— Оксана, ты бы с девочкой своей разобралась, как полагается! Худая старуха в узорчатом платке и старомодном макинтоше, видимо, уже давно поджидала меня у подъезда. Как только я вышла из машины, она тут же засеменила ко мне. Её товарки вытянули в нашу сторону шеи; все они сидели, как положено, на лавочке у дверей.

— Да и то сказать, какая из тебя мать — сама только что в коляске лежала! Нарожают, а воспитать не могут. Дети у них, как трава, растут. То же самое и Мила, которая из Питера приехала. Это же не игрушки вам, а живые люди! И какими они вырастут, если сейчас пожилых оскорбляют?

— Оскорбляют? — Я очень удивилась, потому что моя дочь отличалась довольно-таки спокойным и весёлым нравом. — Как именно?

— Да по-всякому! — махнула рукой старуха.

Кажется, её звали Валентина Ивановна. Или Петровна, я как-то позабыла, да теперь и не хотелось вспоминать.

— Полдня они с Денисом вокруг нас на великах ездили! Мы замечание сделали, а они и ухом не ведут. Из лужи грязью обрызгали Нину Макаровну, — соседка кивнула в сторону кривоногой бабульки, которую я раньше никогда не видела. — Она к родственникам приехала. Вышла воздухом подышать, и нате! Ведь Октябрина твоя нормальным ребёнком была, пока этот Денис здесь не появился. Ты бы запретила девочке с ним дружить, а то он уже и матюгам разным учит…

— На собаку мою ошейник какой-то специальный надел, вступила в разговор высокая старушка интеллигентного вида.

Она была похожа на учительницу — в очках с толстыми стёклами и коротко остриженными седыми волосами.

— Знаете, такой, который током бьёт, когда пёсик залает? Ужасный мальчишка, он же совершенно невоспитанный, хоть и из Петербурга! Говорит, слишком много ваша собака лает, пройти нельзя. А теперь моя Жуля и попипикать никак не может от этого электричества!

— Ладно, я с дочерью поговорю.

Меньше всего мне хотелось сейчас разбираться в жалобах старух, которые сами кого угодно могли довести постоянными сплетнями и каверзами, но нужно было под каким-то предлогом от них смыться.

Самое главное, что моя дочь должна была сегодня находиться в пансионе Центра индивидуального развития, где она училась уже во втором классе, а перед этим прошла курс дошкольного обучения в детском саду. Сама она вернуться из Подмосковья не могла — значит, ребёнка привезли транспортом Центра. Одно хорошо — раз Октябрина гоняла на велосипеде по двору, значит, она не заболела.

— Извините, мне некогда. И я устала на работе. — Это был мой последний довод, который не на шутку рассердил старушек.

— Вот-вот, так и всегда! — пробурчала Валентина, но с дороги ушла. — И что за работа такая у людей, когда о детях забывают? Ведь не сутками, не на заводах — болтают и кофе пьют, тьфу! Да родители твои в гробах, небось, вертятся, когда с небес видят всё это безобразие! Младшеньких не уберегла, девчонку принесла в подоле, и слушать не хочет соседей, которые вот с таких её знают! Стыд и срам, Оксана! Такая ваша семья хорошая была, многодетная, крепкая! А теперь? Да твоя задница давно ремня просит! А Милка, она же, я слышала…

Подавив вполне естественное желание ответить на оскорбления так, как полагается, я вошла в подъезд и вызвала лифт. Если действительно новый приятель Октябрины учит её бранным словам, нужно побеседовать и с ней, и с ним. Но ведь старухи и наврать могут, им везде мерещатся бандиты и проститутки, а также малолетние преступники. Как водится, молодёжь, подростки и дети не достойны их, героических предков, которым обязаны жизнью.

Но всё-таки Октябрина учится в элитной школе, и должна помнить, к чему это её обязывает. Конечно, придётся жаловаться матери Дениса Миле, а ведь жаль её — работает, как проклятая, в Центре пластической хирургии. Ребёнок, разумеется, весь день один. Вернее, с мальчишками, а теперь вот ещё и с Октябриной…

Выходя из лифта на шестом этаже, я в который раз подумала, что нужно менять квартиру. Переехать туда, где никто не знал моих родителей, сестру и маленьких братьев. Где не напомнят мне о прошлом, в том числе и о рождении ребёнка вне брака.

Но о переезде я думала уже несколько лет, и всё никак не могла решиться. Именно потому, что в этой квартире, слишком большой для нас с дочерью, жила память о дорогих мне людях. И сегодня, как всегда, мне казалось, что родители сестра и братья ждут меня дома. Переезд казался мне предательством, и я, как могла, оттягивала момент принятия окончательного решения.

Мысль о том, что умершие на самом деле где-то существуют, помогала мне жить и в то же время позволяла не бояться смерти, потому что за нею обязательно должна была последовать встреча с семьёй. А о смерти приходилось думать часто — работая в сыскном агентстве, я почти ежедневно подвергалась реальной опасности.

Когда я подъезжала к дому, думала о ванне с морской солью, чашке чая с травами и мёдом, а ещё — о мягком кресле перед экраном домашнего кинотеатра. Но обо всём этом забыла, едва старухи сказали про Октябрину. Пока открывала дверь в квартиру, ждала тягостного объяснения со своим не по годам развитым ребёнком. Прихожая была залита сентябрьским вечерним солнцем, и на полу лежал школьный рюкзачок дочери. На вешалке висела куртка, в которой четыре дня назад я отправила Октябрину в пансион до пятницы.

— Ота! — крикнула я с порога, потому что дочь, против обыкновения, не выскочила меня встречать. Наверное, опять вцепилась в компьютер.

Ответом мне была пугающая тишина. Скинув туфли, и бросилась распахивать двери; и притом не представляла, что хочу увидеть. А ребёнок мой наблюдал за мной с порога кухни, пока я металась туда-сюда.

Увидев Октябрину, я облегчённо вздохнула и только тут разжала сведённые судорогой пальцы. Сумка упала на пол, и я принялась расстёгивать кнопки кожаной куртки, которая при этом тихо поскрипывала. Шейный платок я, не глядя, бросила на полочку.

— Мам, привет!

Октябрина чему-то улыбалась, шкодливо опустив длинные ресницы. Обхватив меня за шею, она привстала на цыпочки и чмокнула в щёку.

— Около игровой комнаты там у нас кто-то ртуть разлил. Ну, всех и развезли по домам. Сказали, заберут, когда всё вычистят. Два дня надо заниматься дома. Я уже занимаюсь, ты не бойся…

— А у меня есть сведения, что ты на велике полдня гоняла.

Я прошла на кухню, села верхом на табуретку. Ота немедленно забралась на другую, устроила голову на кулачке и тряхнула густой смоляной чёлкой.

— Скажи мне честно — вы с Денисом ругались матом на улице?

— Нет. Мы матные слова не говорили! — искренне удивилась Ота.

— Но что-то вы старушкам кричали? — Я окончательно успокоилась и полезла в холодильник. Теперь чаем с травами не обойтись — нужно кормить дочку обедом. — Или они всё придумали?

— Денис им сказал: «Бабки в повязках!». Это из «Няни-мумии»…

— Но они же правильно вам замечание сделали! Не соглашалась я. — На великах гоняли? Грязью их обрызгивали? На чужую собачку ошейник с электроразрядом надевали? Вы что, нормально играть не можете?

— Они сказали, что из меня ничего не получится, и мне в элитной школе делать нечего. Бабушка — подавальщица, дедушка — шофёр, а мать по улице… по панели ходит. И что они знают, откуда у нас машина…

Я махнула рукой, надела кокетливый малиновый фартук, загремела тарелками. О том, что меня во дворе считают не частным сыщиком, а валютной проституткой, я знала давно. Но девочке-то можно было об этом не говорить. И грешно поминать дурным словом её дедушку и бабушку, о которых якобы во дворе хранят добрую память…

— После съеленной пачки чипсов ты ещё хочешь обедать? Не тошнит?

— Нет. — Октябрина резко вскинула голову и взглянула мне прямо в зрачки большими шоколадными глазами. — Не тошнит. Мама, ты не бойся. Я тебе одну вещь скажу, очень важную.

— Какую?

Я старалась отрешиться от сыскных дел и переключиться на дом. Здесь вся мои жизнь, и самые важные дела происходят в этих четырёх комнатах и на этой кухне, где мы с дочерью сейчас будем обедать. А, может, ужинать, потому что уже вечер. Какую бы вещь ни сказала сейчас Ота, пусть даже глупую или пустяковую с моей точки зрения, я должна отнестись к проблеме серьёзно. Именно потому, что это — проблема моей дочери.

— С тобой всё в порядке?

— Всё. — Октябрина водила смуглым пальчиком по столу, и я видела, что она лукавит. — Только Денис мне предложение сделал. Взаправду!

— То есть?.. — Я даже поперхнулась. — Предложение чего?

— Чтобы я за него замуж вышла, — тихо и вежливо пояснила дочь. — Но не сейчас, ты не думай! Потом, когда паспорта получим. Мы поклялись, что он другую не найдёт, и я — тоже…

— Он сделал тебе ТАКОЕ предложение? — Я почувствовала, что мой язык онемел, и ни одной мысли не приходит в голову. — Почему вдруг родилась такая идея? Вы слишком долго гуляли? Решили и в ЭТО поиграть?

Конечно, я знала, что такой разговор когда-нибудь состоится — лет этак через одиннадцать, а то и позже; потому как следует и не подготовилась. Судьбоносная минута застигла меня врасплох. Чтобы Октябрина не заметила улыбку, я стала накладывать корм в миску нашей персидской кошки Клариссы.

— Мы в это не играем, — всё так же негромко, но очень решительно сказала Октябрина, пощипывая рукав своего джемпера. — Мы даже целовались, — добавила она одними губами. — Мы любим друг друга — на всю жизнь.

Я всю жизнь была и сейчас остаюсь никуда не годной хозяйкой, потому что всё время проводила на службе, в охранно-розыскном агентстве. Там нельзя было подолгу заниматься личными делами, и поэтому питались мы в основном из пакетиков. Дочка неделями проживала в пансионе, и забирала я её лишь на выходные. Мы мотались по детским кафе, заходили в рестораны. Но почему-то Отка особенно любила «Макдональдс». На сегодня у меня остался только гороховый «быстросуп», который я и развела в двух тарелках. В последнюю очередь я нарезала хлеб и села напротив Оты.

— Целовались? Любите?

Мне показалось, что я ослышалась. Да, я никогда не забывала, что моя дочь южных кровей, и замуж может захотеть раньше, чем остальные. Но чтобы в семь лет и за семилетнего!..

— Мы же в щёку целовались! — Октябрина старательно дула на ложку с супом и одновременно пожимала плечами.

— Значит, в щёку, — машинально повторила я, взялась за свою ложку и тут же обожглась. — А что ещё делали? — Вопрос прозвучал довольно-таки глупо, и я очень быстро это поняла, примирительно улыбнулась.

— А что ещё можно делать? Он маленький пока, неразвитый.

— Как это неразвитый? — попыталась я прояснить взгляды дочери.

— То есть незрелый. Надо, чтобы он смог иметь детей…

И тут я расхохоталась, осознав до конца, сколь нелепым и напрасным получился наш разговор. Октябрина обиженно надула губы — ведь я не восприняла её чувства всерьёз и дала понять, что никакой любви в её возрасте быть не может. Они с Денисом на самом деле только что вылезли из песочницы, а вот насмотрелись всякой ерунды по телевизору и в современной школе и решили не отставать от старших.

Конечно, если детям с утра до вечера капают на мозги, подбрасывая разные рисковые идейки, то они вполне могут и не дождаться до четырнадцати лет, до вожделенных паспортов. Раньше паспорт выдавали в шестнадцать, но если бы я сказанула такое своей маме за столом, она, в лучшем случае, стеганула бы меня полотенцем. Правда, я уже давно отказалась даже от мыслей о физическом воздействии на ребёнка, и до сих пор была верна своему выбору.

— В двери звонят! — Октябрина с наслаждением прервала мой смех.

— Неужели?

Я вытерла слёзы и прислушалась. Действительно, гонг удались ещё раз — наверное, во второй или в третий. Я сразу же напряглась — это ведь мог быть кто угодно. Бывало, что заезжали обменяться мнениями коллеги по агентству, если у них вдруг возникала нештатная ситуация. Случалось, наведывались и бандюганы, предлагающие уладить дело миром. Эти или угрожали, или пытались заплатить больше, чем их враги — наши клиенты.

А чаще всего забегали соседи — по старой памяти. Все помнили, какая радушная и хлебосольная была моя мама, тоже Октябрина. И хотя её нет на свете уже без малого восемь лет, время от времени старые знакомые пытаются занять денег или выпросить луковицу. Узнать, как дела, и не собираюсь ли я замуж. Я всегда отвечаю, что живу нормально, и ссылаюсь на неотложные проблемы. Так надо будет сделать и сейчас. Потому что я — не мама, чашки чая и рюмки сладкого вина у меня для соседей не находится. Если кому-то из них холодным осенним вечером стало скучно, пусть ищут другую компанию.

— Это не к тебе? — на всякий случай спросила я дочку.

— Нет, мне никто не звонил!

Она, кажется, уже забыла о нашем разговоре. В её возрасте каждое новое впечатление нацело стирали предыдущее. В семь лет возможно жить не только одним днём, но и одним часом.

— Может быть, это Денис? Или Полинка?

Хорошо, что я не успела снять деловой брючный костюм в жемчужные клипсы, подаренные мне на день рождения лично директором нашей фирмы. А вот Октябрина уже повесила в шкаф форму — чёрный сарафан, серый жакет и шёлковую блузку с бантом. Но в своём стареньком свитере «пончо» дочка выглядела ещё лучше — как туземец в национальном наряде.

Я уже прикинула, что в баре есть несколько бутылок из коллекции «Колье Екатерины» — на тот случай, если прибыл кто-то из взрослых. Запасы, оставшиеся в холодильнике, позволяли быстро накрыть стол. А ведь я могла бы плавать в ванне, как собиралась, и тогда пришлось бы сильно поволноваться, натягивая купальный халат и заворачивая голову в полотенце.

Дочка первая подбежала к двери, поднялась на цыпочки и посмотрела в «глазок». Различив силуэт гостя, она взвизгнула от радости.

— Это Людмила Витальевна! Заходите, пожалуйста!

— Сватья моя будущая, — криво усмехнулась я.

Легка на помине мать того самого Дениса, с которой я хотела серьёзно поговорить. Она и раньше появлялась в нашей квартире — главным образом для того, чтобы забрать загостившегося допоздна сына. Но сейчас Дениса у нас не было, а просто так, на огонёк, Мила не забегала ни разу.

Октябрина открыла дверь, и Мила вошла — как всегда, лёгкая, смешливая, пахнущая осенним холодком и духами «Шанель номер девятнадцать», напоминающими дуновение душистого ветерка. Мила всегда носила распущенными свои длинные каштановые волосы, и от того выглядела молоденькой девчонкой. Впечатление усиливали джинсы в обтяжку и короткая кожаная куртка, а также сумочка, напоминающая ученический портфель.

Мне казалось, что у Милы не бывает грустных мыслей. И своим оптимизмом она умела расположить людей, даже не склонных к случайным контактам. Мила считала себя счастливой, потому что родилась в воскресенье, и шагала по жизни, презирая закон всемирного тяготения. Она казалась старшей сестрой своего сына, и это несмотря на то, что ей вот-вот должно было исполниться двадцать семь лет. Странно, но у матери-одиночки Милы не проступала в чертах лица тяжёлая женская доля. Напротив, Мила часто корчила озорные гримасы и округляла светло-карие, в золотистую точечку, глаза, как будто собиралась посекретничать.

— Милок, давай на кухню! — засуетилась я, но гостья зацепилась плечом за косяк второй двери, ведущей непосредственно в прихожую.

Хай! — на американский манер приветствовала нас Мила, запуская руку в сумочку, усеянную коричневым крупным горохом. Достала яркий пакетик и протянула Октябрине. — Держи, сухарики с чесноком. Нам с Денисом нравятся. Попробуйте теперь вы…

— Спасибо, — вежливо поблагодарила дочка, наклонив голову.

— Милок, пообедаешь с нами? — Я дёрнулась в сторону кухни.

— Извини, Ксан, очень спешу. У моего профессора вот-вот операция — одной богачке нос из седловидного в прямой будем переделывать. Ну, и подтягивать рожу, разумеется. Я забежала, чтобы вас с Отой на день рождения пригласить, в субботу, к четырём. Придёте?

— Обязательно придём, если ничего не случится! — обрадовалась я.

Значит, сегодня удастся принять ванну и отдохнуть, но в то же время нужно будет думать о подарке. Я оглянулась, увидела, что дочка ушла на кухню, и обратилась к Миле.

— Твой Денис моей Отке предложение сегодня сделал. Только ничего ему не говори, будь другом. Я до упаду хохотала как раз перед твоим приходом!..

— Вот глист в скафандре! — восхищённо сказала Мила. — А мне ни слова. Правда, я знала, что деньги, выданные на мороженое, уходят на цветочки. Или это мороженое он твоей дочери скармливает. Все видеокассеты из дома к вам перетаскал. Скоро начнёт серенады петь под окнами. Не удивительно, что сын папы-гуляки частенько наследует его привычки. Ведь за такие проделки отвечают определённые участки мозга, а мозг переходит от родителя к чаду. Ладно, Оксана, я действительно спешу. А то бы с удовольствием посидела-поболтала. Обожаю твою кухню, честное слово! Прекрасный старинный стиль, настенная роспись, витражи — мечта поэта! А я всё мечтаю о барной стойке из природного камня. У моей тёти в загородном доме, на Урале, есть такая. Очень, между прочим, здорово. Ну, всё, Оксана, я побежала. У тебя на службе как? Чики-пики? Нормально?

— Грех жаловаться.

Я подумала вдруг, что ничего о Людмиле не знаю, хотя уже считаю её если не подругой, то товаркой. Она никогда не рассказывала о своём муже или любовнике, и только сейчас, видимо, от удивления, сболтнула лишнее.

Значит, по какой-то причине она считает нужным скрывать это. А вот про родителей рассказала почти сразу же. Оба преподавали в питерском Политехе. Вся семья жила неподалёку от института — на Гражданке. В девяносто четвёртом, когда Мила уже была беременна, её отец попал в тяжелейшую автокатастрофу. С тех пор он почти неподвижен, кроме того, быстро слепнет, и Милина мать находится при нём неотлучно.

Почти все заработанные деньги Мила посылает им, но болезнь отца целиком съедает все эти средства. Семья держится лишь на Милиной тётке Наталье Лазаревне, которая помогает младшей сестре и её несчастному мужу. Наверное, она так поступает ещё и потому, что и Мила, и Денис являются её крестниками. А Наталья Лазаревна — верующий человек, причём уже давно, с детства, а не в соответствии с нынешней модой…

— Ота, всего хорошего! Я ухожу! — крикнула Мила, обернувшись в сторону кухни.

Моя дочь, жуя сухарики, выскочила в коридор.

— А почему? — капризно спросила она. — Я уже чайник поставила.

— Спасибо, птенчик, в другой раз!

Мила посмотрела на мою дочь как-то по-новому, наклонилась и поцеловала её в макушку.

— Послезавтра вы с мамой придёте ко мне на день рождения и одновременно на именины. Будет очень весело, обещаю. Пожелайте мне удачи!

— Желаю! — Октябрина улыбнулась во весь свой щербатый рот.

А я искренне пожалела Милу, представив, что ей несколько часов придётся стоять у операционного стола, а после неделю дрожать со страху. Ведь богачка может предъявить претензии к качеству оказанных услуг и закатить скандал, а профессор вряд ли намерен подставляться под удар сам. Мила тоже не хочет лишаться доходного места, и потому живёт в напряжении, в постоянном стрессе, переживая за сына, за родителей, за себя. Она давно говорила мне, что очень хочет слезть с тётиной шеи, но пока не может.

— А Денис один остался? — встревожилась я не на шутку.

— К нему мальчик из класса пришёл. Говорят, что заниматься будут, но я не очень верю. Скорее всего, комп гонять начнут или удерут играть в футбол. Пока!

Мила щёлкнула замком и вышла на лестницу. Дочь, тяжело вздохнув, заперла за ней дверь. Праздничное настроение, возникшее, как всегда, с приходом матери Дениса, медленно исчезало, и я вновь ощутила страшную усталость.

— Второе разогревать? — Я отправилась на кухню, спотыкаясь и пошатываясь. — В микроволновке быстро дойдут курица с картошкой.

— Мам, я не хочу, правда!

Октябрина опять о чём-то задумалась. Она пригорюнилась на высокой табуретке, сама похожая на куклу, украшавшую кухню — такая же разноцветная, черноволосая, нарядная. Не удивительно, что блондин Дениска влюбился в неё насмерть. Мила сказала, что сын один раз что-то тайком писал в тетрадке, кажется, стихи. Но прочесть их отказался, сразу же удрал и тетрадку спрятал. Возможно, эти строки предназначались лишь для Октябрины.

— Понятно. Чипсами и сухарями наелась. Ладно, курицу прибережём, а сами попьём чаю с мармеладом. — Мне очень хотелось сделать дочери приятное. — А дальше — за уроки. Сказали — заниматься дома, значит, надо заниматься. Кстати, твоему Денису тоже пора в учёбе подтянуться. Год только начался, а он уже двоек-троек нахватал. Сначала нужно с этими проблемами разобраться, а потом уже думать о любви.

— Мама, а можно меня теперь называть Яной? — вдруг спросила дочь, удивив меня второй раз за вечер. — В моём имени есть буквы «Я», «Н» и «А». Я очень прошу, пожалуйста! Это так красиво…

— Но почему ты не хочешь быть Отой, как раньше?

Я разлила чай, распечатала коробку мармелада, который вроде бы был даже тёплым. И очень мягким, не успевшим засахариться.

— Потому что меня дразнят, — глядя в чашку и не прикасаясь к мармеладу, ответила дочь.

Она говорила уже совсем по-взрослому — кратко, ёмко, печально. Я вздрогнула, потому что услышала такую жалобу впервые.

— Мне уже противно в школу ходить…

— Кто дразнит? Как именно?

Горячий чай плеснул мне на руку, но я поняла это позже, когда уже вздулся пузырь. Не для того я отдавала свою единственную радость в престижную школу, чтобы её там дразнили, как в нанюханном пресненском дворе.

— Васька Попов, — неохотно отозвалась Октябрина.

Она и от меня слышала, и сама знала, что ябедничать нехорошо. Но, видно, уже не могла терпеть.

— Он мне всё время кричит: «Отка-идиотка!» И ещё… — Дочка проглотила слёзы. — Про Чечню…

— Что про Чечню?

Я готова была где угодно найти этого Ваську Попова и собственноручно открутить ему голову. Раньше дочка ничего про этого парня не говорила. За ней пробовал ухаживать полиглот и музыкант Миша Зукаль, но потом он уехал с родителями за границу. Октябрина недельку походила грустная, но тут к нам в дом приехали Оленниковы, и Денис прочно занял место Миши.

— Он сегодня загородил дорогу и орёт: «Иди, Оточка, ко мне — будем воевать в Чечне!» — Октябрина не выдержала и расплакалась.

— Да он дурак просто, не обращай внимания!

Мне стало немного легче. Но такие поганые выходки тоже спускать нельзя, и нужно будет жёстко поставить этому Ваське на вид. Для серьёзного разговора я не поленюсь и при первой же возможности сама поеду в Центр индивидуального развития. Действительно, у дочери редкое имя, но это никому не даёт права называть её идиоткой. Кстати, отца себе она тоже не выбирала, и отвечать за него не должна.

— Не реви! Этот Васька в тебя просто влюбился…

— Тебе всё смешно! — упрекнула дочь.

Она уже сидела на моих коленях, уткнувшись личиком в моё плечо. У кого же ей ещё искать защиты, как не у матери? Не хватало ещё, чтобы моя крошка заболела из-за этого Васьки!

— Он меня ненавидит. А любит Денис. Он никогда не дразнится. Но я же Ваське ничего не сделала, я же… Он мне подножки подставляет! Я колготки два раза порвала… — И Октябрина захлебнулась слезами. — А его и не наказали! Ему всё разрешают!..

— Я, конечно, поговорю и с Васькой, и с завучем, но поможет ли это, вот вопрос?.. Он ведь может дразнить просто назло…

— Мама, ты только скажи, чтобы меня называли Яной, — пролепетала дочь. — А про Ваську не надо жаловаться. Ещё хуже будет…

Октябрина дышала мне в щёку ржаными сухариками и моё сердце разрывалось от жалости. Мне пришло в голову завтра же с утра отправиться в этот Центр и забрать оттуда ребёнка вместе с платой за обучение, раз ему не могут обеспечить возможность заниматься, не отвлекаясь за разные глупости. Но ведь и в новой школе может завестись какой-нибудь Васька Попов, потому что Октябрина всегда останется такой же — черноволосой, смуглой, необыкновенной. И никуда не денется её редкостное, столь дорогое мне имя.

— Хорошо, я попрошу называть тебя Яной. Но сама этого делать не буду. Для меня ты навсегда останешься Октябриной — в память бабушки, моей мамы. Но если насмешки будут продолжаться, ты сменишь школу.

— Я перейду туда, где Денис?.. — загорелась идеей дочка.

— Наверное. Это же наша школа по району. Но всё-таки в Центре преподаватели сильнее. Ты уже сейчас два языка учишь, а в обычно — только один, и тот начинают преподавать гораздо позже. Ты занимаешься плаванием, теннисом, танцами. У тебя огромные перспективы в Центре. Неужели я допущу, чтобы ты лишилась хорошего образования из-за какого-то Васьки Попова? Может, преподаватели поговорят с ним, с его родителями? Ведь должно же заведение такого уровня заботиться о своём престиже…

Я взяла Октябрину на руки, как маленькую, погасила свет на кухне и подошла к окну. Мы обе смотрели на поредевшие кусты, на деревья, которые качались в свете фонарей от налетевшего к ночи ветра. А наверху, в разрывах туч, зажглись звёзды, далёкие и равнодушные к нашим бедам. И впервые в жизни я почувствовала, как мы с дочкой одиноки в этом мире, несмотря на то, что вокруг нас много людей.

Дочкины слёзы падали мне на щёку, а я шептала ей самые нежные слова, какие знала. Не убирая со стола, унесла ребёнка в детскую, уложила его на тахту. Сняла с ножек настоящие индейские мокасины, потом — джинсы, колготки, джемпер. Какие дочке сейчас уроки на ум пойдут? Пусть отдохнёт, успокоится. И поспит, желательно, до утра.

Октябрина молча притянула меня к себе, и я, прямо в костюме, прилегла рядом. Дочка как-то сразу заснула, а я всё думала, что завтра непременно поеду в пансион. Но для этого нужно выглядеть успешной, здоровой и сильной. И потому необходимо превозмочь себя, сейчас же принять ванну. После того, как её отреставрировали и поменяли цвет с белого на нежно-розовый, я ещё ни разу не ложилась в воду с морской солью.

Я с трудом поднялась с тахты, поплелась на кухню и принялась мыть посуду. А после, махнув на всё рукой, полезла просто под душ. Думать о предстоящем Милином дне рождения, о дочкиных школьных проблемах, о сложных делах в агентстве я уже не могла. Свернувшись калачиком под широким, но невесомым одеялом, я только успела вспомнить, что завтра надо встать пораньше и заехать на заправку. Пансион находился в области, и пилить туда нужно было долго.

* * *

— Оказалось, что этот самый Васька Попов не из их класса!

Перекрикивая магнитолу, я навалилась на овальный стол, заставленный тарелками и бутылками. Мы пировали уже три часа, поздравляли Милу, дарили ей коробки и свёртки, а потом пили и ели.

У меня так и не нашлось времени подобрать подарок, и мы с дочкой ограничились букетом розовых роз, а также бутылкой шампанского «Князь Левъ Голицынъ». Шампанское собравшиеся немедленно распили, а розы расставили по всей комнате. Под потолком летали шарики-сердечки, к которым Мила и Денис привязали разноцветные ленты. Всё было очень красиво — как в Новый год.

— Так ты поговорила с этим недоумком? — заинтересованно спросила именинница.

Сегодня она была неотразима в сером бархатном платье с длинными рукавами и в немецких серебряных туфлях. Гарнитур из белого золота дополнял изысканный ансамбль. Людмила отлично выглядела, несмотря на то, что позавчерашняя операция прошла не совсем удачно.

— Интересно, ведь моей пациенткой была как раз Попова Татьяна…

— А мне и сказали, что Вася Попов очень переживает из-за состояния здоровья своей мамы. Его вызвали с урока граждановедения, и он пробубнил, что обижать мою дочь не хотел. И якобы говорил не «идиотка», а «иди, Отка». Директриса слёзно просила меня строго мальчика не судить, у них в семье и так горе. Ребёнок только в пятом классе, а мама в реанимации лежит. Надо бедняжку пощадить, не ругать очень…

— Не надо было ей всё это делать! — Мила поморщилась, потому что сейчас не хотела вспоминать о неприятностях. — Итак, Оту зовём Яной?

— А это уж как тебе больше нравится. Получается, эти Поповы очень крутые? Вообще-то, похоже, слишком перед ними стелятся педагоги.

— Говорила я Татьяне, что у неё носоглотка не в порядке. Нет, настояла, видите ли, потому что им с мужем скоро нужно ехать в Испанию. Кажется, глава семьи держит сеть закусочных в центре Москвы. Не знаю, какие именно, но в любом случае мне может не поздоровиться. Профессор с удовольствием сделает меня козлом отпущения, хоть сам и приказал всё-таки проводить вмешательство. Если не удастся снизить температуру, из клиники мне придётся уйти. Вдруг нам с Денисом придётся от этих Поповых скрываться? Поможешь?

— Конечно, помогу.

Меньше всего мне хотелось, чтобы у Милы возникли неприятности. Значит, я сказала дочке неправду. Вряд ли пятиклассник влюбится во второклассницу. Скорее всего, действительно хотел обидеть. Наверное, у отца базар с кавказцами, и Васька наслушался всяких эпитетов в их адрес. Он твёрдо знает, что «чёрных» надо «мочить в сортире». И начал отравлять существование Октябрине, считая себя борцом за поруганный русский народ.

— А теперь все танцуем! — закричала Мила, вскакивая со стула.

Через минуту действительно отплясывали все. Взрослых у Милы собралось шесть человек — кроме меня ещё пять женщин и девушек. И, разумеется, Денис с Октябриной. Дети то пировали с нами, то удирали посекретничать на кухню. Теперь же они, скинув обувь, скакали по софе, как сумасшедшие. Ансамбль «Золотое кольцо» исполнял песню «Виновата ли я?».

И все мы кружились, выкидывали коленца, хохотали, как будто понимали, что больше вот так, самозабвенно и весело, нам плясать не придётся. Пролетая мимо зеркала, я не узнала себя — в чёрном вечернем платье я была похожа на молодую ведьму. Между прочим, подумала, что неправильно подобрала аксессуары, слишком мрачные и тяжёлые.

А потом про всё забыла, потому что напилась до поросячьего визга и уже не следила за собой. Серенький денёк за окнами навевал тоску, но я старалась не смотреть на осеннее небо, на увядшие листья, которые липли к стёклам и к подоконнику. Мы отбивали чечётку на ковре, и кое-кто скинул туфли, чтобы не прибежали ругаться соседи снизу.

Музыкальный центр стоял в углу, и куча футляров т компакт-дисков громоздилась рядом. Сейчас дуэт Ротару-Расторгуев пел песню «Засентябрило», которая идеально соответствовала обстановке.

— Между прочим, меня хотели назвать Ульяной в память прабабушки, — заводя под потолок хмельные глаза, говорила Мила.

Она, наплясавшись, упала на стул и сейчас обмахивалась японским веером. Другие тоже понемногу остывали, и я первая догадалась открыть форточку.

— Но кокочка настояла на том, чтобы я стала Людмилой, раз родилась в этот день…

— Тебя хотели назвать Ульяной? — удивилась чёрненькая девушка в светло-сиреневых нарядных брюках и таком же пиджаке.

— А чему ты удивляешься? Тогда деревенские имена были в моде. Спасибо кокочке, а то бы сейчас не знала, что делать!..

— Пришлось бы имя менять, — сказала ещё одна, очень удачно выкрашенная в то красного дерева дама.

Потом я поняла, что она носит накладку, продевая в её дырочки свои короткие волосы.

— По себе знаю, ведь раньше меня звали Матрёна. Тоже в честь бабули, дожившей до ста пяти лет. Потом пришлось на Марианну менять. И сколько таких случаев!

— Сочувствую.

Мила, уже в который раз, посмотрела на часы. Потом перевела взгляд на телефон и нетерпеливо тряхнула локонами.

— Не понимаю, почему она не звонит. Ведь всегда с утра поздравляла…

— Ты тётю имеешь в виду? — удивилась Марианна.

— Да, она ведь каждый год в этот день сразу к телефону бежала. А потом и семнадцатого августа, чтобы Дениса поприветствовать. Ох, девчонки, ведь именно кокочка меня заставила родить! Всё так ужасно было, папа в аварию попал на Васильевском острове. А у меня свадьба сорвалась, к которой уже всё было готово. Если бы не тётя Наташа, не знаю, как бы мы это пережили.

Мила сцепила на скатерти тонкие пальцы с невероятно длинными накладными ногтями. Свои она не могла отрастить, потому что часто приходилось оперировать и делать процедуры.

— Кокочка своих детей бросила на Урале, примчалась, попеременно со мной и мамой дежурила у постели отца. И всё уговаривала меня оставить ребёнка, не губить невинную душеньку. Она в этом плане человек принципиальный. Имеет восьмерых детей от первого брака и одного — от второго.

— Действительно, героиня! — вмешалась полная, как калач, сотрудница Милиной клиники. Она всё время смотрелась в зеркало и проверяла макияж. — Мне и одного не поднять, несмотря на помощь родителей…

— Она вообще необыкновенная! — Мила грустно взглянула на меня, будто только я её и могла понять. — Они ведь с мамой погодки, а кажется, что Наталья много старше. Мать их, Пелагея Трофимовна, много болела и рано умерла. И за старшую в семье осталась моя будущая кокочка. Отец, Лазарь Михайлович, был человеком добрым, но слабохарактерным. Сторожил молочную ферму и сильно сил с дружками. Делами дочерей не интересовался, но и с них ничего не требовал…

Магнитола пела «Потому что нельзя быть на свете красивой такой…», а мы слушали Милу. И боялись неосторожным словом, движением, даже вздохом спугнуть ей откровенность. Все остальные, приехавшие поздравлять Милу, точно так же как и я ничего о ней не знали. Болтушка и хохотушка сумела утаить от всех самое своё сокровенное, а почему-то сегодня вдруг решила приоткрыть душу.

В открытую форточку ворвался холодный ветер с каплями дождя. Цветы на подоконнике закачались, и пластиковый стаканчик с отростком аралии опрокинулся. Я подошла, поставила его на место, вытерла лужицу.

— Наталья младшую свою сестрёнку Свету, мою маму, сама повезла в Ленинград. Пока та сдавала экзамены в Технологический институт, готовила ей обеды, всячески опекала, не давала даже чай вскипятить. Переживала за абитуриентку так, как иная мать не переживает. Они сняли комнату на улице Фаворского — Наталья не пустила Свету в общежитие, несмотря на то, что иногородним давали там места. Светлана поступила с первого раза — во многом благодаря сестре. У них о Гражданке остались приятные воспоминания. И получилось так, что на проспекте Науки, в кооперативной квартире, со своей матерью жил многообещающий аспирант Виталий Оленников. Потом свекровь Светлане с мужем эту квартиру оставила, а сама уехала к родственникам в Липецкую область. Я почти всю жизнь провела там — и в детский сад ходила, и в восемьдесят восьмую школу. Мама говорила, как тётя в ночь моего рождения под дождём у приёмного покоя дежурила, не могла заснуть. Папу в командировку услали, а она вот так… Пока не узнала, что всё в порядке, не ушла домой. Встретила сестру из роддома и сразу же меня в область повезла — крестить. Отец был членом партии, так что решили не впутывать — всё-таки диссертацию собирался защищать через две недели. И поначалу кокочка задержалась в Ленинграде, хотя у самой на Урале оставались две дочки — Пашка и Фрося. Приняла на себя всю тяжесть ещё не привычных для Светы хлопот. Дала сестре окрепнуть, втянуться в это дело, почувствовать себя матерью. Точно так же она и мне помогала — с Денисом…

Дети потихоньку заползли на стулья и тоже стали слушать, не забывая потаскивать со стола мандарины, яблоки и конфеты. Денис был в красивом клетчатом костюмчике, очень шедшем к его светлым волосам. Костюм был строгий, в зеленоватых тонах, со штанишками до колен и «бабочкой» у ворота рубашки. Моя Октябрина надела новый сарафане из ярко-розовой джинсы, а волосы прижала обручем с множеством заколок.

Нарядилась дочь так, как сама пожелала, хотя, по моему мнению, вкус ей слегка изменил. Кроме всего прочего, Октябрина выбрала невероятно пёструю блузку и чёрные колготки, тоже расписанные экзотическими лианами. Ребёнок устал от школьной формы и хороших манер, навязчиво прививаемых в Центре индивидуального развития, и хотел проявить характер.

А Мила всё смотрела на телефон и при каждом звонке радостно срывалась со стула. Но я сразу понимала, что сигнал не междугородний; так оно и оказывалось. Многие хотели пожелать Милочке Оленниковой здоровья и счастья, но среди них не было тёти Наташи. И это обстоятельство постепенно превратило светлый праздник в вечер воспоминаний. Уже никому не хотелось танцевать. Даже дети притихли и прекратили шептаться.

— Сколько себя помню, тётя всегда была рядом. Мне даже кажется, что она и сейчас здесь. Странно, но это так.

Мила закрыла глаза ладонями, будто хотела увидеть перед собой Наталью Лазаревну, и тут же отняла их. Налила в фужер из бутылки остатки нашего шампанского и выпила. Лицо её страдальчески скривилось.

— Конечно, всё время в Ленинграде кокочка жить не могла. Ведь у неё муж был, часто рождались дети. И притом дома она не сидела, была учительницей черчения и рисования в средней школе. Её муж, знатный токарь, получил пятикомнатную квартиру, и одно время всё у них было тип-топ. Звонила кокочка нам каждую неделю, а то и чаще — всегда находила повод. А уж если случались знаменательные события, она срывалась и мчалась к нам, оставляя семью на мужа и свекровь. У нас в точечном девятиэтажном доме была двухкомнатная квартира на самом последнем этаже. И дом стоял среди зелени. Там раньше был лес — деревья специально не высаживали. Кокочка обожала сидеть на балконе; говорила, что оттуда весь город видно. Хотя, конечно, это не так. Теперь мама папу в кресле туда вывозит, во двор ведь не спуститься. Мы с ней всегда жили в маленькой комнате, а большую занимали родители. Спали в одной постели. Если бы меня спросили, кого больше люблю, маму или тётю, я не смогла бы сразу честно ответить…

Я вздрогнула, потому что мне показалось — Мила говорит о тёте в прошедшем времени. Вспоминает её так, как вспоминают мёртвых. Томится от тяжёлого предчувствия, потому и старается отвлечься, но мысли всё время возвращаются к Наталье Лазаревне.

Мало ли почему та могла не позвонить! Но нет, Мила лучше её знает. Неужели действительно что-то случилось? Тогда почему не звонят из Питера Милины родители? Сами не в курсе? Или не желают портить дочери день рождения? Когда Мила утром говорила со Светланой Лазаревной, та, вроде, ничем не была огорчена.

— Школа у нас во дворе, а тётя меня лично туда водила. Интересовалась, как учусь. Если получала табель без троек, тётя всегда привозила подарки. Но когда тройки всё-таки появились, тоже особенно не ругала, просто советовала проявить характер. Но я её натуру не унаследовала, и мама получилась совсем другая. Нам почему-то всегда казалось, что Наталья поможет, что есть, на кого опереться. Дениска, покажи Октябрине книжку про Гарри Поттера, — неожиданно попросила Мила.

И все поняли, что она хочет поговорить о вещах, не предназначенных для детских ушей. Но когда Октябрина сползла со стула и пошла к выходу, Мила вдруг обняла её и притянула к себе.

— Не обращай внимания на то, что в школе говорят дураки! Всё пройдёт, но останется мама, которая любит тебя. У тебя есть папа, пусть даже он и не живёт с вами. Но он есть! А я так виновата перед своим отцом, что до конца дней не смогу оправдаться. Папа-то простил меня, а я сама не могу забыть. И Денис… Он своего отца уже никогда не увидит. Ты иди, иди, Денис тебе покажет очень хорошую книжку. У нас она выйдет в начале будущего года. Какие там картинки, ты бы только знала!..

Марианна бросилась утешать плачущую Милу, полненькая гостья побежала на кухню за водой, а я просто сидела и смотрела в одну точку. Магнитола так и играла, никто не решался выключить её. «Так вот какая ты, я дарил цветы, а я сходил с ума от этой красоты!» — пел обиженно-кокетливый мужской голос.

— Выключить? — Я протянула руку.

— Нет-нет, пусть играет! — Мила глотнула из чашки.

«Счастлив тот не будет, кто любовь обидел…» — продолжал певец.

Я раньше такую песню никогда не слышала и не понимала, почему Мила, жадно внимая ей, едва не рыдает и судорожно улыбается сквозь слёзы.

— Девочкой я была симпатичной, ласковой и весёлой. Но иногда выдавала такие номера… Раз в садике стало скучно, захотелось домой. Тем более что у нас гостила кокочка. Я понимала, что из группы раньше времени меня никто не отпустит, и потому жалела себя. А воспитательница была настоящая мегера, которая за слёзы могла в чулан запереть или в угол поставить. Она всегда говорила, что советский ребёнок должен держать себя в руках. Но одна слабость у воспиталки была — она ненавидела пьяниц. И я, испугавшись наказания, наврала ей. Не знаю, как такое мне пришлось в голову. Папа, говорю, у меня пьёт, дома ругается с мамой. Просто сказала и забыла. А папа-то только по праздникам. Хороший коньяк или грузинское вино… Он — настоящий петербуржец, невесть в каком поколении. Тогда писал докторскую диссертацию. Накануне его дня рождения мама с кокочкой пекли пироги. Сам он работал за столом. Вдруг звонят в дверь, мама спешит открыть. Входит представительная комиссия, человек семь, и наша мегера с ними. Вот, говорит, ребёнок пожаловался на бесконечные пьянки. Родители, мол, всё время скандалят и даже дерутся. Я вспомнила, что наболтала ей, и заплакала. Но родители-то ничего не понимали! Комиссия требует показать всю квартиру, а мама отказывается. Тётя стала разбираться. Тут и папа вышел. Когда всё разъяснилось, я закатила истерику. Призналась, что наврала. С меня, конечно, спросу никакого, но папа получил первый в жизни сердечный приступ. Оказывается, ещё до проверки квартиры успели позвонить в Политехнический институт. Еле замяли скандал. Пришлось мне много раз повторить, что я всё сочинила. Кончилось тем, что кокочка забрала меня из детского сада и увезла на Урал, где я и жила вплоть до самой школы…

Телефон замолчал совсем, и мы смотрели на него, мысленно умоляя Наталью Лазаревну позвонить. Ведь она знает, что Мила ждёт! Почему не может выкроить несколько минут, а уж потом заняться своими делами? Наверное, скоро всё разъяснится — так или иначе…

— Мне бы тогда успокоиться, вспоминать почаще о своём проступке. Но я подумала, что всё забыто. Да и разве можно было на меня сердиться? Родители пытались ничем меня не огорчать, тётя тоже. И я продолжала считать себя ребёнком, которому позволено многое. Мне ещё не было пятнадцати, когда я в походе потеряла девственность. Мне хотелось сделать это первой в классе, завоевать авторитет. Тогда как раз началась сексуальная революция, если кто не помнит. Посиделки у костра, песни под гитару, ночевки в палатках. И роман с парнем из старшего отряда. На всякий случай я выпила молоко с четырьмя каплями йода; девчонки говорили, что это — верное средство от беременности. Во время экзаменов меня тошнило, но всё объяснили переутомлением. А когда закончила восемь классов, поняла, что залетела. И снова пришлось обращаться к кокочке. Она была против абортов, но поняла, что я себе не могу позволить ребёнка. На Урале, в глухой деревне, жила старуха-знахарка. Она дала мне что-то выпить. Вскоре началось кровотечение, и случился выкидыш. Папа ничего не узнал, мама с тётей охраняли его от потрясений. А я поступила в медицинское училище, чтобы раз и навсегда закрыть для себя тему криминальных абортов и вступить на дорогу респектабельности…

Мила говорила, а мы слушали; в углах комнаты постепенно сгущался мрак. Сильно запахли цветы, особенно наши розы, и с естественными ароматами смешались духи всех собравшихся женщин. Водяная гамма, зелёные ноты, восточно-ванильные и с запахом специй — все они делали воздух в комнате терпким и густым. Почему-то от торжественной полутьмы, от ползущего в форточку холодка, от изысканных запахов цветов и духов мне стало по-настоящему страшно.

Все собравшиеся как-то сразу утратили элегантность и шарм, хотя наряды и драгоценности остались при них. Лица женщин стали проще и добрее, разом обмякнув и постарев. Вот так, всемером, мы могли сидеть на завалинке в деревне и слушать горестную исповедь восьмой. Мы были достаточно пьяны для того, чтобы расчувствоваться, но всё же не до такой степени, чтобы не принять близко к сердцу искреннее самобичевание.

— Я закончила с отличием медучилище, поступила в Первый Медицинский. Там и познакомилась с Пашей Шестаковым. Сначала мы учились в одной группе. Потом он внезапно ушёл из института, не дожидаясь отчисления за неуспеваемость. Родом он был с Новгородчины. Через год после отчисления я его встретила снова. Выслушала горестную историю про то, как он мотался в Москву, хотел устроиться шофёром к Жириновскому. И всё бы ничего, но денег не хватило. Чтобы вернуться в Питер, пришлось продать обручальное кольцо, которое отец дал поносить. Теперь нельзя домой являться. Папа убьёт, если узнает. На меня опять накатило, стало Пашку очень жалко. Привела его к себе. Сказала, что мы скоро поженимся. Родители удивились, но возражать не стали. Мы подали заявление, и стали жить одной семьёй. Родители купили мне платье — с кружевным верхом, корсетом на шнуровке и пышной юбкой. А ещё — длинные перчатки, фату, венок из искусственного жемчуга. Единственную дочь нужно было выдать замуж на уровне. Паша устроился работать в «Невские зори» стекломоем и полотёром. Свадьбу назначили на новый девяносто четвёртый год. Но всё внезапно рассыпалось, потому что в военно-морском госпитале, где я проходила практику, появился новый пациент. Это был моряк-подводник, которого положили к нам на обследование. Его больше нет на свете, но его имя часто мелькает в прессе, и я не хотела бы называть… В общем, мы встретились в баре, потанцевали. Было это на Петроградской. Он уезжал к себе на Север. Расставаться не хотелось, и мы отправились в гостиницу «Спутник», которая находится не очень далеко от моего дома. Мои обычные шуры-муры, игры, развлечения — так я воспринимала это поначалу. Думала вернуться домой до прихода родителей и Павла. Но, наверное, вмешалась судьба. Как раз в этот вечер Шестакову какой-то из его друзей тоже назначит встречу в «Спутнике». И мы столкнулись лоб в лоб. Вот уж действительно закон подлости! В ресторане гостиницы дело чуть не дошло до драки, швейцар даже пригрозил вызвать милицию. Я разозлилась и сказала Шестакову, что больше не люблю его и разрываю помолвку. Они с приятелем вылетели вон. А мне ничего не оставалось, как подняться в номер с моим моряком и остаться там на всю ноябрьскую ночь. Вернулась утром и застала маму в слезах. Папа долго ничего не мог понять. Свадебный наряд я продала подружке по институту. Павла пробовала искать кокочка и, кажется, нашла. Но он не захотел даже слышать обо мне. И с тех пор прошло много лет…

— Тот моряк и стал отцом Дениса? — тихо спросила я.

— Да. Но не спрашивай меня ни о чём — очень трудно всё это вспоминать. Да и ни к чему. Денис знает, что его отец погиб, и это действительно так. Кольцо своё я тоже загнала. А другое Шестаков прихватил с собой. Родителям было не до этого, мне тоже…

Мила взяла с маленького столика пачку сигарет «Лолита», протянула собравшимся. Потом поочерёдно поднесла зажигалку каждой; и мне, что приятно, первой. Мы закурили, и ещё одна гостья, девушка с длинной русой косой через плечо, которой очень не шло затягиваться и пить водку, спросила:

— Милочка, а дальше-то… дальше что было?

— А дальше было, Лидочка, как обычно. Визит к знакомому гинекологу. Диалог типа: «Мадам, я должен вас обрадовать! — Но я мадемуазель! — Мадемуазель, я должен вас огорчить!»

Мила рассказывала так образно и живо, что мы не утерпели и рассмеялись. Лида, юная и трогательная в своём темно-синем длинном платье, даже вытерла платочком слёзы. Но, несмотря на её строгость, я заметила, что курить Лидия умеет и любит.

— Мне не нужен был этот ребёнок совершенно. Теперь я прихожу в ужас и ненавижу сама себя за такие мысли, а тогда… Помеха в жизни, в учёбе… Во всём! Я призналась маме. Она вызвала тётю. А у той свои проблемы. Муж, отец восьмерых детей, в один прекрасный день взял и ушёл. «Извини, Натаха, но сил моих больше нет!» И пропал в неизвестном направлении. Хорошо, что хоть квартиру им оставил. Я бы с ума сошла, а кокочка… Вот железный человек! Примчалась в Питер, начала искать Шестакова. И ведь поймала на квартире приятеля! Стала стыдить, говорить о будущем ребёнке. Но Пашка ответил: «Я не уверен, что это МОЙ ребёнок…» И ведь, глист в скафандре, прав оказался! Шестаков был худощавый, высокий, кареглазый. Волосы — тёмный шатен. В фирме его ценили — очень уж ловко он окна мыл, мог в любую щёлку пролезть. А я родила младенца весом в четыре с половиной килограмма. Розовый, голубоглазый, кровь с молоком! Настоящий уралец, как говорили акушерки. Я ведь под Екатеринбургом рожала, по тётиной протекции. Сам главврач забегал, справлялся, как дела. Но это было потом, но прежде я пережила самые кошмарные дни в моей жизни…

Мила сбила пепел, крепко обняла меня и положила душистую, небрежно-элегантно убранную голову на моё плечо. Серьги в её ушах тихо забрякали, потаённо засветилось колье на груди.

— Я ревела, не переставая. Просила кокочку опять отправить меня к бабке, но та упёрлась рогом. «Ни за что! Знахарка та померла, да и я больше не желаю душегубствовать. Если дитя не от «чёрного», выращу его, как мать родная. Я знала, что чёрных у меня не было, поклялась. Мама в слёзы: «Наташа, перестань, тебе своих девать некуда! Хватит юродствовать, в самом деле. Никто не мешает решить вопрос, как обычно. Мы с Виталием работаем, мила учится, а куда ребёнка девать?» Отец так переживал, что попал в жуткую аварию. Поехал в Университет по служебным делам на своей «Волге», а из-за троллейбуса мальчишка на дорогу выскочил. Дело было зимой, кругом темнота и мороз. Папа только и смог, что врезаться в фонарный столб. Как я ревела, потому что могла бы сидеть рядом с ним и убиться насмерть! Ведь второй удар нанесла человеку, который даже голоса на меня не повысил ни разу! Мальчишка, гадёныш, ни царапины не получил, хотя сам во всём был виноват. И мне сделалось всё равно. Не до аборта было, только аудитории и больницы. Честно говоря, я надеялась на выкидыш. А кокочка предупредила: «Если вытравишь дитя, прокляну тебя! Он хочет жить и будет жить, некогда вам — везите ко мне в деревню, любая старушка присмотрит. Девятый забегает — ну и что? Можешь и родить на Урале, чтобы дома не позориться». Тетя тогда не знала, что и сама ещё родит. Ей сорок второй год шёл в ту пору. А в сорок три, уже от второго мужа, завела Мишеньку. Я академический отпуск брать не стала. Молока после потрясений не было совсем, и потому Денисёнок во мне особой нужды не испытывал. Только перед школой и забрала его с Урала, до сих пор скороговоркой и на «о» говорит. Моих папу с мамой сын плохо знает, а кокочку свою просто обожает. До сих пор вспоминает, как было весело в деревне. Тайга, река, шум и гам во дворе. Все продукты свои…

Мила осеклась, прислушалась, но телефон не звонил. Она вдруг вскочила, будучи уже не в силах ждать, сама направилась к телефону. И в ту же самую секунду грянул междугородний звонок. Я увидела, как вспыхнули радостью и без того смешливые Милкины глаза. Как она сразу помолодела и подобрела, будто не двадцать семь лет ей исполнилось сегодня, а семнадцать.

Я выключила магнитолу, прервав романс Галины Хомчик «У меня пересыхают губы от одной лишь мысли о тебе», и сразу стало тихо-тихо.

— Да! — звонко отозвалась именинница.

А я подумала, что на Урале уже поздний вечер, раз в Москве восемь часов. Здорово же забегалась Наталья Лазаревна, если столько времени не могла поздравить крестницу-племянницу! Но она — занятой человек, мила говорила, заведующая баней. А сегодня суббота, и все моются, как заведено на Руси.

— Да, мама! — удивлённо сказала Мила, изменившись в лице.

Из моих пальцев выскочила сигарета и прожгла салфетку. Остальные перестали шептаться и тоже уставились на виновницу торжества.

— Подожди, я не понимаю… — начала Мила и осеклась.

А потом замолчала, только зрачки её расширялись; в конце концов, мне показалось, что Мила смотрит двумя чёрными холодными дырками.

Дети, прибежавшие из другой комнаты, хотели что-то сказать, но вовремя всё поняли и застыли с разинутыми ртами на пороге. В руках Денис держал свою любимую книгу о мальчике-волшебнике Гарри Поттере. Наверное, он сам хотел быть волшебником и помогать своей маме. Но мы жили не в сказке, и Людмиле Оленниковой никто не смог бы помочь.

Мы все сидели и молчали, ожидая, когда закончится разговор. Вернее, говорила Светлана Лазаревна, а Людмила слушала, и лицо её каменело. Потом она подняла руку, блеснув ногтями с поперечной серебристой полосочкой, и вытерла заструившиеся по щекам слёзы.

— Что случилось, интересно? — прошептала женщина-калач.

Кажется, её звали Надюшей, и работала она в клинике операционной сестрой.

— Мать из Питера звонит. Может, с отцом что? — предположила Лида.

— Нет, не с отцом.

Мила уже положила трубку, а мы и не заметили. Странно, но Светлана Лазаревна позвонила уже полчаса назад, а время как будто бы утекло в космос. Кажется, Мила что-то сказала матери, и теперь, обнимая сына, с невыразимой болью смотрела на гостей.

— Нет, Денисёнок, у нас больше тёти Наташи. Сердце моё чуяло, но я не хотела верить. Как раз с позавчерашнего дня всё вспоминала её, вспоминала… И две ночи подряд она мне снилась. Решила вам рассказать — не было больше сил терпеть. И сердце так противно, тоскливо жало. Ой, Денисёнок! — всхлипнула Мила, ещё крепче прижимая к себе мальчика.

А тот поглаживал мать по локонам, переступая с ноги на ногу.

— Мам, а тётя Наташа умерла? — спросил он шёпотом.

— Нет, её убили бандиты. Раскроили череп прямо около почтовых ящиков, а тело бросили в лифт. Юра, её муж, только сегодня моим в Питер сообщил. Попросил сказать мне, потому что у него не хватает духу. Он помнил, что отмечаю двойной праздник. Хотел, чтобы узнала завтра, но мама не выдержала. Ей трудно там, с больным папой и с этим горем…

— Её позавчера убили? — закручивая салфетку жгутом, спросила я.

— Да, двадцать седьмого вечером.

Мила посадила Дениса к себе на колени, и оба они застыли, глядя в тёмное окно. Лида хотела что-то сказать, но я наступила ей на ногу. Наверное, я понимала Милу лучше всех остальных и очень жалела, что её весёлый день рождения закончился так.

Женщины поднялись и гуськом потянулись в прихожую. Я выбежала последняя, и все взгляды устремились ко мне, будто я знала ответы на все вопросы. Милины гости не знали, как сейчас надо себя вести.

— Не стоит Милке вопросы задавать, и так всё ясно.

Я понимала, что праздное любопытство может окончательно добить именинницу.

— Моем посуду, убираем квартиру. Милка не должна заниматься хотя бы этим. Вероятно, ей придётся утром выехать в Питер. Может, она сразу полетит на Урал. Всё, что мы можем для них с Денисом сделать сегодня, мы должны сделать. Не смотреть жалостливыми глазами, а действовать. Вы ведь все работаете в косметической клинике?

— Да, все, подтвердила Марианна.

Ей очень хотелось вернуться в комнате и кое о чём спросить Людмилу, но она не решалась.

— Тогда ваш долг — окружить её вниманием именно там. Объясните начальству, что произошло. Помогите, поддержите. Вам зачтётся.

Я на цыпочках вошла в комнату, чтобы собрать со стола грязную посуду. Октябрина с Денисом забились в угол и со страхом смотрели на безмолвную Милу, которая стояла у окна и пальцем рисовала вензеля на стекле.

— Оксана, подожди, — попросила она, не оборачиваясь. — Я знаю, ты многих теряла в жизни. Отец умер, мать погибла. Два брата попали под машину, сестру зарезал жених. И многих друзей ты лишилась. Значит, поймёшь меня, как никто другой. Ничего не нужно делать, прошу тебя. Я ведь не стала инвалидом, и сама могу навести порядок. Мне так даже легче будет, поверь. Я совершенно не нуждаюсь в том, чтобы за мной ухаживали. Денис мой — мужик, и он поможет пережить горе. Скажи девчонкам, чтобы взяли для домашних гостинцы и шли домой. Расстраивать их я не хочу, а мы уже достаточно потанцевали сегодня. Мне было хорошо с вами, правда.

Мила взяла мою руку свои, мокрые и горячие, жалко усмехнулась.

— И вы с Октябриной ступайте к себе, ладно? Не надо, чтобы девочка видела всё это. Пожалей ты её. Успокой, как сможешь. А после я зайду к тебе и всё расскажу.

Мила то и дело смаргивала слёзы. Раскисшая косметика изуродовала лицо, а искусанные в отчаянии губы шевелились около моих глаз. Я обняла Милу и сжала её острые плечи под бархатным праздничным платьем.

— Только об одном попросить тебя хочу, и больше мне ничего не надо…

— Если это в моих силах, сделаю! — с готовностью отозвалась я.

— Мне кажется, что милиция никогда не найдёт убийцу, — медленно, словно каждое слово давалось ей с неимоверным трудом, начала Мила. — Погибла не только моя близкая родственница, крёстная мать, необыкновенная женщина, у которой осталось девять детей. Погибла очень известная в их городе личность. Сказать, что особенно удивилась, не могу. Мы с Юрием считали, что когда-нибудь этим и должно кончиться…

— Если потребуется моя помощь, обращайся в любое время, — перебила я. — Круглосуточно, слышишь? Если не справится милиция, подключится наше агентство. Формальную сторону дела беру на себя. Готова даже заняться этим лично…

— Спасибо! — прошептала Мила и жалобно, как щенок, заскулила. — Ксан, какая ты добрая, хорошая… Мне неловко перед тобой…

— Да нет, я злая. Просто очень хорошо тебя понимаю. Я девочек отправлю по домам, сама тоже уйду, раз ты просишь. Тебе действительно нужно побыть одной. Что случилось, то случилось, и мы не в силах ничего изменить. Но кое-что мы можем, Милка, и сделаем!

Я взяла притихшую дочку за руку, повела за собой. Но остановилась, поймав на себе взгляд Дениса, и пожала его холодную ладошку. Погладила по голове и наклонилась к уху. Денис поднялся на цыпочки. — Не оставляй маму одну. Если что, сразу беги к нам. Понял? Я тут же приду. Не стесняйся хоть ночью, хоть утром…

— Ладно, — серьёзно сказал семилетний мужичок.

— Надеюсь на тебя. Пойдём, Октябрина.

И мы с дочкой удалились, осторожно ступая по скользкому полу, как по льду. А в прихожей и на кухне ждали женщины, с которыми меня сегодня свела судьба. Не будь рядом Дениса, я не решилась бы оставить Милу — такая мука стояла в её сразу погасших, помутневших глазах. Я всё ждала, когда из-за двери донесутся рыдания, но в комнате стояла тишина, и это было ещё страшнее…

* * *

— Мам, я пойду, «видак» посмотрю, — тоном паиньки сказала дочь, одетая в алую махровую пижаму, шарф и шерстяные носки.

Я только что помогла ребёнку выкупаться в ванне, замотала голову полотенцем и отправила в постель. Октябрина часто простужалась именно после бани, а сейчас по квартире ходили сквозняки. Нужно было заделывать окна в четырёх комнатах и на кухне, а у меня не находилось свободного времени. Как назло, в агентстве скопилось очень много работы.

— Смотри, если с уроками порядок.

Я решила включить машину и наконец-то перестирать бельё, которое уже не влезало в ящик.

— Порядок… — не очень уверенно ответила дочь.

Она бочком проскользнула к себе в комнату, а я тут же забыла об уроках, потому что беспокоилась совсем о другом. О нераскрытых делах, о Миле Оленниковой, которой вряд ли смогу помочь в расследовании гибели тёти. Сегодня позвонил из Питера шеф и намекнул, что намечается командировка в Швецию. И поеду туда, скорее всего, именно я.

Думая о своём, я быстро рассортировала бельё. Прикинула, какое следует загрузить в машину сегодня, а какое можно оставить на завтра. Потом вдруг очень захотела курить, вынула из сумочки сигареты с зажигалкой и отправилась на балкон.

Из детской доносились дикие вопли. Наверное, дочь опять поставила один из брутальных импортных мультиков, к которым её приучил Денис. Надавал Октябрине кассет, и теперь она смотрит мультики запоем; особенно любит «Няню-мумию». Сперва я хотела прекратить это безобразие, а потом отказалась от своего намерения. Разумно решила, что ребёнок всё равно «Няню-мумию» будет смотреть, раз это — любимый мультик Дениса. Слишком часто меня не бывает дома, и даже если я спрячу «видак» с кассетами от Октябрины, она всё равно сможет увидеть всё это у Оленниковых.

А Людмиле теперь вообще на всё наплевать. После похорон тёти она стала полной противоположностью себе прежней. Вся в чёрном, гладко причёсанная, с рыбьими глазами, она двигалась, будто во сне. Что-то делала, утром уезжала на работу в клинику, а вечером подолгу курила и молчала. Денис боялся даже подойти к матери, и потому целыми днями болтался во дворе или у Октябрины. Мне несколько раз пришлось кормить мальчишку обедом, но чаще они с Октябриной покупали себе в ларьках всякую дрянь в блестящих пакетиках.

Я заглянула в дочкину комнату и горестно покачала головой. Так и есть — лежит на животе, уставившись в «видак», откуда несётся что-то типа: «У тебя башка, как у мертвяка!» Дрыгает ногами и грызёт сухарики, которые вообще-то полагается подавать к пиву.

К счастью, пива в руках дочери я не обнаружила, зато заметила появление алой шёлковой подушечки в форме сердечка. Задолго до Дня всех влюблённых они принялись задаривать друг друга «валентинками». Октябрина намалевала маркером здоровенное сердце на куртке Дениса, а сама ходила в школу, завязав на макушке громадный красный бант. И, несмотря ни на какие насмешки, не желала его снимать.

Не успела я открыть рот, как в дверь позвонили. Я быстро шагнула назад, в прихожую. Если это Денис, надо всё-таки попросить его вести себя более прилично. Ведь Октябрина смотрит на него, подражает, впитывает, как губка, все словечки и выходки, и потому нужно почаще смотреть на себя со стороны.

Конечно, в отличие от многих упёртых мамочек, я знала, что нотации ещё ни одного ребёнка лучше не сделали. И Октябрина с Денисом могут вообще уйти в подполье, перестанут мне доверять. Они найдут других взрослых для общения, и ещё неизвестно, кем окажутся эти взрослые. Милке, похоже, вообще на отпрыска наплевать. Как отпустила его из дома в девятом часу вечера? Так ведь можно парня и потерять, а тётю этим всё равно не вернёшь.

Я всё-таки взглянула в «глазок» и вздрогнула — перед дверью стояла высокая чёрная фигура. Милу я узнала лишь по перстеньку с финифтью — придерживала кружевной траурный платок похудевшей рукой.

— Сейчас! — зачем-то крикнула я и открыла три замка.

Мои пальцы делали не то, что нужно, и прилипали к металлу. Почему же Мила пришла вечером, без звонка? Про тётю я давно знаю, но, может, произошло что-то ещё? Не тот Людмила человек, чтобы, ни с кем не считаясь, вваливаться в чужой дом на ночь глядя. Значит, она решила обратиться ко мне за помощью.

Но почему именно сейчас? Тётю убили месяц назад, но только сегодня Мила созрела для своей самой главной просьбы. А мне придётся выбирать между необременительной поездкой в Швецию для разговора с возможным свидетелем преступления и расследованием на Урале, которое ещё неизвестно чем для меня кончится. Раз Наталья Лазаревна была известной в своём городе личностью, страсти вокруг тех событий должны разыграться нешуточные. И я вполне могу попасть под горячую руку.

— Извини, что без предупреждения.

Людмила смотрела на меня так, словно выдела впервые. Казалось, что губы моей гостью шевелятся против её воли.

— Можно войти? Дочка спит?

— Нет, она у себя мультики смотрит. Думаю, не услышит ничего. — Я отступила с порога, и Мила вошла. Закрыв за ней дверь, я кивнула в сторону кухни. — Давай туда. Хочешь чаю или кофе?

— Оксана, у тебя есть водка? — в упор спросила Людмила.

Никогда раньше она не говорила этим хриплым, высушенным голосом, не просила водки — вот так, безо всякого повода. Если Октябрина придёт и застанет нас за рюмкой, ни о каком воспитании можно уже не вспоминать.

— Удивлена? Не бойся, не сопьюсь, но груз с души снять нужно. Ты ведь ещё ничего не знаешь!

— Проходи в мою комнату. «Абсолют» есть, шведский. Только давай условимся — ты рассказываешь всё, ничего не скрывая.

— За этим и пришла.

Мила ступала теперь тяжело, словно разом прибавила в весе сто килограммов. Я заметила, что ноги не слушаются её, а руки совершают массу ненужных движений. Садясь в кресло, Мила едва не смахнула с ночного столика лампу, а другой рукой стукнула по зеркальной дверце шкафа.

— Извини, я совершенно не в форме. Меня же из клиники уволили. Сегодня об этом узнала…

— Да ты что?! — Вот этого я никак не ожидала.

Быстро принесла из бара бутылку, открыла, разлила водку по рюмкам. Подумала и вытащила из холодильника копчёную колбасу, масло. Из хлебницы — солёный батон. Нарезая бутерброды, от волнения чуть не отхватила себе палец, и лишь в последний момент нож скользнул в сторону, вылетел из руки и упал на табуретку.

За что именно Людмилу уволили из клиник и, я пока не знала. Но понимала — нужно девушку спасать, иначе она не выдержит. И что тогда будет с Денисом? Милкин отец — инвалид. Мать, похоже, вообще не способна ничего решить и как-то помочь. Любимую тётю убили. Теперь вот Милку выгнали с работы. А мать в Питере будет ждать очередной порции денег. Работу она бросила восемь лет назад, пенсию не получает. Конечно, врач всегда может найти место, но не такое денежное, как в клинике пластической хирургии.

Похоже, придётся Милке оставить квартиру, которую она снимает, возвращаться в Питер, ломать уже ставший привычным уклад. Надо ведь кормить сына да ещё помогать родителям. Интересно, остались ли в заначке деньги, чтобы перебиться в первое время? Может, найти Милке место в нашем агентстве? Вряд ли, медицинских услуг мы не оказываем, а другого образования у неё нет.

Когда я вернулась в комнату, толкая перед собой сервировочный столик, Мила сидела в кресле с ногами и курила уже пятую сигарету из моей пачки. Бутылка «Абсолюта» опустела наполовину. Никакой закуски у Милки не было. Она смотрела на меня распухшими заплаканными глазами.

— Да что с тобой?! — Я, оставив столик у порога, кинулась к Миле, опустилась на ковёр около кресла. — Ты с ума сошла — так напиваться?! У тебя ребёнок дома! Очнись! — Я еле справилась с желанием отхлестать Милку по щекам. — Что бы ни случилось — держись! Ненормальная…

— Бедный Дениска! Какую свинью я подложила, произведя его на свет! И ты своей дочери подложила свинью. А нам — наши родители! Ввели нас в смрадный, лживый мир. И за это мы должны благодарить их, а наши дети — нас?! Да, я пьяная в хлам, ты меня такой никогда не видела! — Мила расхохоталась, а у меня от ужаса заныло внизу живота. — Тётенька, кокочка, да зачем же ты всё это сделала?.. говорила, что не оставишь, что поможешь! Да, до сих пор не оставляла и помогала, а теперь?.. Теперь, оказывается, что профессор не намерен более изображать, что я ему нужна! Татьяна Попова скончалась вчера от инсульта в «Склифе». Мать твоего Васьки, помнишь? И кто-то должен за это ответить! А ведь я отговаривала её от операции до последнего! Я знала, что так будет! А сволочь эта, профессор, пожадничал. Думал, что обойдётся…

— Неужели? — Я встала с ковра, пытаясь собраться с мыслями.

— Именно. Я взяла расписку у Поповой, что она предупреждена о грозящей опасности. Ведь у неё гайморит был, похоже, ни разу не леченый. Начался сепсис, потом её трахнул инсульт. Нельзя из рязанской морды сделать Венеру Милосскую. Слишком это противоестественно. Вот сосуды и не выдержали, да ещё инфекция придаточных пазух… С самого детства зелёные сопли шли у этой блэди, и профессору я сказала тоже. Заплатили ему, а отвечать — мне! Тёти больше нет, которая меня туда по блату устроила. Я уехала из Питера в Москву, имея твёрдые гарантии. Сорвала сына из школы, договорилась, что буду стеречь квартиру подружки. Переучивалась за тётин счёт на косметолога! А теперь я — очень удобный стрелочник. Не надо было раскатывать губу на деньги, но ведь не прожить иначе… Да ты-то не переживай!

Дыша перегаром, Мила встала. Её повело на сторону, и я едва успела подставить локоть.

— Благодарю… Я ведь одно время гинекологом работала, поэтому всегда прокормлюсь в блядском городе. Аборт на квартире сделаю за милую душу и возьму недорого. Надоела мне эта косметология! Эти фотомодели, у которых между сдвинутых ног самолёт пролететь может… Кокочка всегда твердила, что Господь милостив, что Он моего ребёнка не оставит… А как я буду Денису в глаза смотреть? Если меня, в конце концов, посадят, девать мальчишку некуда. Возможно, на панель идти придётся, я и такой вариант не исключаю. Я с кокочкой спорила. Говорила, что такая жуткая смерть выпала отцу Дениса, а он ведь отличный мужик был!.. Она ответила: «На всё воля Божья!» Теперь воля эта покарала и её тоже. А она верила, истово верила в то, что Бог хранит! И Юрий, муж кокочки, ничего не понимает. Она ведь каждое утро читала молитву перед тем, как выйти из дома. И рисковала, тем не менее, ежедневно. Когда я сомневалась в божественной силе, кокочка кричала: «Я не прячусь от бандюков, не плачу им дань, хожу без охраны, но ведь живу!» На неё столько покушений было, ты себе не представляешь! Когда беременная Мишкой была, её ножом в живот пырнули. Выжила и в срок разродилась. Не на шаг не отступила… Потом стреляли и попали в печень, так ведь опять выкарабкалась. Вера вела её по жизни, помогала бороться. Непреклонная была, принципиальная, всегда лезла на рожон. И я чувствовала, что до нее, в конце концов, доберутся. Но кокочка твердила, что жизнь её в руках Господа. Он не оставит её и детей тоже…

Людмила снова заплакала. Я, понимая, что словами не поможешь, подвезла столик поближе. Налила водки и себе, залпом выпила, закусила бутербродом.

— Прости, тётя, но я разуверилась! Ты кончила точно так же, как и другие. Наверное, многие надеялись, что пуля отскочит от их нательного креста. Ты любила меня и обманывала, лгала во спасение. И вот тебя больше нет. А я не знаю, как мне жить. Все иллюзии исчезли, каменная стена рухнула. Нет такой силы на земле и на небе, которая помогла бы мне выстоять. Оксана, выслушай меня внимательно! — Мила достала из пачки последнюю сигарету, закурила. — Мы сегодня говорили по телефону с Юрием, и он наконец решился…

Мила откинулась на спинку кресла. Ногти сегодня она приклеила какие-то жуткие, чёрные, и помаду выбрала такую же. Вкус изменил ей, и эта пьяная бабёшка никак не связывалась в моем сознании с прежней Людмилой Оленниковой.

А потом я вспомнила об Октябрине; о том, что её нужно уложить спать. Но в то же время я понимала, что Милу сейчас нельзя надолго оставлять одну. Холод полз от окна; ветер, врываясь в открытую форточку, шевелил шторы и гардины. Я замёрзла в шерстяном джемпере с бахромой и в плотных джинсах. Хорошо, что не успела включить стиральную машину, не уехала в фирму, не села за компьютер. Как чувствовала, что найдётся другое, куда более важное дело.

— Вдовец хочет воспользоваться услугами нашего агентства?

Я взяла ещё один бутерброд, заправила за уши влажные волосы. После выпитой водки мне очень захотелось есть.

— Мила, кушай, иначе тебя совсем развезёт. А нам с тобой, как я понимаю, работать.

— Да-да, конечно!

Мила наконец-то обратила внимание на закуску, съела два бутерброда и немного отошла.

— Ты обо мне не думай, Оксана. Моё дело — искать новую работу. А твоё — найти убийцу тёти.

— Значит, до сих пор не нашли? — обречённо вздохнула я.

Накрылась моя Швеция медным тазом. Придётся объяснять шефу, господину Озирскому, что следует искать для командировки другого сотрудника. А я поклялась Миле Оленниковой помочь, и потому непременно должна это сделать. Мила ведь не просто соседка по дому — наши дети любят друг друга…

— Юрка совершенно убит горем. Он ведь кокочку обожал, прямо-таки преклонялся перед ней. Она ему в шутку говорила: «Не сотвори себе кумира…» Юрка моложе её на восемь лет. Раньше был спецназовцем, служил в «Вымпеле», но даже у мужиков не встречал такого характера. Кстати, после знакомства с ней долго не мог поверить, что перед ним мать восьмерых детей. Я покажу тебе фото — тётя выглядела, как картинка. Теперь Юра живёт одной лишь мыслью о возмездии. Только точно не знает, кому должен мстить…

У Натальи Лазаревны было так много врагов? — перебила я.

— Как и у всякой выдающейся личности.

Глаза Милы стали прежними, ясными, с золотистую точечку. Только белки от слёз набухли и порозовели.

— Они в последние годы всегда были вместе. Как мог, Юра защищал жену, но были и оплошности. О двух случаях я тебе рассказала. Более мелкие стычки — не в счёт. На похоронах я заикнулась, что частный сыщик Оксана Валерьевна Бабенко, у которой много раскрытых дел на счету, предлагает помощь. Юра отреагировал не сразу. Мне даже показалось, что он не расслышал. Но после сам заговорил об этом. Ты, конечно, понимаешь, что тётя вращалась не среди благородных девиц. Криминальная ситуация на Урале, может быть, ещё более тяжёлая, чем в Москве. Если здесь хоть днём сохраняется видимость благопристойности, то там группировки откровенно делят территорию и доходные места между собой. Но я недостаточно вникла в тему. Юра объяснит лучше, если ты согласишься и поедешь туда. Он даст полную картину. Скажет, кто кого держит и кто под кем ходит. В деле могут фигурировать азеры, цыгане, таджики, славяне. Сразу говорю, что об Октябрине я позабочусь. Деньги на жизнь у меня пока есть. Ты не смотри на мои слёзы и сопли — я всё-таки врач, и могу быстро мобилизоваться. Юрка Кулдошин сказал сегодня, что за ценой не постоит. И ради того, чтобы спасти свою честь, окажет тебе любую помощь. Наталья снится ему каждую ночь, и он расценивает это как просьбу об отмщении. Юра скажет тебе, кого конкретно подозревает. А у меня это получится халтурно. О том, что случилось двадцать седьмого сентября, я знаю с его слов. Ну, и двоюродный брат немного дополнил рассказ…

— Всё-таки изложи вкратце, — попросила я. — Только посмотрю, как там Октябрина.

Я на цыпочках прошла по коридору, заглянула в детскую. Дочь пультом выключила «видак» и уснула, положив ноги на подушку, в голову — на футляр от кассеты. Я потихоньку перевернула её, как полагается, укрыла одеялом, выключила свет. Мой умный ребёнок понял, что у нас с Милой важный разговор, и предпочёл нам не мешать. Часы пробили одиннадцать, но мне совершенно не хотелось спать.

— Всё в порядке. Кстати, как там Денис?

Я тоже забралась с ногами в кресло. Мила успела причесаться, ополоснуть лицо и припудрить нос, но сделала она это второпях и небрежно. Впрочем, я и сама выглядела не лучше.

— Дома остался? Ты ему сказала, куда ушла?

— Он привык ночевать один. Я часто дежурила в клинике, да и оперировать приходилось ночью. Он и яичницу может поджарить, и чай вскипятить. По-моему, Денисёнок бывает рад отдохнуть от меня…

— Расскажи, что знаешь на данный момент, — попросила я.

Надо было встать и принести диктофон, на худой конец, блокнот, но я ленилась. Да и Мила пока ещё не была моей клиенткой.

— В меру своих скромных возможностей я постараюсь снять с тебя хотя бы этот груз. Но только ты не думай, что я обязательно найду убийцу.

— Разреши мне жить надеждой, — тихо сказала Мила, и я закашлялась.

Она с такой силой сжала в кулаке рюмку, что, казалось, сейчас затрещит хрусталь, и польётся кровь.

— А если не найдёшь, значит, найти его нельзя. Юра тоже понимает, как это трудно.

— Хорошо, что понимает. Будь это легко, ментовка бы справилась. — Я устроилась поудобнее и приготовилась слушать.

— Я уже говорила, что тётя сначала преподавала в школе. После того, как в девяносто втором году от неё ушёл муж, устроилась рядовой служащей в баню. Многодетный отец оставил каждому ребёнку только прощальный поцелуй, но квартиру разменивать не стал. Как ушёл рано утром в туман, имея за плечами тощий рюкзачок, так больше никто его и не видел. Конечно, кокочка младших к деду Лазутке отправила и к его новой жене, в деревню. А сама стала в этой бане дневать и ночевать. Банька та ещё была! — Мила пристально смотрела на пустую бутылку из-под «Абсолюта». — Бандиты, проститутки, наркоманы, грязь и пьянство. Директриса вообще не просыхала ни на день. Когда я ездила на Урал рожать, пару раз видела её. Бесполое опустившееся существо, которое кончило в сумасшедшем доме. Тогда она ловила чёртиков — не только зелёных, но и красных. Была то слезливая и назойливая, то, наоборот, буйная. Любого могла ударить запросто. В конце концов, коллектив бани выбрал директором кокочку. Она взялась за дело в тот же день. Выгнала проституток, нарков. А после заявила бандитам, что те дани больше не увидят. Коллектив ахнул от ужаса, ибо каждый знает, чем это грозит. Амбалы приехали через день, разгромили тётин кабинет. Самой ей совали кулаки под нос и грозили замочить. Вот уже первые подозреваемые налицо, пусть это было девять лет назад. Когда хотели оставшуюся мебель вынести, кокочка зубами вцепилась в главного бандита, другим надавала по физиономиям, но холодильник отстояла. Странно, что она прожила все эти годы. Ведь уже тогда со счетов её списали; бандюки же слов на ветер не бросают. А тут… Честно говоря, в городе многие думали, что Наталью-банщицу Бог хранит. Других на её месте уже тысячу раз убили бы. А она, с восемью-то детьми, умудрилась замуж за молодого выйти. Сначала меня хотела сосватать за Кулдошина, а после сама его окрутила. Тот думал, что она про детей врёт, чтобы чувства проверить. Оказывается, Кулдошин видел, как тётя выгоняла бандитов из бани, и влюбился на месте. Сыграли свадьбу, и Юра устроился в ту же баню. Вместе они были уже силой, тем более что за Кулдошиным стояли местные ветераны спецназа. Здание оздоровительного комплекса, в который входила и баня, ребята охраняли. А вот по городу супруги передвигались открыто, без машины и охраны. Просто шли под руку, благо баня недалеко от тётиного дома. И вот однажды случилось покушение, о котором я рассказывала. — Мила зажмурилась, прикусила костяшки пальцев.

— Когда она была беременна? — уточнила я.

— Да, тогда Юрка не успел среагировать, и нападавший скрылся на поджидавшем его автомобиле. Милиция дело не возбудила, потому что нож скользнул по ремню с пряжкой, и рана оказалась неглубокой. Потом, когда Мишке было четыре месяца, киллер на лестнице тётю подкараулил. Начал стрелять, но всё время выходила осечка. Юра тётю в квартиру втолкнул, а сам начал преследовать киллера. Тот опять убежал, и дело не возбудили. По городу пошли слухи, что в Наташку Пермякову уже и пистолеты не стреляют. Это была её фамилия по первому мужу.

— А девичья? — поинтересовалась я.

— А девичья — Шатуро, как у мамы. Старушки специально приходили глянуть на неё, потрогать руками. Вот ведь чудо — ножи не режут, пули не берут! Крестились на неё, как на икону, просили заступиться. Потом столько попыток предпринималось свести с ней счёты, и всё мимо! Мама так боялась, что сестру всё-таки убьют! Вся Россия платит бандитам, а эта баня не платит. Разве можно стерпеть? Кока своё гнёт: «Я за правое дело стою, и вы вставайте!» Дальше в неё выстрелили довольно удачно. Пришлось делать несколько операций. Думали, что, наконец, уймётся. Ан нет, ещё злее вышла из больницы. Юра с тех пор совершенно милиции не доверяет. Дело завели всё-таки, но тут же прекратили, вернее, заболтали. Налоговая, ОБЭП, прокуратура — все набросились на баню, вместо того, чтобы разобраться с бандюками.

Мила завязала платок на голове, перекинула длинный конец через плечо. Обняла сама себя за плечи, съёжившись от холода. Я встала с кресла, захлопнула форточку. Табачный дым уже выветрился, и в комнату ворвался неожиданно чистый ветер. Даже когда потеплело, и Милка перестала дрожать, всё равно дышалось легко и свободно, будто не на Пресне мы находились, а в деревне.

— А им с Юркой всё нипочём. Бассейны, сауны, дамский салон, шейпинг, тренажёрные залы… Никто не верил, что кокочка все деньги, вырученные от бани, в неё же и вкладывает. Да, две машины они купили, приоделись. Жили в той же пятикомнатной квартире, а потом Юра в кредит построил дом неподалёку от города. Ну, и изба деда Лазутки… Мой Денис оттуда не выводился. Мама боялась, что он может под раздачу попасть, когда совершится очередное нападение. Нет, всё было нормально. Кончилось тем, что тётю пообещали сгноить на зоне, потому что статья для неё всегда найдётся. Пробовали похищать детей, но попытки одна за другой провалились. И вот… Юра даже понять не может, как всё случилось. Вроде, проверки прекратились, и Бандиты присмирели. По крайней мере, поняли, что на сегодняшний день они проиграли Непреклонной. Так тётю в городе прозвали. Сколько раз ей в открытую назначали дату смерти, но ни одна из них не совпала в той, настоящей. Как обычно, свою пулю не слышишь. И в тот четверг тётя была спокойная, весёлая, строила планы на будущее. Даже собиралась делать омоложение. Уж Юрка-то знал про все тётины проблемы, но в то время их просто не было!

— Значит, к убийству могут быть причастны местные авторитеты, — подвела я промежуточный итог. — А ещё кто, не знаешь?

— Азербайджанцы, таджики, цыгане её просто ненавидели. Вкратце дело обстояло так. Русские бабы не пожелали мыться в бане вместе с перечисленными гражданками и ещё приезжими торговками — из Китая, Вьетнама. Якобы те вшей трясут и грязные трусы стирают в тазиках. Кокочка была всецело на стороне местных, потому и оставила в своей бане для помывки гостей всего один день в неделю. За это ей угрожали расправой прямо в лицо, в местной прессе называли фашисткой. Тётя отвечала, что не хочет драк в своей бане, потому и развела противоборствующие стороны. Она гордилась тем, что оказалась на переднем крае борьбы за возрождение страны. А в тот, роковой день, Юрий задержался в комплексе. Хотел посмотреть, как работают строители в бассейне, и тётя поехала домой одна. Охранника отпустила со двора, до квартиры с ним не пошла. Наверное, надеялась на удачу, верила в свою неуязвимость. Юрий сказал, что около восьми ему в баню позвонил пасынок Никифор. Сказал, что тело нашли в лифте, и всё кончено. Рана нанесена вроде бы топором, по затылку. Соседей опрашивали, но никто ничего не заметил. У всех врагов тёти алиби. Конечно, каждого «братка» не проверишь, но прямых доказательств причастности нет. Юрка боится не с того спросить, но милиция сто лет искать будет. А он хочет прямо сейчас знать! Я боюсь за него, честное слово. Может дров наломать, если за дело возьмётся. — Мила с трудом поднялась, вздохнула. — Прости меня, Оксана, и спасибо тебе за всё. Я не должна была распускаться.

— Перестань. — Я тоже встала. — Попробуем что-то сообразить. Плохо, когда нет подозреваемых, но когда их так много, ещё хуже. Я вынуждена буду сдать преступника, если найду его, официальным властям. Твой Юрий пусть не надеется, что я допущу внесудебную расправу. Ты его предупреди сразу. Никому кишки выпускать просто так не позволю. Я их любовь уважаю, но существует закон. И я, как юрист, должна руководствоваться его положениями. А после этого пусть Кулдошин сам решает, обращаться ко мне или нет.

— Передам обязательно, — с готовностью кивнула Мила. — Но у него выхода-то нет. Сразу скажу, что после похорон еле его удержала, буквально повисла на плечах. Он собирался со своими ребятами «чёрных» мочить по всему городу. Тогда я и пообещала… Извини, но пришлось сказать, что ты станешь на него работать. Надо же разобраться — вдруг не они?..

— Да и небезопасно «чёрных»-то трогать, — согласилась я. — Они за своего полгорода разнесут, особенно если действительно не причастны.

— Юрка это знает, и поэтому большой войны не хочет. Он примет все твои условия ради того, чтобы не залить город кровью, наступит себе на горло. Тебе просил передать, чтобы о деньгах не беспокоилась. Кулдошин всё устроит по высшему разряду, обеспечит тебе охрану. Сделает всё, что потребуется…

Мила пошла к двери, и я поплелась следом, понимая, что ввязываюсь в тёмную историю с неясными перспективами. Но надо было думать раньше и не давать Милке обещаний. Теперь же нужно платить по векселям, потому что бедняге и так тошно.

Я-то знаю, каково остаться одной с ребёнком на руках, да ещё когда на шее висит ничего не понимающая семья. Надо будет всё это объяснить Озирскому. Скорее всего, он войдёт в положение, только попросит всё оформить официально.

Мила остановилась у вешалки и прошептала, боясь разбудить спящую за дверью Октябрину:

— А как по всем правилам заказать официальное расследование?

— Послать факсом запрос на имя директора агентства, гарантировать оплату. Вот, держи. — Я достала из визитницы карточку, протянула Миле. — Здесь все номера. Нужно только подтвердить письменно своё желание обратиться к нам и заявить о наличии у заказчика нужной суммы. И всё, собственно. Если возникнут проблемы, пусть Юрий мне позвонит — обсудим. Ну, а если передумает, тоже дай мне знать, ладно?

— Конечно! Но он не передумает, — твёрдо пообещала Мила. — И денег не пожалеет. Это же любимый человек, родной, ты понимаешь… Тётю не вернёшь, но убийцу непременно нужно поймать. Сегодня же позвоню в Екатеринбург. Юрий ждёт, и «труба» всегда с ним.

— Может, тебя проводить? — Я сомневалась, что Мила после выпитого благополучно доберётся до дома. — Я быстро оденусь.

— Что ты, не нужно! — Она наклонилась, погладила Клариссу, которая, зевая, выплыла в коридор, — всё будет чики-пики! Спокойной ночи, и дочке привет передай! А то, что я сегодня говорила, забудь.

— Конечно, забуду, за исключением сведений по нашему делу. — Я сжала Милину руку повыше локтя. — Держись, а я помогу…

— Ты такая же сильная, как тётя! — восхищённо сказала Людмила. — Мне даже кажется, что с ней говорю, и ничего страшного не произошло. Счастье, что мы с тобой познакомились, и в эти кошмарные дни у меня всё-таки есть опора. Но я не останусь в долгу…

— Разумеется, всё будет оплачено, — заверила я. — Иди, спи.

— Иду. — Мила шагнула за порог. — Спорим на что угодно — когда завтра приедешь в офис, факс уже будет тебя ждать. Юрий Кулдошин привык всегда действовать быстро и решительно.

— Надеюсь, что он будет нормальным клиентом, — сказала я и с облегчением закрыла за Милой дверь.

Думала только о том, что очень хочу спать, и что завтра опять не будет времени сделать зарядку, а после неё — принять контрастный душ.