его ли видели в тот вечер…

— Вы уже и фотографии достали?! — удивилась Элла. — Да, конечно, я гляну. Да, кстати, вон там Паша, дочка Натальи Лазаревны, с братиком Мишей гуляет. Он уже здорово на лыжах бегает.

Я посмотрела в ту сторону, куда показывала Элла, и увидела высокую светловолосую девушку в красной спортивной куртке от Версаче. Она наблюдала за пятилетним мальчиком в синем финском комбинезоне. И девушка, и мальчик катались на лыжах; Паша как раз помогала Мише забраться на горку. Закусив губу, я вошла в подъезд следом за Эллой, которая уже успела избавиться от сноуборда.

— Они здесь почти каждый день гуляют.

Элла вызвала лифт и привалилась к стене, ожидая, когда придёт кабина. Чтобы не терять времени, я полезла во внутренний карман куртки.

Едва за нами закрылись двери, и кабина пошла вверх, я сунула Эле фотографии, сделанные с экрана видеомагнитофона. На них был изображён тот самый мужчина лет тридцати в чёрном «Боссе», мешковатых джинсах и белых кроссовках. Ребята Рахима поработали на славу, и я.

Элла изумлённо кивнула и не сразу смогла ответить. Я сунула ей в руки штук десять снимков.

— Он! Ручаюсь, что точно он! Значит, когда я его видела, за ним кто-то следил? Выходит, он — убийца? Вы арестовали его?

— Тише, Эллочка, успокойтесь! Никого пока не арестовали, потому что нет доказательств. Да, получилось так, что за ним наблюдали. Вернее, следили за Натальей Лазаревной и заметили, что её ведёт ещё один человек. Значит, вы твёрдо его опознаёте?

— Разумеется. Я где угодно скажу, что это он.

— Больше вы его во дворе не видели? — ан всякий случай спросила я.

— Нет, больше ни разу. Да, а как вам удалось уехать из Сочи? По телевизору сказали, что город остался без света, и порвались провода. Их чинили, а они снова рвались. Штормило несколько дней. Мы все так переживали, боялись, что с вами беда случится. — Элла перехватила мой удивлённый взгляд. — Юрий Иванович говорил, куда вы улетели. Мы ведь все здесь знакомы между собой…

— Охранники вовремя подсуетились. Буквально за несколько часов до того, как пропало электричество, увезли меня на джипе в Краснодар. Гнали, как сумасшедшие, но вовремя успели. Из Краснодара мы улетели без проблем. Правда, сначала в Москву, а потом — сюда. Представляете, Элла, я ведь оказалась в родном городе, а домой никак не могла заехать! Вся душа по дочке изболелась.

Я спрятала фотографии, и мы вышли из кабины на девятом этаже. Всё-таки я решила показать Элле и другие снимки, запечатлевшие старушку с синем пальто и вязаном берете.

— Вы когда-нибудь видели её во дворе?

Девушка тщательно изучила снимки и разочарованно подняла глаза.

— Нет, никогда не видела. Но Ольга Олеговна узнала, что бабушка эта несколько раз точно сюда приходила. Её внучка живёт здесь вместе с друзьями, квартиру компания снимает. Пойдёмте.

Элла нажала кнопку звонка-гонга около двухстворчатой металлической двери, обшитой чёрным лакированным деревом.

— Это квартира Голобоковых? — Я спрятала снимки под куртку.

— Да. Из прихожей можно пройти в оранжерею. Представляете, огород на крыше развели, и он растёт зимой. А в подвале нашего дома Ольга Олеговна с подругами наладили производство биогумуса. — Свеженькое личико Эллы светилось восторгом. — Вам очень понравится Ольга Олеговна, я точно знаю. Это она всё сама придумала!..

Наверное, хозяйка некоторое время изучала нас через «глазок», а после, ни о чём не спрашивая, открыла дверь. Она действительно производила приятное впечатление — элегантная стрижка на тёмных волнистых волосах, в меру косметики и украшений, джинсовый комбинезон и мохеровый джемпер. Вместо домашних тапочек на Голобоковой были особенные сапоги — тёплые, высокие и мягкие.

— Здравствуйте, Оксана! — Ольга Олеговна, дама лет сорока пяти, обрадовалась мне, как старой подруге, и захлопнула дверь. — Вот вы какая! Никогда не разговаривала с настоящими сыщиками. И, тем более, не помогала им. Муж от вас в восторге. Я даже немножечко ревную! — Ольга Олеговна лучисто улыбнулась. — Шучу, конечно. Раздевайтесь, проходите. И я вам с Эллой сейчас кофе…

— Спасибо, не надо. Я совсем ненадолго. — После Сочи мне не хотелось даже думать о кофе — так много я его там выпила — крепкого, заваренного по особому рецепту.

И вообще, вернувшись из командировки, я устроила себе разгрузочную неделю. Пила кефир или простоквашу, изредка пробовала фрукты. Сегодняшний день я сделала нацело голодным, только с соками и минералкой. И от уральского, и от сочинского гостеприимства я страшно устала, и потому хотела поскорее решить оставшиеся вопросы.

— И я должна ехать в Университет, — поддержала меня Элла.

— Тогда перейдём к делу. Присаживайтесь.

Ольга Олеговна указала на плюшевый угловой диванчик, перед которым стоял журнальный столик. Должно быть, в этой прихожей, переделанной под холл, они с мужем принимали гостей, приходящих ненадолго. Но я и не претендовала на то, чтобы пройти в комнаты. Свой вопрос мы вполне могли обсудить и здесь.

— Эллочка, наверное, сказала, чем я занимаюсь. Окончила курсы домашней экологии, когда болезнь заставила меня оставить работу. Мы построили на крыше теплицы — между вентиляционными шахтами. В нашу группу входят очень активные и деловые женщины, которые помогли мне установить личность интересующей нас старушки. Мы все много времени проводим на крыше и держим двор под наблюдением. Потом расширили площади, стали выращивать рассаду, комнатные цветы, смородину, землянику. Но и редкие всякие цветы есть — например, дальневосточный куст актинидия. Мы все очень дружим, в теплицах праздники справляем, дни рождения. Но однажды одна из наших женщин, которая ухаживала в подвале за калифорнийскими червями, переехала к дочери в Челябинск. Квартиру продала, а новый хозяин немедленно сжал её новым жильцам. Сначала это были приличные студенты, многие из которых даже ходили к нам на крышу, на экскурсию. Бархатцы у нас покупали, сажали на своей лоджии. А дальше поселились типы ещё те!

Ольга Олеговна округлила выпуклые светло-карие глаза.

— Все в татуировках, физиономии разрисованы хной. Постоянно под балдой — не то пьяные, не то что похуже. Во всяком случае, на лестнице, в лифте и на чердаке их корпуса находили использованные шприцы…

— Итак, квартиру снимали молодые люди определённого уровня и облика, — подытожила я. — Бабушка эта имела к ним отношение?

— Разумеется, почему я так подробно и рассказываю, — терпеливо пояснила Голобокова. — Оргии у нас до сих пор продолжаются почти каждую ночь. Но сейчас ещё лучше стало, а до убийства Натальи Лазаревны вовсе не было покоя. Творилось там нечто невообразимое. Поровну парней и девчонок, всего человек десять их в квартире. Представляете, чем они занимаются? Развели крыс, мышей, нескольких собак держали. Потом заклинатель змей у них поселился, и змеи эти расползлись по этажам. Да, ещё черепахи замечены в больших количествах. Так вот, одна из весёлых барышень приходится родной внучкой этой старушке. Зовут бабушку Антонина Степановна Малькова, ей шестьдесят восемь лет. Внучке, Кристине Костенко, — семнадцать. Бабуля не раз и не два приезжала сюда, преодолевая ужас перед приятелями Кристины, змеями и собаками. Уговаривала любимую внучку опомниться. Конечно, ничего не добилась. Кристина каждый раз буквально выпихивала бабушку из квартиры — стыдилась перед друзьями. Родители Кристины давно махнули на неё рукой, потому что сладу с девчонкой совсем не было. А бабушка не сдавалась. Женщины во дворе рассказывали, что часто видели её. Сидела на скамейке, плакала, потом уходила. И ведь больная совсем, у неё злокачественный диабет. Пётр Петрович говорит, что сразу заметил печать тяжкого недуга на её лице…

— Это она? — Я рассыпала карточки на журнальном столике. Голобокова надела очки и взяла первую попавшуюся. — Вы её видели когда-нибудь?

— Да, видела. Это она. — Ольга Олеговна внимательно изучила другие снимки. — Вот, пожалуйста, пять выгнали её! Всё лицо у бедняжки перекошено. Вы видите, какой ужас, какое отчаяние?! — Голобокова подумала немного и вдруг вскинулась. — Оксана, снимки сделаны в ТОТ день?

— Снимки сделаны совсем недавно, а видеозапись — да, именно тогда.

— Муж говорил, что видел старушку в начале восьмого вечера, сразу же после убийства Натальи. Ведь квартира-то, где все эти подонки тусуются, расположена именно в том подъезде. Получается, что вышла бабушка во двор сразу же после убийства. И была напугана до паники…

— А она не могла стать свидетелем убийства? — вдруг подала голос Элла. — Тот мужчина, которого я тоже опознала, зашёл в парадное при мне. Старушка, наверное, раньше, потому что я её из окна не заметила. Надо с ней поговорить, спросить, почему она так бежала!

— Могли и детки весёлые напугать, — возразила я. — Но и ваше, Эллочка, предположение я учту. Только как жестокий убийца оставил в живых невольного свидетеля, если Малькова таковым оказалась? Как дал ей уйти? Она ведь может указать, опознать… И потом, если старушка действительно всё видела, почему в милиции об этом ничего не знают?

— Действительно, странно, — задумчиво сказала Ольга Олеговна.

Солнце вламывалось в квартиру, светило через стеклянные двери. Несмотря на то, что в холле окон не было, он выглядел светлым и праздничным.

— Недавно сюда, во двор, приезжала дочка этой бабушки, мать Кристины. И она пожаловалась, что с осени маму как будто подменили. Она не в себе, её колотит приступ за приступом. Буквально не вылезает из больницы, всё время плачет. Кроме того, заговаривается и бредит. По ночам кричит…

— Значит, она в больнице?

Я решила, между прочим, узнать, в какой именно больнице. И поговорить с Мальковой, потому что дело не терпело отлагательств.

— Кстати, Ольга Олеговна, вы этого мужчину во дворе не видели? — Я собрала фотографии Мальковой и извлекла другие, с изображением человека, имени которого пока не знала. — Вы видите все окрестности из теплицы. Этот гражданин не мелькал перед вами?

— Нет, к сожалению, здесь я вам ничем помочь не могу. — Голобокова с тем же интересом разглядывала фотографии. — Но, как я понимаю, это тот человек, который вошёл в дом со спортивной сумкой?

— Да, это он! — Эллу даже передёрнуло. — Мне его не забыть… Сердце чует, что он причастен. Не знаю почему, но так страшно… Надо у бабушки про него спросить. А вдруг видела что-то? Ведь находилась на лестнице именно тогда. И от кого-то бежала. — Элла посмотрела на свои часики и вскочила. — Опаздываю! Вернее, уже опоздала! Но тут так интересно…

— А промотать никак нельзя? — хитренько посмотрела на неё Ольга.

— Нет, никак, к сожалению, — посетовала Элла. — С вашего разрешения, я побежала…

— Очень жаль, Эллочка. Что ж, я вас провожу. Оксана, извините, я скоро вернусь — Ольга Олеговна грациозно встала с диванчика.

— Я вам больше не нужна? — на всякий случай спросила прилежная студентка уже от дверей. — А то вечером можем созвониться.

— Нет-нет. К вам больше вопросов не имею.

Мне очень захотелось ненадолго остаться одной и как следует подумать. Одно я знала точно — то ли завтра, то ли даже сегодня придётся выйти на Антонину Степановну Малькову. Найти её уже не составит труда. Даже если здесь, во дворе, не знают, где живёт старушка, мне поможет милиция. Другое дело, что интересующее меня лицо сейчас может находиться в стационаре. И потому ещё неизвестно, когда меня туда пустят, и пустят ли вообще.

Да и члены семьи попадаются разные. Кто-то набивается на деньги, кто-то просто захлопывает дверь перед носом. И очень редко случается так, что родные и близкие помогают бескорыстно. Кстати, при расследовании дела Кулдошиной я не истратила ни копейки из тех денег, которые всегда резервировала на гонорары свидетелям и просим посвящённым.

Может быть, потому, что работать довелось в провинции, где люди ещё сохранили остатки прежних принципов. В Москве или в Питере меня бы уже основательно потрясли, а здесь даже воры в законе проявляли невероятную сознательность. И сами готовы были платить за мою работу, включающую, в числе прочего, и поездки в Сочи.

Разволновавшись, я пересела с бокового диванчика на круглую табуретку, из того же гарнитура, тоже обтянутую бархатом, и уронила растрёпанную голову на руки. Наверное, нужно будет попросить у хозяйки, когда та вернётся, минеральной воды. Конечно, Ольга держит полный бар всяких напитков, как любая общительная и деловая дама.

Если мужик в белых кроссовках действительно был убийцей, то действовал он не спонтанно. Об этом говорят, в первую очередь, видеозаписи, сделанные людьми Рахима Исмаилова. Человек этот давно следил за Кулдошиной и, видимо, выбирал удобный момент. Надо будет срочно пробить по номеру эту машину, хотя она может быть зарегистрирована на другое имя. Но, в любом случае, без проверки не обойтись. Хозяин машины должен знать того, кому давал доверенность или просто разрешал сесть за руль.

Конечно, автомобиль этот могли угнать, перекрасить, перебить номера, и тогда работать будет сложнее. Тем более что угон мог произойти даже не на Урале, а в любом другом регионе России и ближнего зарубежья. Но, как бы там ни было, асфальтовую «девятку» надо разыскать.

Этого мужика никто в городе не знает. Даже не подозревают, кто мог его нанять и послать. Вполне возможно, что он действовал по личной инициативе. Получается, что Банщица перешла дорогу и ему. Учитывая её характер и образ жизни, с этим можно согласиться и принять как одну из гипотез.

Только вот Юрий Иванович утверждает, что человека, изображённого на снимках, он никогда в жизни не видел. С другой стороны, этот факт ещё ни о чём не говорит. Банщица могла скрыть от мужа это знакомство или же расстаться с таинственным преследователем ещё до свадьбы с Юрием. Надо бы показать снимки Никифору и другим старшим детям — вдруг они этого мужика опознают?..

Допустим, что он её убил. Топором или чем-то вроде, тяжёлым и острым. Труп кинул в лифт, и кабину отправил на последний этаж. Но каковы были мотивы? Тут гадать не надо; лучше всего найти этого субчика и обо всём расспросить. Мне почему-то казалось, что много времени это не займёт.

Вероятно, у них была любовь, и Наталья ему изменила. Могли иметь место разногласия на материальной почве. Человеческие отношения всегда отличаются потрясающим многоцветьем, и сейчас я могу упустить некую важную причину.

Чёрт, как гудит голова — кажется, что глаза вылезают из орбит. Ни о чём не хочется думать, а надо. Надо ради того, чтобы ещё до Нового года вернуться в Москву, к Октябрине, не оставив у клиентов никаких вопросов, подчистив все «хвосты». И во имя этой благой цели я ни в коем случае не должна сбивать рабочий ритм.

На плёнке Рахима таймер фиксировал время. Ия уже знала, что человек этот вышел из подъезда десять минут восьмого. А примерно за три-четыре минуты до него появилась та самая Малькова. И на ней, как отмечают свидетели, как убедилась я сама, лица не было от ужаса…

— О чём вы так крепко задумались, Оксана?

Ольга Олеговна, оказывается, давно проводила Эллу Швалгу и всё это время смотрела на меня.

— Извините. — Мне действительно стало неловко. — Всё о том же деле. От кофе я отказалась, но можно попросить минеральной воды?

— Конечно! — Хозяйка снова вскочила. — «Аква минерале» подойдёт?

— Вполне. Это моя любимая.

Я не лукавила, действительно, чистейший вкус этой воды всегда поднимал настроение и прояснял мысли.

— Тогда одну минуту. Я сейчас принесу. — И Ольга быстро вышла.

Вернулась она через минуту и подала мне бокал минеральной воды. Себе взяла чашку кофе «Эспрессо Голд» и села напротив, под торшер с изогнутыми ножками, намереваясь что-то сказать. В то же время она явно сомневалась, что я готова слушать.

— Оксана, вы, наверное, хотите побольше узнать об этой старушке. Я поспрашивала наших женщин во дворе. Одна даже знает номер её домашнего телефона — Антонина Степановна дала на всякий случай. Она ведь тяжело больна. Диабетическая кома может настигнуть в любой момент и в самом неподходящем месте. Так вот, чтобы, в случае чего, домой позвонили… Она живёт вместе с семьёй старшей дочери Лилии, матери Кристины…

— Так это же здорово, Ольга Олеговна! — Я уже начала бояться этого сказочного везения. — Не надо будет мучиться с адресом. Телефончик вы мне, конечно, назовёте?..

— Конечно, только сама его узнаю. Но это много времени не отнимет. А вы, наверное, хотите дождаться Петра Петровича? Он будет через часик. Принести ещё воды? — Хозяйка встала с табуретки.

— Да, если можно. — Я ещё не утолила жажду. — С Петром Петровичем я действительно должна увидеться. Ему нужно опознать старушку и взглянуть на мужика. Вдруг тот всё-таки мелькал во дворе, на парковке?

— Тогда подождите. — Ольга опять выскочила из холла.

Между делом она успевала отвечать на многочисленные телефонные звонки, но делала это так умело, ненавязчиво, что я почти не замечала их.

— Вот, пожалуйста! — Ольга, вновь усевшись напротив, по-матерински нежно смотрела на меня.

Её откровенно интересовало, почему такая молодая и легкомысленная на вид женщина занимается трудным мужским делом. Но природная деликатность и воспитание сковывали порывы любопытства. Вместо этого Голобокова опять заговорила о Мальковой, а я внимательно слушала, понимая, что вскоре придётся с этой бабулькой разговаривать. Она ведь не обязана отвечать на мои вопросы, и потому я не могу ничего ей приказать. Необходимо вызвать у Мальковой желание откровенно поделиться со мной всем, что ей известно, и это будет нелегко. И для того, чтобы найти подход к важному свидетелю, я должна как можно больше знать о его жизни.

— Бедная женщина — тёмная, какая-то вся забитая, а ведь почти всю жизнь в городе прожила. Но родилась-то, конечно, в избе, вернее, в поле, во время сенокоса. Оттого и въелись в неё намертво какие-то особые качества. Наши женщины говорили, что Антонина Степановна — малограмотная, расписаться нормально не может. К ней почему-то не пристаёт никакая цивилизация, а ведь другие женщины в её возрасте ведут себя иначе и одеваются не так. Лично я даже представить себе не могу, что Антонина накрасила губы. Одевается в такое тряпьё, какого теперь и на свалке не сыщешь. Если это скромность, то какая-то патологическая, болезненная.

Ольга Олеговна задумчиво пила кофе, а я чувствовала, что мне не хватит и второго бокала минералки. Но просить третий я уже постеснялась, и потому просто облизывала липкие губы.

— Кем же она работала? Дворником, уборщицей? Или дома сидела?

— Нет, они с мужем на экскаваторном заводе вкалывали. Он — электрик, а она… Да, подсобница, уборщица, одно время была лаборанткой в химической лаборатории. Несмотря на плохое состояние здоровья, дотянула до пенсии. Эти данные мои соседки получили на лавочке, когда Тоня в себя приходила после общения с внучкой. Положительная семья, пусть звёзд с неба не хватает. Не знаю, почему их Кристину на сторону повело. Муж Мальковой три года назад умер. Поставили ошибочный диагноз — рак почки; перепутали камень с опухолью. И залечили химиотерапией, как водится. Только на вскрытии всё выяснилось, а что делать? Антонина не из тех, кто бегает по судам, да и не вернёшь мужа-то. Две дочери у неё, Лиля и Марина. Старшая, несчастная мать, вместе с мужем за городом живёт. Держат небольшой магазинчик у железнодорожной станции, но особых денег с этого не имеют. На самое необходимое едва хватает, а вкалывать приходится без перерывов и выходных. Младшая, Марина, работает диспетчером в милиции, звонки по «ноль-два» принимает. Если бабулька что-то такое видела, почему с дочкой не поделилась? Странно, не находите?

— Действительно, интересно. — Я про себя прикидывала, нужно сегодня звонить семье Мальковой, или имеет смысл подождать до завтра.

— У Марины муж и сын. Но тому только одиннадцать, и с ним нет серьёзных проблем. А вот за Кристину у бабушки вся душа изболелась. На что она надеется, я, честно говоря, не знаю.

— Ольга Олеговна, очень прошу найти их телефон. И я после этого навек у вас в долгу. Только прямо сейчас, ладно?

Я всё-таки решила, заполучив номер, позвонить сегодня жде и узнать, можно ли встретиться с Мальковой. Конечно, она может спрятаться от меня за больничными стенами, сослаться на ужасное состояние здоровья, вообще замкнуться без указания причин. Но попытаться нужно — для очистки совести.

— Я вас тут подожду, можно?

— Конечно, можно. Но пока бегаю по соседкам, вам всё-таки лучше подняться на крышу и осмотреть оранжерею — чтобы не терять время. Можете взять цветочки, сколько хотите. Интересно всё же, когда они стоят в вазе зимой. Я вам их заверну, чтобы не погибли.

— Очень интересно посмотреть сад на крыше — никогда такого не видела.

Меня действительно мучило любопытство. Необходимо было увидеть с высоты кулдошинский двор, чтобы лучше представить, как здесь всё произошло. Но ещё больше меня тянуло на свидание с Антониной Мальковой, которая могла вывести расследование на финишную прямую.

— Пойдёмте, Оксана, я провожу вас в садик. С непривычки будьте осторожнее и смотрите внимательно под ноги. Но это я страхуюсь, — поспешила успокоить меня Голобокова. — Пока, тьфу-тьфу, никто на лесенке не оступился. После того, как получу номер телефона, позвоню Петру Петровичу, потороплю его. Скажу, что вы ждёте, и вам очень некогда.

— Да, действительно, мне нужно завернуть ещё в несколько мест, — подтвердила я, имея в виду не только деловые встречи, но и примеченные накануне магазины. Туда непременно нужно было заскочить.

Я всё время помнила, что приближается Новый год, и что далеко-далеко отсюда у меня маленькая семья, состоящая всего из одной девочки, за улыбку которой я отдала бы все богатства мира.

А ещё я вспомнила, что завтра справляет сороковой день рождения Юрий Кулдошин. Несмотря на траур, Юра-Бешеный позвал целую кучу гостей, и меня попросил быть обязательно. Поэтому и возникла необходимость сегодня вечером купить подарок. Завтра утром, похоже, мне уже точно будет не до того…

* * *

Я понятия не имела, какой гостинец можно принести в больницу страдающей диабетом пожилой женщине. Потому и ограничилась бархатцами, подаренными Ольгой Олеговной. В декабре увидеть рядом с собой на тумбочке живые цветы, кусочек лета — значит подзарядиться от них живительной энергией и почувствовать себя намного лучше.

И я, пристроив бархатцы в стеклянную банку, из-под какой-то протёрто-бесформенной еды, увидела, как оживились мутно-голубенькие глаза Антонины Степановны; и низкое зимнее солнце блеснуло в её серёжке.

— Спасибо вам, — слабым голосом сказала она; даже, скорее, прошептала. — Я очень люблю цветочки. И птичек люблю. Холодно им сейчас… воробышкам…

Лиля Костенко, увидев лежащую без движения маму, всхлипнула за моей спиной. Я же растерялась, плохо представляя, как пройдёт допрос. Следователи и оперативники в таком случае получают разрешение лечащего врача, и справку подшивают к делу. И если с больным во время допроса или сразу после него что-либо произойдёт, за всё врач и ответит. Я же действовала втёмную и внаглую, назвалась родственницей Мальковой, ненадолго приехавшей из Москвы — только потому меня и пропустили.

Лиля всё это подтвердила, потому что я сумела ей доказать — наша встреча необходима. В том числе и её матери, потому что именно с прошедшей осени болезнь начала прогрессировать. Доктора предполагали, что так получилось из-за нервного потрясения.

Сначала вся семья винила в произошедшем непутёвую Кристину. Но я вчера сказала Лиле, что дело, скорее всего, не в ней. Вернее, не только в ней. Кристина сбежала из дома вслед за своим бой-френдом год назад, а припадки начали колотить бабушку именно с конца сентября. К признакам диабета присоединились, судя по всему, ещё и симптомы психического расстройства.

Я смотрела на Малькову и не верила своим глазам. Вот она, та самая таинственная старушка, передо мной — только протяни руку и дотронься. Но руки не шевелятся, и горло пересыхает. Пётр Петрович Голобоков правильно описал её — маленькая, сухонькая, невероятно старая для своих шестидесяти восьми лет. И страшно усталая, словно прижатая к постели тяжким грузом.

Сейчас она не в синем пальто, и нет на голове вязаного берета. Всклокоченные седые волосы, простенько, по-домашнему, подстриженные и давно не мытые. Пепельная кожа, сквозь которую проступает малиновый румянец — он и придаёт лицу ужасный вид. Под больничным одеялом, поверх которого наброшено домашнее, ватное, — потёртая кофточка с растянутыми петлями, фланелевый халатик, казённая сорочка с печатью больницы.

Сколько же минут я имею право говорить с ней? И о чём в первую очередь её нужно спрашивать? В палате четыре койки, на двух из них лежат женщины, а ведь они ничего не должны услышать. Во всяком случае, я вынуждена буду говорить так, чтобы соседки Мальковой ничего не поняли и не приставали к ней потом с вопросами.

Да, благодаря Голобоковым и Лиле Костенко я нашла таинственную старушку, и сейчас стояла около её постели. Лиля обещала на полчаса уйти, но что случится за это время? А вдруг в результате Малькову придётся везти в реанимацию? Тогда я окажусь во всём виноватой. Но повернуться и уйти, оставив всё, как есть, тоже нельзя.

Юрий Кулдошин очень ждёт моей встречи с Мальковой. А сегодня у него день рождения, и огорчать именинника нельзя. Я уже купила Кулдошину портсигар, о котором он давно мечтал, и сделала на крышке гравировку. Ещё я присмотрела стеклянную пивную кружку, завальцованную в олово, но вручать её буду не я, а Лёшка Жамнов. Бравый телохранитель боялся лично выбирать подарок шефу и слёзно просил меня сделать это за него. Взамен Жамнов пообещал исполнять все мои желания без вопросов и раздумий.

Но насколько сильнее обрадовался бы Юра-Бешеный, скажи я ему, что убийца найден! По крайней мере, получено его описание ещё от одного человека. И, возможно, Малькова действительно видела само убийство…

Она должна сказать как можно скорее — да или нет. Сказать добровольно, припомнив как можно больше подробностей. Никакого давления, никаких угроз — только ненавязчивая психологическая обработка.

Вот именно, психологическая обработка по методике следователя Милявской, ветерана сыска, необыкновенной женщины, вместе с которой мне довелось этим летом работать в Питере. Ей шёл семьдесят шестой год, а вкалывала она побольше многих молодых. Именно она вывела на чистую воду того самого зловещего пенсионера, позднее сбитого троллейбусом. Вывела, задев чувствительную струну… Нет, не в его душе. Душа этого седовласого упыря давно умерла, если когда-то была вообще.

Галина Семёновна Милявская обработала его подружку, которая всё знала об убийстве и ограблении, потому что из любви к преступнику помогала ему. И никогда не сдала бы его, не примени Милявская тонкий психологический приём.

Улик у неё практически не было, и приходилось действовать вслепую, наугад. Тогда было необходимо получить признание, как и сейчас. И та женщина сдала убийцу, сильно рассердившись на него. Милявская вскользь обронила, что тот самый старик, пообещавший руку и сердце допрашиваемой даме, на самом деле хочет жениться на свояченице. Больше ничего несчастной влюблённой пенсионерке и не требовалось. Страстная любовь моментально превратилась в смертельную ненависть.

Да, Милявской тогда пришлось солгать, потому что никакой другой женщины у преступника не было. Но то была ложь во спасение — без неё не восторжествовала бы справедливость. И, если потребуется, я применю метод Милявской, совру ради правды. Понять бы только, куда надо бить. Точнее, не бить, а давить — бережно, не дыша, потому что слишком хрупкий материал у меня под рукой.

Помнится, тогда, на допросе у Милявской, крупная полная женщина упала в обморок, и к ней пришлось вызывать медсестру. А что же может произойти с полумёртвой Мальковой?..

— Мама, это Оксана Бабенко. Помнишь, я тебе вчера говорила? Она очень хотела с тобой встретиться. Ничего не бойся и не переживай. Оксана — очень хорошая девушка, худого не сделает. Я за неё ручаюсь.

Лиля, как и я, в накинутом на плечи белом халате, наклонялась всё ниже над постелью больной. Потом резко разогнула полный стан, повернулась ко мне.

— Постарайтесь минут за двадцать управиться. Маму позавчера еле спасли. Я боюсь, она разволнуется…

— Постараюсь, конечно, но не знаю, получится ли. В любом случае через двадцать минут я уйду. — Мне хотелось успокоить Лилю и её маму. — Думаю, всё будет хорошо. Нам бояться нечего.

— Я тоже так думаю. И ухожу.

Лиля, круглолицая и румяная, совсем не похожая на свою мать, ещё раз оглянулась и на цыпочках вышла.

Мы с Антониной Степановной уставились друг на друга. Несмотря на Лилины утешения, в мутных слезящихся глазах старушки стоял страх. Я не знала, с чего следует начинать, и чувствовала, как дрожат колени. Две соседки Мальковой, конечно же, навострили уши, и потому я подтащила стул поближе к узкой кровати. Малькова облизала бескровные сухие губы.

— Антонина Степановна, — нежно начала я, поглаживая больную по руке. — Я хочу в первую очередь узнать, как вы себя чувствуете. Вы можете поддержать серьёзный разговор? Или мне лучше сразу уйти?

— Да плохо мне совсем, Оксана, плохо. Не выберусь.

Малькова говорила свистящим шёпотом и инстинктивно стискивала мою руку, будто пыталась, уцепившись за неё, удержаться в этом мире.

— Меня все утешают — и дочери, и зятья, и доктора. А я им не верю. — Антонина Степановна заплакала.

— Не надо, всё будет нормально! Я понимаю, что ваша болезнь серьёзная. Но особенно обострилась она осенью, так ведь? У вас диабет был уже давно, но вы с ним как-то жили. А вот именно около трёх месяцев назад окончательно слегли. Почему?

Я внимательно наблюдала за мимикой лежащей и видела, как морщины на её лице пошли рябью, а худенькое тело свела судорога. Малькова поняла меня. По крайней мере, намёк задел какие-то тайные струны в сознании старушки, и она посмотрела на меня с интересом.

— Откуда вы знаете Лилю? — шевельнула увядшими губами Малькова.

— Я позвонила ей и попросила устроить встречу с вами. Антонина Степановна, давайте поможем друг другу. Я знаю, что вы поправитесь, когда вас перестанут мучить тяжкие воспоминания. То есть не совсем поправитесь, но почувствуете себя значительно лучше.

— А вы врач? — слабенько пискнула Малькова с потаённой надеждой.

— Нет, к сожалению, не врач. Я — юрист. Кроме того, изучала психологию. И знаю, что стрессы, сильные волнения часто приводят к болезни.

— Я знаю, что умру скоро, — упорно твердила своё Малькова. — И боюсь умирать. Раньше не боялась, после того, как Валентин Васильевич скончался. А теперь вот вся трясусь со страху. Дочкам не говорила, чтобы не тревожить… Ад, преисподняя всё время снятся. Такие, о которых в церкви говорят. Я хотела к исповеди идти, но сил совсем нету. А я ведь жизнь прожила честную.

Малькова несколько минут отдыхала, прикрыв глаза. Потом опять подняла синеватые, как снятое молоко, веки. Солнечный луч блеснул в камешке её серьги — кажется, это был александрит. И я подумала, что серьги здесь неуместны. Лиле надо будет сказать, чтобы сняла их. Удивительно, как драгоценность до сих пор не украли соседки или персонал. Наверное, здесь всё-таки живут не такие порочные люди, как в столицах, и моё замечание будет выглядеть нелепо.

— Я родителей всю жизнь их почитала. На тяжёлой работе трудилась, надорвала здоровье. Мужу угождала, детей растила. Внучка моя с пути сбилась, но ведь не такой это грех… Не мой грех. Заговорила я вас, — спохватилась Малькова. — А вы-то у меня что спросить хотели?

— Обязательно спрошу, но сначала хочу послушать вас. Говорите всё, что хотите, если вам от этого делается легче. Может быть, я смогу объяснить, разгадать ваш сон…

— Да?.. — Старушка даже приподнялась на подушке, но тут же упала назад. — Мне многие пророчили, что в рай попаду после смерти. И я верила в это. Наверное, гордыня меня замучила. Сама не поем досыта, а птичек, собачек бездомных накормлю. В церковь часто ходила, особенно после того, как Валя умер. Он же у меня партийный был, всё ругался. Говорил, что я дура старая, запретил квартиру освящать. А я за него свечки каждую неделю ставила, заказывала службы. Нищим всегда подавала, калекам. Денег-то мало было, а я находила. Ах, да — Кристинка! За что наказание такое?! — Малькова зарыдала в голос.

Соседки, заслышав всхлипы, тоже начали подползать поближе. А мне ужасно захотелось схватить стоящую в углу палаты швабру с намотанной на неё тряпкой и огреть каждую бабу по хребтине. К сожалению, вместе с Мальковой в коридор было не выйти, но делать её возможное признание достоянием этих кумушек я тоже не собиралась.

— Кто бы сказал, в чём грех мой? Ведь как засну, так геена огненная. В ножки бы упала… А то ведь, как помру, назад дороги не будет. Валюшку никогда не увижу, родителей, а потом и детей. И за Кристинку боязно, хоть и заблудшая она душа. Страшные дела в том доме творятся. Я не хочу, чтобы внучка моя там жила. А она меня не слушает — гонит, обижает. Моя жизнь, говорит, это только моя жизнь, а ты не суйся…Ох, Господи, да как же вразумить-то её? И самой спастись как?! — ещё горше заплакала Малькова.

Я боялась, что сейчас придёт врач, пусть даже медсестра, и вытурят меня отсюда. Но пока всё складывалось удачно, и мы оставались в палате вчетвером. На тумбочках и подоконниках звякали склянки, шуршали полиэтиленовые пакеты и промасленная бумага. Пламенели бархатцы около серой подушки Мальковой.

Одна рука старушки намертво стиснула мою, а другая теребила одеяло на груди. Оконные стёкла покрывались изумительно красивым морозным узором и вспыхивали разноцветными искрами — солнце светило с юго-запада. Косые лучи насквозь пронизывали помещение и квадратами ложились на выкрашенные салатной масляной краской стены.

— Я вам помочь хочу, Антонина Степановна. А вы должны помочь мне. Выслушайте меня внимательно, всего несколько минут, ладно? Только не переживайте, не пугайтесь… Для вас ничего плохого не будет. — Я почувствовала себя Германном, уговаривающим старую графиню открыть ему тайну трёх карт. — Ради всех, кто вам дорог, пожалуйста, постарайтесь понять меня. Я знаю, почему вам снится ад. Вы носите в душе тяжкий груз. Носите с конца сентября, когда стали свидетельницей убийства…

— Нет! Не-ет… — только и смогла выдавить Малькова, но по ужасному взгляду её, по расширившимся зрачкам, по каплям пота, мгновенно выступившим на лбу, я поняла, что попала в точку. — Я ничего не знаю!

— Знаете, Антонина Степановна, но боитесь сказать правду. — Я говорила шёпотом, и соседки по палате ничего не могли разобрать. — Я — частный сыщик, приехала из Москвы, расследую дело об убийстве Натальи Кулдошиной. Возможно, вы не в курсе, как звали женщину, которую осенью убили около лифта в том доме, где Кристина и её друзья снимают квартиру. Поэтому вы и сказали, что там творятся страшные вещи. Антонина Степановна, вас видели там в тот день и час, когда было совершено преступление. Вас потрясло увиденное, и вы заболели. Но почему-то сразу не сообщили в милицию о том, что видели. А после, наверное, испугались наказания за недонесение, и что вас «затаскают». Я не имею права наказывать вас. Более того, я сделаю всё, чтобы оказались в полной безопасности. Прошу вас довериться мне. Если хотите, я оплачу дорогие лекарства, дам вам вознаграждение за информацию. Наша фирма богатая, и такая статья расходов в смете предусмотрена. Только скажите, как именно всё произошло тогда, в четверг, двадцать седьмого сентября! Почему вы со всех ног бежали из этого подъезда? Вас даже засняли на плёнку, вы не сможете отказаться. Таким образом, я и смогла вас найти. Если вы будете упорствовать, то только навлечёте на себя подозрения в соучастии. Вот он, правда ведь? — Я достала фотографии мужчины в чёрном.

В глазах Мальковой льдом замёрз ужас. Один только ужас. Я понимала, что говорю слишком много, что могу угробить бабулю, но я так долго ждала этой минуты! Шаг за шагом продвигалась к еле мерцавшему в конце длинного туннеля огоньку, и вот наконец-то добралась до источника света. Добралась и увидела, что пламя вот-вот потухнет, и тогда я навсегда останусь в тёмном лабиринте, откуда нет выхода.

— Не губите свою душу, Антонина Степановна! Признайтесь, и вам перестанет сниться ад!

Я говорила с такой страстной убеждённостью, что испугалась сама себя.

— Вы казните себя за то, что не указали на убийцу, но в то же время не решаетесь очиститься, покаяться. Вы всю семью свою обрекаете на страдания. И в первую очередь — себя. Как же вы собираетесь попасть в рай, если скрываете то, о чём нужно кричать во весь голос?! Вы видели убийцу — это факт. Вы видели само убийство. Неужели вам хочется, чтобы злодей разгуливал на воле, угрожал другим людям? В рай за одних птичек и собачек, а также за покорность родителям и мужу не попадёшь, если сделал зло. Или увидел, как самый тяжкий грех совершил кто-то другой, и скрыл это. Двадцать минут прошло, и я ухожу. Сейчас придёт Лиля. Если захотите связаться со мной, можете сделать это через неё. Подумайте над моими словами! Вы не должны так кончать свою жизнь. В любом случае надо снять камень с души, Антонина Степановна. Помните, что я всё про вас знаю. И ТАМ, — я указала пальцем на потолок, — знают ещё лучше. Я прекрасно понимаю, что вы ни в чём не виноваты, что вас тогда парализовал страх. Но ещё не поздно очистить совесть, дать мне возможность обезвредить преступника. Да, от меня вы можете скрыться. Можете замкнуться, не отвечать на мои вопросы. Я — всего лишь человек. Но за чертой, там, где вы надеетесь отдохнуть после праведных трудов, вас ожидают мытарства, муки, возмездие. То самое, которое вы пока видите во сне. Никакой батюшка не смеет, не имеет права отпустить ваш грех, если вы откажетесь помочь правосудию. В ваших же интересах не уносить с собой тайну гибели женщины, у которой осталось девять детей…

Дверь тихо скрипнула, и вошла Лиля, выразительно посмотрела на меня. Я поднялась с табуретки, поправляя на плечах жёсткий, будто бы жёваный, халат; шагнула к выходу.

— Как и договаривались, я ухожу. Извините, что побеспокоила вас.

— Мама, что ты плачешь?! — всполошилась Лиля. — Оксана, почему она плачет? Что вы ей такое сказали?.. Я же вас просила поберечь маму, она в любой момент может… может…

— Оксана, вы останьтесь, — вдруг неожиданно твёрдым голосом попросила Малькова.

По лицу её текли слёзы, но глаза вдруг стали ясными и молодыми — видимо, она приняла решение.

— Скажите уж, чтобы меня отсюда вывезли, не могу я здесь… — Малькова имела в виду соседок. — Оксана, вы уж не серчайте… Испугалась я, смолчала. Думала, поймают этого ирода… Лиля! — Больная взяла дочь за руку, и та снова склонилась над ней. — Пусть Маринка приедет, я ей тоже хочу сказать… — Антонина умоляющими глазами смотрела то на дочку, то на меня. — Ко мне та женщина приходит ночами. Но никто ничего об этом не знал. А вы узнали… — Малькова впилась в меня глазами, в которых я теперь видела не страх, на последнюю надежду. — Марина, младшая моя, в милиции работает. Я сперва хотела ей сказать, а потом оробела. Теперь скажу. Не могу больше, силушек нет моих. Бывало, чудилось, будто всё приснилось. Но не приснилось… Это было. Было всё! — Малькова захлебнулась слезами.

Лиля, укоризненно глядя на меня, подхватила свою мать, приподняла её на подушках и усадила. Похоже, она не понимала, о чём идёт речь.

— Я должна покаяться, знаю. Вы ведь ангел, Оксана, да? Вы посланы ко мне, чтобы спасти. Лиля, зови Марину сейчас же! — слабо крикнула Антонина.

— Она на дежурстве. Сменится — придёт, — пообещала Лиля.

— Только чтоб сегодня же! О. господи… — простонала Малькова, запрокинула голову и обмякла. — Вы посланы ко мне! С цветами, зимой… — бормотала старушка, блаженно улыбаясь, показывая металлические зубы. — Голова… Голова у вас светится! Лиля, ты видишь сияние?

— Мама, да ты бредишь! — ахнула Лиля. — Это же солнце! Солнце светит! Сейчас я за доктором сбегаю… А вы идите, идите, иначе она не успокоится.

Лиля явно хотела разорвать меня на части, но всё-таки сдерживалась, пытаясь уладить дело миром.

— Если нужно будет, я вас найду. Спросите у сестрички, как выйти, она покажет…

— Да-да, конечно. Простите.

Я и сама не предполагала, что такое впечатление произведут бархатцы, буквально навязанные мне Голобоковой. Мне пришлось долго ждать в оранжерее Петра Петровича, потому что он смог приехать только поздно вечером. На адрес его заправки пришла цистерна с поддельным бензином, который вдруг превратился в жёлтую мерзкую жидкость. Случился страшный скандал, и Голобокову стало не до меня, из-за чего Ольга очень переживала.

А вот на Малькову произвело неизгладимое впечатление то, что летние цветочки с клумбы вдруг выросли среди трескучего мороза. Возможно, старушке делали какие-то уколы, и ей впрямь померещился нимб вокруг моей головы. Головы великой грешницы, которая куда больше походила на рыжую бестию, чем на ангела.

Все эти долгие месяцы Антонина Степановна ждала человека, который внезапно появится перед ней и разрешит сомнения. И потому чувствительную точку я нашла очень быстро, навскидку. Как и большинство старушек, Малькова бредила раем и боялась ада. Считала, что душа её отныне обречена на вечные муки…

Я вышла в больничный коридор, поскользнулась на только что вымытом плиточном полу и присела на старенький кожаный диванчик. Не обращая внимания на снующих туда-сюда медсестёр, больных и их родственников, я достала из сумки мобильник и набрала номер Паши Шестакова.

— Привет, как дела? — Я старалась говорить равнодушно, но голос всё-таки дрогнул. — Про машину узнали? Чья она?

— Да, конечно. «Девятка» принадлежит Анатолию Максимовичу Лебедеву, тридцать седьмого года рождения, полковнику в отставке. Он служил в танковых войсках, имеет отличный послужной список. Человек без недостатков, правда, несколько консервативных взглядов. Адрес и домашний телефон уже у нас. Проживает с супругой Тамарой Ефимовной, тоже пенсионеркой. У них есть дочь Евгения, которая вышла замуж в Питер. Как раз в августе-сентябре супруги гостили у родителей…

— Какая у дочери фамилия по мужу? — перебила я.

— Швоева. Её муж, Александр Викторович, уроженец посёлка Рощино под Питером. У них есть сын Роман, семь лет. Сам Швоев прошёл две чеченские войны, разумеется, по контракту. Два раза был контужен, один раз тяжело ранен. Поведение в быту соответствующее. Взрывается по любому ничтожному поводу, лезет в драку и удержу не знает. Тесть как-то умудрялся с ним справляться. Может, потому, что тоже разделяет великодержавные взгляды Саши Швоева. Только полковник-то большее с уклоном с красные идеи, а зять — в реакционно-монархические…

— Так-так, интересно! — У меня вертелся на языке самый главный вопрос. — Лебедев давал Швоеву свой автомобиль?

— Скорее всего, да. Я пока с полковником не разговаривал, к этому ведь нужно как следует подготовиться. И принять окончательное решение насчёт милиции. Всё-таки надо поставить их в известность.

— Думаю, что да.

Я была готова бежать к Лебедеву хоть сейчас и показывать ему снимки, запечатлевшие мужчину в чёрной куртке. Но полковник мог на законных основаниях отказаться говорить со мной, да ещё поинтересоваться, кто и зачем производит скрытую видеосъёмку. Наверное, всё-таки нужно привлечь милицию — с представителями власти полковник спорить не будет.

— Паша, Юрий Иванович дома?

— Пока нет, но к началу торжеств обещал прибыть. Он в бане.

— Ладно. Думаю, что даже в день рождения он уделит делу полчасика. Мы должны всё решить насчёт милиции и подумать, как и где встретиться с Лебедевым. Его нужно взять в оборот неожиданно, чтобы он не успел опомниться. Но это уже не одним нам решать.

— Петровский поможет — у него в уголовном розыске связи. Он же оттуда к Юрию в охрану перешёл, — обнадёжил меня Шестаков. — А у тебя как дела? Ты из больницы звонишь?

— Да, из больницы. Всё нормально. Нужно только немного подождать. Значит, я сейчас еду на дачу и докладываю.

— Жду. Нигде не задерживайся.

— Разумеется. Пока.

Я выключила связь, спрятала телефон и пошла по коридору к выходу на лестницу. Люди в белых халатах и серых пижамах сопровождали меня любопытными взглядами; и сразу же за спиной шелестел возбуждённый шёпот.

Мимо меня, к палате Мальковой, пробежал бородатый доктор в больших очках и домашних тапках. Я с тревогой подумала, как бы старушка не отошла раньше времени. В следующую минуту я выругала себя за отвратительные мысли и пожелала Антонине Степановне дожить до ста лет.

Но очень уж не хотелось терять ниточку именно сейчас, когда конец уже так близок! Я была почти уверена в том, что Наталью Лазаревну убил Александр Швоев. Вояка-контрактник, убеждённый националист, зарубил топором такую же правоверную патриотку. Наверное, они всё же были знакомы и что-то не поделили. А сказать, что именно, может только сам господин Швоев.

Теперь нужно придумать, как его задержать. Тесть ни в коем случае не должен предупредить зятя. Одно хорошо — Швоев, скорее всего, находится сейчас в Питере, а там действует наше агентство. В Лахте расположен его головной офис. Нужно только узнать адрес Швоева, и тогда наш директор Андрей Озирский примет соответствующие меры. Надеюсь, что шеф придумает, каким образом можно без проблем задержать сумасшедшего убийцу — пусть даже за мелкое хулиганство. Только бы не спугнуть его сейчас и как можно скорее получить признание Антонины Мальковой…

Чувствуя во всём теле сладостную и нетерпеливую дрожь, я сдала свой халат толстой тётке, которая в тесном кабинете ворочала тюки с бельём. Она что-то мне сказала, но я была слишком взволнована, поглощена мыслями о Швоеве, потому и не поняла ни одного слова.

Мне даже показалось, что я забыла русский язык. Посмотрев на сестру-хозяйку отсутствующим взглядом, я пробормотала что-то невразумительное и направилась в гардероб за своей дублёнкой.

* * *

«— В тот вечер я опять к внученьке заехала, на съёмную квартиру. У внучки ведь накануне день рождения был. Они с ребятами гуляли. А родителям Кристинка даже и не позвонила. И у неё никто трубку не брал. Меня в город отвёз сын соседский, Митя Теремов. Я подарок ей захватила, носочки связала и шапочку, так она не взяла. Дальше порога меня не пустила. Сказала, что стыдно ей за такую древнюю деревенскую бабку. И пусть родители отстанут от них со Стасом, потому что они поженятся. Я даже не нашлась, что сказать, заревела только. В доме музыка грохочет, все смеются очень громко. Во дворе говорили, что компания эта и наркотики колет. Милицию им вызывали. Кристина сказала, что они скоро уедут оттуда. А куда — не сообщит, чтобы не нашли. Я ушла, а подарок-то в прихожей оставила. Около семи вечера всё это было. Мне опять очень плохо сделалось. Какое-то чудище приехало к ребятам — мужчина, в волосы до пояса, и весь накрашенный. Кристина на пятом этаже живёт. Я лифт подождала, но было занято. Решила потихоньку спускаться. Митька-то Теремов обещал меня у магазина ждать пятнадцать минут восьмого. Думала я, как Лиля с Васей-то, зятем, всё это переживут. У них и так гипертония — с магазином столько хлопот, а тут ещё доченька… Я спускалась бочком, со ступенечки на ступенечку. Перед глазами всё плыло. Подумала, что сейчас вот упаду и встану больше. Ждала, что Кристинка пожалеет бабушку и следом выскочит, а она и думать обо мне забыла. Как-то доползла я до первого этажа… То есть до ящиков-то почтовых нужно было ещё спуститься. Там лампочка перегорела как раз, трещала и мигала. И у меня всё запрыгало перед глазами. Я встала, на перила оперлась, полезла в сумку за таблетками. И вдруг увидела, что у мусоропровода высокий, плечистый мужчина стоит. И весь в чёрном, страхи-то какие! Вот этот самый, да. И что-то под курткой прячет. Не знаю, почему не пошла я мимо него. Видно, Бог спас… Ноги как будто приросли к ступенькам. Я стою, и он стоит. Но меня не видит. Думала, ждёт кого-то, может, хозяев дома нет. Но всё-таки я не иду мимо него. Он, видно, сильно нервничал — лицо дёргалось, и усы тоже. Он всё на входную дверь смотрел. Злой мужчина, очень злой. Я таких-то в своей деревне видела, когда стенка на стенку сходились в кулачных боях. И дрались тогда до смерти. Мне показалось, что пьяный он или обжабанный. Ну, думаю, наверное, к внучке потом поднимется, а от такого всего жди. Женщину-то убитую я до тех пор в лицо не знала. Потом только портрет в газете увидела — Вася, зять, показал. Я уже захотела обратно к внучке подняться, потому что лучше с теми, чем мимо этого идти… Я вдруг слышу — входную дверь открывают, там код есть и домофон. Вошла женщина — блондинка крашеная, невысокая, худощавая. В белом плаще и в красивых сапожках на каблуках. Под мышкой — сумочка без ручек. Духами от неё сильно пахло, даже я почувствовала. Она стала у лифта кнопки нажимать, а на мужчину внимания не обращала. Похоже, даже не видела его, потому что торопилась очень. А тот вдруг достаёт из-за пазухи топорик для разделки мяса. Я онемела вся, рот раскрыла, а крикнуть не могу. Он ударил женщину лезвием по голове. Хруст такой, сразу кровь хлынула… Женщина падать стала, а громила-то под мышки её подхватил — и в лифт. Как раз кабина подошла. Ну, думаю, надо убегать, а то он и меня зарубит. Я ведь всё видела, как на ладони. Он стал в лифт-то женщину затаскивать, а я на цыпочках спустилась и шмыгнула мимо него за спиной. Откуда только силы взялись? Из квартиры на первом этаже грохот какой-то раздавался, наверное, ремонт был. Душегуб-то и не услыхал ничего. Что он после делал, я не знаю. Сама не помню, как добралась до магазина. Теремов меня ждал на своём «москвичонке», что-то спрашивал. А у меня озноб, и рот от страха не раскрывается. Дома никому ничего не сказала. И в милицию не позвонила, потому что испугалась до беспамятства. Станут вызывать, и все узнают, что я убийство видела. А у того бандюги — дружки, наверное, есть, да ещё семья. Мне-то всё равно помирать, а вдруг дочкам и внукам достанется?.. Я его впервые видела, а после того — никогда… Что мне и делать-то теперь, не знаю. Наверное, накажут, ведь должна была сказать хотя бы Марине, она в милиции работает. Оператором, который звонки принимает. Как раз ей вызов-то и поступил. Весь город говорил, что знаменитая женщина погибла. Она сиротам помогала, бедным. За простой народ стояла. Потому и убили её нелюди. Не убереглась…»

Я выключила диктофон и посмотрела на Юрия Ивановича Кулдошина, который сидел в микроавтобусе «Шевроле», низко опустив голову. Паша Шестаков слушал внимательно, а Марина Коробова, младшая дочка Антонины Степановны, нервно курила сигарету за сигаретой. Все мы сидели в салоне «Шевроле» и ждали, когда инспектор ГИБДД остановит ту самую «девятку» асфальтового цвета, а капитан из уголовного розыска, бывший подчинённый Бориса Петровского, задаст Анатолию Максимовичу Лебедеву несколько вопросов.

Формально мы не имели права вмешиваться в ход операции, но нам разрешили присутствовать. Правда, в сторонке, и при условии, что мы из машины не вылезем. Похоже, в милиции очень обрадовались, что взбудоражившее весь город преступление будет наконец-то раскрыто, и официальные лица оказали нам возможное содействие. Я уже знала, что в милиции и в прокуратуре не будут возражать против участия в поисках Швоева сотрудников питерского филиала нашего агентства. Антонину Степановну с сегодняшнего дня в больнице охраняли два милиционера, и к ней для допроса, с разрешения врача, выехал следователь прокуратуры.

— Так что же маме теперь будет?

Марина варежкой протёрла ветровое стекло, которое тут же запотело от нашего дыхания. На улице трещал мороз, и в микроавтобусе вовсю работала печка.

— Не нам решать, — честно ответила я. — Думаю, что учтут её возраст и состояние здоровья. Тем более что она, в конечном счете, очень помогла следствию. Единственного свидетеля надо беречь, а не наказывать.

— Спасибо тебе, Оксана! — Кулдошин смотрел на меня влажными, больными, и одновременно по-собачьи преданными глазами. — Никогда не забуду!..

— Не за что благодарить, его ещё поймать нужно. Ведь вы же не знаете, кто это такой, какие у него возможности. Вот когда защёлкнутся на нём наручники, можно будет какие-то итоги подводить…

— Уже за то благодарю, что ты имя его узнала, — сквозь зубы сказал Юрий. — Но я до сих пор не понимаю, за что он мою жену убил! Никакого Швоева я никогда не знал, она — тоже. Кто за ним стоит? Теперь уже недолго осталось, потерплю. Если он не признается, и менты его отпустят, а показаний старушки покажется мало, я его на воле встречу. Лучше ему в ментовке расколоться и под суд пойти!..

— Юрий Иванович, пусть всё будет по закону. — Я то и дело смотрела на часы.

Скорее бы приехал этот Лебедев, назвал питерский адрес своего зятя, и я смогла позвонить Озирскому в Лахту! По крайней мере, слежку за Швоевым силами агентства мы могли установить. Неизвестно, сколько времени в милиции будут утрясать вопросы, связанные с задержанием Швоева в Питере за убийство, совершённое на Урале, и всё это время он должен находиться под присмотром.

Я опять вспомнила того самого старика-разбойника из Выборгского района, у которого в милиции оказался сообщник. Не подключись к поимке наши ребята, пенсионер улизнул бы от ареста, по крайней мере, спрятал бы украденные деньги. А кто может поручиться, что Швоеву не стукнут, не предупредят его, не помогут скрыться?

— Только потому, что об этом просишь ты, — через силу выдавил Юрий.

— А я помню, как на пульт поступило сообщение об обнаружении в лифте трупа женщины с рубленой раной головы, — негромко сказала Марина Коробова.

Она старалась не смотреть на Кулдошина, потому что чувствовала перед ним необъяснимую вину. Ведь её мать своими глазами наблюдала за убийством жены Юрия Ивановича, столько времени молчала, и сейчас еле-еле созналась. Но лично мне казалось, что признание Мальковой подоспело как раз вовремя — ведь уже известен номер машины, на которой тогда ездил Швоев, и мы имеем на руках его портрет. Расскажи Антонина Степановна про всё это раньше, Швоева было бы всё равно не найти. Ведь он давно в Питере; возможно, что улетел в тот же день. А номера «девятки» никто не видел — ни Малькова, ни Элла Швалга, ни Голобоков.

Убийца оставил «тачку» в соседнем дворе, а там на неё никто не обратил внимания. В конечном счете, за всю нужно благодарить Вовчика Холодного и Рахима Исмаилова, которые снабдили нас видеозаписью.

— «Глухарь» был верный, — продолжала Марина, кутаясь в старенькое пальтишко с норковым воротником.

Вот она, в отличие от сестры, была очень похожа на мать — такая же невысокая и худенькая, нарочито скромно одетая.

— Проверили всех «братков», драгдилеров. Абсолютно каждого, кто мог об этом деле знать. Но ни одна живая душа, представляете?.. В страшном сне не приснилось бы, что моя родная мама… Свидетелей обнаружить так и не удалось. Решили, что работал суперпрофессионал. Или что его очень боятся, не хотят свидетельствовать против…

— Именно вам и сообщили? — глухо спросил Кулдошин. — Кто именно?

— Судя по голосу, молодой человек, очень взволнованный. Он почти плакал. Но вы же понимаете, что такое наша работа. На дню миллион раз мысленно обматеришься. Всякие мудаки спрашивают, какой сегодня день недели, который час и как проехать до нужной улицы. Мы, мученицы, задёрганные бабы в милицейской форме, целую смену сидящие за компьютерами! И нам нужно сразу принять верное решение.

Марина заправила худой рукой прядку тёмных волос за ухо. И точно так же, как у её матери, в камешки серьги сверкнул солнечный лучик.

— Те, кто звонит не от балды, либо в шоке, либо в истерике. Бывает, что даже не могут сформулировать просьбу. И этот юноша, что звонил по поводу Кулдошиной, очень долго заикался. Как раз перед тем сообщили насчёт ДТП. У гаишников номер сложный, набирают к нам. Драки между родственниками, пропажа домашних животных, какие-то другие мелочи. Насчёт одного пьяного, который лежал в подъезде без трусов, сообщили десять человек. И это не говоря о том, сколько поступает сообщений от школьников по поводу заложенных взрывных устройств. У сына в школе так же — не хотят контрольную писать и сообщают про бомбу. Сегодня, например, один пьяный всё время лез разговаривать. Обещал поднять на воздух вокзал. Когда за ним приехали, он продолжал со мной беседовать. И поэтому получается, что в действительно сложных случаях не реагируешь, как надо, и от этого проигрываешь.

Через расчищенное «дворниками» лобовое стекло мы увидели, как перепоясанный белой портупеей инспектор ГИБДД, в тулупе и в валенках с галошами, вышел на обочину дороги. Взмахом жезла он приказал остановиться «девятке» асфальтового цвета; я увидела на машине тот самый заветный номер.

В том, что так быстро удалось перехватить Лебедева, главная заслуга принадлежала Паше Шестакову. Представившись товарищем Анатолия Максимовича, он позвонил его супруге Тамаре Ефимовне и узнал, что полковник уехал в деревню к матери. Супруга любезно добавила, что Толя вернётся вечером. А из той деревни другого пути в город не существовало, и потому полковник обязательно должен был проехать мимо пикета, близ которого мы устроили засаду.

Все, кто находился в «Шевроле», тут же замолчали, и только сидящий за рулём Жамнов хмыкнул.

— Это, скорее, не «пенсионер», хотя лет ему много. Настоящий профессионал, сразу видно. Много ездит, почти каждый день. Стиль быстрый и безопасный, перестраивается отлично.

— Как бы этот «профессионал» не создал нам сложностей! — предупредил Шестаков. — Такие обожают права качать. Ты им — слово, они тебе — десять.

— С уголовным розыском не забалуешь, — успокоила всех Марина.

Из-за руля «девятки», отстегнув ремень безопасности, выбрался невысокий, плотно сбитый мужчина в чёрной с белым мехом дублёнке и бобровой шапке. На его пунцовом, круглом лице я заметила крайнее удивление. Прекрасно знакомый с правилами дорожного движения, уверенный в себе, Анатолий Максимович Лебедев знал, что не нарушил сейчас ни единого пункта этих правил. Он явно не чувствовал за собой никакой вины и потому очень удивился.

Инспектор откозырял ему, представился. Лебедев растерянно кивнул, огляделся и увидел ещё одного человека, который подошёл сбоку. В руке симпатичный чернобровый парень держал раскрытую красную книжечку — удостоверение сотрудника уголовного розыска.

Лебедев теперь смотрел на него, чуть приоткрыв рот с тонкими губами и превосходными крепкими зубами. Он, должно быть, хотел заявить, что произошла ошибка, но никак не мог сформулировать свою мысль. А капитан Геннадий Кайкан, с которым у нас всё уже было оговорено, что-то сказал на ухо Лебедеву, и тот согласно кивнул.

Мы знали, что как только Кайкан со своими ребятами сядет в машину к Лебедеву, и она тронется с места, наш микроавтобус должен ехать следом. Разумеется, всем, особенно Кулдошину, при допросе присутствовать нельзя, а вот для меня Гена согласился сделать исключение. Он намеревался представить меня как практикантку, которой необходимо поучиться методам проведения допросов. Хотя я, несмотря на свои двадцать шесть лет, могла поучить этому делу любого. Единственное обстоятельство, мешающее мне самой беседовать с Лебедевым, состояло в том, что я не являлась работником милиции, и потому полковник имел полное право послать меня подальше. С Кайканом он так поступить не мог и потому вынужден был подчиниться.

Всё получилось так, как и предполагал капитан. Он и ещё один сотрудник уселись в машину к Лебедеву, и Жамнов тут же тронул наш микроавтобус следом. Так мы и ехали в потоке другого транспорта, и над шоссе в морозном воздухе поднимался пар. Солнце садилось где-то сзади и справа, за тайгу и каменные холмы, которые и назывались Уральским хребтом.

Всё время, пока мы ехали, я ни о чём не думала и не слушала разговоров остальных своих попутчиков. Мысли мои уже были в Петербурге, в Лахте, где ждал моего звонка Андрей Озирский. Мы с шефом договорились о том, что свяжусь с ним сразу же, как только узнаю адрес фактического проживания Швоева. И тогда уже Андрей примет меры для организации наблюдения за объектом. Фотографию Швоева я послала ему по факсу, дала более-менее точное описание. Теперь нужно было только сказать, где именно в данный момент находится убийца Натальи Лазаревны.

Я постоянно помнила, что в Петербурге на два часа меньше, чем здесь, и потому там ещё день, пусть зимний и короткий. Работа агентства в самом разгаре, все сотрудники на местах — в любом случае люди под рукой у шефа окажутся.

Мы прибыли в отделение милиции неожиданно быстро, и я даже не успела сразу включиться в работу. Жамнов остановил «Шевроле» рядом с «девяткой» Лебедева, и я вылезла наружу одновременно с Кайканом. Самым последним, будто бы сразу огрузнев и ослабев, выбрался Анатолий Максимович, и в его голубых глазах я увидела одну только тоску. Похоже, бравый полковник непостижимым образом смирился со своей участью и мечтал только о том, чтобы дело поскорее хоть как-то разрешилось.

На меня Лебедев не обратил вообще никакого внимания. Я стояла рядом с ним всё то время, что Геннадий Кайкан разговаривал с дежурным майором, сидящим за барьером. Потом он же вёл нас полутёмным коридором в свободный кабинет. Когда мы вошли в стылое прокуренное помещение. Кайкан включил свет, снял дублёнку, шарф и ушанку, жестом пригласил Лебедева сделать то же самое. Я не испытывала ни малейшего желания раздеваться, и потому скромно притулилась в уголке, даже не скинув капюшон.

— Я могу позвонить жене? — то и дело покашливая, спросил Лебедев.

Он, как и все убеждённые партийцы, благоговел перед органами и даже мысли не допускал о том, что можно качать права и требовать адвоката.

— Немного погодя.

Геннадий прекрасно понимал, что сначала я должна сообщить Озирскому адрес Швоева, а уже потом Лебедев сможет сказать супруге, что находится в милиции.

Неизвестно, какие у них там отношения с зятем, но ради семейного счастья дочери Евгении она может предупредить Швоева об опасности. Даже если Тамара Ефимовна ничего не знает об убийстве, она всё равно сообщит о факте задержания полковника, а уж Швоев-то всё поймёт.

— Думаю, Анатолий Максимович, что полчасика здесь роли не сыграют. Видите, я не доставил вас в прокуратуру и согласился заменить официальный допрос простой беседой. Исключительно из уважения к вам, к вашим заслугам. Я не хочу, чтобы сегодняшнее происшествие обсуждали ваши соседи и знакомые. Для того вас и перехватили по дороге, а не привезли из дома. Я думаю, что мы с вами найдёт общий язык. Служивые люди всегда поймут друг друга. Сразу скажу, что лично к вам у меня претензий нет. Речь пойдёт о вашем зяте, Александре Викторовиче Швоеве. Расскажите о нём, Анатолий Максимович. Особенно меня интересует, когда вы виделись в последний раз. Только не волнуйтесь, не старайтесь выгородить его или в выгодном для него свете изложить факты. Будьте искренни со мной, и я постараюсь вам помочь. Дело настолько серьёзно, что нужно отнестись к нему очень ответственно.

— О Сашке рассказать? = удивился Лебедев.

Он капитально уселся на стуле, дородный и солидный в своём толстенном свитере, связанном из домашней пряжи. Видимо, он до сих пор не мог сообразить, чего добивается Кайкан.

— Это нормальный парень, правильный. Я доволен тем, что Женька именно такого мужа себе нашла. Не попрыгунчика, не алкаша…

— Женька — ваша дочь?

Капитан оторвал ручку от листа бумаги, на котором записывал показания Лебедева, хлопнул густыми жёсткими ресницами и нахмурил свои изумительные брови.

— Да, Евгения. Вышла за него восемь лет назад, переехала в Питер. Через год у них Ромка родился. Сашка сына просто обожает. За ним семья, как за каменной стеной. Правда, после ранения и контузии характер у зятя изменился, как это обычно бывает. Он же Чечню два раза прошёл и сломался. Повидал там такого, что и в жутком сне не приснится. Потерял многих товарищей, в том числе и лучшего друга. Тот сгорел живьём в вертолёте, а зять чудом сумел выскочить, за секунду до взрыва. Сашка потом его тело в цинке домой вёз, с матерью говорил. А она вскоре с ума сошла от горя. Одно время Сашка запил, но Женька его остановила. Сама с ним бегала по врачам, в Бехтеревке он лежал. Теперь работает в фирме по изготовлению металлических дверей и решёток. Начинал сварщиком, а теперь уже имеет бригаду под началом. Заколачивает прилично, машину недавно купил…

— Машину? — перебил Кайкан. — Какой марки?

— «Деу-Нексия», — удивлённо ответил Лебедев.

Его поражала реакция оперативника на рассказ — ведь Геннадий почему-то заинтересовался именно «тачкой», а на важные, по мнению полковника, факты не обратил внимания.

— Когда он купил машину? — продолжал задавать странные вопросы Кайкан. Лампа дневного света потрескивала наверху и, как я заметила, очень раздражала ничего не понимающего Лебедева.

— Да полгода назад уже. А если здесь гостил, на моей ездил. Вот на этой, что вас сейчас привезла.

Полковник, хоть и по понятной причине нервничал, в целом держался спокойно. Я поняла, что он даже не подозревает о том, в какое дерьмо вляпался его зять.

— Сашка — заядлый водила, и батя у него шофёром был. Это у них в крови, у Швоевых. Сват умер два года назад, когда Сашка второй раз был в Чечне. Узнал о тяжёлом ранении и психанул. Да и перед тем болел долго…

— Значит, с зятем вы в нормальных отношениях? И дочка в замужестве счастлива?

Гена что-то рисовал шариковой ручкой на листке, а я жадно слушала их разговор, мысленно поторапливая капитана. Но понимала, что настырность тут ни к чему — скорее всего, Лебедев ничего скрывать и не станет.

— Александр бывал с вами откровенен?

— Ну, как вам сказать… Конечно, за рюмашкой по душам мы говорили.

Лебедеву очень хотелось спросить, что всё-таки произошло, но он отлично знал, что в отделении вопросы задаёт милиционер.

— Ведь с Сашкой иной раз опасно было спорить. Он на учёте по дурному делу состоит. Не совсем в себе он, конечно. На службе как-то держится, боится хороший заработок потерять. А дома всё время на уколах. Женька специально курсы медсестёр окончила. Чуть Сашка заблажит, она уже несётся со шприцем. Приходилось и в клинике лежать, и в санаторий ездить. Ему ребята, с которыми вместе воевал, путёвки доставали за счёт какого-то благотворительного фонда. Один раз Сашка в милицию попал, когда избил старого бомжа. Тот мочился в подворотне около их дома на Кирочной, в Питере. И по мелочи стычки бывали. У Сашки ведь как? Одни воевали, а другие в это время гамбургеры и биг-маки пивом запивали. Убить готов был тех, кого шкурами продажными считал. Тех, для которых Родины нет. Помню, я его из отделения и забирал…

— Они на Кирочной живут? — между прочим, поинтересовался Кайкан.

— Нет, сейчас однокомнатную квартиру снимают на Ланском шоссе. Женька-то со свекрухой не поладила. А Сашка с нею ушёл, взял её сторону. Так ведь не часто бывает. Геннадий Вадимович, — осторожно поинтересовался Лебедев. — Я, конечно, прошу прощения… Сашка что-то натворил? Могу я узнать? Не чужой он мне, зять всё-таки, почти как сын. Внука моего отец. Я за него в ответе перед Виктором, папашей его покойным…

— Я вам всё объясню, Анатолий Максимович. Обязательно! Только немного попозже. И официально со следователем вы встретитесь завтра. Мне нужно только, чтобы вы ещё на парочку вопросов ответили. Имя Натальи Лазаревны Кулдошиной вам ни о чём не говорит? Вы слышали об этой женщине что-нибудь? Дело-то громкое было.

— Слышал, что заведовала она роскошным банным комплексом. Раньше и я туда ездил, в сауну. Убили её в разборке. На неё много покушений было, я слышал. Чересчур баба на рожон пёрла, в наше-то время…

Лебедев махнул рукой. Мы с Кайканом во все глаза смотрели на него, но не заметили ни испуга, ни даже волнения. То ли полковник превосходно владел собой, то ли и впрямь ни о чём не догадывался.

— Как не знать Банщицу! О ней все местные газеты писали. А лично… Нет, не знаком. Откуда? — Лебедев недоумённо смотрел на нас.

— Хорошо. Теперь расскажите, когда в последний раз видели Александра Швоева. При каких обстоятельствах расстались?

Кайкан доброжелательно и серьёзно смотрел на полковника, поводя под пиджаком плечами — ему было холодно даже в свитере. Я протянула руку и потрогала батарею — она едва теплилась.

— Постарайтесь вспомнить поподробнее.

— Этой осенью Сашка приезжал в отпуск. С Женькой, конечно, и с сыном. В августе месяце, десятого числа, прибыли. Пожили в деревне две недели. Потом Женька сына в школу увезла, в Питер, а зять остался. В фирме своей договорился и до конца сентября жил, только уже в городской квартире. Мы-то с супругой в деревню уехали, к моей мамаше. А Сашка жильё сторожил. Чем занимался, не знаю, но машину брал у меня. Говорил, что однополчане его здесь живут. Я доверенность дал ему, всё по закону. Наверное, зять водил в квартиру дружков, но всегда потом прибирался. Никакого развала после него не оставалось. Если и пили, то без последствий. Сашка говорил, что один из тех ребят в газете работает. Местные патриоты выпускают, распространяют среди населения бесплатно, чтобы люди правду знали. Вам-то можно сказать…

Лебедев помолчал немного, глядя в окно, за которым газили на морозе милицейские машины.

— И когда Швоев уехал в Петербург? — нетерпеливо спросил Кайкан.

— Сейчас скажу… В конце сентября. Вроде бы, в субботу, двадцать девятого. Мы-то с Тамарой в деревне были, а Сашка приехал туда на машине. Сказал, что билет у него на завтра. Он переночует, а потом на попутках доедет до аэропорта. Я говорю: «Чего ж на попутках, я тебя сам отвезу и вернусь». Так и сделали. Он рюкзак собрал, варенья-соленья прихватил, да и улетел в Питер. С тех пор только перезванивались. На новой квартире я у него ещё ни разу не был…

— Но адрес вы знаете?

Кайкан мельком взглянул на меня, давая понять, что час настал. Я должна была запомнить этот самый адрес и, не вызывая у Лебедева подозрения, выскользнуть из кабинета.

— Да, в записной книжке у меня. — Лебедев полез во внутренний карман дублёнки. — Одну минутку. Вот, пожалуйста! Ланское шоссе, дом пятьдесят девять, квартира девяносто. Но я сам понятия не имею, где всё это находится. Питер очень плохо знаю, всегда беру такси. Дерут, гады, три шкуры, а что поделаешь? На Ланском квартиру прежние хозяева продали, а новые сразу жильцов запустили. Даже ремонта не было — Женька жаловалась. Крыша, говорит, протекает, извёстка хлопьями висит. Но всё-таки лучше, чем в коммуналке-то, со свекровью и тремя соседками…

— Швоев сейчас в Петербурге? — вяло спросил Гена, будто бы потеряв интерес к разговору. — Никуда не собирался уезжать?

— А где ему быть? Там, конечно. Работу же не бросишь, верно? Недавно дочка звонила — всё, вроде, у них в порядке. Ромка четверть кончает. До каникул никуда не тронутся. Ну, а после Нового года сразу сюда двинут, на лыжах кататься. Они все лыжники у нас, помешанные на этом деле…

Я осторожно поднялась с шатающегося старенького стула, боком протиснулась к двери и выбралась в коридор, где воздух был серым от табачного дыма. Лампы плавали в нём, как в тумане. Мимо меня провели двухметрового детину в наручниках. А из угла на людей смотрела немецкая овчарка, на груди которой болтался кожаный намордник.

Отделение милиции жило обычной жизнью — храпели в «обезьяннике» бомжи, орали проститутки, канючили бабки у барьера дежурного. И, похохатывая, курили у окна менты. Из какого-то кабинета тянуло свежесваренным кофе, а за другой дверью пел радиоприёмник. То и дело открывалась дверь, и с морозной улицы в коридор валили клубы пара. Люди входили и выходили, некоторые даже выбегали, и в каждом помещении истошно надрывались телефоны.

Бедная Женька, скоро рухнет твоё нехитрое счастье, думала я, потому что твой муж убил человека. Я уже всё знаю, но не могу взять в толк, за что. На этот вопрос может ответить только сам Швоев. Не кататься вам после Нового года на лыжах, по крайней мере, вместе с мужем. Я сделаю всё для того, чтобы в ближайшее время он был схвачен и посажен, а после просто отойду с дороги.

Милиция и прокуратура закончат то, что начала я ужасно много дней назад. Более полутора месяцев я не видела свою дочку, которая всё это время жила то с Милой Оленниковой, то в интернате. И я не знаю, какие подарки привезти Октябрине, как выпросить у неё прощение за столь долгое отсутствие? Сколько ещё должно пройти времени, чтобы дочка всё поняла и осознала, как нужна людям моя работа?..

Я вышла из отделения на вечернюю улицу и увидела у себя над головой звёздное, чистое, хрустальное небо. А когда в вышине мелькнул молодой месяц, мою душу охватил щенячий восторг. Скоро, скоро всё кончится, только нужно сделать ещё один звонок. И Андрей, получив информацию, примет меры, всё организует, решит за меня.

Швоев в Питере, а я никак не могу оказаться там. Я только в силах назвать адрес. От Лахты до Ланского шоссе довольно-таки близко. Может, Швоев сейчас в своей фирме, но Андрей всё равно что-то придумает, не таких брал.

Это псих, которого, наверное, отправят лечиться, только меня дальнейшая судьба убийцы не интересует. Решать будет суд. А вернусь в Москву и буду готовиться к своему любимому празднику, который мы встретим вдвоём с Октябриной. Ах, да, с нами будет кошка Кларисса…

Я не пошла к микроавтобусу, несмотря на то, что там меня ждали. Набрала номер мобильника Озирского и, не успев отдышаться, услышала его голос — низкий, чистый, чуть со смешинкой.

— Слушаю! Оксана, ты? Как успехи?

— Да, я.

У меня защипало в носу, почему-то захотелось плакать. Несмотря на то, что с Андреем мы разговаривали сегодня утром, именно сейчас на меня напала слезливая сентиментальность.

— Адрес выяснен. Он живёт на Ланском шоссе… — Я продиктовала номер дома и квартиры. — Озирский повторял «да-да», давая понять, что очень внимательно меня слушает. — Похоже, тесть ни о чём не догадывается. После тех событий зятя не видел. Пока домой не звонил, предупредить не может… Надо только скорее, Швоев — пациент психдиспансера, а такого рода больные очень чувствительны. Он даже сам может заподозрить неладное. А ведь в квартире ещё жена с ребёнком. Как бы с ними чего не случилось. Может и в заложники их взять, ими прикрыться. От придурков всего жди…

— Вполне вероятно, — подтвердил мои опасения Андрей.

Я представляла, как выглядит сейчас шеф — красивый, благородный, темноволосый, с седыми висками и модной, едва заметной бородкой. Он сидит в кабинете, оснащённом по последнему слову техники, излучая уверенность в успехе. И я вообразила, как Андрею самому хочется выехать на задержание Швоева.

Милиции Озирский может не опасаться — у него мощные связи в Главке, и все тонкости, конечно, уже обговорены. Да, шефа так и тянет на Ланское, но он вряд ли сможет — слишком много хлопот. И потому придётся послать других. Интересно, кого он выберет?

Андрей часто говорил, что очень тоскует по тем временам, когда вместо дорогих костюмов носил джинсы и кожаную куртку — тогда он был моложе, сильнее, добрее. И не разучился ещё верить людям.

— Ах, как хотела бы я сейчас быть в Питере и поехать на Ланское!

Я слышала свой голос как бы со стороны. Далее последовал мой нервный смешок, не на шутку встревоживший шефа.

— Успокойся, ты и так уже на грани! Справимся без тебя. Иди, отдыхай, у вас ведь уже вечер. Ты своё дело сделала.

— Да, у нас месяц и звёзды, — подтвердила я. — Всего хорошего.

— Пока! — попрощался шеф и отключился.

Я кожей чувствовала, что из «Шевроле» за мной наблюдают и ждут, что сейчас подойду, объясню, как на данный момент обстоит дело. Но я, в последний раз поглядев на серые пятиэтажки, на вечернюю зарю, догорающую над крышами, повернулась и снова вошла в отделение.

Там народу прибавилось — бегала по коридору уборщица с ведром и шваброй, требовала, чтобы на вымытом полу не следили. Но я, ни на кого не обращая внимания, вернулась в кабинет номер три. Осторожно приоткрыла дверь и просочилась сквозь узкую щёлку. Теперь спешить было некуда — информация ушла в Петербург.

— Тома, я сейчас приеду, — говорил Лебедев в трубку стоящего на столе телефона — треснутого, с вертушкой. Значит, Кайкан разрешил полковнику позвонить домой. — Пришлось колесо менять, с автосервиса звоню. Теперь всё нормально, минут через двадцать буду…

Кайкан вышел из-за стола и в два шага оказался рядом со мной. Не переставая следить за Лебедевым, чтобы тот не дал супруге намёк, капитан обратился ко мне.

— Вот дяденька — святая простота! Судя по всему, ни о чём даже не подозревает. Сейчас я попросил не говорить жене, из-за чего именно он задержался. А уже завтра даст показания под протокол, и дело закрутится. Кстати, бабушка в больнице, в отдельной палате, со «следаком» побеседовала. Моё начальство в данный момент связывается с Питером. И ваши пусть помогут. У тебя порядок? Созвонилась?

— Всё нормально. Я могу идти?

Мне действительно хотелось как следует выспаться. Механизм заработал, Швоеву в любом случае гулять на свободе осталось недолго, но от меня уже ничего не зависело.

— Тогда иди. А я гражданина отпущу чуть позже. — Геннадий всё моментально понял.

Я кивнула ему, потом Лебедеву, который как раз положил трубку, и вышла из кабинета, волоча с собой сумку. Сил хватило только на то, чтобы добраться до микроавтобуса.

— Ну, вот, дождались! — Кулдошин даже осунулся за то время, что мы не виделись. — Как дела? Полковничек раскололся?

— Ему не расколоться, так как зять с ним не откровенничал. А так во всём признался. Да, Швоев у него гостил в конце лета и в начале осени. Жил в городской квартире один, неоднократно брал машину. Говорит, что зять тесно связан с сотрудниками той газеты, которой помогала деньгами Наталья Лазаревна…

— Да неужели?! — вскинулся Кулдошин. — Наталья готова была глотку перегрызть тем, кто называл ветеранов чеченской войны отморозками и потенциальными убийцами. Говорила, что каждого из них лаской, нежностью отогревать нужно, в душу им пытаться проникнуть. А я сам-то знал, что среди них, особенно контрактников, такие ещё гниды попадаются… Но жена про Швоева мне ничего не говорила, а ведь мы с ней многих обсуждали. Адрес питерский сумели выяснить? Если да, то когда его будут брать?

— Всё сумели, Юрий Иванович, не волнуйтесь. Теперь мы можем только ждать. Моё агентство в курсе, здешние сыщики связываются с питерскими коллегами. В любом случае Швоеву не уйти, если только чёрт ему не наворожит.

— Будем надеяться, что не наворожит, — процедил сквозь зубы Кулдошин. — А если сумеет сейчас скрыться, я его из-под земли достану. Марина, вам сейчас надо домой?

Юрий повернулся к Коробовой и заметил, что та задремала на заднем сидении — наверное, очень устала за смену.

— Что?.. Да, домой. Подбросите? Муж как раз уходит дежурить, он сутки через трое вахтёром работает. А мы вместе с сыном будем уроки делать. Сейчас у них полугодовые контрольные. Извините, что заснула…

— Ничего, поспите ещё по дороге! — широко улыбнулся искусственными зубами Паша Шестаков, и я сразу всё вспомнила.

Под ложечкой неприятно засосало ещё и потому, что вскоре я должна буду увидеться с Милой Оленниковой.

— Вам далеко? Нет? Ну и ладно, забросим вас, а потом и в посёлок…

— А утром — опять в больницу к маме. — Марина так и не сняла свои пёстрые варежки. — Боюсь, что она после всего этого долго в себя приходить будет. Здорово, что в отдельную палату перевели… И в то же время я понимаю, что иначе никак нельзя.

— Езжай, Лёшик! — приказал Кулдошин Жамнову.

Наш автомобиль, подпрыгивая на посыпанных песком ледяных колдобинах, вывернул со стоянки. Между прочим, я выглянула в окно и увидела, как по ступеням спускается Анатолий Максимович Лебедев, подходит к асфальтовой «девятке», открывает дверцу и садится за руль.

Я понимала, что миссия моя выполнена, и можно хоть сейчас улетать в Москву. Но всё-таки хотелось сначала побывать в Питере. Увидеть задержанного Швоева, отнявшего у меня порядочный кусок жизни, вконец истрепавшего мои нервы. Увидеть и спросить, за что он убил Наталью Кулдошину, и услышать хоть какой-то ответ. Я до сих пор не поняла мотив этого преступления, что раздражало меня больше всего остального.

Юрий Иванович достал подаренный мною портсигар, открыл крышку с гравировкой. Достал папиросу и, не предложив больше никому, закурил. Но мне сейчас не хотелось, Марина опять спала, Жамнов вёл микроавтобус, а Шестаков, прикрыв глаза, слушал плейер.

Кулдошин чиркнул зажигалкой, приоткрыл окно и, наклонившись вправо, выпустил струю дыма на улицу. Но я всё равно поняла, почему мой клиент не угощает своих спутников убеждённый противник наркоты, трезвенник и спортсмен, бывший спецназовец и безутешный вдовец подмешал в табак марихуану…

 

Глава 5

Евгения Швоева закрыла дверь квартиры за семилетним Ромкой, который всё же выпросился погулять морозным зимним вечером. Клятвенно пообещав никуда не отлучаться со двора, с трёх сторон огороженного стенами их дома, мальчишка захватил санки и скатился по лестнице. Мать никогда не давала ему с собой ключи на прогулку, и потому сейчас, проводив ребёнка, тщательно заперла обе двери.

Оставшись одна, долго смотрела на себя в зеркало. Старалась прогнать внезапно нахлынувшую тоску, для которой вроде бы не было причины. Разве что неухоженная съёмная квартира, в которую пришлось срочно перебраться два месяца назад… Теперь Ромку надо возить в школу на машине, но Саша делает это беспрекословно, несмотря на то, что съехать с Кирочной пришлось именно из-за Евгении. Та не смогла больше жить со свекровью и пригрозила вернуться на Урал к родителям, чего Саша никак не мог допустить.

Сама Женя от переезда только выиграла — она работала в кассах станции метро «Чёрная речка», и теперь бегала туда пешком. Правда, сегодня была не её смена, и Евгения решила немного прибраться в квартире. Потому и не возражала против вечерней прогулки сына — никакого толку от Ромки всё равно не было бы, а от дел он всегда отвлекал.

Евгения стояла перед зеркалом и рассматривала себя так, будто делала это впервые. Все всегда говорили, что она — копия актриса Александра Захарова, но почему-то сегодня сходство проявилось особенно. Даже муж называл Женю «тонкой штучкой», и она действительно была тонкая, несмотря на то, что имела ребёнка и тридцать лет от роду. Свежести придавала розово-белая гладкая кожа, да и одевалась Женя всегда в джинсы и свитера, давно уже позабыв о юбках.

Сейчас решила надеть старый тренировочный костюм, волосы покрыть косынкой и слегка почистить потолок, чтобы подсохшая извёстка не пачкала палас. Комната была мала для троих, но всё же Швоевы в ней как-то помещались. Евгения отгородила шкафами угол для Ромки, а они с Сашей спали на широченном диване, который днём складывался и становился маленьким, компактным.

Время от времени Евгения признавалась сама себе, что ей здесь нравится больше — как ни крути, отдельная квартира, никаких соседей и скандалов. И у Саши на Ланском шоссе прекратились припадки — он стал спокойным, улыбчивым, как во время медового месяца, ещё до Чечни. Когда не работал, бегал по магазинам, помогал делать уборку. Придумал оклеить в комнате потолок обоями, как и в прихожей. Даже варил суп и жарил мясо, ну а кофе и яичницу если не подавал в постель, то только потому, что жена не разрешала.

Мария Севастьяновна, свекровь, звонила сегодня несколько раз. Просила простить её и повлиять на Сашку, чтобы тот накануне Нового года и Рождества вернулся домой. Но Евгения понимала, что ещё рано говорить с мужем об этом. Вечные скандалы на Кирочной, вопли до хрипоты пугали Ромку, и должно было пройти много времени, чтобы пожар взаимной ненависти угас.

Причина вражды заключалась в том, что Мария Севастьяновна подарила свою квартиру младшему сыну, а сама переехала к Сашке на Кирочную. Сделала это после смерти мужа Виктора, когда старший сын лежал в госпитале, и вот этого Александр простить матери не мог. Разумеется, Евгения тоже не была в восторге от пребывания свекрови на их и без того мизерной площади. И потому поддерживала мужа в стремлении отъехать от матери. Саша в идеале мечтал об отдельной квартире, но Евгения не представляла, где взять на это деньги — ведь ещё за машину висели долги.

Она вернулась в комнату, открыла дверь на балкон, и лицо обжёг морозный воздух. Ёлку для Ромки уже купили и пока держали на улице. Надо нарядить её поскорее, не тридцать первого числа. Пустить праздник в дом пораньше, потому что второго января семья улетит в Екатеринбург и до конца каникул не вернётся.

Евгения увидела с балкона сына, который пытался запрячь в санки дворовую собаку, улыбнулась и вернулась в комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Надо будет до того, как начнётся уборка, поджарить купленного утром судака. Чтобы, когда придёт с работы Саша, тут же подать обед, а не метаться по кухне и не заставлять его ждать.

Муж не любит сидеть голодный, сразу же начинает заводиться, припоминая все Женькины грехи от момента их знакомства. Но зато когда насытится, может с уборкой помочь. Правда, тогда уже примчится с улицы Ромка и усядется на отца верхом. Опять начнёт просить, чтобы ему купили компьютер, потому что они есть у многих ребят в классе. Но ведь есть и такие дети, которые кушают только в школе, и дома у них никогда ничего нет, а одеваются в обноски из гуманитарной помощи.

Как доказать мальчишке, что у него и есть нормальное детство? Без излишеств, зато с приличными родителями, двумя бабушками и дедом-полковником. С новогодними подарками, вознёй в снегу, с приятелями и школьными уроками, с наивными секретами и мечтами о будущем. Может, потом Ромка и поймёт, что именно сейчас был по-настоящему счастлив. Но пока он ноет, клянчит подарки, кому-то завидует…

Евгения уже собралась идти на кухню разделывать рыбу. Но тут на письменном столе зазвонил телефон — длинным междугородним сигналом. Ничего удивительного в этом не было — Тамара Ефимовна, мать Жени, объявлялась каждую неделю, потому что до сих пор очень беспокоилась за дочку. Как она там, в чужом городе, не обижает ли её сватья Мария, не заболел ли Ромка, а то ведь в прошлом году не вылезал из ангин…

Евгения сняла трубку и присела за стол. Несмотря на дороговизну междугородних переговоров, Тамара Ефимовна несколькими фразами никогда не ограничивалась. Она готова была экономить на чём угодно, но только не на общении с единственной дочерью.

— Алло! — Евгения накрутила на палец осветлённую прядь длинных волос. — Мама, ты? — И замолчала, прислушиваясь к Ромкиным воплям во дворе.

— Женечка, здравствуй! — Тамара Ефимовна говорила взволнованно, и дочь сразу поняла — у родителей что-то произошло. — Саша дома?

— Нет, он ещё в фирме. А что? — Евгения оторопела. Получается, мать звонит не ей, а зятю? Почему? — Мама, причём здесь Саша?

— Женечка, я ничего не понимаю… — Тамара Ефимовна говорила сбивчиво, невнятно, то и дело всхлипывая. — Папу в милицию сегодня забрали!

— Папу?! В милицию?.. — Евгении казалось, что мать бредит. — За что?

— Не знаю… Он хотел всё это скрыть от меня. Сказал, что в деревне у матери задержался, потом по дороге колесо полетело, пришлось менять. Говорит, расстраивать не хотел. Но на шоссе случайно оказался ещё один его знакомый, Филичкин, ты его знаешь. И он видел, как гаишник отца тормознул. А потом подошёл парень в дублёнке, с милицейским удостоверением. Отец за руль сел, а тот парень и ещё один — к нему в машину. И все в отделение поехали! Когда отец вернулся, я его в оборот взяла. Ты, говорю, не в автосервисе был, признавайся, где шлялся! Он сказал, что уголовный розыск интересуется Сашкой. Отец так и не смог понять, что Саша натворил, но явно что-то жуткое. Спрашивали про то, как зять осенью у нас гостил, как отцовскую машину брал, куда на ней ездил. И почему-то про Кулдошину Наталью. Помнишь, которую осенью убили?..

— Мама, я тоже ничего не понимаю!

Евгению внезапно заколотил озноб. Она боялась прикусить язык и никак не могла справиться с прыгающими руками, которые с трудом удерживали трубку.

— Да, я помню то убийство, но Сашка-то причём? И папа? Её же какие-то бандиты замочили… Откуда взяли, будто папе про это известно? А Сашка… Да, он сложный человек, но на преступление не пойдёт никогда. Он же понимает, что у него семья. Да и зачем?.. его что, в убийстве той женщины обвиняют?

— Отец говорит, что напрямую не обвиняют, но он так понял. Женька, я не знаю, что делать. Отцу с сердцем плохо, я «неотложку» вызвала. А вдруг к вам милиция приедет? Отец адрес-то тому парню назвал…

— Адрес назвал?.. Милиция?! — Евгении всё это казалось бредом. — Сашку хотят арестовать? Это ошибка, мама, ты пойми! Не может быть!!! Он не знал эту женщину, иначе я была бы в курсе!..

— Женя, в дверь звонят. Врач, наверное, приехал к отцу. Я тебе всё сказала. А ты у Сашки спроси, узнай. Нажми на него! Не хватало ещё, чтобы из-за него в милицию таскали! И так уже весь двор знает…

Не попрощавшись, Тамара Ефимовна положила трубку, а Евгения ещё долго слушала короткие гудки. Она смотрела в темнеющее окно, во двор, где, как ни в чём не бывало, орали ребята.

Что же делать?.. Ждать, когда приедет домой Александр? А вдруг ещё раньше явится милиция? Отделение буквально во дворе. Уголовный розыск, какой кошмар… Всё-таки это ошибка. Надо будет так им и сказать… Сашка же орденом Мужества награждён за Чечню. Он герой, а не преступник! Он добровольно пошёл защищать свою страну. Он так любит нас с сыном. Он не способен…

Евгения, как безумная, металась по квартире, натыкалась на стены, замирала, схватившись за голову. Ту женщину, кажется, убили топором. Дикость, варварство, средневековье… Тело кинули в лифт. И это сделал Сашка? Чушь собачья! Хотят отмазать своих бандитов, нашли козла отпущения. Надо чтобы Саша был готов, если вдруг его около дома встретят милиционеры.

Он должен собраться с мыслями, придумать, как себя вести. Здорово, что у Сашки с собой мобильник, и можно найти его на любом адресе. Даже если он выехал на замер дверей, в городе или в пригороде… А вдруг его уже арестовали? Ведь милиция может выяснить, где Сашка работает, и задержать его там. И сообщить жене не разрешают…

Ничего-ничего, надо успокоиться, собраться с духом. Ах, Ромка же во дворе, его нужно позвать домой. Нет, потом позову, когда поговорю с Сашкой. Во дворе много ребят, собачники гуляют, там ничего не случится. А Ромка помешает нам разговаривать, когда и так голова кругом. Разберёмся, ничего страшного. Всякое бывает, это не смертельно…

Евгения дрожащей рукой набрала номер мужа и приготовилась услышать чужой голос. Но услышала Сашкин — такой родной, знакомый до нотки, чуть хрипловатый, и заплакала счастливыми слезами. Коротко — на два-три всхлипа…

Швоев, который как раз выходил из подъезда во двор, прижал к уху так неожиданно запищавшую трубку. Он по номеру видел, что звонит жена, и уже собрался сказать ей, что в данный момент находится у станции метро «Проспект Ветеранов». До Ланского шоссе, конечно, далековато, но он постарается добраться до дома побыстрее.

— Жень, ты? — Швоев невольно улыбнулся. — А чего ревёшь? С Ромкой что-то? — Улыбка погасла, и Швоев сжался, как пружина. — Да говори же, не тяни!

— С Ромкой ничего, а вот с тобой… Всё в порядке?!

— Всё. Сейчас домой еду. Я на улице Танкиста Хрустицкого. Ничего по пути не нужно покупать?

— Да какие там покупки, Сашка?! — У Евгении внезапно пропал голос. — Мама сейчас звонила, сказала, что за тобой на Урале милиция охотится. Отца вызывал сотрудник уголовного розыска, подробно спрашивали о тебе. Он назвал наш адрес и телефон. Мама боится, что милиция и к нам пожалует. Сашка, что ты натворил? Они ошибаются или нет? Ты мне скажи, иначе я сойду с ума! Папу про ту женщину спрашивали, которую убили в лифте. Директрису бани, помнишь? Сашка, что же ты молчишь?.. Неужели это всё правда? Саша, да скажи же что-нибудь!

— Ну, спасибо тебе, Женька! — Швоев быстро пошёл к своей машине, до хруста в пальцах сжимая мобильник. — Предупредила… И тёще спасибо. Я объясню тебе всё потом. А сегодня не жди меня ночевать. Ромку поцелуй за меня. Скажи, что папку срочно в командировку услали…

— Сашка, да ты же с ума сошёл! Я ничего не понимаю! Как не приедешь ночевать? А куда поедешь? К матери? К друзьям? Да отвечай же!

— Я тебе открытым текстом ничего говорить не буду, — тихо ответил Швоев.

А глаза его бегали воровато и неуверенно, выискивая во дворе незнакомого дома какие-нибудь подозрительные машины. Но пока Швоев ничего не замечал, и это его успокаивало.

— Говорю, что сейчас нужно срочно уехать. В фирму больше не вернусь. Потом сумею тебя найти и расскажу, как было дело. Но не сейчас, Жень, только не сейчас. Всё будет хорошо, слышишь? И не плачь! Нам сегодня нельзя встречаться…

— Значит, правда! Что ты наделал?! — истошным голосом заорала Евгения, но Швоев уже выключил телефон.

Не помня себя, она металась по квартире, нажимала на кнопки телефона, всё время забывала номер и начинала снова. Слёзы ручьями текли из её глаз, а искусанные губы шептали проклятья — себе, мужу, милиции, злодейке-судьбе. Похоже, что Сашка ничуть не удивился. Значит, он ждал, допускал твое развитие событий. Поблагодарил за предупреждение и сказал, что ночевать не приедет. Пустится в бега, потеряет хорошую работу в фирме, заставит их с Ромкой страдать, жать, теряться в догадках.

Неужели он убил?.. За что? Да, тогда Сашка ещё был на Урале. Вернулся, получается, через два дня после убийства. Но он же совершенно не был похож на человека, который только что совершил самое тяжкое из всех злодеяний. Кажется, погибшая была многодетной матерью. Папа что-то такое говорил. Девять детей из-за Сашки остались сиротами…

Это нереально. Надо ещё раз позвонить. Где он будет прятаться-то? И на что всё это время будут жить они с Ромкой? Зарплаты кассира в метро не хватит даже на текущие расходы, не то что на оплату долгов. И за квартиру нужно вносить ежемесячно… Какой ужас! Только что всё было так просто, так спокойно! Ёлка на балконе, наступающий Новый год, приготовление ужина… Теперь, получается, и ужин-то готовить некому. Нет, несмотря ни на что, у неё есть Ромка. Сейчас он прибежит и попросит есть, нагулял аппетит на таком-то холоде…

Звонок в дверь прервал горячечные бормотания Евгении. Она опрометью бросилась в прихожую, больно ударившись плечом о косяк. Непослушными пальцами оттянула «собачку» одного замка, повернула ключ в другом. Сашка не мог так быстро приехать домой. Наверное, это сын, который наконец-то замёрз во дворе и решил вернуться в тепло. Всегда приходилось долго кричать с балкона, но на сей раз мальчишка пришёл сам.

На пороге стоял Ромка, весь в снегу, с санками на плече. Щёки его пылали даже при синеватом свете трубки, укреплённой над дверью. А рядом с ним Евгения увидела невысокого, но плечистого мужчину в дорогой кожаной куртке на меху и рыжей лисьей шапке.

Даже пребывая в смятении. Евгения заметила, что мужчина этот очень красив. Большие светлые глаза, брови с изломом, тонкие черты лица, едва заметные, но очень пикантные усы с бородкой. Мужчина улыбнулся ей, как старой знакомой, и на его щеках появились ямочки.

— Евгения Анатольевна Швоева?

Он протянул не милицейское удостоверение, а пластиковую карточку со своей фотографией. Евгения хотела прочитать, что там написано, но не смогла, и только раскашлялась.

— Мама, ты чего? — Ромка дёргал её за рукав. — Мам, я же пришёл. Ты даже не звала! Я не слышал, честное слово, извини…

— Пришёл и меня привёл. — Мужчина взял у полубеспамятной Евгении карточку. — Давайте всё-таки пройдём в квартиру, а то неудобно на лестнице разговаривать. Меня зовут Озирский Андрей Георгиевич. Я — директор охранно-розыскного агентства. Мне очень нужно как можно скорее побеседовать с вами. И с вашим мужем! — выделил последнюю фразу Андрей.

— Мужа дома нет.

Евгения слышала свой голос, будто со стороны. Она подхватила на руки сына, который ещё не снял куртку и шапку, крепко прижала его к себе.

— И он не придёт сегодня…

— Он вам об этом сказал? — Озирский перестал улыбаться.

— Да, я позвонила ему по мобильному. Спросила, что происходит. Мама мне сказала, что отца на Урале допрашивали про Сашку…

— Евгения Анатольевна, скажите мне сразу, где сейчас находится ваш супруг. Если будете молчать, Швоева всё равно не спасёте. Более того, если он скроется от властей, его найдёт муж убитой им женщины. И, уж поверьте мне, не пощадит. Юрий Кулдошин служил в спецназе, а там шутить не привыкли. Лучше Швоеву сдаться милиции — по крайней мере, у него будет адвокат. И в этом случае Кулдошин обещал не мстить…

— А почему папа ночевать не приедет? — удивился Ромка, заглядывая матери в глаза. — Мам, он заболел, да? К врачу поехал? Или к бабушке?

— Он действительно совершил убийство? — неожиданно спокойно и сухо спросила Евгения. — Вы точно знаете, что это было так?

— Да, я это точно знаю. — Андрей Озирский, прищурившись, смотрел на несчастную женщину, прижимавшую к себе мальчика. — Сомнений уже не осталось. Вы должны сказать мне, где сейчас находится Швоев.

— Когда я говорила с мужем, он был на адресе. В Кировском районе, на улице Танкиста Хрустицкого. Он на машине, на красной «Део-Нексии». Скажите, за что Саша убил эту женщину?

Евгения жадно смотрела в глаза Озирскому. Почему-то ей казалось, что только этот человек способен реально помочь им с Сашей и Ромкой.

— Этого я пока сказать не могу, Евгения Анатольевна. Дайте номер телефона фирмы, где работает муж, — мне нужно узнать точный адрес. И скажите, где, в случае опасности, может попытаться укрыться Александр Викторович…

Евгения поставила Ромку на пол, и ничего не понимающий мальчишка, пыхтя, принялся стаскивать с себя куртку и сапожки. Оттаявшие его санки стояли в луже, С модных ботинок Озирского тоже стекали ручейки.

— Вот номер, смотрите. — Евгения быстро перелистала записную книжку. — А куда он надумал бежать, я не знаю. На Кирочной улице у него живёт мать. В Невском районе, на улице Дыбенко, — младший брат. Знаю телефоны нескольких друзей, но не думаю, что Сашка туда поедет. Андрей Георгиевич! — Евгения уцепилась за рукав Озирского и никак не могла разжать пальцы. — Я ведь помогаю вам! Я не хочу прятать его… У меня одно желание — чтобы мой муж остался в живых!

— Это зависит только от него самого. Если не наделает сейчас глупостей и не усугубит положение… — Озирский не договорил.

Евгения схватила его за меховые отвороты куртки, притянула к себе.

— Только не говорите ему, что я навела! Он больной, психически больной, понимаете? Он не простит. Он никакой измены не прощает!

— Не скажу. Мы могли вычислить его и без вас. — Озирский достал свою «трубу» и принялся набирать номер.

И вдруг громко, во весь голос, разревелся Ромка — он только сейчас понял, что отца хотят арестовать или убить. Мальчишка заорал и кинулся к матери. Евгении пришлось почти силком волочь его в комнату, чтобы не создавать помех сыщику. А Ромка вырывался у матери из рук, хотел драться с незнакомым мужчиной, которого только что доверчиво привёл в квартиру. Ромке казалось, что, если у дядьки отнять мобилу и поколотить его по спине кулаком, папе удастся убежать…

* * *

Александр Швоев услышал дикий крик сына, находясь очень далеко от Ланского шоссе. Как все душевнобольные, он обладал невероятной чувствительностью, имел дар предвидения, и тем самым ставил в тупик здоровых людей. Он понимал, что туда, на Ланское, уже пришли, и вскоре, возможно, будут здесь. В фирме обязательно скажут, на какой именно адрес во второй половине дня выехал Александр Викторович.

Сегодняшней ночью приснился жуткий сон — будто его, Швоева, стали живым закапывать в землю, и сердце остановилось. Саша проснулся рано, долго кашлял, приходил в себя, и сердце заработало вновь. Но мистический страх перед неизбежным не улетучивался до самого вечера, до тех пор, пока сон не сбылся.

Ощущение мертвящей несвободы, скованности рук и ног, недостаток воздуха, унизительное положение абсолютно беспомощного существа преследовали его и после того, как прояснилось сознание. Женьке он ничего не рассказал, потому что считал разгадывание снов бабской блажью, но всё-таки хотелось с кем-то поделиться. Обсудить, прикинуть, что бы это видение могло означать.

Но одновременно Швоев понимал — ни один человек на свете, включая жену и мать, не сможет растолковать этот его сон. Не сможет, потому что не знает о случившемся этой осенью в Екатеринбурге. О том, что убивал Саша не только «духов» на войне. И никому уже не объяснишь, что после, узнав о своей жертве больше прежнего, он миллион раз раскаялся.

Но Наталью Лазаревну Кулдошину было уже не вернуть. И отныне ему заказан путь на Урал, к родителям жены, в те места, которые успели стать для него родными. Раз на него вышли, значит, будет в теме и вдовец, который куда круче самого Швоева. Тем более что за ним стоит мощная служба безопасности и куча бритоголовых пацанов. И попробуй, докажи им, что произошла ошибка. В их среде ошибки смывают только кровью. И ладно, если его собственной. А то ведь могут пойти дальше, привлечь тестя и тёщей, Женьку, сына…

Но как, чёрт побери, на него вышли? И не сразу, а именно сейчас, когда, казалось, всё поросло быльём? У убитой было много врагов, и каждый из них мог направить роковой удар. В глубине души Швоев был уверен, что подозрение падёт на «чёрных», с которыми Кулдошина люто враждовала. Вроде бы сначала так и случилось. А потом какой-то дошлый «следак» сумел совершить невозможное — связать концы с концами. Как ему это удалось, одному дьяволу известно, но дело сделано.

Скоро менты прибудут и сюда, на улицу танкиста Хрустицкого. Надо решать, что сейчас делать. Или ехать на Ланское шоссе сдаваться, вручать свою судьбу в руки Закона, или немедленно исчезать из Питера. Скорее всего, разумнее выбрать второе — скрыться в такое место, где его не найдут ни менты, ни люди Юрия Кулдошина. И такое место на примете есть — по счастью, о нём не знает Женька. И никто не знает, кроме бывшего коллеги по работе, которого за пьянку выгнали из фирмы. А то ведь, если сдашься, всё равно может достать Юра-Бешеный. Особенно если из Питера этапируют на Урал — по месту совершения преступления…

Парень, которого уволили из фирмы, сказал, что уедет в Бутырки — в деревню, которой никогда не было на карте Новгородской области. И потому трудно себе представить, что его, Александра Швоева, смогут найти в поселении, которого как бы не существует. Конечно, и добраться до Бутырок нелегко, но ведь можно же, тем более что с собой оказались нехилые деньги. Во-первых, свои собственные. Во-вторых, задаток, полученный от нескольких клиентов за сегодняшний день.

Конечно, это западло, но когда ломятся арест и психушка за убийство, можно пренебречь такой малостью, как кража. Для нищих Бутырок это — целое состояние. На такие средства можно будет жить довольно долго. Парень тот осел в полуразвалившейся избе, которую можно будет подправить — благо, вырос Швоев за городом и многое умел. А по весне они огород засадят, и станет ещё лучше. В Бутырках скрывались многие беглые, и для Швоева там тоже найдётся место.

А Женька не пропадёт, у неё есть родители, которые помогут перебиться. Может, ему удастся выправить новые документы и со временем выйти из подполья. Там, на отшибе, за гранью цивилизации, со многими можно познакомиться. Люди, спаянные одной бедой, всегда отзывчивы и открыты друг другу. В сосновых лесах Новгородской области, на реке Мсте, кучкуются домики, выглядывая из-за пригорка, будто прячутся, — так рассказывал Серёга Иванов. И там всегда можно скрыться, кое-как перезимовать. Во всяком случае, точно не сгинешь, а у живого человека всегда есть будущее.

Надо выбираться отсюда на Пулковское шоссе, гнать в Ленинградскую область, а оттуда — в Новгородскую. Но, конечно же, не на своей машине, описание которой и номер известны ментам. Всем постам передадут приметы ярко-красной «Део-Нексии», а вот другую «тачку» гаишники вряд ли остановят. Только где же взять-то её, где?.. На парковке стоят несколько легковушек и одна «Газель», но не станешь же их открывать. Сработает сигнализация, из окон высунутся разные бездельники и увидят его. Несмотря на сумерки, кое-что разглядеть ещё можно. Сейчас двор пустой, но в любой момент кто-то может выйти с собакой, с ребёнком.

Может, всё-таки на своей машине ехать, на «авось»? Нет, рискованно, надо что-то соображать. И как можно быстрее, потому что времени совсем нет…

Точно, надо пробиваться в Бутырки — прекрасное, нетронутое местечко, где до сих пор двери не запирают на замок. Серёга говорил, что туда ссылали в прежние времена политических интеллигентов. Если дверь подпёрта лопатой или метлой, значит, дома никого нет.

Вот пожить бы в такой глухомани, отдохнуть, отоспаться! И ведь никто не узнает, что Сашка Швоев может скрыться в Новгородской области. Хорошо, что ничего не сказал ни Женьке, ни матери, ни кому-то в фирме, а то у них в момент бы вытрясли. Это Боровичевский район, на достаточном удалении от обеих столиц, будь те неладны! Может, со временем к монастырю какому прибиться? Нет, не годится. Начнут спрашивать, кто ты да откуда, не нагрешил ли сверх меры. Лучше в деревне…

Во двор с улицы завернула синяя «Нива», въехала на парковку. Швоев сделал вид, что протирает лобовое стекло своего автомобиля, а сам всё косился на отечественный внедорожник. Только бы водила был один и не очень крутой; с равным по силе справиться будет куда труднее.

В следующий миг сердце Швоева радостно трепыхнулось — из-за руля выбрался довольно-таки щуплый, очкастый, к тому же пожилой дядька. С этим проблем не будет, наоборот, не переборщить бы. Вырубить его на долгий срок, но ни в коем случае не мочить. Силу бы рассчитать, а вот это от волнения трудновато сделать. Но надо, надо решаться — делать нечего…

Мужичок ещё не успел закрыть дверцу, как сзади на него обрушился короткий, но мощный удар. Швоев старался особенно не размахиваться, чтобы соседи из окон ничего не заметили. Обе машины в достаточно степени скрывали обзор. И получилось, что водитель «Нивы» поскользнулся, взмахнул руками, упал. Он совсем не ожидал нападения от дородного мужчины с короткой русой бородкой и потому без опаски повернулся к нему спиной.

Получив ещё один удар, на этот раз по шее, мужчина рухнул на заснеженную наледь, и шапка его откатилась в кусты. Он уже ничего не видел, не чувствовал, когда владелец красной иномарки принялся шарить у него по карманам. Потом он спокойно, деловито забрался за руль «Нивы».

Здорово, что попался внедорожник, пусть наш, но с шипованной резиной. На Новгородчине импортные привередливые «тачки» враз ломаются. И бензином, на счастье, бедолага успел затариться, так что на это тоже не придётся тратить время.

Швоев вывернул со двора на улицу Танкиста Хрустицкого, оставив оглушённого человека валяться в темноте, на морозе. Наверное, клиенты, у которых он только что замерял двери, и не подозревают, что денежек своих, данных в задаток, никогда не увидят; и спросить будет не с кого. Пусть фирма и отдувается, всё равно ему там не работать…

«Нива» понеслась по проспекту Народного Ополчения к Ленинскому. Швоев знал, что оттуда уже недалеко до Пулковского шоссе. Как повезло, ведь в самый ответственный момент он оказался именно на южной окраине города, а не где-нибудь в Шувалово-Озерках! Через весь Питер не тащиться, у светофоров то и дело не тормозить, хотя и тут тоже полно гаишников. Но ничего, покуда этого фраерка найдут, покуда он в себя придёт и что-то вспомнит, можно будет ещё раз сменить машину, но уже в области.

Ту деревеньку назвали Бутырками москвичи, в честь своей знаменитой тюрьмы. Питерцы дали бы ей другое имя — Кресты. Попасть туда и выбраться оттуда трудно даже местным, но у Серёги в Бутырках живёт двоюродный дед. Никакой транспорт там не ходит, но на машине можно будет проехать. Правда, жалко, что на дворе зима, но время для побега выбирать не приходится.

От Боровичей всего тринадцать километров. Там все — дети, внуки и правнука ссыльных, и всегда они пожалеют гонимого. Лучше, конечно, было бы позвонить Серёге, предупредить. А, с другой стороны, по звонку и засечь легче. Да и вряд ли в Бутырках есть сотовая связь, а телефонные провода туда не протянули.

Пока никакого «хвоста» за собой Швоев не замечал, и даже немного сбросил скорость, чтобы не попасться дуриком. Ничего, что приснился страшный сон, а мы ещё покувыркаемся! Всё верно, неприятность случилась, но мы и не из таких запуток выходили живыми. Молодец тёща, предупредила! И Женька — мировая баба! Такую бросать нельзя, да он и не бросит. Они женаты, обвенчаны, и навек принадлежат друг другу.

И ещё Серёга говорил, что бутыровцы, в отличие от других деревенских, очень нелюбопытные люди. Со страху, что один на другого донесёт, что достанут и здесь, они почти не общаются и в гости никогда не ходят.

И тихо там — ни кур, ни коров; одна собака и две кошки на всю деревню. Правда, в последнее время состоятельные новгородцы и питерцы понастроили там дач; но сейчас, зимой, дачи пустуют. Пока весна наступит, утечёт много воды. Да и что про него узнают те самые дачники? Им до Швоева никакого дела нет, и не будет. И местные, но из других деревень, Бутырки стороной обходят. Серёга сказал, что место это проклятым считается, скверным. Вот это-то и нужно, чтобы поменьше любопытных. Как жить там, потом обмозгуем, а сейчас лишь бы из Питера вырваться…

Подумав немного, Швоев не свернул на Пулковское, а после Площади Победы поехал по Московскому. Это шоссе вело прямиком в Новгород. Может, лучше было бы попетлять, запутать следы? Но нервы уже не выдерживали, первоначальная эйфория прошла, и Александру показалось, что опасность неимоверно приблизилась, находится прямо за багажником угнанной «Нивы». Наверное, никогда Швоев не боялся так, как сейчас, и потому, пригнувшись к рулю, вновь начал увеличивать скорость.

Он не знал точно, где здесь постоянные, а где передвижные пикеты ГИБДД. Ему не хотелось верить в то, что приметы и номер «Нивы» могли уже передать на посты. И всё же он допускал, что такое возможно. Чтобы немного отвлечься, Швоев стал думать, где он возьмёт смену белья, зубную щётку и полотенце — ведь уехал без рюкзака. Да и не прожить в деревне без тулупа, ушанки и валенок. Ничего, это-то Серёга Иванов раздобудет запросто.

Если удастся уйти от ментовки, можно и с нечищеными зубами походить. Конечно, всего Серёге говорить не надо. Между делом можно придумать какую-нибудь правдоподобную сказочку. Но парень в душу не полезет — он вообще пофигист. К тому же «опоек», почти алкоголик, ему бы только денег достать на «пузырь». И за это Серёга, уж точно, на всё пойдёт…

Швоев миновал Дунайский проспект, проехал мимо рынка и каких-то предприятий за заборами. На улице совсем стемнело, и где-то слева, за ветровым стеклом, висел прозрачный молодой месяц. Вот ведь припёрло, все люди после работы возвращаются домой, в тепло, к жёнам и детям, а он несётся неизвестно куда.

А вдруг уже нет Серёги в Бутырках? Вдруг он не захочет связываться со Швоевым? Но другого-то пути всё равно нет. Тем более, к прежнему преступлению Александр походя прибавил ещё два — избил водителя и угнал его автомобиль. Да нет, три, потому что скрылся с казёнными деньгами. Теперь, если прихватят, могут пожизненное дать. Нет, наверное, лет двадцать — в самый раз. Когда выйдет, стукнет «полтинник». Только дождётся ли Женька, вот вопрос…

А вдруг всё это — тоже сон? И, если пошире открыть глаза, окажешься на Ланском, под боком у Женьки? Потом можно будет посмеяться и всё забыть. Заснуть до рассвета, а утром спокойно поехать в фирму.

Швоев пристроил «Ниву» за автобусом, окна которого наглухо замёрзли. И вдруг ощутил резкую боль над левой бровью — начинался очередной припадок, который без помощи жены было не прекратить. Но Женька далеко, и нет под рукой спасительного лекарства. Нельзя остановиться, переждать; негде спрятаться. Теперь уже всё равно, что будет дальше, потому что вести машину он скоро уже не сможет.

У обочины Московского шоссе, уже за метродепо, стояла патрульная машина ГИБДД. И инспектор, как только заметил синюю «Ниву», взмахом жезла приказал остановиться. Правил Швоев не нарушал, и поэтому сразу понял, что всё кончено, — «Ниву» уже ищут.

Неужели так быстро? Невероятно, но факт… Это конец. Зачем тогда угонял её? Зачем ехал на ней столько времени? Если сдаться сейчас, получится, что всё было зря. И Швоев не снизил скорость, проскочил мимо автомобиля, едва не сбив обоих инспекторов.

Он давил на газ с отчаянием обречённого, понимая, что скоро потеряет сознание, и головная боль сама по себе не пройдёт. Перед глазами уже плясали разноцветные сполохи, а то, что вопили в мегафон гаишники, он не понимал.

Кажется, они требовали, чтобы водитель синей «Нивы» с таким-то номером прижался к правой обочине, а Швоев не знал этого номера. Слова улетали под звёздное небо, не достигая его сознания. Александр жал и жал на педаль, и шёл на обгон снова, заставляя всех, кто ехал рядом с ним по Московскому шоссе, испуганно нырять вправо.

А сзади нёсся гаишный «Форд», и тоже сигналил, выл, петлял, вращал мигалками — синей и красной. В электрических лучах фар и в морозном тумане погоня выглядела увлекательной, интересной, как в кино. Только Швоеву и инспекторам было не до развлечений — один убегал, а другие его догоняли. И каждый понимал, что преследование вот-вот должно чем-то закончится, потому что гаишники уже вызвали подмогу.

Швоев взлетел на мост, под которым, поблёскивая, змеились рельсы железной дороги. Пронёсся по нему, лишь чудом не задев ни одной машины, и рухнул вниз. Из ледяной мглы появились ещё два милицейских автомобиля и бросились наперерез съехавшей с моста «Ниве». В следующую секунду защёлкали выстрелы.

Швоев уже буквально орал от звериной боли, глаза его вылезали из орбит, а по лицу ручьями лил пот. Усы и борода слиплись, неряшливо висели, как струпья. Оскаленные зубы, казалось, перекусили бы железный прут. Внезапно Александра осенила простая и невероятно умная мысль — он должен сейчас разбиться насмерть, покончить с собой, и тогда все проблемы решатся сами. У матери есть младший. Ростислав, послушный, беспроблемный.

Какой он был дурак, когда хотел укрыться в этих самых новгородских Бутырках! Зачем теперь жить? Женька выйдет за другого, она ещё молода и достаточно смазлива. И Ромке нужно больше видеть отца-убийцу, безбашенного преступника. Александр Швоев достоин высшей меры, осознаёт это, и потому сейчас сам приведёт приговор в исполнение. Как же раньше-то не догадался? Всё к этому, наверное, и шло.

До сих пор он считал самоубийство грехом, а тут получится просто несчастный случай. Во время припадка не справился с управлением и налетел на столб — о чём ещё базарить? Вот на тот самый, что темнее в сугробе. Не сдрейфить бы… Как больно! Больно!!! Я уже почти ничего не вижу…

Вильнув и объехав вставшую поперёк дороги милицейскую машину, «Нива» полетела к столбу, но вдруг опрокинулась на крышу. Она беспомощно крутила колёсами и беспрестанно сигналила. К ней уже бежали люди, у многих из которых в руках было оружие.

Но Швоев ничего этого не видел — даже в бессознательном состоянии он корчился и кричал от боли. И крик этот заглушал возбуждённый гомон собравшихся на месте происшествия людей.

Задержанный вырывался из рук оперативников и сотрудников ГИБДД, которые волокли его по глубокому снегу. По лицу Александра, мешаясь с потом, тонкими струйками текла кровь. Один из инспекторов вызывал по рации «скорую», не понимая, что, собственно, творится с гражданином. Ведь пули, пущенные по колёсам, его задеть не могли. Ещё один опер давил на кнопки мобильника, чтобы сообщить директору частного сыскного агентства Андрею Озирскому радостную весть о том, что Александр Швоев взят.

* * *

Бой затих у взорванного моста,

ГСН растаяла во мгле.

Зам по «Д», не терпящий удобства,

Умирает на чужой земле…

негромко пел под гитару Юрий Иванович Кулдошин.

А все мы — я, девять детей Натальи, Паша Шестаков, Лёша Жамнов — внимательно его слушали. Хозяин дома решил на моей «отвальной» исполнить «Гимн Курсов усовершенствования офицерского состава КГБ СССР и спецназа «Вымпел». В «Вымпеле» он и служил, а потому Гимн этот был очень дорог сердцу Юры-Бешеного. Исполнялся он только по особо торжественным случаям — таким, как наш.

Я спешно убывала в Питер, где вчера вечером задержали Александра Швоева, несмотря на то, что мотивы убийства Натальи были пока не выяснены. Клиент отдал мне все высшие почести, предварительно собрав всю семью.

— ГСН — группа специального назначения, — шёпотом объяснял мне Шестаков. — Зам по «Д» — заместитель по диверсионной работе…

Умирает он, не веря в сказки,

Сжав в руках разбитый пулемёт,

И к нему в набедренной повязке

Вражеский наёмник подойдёт…

Пока звучал Гимн, я разглядывала девятерых детей погибшей — шестерых сыновей и трёх дочек. Маленький Мишка был очень похож на Кулдошина, и сейчас с восторгом смотрел на поющего отца. Все остальные получились очень разными, и от них рябило в глазах. Чёрненькие и беленькие, круглоглазые и раскосые, совсем взрослые и ещё дети, они смотрели на меня с одинаковой благодарностью и, как казалось, со смущением.

А мне тоже было стыдно, потому что я мечтала о скорейшем окончании этих проводов. Мне не терпелось попасть в Петербург, куда Мила Оленникова увезла Октябрину. Ребят из Центра индивидуального развития распустили по домам на зимние каникулы, а Октябрине ехать было некуда.

Наша квартира стояла пустая, а персидская кошка жила у соседей. Недавно выписавшаяся из больницы Мила забрала Октябрину из пансиона и вместе с Денисом увезла в Питер, на Гражданку, куда я и собиралась направиться сразу же после приезда.

Только вот хотелось увидеть Александра Швоева вблизи и задать ему главный вопрос, мучивший меня всё то время, что пришлось распутывать этот жуткий клубок, — ЗА ЧТО? Ведь не может же быть, что просто так!

Я возвращалась в Петербург, зная, что на улицах уральской столицы не зазвучат выстрелы и не прольётся кровь. И хотя за бандитов моя душа не болела, я многим из них дала слово найти убийцу Банщицы. И теперь я могу спать спокойно, проводить каникулы с моей дорогой девочкой, которая закончила четверть на одни пятёрки. Какая же она молодец, так порадовала маму, и мама непременно порадует её…

А в России зацвела гречиха,

Там не бродит дикий папуас.

Есть на свете город Балашиха!

Там есть ресторанчик «Бычий глаз»…

Есть, есть на свете и Москва, и Питер, где все эти долгие полтора месяца я бывала лишь мысленно. Я уже представляла, что мы с Октябриной будем делать в первый день после нашей встречи, а что — во второй. Сразу вернёмся в Москву или погостим немного в Питере. Всё-таки это — дочкин родной город, и надо будет обязательно съездить в Лахту.

Молодцы мужики из агентства, смогли взять Швоева тёпленьким! Милиция, судя по всему, была у них на подхвате, чтобы не было проблем с законом. Как хочется услышать всё от Андрея — прямо-таки не дождаться, не выдержать несколько часов…

— А ведь вы, Юрий Иваныч, сомневались, что у молоденькой симпатичной девушки это получится! — нарочито вежливо поддел отчима Никифор и сверкнул очками. — Я, кстати, тоже поначалу не воспринял Оксану.

— Да, вы говорили, что нужно мужика прислать, — поддержал его Шестаков. — Кстати, и я не могу сказать, что сразу же проникся верой в победу. Считал, что не женское это дело — сыск. За это прошу прощения. Вы посрамили всех нас, и мне, представьте, приятно!

— Да, не доверял! Признаюсь! — отрубил Кулдошин. — А теперь ругаю себя последними словами. Дорогие женщины, труженицы и мученицы, совершенно зря терпят нашу мужскую спесь. Оксана, надеюсь, ты простишь меня.

— Ладно уж, — шутливо проворчала я. — Женщина женщине рознь. Но лично я ещё в детском саду могла развязать любой узелок. Я же Дева по гороскопу.

— Ещё одну мою просьбу исполнишь? — склонившись к моему уху, спросил Кулдошин, и я кивнула.

Выполню, какую угодно просьбу, только бы скорее покинуть этот дом! Деньги в агентство клиент перевёл, и теперь нужно только встретиться со Швоевым. Впрочем, в договоре целью моей работы значилось установление личности убийцы, а не его поиски и не выяснение мотива преступления.

— Выйдем на минутку! — Кулдошин, пьяно пошатываясь, выбрался из-за стола и сунул гитару Шестакову.

А теперь я летела в Питер, и в багажном отделении лежал тот самый чемодан, с которым я так давно прибыла на Урал. Да ещё две сумки с подарками — теми, что я купила сама, и презентованными семейством Кулдошиных-Пермяковых. Я даже не успела толком рассмотреть их и решила сделать это по приезде.

Сонно изучая лиловое небо за иллюминатором, стекло которого быстро покрывалось колкими ледышками, я расслабилась и впала в некое подобие нирваны. Недавно меня накормили обычным рисом с курятиной, и я пожалела, что нельзя попросить добавки. Выпила два стаканчика апельсинового сока, попросила ещё кофе и сочла, что жизнь на самом деле прекрасна.

Если только Озирский немедленно не навесит на меня очередное дело, я буду счастлива во время новогодних каникул. Моя работа в Екатеринбурге принесла агентству большую прибыль, и я имею полное право попросить две недели оплаченного отпуска. Ни разу за всё время командировки я не занимала в агентстве деньги, а раньше такое бывало частенько. Меня полностью содержал Кулдошин. А потом к нему присоединился Вовчик Холодный, потому что я действовала в их интересах. И затраты их не пошли прахом — оказалось, что в меня очень выгодно вкладывать капитал.

Я то проваливалась в забытьё, то приходила в себя. И очень удивлялась тому, что нахожусь в самолёте. Давала себе слово не вырубаться до самой посадки, и тут же снова буквально теряла сознание. Мне снился Юрий Кулдошин, который протягивал голубой длинный конверт. Там, помимо собственно письма, находилось что-то маленькое, круглое, металлическое. Конверт был опечатан по-старомодному — красным сургучом, — и я сразу догадалась, что вложение там ценное.

— Это, пожалуйста, будь другом, из рук не выпускай и в багаж не сдавай. Передай Людмиле лично, как только увидишь её. Для меня это очень важно, понимаешь? Можно сказать, вся моя жизнь здесь. Я давно письмо приготовил, но ждал, когда всё разъясниться с этим козлом Швоевым. Оксана, только тебе я могу поручить такое. Ты теперь — родной мне человек. Без тебя мы бы пропали, наверное…

Я будто услышала его торопливый ростовский говорок, проснулась, поспешно расстегнула сумку. Проверила конверт — он был на месте. Защёлкнула замочек и снова задремала. Теперь мы уже мчались на джипе в аэропорт. За рулём сидел Жамнов, а рядом со мной — Паша Шестаков. Такой же, как всегда — спокойный, улыбчивый. И всё-таки немного грустный, потому что ему пришлось принять очень непростое решение. И первым человеком, узнавшим об этом, оказалась я.

— После Нового года увольняюсь с должности. Поеду к себе в Сольцы, несколько месяцев отдохну. А лучше — к бабке в деревню. Порыбачу, на подворье поработаю. Соскучился по родителям, по родне — не видел их уже давно…

— С тех пор, как нанимался шофёром к Жириновскому? — усмехнулась я.

— Да, примерно с тех пор. Они ведь даже не знают толком, что со мной произошло. И Юрий Иванович тоже не знает. Но сдаётся мне, что скоро здесь появятся Мила с сыном, а мне совсем не хочется их видеть.

— Понятно. Только почему ты думаешь, что они появятся? Мила обещала в гости заехать на каникулах? — предположила я, позёвывая.

— Может, и в гости. А, может, и нет, — загадочно ухмыльнулся Павел. — В любом случае мне уже здесь не место. Хозяин сказал, чтобы я и не заикался об увольнении, он очень мной дорожит. Но я нашёл себе замену, да и Петровский наконец-то должен занять пост шефа службы безопасности. Он прекрасно охранял тебя во время выполнения задания — я сам удивился. Тебя ни на секунду не выпускали из поля зрения — и здесь, и в Сочи. Так что пускай всё будет по справедливости. А я устал, мне хочется недолгого покоя. После решу, что делать. Может, даже женюсь. Мать пишет, что есть на примете молодая вдова с ребёнком. Про мою беду ты знаешь, а так сразу и жена, и дочка будут…

— С Милкой уже не помиритесь? У неё ведь тоже есть ребёнок. И за тётку свою она не отвечает. Паша, ей очень плохо сейчас. — Я понимала, что лезу не в своё дело, но не могла молчать.

— С Милкой — нет, слишком много мы нагадили друг другу. А ты за меня не пойдёшь, потому даже не делаю предложение. Милка не пропадёт, ты за неё не беспокойся, ладно? Скоро всё узнаешь. А я уж решу сам за себя. Прости, Оксана Валерьевна, если что не так сказал. Мне до сих пор очень хреново. Хочется забвения и деревенской тишины…

Я в очередной раз пробудилась и увидела прямо перед собой горящую надпись, которая приказывала пристегнуть ремни. Я вздрогнула и засуетилась, нечаянно двинула соседа локтём в бок. А потом вдруг прослезилась от счастья, поняв, что самолёт идёт на посадку, и скоро я увижу Озирского — он обещал встретить.

И уже днём, управившись с казёнными делами, и рвану на проспект Науки, к дочке, которой пришлось так долго жить без меня. И уже в последние сутки наша встреча отодвинулась на несколько часов — из-за сильной пурги на Урале самолёт задержали в «Кольцово». Следовательно, и в «Пулково» он прибыл много позже положенного времени. Я, чувствуя, как закладывает уши и ломит лоб, думала, что там, внизу, такой же мороз, как на Урале, и потому надо достать меховые варежки. И очень здорово, что на мне сейчас надеты бурки и толстенный свитер.

Я еле дождалась, пока самолёт пробежал по бетонке, а потом остановился, заглушил двигатели. Казалось, что слишком уж долго открывают двери и подают трап. Давно уже отговорила стюардесса, и экипаж попрощался с пассажирами, а мы всё сидели в салоне и чего-то ждали.

Наконец люди начали подниматься с кресел, разминая затёкшие ноги, и снимать с полок ручную кладь. Я вспомнила про багаж, который ещё неизвестно, когда удастся получить, но особенно не расстроилась. Сейчас ранее утро, и Швоева всё равно не увидишь — он находится под стражей в больнице. Возможно, мне и после не удастся с ним встретиться. Но Озирский обещал попробовать нас свести, потому что эту привилегию я заслужила.

Едва я заметила в зале прибытия Андрея, как напускная солидность моментально слетела с меня. И я, как маленькая девочка к отцу, бросилась к директору агентства, повисла у него на шее. И Озирский закружил меня по залу, вызывая испуг, досаду или зависть у других прибывших и встречающих.

После того, как не стало моих родителей, Андрей оставался для меня самым близким человеком. Роднее была только Октябрина, но ещё не пришло время говорить с ней о серьезных вещах. Дочка сама нуждалась в опеке и защите. А вот к Андрею Озирскому, с которым мы столько вместе прошли и пережили. Я могла прислониться. Я часто просила у него поддержки, и он выручал меня. Озирский подставил мне плечо восемь лет назад, в самые чёрные дни моей жизни, и сделал из меня сыщика, юриста, респектабельную женщину.

Кем бы я была без него? И была ли вообще? Он изменил мою жизнь, мою судьбу. А, может, Андрей Георгиевич с самого начала был моей судьбой?..

— Ну, всё, всё, иначе нам пришьют мелкое хулиганство! — Озирский улыбался очень довольно, и в его зелёных выпуклых глазах под тяжелыми веками, несмотря на ранее декабрьское утро, прыгали солнечные зайчики.

Уже несколько лет шеф носил элегантную щетину — закрывая шрамы на лице, оставшиеся после пластической операции. Он пострадал, пытаясь задержать пылающий автомобиль, внутри которого заперлась женщина — убийца и самоубийца.

— Горжусь тобой! Юрий Иванович наговорил массу добрых слов по телефону. И добавил, что начальник его охраны по уши в тебя влюбился!

— Он мне признался по дороге.

Я повисла на руке Андрея и потащила его в зал, где нам предстояло получить багаж.

— А ты что ответила? — Озирский по-дружески обнял меня за плечи.

— Мне отвечать не пришлось. Паша Шестаков и сам понимает, что я ему не пара. Решили остаться просто друзьями. Тем более что дружить куда сложнее и интереснее, чем любить. Слушай, Андрей, я умираю от нетерпения! Ты ведь мне ещё не рассказывал в деталях, как взяли Швоева…

— Ничего особенного. — Озирский часто так отвечал, а потом выдавал рассказ, больше напоминающий крутой триллер или сверхинтеллектуальный детектив. — Ладно, пока ждём багаж, вкратце расскажу. Кстати, сразу предупреждаю, что мы прямо сейчас можем на десять минут увидеть Швоева.

— Неужели?! Ты всё-таки устроил это? — Я опять едва не прыгнула Озирскому на шею. — И мне разрешат с ним поговорить?

— Он и сам хочет увидеть ту, которая его выследила. Не боишься?

— Ещё чего! Надеюсь, моё имя ему не назвали?

— Что я, по уши деревянный? Его в психушку посадят, а потом выпустят, и ты должна рисковать жизнью? Одним словом, ребята-охранники меня поняли. И с начальством я всё утряс. Следователь явится к нему позже и возьмёт показания под протокол. А ты просто спросишь, за что он убил Банщицу.

— Андрей, а ты его про это спрашивал? — заинтересовалась я.

— Нет, тебе на сладкое оставил.

Андрей распахнул полы кожаной, на бараньем меху, куртки, и обдал меня запахом дорогого кипарисового одеколона. Мой сорокачетырёхлетний шеф выглядел, как молодой повеса, весь искрился оптимизмом и разудалой силой. Только в глубине его глаз я изредка замечала печаль и усталость. Странно было даже вспоминать о том, что его внуку уже идёт восьмой год. И что за плечами Озирского жизнь, прожить которую мог бы далеко не каждый — столь тяжела и страшна она была.

— Тогда расскажи, как его взяли. Трудно было или не очень?

Я ждала, когда начнут выносить багаж и ставить его на ленту транспортёра, но пока все прибывшие с Урала топтались около ленты в ожидании.

— Пришлось немножечко пораскинуть мозгами. Ты же в телефонных разговорах делилась кое-какими соображениями, я выстроил линию его поведения. Как только ты назвала адрес, я тотчас же выехал на Ланское, где Швоевы снимают квартиру. Во дворе как раз гулял его сын Ромка…

— А как ты об этом узнал? Я ведь про сына даже не упоминала!

— Ему другой парень крикнул: «Ромка! Швоев!» и что-то там ещё. Считай, что мне повезло. Я подошёл к ребёнку и сказал, что ищу его отца. Он оказался контактным и непужливым. Сказал, что папа пока на работе, но вскоре придёт. А пока он, Ромка, идёт домой и может взять меня с собой. А у них дома я и папу дождусь. Ещё добавил, что дома сейчас мать, Евгения Анатольевна. Правда, тогда я ещё не знал, что она в курсе. И, более того, успела предупредить мужа по мобильному. Пришлось переписывать сценарий по ходу пьесы…

— Ничего себе!

Я даже не представляла, что операция так осложнилась. Но раз Швоева всё же взяли, можно не беспокоиться.

— Евгения Анатольевна, когда мы с Ромкой пожаловали, была уже возбуждена до крайности. Она ничего про убийство до того дня не знала, и тёща Швоева тоже. Она только позвонила в Питер и сообщила дочери, что Лебедева забрали в милицию и интересовались его зятем. Евгения предполагала, что её бесноватый супруг, родившийся в один день с Гитлером, может кому-нибудь морду набить, но не более того. При допросе Лебедева упоминалось имя Кулдошиной, и Тамара Ефимовна про это тоже сказала. Так или иначе, но Евгения поняла, что её мужа подозревают в убийстве этой женщины. Мне пришлось доказывать Евгении, что лучше мужа сдать, иначе его настигнет безутешный вдовец, который церемониться не станет. Гражданка Швоева оказалась благоразумной, насколько это было возможно в её состоянии. Только она всё время просила учесть, что муж был ранен и контужен при выполнении воинского долга. Похоже, Евгения очень Швоева любит, но, несмотря на это, согласилась мне помочь. Правда, при условии, что помощь эта зачтётся Саше как смягчающее обстоятельство…

По ленте транспортёра поплыли чемоданы, и я очень быстро нашла свой багаж. Озирский подхватил самый большой чемодан, а в другую руку взял две сумки. Я понимала, что протестовать бесполезно, и пошла следом за шефом к выходу. Скорее всего, он приехал встречать меня один, на своём джипе «Гранд-Чероки», и мы могли поговорить без свидетелей.

Выйдя на улицу, я поняла, что на Урале сейчас дни гораздо длиннее, чем в Питере. Ещё далёк был рассвет, куда-то пропала луна, и только мигали в вышине колючие недобрые звёзды. Джип Андрея я увидела сразу и мысленно пожалела тех бедолаг, которым нужно давиться в автобусе или ловить такси. И «шашечки», и частники драли сейчас запредельные суммы.

— Залезай! — скомандовал Андрей, открывая дверцу и устраивая в багажнике мою поклажу.

Но я и не нуждалась в приглашениях — наоборот, хотела побыстрее оказаться в тепле, и там послушать, что было дальше. Андрей мог спокойно вести внедорожник на огромной скорости и рассказывать всякие истории. И ни разу при этом не попадал в аварию. Наверное, потому, что каскадёры бывшими не бывают…

— Евгения сказала, что Швоев сейчас в своей фирме, вернее, выехал на адрес, на улицу Танкиста Хрустицкого. Она же передала мне номер телефона этой фирмы. Прямо с Ланского я позвонил диспетчеру и узнал точный адрес клиента. А вот дальше уже нельзя было ошибиться при моделировании его поведения. Что Швоев будет делать, узнав о провале? Поедет сдаваться или попытается скрыться? В любом случае, за ним надо было следить, ни на мгновение не выпуская его из виду. Евгения не знала всех потайных мест, куда мог направиться перепуганный супруг. И я решил устроить маленькую провокацию, которая облегчила и захват Швоева, и обоснование этого захвата перед милицейским начальством и адвокатами. Задержание должно было оказаться обоснованным и безупречным. Пока свяжутся с Екатеринбургом и разберутся, что делать со Швоевым, он тысячу раз успеет смыться. Контрактник ведь, вояка, выучка соответствующая — срочную проходил в воздушно-десантных войсках. От такого всего жди…

Джип уже мчал нас мимо теплиц фирмы «Лето», где однажды пришлось выпасать их рабочего. Тот на Пулковском шоссе нападал на женщин, бил их ножом в шею. Помнится, этого психа тоже отправили на принудительное лечение, но он умудрился повеситься даже в клинике. А я изображала такую вот одинокую попрыгунью-стрекозу, провоцируя нападение. Боялась тогда по-настоящему, без кокетства, несмотря на то, что наши ребята из агентства были рядом, а милиционеры в штатском нас страховали.

— Недалеко отсюда, в Шушарах, Швоева и взяли, — мотнул головой Озирский куда-то вправо. — Он уходил из города по Московскому шоссе. Куда именно направлялся, пока выяснить не удалось. Он почти не отвечает на вопросы. Только назвал себя и сказал, что у него случился приступ. Внутричерепное давление действительно повышено — врачи подтвердили. И Швоев вполне мог потерять сознание во время захвата. Ещё один раз голову ушиб, когда «Нива» перевернулась. Ребята боялись, что Швоев основание черепа сломает, но обошлось. Только ключицу загипсовали…

— А в чём заключалась твоя заготовка?

Мне не терпелось узнать главное, потому что самой было не догадаться.

— Я рассудил, что Швоев на своей машине скрываться не станет. Решит, что её приметы известны гаишникам. И как он, по идее, должен поступить? Вероятно, попытается завладеть чужой «тачкой». Был риск, что Швоев успеет напасть на случайного человека ещё до того, как мой агент сумеет подготовиться. Но, видимо, судьба играла на нашей стороне. У меня в тех местах, на улице Подводника Кузьмина, живёт один знакомый каратист. Мы вместе в подпольной секции занимались. А с виду — хлипенький, очкастенький. Как раз такой, который мог спровоцировать Швоева. Игорь с двух слов меня понял. Конечно, мы рисковали. Швоев мог уехать на своей машине, мог обратиться к приятелю и попросить его «тачку». Но мне почему-то казалось, что нервы у нашего клиента непременно сдадут. Приятелю надо что-то объяснять, а перед тем ещё к нему ехать. Свою «Деу-Нексия» Швоев не мог использовать по уже названной причине. Я понимал, нутром чувствовал его характер. Он наглый и самоуверенный. Считает, что, если воевал в Чечне, то гражданские обязаны перед ним преклоняться и безропотно удовлетворять его потребности. Он признаёт только грубую силу, особенно в отношении заведомо более слабых. И я устроил эту провокацию исключительно в благих целях. Про то, что это была инсценировка, знаешь только ты. Ну, и мы с Игорем, конечно…

— Разумеется, я никому не скажу. А куда мы сейчас едем?

— Швоев в больнице на улице Костюшко лежит, но под охраной. Потом его переведут в санчасть при «Крестах». И вот пока этого не случилось, ты успеешь перекинуться с ним парой слов. Так что здесь недалеко.

— Здорово! Но дальше-то, дальше что было? Никогда не подумала бы, что ты так Швоева будешь брать. Значит, твой человек успел?

Около Площади Победы мы свернули на какую-то маленькую улочку, а вскоре оказались и на улице Костюшко, по которой и поехали к больнице. Я не знала, пропустят ли нас туда так рано, но ни о чём у спрашивала. Раз Андрей гарантирует, значит, так оно и будет.

— Да, успел. Он знал, что, когда Швоев нанесёт удар, нужно сразу же падать на снег и не провоцировать следующий. Вряд ли наш клиент собирался специально мочить — ему просто нужна была машина. И он клюнул на наживку. А машина, «Нива»-то синяя, была с радиомаячком. То есть Швоев всё равно на ней никуда нее скрылся бы. Разве что мог, выкинув ещё кого-нибудь на обочину, сменить «колёса», но мы были настороже. К счастью, и Игорь сделал всё, как надо. Подъехал к Швоеву, повернулся спиной. Тот и бросился на тщедушного мужичка. Каратист-то потом говорил, что ему очень хотелось врезать амбалу, как следует, но в данный момент требовалось другое. Игорь изобразил, что вырубился, грохнулся на лёд так, что бок себе отшиб. А после началось самое увлекательное — Швоева повели, как рыбу на блесне. Сообщили, что угнали «Ниву» с таким-то номером, избили водителя. И маячок исправно давал знать, где сейчас находится клиент. Мы Швоева как бы пометили. И на тот момент он считался хулиганом и угонщиком, а про убийство в милиции узнали уже позже. На пикете при выезде из города его попробовали остановить. Разумеется, клиент не подчинился, чем усугубил своё положение. Началось преследование по Московскому шоссе. Гаишники вызвали ещё два экипажа на подмогу. Сам я там не был, но потом рассказывали, как Швоев удирал от ментов, проявляя чудеса сноровки. Всё же двух или трёх «чайников» он зацепил и чуть не врезался в рейсовый автобус. Но, видимо, от перенапряжения, у Швоева начался припадок, и около Шушар наступила развязка. При съезде с моста его перехватили, и Швоев, судя по всему, решил тут же свести счёты с жизнью. Направил «Ниву» в столб. И я, в случае успеха его мероприятия должен был бы купить Игорю новую машину. Но пронесло — «Нива» перевернулась, не доехав двух метров до того столба…

— Гениально!

Я дождалась, когда Озирский остановит джип у больницы, обняла его и расцеловала в щетинистые впалые щёки, хотя могла бы и не удивляться.

— Ты завершил моё кропотливое и нудное расследование грандиозным фейерверком. Теперь можно сказать, что убийцу задержали случайно. Кстати, «Нексия» его где?

— Забрали на стоянку. Но не нам об этом думать, пусть у Евгении голова болит. А мы сейчас прямиком направимся к Швоеву. Ты готова?

— Конечно, готова! А нас не выгонят?

Я не представляла, что рано утром два посторонних человека могут войти в больницу, да ещё встретиться с задержанным.

— Это весьма своеобразное учреждение, — кисло ухмыльнулся Андрей, роясь в «бардачке». — Сюда очень часто мафиози привозят на излечение своих пацанов. И тех, кто рангом повыше. Так что здешний персонал привык к дополнительному заработку и никогда от денег не отказывается. А уж скольких авторитетов они здесь видели! Скольких боевиков на ноги поставили! Так что твой разговор со Швоевым на них особого впечатления не произведёт. Вылезай сейчас и пойдём. Только помни — десять минут!

— Хорошо, пусть будет десять! — радостно согласилась я.

Мы поднялись в приёмный покой, и Андрей тут же начал весело трепаться с толстой пенсионеркой в белом халате. Та, видно, неплохо от моего шефа поимела, и потому, кивая и рассыпаясь в любезностях, засеменила по коридору. Мы с Андреем последовали за ней, стараясь не шуметь.

Бабка завела нас в крохотный кабинетик, где мы оставили свои дублёнки. Пришлось также разуться и сунуть ноги в кожаные шлёпанцы. Разумеется, нам выдали и халаты, но только не белые, а зеленоватые, нейлоновые. Получили мы и по шапочке, надев которые превратились в медиков. Между прочим, я подумала, что Швоева нужно как можно скорее переводить отсюда в «Кресты», иначе его могут достать люди Кулдошина. Хорошо, что Юра-Бешеный находится очень далеко и вряд ли сумеет сориентироваться в обстановке.

Мы неслышно следовали по лестницам и коридорам больницы, вдыхая запад лекарств и хлорки. Вёл нас уже молодой врач, похожий на студента, и объяснялся только знаками. Персонал, скорее всего, боялся возможной ответственности, но, наряду с этим, честно отрабатывал полученные от нашего агентства деньги. Толстуха покинула нас у дверей лифта.

Около одного из боксов на диванчике сидела два парня в камуфляже; поверх формы были накинуты халаты. Озирский поздоровался с ними за руку. Рыжий и веснушчатый охранник покосился на дверь палаты.

— Вовремя вы прибыли, а то его уже через два часа отсюда забирают. И там бы вы его уже не достали. Идите скорее, а то ещё, на фиг, увидит кто-нибудь, и нам влетит…

— Не дрейфь!

Озирский приоткрыл застеклённую дверь палаты и пропустил меня вперёд. Сам вошёл следом и плотно прикрыл за собой створку. А я, не отрывая подошв от пола, приблизилась к широкой и высокой кровати на колёсах, изголовье которой стояло почти вертикально.

В вену Швоева была вставлена игла капельницы. Многочисленные разноцветные провода тянулись от кровати к приборам, на мониторах которых что-то мигало и попискивало. Швоев повернул забинтованную голову и посмотрел на нас равнодушно. Наверное, принял меня за медсестру, которая рано поутру пришла делать укол, а Озирского ещё не узнал.

Андрей намеренно держался в тени, но вдруг шагнул под синеватую лампу дневного света, и Швоев вздрогнул. Обросшие русым волосом его губы непроизвольно шевельнулись, щека дёрнулась.

— Ну, здравствуй, Саша! — вполголоса сказал Андрей. — Как и обещал…

Я поняла, что шеф обещал Швоеву показать сыщика, который раскрыл его тайну. Реакция пойманного преступника могла быть разной — от деланого равнодушия до звериной ненависти. Но Швоевым овладело одно огромное удивление. Он приоткрыл рот, показав крепкие, слегка кривоватые зубы. Широкая, бугристая грудь его под казённой рубахой вздымалась толчками, а пальцы стискивало лёгкое голубое одеяло. Марлевый чепчик на таком громиле выглядел, мягко говоря, нелепо.

— Ни фига себе… — пробормотал Швоев и сказал этим всё.

И мы все трое замолчали, хоть и помнили, что утекают драгоценные секунды. И один только вопрос, который я приготовила для этой встречи уже давно, вертелся у меня на языке.

Швоев был потрясён, что вычислила его совсем ещё девчонка, ярко накрашенная, несерьёзная, одетая по последней моде. Такой «тёлке» на дискотеке дрыгаться и с пацанами красиво отдыхать, а она тащит на себе тяжкое мужицкое бремя. Но почему-то Швоев не усомнился в том, что проиграл именно мне. Сразу же поверил Озирскому и упал в собственных глазах. Что он за боец, если его положила на лопатки рыжая «ватрушка», у которой до сегодняшнего дня он заметил бы только длинные ноги, тонкую талию и соблазнительную задницу?

И перед тем, как задать свой главный вопрос, я вспомнила поездку на кладбище к Наталье Кулдошиной. Мы были с Юрием Ивановичем, Павлом Шестаковым и Лазарем Михайловичем Шатуро, отцом погибшей. Дедушка всё время пытался улыбнуться, но у него получалась слезливая маразматическая гримаса, от которой становилось ещё страшнее.

Детей с собой не захватили, потому что дед Лазутка сам был как малый ребёнок. Его вторая жена по секрету шепнула нам, что после гибели Натальи у Лазаря начались долгие провалы в памяти, и он ходит за большое, не говоря уже о маленьком, прямо в штаны. Несмотря на то, что Юрий обеспечивал тестя памперсами, я всё равно почувствовала соответствующий запах.

Деревянный резной крест, куча иконок, портрет погибшей в чёрной рамке, высокий холм мёрзлой земли, заваленный цветами и венками, огарки свечек — всё, как положено. И тучи ворон над нашими головами. Я стояла молча, ни о чём не думая. Не клялась поймать убийцу, не обещала отомстить.

И только сейчас заметила, что Швоев точно так же уважает кресты, иконки и свечки. Им с Кулдошиной нечего было делить. Итак, всё вот-вот должно проясниться.

— Александр Викторович, мы знаем о вас и вашей жертве всё. Прошу ответить только на один вопрос — вы были с ней знакомы?

Швоев как-то длинно, лениво взглянул на меня и ответил:

— Нет, мы не были с ней знакомы. Она меня и не знала никогда.

— А вы её? — Мне показалось, будто Швоев что-то не договорил.

— А мне её друг показал. Сказал, что Банщица материально помогает их газете. — Швоев проглотил слюну и поморщился от боли.

— Какой газете? — онемевшими губами спросила я.

— «Русская правда». Я очень виноват. И жить мне незачем.

Александр теперь смотрел на дверь. Наверное, надеялся, что придёт кто-нибудь и прервёт выматывающий его разговор. Швоев ждал появления других людей, а я боялась, потому что ещё не узнала самого главного.

— Есть и другой вопрос, Александр Викторович. За что вы её убили?

— Хмарь тогда нашла на меня. Узнал, что отчество её — Лазаревна.

— Ну и что? — не выдержал Озирский. — Другие-то причины были?

— Не было, — еле слышно отозвался Швоев. — Никаких не было. Я пьяный все эти дни ходил. С друзьями много сидели, закладывали без перерыва. Вспоминали Чечню, погибших ребят. Вам не понять, барышня, но у нас уже другая после этого психология. Хочешь чего-то — отними. Мешает кто-то — убей его, да и всё. Очень просто, без изысков. Только вот здесь-то — не Чечня, и так нельзя. По крайней мере, нам, простым… Ну, и шепнул мне тот, из газеты, что Банщица рядится под русскую патриотку, а отец у неё — Лазарь Михайлович, он точно знает. А девичья фамилия — вроде как Шапиро…

— Шатуро, — поправил Андрея. — Это совсем не одно и то же.

— Не мне с бодуна разбираться в тонкостях. Решил, что она хочет втереться в среду патриотов, да и развалить оппозицию изнутри. Вот, значит, почему никак не победить народно-патриотическому движению… Такие вот Лазаревны проникают в руководящие структуры. А после вредят, срывают все замыслы, искажают наши взгляды, внушают людям отвращение к национальной идее. И ещё они цвет русского народа умирать на Кавказ посылают, перед тем спровоцировав там конфликт. А я видел, что такое Чечня… Мой лучший друг, раненный в ногу, живьём сгорел в вертолёте. И я, пока тело его в цинке сопровождал до дома, о многом успел передумать. Всё вспоминал потом мать его, как она на моих глазах умом тронулась. Единственный у неё был, без отца растила. И одна осталась на всём белом свете. А у Банщицы — куча детей, две «тачки», квартира, коттедж. Небось, патриотка грёбаная, своего-то Никифора в Чечню не послала! И следующего, Семёна, изо всех сил отмазывала… Всё меня в ней возмущало, буквально всё. Одевалась броско, дорого, а многие ли, даже бездетные, могут себе это позволить? В блондинку красилась, чтобы про отчество люди позабыли. О боли за Родину только говорит, а сама с бандитами, с чиновниками тусуется. Стали бы они с ней дело иметь, будь она действительно против власти! Так-то любой согласится радеть за Россию!.. Короче, моча ударила в голову. У меня ведь справка, ребята. Получается, что за свои поступки я не отвечаю. А последняя капля капнула, когда меня в баню к ней не пустили. Как ветеран Чечни я мог бесплатно париться раз в неделю, а нам с друзьями потребовался «люкс» через три дня после помывки. И пришлось заплатить по обычному прайсу…

— Так не пустили или заплатить пришлось? — перебил Андрей.

— Сначала мы «люкс» оплатили, а потом нас два амбала завернули в первый класс. А в люксе какие-то бритые с девками веселились. И когда я к директрисе, к Кулдошиной, пришёл с претензиями, она и разговаривать со мной не пожелала. Плевать ей было, что ветеран Чечни, раз бандитам приспичило париться! Подсадная утка, думаю, сука, а люди ей верят! Комфорт бандюганов ей всего дороже! Начал претензии предъявлять, а она на кнопочку нажала — и нате, четыре охранника с дубинками! Всё, говорю, понял, ухожу. Решил, что сейчас они меня побьют, а вот после, когда один на один сойдёмся… Всё стало до тошноты понятно. У людей тоска по порядку, по величию страны, а она пользуется, лезет во власть! От инородцев устали местные, так она и к этой теме подделалась. Ничего, думаю, шиш ты взлетишь на федеральный уровень!.. Ребята из газеты говорили, что Лазаревна в депутаты областного парламента собирается баллотироваться. И ведь пройдёт, точно! А потом — и в Госдуму… Короче, решил замочить я её, лярву. Напала на золотую жилу, но не судьба тебе! Месяц следил за ней, а в тот четверг обстоятельства хорошо сложились. На всякий случай взял топор, потому что говорили, что Банщица от ножа и пули заговорённая…

— И ни разу не усомнились в правильности принятого решения, пока готовились? — Я закашлялась и еле смогла справиться с собой.

— А я по жизни всегда был непреклонным! Как захочу, так и будет. — Швоев уже потерял ко мне интерес. — Потом-то оказалось, что она русская, и я пожалел о содеянном. Ведь этот факт всё в корне меняет…

— Пожалел? — Озирский дёрнул плечом, потому что халат соскользнул и чуть не упал на пол. — Разобрался? Думаю, что в зону ты не пойдёшь, полечишься немного и выйдешь. Чечня всё спишет. Я очень жалел бы Наталью Лазаревну, не будь она страстной поклонницей таких вот солдат удачи. А так — за что боролась, на то и напоролась. Но насчёт отца её скажу следующее. День преподобного Лазаря Мурманского отмечается двадцать первого марта. Именно в тот день окрестили деда Лазутку, как его называют родные и близкие. Он — деревенский мужик, потомственный крестьянин, бесшабашный выпивоха. Так бывает, особенно часто как раз в деревнях младенцев называют Иосифами, Авраамами, Самуилами, Исаакиями, Наумами, Давидами… Ну, и так далее. Но совсем не потому, почему ты думаешь. Просто по святцам на день крестин пришлись именно такие имена. И всё.

— Мне местные сказали, что на Урале такое часто бывает, и на Вологодчине тоже. Но чего уж теперь, не поднимешь её. Значит, на роду ей так написано было, а то Господь руку мою отвёл бы. В несознанку я не уйду и от своих показаний не откажусь. Всё равно дорога одна — в дурдом. Ты прав, подлечусь — и вернусь…

— Может быть, — согласился Озирский. — Может быть… Я прочитал ради интереса один номер газеты «Русская правда». Там действительно предлагались простые решения очень сложных проблем. А Наталья Лазаревна, похоже, эти рецепты одобряла, раз субсидировала издание газеты. У неё по жизни была тяга к простым, как удар топора, решениям. Только не подозревала, что однажды врагом народа сочтут её. Можно преследовать людей за то, что они смуглые и темноволосые. Можно за то, что они носят определённые отчества. Можно изобрести миллион причин, по которым один человек может с чистой совестью убить другого. А оправдаться можно всегда…

— Чем проще жить, тем труднее умирать, — пробормотал Швоев, закрывая глаза. Лицо его было синеватым, наверное, от света лампы, и каким-то не настоящим, как у манекена.

А я потрясённо смотрела на Швоева и ждала какого-то продолжения. Но потом поняла, что разговор окончен. Вот так, по-детсадовски, то только с взрослой силой, вершил Швоев расправу и раскладывал чужие судьбы по полочкам. Не понравилось отчество, выгнали из бани, Банщица сына прячет от армии… А что ещё нужно для того, чтобы сделаться врагом такого человека, как Швоев? Да ничего больше.

И точно такой же при жизни была Кулдошина. Газета, о которой говорили Андрей с Александром, писалась короткими предложениями, простым народным языком — чтобы дошло до каждого сирого и убогого. И до Александра Швоева дошло, а после намертво закрепилось в его больном мозгу.

— Александр Викторович, вам Кулдошина снится? — Я вспомнила свой разговор с Антониной Мальковой. — Вы вспоминаете её?

— Нет, не снится. А вспоминать — вспоминаю. Потому что, оказывается, убил русскую женщину. Никогда до этого русских не убивал.

— Значит, русской вы бы всё простили? И дружбу с бандитами, с властями? И то, что вам «люкс» не забронировали? И отмазанного от армии сына?

Я зачем-то продолжала этот дурацкий разговор, несмотря на то, что Озирский делал мне страшные рожи и показывал глазами на дверь. Швоев не отвечал, и я видела, что он хочет спать.

— Вы действовали в одиночку? — не отставала я. — Или за вами стоял кто-нибудь? Скажите, мы ведь не пишем протокол.

— Никто не стоял, — Швоев облизал губы и дёрнул кадыком. — И никто ничего не знал. Я был совсем один. Не знаю, как вам удалось…

Мне почему-то хотелось, чтобы Швоев врал. Чтобы он скрывал подельников и заказчиков. Чтобы была у этой гибели какая-то более веская причина. Потому что жить на свете, зная, какие идиоты ходят рядом и могут вот так, запросто, прикончить, очень трудно. И на эту муть мы истратили столько сил и средств. Из-за неё чуть не начались кровопролитные разборки в крупном городе. И начались бы обязательно, потому что «братва» вряд ли поверила бы в такую причину убийства. И ещё неизвестно, поверит ли сейчас.

— Вот к чему привело примитивное деление мира на наших и не наших, на хороших и плохих, на белое и чёрное. И тем, кто исповедует такой принцип взаимоотношений, надо на минуту представить, что будет, если кто-то их сочтёт плохими. Значит, говоришь, месяц её выпасал?

— Думал, что желание почикать Банщицу пройдёт. Нет, не прошло. Я ведь говорил уже, что от целей своих никогда не отступал. Меня даже батя родной боялся. Как только смог, начал давать ему сдачи.

Швоев тяжело вздохнул, улёгся поудобнее. Ему очень мешали провода и капельница — из-за них приходилось лежать в одном положении, почти не шевелясь.

— Я никакой материальной выгоды не поимел от всего этого. На «брюлики» её не позарился. Мне ничего не нужно было, кроме её смерти. Я тогда её ненавидел, да! И если жалею теперь, то больше себя. Не хочется опять в дурдом…

— Да, Сашок, ты куда ехал-то, когда тебя взяли в Шушарах? — уже у дверей вспомнил Озирский.

Швоев не ответил, давая нам понять, что разговор окончен. — Ладно, не моё дело, за «следака» работать не стану. Я стояла, не шевелясь, потрясённая простотой случившегося осенью на Урале, и жалела почему-то нас к Октябриной. Сколько пришлось пережить мне, сколько ей, и всё ради того, чтобы псих оказался в лечебнице! И не испытывала удовлетворения от мысли, что убийца Натальи Кулдошиной всё же понесёт наказание. Ведь сама жертва много сделала для того, чтобы расплодились такие вот Швоевы…

— Заканчивайте, скоро сестричка придёт! — сказал рыжий Димон, просунув голову в палату. — И так пятнадцать минут перебрали.

— Всё, уходим.

Озирский взял меня за руку и, ни слова больше не сказав Швоеву, выел из палаты.

Охранники облегчённо вздохнули, и нас опять принял под опеку студент. Да, действительно, вместо назначенных десяти мы пробыли у Швоева двадцать пять минут. Но нам сегодня определённо везло, и скандала не получилось.

На улице всё ещё не рассвело. И мы бесконечно долго, хватаясь друг за друга, шли до джипа — будто возвращались не из больницы, а из ресторана. Вопросов больше не осталось, и нам хотелось помолчать. Но Андрей всё же нарушил безмолвие, выдохнув табачный дым вместе с паром.

— Итак, тебе всё ясно? Дело закончено?

— Всё ясно. Но знал бы ты, как мне сейчас паршиво! — Я тупо смотрела на джип и не понимала, что нужно делать дальше. — Ты не узнавал про Октябрину? Я давала телефон Милы на Гражданке…

— Как же, узнавал! У твоего ребёнка всё в порядке. Отвезти тебя на Науку? Правда, сейчас-то мне в Лахту нужно срочно, у меня переговоры с финнами. Можешь немного подождать?

— Нет, не могу! — честно призналась я. — Мои вещи можешь пока отвезти в Лахту, мы с Октябриной всё равно туда приедем. Со мной будет только сумочка. Высадишь меня на Кантемировской, и оттуда я доберусь. Или «тачку» поймаю, или на троллейбусе — неважно. Хочу отдышаться, очиститься от всей этой гадости, да и просто погулять перед Новым годом. Увидеть, как восходит солнце, и растянуть удовольствие от предвкушения встречи с дочерью. Она знает, что я сегодня приеду?

— Нет, это будет сюрприз. Я и Милу попросил девчонку не будоражить заранее. Мало ли, вдруг вылет задержат или ещё что. А так получается двойная радость.

Озирский сел за руль, а я устроилась рядом с ним. Джип тронулся, и я постаралась отключиться хотя бы на время долгой дороги. Мне ещё предстоял нелёгкий разговор с Милой, и я хотела накопить для него побольше сил…

 

Эпилог

«Здравствуй, Юрий! Прости, что так долго молчала — три месяца, с тех пор, как Оксана передала мне твоё письмо и помолвочное кольцо. Я никогда не расстаюсь с твоим подарком, ношу его на правой руке и всё время думаю о тебе, о твоём предложении. В том письме ты попросил меня стать твоей женой, и, следовательно, матерью кокочкиным детям. Двое из них, кстати, по возрасту старше меня, но это мелочи. Как бы там ни было, они — мои двоюродные братья и сёстры, и в наших жилах течёт одна кровь.

Не будем лукавить, Юра, я знаю, что старшие дети кокочки не любят меня, и это обстоятельство нужно учесть. Они считают, что тётя слишком много отдавала мне в ущерб им. Всё очень сложно, чтобы разобраться по-быстрому, раз и навсегда. Но всё-таки я хочу доказать тем, кто упрекает меня в эгоизме, что я способна быть благодарной, приходить на помощь в трудную минуту. Младшим детям тёти нужна мать, и с этим трудно спорить. Денису нужен отец. Моим родителям — поддержка и опора. Мы все нужны друг другу, и в то же время нам будет непросто соединиться.

Три сестрёнки и Никифор относятся ко мне с предубеждением. Я не обижаюсь, понимаю их. Они потеряли мать, а что может быть страшнее? Я очень часто просила тётю не демонстрировать при детях особое расположение ко мне. Она отвечала, что крёстная мать — это гораздо важнее, чем кровная. И мы с ней не пришли к согласию. В любом случае, я не держу зла на сестёр и брата, ведь ещё десять лет назад они были преданы своим отцом. Я знаю, что твои отношения с Никифором не сложились, да и девчонки стараются с тобой не встречаться. Значит, тоже ревнуют, и осуждать их за это нельзя.

Ты хочешь, чтобы я стала как бы мостиком между тобой и тётиными детьми, таким, как была кокочка. Но я не смогу её заменить. Возможно, тебе хочется верить в то, что наше родство, внешнее сходство притупят твою боль. Но, боюсь, что это не так. Я могу быть только сама собой, а не копией тёти. Всё равно дети никогда не станут относиться ко мне так, как относились к ней. Я продолжаю оставаться их соперницей, несмотря на то, что делить нам, к сожалению, уже некого.

Юрий, ты не торопишь меня с ответом. Пишешь, что раньше годовщины гибели тёти мужем моим стать всё равно не сможешь. У меня и у тебя остаётся ещё полгода, чтобы как следует всё обдумать, взвесить, прикинуть. Я понимаю, что тебе очень нужна жена. Ты считаешь, что и мне необходим муж. А поскольку мы — очень близкие люди и притом не кровные родственники, из нас получится прекрасная супружеская пара. Ты хочешь стать отцом Денису, и я благодарна тебе. Но только потому, что я стану твоей женой, ты не сможешь назвать моего сына своим. На все времена у Дениса один отец, а у тётиных детей — одна мать. Их никто не вправе и не в силах заменить; можно только исполнять их обязанности.

Возможно, я соглашусь на твоё предложение, перееду к тебе — ради Дениса, мамы, папы, да и с дедушкой сейчас хочется быть рядом. Но ведь никто не знает, как сложится наша с тобой семейная жизнь, подойдём ли мы друг другу. Если нет, то нам придётся расстаться. Юра, подумай, может быть, тебе нужно сразу найти верную и покорную жену, которая сознательно взвалит на себя груз ответственности за твою семью? Да, я сознаю свой долг, но всё-таки не готова во имя него отречься от себя и от сына. А я сомневаюсь, что Денису будет по-настоящему хорошо с тобой.

Я знаю, что ты сделал мне предложение из жалости. Кроме того, ты обещал кокочке, если с ней что-то случится, не оставлять меня и моих родителей. Ты — солдат, и потому честно выполняешь клятву, присягу. Вместе с тем, я знаю, что ты в ответ потребуешь благодарности, послушания, каждодневной пахоты на благо патриархальной семьи. Но я никогда не смогу управляться с баней, работать по дому и обихаживать сельское подворье.

Пойми, что Наталья Лазаревна родилась в деревне, а я — сугубо городская жительница, ленинградка-петербурженка, дитя Гражданки. Дочка доктора наук, всю жизнь отдавшего Политехническому институту. И мне уже поздно меняться, тем более что в душе моей нет любви к тебе. Той любви, которая могла бы вдохнуть в меня силы, заставить совершить невозможное. Но ведь и ты меня не любишь, Юра. Подумай, нужен ли нам обоим такой брак.

Я сразу предупреждаю, что никогда не сочту тебя благодетелем. И ни за что не возьму твою фамилию, не дам её Денису. Если уж мальчику не суждено носить фамилию родного отца, пусть продолжает род деда. Оленниковы должны остаться на земле. А ведь ты и мысли не допускаешь о такой вольности. Мы слишком по-разному понимаем свой долг, и разные понятия вкладываем в слово «любовь». Такими нас воспитали, и мы не виноваты.

Наверное, я поступаю неблагодарно и глупо. Но я — не наложница, не содержанка. Для того чтобы отдаться, мне нужна, по крайней мере, симпатия. Насилие — физическое или моральное — отвратительно мне. Я никогда не отдам в твою власть своего сына. В первую очередь потому, что вы с тётей зря хотели вернуться в прошлое. Должно быть, тот ужас, что случился с ней, и есть предупреждение высших сил.

Ты понимаешь, о чём я говорю. Слишком хорошо помню, как висела на твоих плечах, умоляя не начинать войну с инородцами, которые на деле оказались не виновными в случившемся с тётей. Волею судьбы она пала жертвой сумасшедшего, взгляды которого не очень-то отличались от её собственных. И я не допущу, чтобы мой сын хоть раз в жизни услышал то, что услышала я, умоляя тебя не мочить «черножопых». Да, ты именно так их и называл — из песни слова не выкинешь.

Ты будешь смеяться, но мой Денис уже влюбился. Между прочим, в дочку той самой Оксаны Бабенко. Девочка — наполовину чеченка, и мне страшно вообразить, что Денис вдруг задумается об этом. Если ты воспитаешь черносотенцем своего Мишку, то сам и будешь отвечать. Но Денис — самое дорогое, что у меня есть. И я позволю вам встречаться только при условии, что мальчик будет иметь право на своё мнение.

Но ты привык, чтобы младшие по званию и возрасту беспрекословно слушались тебя, а уж тем более взятые в дом из жалости. И я предвижу, что ты захочешь сломать моего сына. Но лучше я умру с голоду, пойду на панель, чем допущу подобное. Денис должен оставаться таким, какой есть сейчас, — добрым, чистым, пусть порой и задиристым, даже грубоватым. И он не обязан расплачиваться за грехи — мои и тётины. Я теперь знаю, Юра, что у неё были грехи, и притом тяжкие.

Не представляю, на что буду жить, но из всякого положения есть выход. Возможно, я найду его, не одну ещё ночь проведя без сна. Вполне допускаю, что ты, прочитав это письмо, захочешь порвать со мной. Но пусть лучше это случится сейчас, чем после свадьбы.

Накануне Нового года, перед тем, как Оксана привезла твоё письмо, я ехала из Москвы в Питер. Со мной были дети — Денис и Октябрина, Оксанина дочка. Невинные дети, мальчик и девочка, мирно спали на одной полке, даже не подозревая, что судьбы их отягощены горем и слезами. И именно эта их невинность, их невиновность, спасли меня тогда от самоубийства. Я, наверное, от душевной боли выбросилась бы из «Стрелы», не будь со мной этих чудесных детей.

Юрий, ты можешь поручиться за то, что за спиной Дениса не будут шептаться кумушки? Что ни один из тётиных детей не намекнёт на его происхождение? Ни в чём его не упрекнёт? Лучше, наверное, стать любовницей кого-то другого, кто не будет претендовать на душу моего сына? Он заплатит и уйдёт, даже не вспомнив о Денисе. Пусть лучше мальчик будет для него какой-то абстракцией, а не крестником и двоюродным внуком покойной жены.

И ещё об одном я хочу написать тебе. О своей личной жизни, которая до сих пор складывалась не лучшим образом. Нужна ли тебе супруга, у которой до тебя было много мужчин? Не будешь ли ты всё время помнить об этом и при случае упрекать меня? Я никогда не была замужем, но довольно-таки редко ложилась в постель одна. Слишком много военных моряков проходило через наш госпиталь, и одним из них был отец Дениса. Нет, ни о какой любви тогда речи не шло, просто он понравился мне. Внешность, рост, обаяние — то, что теперь зовут харизмой. Что ещё нужно, чтобы приятно провести вечер в ресторане, а ночь — в одной постели?

Я знала, что вскоре мы расстанемся навсегда, и не питала никаких иллюзий. Потом были другие, о которых никто, кроме меня, не знал. Но именно от той осенней ночи у меня остался Дениска. Настоящее, глубокое чувство к его отцу пришло гораздо позже. Даже не тогда, когда он погиб. Только вчера, когда мы вместе с Денисом стояли у могилы, я неожиданно поняла, что люблю. Я счастлива, что мы встретились, что у нас есть общий ребёнок.

Согласен ли ты, Юрий, и при этих условиях взять меня в жёны? Даже зная, что я совсем недавно сделала очередной аборт от случайного партнёра, который подло обманул меня? Нет, он не обещал жениться. Он кинул меня, посулив работу, которую заведомо не мог предоставить. Я была в отчаянии, в безумной тоске, и потому плохо понимала, что делаю.

Я далеко не та скромная русская красавица, которыми кокочка воспитывала своих дочерей. Я открываюсь перед тобой, как на духу, потому что хочу оттолкнуть тебя. Отнять у тебя право, если мы всё-таки будем вместе, самостоятельно докапываться до моего прошлого. Кроме того, ты олицетворяешь в моих глазах страшный мир невежества и нетерпимости, погубивший мою тётю. Но ведь и она, как оказалось, не жалела живых людей.

Недавно я получила письмо от моей несостоявшейся свекрови из Новгородской области. Не падай в обморок — это мать Павла Шестакова, бывшего начальника твоей охраны. Представь себе, что он тоже был среди моих любовников. Более того, мы уже подавали заявление в ЗАГС, но из-за интрижки с отцом Дениса между нами произошёл разрыв. Ты не знал об этом, а тётя знала. Паша никогда не воевал в Чечне, он пострадал по нашей с тётей вине. Но я узнала о Пашиной трагедии неделю назад, из письма его мамы. Паша не просил сообщать мне, но она решила, чтобы я знала. И теперь, кроме всех прочих грехов, я должна искупать и этот.

Мы расстались, и вскоре выяснилось, что я беременна. Тётя решила, во что бы то ни стало, вернуть Павла. Она и мысли не допускала, что ребёнок может быть не от него. Павел отказался воссоединяться со мной. Тётя послала крепких ребят, и они искалечили Шестакова. А несколько месяцев спустя выяснилось, что Паша не может иметь детей. Тётя считала, что любой грех можно замолить, а любую вину — загладить. Но лично мне теперь невыносимо жить, потому что воспоминания о Пашке не уйдут никогда. Тётя расплатилась по всем своим счетам, а я — нет.

Наверное, Юра, я оскорбила тебя в лучших чувствах. Ведь тётя сделала это от любви ко мне. Но я ужасаюсь, схожу с ума от такой любви. Любовь должна нести свет, а не мрак, радость, а не боль.

Юра, милый, я представляю, сколько душевных сил заберу у тебя этим письмом! Ты ведь ждал совершенно другого ответа. Может, благоразумнее было бы мне всё скрыть, притвориться безмерно счастливой. Но я не могу так поступить. Я слишком много горя принесла людям и не хочу дальше множить зло. В первую очередь я жалею тебя — овдовевшего, несчастного. Всё-таки подумай ещё раз, стоит ли цепляться за прошлое, или лучше начать всё заново.

Ты, наверное, знаешь, что убийца тёти Швоев сейчас находится на психиатрической экспертизе. Скорее всего, его отправят на принудительное лечение. Следователь сказал, что у него были две попытки самоубийства. А его симпатичная жена Евгения и очень похожий на моего Дениса сынок Ромка до сих пор не могут поверить, что их папа жестоко, хладнокровно и совершенно незаслуженно убил многодетную мать…

И всё же я очень рада, что в нашей с тобой жизни появился такой человек, как Оксана Бабенко. Она дала нам возможность жить и дышать. Благодаря Ксюше мы поняли, что справедливость существует, несмотря на то, что её уже столько раз похоронили.

Юра, я не знаю, ответишь ты мне или нет. Сможем мы когда-нибудь встретиться или распрощаемся навек? И, чтобы ты не переживал и не чувствовал себя в долгу передо мной, освобождаю тебя от обещания, данного когда-то Наталье Лазаревне. И потому, если раздумаешь брать меня в жёны, не считай себя предателем. Ты заслужил право жить так, как хочется тебе. Но и у меня никто не отнимал такого права. Самый большой мой долг всё-таки перед сыном, и я точно знаю, что могу его исполнить.

Передай привет моим кузинам и кузенам. Я не сержусь на них и не хочу, чтобы они сердились на меня. Наверное, мы много сказали бы друг другу при встрече, которой не будет. Оборвётся ли с гибелью тёти связывающая нас нить, нет ли, решать тебе и, конечно же, им самим. А я всегда отзовусь, если окликнете. Но окликнете не для того, чтобы подойти поближе и ударить в лицо.

Пришла весна. Первая моя весна без тёти. Здесь мы с тобой точно поймём друг друга. Мне больно думать о том, что я никогда не увижу Урал, ставший для меня второй родиной. Но лучше принести эту жертву, чем после бесконечно приносить всё новые и новые.

Я не люблю тебя, Юра, но желаю тебе всего самого хорошего. Ты написал, что помолвочное кольцо с бриллиантом велела передать мне кокочка, взамен обручального. А ей, в свою очередь, незадолго до трагедии вручил его Паша Шестаков. Он отдал мне долг, а вот я, наверное, не сумею сделать это. Не в человеческих силах возвратить то, чего он по моей вине лишился.

До свидания или прощай, Юра. До свидания или прощайте, Дуня, Фрося, Паша, Никифор, Сеня, Митрофан, Кондрат, Герасим и Миша. По-сестрински целую вас и обнимаю. Я очень рада, что войны в наших краях, которой я так боялась, не будет. Также посылают вам привет мои родители — Светлана Лазаревна и Виталий Петрович. Искренне ваша Людмила Оленникова, которую вы до сих пор называете Милочкой…»

* * *

«Здравствуй, Людмила! Получил твоё письмо и сразу же сел отвечать. Я не умею писать красиво, как ты. Но хочется сказать главное.

Я принимаю все твои условия. Раньше бы начал заедаться, спорить. Но тогда я был другим. Я сильно изменился. Даже не после смерти Натальи, а после ареста Швоева. Странно, но почему-то больше не хочу мочить его. Я понимаю, что он псих. Но самое страшное, что и я такой же. Точнее, был таким же. Но потом увидел самого себя в Швоеве, будто в зеркале.

Мне всё равно, сколько у тебя было мужчин. Ведь это всё случилось до меня. Я и сам не мальчик, как ты знаешь. Дважды был женат, не совсем здоровый. Не всякая девушка пойдёт за Юру-Бешеного. Многие меня боятся. Раньше мне это нравилось, а теперь стало очень грустно. Чем я отличаюсь от Швоева? У нас похожие судьбы, и взгляды на жизнь одинаковые. Он убил мою жену. Я тоже мог убить чьих-то жён и детей, если бы ты. Людмила, не повисла в день похорон Натальи на моих руках, не остановила.

Получается, что я не казнил невинных. А в ответ могли убить меня и детей. Ты спасла нас всех, весь город. И мне больше ничего не надо для того, чтобы тебя любить. Ты сделала меня лучше, ты остановила меня на краю, а все остальные боялись слово сказать поперёк. Я был пьяный, беспамятный, а ты вернула меня в сознание. Вытащила меня из ада. Я не стал проклятием этого города. Я сейчас сам себе удивляюсь, потому что ушла ненависть к прежним врагам. И я сделаю всё, чтобы не быть больше похожим на Швоева. Я признаю свои заблуждения, потому что они едва не погубили меня. Не только тело, но и душу. Не для того я на свет родился…

Мне нужна только ты. Именно на тебя я могу надеяться. В тебе течёт крови Наташки. Ты на неё похожа, как дочь. Я очень хорошо знаю тебя. И не заставлю менять фамилию, подчиняться мне. Я постараюсь задавить в себе пережитки прошлого. Знай, что Юры-Бешеного больше нет. Я сделаю всё для того, чтобы меня перестали бояться. Меня ещё давно научили убивать и спасать, нападать и защищаться. Так вот, Людмила, теперь я только защищаюсь. А то ведь можно напасть зазря, как Швоев, и погубить человека.

Ты написала, что любишь Денискиного отца. Но ведь его нет в живых. Значит, между нами больше никто не стоит. История с Пашкой Шестаковым потрясла меня до глубины души. Нам есть, о чём поговорить. В письме всего не выскажешь. До осени ты успеешь приехать ко мне. Мы обо всём поговорим, обсудим наши дела. Ты знаешь, что Наталья хотела нас с тобой поженить. И всегда говорила, что такое обязательно случится. Я чувствую, что она довольна. Она всегда говорила, что рада уступить тебе дорогу.

Покойная жена завещала мне позаботиться о её сестре, о Виталии Петровиче. И я всё равно это сделаю, даже если ты за меня не пойдёшь. У старших Наташкиных детей своя жизнь. Мы не станем навязывать им жизнь в нашей семье. А младшие, я знаю, тебя очень любят. Мишка всё время про тебя спрашивает, и про Дениску тоже. Ты не бойся, Людмила, приезжай. Посмотришь, подумаешь, решишь. Время до осени ещё есть.

Но всё-таки, Людмила, мы будем вместе. Я сумею понравиться тебе, а пока ты почаще смотри на колечко и вспоминай меня. Наверное, про это ещё рано писать, но я рискну. Думаю, что Наташка не будет на нас в обиде. Если всё образуется, в конце сентября, когда кончится траур, мы сыграем свадьбу.

Не обижайся, что я уже всё за тебя решил. Просто мне кажется, что ты созреешь для такого решения. А я уже давно созрел.

Остаюсь, твой пока ещё дядя Юрий Кулдошин. Я думаю о тебе всё чаще и чаще. Ещё немного, и я не смогу существовать без тебя. Я всегда был очень самоуверенным, но смею надеяться на твою любовь. Когда встретимся, я постараюсь убедить тебя в том, что мы на самом деле необходимы друг другу…»

2002 г.

Санкт-Петербург

Новая редакция — 2013 и 2016 гг., пос. Смолячково, С.-Пб.

(Продолжение — см. «Кросс на 700 километров»)