Роман Брагин

Вчера ночью вернулся с Украины, где мочил какого-то бандюка высокого ранга. Мне назвали его кличку, а я не запомнил — к чему? У них летом завалили пахана, и группировка распалась на пятнадцать бригад. Каждый главарь торопился ухватить кусок пожирнее. И пошла в городе война по полной форме. За полгода они перестреляли друг друга начисто. Пули летали, как пчёлы в сезон медосбора. Иномарки рвались, будто хлопушки под ёлкой.

В итоге, каждую из выживших банд возглавил «отморозок». Самому старшему из них было двадцать пять, младшему — девятнадцать. Авторитеты из пожилых ничего не могли с ними поделать. Барсы-рецидивисты вспотели с молодняком. Тем их татуировки, заслуги в зоне — по фигу. Они хотели захапать всё и сейчас. Тем, кто откидывался* из колонии, место не уступали.

За месяц, или чуть больше, авторитеты постарше оказались кто в больнице, кто на кладбище. Одного добивали в кемпинге ножами — заклинило «ТТ». Другого расстреляли из «калаша» — да так, что от башки остался огрызок. Меня «пожилые» пригласили, когда зависли полностью. Двух своих корешей нашли на берегу речки, в кустах. У каждого в затылке по дыре.

Менты никого не взяли, от частных охранников проку ещё меньше. «Зрелые» всё же сумели вычислить, кому подчиняются эти отморозки. Решили замочить главного зверюгу — чтобы не портил молодняк. Мне обещали сто тысяч баксов, если завалю без шума, наверняка. У ресторана показали мне «объект» — втёмную, из машины. Он как раз заходил в двери. Обернулся зачем-то к своему охраннику, а ещё одна «тачка» его «вывеску» и осветила фарами.

Я запомнил его в деталях. И после уже не думал, кто передо мной. Сам «объект» трусил классно. Меня предупредили: ни «шинковкой»*, ни из «волыны»* его не взять. Взрывчатку под «тачку» не подложить — всё проверяют. Остался один способ — снять его из СВД*, с чердака. И место подходящее место есть — у дома его любовницы. Он туда ездит по вторникам.

Паханы мне за шкирку плакали. Мол, хотели посадить двух его приятелей. Всё сделали для того, чтобы их взяли. Но, по ходатайствам адвокатов, «пацанов» выпустили через два дня. Хозяин публично пообещал разобраться с остатками прежней «малины». И те поняли — им не жить, если не обнулят противника.

«Объект» на «Линкольне» подъехал к дому своей марухи* — как обычно, в семь вечера. Вокруг него — пять человек охранников. И неподалёку ещё столько же. Связь у них отличная — по радиотелефонам. Мне сказали, что лестничную клетку всегда проверяют, чтобы киллер там хозяина не дождался. Забыли только про чердак дома напротив.

Мне пришлось там торчать четыре часа — ждать, пока парочка натрахается. Когда «объект» шёл к парадному, его голову трудно было поймать в прицел. Темно, да и охранник мешал. Я мог бы завалить его первым выстрелом, а «объект» — вторым. Но не решился, потому что знал — у пахана реакция очень хорошая. При первом же выстреле он грохнется на асфальт, а «быки» кучей — сверху. А потом уже такого шанса не будет.

Надо обязательно — с первого раза. Контрольный в таких условиях не сделаешь. Вели его тщательно, применяли компьютеры и приборы ночного видения. Прослушивали все помещения, где объект мог появиться. Я перед выполнением заказа неделю тренировался на стрельбище из винтовки Драгунова. Не очень-то освоился с ней, потому что раньше пользовался пистолетами и автоматами. Правда, недавно пришлось стрелять из «мухи» — одноразового гранатомёта. А уж какой из меня снайпер, никогда не мог точно сказать.

Ладно, блин, решил попробовать. Паханы сказали, что обращались уже и одиночкам, и к специалисту из бывшего КГБ. Шли к нему по цепочке посредников из двадцати человек. А он в последний момент возьми да смойся — что-то его спугнуло. Почтовые ящики, рации, кодированные сигналы, шифротексты — больше антуража, чем реального дела.

Другой суперкиллер чуть не обосрался, поняв, что может крупно влипнуть. И смылся без объяснения причин. Они решили взять ликвидатора из среднего звена. Перебрали банк данных и остановили выбор на мне. Я там шёл под номером. Банк засекреченный, но для посвящённых понятный.

По мнению многих, средняя ступень — то, что нужно для дела. Берут немного, а ниже девяноста процентов не спускаются. Все стараются дотянуться до ста, но это очень трудно. Где-нибудь, да сорвёшься, даже не по своей вине. Это бывает тогда, когда нельзя сделать контрольный выстрел — вот как сейчас.

«Звёздная болезнь» поражает и киллеров. Супер-одиночки дерут громадные башли и фасонят, что вовсе не исключает брака. «Низшая ступень», «легионеры» — зелень сопливая. Больше мышцами играют перед шлюхами, чем дело делают. На них надежды нет — психованных много. Это по молодости, по глупости. А если он уже «горячую точку» прошёл — может и «травку» курить, и припадочным оказаться. Они — мусор. Нанимаются для ликвидации мелкой рыбёшки. И самих пускают в расход, в банк данных даже не заносят. Мы с шефом «одноразовыми шприцами» их зовём. С ними запросто можно завалиться.

Например, один такой «легионер» попался — не смог бросить рядом с телом оружие. Кажется, это был ПП-90, за пять тысяч баксов. Пожалел, решил оставить себе — и взяли его. Другой, такой же, «тачку» не сумел зажечь — жадность глотку зажала. Да ещё «пальцев» своих там кучу оставил — тоже замели парнишку. Потом раскололи, и он на заказчика вывел. Третий, по которого знаю, пьяный поехал мочить. «Тачка» его по шоссе загуляла. Он вывернул руль, да и свалился в кювет. Гаишники нашли его и обнаружили «ТТ» с обоймой. Снова был квас. И так — сколько хочешь.

Недавно вот в Москве у «пацана» не вышло. Решил «пыхнуть»* перед спецакцией*, плохо выбрал место для стрельбы. От «шмали» в зенках у него зарябило, да ещё осечку дал «макаров». И вторая пуля мимо головы «объекта» пошла, в дерево. Значит, не судьба ему помереть, а всё же обидно.

Я лежу у Соньки Муратовой на квартире, вспоминаю свои и чужие дела. Сонька — баба моя московская. Живёт на проспекте Будённого, в отдельной квартире. Потолок надо мной белый, как снег за окном — недавно был ремонт. Сонька числится в столичном филиале нашего агентства. Она содержит хазу — для тех, кому надо встретиться в приватной обстановке.

Мы, конечно, сошлись — куда денешься? Мне — тридцать, ей — тридцать пять. Сколько можно в разных углах одной комнаты ютиться? Теперь живём вместе. Купили спальню, две получки сложили. Сонька жениться на ней не просит. Знает, что есть у меня супруга и два мальчугана. В марте третий ребёнок ожидается.

— Не стану уводить от троих детишек, грех это. Бог накажет, — заявила Сонька с постной физиономией.

Я ей сказала, что Бога нет, так до потолка вскинулась. И ведь не тёмная дура из деревни — технический ВУЗ окончила. Теперь вот с работы выгнали. Она — вдова. Муж погиб в автокатастрофе. Детей завести не успели. Теперь перебивается случайными заработками. Уборщицей в несколько мест устроилась, бегает целыми днями с ведром и шваброй. Да ещё в агентстве имеет доход. Хочет опять замуж выйти. Может, и получится у неё, но пока я за главу семьи. Чиню-паяю, всю мужицкую работу переделал. Иногда промо-таки душа просит — не всё же стрелять. Новую люстру повесил — хрустальную. В ванне поменял трубы и сантехнику, кафель.

Аська, моя жена, звонит из Смоленска по Сонькиному номеру. Шеф сказал ей, что это — явка. По субботам около семи вечера надо дежурить у телефона. Курю, смотрю, чтобы Сонька трубку не сняла. Анастасия, если женский голос услышит, может психануть. Скинет ещё, в натуре! Пока два моих сына и племянница ветрянкой заболели, все в зелёнке бегают. Но ничего — оклемаются.

Скука тут у Соньки смертная, хоть квартира и расцветает. Два ковра купили. Один — на пол, другой — на стену. Вчера, когда с Украины приехал, легли спать. Сонька просит: «Сделай ребёночка! Слова потом не скажу, ничего просить не буду. Мне страшно тут одной. Говорят, если до сорока лет матерью не станешь, комната наполнится кошмарами…»

Жалко мне Соньку, но пока отшутился. Да у неё месяца только что прошли — всё равно ничего не получится. Отказываться не стал. Может, и сделаю. Не могу наплевать на бабу — плачет и плачет. Сейчас вот в магазин поехала. Она понятия не имеет, кем я работаю. Шеф говорит, что в командировки меня посылает. А после нужно отдыхать, только негде. Вот и приходится её беспокоить.

А Сонька и рада. «Давай, отметим твоё возвращение! Чего купить выпить?» Она массандровские вина обожает, а я «Босфорд» заказал. Сейчас вот пью на отдыхе, а потом будет нельзя. Сонька такая гладкая, круглая, рыжая — выкрасилась импортным шампунем. Глаза у неё карие, а щёки бледные. Приходится румяна накладывать. И всегда она с начёсом, на высоких каблуках.

Я-то — бугай здоровый, а она — метр шестьдесят всего. Чтобы уж совсем смешно не выглядеть, мучается со своими шпильками. И на руль садится в этих сапогах. Сколько ни говорил, что нельзя, продолжает. Водит она неплохо. Её отец научил — ещё на «Победе». Потом он купил «Жигули». Вот на них Сонька и ездит по магазинам. Бывает, и я сажусь — стариной тряхнуть. Она старается историю с мужем не вспоминать. Тем более, он был тогда бухой. Друзья соблазнили покататься…

Сегодня Сонька дублёнку новую надела — по случаю начала зимы. Купили в Турции, на Аксарае в Стамбуле. Ездили туда по чужим документам. Надо было любой ценой узнать хоть что-то об Оксанке Бабенко. Там у Прохора Гая, подполковника ФСК, есть свой человек. Правда, до сих пор он не сумел ничего выяснить.

Оксанка пропала полтора месяца назад. Её продал в Стамбул, тамошнему сутенёру Эдик Косарев. Вернее, отдал — в погашение долга. Ксанка была с заданием во Владике — от Гая. И почему-то намочила там — застрелила одного из охранников главаря группировки Ковьяра. Вот за это её, видимо, и отдали в рабство.

Конечно, мой шеф Озирский и сам подполковник Гай пришли в ужас, когда узнали об этом. Тут же принялись за поиски. У Прохора в Стамбуле, я уже говорил, человек имеется — из турков-месхетинцев. Он открыл несколько лавок для «челноков» и прочих «руссо-туристо». Обещал помочь — по мере сил, конечно. Врач с виллы Ковьяра сообщил, что Оксану под именем Дайаны Косаревой отправили в Турцию, в публичный дом. Скорее всего, она будет содержаться в Стамбуле. По правилам, её можно выкупить у хозяина.

Конечно, Озирский был согласен на всё — лишь бы найти Оксанку живой. У неё ведь грудной ребёнок в Москве остался, да ещё сестра с братьями. Пока вся эта орава на няньке, а потом что делать? Кроме того, пока Оксана находится в Турции, её ещё могут раскрыть дальневосточные «брателлы» И уж тогда — гаси свет. Так что нужно скорее поворачиваться — чтобы потом всю жизнь себя не казнить.

Для меня тогда заданий по специальности не было. Андрей, чтобы не терять время, вручил нам с Сонькой документы на имя супругов Печатниковых — Валентина и Галины. И мы поехали в тур — в Измир, на курорты Бодрум и Кушадасы. Вот тогда несколько кожаных курток купили задёшево. Сонька двумя дублёнками разжилась — чёрной и красной. Обе — почти до пола. Одна из них — с капюшоном. Вот в ней, в чёрной, Сонька и поехала по магазинам. Я тогда ещё не проснулся.

Сейчас еле открыл глаза. На душе мутно, пакостно. Стараюсь об Оксанке не думать, но не выходит. Ведь тот мужик, Хюшди Зобу, и сутенёра нашёл. Сулейман Аюб-оглу его звать. Имеет десять борделей — по всему Стамбулу и окрестностям. Хюшди раскопал, что Оксанка раньше там жила — до середины ноября. Называли её в борделе Яха. Далее она была выкуплена клиентом и увезена в неизвестном направлении.

Как звали клиента, Хюшди не сумел узнать. Об этом Сулейман не распространялся. А уж о сумме выкупа и вовсе молчал, как убитый. Хюшди долго нам кланялся, прижимая руки к груди. Уверял, что больше ничего узнать было нельзя. Андрей, мой шеф, похудел и почернел за те два месяца, что Оксанки не было в Москве. Даже пошатывать его стало, а перегаром не пахнет. Он ведь «торчал» когда-то. Как бы за старое не принялся…

И забывается всё время. Спросишь его — молчит. Отвечает через пять минут, заикается. И я вижу — думает только о том, как вытащить Оксанку. Обещал задействовать ещё один канал, но нам ничего не объяснил. Поехал в Финляндию — на два дня. Какая связь между Финляндией и Турцией, не знаю, но шефу виднее. Но, поскольку никакого результата пока не было, а ждать стало невмоготу, отправил нас с Сонькой к Хюшди Зобу. Ничего утешительного мы шефу не рассказали.

И где теперь искать девку, если ниточка оборвётся? Мы с Сонькой вернулись, гружёные, как «челноки». Но, на беду, с плохими новостями. Ведь выкупить и увезти Оксанку мог кто угодно. И куда — теперь уже совершенно не понять…

Ну, ладно, надо пивка выпить. Страшно вспомнить, как взглянул на нас Андрей, когда узнал, что след совсем потерялся. Я натянул треники, пошёл в ванную, ополоснулся. Из кухонного окна поглядел на белый двор. На снежинки, что плясали у самого стекла. На синицу, которая ковырялась в щелях кормушки.

Сонька с детства привыкла кормить птиц, и меня приучила. Надо им старого пшена сыпануть. Говорят, что убийцы, вроде меня, обожают птиц и животных, жалеют их. Все бездомные собаки и кошки сбегаются к Соньке, когда она выходит во двор. Она в пластиковом мешке выносит объедки, которые тут же с урчанием съедаются. И я не отстаю. Вчера, например, мазал йодом хвост коту — собака откусила.

А перед отъездом на Украину Липка, сестра Оксанки, мне шепнула по секрету: «Андрей теперь только «Беломор» курит». Понятно — в него удобно косяки забивать. Чего я боялся, то и случилось. Не может шеф жить, как в мешке, ничего не зная. Если Оксанка погибла, то только на нём вина за это. Прохор Гай ведь не знал её раньше, а шеф должен был думать, что делает. Вчера Отке, Оксанкиной дочери, полгода исполнилось. Снизу два зуба выросли. Но тоскует ребёнок, хоть и ухаживают за ним несколько нянек. Чувствует, что матери рядом нет. И совсем улыбаться перестала…

Я взял бутылку пива, отрезал кусок запеканки из картошки с мясом. Сижу, жую, смотрю в окно. А снег всё идёт и идёт. Небо серое, тусклое, как моя душа. Кроме того, что потеряли Оксанку, упустили ещё и Ковьяра. В Сиднее он ничего особенного не делал. А космические снимки, о которых успела сообщить Оксанка, легально продавались за рубеж. Одно удалось узнать — за право реализации таких фоток Ковьяр замочил легального продавца. Но тут уж ничего не докажешь. Сам знаю, если киллер работал — стопроцентный «глухарь». Особенно когда всё было год назад, как в этом случае.

Когда мы из Турции вернулись, шеф приехал сюда среди ночи. Хотел поскорее узнать, как там и что. Дышал тяжело, губы потрескались. С сердцем, наверное, опять плохо. Даже пальто кожаного не снял, не разулся — сразу потребовал доклада.

Я вкратце объяснил ситуацию, и шеф сник. Ну, а Сонька Оксану не знала, так что особенно не печалилась. Начала расписывать, как круто мы в Измире отдыхали. Вернее, отдыхала она, а я всё время торчал с агентом, в Стамбуле. Мы весь Аксарай облазали, отель «Марина». Были в трактире, где «челноки» на семь баксов кушают тухлые бараньи мозги и глушат «Мастику». Я много чело пил, но такую парашу в рот не взял бы.

Мы фотографию Оксаны показывали «челнокам», толкались до посинения среди их тюков и коробок. Хюшди с тем же самым к туркам приставал. Но никто ничего не вспомнил. Гостиница «Beer» — натуральная рыгаловка, развалюха — как раз для русских бизнесменов. Она провоняла дерьмовой кожей, как и весь Аксарай.

Дома тут грязные, стёкла пыльные. Вывески на таком языке, что я одну только прочитал с грехом пополам. На другой окосел, выразился и пошёл дальше. Нашёл ещё одну «челночиху» с грудями десятого размера. Кажется, это украинка. Она акриловыми рейтузами и колготками с лайкрой затарилась. Сказала, что видела такую девчонку. Она в магазине, где золото продают, побрякушки выбирала.

Я дёрнулся в тот магазин, вместе с Хюшди. Тот перевёл мой вопрос и пообещал бакшиш. Хозяин ответил, что девчонка эта — тоже из «челноков», хоть и похожа на Оксанку. Она грузила золото в саквояж, и с ней два амбала были. Но то золото и стеречь жалко. Я с одного взгляда просёк — самоварное, по десять баксов за грамм.

Хюшди проворчал, что пса своего на такую цепь не посадил бы. Но для русских всё сойдёт — им бы только сверкало поярче. Они падки на дешёвую роскошь, а вкуса у них — меньше всех в мире. Потом спросил, не обижаюсь ли я за своих. Я ответил, что мне всё равно. На правду обижаться нельзя. К тому же, я — белорус, а это не одно и то же.

Я рассказывал Андрею всё в подробностях, чтобы не корил меня потом. А то подумает, что мы зря деньги мотали на рынках, да и Оксанку не привезли. Надо же было что-то покупать, хоть для отвода глаз, а то ещё заподозрят нас, в чём не надо, и порежут. Там ведь от каждого подвоха ждут, и не нужно сдуру наживать неприятности.

После неудачи в Стамбуле мы отправились в Смирну. Там тоже кожи навалом, и «челноков» — тьма. Сонька, конечно, по экскурсиям бегала. Потом показывала мне старинную крепость, которая вырастает прямо из Эгейского моря. Шеф запретил нам фотографироваться, но Сонька уговорила. Она надела шляпу, закрыла лицо очками. И я щёлкнул её на фоне бухты — раз уж так приспичило.

Искупался в кристальной воде, немного отошёл. А Соньку знобило — она отказалась лезть в море. В тех краях художников много. Они там тусуются, специально на встречи ездят. Сонька, пока я носился с Хюшди по Стамбулу и поминал по матери Эдика Косарева, ходила в картинные галереи. Но, говорит, ничего не запомнила. Волновалась, как там дела у нас с Хюшди.

Соньку мы держали на тот случай, если придётся входить в женскую половину дома. Ведь меня туда не пустят, да и Хюшди тоже — пусть он и свой. Но, ежу понятно, у нас ничего не вышло. В последний день мы с Сонькой торчали на берегу, смотрели на лодки и яхты. Паруса у них разноцветные, как радуга. В кафе питались три раза на дню. Никогда такого убойного кофе не пил. И всё было бы клёво, если бы мы действительно на отдых приехали.

Но мы не смогли выполнить задание, и потому ходили, понурясь. Сонька развлекала меня, как могла. Потащила на специальный двор для чаепития. А вот в бухточку для траха я не пошёл — не то настроение. Я в те дни совсем импотентом стал от горя. Не привык возвращаться пустым. Захотелось замочить кого-то. Про себя молился, чтобы пришёл заказ на ликвидацию.

Рестораны и дискотеки мы тоже пустили побоку. Я не хотел, чтобы нас здесь видело много народу. Напоследок мы посетили Кушадасы. В переводе это — «остров птиц». Там мы лазили по скалам, фотографировали древние памятники.

— Нечего валяться в постели с сигаретой в зубах — этим горю не поможешь! — заявила Сонька. — Посмотрел бы, какие тут живописные развалины! Ведь когда ещё сюда попадёшь? Человек должен радоваться тому, что есть.

— Вот и радуйся! Не с тебя же шеф голову снимет. А мне ничего на ум не идёт, понимаешь или нет?

Я заправлялся «шведским столом», брал банку пива и шёл курить на лоджию. И так хотелось мне куда-нибудь на чердак, в кусты, в подъезд. И чтобы «ствол» в руках. Каждый нерв пищит от напора адреналина. Вот это — моё дело. А с «челноками» толкаться на базарах — увольте.

И как только «челноки» это всё выносят? Их развалюхи-автобусы в Стамбуле едва не по швам трещат. Самолёты садятся с лязгом, а взлетают с кряком. Мне всё казалось — сейчас лопнет. И посыплются оттуда «челноки» со своими мешками и баулами. В Кушадасы мы и купили ковры. Таких больше нет во всей Турции. Надо будет, когда Аська родит, в подарок ей один такой отвезти.

Привезли мы ещё две вазы на память о туре. Сонька серебра себе прикупила. А я приобрёл для Аськи золотое кольцо с бриллиантом — на зубок младенцу. А старшим сыновьям взял по кинжалу в ножнах. Кажется мне, что и третий у Аськи будет парень. Но она, дура, в церковь ходит и просит дочку послать. Как будто пол переменится от её молитв, когда уже срок шесть месяцев!

Посетив ещё и заповедник с национальным парком, мы улетели в Москву. А там я совсем скис, увидев своего шефа. Получается, что к Оксанкиной семьёй надо что-то делать. Липку, кажется, он приспособил — себе в любовницы. Совместные страдания сближают людей, как ничто другое. Только бы вот не выплыло всё это на публику! Липке четырнадцать, хотя с виду можно и шестнадцать дать. «Тёлка» вымахала гладкая — даром, что круглая сирота. Но если шеф пойдёт под суд за совращение малолетней, сам и будет виноват. Я бы в такую авантюру не полез.

Липка сама Озирскому условие поставила. Ты, мол, сестры меня лишил, так изволь утешить, иначе наложу на себя руки. Выкрутиться шефу не удалось, да он не особенно и хотел. Его жена Франсуаза в Париже, постоянная подружка Арина — в Питере. А в Москве тоже нужно иметь бабу. Одна загвоздка — Липка целкой была. Теперь, если что, большой скандал может поднять.

Везёт Озирскому на них. Не то, что мне. Я одними шлюхами и вдовушками пробавляюсь. Даже скромницу Аську до меня один латыш обманул. Мы в купе познакомились, когда из Риги ехали в Ленинград. Русским в Латвии тогда совсем кисло было. А когда двумя людям одинаково тошно, они быстро сходятся. Только вернулись, я из общаги прямо к Анастасии и переехал. А потом пришлось из Риги бежать — после того, как Латвия отделилась.

Про то, что Союз распался совсем, я узнал уже в Рижским централе. И совсем загрустил. Думал, уж точно на Луну пустят*. Теперь правды уже нет, и не будет. Меня ведь обвиняли в убийстве, которого я не совершал. Обошлось чудом — попался настоящий убийца. Аське снова реветь пришлось. Первого сына из роддома я не смог получить. Да второго тоже — был в Абхазии.

Про что это я? Да, насчёт шлюх. Этого добра у меня было выше головы. И когда в Рижском ОМОНе служил, а к Аське было не выбраться. И в Приднестровье тоже — там они назывались ЖЭБЭ, то есть «женский батальон». В Абхазии они же шли как маркитантки.

Конечно, после этого всегда заезжал в диспансер — там анонимные кабинеты есть. Не хотел заразу домой тащить. Пусть я гад-наёмник, «дикий гусь», но гадить в своё гнездо никакой гусь не станет. Лечился всегда прилежно. Доктора были довольны. А вот в Лахте заразился трихомониазом. Хотел с этой ларёчницей разобраться, да не успел. Другой партнёр её за то же самое порезал Светка Вьюсова — как сейчас помню.

В анонимных кабинетах я уже как родной стал. По имени меня там знают, радуются. «Ромочка, что-то тебя давно не видать! Как жизнь, в чём проблемы?» Проблемы бывали разные, но теперь Андрей навёл порядок. Каждому полагается индивидуальная подруга. И чтобы только с ней, Кроме жены — у кого она есть. Только сам шеф таковой не имел, и вакансию заняла Олимпиада Бабенко.

Теперь она на Озирском висит даже при чужих людях. Бедовая — вся в сестрёнку. Ничего ей не стыдно. Зато Андрей станет чистеньким. Не потащит к девчонке в постель никакую инфекцию. Вообще-то молодец Липка! До четырнадцати с лишним могла уже истаскаться с «папиками», по кабакам. Таких примеров — тьма. А она сберегла себя для Озирского, и никого другого не хотела.

Когда я отчитался по командировке в Турцию, Сонька пошла спать. А мы с шефом отправились в Краснопресненские бани — оттянуться, стресс снять. Захватили с собой и Прохора Гая. Он как раз вернулся с Дальнего Востока, где выполнял второстепенное задание. Заодно, конечно, пытался напасть на след Оксанки.

Мне даже полегчало, когда узнал, что и у Гая ничего не вышло. Он же — подполковник ФСК, завис на этой проблеме. А я, как-никак, впервые такими вещами занимался. И результат получился одинаковый.

Андрей считает, что баня лечит, и я с ним согласен. Важно только веник подобрать правильно. Это не такая ерунда, как кажется. Новый директор бани приветствует вновь прибывших: «Здорово, славяне!» А в нашей компании — только по внешности славянин. Андрей — лупоглазый шатен. А Прохор — вообще вылитый японец. Того и гляди, шовинист не пустит в баню. Когда форсить нечем, начинают — пятым пунктом. Ты — чёрный, я — белый. Я — хозяин, ты — дерьмо.

Приехали мы к восьми утра, в первый жар. На улице — мороз. Истопник постарался — градусов шестьсот в печке было. Выбрали мы веники, пошли в раздевалку. Фейс-контроль прошли все. Возможно, потому, что Озирский бывал тут и раньше. Он взял можжевеловый веник, я — дубовый, а Прохор — с ветками эвкалипта. И, до кучи, каждый прихватил ещё и по берёзовому.

Мы с Андреем только утренний, самый вкусный парок ценим. Вот за Гая боялись — у него ведь пуля сидит в голове, не вынутая. А он: «Это как судьба. Раньше смерти не умру!» Надели мы тапочки, взяли простынки и пошли париться. Андрей это называет — раскомплексоваться. Кстати, эти бани Отари Квантаришвили жаловал, очень известный «авторитет». И замочили его здесь, кстати. Теперь лежит неподалёку — на Ваганьковском кладбище.

Когда подъезжали, я решил угадать, где же сидел киллер. Ведь стреляли в Отари издалека, не в упор. Показал Андрею «точку» и угадал. Действительно, огонь вёлся оттуда. Глаз у меня намётан. Эх, завалить бы сейчас кого, чтобы агрессию снять!

— Отари Витальевич перед смертью помыться успел, — сообщил шеф, заворачиваясь в простынку. — Кто знает, что нас за порогом ждёт? Надо и покушать, и попариться, и массаж сделать…

Тогда я ещё не знал, что вскоре придётся выезжать на Украину. Расслабон получился классный. В бане мы просидели полдня. Сбегали нам за пивом, за шашлыками по-карски в «Казбек». Наварили креветок. Через полчаса после того, как мы приехали, вывалилась компания — из двух шестисотых «мерсов». Напарившись, они пошли в буфет. Подняли такой гам, что сразу испортили нам всю обедню. Жаль, что в сугробе не поваляться, как мы делали в Велиже, когда батька ещё не совсем спился.

К нам подсел поварёнок и рассказал, что эти же «нувориши», что в буфете орут, позавчера здесь были. Оказывается, тоже захотели в снегу поваляться. Бросили пивные кружки, сардельки и креветки, выскочили на улицу — в набедренных повязках. Убежали шесть человек, а вернулось пятеро. Шестой умер от сердечного приступа — прямо во дворе. И ничего уже нельзя было сделать.

Поварёнок вращал глазами и балдел, вспоминая, как приезжала «скорая помощь». Крутые ребята достали оружие и потребовали, чтобы покойника привели в себя. А потом менты завалились прямо в парилку, взяли всех и увезли. Даже толком одеться не дали. А теперь, как видно, выпустили. И компания приехала догуливать своё. Конечно, дорого заплатить пришлось, но дело того стоит.

Носиться по грязному снегу не хотелось, прудов и речек рядом тоже не было. Чтобы не слышать вопли, отправились в «люкс» — с каминами и телевизором. Развалившись в кожаных креслах, посмотрели американский боевик. Но я больше спал — устал очень после поездки в Турцию.

Потом поплавали в бассейне. Без баб получилось скучновато. Зачем тогда и «люкс» снимать? Андрей сказал, что здесь к ментам привыкли. Раньше они заваливались в парилку прямо в шинелях, и с автоматами. Если им попадались шлюхи, их голых выгоняли на улицу. Тогда было интересно, а теперь — никакого кайфа. Если можно, то и не нужно.

Мы свалили в кучу головные колпаки и тапочки, облились холодной водой и пошли одеваться. Перед «обезьяной», то есть зеркалом, мы тщательно вдевали руки в рукава, а ноги — в штаны, чтобы ничего не перепутать.

— Подай мне шляпу с «ёжика»! — велел шеф бородатому мужику в белом халате и таких же брюках.

Тот притащил шапки всем нам. Правда, вместо кепки Прохора приволок чью-то чужую. Пока разбирались, снова вспотели. Водилу вызвали из агентства и поехали по домам. Но баня подействовала — об Оксанке мы почти забыли.

Прохор между делом рассказывал, что искал во Владике капитана, пропавшего прямо с траулера. Его, как оказалось, убили члены команды. Траулер принадлежал тому же самому Ковьяру. А это означало, что банальная уголовщина начисто исключалась. Дело должно быть куда серьёзнее. Прохор знал, что Ковьяр и Косарев связаны с японской мафией «якудза». Её заказы и выполнялись на нашей территории. В Сиднее Ковьяр встречался именно с их боссами.

Кстати, в группировке отвечал за это направление тот самый Вадим Гуляев, которого замочила Оксанка. Без него контакты с «якудза» пошли вкривь и вкось. На судах, перевозивших оружие, начались разборки. В результате каналы оказались засвеченными. Ковьяр, да и Косарев тоже, переправкой товара сами не занимались. Все нити Гуляев держал в своих руках. Не знаю даже, как Оксанку за такое дело не прибили на месте. Наверное, только потому помиловали, что она считалась сестрой Косарева.

Целые экипажи моряков пахали на Вадима Гуляева. После его кончины и там началась свалка. Каждый хотел занять «свято место». Кто-то из обиженных капнул в ФСК. Решил, что пусть лучше всё пропадает, только бы не досталось конкурентам.

В открытом море, в нейтральных водах оружие перегружалось с наших судов на японские. Гуляев, бывало, осуществлял поставку и через маленькие порты. Возили они и героин в Канаду. В Австралии Никита Ковьяр часто встречался с наркодельцами. Туда из Владика возили тот же героин, а ещё — конопляную смолу — «химку». Этот канал у торговцев шмалью считался самым безопасным и прибыльным. А после смерти Гуляева и на нём начались сбои.

Гай уверял, что трасса у ребят накрылась из-за того доноса. Теперь российские суда шмонают круче всех остальных. Сейчас пошли повальные аресты во Владике. Да и в Японии прихватили молодцев из «якудза». Дело будет громкое. И хорошо бы найти Оксану как можно быстрее. Она ведь собственноручно ликвидировала Гуляева, и может за это поплатиться. Так что её «погружение» уже окупило себя.

Будет ужасно, если девчонку увезли обратно на Дальний Восток. Ведь неизвестно, кто её купил. Может, человек Ковьяра. Хоть Оксанка застрелила Гуляева, отбиваясь от его домогательств, её могут просто растащить по кусочкам. Ведь за Гуляевым гонялись долго, но никак не могли его прихватить. Вадим находился под надёжной охраной — в том числе и боевиков «Аум синрикё». Но похоть оказалась сильнее страха, и Гуляев погиб.

А насчёт убитого капитана Гай выяснил вот что. Весь экипаж траулера состоял из криминальных элементов, которые раньше имели совсем другие специальность — грабёж иностранных судов. Короче, были пиратами. Времена изменились, и люди обозрели. Мафия решила поделить между собой не только земли, но и моря. Целым бандам вручались оформленные за взятки паспорта моряков.

Кадровики покупались и запугивались гуляевцами. Его людей назначали на самые лучшие суда, на выгодные рейсы. Капитана, человека Гуляева, убил первый помощник — из той же банды. Все они были рецидивистами, попавшими по мощной протекции в «золотой» рейс — в южные широты. Убитому было двадцать пять лет, убийце — двадцать три. Ни черта в своём деле они не смыслили, зато стволы и наркоту возили исправно.

Как доложил аноним, решивший настучать в ФСК, между ними произошла разборка. Делилось наследство Гуляева. Эти двое его теперь никогда не получат.

— Оксана очень много сделала, как оказалось, — объяснил нам Прохор. — Она упомянула о поездках Ковьяра в Лондон и Сидней. В Лондоне Ковьяр вёл переговоры о поставках оружия Ирландской республиканской армии. В Сиднее — относительно наркотиков. Но анализ — это уже моё дело. А вот диверсия… Я для этого девочку не готовил. Всё получилось случайно.

— Её подготовила сама жизнь. — Озирский хлебнул остывшего чаю. — Прохор, уж постарайся достойно наградить Оксанку. А не получится — свой орден ей отдам, как Божку. У меня один остался — «Красной Звезды». Пусть такого теперь нет, но это — не нынешние крестики-нолики. Это — настоящий боевой орден…

Потом Прохор рассказывал нам про японские бани. Я удивился — не знал, что такие есть. Гай объяснил, что это — углубление в скале, куда льётся вода из горячего источника. Одна такая баня зовётся «Отель Урасима». Гай ходил туда с приятелем, японским полицейским. Они лежали в каменной ванне, любовались на закат и подставляли бока под струи воды. Японцы называют такие места «оэсены», или «божьи бани». Между прочим, с тех пор, как помылся в источнике, Прохор перестал мучиться от головной боли.

Эти горячие ключи, оказывается, используются японцами по полной программе. Они там и рыбу для продажи выращивают, и теплицы обогревают, и даже дома. Вот ведь штука какая! У нас тут в бане только пьют и дерутся, а в Японии любуются звёздами. Таких мест много около монастырей. Прохор жалел, что не попал к такому источнику, где, когда моешься, рядом бегают олени, и прыгают обезьяны.

Там считается, что по-настоящему подружиться можно только в «божьей бане». И потому перед важными делами партнеров специально туда возят. Так что мы сделали правильно, раз поехали париться. Хоть и раньше чужими не были, но сейчас стали совсем как братья.

— Ромыч, звонили твои друзья с Украины! — шепнул мне на ухо Озирский, когда Гай ушёл в свой подъезд. Я сразу же понял, что он имеет виду. — Билет куплен, собирайся. Выезжаешь сегодня ночью…

Винтовка Драгунова оказалась «чистая», то есть в других делах не работала. Получив её в чехле, я отправился в частный тир. Там пристрелял «боевую подругу», освоился с ней. С собой привёз перчатки, фальшивые усы, очки. Я всегда так работаю. Андрей заказывает парики у разных постижёров, и каждый раз посылает новую деваху. Ни одна из них самого Озирского и в глаза не видела.

Мне показали фото «Линкольна», на котором ездит «объект». Предупредили, что стёкла пуленепробиваемые. А в шинах — «Лонг вэй». Их не продырявить. Остаётся лишь «снять» его из винтаря. Когда рассматривал фотки, заметил на шее «объекта» большой золотой крест. Стало интересно — поможет ли? Ходили слухи, что в кресте — частица каких-то мощей, которая якобы бережёт от покушений.

Выпасал я его четыре часа. Кажется, уже об этом упоминал. Точно знал — на ночь «объект» у любовницы не останется. У него встреча в офисе, в одной из фирм. Для того города я — птица неизвестная. Никогда там не бывал, с «объектом» не конфликтовал, выгод от его смерти не имею. И опознать меня тоже никто не может. Так что нужно лишь не промахнуться с первого раза. А там — бросить винтарь, пробежать по чердаку и выйти с другой стороны.

Билет на самолёт я уже имел. Если на Украине не заметут, то в России до ихних авторитетов никому нет дела. Конечно, диспетчерскую могут накрыть, но это вряд ли. Она действует под вывеской прибалтийской фирмы. Хотя это и не моя забота. От меня требуется одно — убрать этого козла. А деньги я буду получать уже дома.

Как ликвидатор «среднего звена», имеющий боевой опыт, психологически и морально подготовленный, я крышуюсь агентством Андрея Озирского. Пока есть шеф, буду и я. Всё у меня нормально в карточке, только вот есть условная судимость. А киллеру лучше быть совсем невинным с этой точки зрения. Конечно, Озирский обещал, в случае чего, устроить отход за рубеж, изменить внешность. Могут даже и пол переменить, но это — не для меня.

В одном уверен точно — Андрей не уничтожит своего кента. Не бросит труп гнить в лесу, чтобы самому отмыться. А ведь другие со «стрелками» часто так поступают — не хотят возиться. Да ещё боятся, что их сдадут — лучше подстраховаться. Но Озирский-то уверен, что я его никогда не заложу.

Объект вышел в сопровождении охраны. Он покачивался и опирался на локоть одного из амбалов. Я поймал его голову в перекрестье прицела. Дождался промежутка между двумя ударами сердца. «Маслина»* прошла точно в шею, прямо под черепом. На контрольный выстрел не было времени. Да и не мог я ещё раз стрелять в темноте. Не помогал даже инфракрасный прицел.

В тот момент, когда отлетела душа «объекта», повалил густой снег. Избавившись от винтаря и стянув перчатки, я вышел из крайнего подъезда. Охрана суетилась около дубаря*. Никто даже не повернулся в мою сторону. За углом меня ждал «Опель», через три квартала я пересел на «Волгу». Потом меня долго вёз «Форд», а к аэропорту я подвалил на «Жигулях».

Теперь всё кончено. Я отдохнул, восстановил силы. Андрей получил мой гонорар, будет выдавать частями. Боится, что сорвусь, загуляю — всё-таки контуженный не один раз. Ладно, пусть делает, как хочет. А у меня новая проблема. Накатил опять стыд за провал в Турции. Чувствую, что должен загладить вину перед шефом. Для этого надо «намочить» без его распоряжения. Подарок на то и подарок — о нём не предупреждают.

Пусть не четвёртого октября, а первого декабря, но я обнулю полковника Ронина. За ним давно уже наблюдают ребята из московского филиала. Вот шеф обрадуется, если дело выгорит! Пусть у меня здесь нет «шинковки» с нестандартными пулями, зато имеется пистолет «ТТ». Одно плохо, что китайский, но уж какой есть. Я пристрелял его, сделал из нормального патрона разрывной — крест-накрест надрезал головку пули. Оружие я давно не жалею — на все стволы никаких слёз не хватит.

Я знаю о Ронине всё, что нужно. Помню, как расстреливал он наших ребят, как били их в легавках, как тушили о них сигареты. А ещё — сваливали в автобусы, как дрова, плясали на почках сопливых пацанов. Минц-Николаев, козёл, отказался кадрить дочку Ронина ради правого дела. Расслюнявился, гуманистом хочет выглядеть. Не виновата, видишь ли, она в проступках папаши. Но разве скошенная, как трава, молодёжь виновата в чём-то? Взрослые дядьки подрались, а её кровью залили панели и крыши.

И Октябрина Бабенко-старшая тоже ничего плохого не делала — только пожрать нам готовила. А жизнью поплатилась. Четверых детей сиротами оставила. Но Оксанка тоже не пожелала взять долг у Ронина. Поехала во Владик и сгинула там. Может, уже косточки её где-то гниют.

После этого шеф дал мне поручение разобраться с Рониным. Но приказал ждать до октября — следующей годовщины событий. А для чего? Когда есть возможность, надо мочить. Кто знает, где будет этот Ронин в октябре? А так я представляю, когда он станет возвращаться со службы к себе в Лефортово. Три цифры кода в подъезде полковника мне назвали. Это на Шоссе Энтузиастов, у Измайловского парка.

Станет он у меня, блин, вторым Кировыми — ровно через шестьдесят лет. Сегодня первое декабря девяносто четвёртого года. Кончится всё, как обычно, — дубарём. Отлежусь на другой хазе — не у Соньки. А потом скажу шефу: «Так и так, смыл его чёрной кровью праведную кровь наших ребят и девчат. Пусть другие ублюдки теперь дрожат. Давай наметим ещё кого-нибудь и завалим!»

Я успел услышать, как Сонька вставила ключ в скважину. Быстро закрылся в ванной, полез под душ. Сонька мне что-то крикнула, но я ответил, что ни черта не слышу. Она отправилась кухню выгружать авоськи и готовить. А я стоял под контрастным душем — как всегда, когда шёл работать. Ронина из остальных ничем не выделял.

Внешность его мне знакома. Такого громилу ни с кем не спутаешь. Тонированные очки он носит даже зимой. Есть у него чёрный атташе-кейс с кодовым замком. Наверное, сегодня полковник будет в штатском. Но мне его звёзды на погонах ни к чему. Генералом ему не быть, сколько бы ни дёргался. Я не дам палачу надеть лампасы, красные от нашей крови.

Хорошо, что поел до Сонькиного возвращения. Она бы усадила меня за поздний обед. Да напоила бы, расслабила. А потом в постель повела. Поскольку акция не обязательная, в любой момент можно отказаться. Неизвестно, конечно, как шеф на такое посмотрит. Ладно, если всё нормально пройдёт. А ну как нет?

Явки не готовы меня принять, и за границу не смоешься. Да ещё адвокаты нацелены на то, что объектом покушения будет «авторитет» или бизнесмен. Но покушение на жизнь милицейского полковника — дело совсем другое. Потому мне сегодня никак нельзя. И контрольный выстрел — обязательно. На всё у меня будет несколько секунд.

Ронин ведь, конечно, не станет от меня удирать, а примет бой. У него есть чёрный пояс по карате. И всяких вывертов он знает не меньше моего. А. может, даже и больше. Ему — сорок шесть, мне — тридцать. С одной стороны, я много моложе. С другой — опыта маловато. Одна наглость и кураж. Он-то тоже ствол носит постоянно. И применит, не задумавшись, так как всё время начеку.

Он ведь помнит, как год назад проливал невинную кровь. И ждёт «обратки»*, готовится к ней. Чей труп будет валяться на лестнице сегодня? Вполне вероятно, что мой. Если опознают, у шефа будут проблемы. Конечно, никаких документов я с собой не возьму. Но в морге-то усы и парик с меня снимут, покажут по телику. Кто-нибудь да узнает. И придётся Аське сообщать. Она меня два раза хоронила. Из Абхазии сообщили о моей гибели, потом из Москвы — в октябре девяносто третьего.

На задания я всегда одевался в чистое. Специально купил несколько пар финского белья. Поверх него — джинсы, свитер, «косуха»*, высокие кроссовки на искусственном меху. Шапку не взял — парик голову согреет. Лицо намазал кремом под загар. На руки надел перчатки, ствол положил в карман.

Приладил усы под нос и крикнул уже от дверей:

— Сонь, я на дело!

И, пока она соображала, а потом семенила к двери, вырвался на лестницу. Моча мне ударила в голову не по-детски.

В пути я всегда доступен. В моём «Саабе» цвета «форель» постоянно находится «дипломат». В нём — спутниковый радиотелефон для связи со всем миром — «INNARSAT-M». Кроме того, салон напичкан разной аппаратурой. К примеру, я спокойно могу следить за транспортом на трассе, по которой еду, без зеркала заднего вида — просто на мониторе. Под рукой, на всякий случай, имеется американская автомобильная радиостанция. Недавно поставил систему радиопоиска, только ею неудобно пользоваться в крупных городах.

Я утром вымыл «Сааб», почистил салон. Тогда ещё не собирался выводить его вечером. Но вот так захотелось Ронина ликвидировать — сил нет! Я внутренний голос слушаю — он ещё ни разу не подвёл. Я оставлю эту машину в гаражах у Южного Измайлова. Там агентство арендовало один ангар — под свои нужды. Возьму другие «колёса» и поеду к дому Ронина. Скорее всего, возьму самый неприметный «Москвич».

Там такой фокус — стёкла пуленепробиваемые. В шинах — «Лонг вэй» — наполнитель от проколов. Внутри — мощный мотор. Обманка не раз срабатывала, и я уходил от погони. Сейчас ехал к Центру по Шоссе Энтузиастов. Хорошо кругом — снежок порхает, небо чёрное, беззвёздное. На душе тихо-тихо.

А навстречу мне движется Ронин. У него «мерс» цвета «мокрый асфальт». Между прочим, совсем новый. Героям России, видно, и сейчас вручают машины вне очереди. Как в школьной задачке — объекты Б и Р сближаются, и в половине восьмого должны встретиться в подъезде на Шоссе Энтузиастов. Если удастся пристрелить полковника, будут долго гадать, кто это сделал.

Вряд ли догадаются, конечно. Подумают на каких-нибудь бандитов. Нас-то, защитников Дома Советов, считают покорными терпилами*. Ведь больше года прошло, а про акты мести в отношении карателей только старые патриотки сочиняют сказки. Если кто из них и откинул копыта, заслуги «защитников» в том нет. Они разве что приписать себе могут чью-то кончину. Вот, мол, народ наказал…

Я не распалял себя. Наоборот, хотел быть деловым, спокойным. Удары пульса — не чаще семидесяти. В таком сложном деле спешка ни к чему. Если кровь клокочет, лучше ехать обратно и не портить общее дело. Как суждено, так и будет. Если должен конец прийти, всё равно погибну — на следующем выезде. А может быть и так, как у одного коллеги. Несколько «горячих точек» прошёл, а погиб под рухнувшим потолком. Они в старом фонде жили. У жены — ушиб мозга, а Серёга — на Щербинском кладбище.

Интересно, где Ронина закопают? На Ваганьковском? Или на Кунцевском? Герой всё-таки, но на Новодевичку не тянет. Правда, могут увезти и на родину. Но это вряд ли. Полковник из глухой деревни, где давно не был, и односельчан не вспоминал. Стыдится многодетной своей семьи, где отец ещё до войны настрогал шестерых детей. Потом вернулся без ног и сделал ещё двоих. Последним и был нынешний полковник. А ещё через пять лет помер по непонятной причине.

Вдова ребят распихала по интернатам. Поскрёбыш пошёл дальше всех. Сделал ментовскую карьеру, имеет кабинет в Управлении. И уж, конечно, считает себя москвичом. Не для добрых дел он прибыл в столицу. Конечно, и преступного элемента много погубил, но и то не стоит капли крови убитых близ «Белого Дома».

А вот теперь получит он здесь самую постоянную прописку. Вгоню ему разрывную пулю в лоб или в затылок. Чтобы мозги разбрызгало по ступеням, по стенам, по перилам. Как там, где он ярче всего проявил свои таланты. За что боролся, на и напорешься, Антон Александрович…

Я остановил «Москвич» у поворота, зал задний ход. Вогнал его подальше, в кусты, пропахал сугроб. Но на тормозной след тут же нападала свежая пороша, и он исчез. Я прошёл к подъезду, набрал код. Точно — не надули. Поднялся на площадку, нашёл квартиру Ронина, оценил позицию. Конечно, бывает по-разному, и надо предусмотреть всё.

Например, полковник может приехать не один. Или лифт не вызовет, пойдёт ножками. Конечно, у квартиры я его всегда перехвачу. А ну как не с ним человек придёт, а из другой двери выглянет? Или просто окажется на лестнице какая-то бабка с моськой?

Жаль, что нет на этой площадке нашей квартиры. Так было бы лучше всего. Тут всего-то четвёртый этаж. А он — мужик здоровый, вряд ли станет лифта дожидаться. Из-за его двери доносится тихая музыка. Наверное, дочка дома. А. может, и жена тоже. Правда, она из своего книжного магазина может и позже явиться.

Жалеть семью нельзя. Они нас в прошлом году не жалели. Мне должно подфартить сегодня. Не невинного ведь мочу, а карьериста-убийцу, что хуже всего. Он равнодушно месил ребят. Просто для лишней звёздочки или новой лычки. И ладно был бы горячим сторонником Банана*. А то ведь такой тип скользкий! Приказано — исполнит. А повернись дело по-другому, бейтаровцев* заталкивал бы в автозаки.

Когда по Москве плыли гробы, Ронин в своей уютной квартире отдыхал от праведных трудов. Жаль, что быстро надо всё делать. А то бы в зенки* ему глянул. Как прореагирует? Струсит или нет? Хорошо бы, конечно, куда-нибудь в укромное место его доставить, поговорить там подробно. Но такая операция — очень трудная. В одиночку с этим бугаем не справиться, хотя я и сам не дистрофик.

Для этого трое-четверо нужны, по крайней мере. Так ведь не каждый ещё и пойдёт. Мы ведь похищениями не занимались раньше. Опыта — никакого. Ничего, перетопчемся. Без двух минут время. Ронин — педант. Если начальство его не задержит, и «пробки» не будет, явится в срок. И здесь главное — решить, как именно выстрелить, с какого расстояния. А для этого нужно видеть «объект».

Смогу ли правильно выбрать положение? Ведь Ронин позировать мне не обещал. Во, подъезжает мощная «тачка»! Конечно, может и не Ронин, но это маловероятно. Я кожей чувствую, что развязка близка. Патрон с надрезанной пулей дослан в патронник. Теперь уже чуть-чуть осталось. Нужно немного подняться — на один марш. И ни в коем случае не пропустить полковника за бронированную дверь.

Лифт остановился на четвёртом этаже. Я неслышно стал спускаться — как будто с пятого. Лишь бы только больше никто не вышел из дверей и не прибыл с Рониным в лифте! На первом этаже дети орут. Когда парковался, видел, как они катались с горки. Если Ронину судьба подохнуть, он будет один. Лишние трупы мне ни к чему.

Оказывается, тренированный полковник пользовался лифтом. Он вышел один, и мы оказались лицом к лицу. Ронин чуть посторонился, пропуская меня. Выходит, не ждёт убийцу. Значит, расслаблен, и оружие достать не успеет. Некстати мне подумалось, что из Ронина вышел бы отличный ликвидатор. Он сдержанный, дисциплинированный, исполнительный. Не страдает лишними комплексами. Такой пристрелит кого угодно.

Конечно, увлекается он всякими цацками не в меру. Куда мужику два золотых кольца, да ещё цепочка на шее? Крест, наверное, носит, в рай собирается. Часы, как у Андрея — «Ролекс». Все ценности останутся при нём. Я ни к чему не прикоснусь, лишь бы только…

Всё, пора. Или он, или я. Стрелять лучше из кармана, снизу. В живот попаду точно. А дальше — контрольный выстрел, в голову. Как правило, я был ростом много выше «объектов», и руку высоко задирать было не нужно. А тут мы — вровень. Если достану «пушку», полковник не даст мне нажать на спуск. Но ничего, попробуем так.

Я знаю, что будет дальше. Кровь зальёт элегантную куртку из дорогого драпа. Кажется, она итальянская. Даже красиво будет — красное на кофейном. И кепка в тон куртке. Контрольному выстрелу она не помешает — вязаная крупными петлями. Не думаю, что под ней есть какая-то защита. Ронин сунул перчатки в карман, достал брелок с ключами. Я успел рассмотреть даже стрелки на его брюках и шнурки на сияющих ботинках.

Хоть освещение и хреновое, а прицелиться легко. Одеколоном от Ронина разит — на всю площадку. Похоже, полковник особо не спешит юркнуть в квартиру. О чём-то задумался. Видно, какие-то у него свои проблемы. Ничего, дружище, сейчас тебе будет легко!

Осечки я вообще никогда не делал. А тут проклятый китайский пистолет щёлкнул в кармане. Видно, зря я надрезал патрон. Вся жизнь проскочила перед моими глазами. Понял — амба*, попался по-крупному. Другой, штафирка*, ещё не сообразил бы, в чём дело. А этот сейчас влепит мне «маслину» промеж глаз. А и просто даст хук слева. Боксом Ронин тоже балуется, а я вот как-то не очень.

Он понял, что я выстрелил, но произошла осечка. И могу повторить попытку, если не принять меры. Например, применить болевой приём с добивающим ударом. Я в долгу не останусь, конечно. Ведь не драки боюсь, а огласки, шума, провала. И не своего, в первую очередь, а общего. Всё агентство, салага, подставил под удар! Надо было «калаш» сюда брать. А-а, чего теперь! Нажимаю ещё раз — опять осечка. Ну, штамповка китайская, пусть тебя теперь в мой гроб положат…

Полковник не бросил руку в карман или под мышку. Он только снял очки. Сидеть теперь Андрею, сидеть! Ведь, даже если я рта не раскрою, всё равно установят, на кого работаю. Надо гнуть одно — сам решил рассчитаться, а Озирский ничего не знал. За всё отвечу — лишь бы другие не пострадали.

Ронин сделал губы бантиком. Не специально — они сами так складывались. Я увидел, что глаза у него голубые, ресницы светлые. А бровей почти совсем нет. Лицо гладкое, кожа чистая. Лёгкий загар — наверное, из солярия. Даже в конце дня полковник идеально выбрит.

Странно он себя ведёт, очень странно. Может, у него приём особый есть? Я расслаблюсь, а полковник двинет мне от души. Тогда даже стрелять не потребуется. Сдаст меня прибывшему наряду, как уличного хулигана. Его квартира рядом. Там телефон есть. И ещё один — где-нибудь в кармане или в кейсе.

— Хотелось бы знать… За что? — сказал вдруг Ронин своим низким, красивым голосом.

Говорил он отчётливо, медленно, как раньше по радио. Я это ещё в детстве запомнил. Озирский свой голос называет баритональным басом, и у Ронина примерно такой же. Да с приятным рокотанием, от которого бабы млеют. Ему бы на сцене выступать, фрак носить. Пятый десяток мужику, а на живот нет и намёка. Плечи в развороте — почти метр. Правда, слегка покатые, но это картину не портит. Шея у него длинная — мощная, крутая, как у племенного жеребца. А вот губы из бантика сделались просто пухлыми.

Полковник не вспотел — значит, не испугался. Правда, зрачки расширились, но не сильно. На его лице я заметил совсем другое чувство. Это было удивление, переходящее в интерес. Ронин изучал меня, как диковину, будто никогда не видел киллера. Впрочем, может и не видел. А я смотрел на его белый воротничок, на узел галстука в мелкий горошек, на мягкий, но строгий шарф.

— За «Белый Дом», полковник.

Я знал, что демонстрировать голос нельзя. Но пусть знает, в чём дело, раз интересуется.

— Хм… Хоть один нашёлся.

Ронин надел очки и пошёл к своей двери. Я мог бы выстрелить ему в спину, в затылок. Полковник будто бы давал мне такую возможность. Он долго вставлял ключ в скважину, словно дразня меня. И только потом, так и не получив заряд, скрылся в своей квартире. Дверь тихо провыла, забрякали замки.

А я вдруг подпрыгнул. Тоже мне, торчу здесь с пистолетом, а полковник сейчас позвонит из квартиры. Заметут меня за милую душу… Раз не вышло — нужно отходить. Конечно, и такое в моей практике случалось. Но ещё ни разу не доводилось мне разговаривать с «объектом». Вряд ли Ронин имел при себе включённый диктофон. К тому же, я в гриме. И. если исчезну сейчас, мы расстанемся мирно.

Я выскочил на улицу, как ошпаренный. Не думал, что бегу с поля боя. Всё же Ронин должен знать, что ходит под дулом. Ведь у меня в следующий раз может получиться. Или у Андрея, или ещё у кого-то. Я ничего не скажу сегодня шефу. И никому не скажу. А если Андрей пошлёт меня к полковнику, пойдя без грима, и уже не осекусь.

Что он сказал? «Хоть один нашёлся…» Как будто даже обрадовался, что нашёлся. Раскаялся? Жить надоело? Кошмары по ночам душат? Теперь не поступил бы так? Не прочь даже умереть? Ясно одно: он не забыл сделанного год назад. И не меньше нашего с шефом думает на эту тему. Только что он думает? Если бы всё решал я, а не Озирский, узнал бы обязательно. А потом решил бы — жить полковнику или не жить.

Озирский часто повторял, что раскаявшийся грешник светлее вечного праведника. Он узнал вкус греха и сплюнул, разжевав сей горький плод. Это если раскаялся. А вдруг нет? «Хоть один нашёлся…» Где же вы больше года болтались? Слабо было? Только теперь осмелели, защитнички? После амнистии решили, что можно пощёлкать пустым пистолетом под носом у того, до кого легко добраться. Репрессий ведь не было — теперь можно и гонор показать.

Блин, как мне тошно! Поехать бы к Соньке и надраться. Наверное, не я назначен в убийцы полковнику. Против судьбы не попрёшь. Не я. и всё тут! Ведь пристрелить — это ещё не самое страшное. Бывает такая жизнь, которая хуже смерти. Похоже, что Ронин хотел именно сейчас со всем покончить, а не ждать чего-то другого, худшего. Откупиться задёшево, кинуть* свою судьбу. Почему-то я уверен, что с завтрашнего утра полковник не обзаведётся охраной.

Я гнал «Москвич» по Шоссе Энтузиастов в сторону области, даже не проверяя «хвост». Только открыл ветровое стекло, ловил губами ветер и снег. «Дворники» мотались перед глазами, вызывая тошноту. И в то же время хотелось курить, пить. Хотел уже купить в ларьке банку водки «Чёрная смерть», но потом решил пока побыть трезвым. Ничего, у Соньки я оттянусь.

Огни Москвы кружились по бокам трассы, как мошкара. Хотелось отогнать их, зажмуриться. Но я не имел такой возможности, и потому упрямо мчался сквозь пургу. Чутьё подсказывало мне, что Ронин не послал погоню.

В Южном Измайлове я поставил «Москвич» в гараж, запер на замок. Прошёл туда, где стоял мой «Сааб». Там, в холодильнике, нашлась банка пива «Холстен». Осушив её в один глоток, я начал отдирать усы, удалять крем. Потом спрятал парик в укромное место. Пистолет и перчатки нужно кинуть в реку, если без приключений доеду до неё.

Оксанка, не знаю, как понимать её — за здравие или за упокой… Она просила дать «настоящих бандитов», но не отправлять к Ронину. Теперь и я хочу того же. Надо попросить у шефа сложное дело, с риском. Но ведь сегодня-то он меня к Ронину не посылал! Я или должен считать полковника нашим общим врагом, или убедиться, что Андрей в чём-то не прав.

Два провала в месяц — это слишком. Если поскользнусь ещё раз — нужно возвращаться в Смоленск и жить там на заработанные ранее средства. Буду тренироваться в стрельбе целый год, и только после этого рискну вновь предстать перед шефом…

Я валялся на ветоши, вдыхал бензиновую вонь. Ловил на язык последние капли пива. А вдруг мои грехи падут на детей? Скоро ведь их будет трое, не считая дочери от первого брака. Вдруг кого-то из моих сыновей тоже убьют на лестнице? И как я тогда на это посмотрю? Или, наоборот, мои пацаны подадутся в киллеры?

Им ведь не объяснишь, что не за деньги, а за идею убивал я всяких воров, а сегодня хотел замочить палача. Надо Аську свозить на УЗИ, в Москву или в Питер. В Смоленске пока прибора нет. Хоть бы девчонка родилась — хоть за неё спокойнее будет. А вдруг действительно вина отцов ложится на детей? И мои уже сейчас помечены роком? Вот уж тогда лучше бы им никогда своего отца не знать и расти чистыми…

Я встал с ветоши, подошёл к раковине. Пустил из крана ржавую воду и вымыл лицо. Потом накрепко вытерся вафельным полотенцем, распечатал пачку «Беломора». Проверил, нет ли по близости ёмкости с бензином. Но, только успел сделать две затяжки, как в «Саабе» загудел телефон. Не выпуская изо рта папиросу, я сел за руль, поднял трубку.

— Брагин…

— Привет, Ромыч! — быстро сказал Озирский.

По его тону я понял — о самоволке ничего пока не известно. — Ты куда пропал? Там Сонька визжит.

— Так, по Москве катался. Нельзя, что ли?

А вдруг Андрей уже всё выяснил, и теперь меня проверяет?

— Я ведь пока в резерве? Или уже нет?

— Уже нет, — заявил Андрей. — Приезжай, дело есть. Не бойся, оно плёвое. Только поездить нужно.

— Куда и когда ехать?

Без грима я не был похож на того киллера, что ждал Ронина у дверей. Да и «тачка» у меня будет совершенно другая.

— Забирай Божка и вези на Звенигородку. Он тоже позарез необходим.

— Кому?

Вроде, пронесло. Шеф не стал бы так долго тянуть. И, тем более, вызывать Божка в такую пору из дома.

— Когда доставишь его, объясню вам обоим. Не телефонный разговор — сам понимаешь.

— Ехать в Тёплый Стан? — удивился я. — А ты с матерью Божка договорился? Вдруг она мне глаза выцарапает?

— Договорился, не дёргайся, — успокоил шеф. — Да и не увидишь ты Татьяну. Поезжай по тому адресу, что я скажу. Это — лошадиный приют…

— И там сейчас Божок? — удивился я. — На ночь глядя?

— Всё время около лошадей крутится. Горская кровь взыграла. Помогает ухаживать за старыми клячами, которых отовсюду списали. Говорит, что жить не может без запаха конюшни, без подков и уздечек. Тренер говорит, что Божка даже не пришлось учить держаться в седле. Он и так все откуда-то знал. Лошади любят его. Ни разу не пробовали ни лягнуть, ни укусить. Так что бери адрес — и вперёд. Ты где сейчас?

— В гаражах, — коротко ответил я. — Уже домой собирался.

— «Сааб» решил поставить? Добро. Нечего ему под снегом ночевать, — одобрил шеф. — Но что же поделаешь? Надо деньги зарабатывать, Ромыч.

— Конечно, надо, — тяжело вздохнул я.

Поменял только куртку — «косуху» на нубуковую. Докурил папиросу, кинул «бычок» в ведро. Мне стало легче — будто бы и не было провала с Рониным. Сейчас займёмся делом, и всё забудем. Жаль, конечно, что задание лёгкое. Я бы хотел потруднее — чтобы перед самим собой оправдаться.

Я нажал кнопку у косяка, вывел «Сааб» из гаража. Как всегда, сверил время — половина девятого вечера. И ещё раз с горечью подумал, что первому декабря девяносто четвёртого года не быть второй датой на памятнике полковника.

На обратном пути Божок сидел рядом со мной и рассказывал про лошадей, живущих в приюте. Нашёл я его за самоваром, где парень чаёвничал вместе с хозяйкой конюшни. Там, над дверью в дежурку, которую они называют служебным помещением, прибита подкова. В снегу аккуратно расчищена дорожка.

Божок, конечно, сразу же вскочил и припустил за мной, дожёвывая на ходу бублик. Малёк он ещё, хоть и чудо-диверсант. В этом году чуть не погиб, когда брали бандитский хурал под Питером. Еле вытащили его с того света, и вот опять бегает, в бой рвётся. С тех пор раскрыли с его помощью несколько преступлений, совершённых подростковыми группировками. И вот опять Озирский его подключает к очередному делу, сути которого мы оба пока не знаем.

Судя по всему, стрелять не придётся. На такое задание шеф вряд ли отправит мальчишку. Скорее всего, будем изображать папу с сыном, хотя мы совершенно не похожи. Разве только в том гриме, который я стёр в гараже…

С дочкой хозяйки этого приюта Божок познакомился на толкучке у станции метро «Коньково». Анфиска стояла в очереди к бидону — «молочному маяку». Божок там работал — следил за продавцом молока. Я не совсем в теме, что у них происходило. Вроде бы, к продавцу должен был подъехать рэкетир. Молочника от кошмара избавили немного позже, а тогда у Анфиски перевернулся бидон. Продавец, который после встречи с рэкетиром был не в себе, неловко пихнул его локтем.

Бабки собрались вокруг девчонки, охали, качали головами. Но дальше слов дело не шло. А своих денег у Анфиски не осталось. Они с матерью бедно жили. Все деньги тратили на лошадиный приют. И никто их не поддерживал — разве что «Общество защиты животных». Коз им тогда ещё не подарили, и Анфиске приходилось за рынок за молоком и яйцами. Там они были самые дешёвые.

Божок чуть не пропустил рэкетира, за что получил от Озирского нагоняй. Но заговорил с Анфиской и дал ей денег. Девчонка так расчувствовалась, что прожужжала матери все уши. Та нашла Божка, пригласила его в гости — вместе с матерью. Но Татьяна не поехала. А вот Божок немедленно воспользовался возможностью узнать что-то новое.

Теперь он каждую неделю бывает в том приюте. Помогает, чем может. «Общество защиты животных» переводит мало средств — на них не зажиреешь. Но мать с дочерью — настоящие фанаты своего дела. Обе скачут на ипподроме, а потом забирают оттуда старых лошадей. Не дают их пустить на мясо, заботятся, как о родных. Но с ипподрома их просто так не отдают — приходится опять платить.

Я бы не смог вот так, на одном энтузиазме, столько коней содержать — кормить, ухаживать. А они вот могут. Это, конечно, не каждому дано. А Божок всех лошадок уже по именам знает. Пока мы ехали, сетовал на трудности. Опять хозяева без денег, а лекарства-то кусаются. На ипподроме очередную лошадь покалечили. Гадство сплошное — выжмут все соки — и в утиль, то есть под нож. А там ведь разные лошади есть — и с «Мосфильма», и из кооператива, из цирка. Да и из совхозов попадаются. Так один конь без глаза, другой — без уха. На них сажают начинающих наездников.

В последнее время стали брать плату за обучение — надо же окупать приют. Но много не получается. А если большую цену заломить, никто туда ездить не станет. Вот и бьются, как могут. Божок на всех лошадях перекатался, и уже заскучал. Больно смирные — драйва нет. Тогда хозяйка посоветовала ему старого Каскадёра — тоже не подарок.

Там крутится не один Божок. Много народу лошадкам помогает. Детей приводят, а потом и сами втягиваются. Работают на конюшне, плотничают. Деньги собирают, если нужно. Божок туда нескольких мальчишек привёл — из класса и из секции спортивной гимнастики. За то, что помогают на конюшне, им разрешают заниматься бесплатно. И ведь никто не заставляет — всё в охотку.

Ещё один мужик там работает — копыта подрезает. Оказывается, это постоянно нужно делать — как человеку ногти стричь. Интересно — я об этом не знал, хоть в Велиже лошади были. И родители мои покойные родом из деревни. Но и от них я столько не слышал про лошадиные привычки, как от городского мальчишки.

Божок хотел ещё поболтать на любимую тему. Например, сегодня туда милицейскую лошадь привезли. А она хромая и злющая. Только с сахаром на ладони можно к ней подойти. Но тут мы затормозили у дома на Звенигородке, и Божок замолчал. Он всегда оставлял личные дела за порогом, когда шёл на задание.

Татьяне Озирский сказал, что эту ночь её сын проведёт в приюте. Потому она, наверное, особо не волновалась. Божок мог наделать ошибок, только если тревожился за мать. А так для него никакого страха не существовало, как и усталости. Ему ведь завтра в школу нужно. Из приюта подвозили на КамАЗе — прямо к дверям. Божок с Ленинградки перевёлся в Тёплый Стан — рядом с новым своим домом.

Интересно, для чего мы так поздно потребовались шефу? Особенно Божок, а обо мне разговора нет. Я должен быть готов в любое время ехать хоть к чёрту на рога. Ну, наверное, так нужно. Окна квартиры Бабенко ярко светились, причём все. Значит, не один Андрей ждёт нас. Только бы ничего страшного с Оксанкой не случилось!

Мы шли к подъезду, и снег поскрипывал под ногами. Пришла настоящая зима — загляденье. Да некогда любоваться — Озирский ждёт. Божок проворно набрал код, и мы ввалились на лестницу. К счастью, лифт стоял на первом этаже. Я опять вспомнил Ронина и про себя выругался. Надо было выстрелить ему в затылок, конечно. Но я предпочитаю в лицо. Как-никак киллер, а не палач. Хорошо, что о случившемся никто не знает — только мы с Рониным. Полковник понятия не имеет, кто я такой. Дорого бы я дал, чтобы забыть этот конфуз, но не получится.

Мы вышли из лифта, и Божок на одной ноге запрыгал к новой бронированной двери. Совсем ещё ребёнок, а сколько уже сделал! Он позвонил, и за дверью тут же зашуршало. На плитки пола упала полоска света. Отворила Липка — в длинном махровом халате, взрослая и серьёзная. Волосы закрутила на затылке — как замужняя баба. По коридору Олесь и Орест катали коляску с Октябриной. Младенец орал во всё горло, дрыгая ногами. На мою «козу» он никак не отреагировал.

— У неё живот болит, Роман Григорьевич! — сообщил мне Олесь.

— Так надо врачу показать.

Я ещё снимал куртку, а Божок, раздевшись, уже щекотал пузо своей сестричке.

— Вызывали уже, — ответил Орест. — Сказали, ничего страшного. Её яблоком покормили…

— Как это яблоком? — прищурился Божок. — Она же грудная!

— На тёрке растерли. Липка с Никой сказали, что витамины нужны. Отке укол сделали.

Дверь одной из комнат открылась, и вкусно пахнуло кофе. Вышел шеф в спортивном костюме, пальцем постучал по наручным часам. За то время, что я мыл руки, Божок успел провести с братьями блиц-драку. Липка на цыпочках подбежала ко мне.

— Роман Григорьич, про Оксану ничего не слышно?

— Нет, откуда же? Разве Андрей не сообщил бы? — удивился я.

— Мало ли, может, вы как раз приехали сказать… — Липка поскучнела, поджала губы, чтобы не зареветь при всех. — А с вашей женой всё нормально? Мальчики как?

— В порядке, не сглазить бы!

Я вытер руки и прошёл к шефу. Божок уже устроился за столиком, на котором стояли чашки с кофейником. Кроме нас, там был незнакомый мужик в вельветовом пиджаке и чёрной рубашке без галстука. Мужику лет пятьдесят. Сам седой, стриженый под бокс, сухощавый и хмурый. Он пил уже не первую чашку кофе, много курил. Я подумал, что ребёнка в коляске надо отвезти подальше от двери.

Озирский пригладил волосы и представил нас гостю.

— Вот мои ребята, Роман и Руслан. Не смотрите, что одному из них девять лет. А это — Симонов Пётр Яковлевич из налоговой полиции. Больше вам знать не нужно.

Мы обменялись рукопожатиями. Симонов обращался с Божком, как с равным. Не таращил на него глаза и не сюсюкал, как делали некоторые клиенты.

— Давайте сразу к делу…

Симонов посмотрел на швейцарские часы фирмы «Canon» с гравировкой. Потом Озирский рассказал, что налоговик раньше служил в Главном разведуправлении. Часы эти он получил в подарок на день рождения — от коллег. Месяц назад ему стукнул «полтинник».

Я вспомнил, что на парковке стоял чёрный «Мерседес», а внутри сидел громадный пёс. Симонов признался, что всё это добро принадлежит ему. Кроме прочих приспособлений против угона, налоговик сажал в салон авто здоровенного молосса абрикосового цвета с чёрной маской на морде. Посмеиваясь, Пётр Яковлевич сказал, что угонщики вряд ли рискнут здоровьем, и лучше поищут жертву в другом месте. Хотя, конечно, лучше бы не трогали никого. Но своя рубашка, как говорится, ближе к телу.

Мы пили кофе, и Симонов объяснял суть дела. Озирский слушал уже не в первый раз, поигрывая серебряной ложечкой в чашке. Мы не смотрели друг на друга, чтобы не вспоминать об Оксанке. Надежда на её возвращение развеивалась, как дым. Ладно, что мы не остались вдвоём. С нами сидит человек, которому до фени наши проблемы.

Симонов размяк, расстегнул пиджак. Потом закурил неизвестно какую по счёту сигарету «Винстон».

— Знаете такую фирму — «Южный двор»?

Налоговик хитренько взглянул на нас. Вроде, даже подмигнул. Не знаю, как Озирскому, а мне такое название не встречалось. Наверное, они там налоги платить не хотят. Но мы ведь не вышибалы долгов. У налоговой полиции имеются для этого свои кадры.

— Они предоставляют посреднические услуги съёмщикам меблированных комнат. Та же фирма даёт им охрану, горничных и телефонную связь. Покупают квартиры, бывает, целые дома. И сдают их разного рода постояльцам. Как правило, гостям столицы — разумеется, не бедным. Самые желанные клиенты — иностранцы. В последнее время ещё и «новые русские». Сейчас у «Южного двора» в Москве более трёхсот тридцати частных квартир сдано в аренду. Имеются своя служба безопасности, горничные, коммунальные рабочие. Недавно они построили новый дом — в районе Братеево. Это — юго-восток Москвы. И меблирашки эти потихоньку заселяются.

Симонов курил в глубокую затяжку, и мы от него не отставали. Отка, вроде, замолчала. Липка пела её какие-то украинские приблатнённые куплеты. Отка любила их больше других колыбельных.

— Вот я и дошёл до главного! — Налоговик постучал сигаретой по пепельнице. — Интересует меня не сам «Южный двор», а один из клиентов. Один из тех, кому фирма сдаёт квартиру в субаренду. Дом в Братееве сейчас охраняется халтурно. Можно проникнуть на лестницу — мы проверяли. Но именно сегодня вечером невозможно сделать то, что крайне необходимо. Поэтому и обратились к вам. Разумеется, мы заключим договор и заплатим. А потом «отобьём» свои расходы.

— Кто это такой? — поинтересовался Божок, подпирая кулаком щёку. — И что нужно там делать?

— Несколько фирм злостно не доплачивают налоги с наивыгоднейшего автомобильного бизнеса. Скопилась астрономическая сумма, между прочим. А человек, который всё это держит в руках, со дня на день должен прибыть в Москву и остановиться как раз в Братееве. Нам даже удалось узнать, какая именно квартира сдана ему в аренду. Здесь речь идёт о миллиардах рублей, так что прошу отнестись к делу серьёзно…

Симонов раздавил окурок в пепельнице, внимательно взглянул на нас. Божок, оттопырив губу, пил кофе. Озирский задумчиво смотрел на дверь, за которой слышался ангельский голосок Липки. А лично я пока плохо понимал, что именно требуется от нас налоговикам.

— Вокруг дома может быть выставлена охрана. От тех самых фирмачей, за которыми мы охотимся. Есть подозрение, что они наперечёт знают наших людей. Понимаете, о чём я говорю? Требуются два человека, которых охранники уж точно не знают. И если один из них окажется ребёнок — совсем хорошо. Мальчик вызовет куда меньше подозрений, чем взрослый человек. Но он нуждается в подстраховке. Его нужно везти туда и обратно. Поэтому необходим и взрослый сотрудник. Тебе, Руслан, нужно пересечь пустырь, войти в дом, подняться на двенадцатый этаж. Потом я тебе покажу план, чтобы ты лучше ориентировался на местности…

— Понятно, — по-взрослому кивнул Божок. — Допустим, нашёл я эту квартиру. И что дальше?

— Во-первых, я помечу окна. Два из них выходят на север, два — на восток…

— Значит, трёхкомнатная? — подсчитал Божок.

— Да, именно так. Если свет горит, можно сразу возвращаться. Значит, клиент уже прибыл. Тогда к дому лучше вообще не подъезжать. Получив ваш доклад, мы примем меры. Но в том случае, если окна окажутся тёмными, надо произвести тщательную проверку. Может, он спать лёг, или в ванную пошёл. И вот тут нужно проникнуть на лестницу. Система охраны пока в стадии становления. Руслан, сейчас я тебе кое-что что покажу…

Симонов взял свой кейс с пола, набрал код на замке и вытащил металлическую коробочку. Подцепил ногтем крышку и достал приборчик, похожий на маленький диктофон. Симонов покачал пальцем провод со штекером, и Божок тоже дотронулся до него.

— Руслан, поднимаешься к квартире на двенадцатом этаже. Номер я тебе назову. В лифт не садись — всякое может быть. Причём без злого умысла — просто потому, что дом новый, необжитой. Не нужно, чтобы ты там застрял — долго доставать придётся. Освещение на лестнице неважное. Людей или нет, или мало. Ты подходишь к двери, вставляешь штекер в замочную скважину или хотя бы прикладываешь к ней. Всё получится быстро — в несколько секунд. В этой квартире никто другой находиться не может — только интересующее нас лицо. В этот прибор вмонтирован тепловизор, который реагирует на тепло человеческого тела. Он часто используются при землетрясениях. Мы его усовершенствовали, видоизменили, и получилось очень здорово. Кроме температуры, прибор фиксирует дыхание и удары сердца. Разработан на тот случай, если человек оказался под завалом, а голос подать не может. Например, сознание потерял. А так ты сразу увидишь, имеются за дверью люди, или нет. И позднее время выбрано именно поэтому. Больше вероятности, что «объект» окажется дома.

— Ах, вот оно что! — пробормотал я.

— Никак иначе, к сожалению, не получается, — признался Симонов. — Они тоже не дураки. Но от Руслана не спрячутся. Вот здесь, — налоговик показал на табло, — побежит светящаяся красная дорожка. Долго не смотри. Как только засечёшь в квартире живой организм, тут же прячь прибор и беги вниз. Роман из машины мне позвонит. Я назову ему номер. Скажет только одно слово — «да» или «нет». Всё остальное — не ваша забота. Ясно?

— Так точно, ясно! — шутливо ответил Божок.

Наверное, его натолкнула на это фамилия заказчика. Это была цитата из стихотворения Константина Симонова «Сын артиллериста».

— Можешь потренироваться пока здесь, — разрешил Пётр Яковлевич. — Квартира больная. Можно найти и пустые помещения, и те, где есть люди. Там и увидишь, как эта машинка работает.

Божок кивнул, схватил прибор и выскочил за дверь. Мы и опомниться не успели, как он вернулся и доложил, сверкая из-под чёлки глазищами:

— Да, точно, так и есть! Где люди есть — красная черта ползёт. Где пусто — не реагирует. Оружие ведь пристреливают, чтобы на месте не подвело. Надо и эту штуковину проверить.

— Молодец! — Симонов похлопал Божка по спине.

А я опять вспомнил Ронина. И подумал, что можно пристрелять оружие, а оно возьмёт да и откажет в самый ответственный момент. Да ещё дважды! Сегодня я понял, что человек не может решать свою или чужую судьбу самостоятельно. Букашка он, тварь ничтожная. Управляет всем кто-то другой. Бог или нет, не нам судить. Я вот сейчас и сказать не могу наверняка, как там всё сложится. Ерундой покажется та прогулка в Братеево, или прищучат нас.

Особенно за Божка страшно — ему ведь нужно будет войти в дом. Я бы с удовольствием заменил его, да нельзя. Симонов прав — на мальчишку, скорее всего, не обратят внимания. По крайней мере, он точно вызовет меньше подозрений.

— Итак, по вашим сведениям, охраны сейчас в доме нет? — ещё раз уточнил Озирский. — Той, что положена по прейскуранту? Вы ручаетесь за это?

— Как говориться, ручаться можно только за печку и за мерина, — усмехнулся Симонов. — Конечно, всё может быть. Например, этот господин явится со своей охраной. Но даже если они прибыли вместе, ребята всю ночь болтаться на улице, да ещё зимой, не станут. Пойдут в тепло, спать. По крайней мере, сегодня они никаких неприятностей не ожидают. Мы могли бы съездить в Братеево и сами. А с вами доходами не делиться. Но недавно случай был…

— Ещё кофе? — предложил Озирский.

А я смотрел на Божка, который вёл себя сейчас, как мужик в хорошем возрасте. Он солидно пил кофе, один раз закурил. Симонов удивлённо поднял брови, но ничего не сказал. А я вспомнил какую-то сказку, что мы с Варькой, сестрой, в школе слышали. Там старые волшебники превратились в ребят, а вели себя совершенно по-взрослому. На том и попались. Вот и наш Руслан сейчас напоминает такого колдуна.

— Телефоны в том доме используются только сотовые, — продолжал Пётр Яковлевич.

Кажется, он пил уже десятую чашку крепкого кофе, но даже не покраснел. Что и говорить — разведка.

— Консьержа пока нет. Но зато код у входных дверей не из трёх цифр, а из девяти. И получить его, ой, как непросто! Надеюсь, что Руслан запомнит…

— Он ещё не то запоминал! — успокоил шеф. — Божок, слушай внимательно. И по дороге не болтай с Ромычем, а постоянно повторяй код про себя. Не обольщайтесь, господа, — повернулся он к нам, — именно такие простые дела самыми сложными и бывают.

— Слушаю вас. — Божок сложил руки и вытянул шею.

— Погоди немного, успеется. — Симонов щёлкнул пальцами. — Да, я хотел объяснить, почему своих не посылаю туда. У нас на район — двенадцать полицейских. А жителей — десятки тысяч, то и то и сотни. Достать фотографии сотрудников — не проблема. Собственной агентурой мы пока не обзавелись. Нам бы персонал обучить. Вот и сбиваются ребята с девчатами. Столько всего знать нужно! Налоговое законодательство, арбитражную практику, бухгалтерский учёт, банковское дело, финансы. И это кроме азов оперативно-розыскной деятельности! Разыскать тайные счета фирмы-неплательщика — Вольфом Мессингом* надо быть, сквозь землю видеть. Короче, агентов предпочитаем нанимать.

— Можете не объяснять, — заметил Озирский. — Понятно, что не от хорошей жизни вы обратились к нам.

— Я боюсь не того, что моих служащих убьют. Этого, скорее всего, не случится. Но их могут узнать, а потом скрыться. Такое случается сплошь да рядом. И постояльцы «Южного двора» исчезнут, не вступая в открытое столкновение. Там, при найме квартиры, люди подписывают договор. Обязуются вести себя прилично. С «Южным двором» шутки плохи. Надо вам, господа, на разборку — езжайте подальше и не вредите репутации дома. Пока там всё тихо. Не только убийств — даже драк не было. — Симонов постучал по краю стола. — Даже если там остановились те, кто не в ладах с законом, им не выгодно привлекать к себе внимания. В этих квартирах, как правило, отлёживаются, прячутся. Отчасти поэтому пока и не выставляют общую охрану. Человек, знающий в лицо всех постояльцев, опасен. Легче обойтись своими «быками». Но и те постараются уладить дело миром. При владении кодом свободный доступ к квартирам открыт. Номер той, что нас интересует — сто пять. Запомнил. Руслан?

— А как же!

Божок снова сверкнул глазами. Наверное, с таким же видом его предки хватались за кинжалы.

— Вы обещали какую-то историю рассказать. Прошу своего сотрудника…

— Ах, да! — улыбнулся Симонов. — Память у тебя, брат, отличная. Так вот, сели мы на хвост деятелям уличной торговли. Те, сами понимаете, не платили налоги, думали, что в московской сутолоке их не найдут. Вычислили «воздушные»* структуры. Установили фамилии директоров магазинов, которые тайно подрабатывали в коммерческой сети. Узнали, что в Митине, тоже в квартире «Южного двора», остановился источник очень ценной информации. Осуществили легендированный заход в подъезд и на лестничную площадку. Хотели выяснить, есть ли в квартире интересующее нас лицо. Наш сотрудник — в гриме, под видом сантехника — проник туда. Никаких препятствий не встретил, «клиента» обнаружил. Но, когда приехали брать, след простыл. Вот так, господа хорошие. Каким-то образом нашего парня узнали. По голосу, может, или по фигуре.

— Надеюсь, про Божка они ничего не слышали, раз иногородние, — успокоил его Озирский.

— Вот потому и остановил выбор на вашей фирме. Очень надеюсь, что всё у нас получится, — с чувством сказал налоговик.

— Божок — специалист по незаконным проникновениям на объекты. — Озирский встрепал его чёлку. — Если всё пройдёт, как надо, переведёте деньги. Аванс уже поступил.

— Только, пожалуйста, потише! — попросил Симонов. — У меня ведь тоже начальство есть.

— Всё будет шито-крыто. — Андрей поскрипел своей элегантной щетиной. — Давайте ребятам номер телефона, и можете быть спокойны. Как только вопрос прояснится, Роман вам сообщит.

— Ни пуха, ни пера! — Симонов пожал нам руки. — Спасибо за угощение. Всю ночь не сплю — жду. Запоминайте.

Он показал нам с Божком свою визитку. Один из номеров был выделен маркером.

— Насчёт кода и плана дома вам всё объяснит Андрей Георгиевич. А мне, извините, пора ехать. Приятно было познакомиться.

* * *

Ну, вот и всё. Мы едем с Пресни в Братеево. Божок непривычно затих, да и меня не тянет общаться. Конечно, лучше бы мне туда пойти. Но такому амбалу поблизости от дома и внутри него делать нечего. Сразу же все, кто меня увидит, поставят уши топориком. Я уверен, что Божок ничего не забудет. Шифр не такой уж и сложный, особенно после нескольких занятий с Прохором Гаем. Он и Оксанку готовил. Но вот — пропала, не повезло. Если уж планида плохая, тут хоть семи пядей во лбу будь — завалишься.

Божок захватил простынку — для маскировки на снегу. Я ничего в прикиде не поменял. По дороге в Братеево главное — выбраться на Каширку; а там она сама приведёт. Только до Каширки ещё добраться нужно, порулить по улицам и переулкам. То «кирпич» висит, где его раньше не было. Где дорогу чинят, асфальт кладут — это зимой-то! Попадаются аварии на теплотрассах, разные ДТП*.

Никогда ещё так не жалел, что родился в Велиже, рос в Смоленске, а потому плохо знаю столицу. Хоть и освоился за последнее время, но всё равно упущенного не наверстать. Я поехал привычным путём — по Садовому кольцу, по Люсиновской и Большой Тульской. Вырулил на Варшавку а уж потом — на Каширское шоссе.

Кругом темно, падает снег. Меня замучила зевота, да и пить не нужно было. Да чего теперь! Если и здесь оплошаю, надо идти на покой. Не годен окажусь к ответственной службе. В тридцать лет нервы уже ни к чёрту. А накачанные мускулы без крепкой нервной системы — всё равно что вертолёт «Чёрная акула» без пилота. Огромный кусок металла — и больше ничего.

Надо сказать, что мне больше нравится по загородным трассам рассекать. Поэтому из Питера в Москву и обратно всегда езжу на джипе. Правда, сейчас поздний вечер, легче стало. Но скованность определённая есть. То и дело сбрасываю скорость — тут за день наледь образовалась. Особенно когда стали от центра уходить — фонарей меньше, и на душе темнее.

Каширка почти пустая, обгонять немного, а встречных можно по пальцам пересчитать. Нас тоже никто не пробовал обойти. Тем более что повалил такой густой снег, при котором только камикадзе будет лихачить.

Божок показал большим пальцем в окно:

— Во, клёво! Без проблем подойду.

— Пока нормально. Но ты гляди в оба.

Я знаю, что Божок — как зверёныш, кожей чует опасность. Но всё равно предупредил его, чтобы не забывался.

— Не бойся, замаскируюсь. — И он снова замолк.

За платформой «Москворечье» я повернул на улицу Борисовские Пруды, которая и привела нас в Братеево. Мы оказались там даже раньше, чем ожидали.

Нужный дом торчал прямо перед нами — весь тёмный. Только три окошка горели — как раз на двенадцатом этаже. Да еле-еле, от ночника, светилось окно на третьем. Я остановил «Сааб», и Божок выскочил наружу. Провалился по колено в снег, но даже внимания не обратил — принялся высчитывать окна. Ведь этаж-то совпадал, а дальше нужно было сообразить — та квартира или нет. Он рисовал пальцем в воздухе вензеля и шевелил губами. Я сверился с часами — половина двенадцатого. Надо было собаку захватить — якобы с ней гуляем. А то больно подозрительно копошимся. Одна надежда, что из-за темноты и бурана нас никто не заметит.

— Роман, не та хата, по-моему, — наконец-то пришёл к выводу Божок. — Симонов говорил, по два окна на каждую сторону должно быть. А тут на одну — три. Проверю, сколько на другую сторону выходит. Если не та квартира, зайду. Всё равно сползать туда нужно. Надо точно узнать, сто пятая это или нет.

— Те и спать могут. Видишь, все дома тихие.

Я осмотрелся и увидел, что в других корпусах, уже заселённых, мигает всё-таки больше огоньков. Но прав Божок — нельзя уезжать, не проверив нужную квартиру. Вдруг там люди уже спят? Я тоже сверился с планом — нет, светятся не те окна, что нам нужны.

— Роман, я сваливаю, — предупредил Божок.

Достав простынку, он покрылся с головой. Я не успел и слова сказать, как парень слился с метелью. А мне оставалось только курить в кулак, держа пистолет на взводе. Хотя чем я смогу помочь, если до дома метров пятьдесят?

Верующим в такие минуты легче — они хоть молиться могут. А я даже подумать о таком боюсь — больно уж Господь немилостив. Материться хочется и землю грызть. Как только вспомнишь про Оксанку, про её мать. Да ведь и земля твёрдая под снегом. «Сааб» заметает сугробами, того и гляди придётся откапываться. Я закрыл глаза и задремал — после всего, что сегодня случилось. И приснилось мне, что Божок трясёт меня за плечо. Потом оказалось, что это наяву.

— Роман! Слышишь? Там, в квартире… там…

Такого Руслана Величко я не видел ещё никогда. Он был зарёванный, испуганный. Из носа текли сопли, а губы тряслись. Неужели попался? Вроде, вырвался, но придётся уходить от погони. Надо привести пацана в порядок, узнать, что стряслось.

Я схватил гость чистого снега, умыл Божка.

— Оксанка там, — сказал он в нос. — В соседней квартире, я слышал. Там свет горит…

— Что ты сказал?! — Сон как будто продолжался.

— Там много народу, понимаешь? Вроде как пьянка гудит. А Оксанка заорала, как ненормальная. И сразу стихла, только мычала… И мужики бубнят. Я спрятался за мусоропроводом, посмотрел немного. Один вышел из той квартиры, где Оксанка…

Я чуть не выпал из «Сааба», винтом вылетел наружу. Но быстро понял, что нам лучше находиться в машине, и затащил Божка в салон.

— Говори толком, где она! Откуда знаешь? По голосу только, или видел?

— Нет, не видел, но слышал. Я сто пятую прибором проверил — пустая. Нет там никого. А рядом…

Руслана всего колотило. Я прижал его к себе, не зная, что делать. Оксанка в Москве? Но какого чёрта она не объявлялась?! Мы же рехнулись все от страха за неё. Надо какие-то меры принимать. Ведь в Турции сказали, что её какой-то богатей купил. Неужели русский? Всё может быть. А-а, Симонов обронил, что в домах «Южного двора» останавливаются иностранцы. Так что и турок мог сюда заехать.

Значит, ей не дают выйти на связь? Не может Оксанка плюнуть на дочку, на сестру с братьями. Не видела их уже два месяца без малого. И вдруг не позвонит, не приедет на Пресню… Мужики гудят? Пьянка? Выходит, купили её для целой компании? Нашу Ксюху трахают в очередь. Уж точно не по любви. А она любовь очень ценит. Даже говорила, что просто так с мужиком спать не хочет. Душа должна гореть…

— Ты не ошибся?

Я не знал, чего сам хочу — того или другого. Ведь, если Оксанка рядом, нужно вырвать её из этой компании. Но, с другой стороны, если там орёт другая девица, мы можем крупно облажаться. Да ещё и операцию Симонова сорвать.

— Я что, голос её не знаю? — обиделся Божок. — Киряют они там. Посуда звенит. — Он ковырял в носу, издали оглядывая дом.

— Давай Петру позвоним и доложим, насчёт сто пятой. А потом здесь разберёмся.

— Давай, — согласился Божок.

Точно в сто пятой нет никого? — ещё раз переспросил я.

— Чтоб мне провалиться! — поклялся Божок. — Прибор ничего не показал. Ты давай скорее. А то Оксанку там бьют, кажется…

— Сейчас всё расскажешь. Я только Симонова успокою. Или огорчу, не знаю уж.

Радио в машине пропищало полночь, заиграли гимн. Небо от снега стало совсем светлым. Мы, вместе с машиной, будто бы оказались в громадном сугробе. Скоро нас придётся с таким приборчиком искать. Уже второе декабря. Задание выполнено, можно возвращаться домой. Отсюда лучше всего поехать к Божку, на улицу Академика Варги. Но если Ксюшка действительно там, быстро мы не освободимся.

Я набрал номер. Симонов тут же снял трубку. Я сказал: «Нет».

— Благодарствую, ещё подождём! — ответил Пётр Яковлевич. — Спокойной ночи.

— И вам также. — И я выключил связь. Потом повернулся к Божку. — Говори, как было. Подробно.

Парень запихнул мокрую от растаявшего снега простынку в угол сидения.

— Роман, короче, пришёл я туда. Ещё раз номер посмотрел. Проверил, тот ли дом. Обошёл его со всех сторон. Вдруг собачники гуляют, а я не вижу? Но никого не было. И на ту сторону окна этой квартиры не выходят. Там все спокойно.

— Молоток! — одобрил я. — Все верно. Продолжай.

— Я на крыльцо поднялся, набрал код…

Божок заулыбался. Он обожает, когда его хвалят, и работает ещё лучше.

— Жутко было? — спросил я.

— Да нет, как всегда. Вот, значит, зашёл я на лестницу. Там уже коврики постелены, и будка есть для охраны. Но в ней пусто. Через стекло насквозь видно. Там мебель какая-то навалена — диваны, стулья. Холл очень широкий. Спрятался я за ними, осмотрелся…

— Не срисовали тебя? — У меня начали заметно дрожать руки.

— Да нет. Из лифта вдруг парень с девкой вышли. Она — в чернобурке до пяток, он — в кожаном пальто. Ушли на парковку — там их джип стоял. Я ещё подумал — не того ли мужика Симонов ищет. Я его запомнил. Потом на двенадцатый этаж полез. Там осмотрелся, нашёл сто пятую квартиру. Вдруг слышу — где-то рядом орут. Вроде, бьют бутылки. Там, где окна светятся…

— Но в сто пятой ведь никого? — перебил я.

— А это в сто шестой! — Божок так махал руками, что едва не попадал по моей физиономии. — Топают там, по коридору, совсем рядом. Я тихонько подобрался к сто пятой, сунул штекер в скважину. Дверь там железная…

— Только там? Или везде — железные?

Это важно. Если компания закроется в квартире, «железку» нам с Андреем не взломать. А пока будем ждать подмогу, девчонку могут из окна выкинуть. Тогда докажи, откуда именно она свалилась!

— Да, все железные. Смотрю на прибор — никаких сигналов. Хотел уже назад идти, как в сто шестой опять заорали. Мат такой стоит — даже я не слышал. И Пётр Яковлевич говорил, что в этих домах тихо себя ведут.

— Значит, не все соблюдают правила.

Всё-таки надо разобраться, кто находится в этой квартире. Ясно, что бандиты. Только чьи — московские или пришлые? Даже если там не Оксанка, квартиру эту стоит проверить. Но без Озирского я такие вопросы решать не могу.

— Давай дальше, Божок! Услышал ты мат, и…

— Да они там мебель ломают, наверное! Такой треск стоит, грохот. Я приборчик спрятал и уже хотел к тебе бежать, докладывать. На всякий случай жалостную историю сочинил, если меня кто увидит. Мол, из дома сбежал. А здесь решил переночевать, чтобы не замёрзнуть. Входная дверь была неплотно закрыта…

Божок и вправду часто пользовался таким приёмом. Во многих случаях это срабатывало. Правда, бывало, парня и выгоняли. Но в данном случае именно это ему и было нужно.

— Там так тихо, на лестнице. А за той дверью будто дрова рубят. Потом разбитое стекло зазвенело.

— Значит, там много народу? Как тебе показалось?

Я всё думал, браться ли за это дело. Или просто позвонить в ментовку и уехать? Спать очень хочется. Я бы и поступил так, но — Ксюшка!.. Если она там, надо разбираться самим. Божок с ней в агентстве много разговаривал, и голос запомнил.

— Ну, компания обычная. Не трое, больше. Может, даже пятеро, не знаю. Через дверь не поймёшь, — рассудительно объяснил Божок.

— А что девица-то орала?

— Да, Роман, я одного-то видел… Толстый такой, с усами. Клок полос на лоб свисает. В военной форме, в старой. На груди — ордена и медали. По-моему, царские.

— Ни хрена себе! — Я больше не хотел спать. — Давай дальше, ты ж разведчик!

— Я сперва особо не прислушивался. Мало ли, может, день рождения у кого-то. А когда «тёлка» завопила, я рот разинул. Сразу узнал Оксанку… Правда, её били. Терпеть такое не могу, — признался Божок.

— Вот и правильно. Нечего баб бить — с мужиками драться нужно, — одобрил я. — Так что она кричала? Ты не понял?

— Пойми там попробуй! Тут как раз этот, толстый, на площадку вышел. А у самого ширинка расстёгнута. Сапоги хромовые блестят. Так он нассал прямо на лестницу. Наверное, уборная занята была…

— А ты что? Так и сидел за мусоропроводом?

— Ну! Этот мужик стоит, шатается. Пьяный в хлам! Руками всё махал, чтобы не упасть… А-а, вспомнил ещё — плётка у него за голенищем была.

— Понятно, — Я уже хотел звонить Андрею. — Всё у тебя?

— Нет, ещё послушай… Там потом на лестницу другой мужик вышел. С чёрными усами и маленькой бородкой. В кителе с золотыми погонами. И чтобы Оксанка сама с такими связалась?…

— Никогда, — подтвердил я. — Так я звоню Андрею?

— Звони, — кивнул Божок. — Скажи ему, что там чех ещё какой-то есть. Я про него тоже слышал.

— Чех?! — обомлел я. — Вообще ничего не понятно. Откуда ты про чеха взял?

— А этот, с бородкой, толстому сказал: «Чеха порезать надо!»

— Вот это я понимаю!

Ждать больше было нельзя. Наверное, очередной иностранец попал в очень неприятную историю.

— Как ты только выскочил оттуда?

— Дождался, пока они в квартиру уйдут. Только сначала ещё и третий вышел. Весь в крови, между прочим.

— Ну, атас, далеко дело зашло! Что ж ты раньше-то про кровь не сказал? Может, чеху уже и не поможешь. Какой этот, третий, из себя?

— Рыжий, тоже толстый. В галифе и в сапогах, в руке топор держит. Потом все убрались в квартиру, и я вниз побежал. Роман, делай что-нибудь! Вдруг там Оксанку убили? Она ведь кричала, точно… Из квартиры там дым валил. Они махру курили. Меня чуть не вырвало — пришлось снег есть. А потом — прямо к тебе побежал, даже без простыни. Всё равно ничего не видно.

Я понимаю, что Божку только девять. Больше рассказать он не может. Но и того достаточно — топор, кровь, пьяные мужики, да ещё чех какой-то. Очевидно, что без Озирского не обойтись. Надо ему доложить обстановку, а после ждать распоряжений. Я набрал пресненский номер. Андрей подошёл с набитым ртом. Значит, ещё не ложился — ужинал.

— Что у тебя, Ромыч? — благодушно спросил он.

— Езжай в Братеево! Быстро, как только сможешь!

— Это зачем ещё?

Шефу больше хотелось к Липке под бочок. Сейчас я ему мозги вправлю.

— Кажется, Оксанка нашлась! Только погоди радоваться…

— Что ты сказал?! — Андрей едва не подавился. — Повтори!

Я вкратце пересказал то, что узнал от Божка. Мальчишка то и дело лез поправлять меня, припоминая новые подробности. Я слышал голос шефа издалека, хотя связь была очень хорошая. Андрей выслушал всё, моментально оценил обстановку и тут же принял решение.

— Ромыч, Божок, ждите меня. В ментовку не звонить. Наблюдение вести до моего прибытия. Сколько их там?

— Божок говорит, компания. Не меньше пяти.

— Они пьяные, так что серьёзное сопротивление вряд ли окажут, — предположил шеф. — Без меня — ни с места. Если не справимся, ментов позовём. Но мы же — профи, Ромыч. Ещё разобраться нужно, что конкретно там происходит. Может, меж собой поцапались до кровянки…

Потом снег так и летел вкось. А я вдруг вспомнил свой сон на сегодня. И как только мог забыть? Увидел, что Оксанка входит в дверь квартиры на Звенигородке. Спокойно так снимает ветровку, туфли. А я радуюсь от всей души. Вроде, и не пропадала она в Турции, просто в магазин выскочила.

А потом зазвенел будильник — Соньке нужно было идти в школу, убираться там. И я сон потерял — на весь день. И вот сейчас только вспомнил. Вполне может быть, что Оксанка в сто шестой квартире. Лишь бы вытащить её живой…

Мы никак не могли дождаться шефа. Эти сорок минут показались нам годом. Ни когда я ещё так не боялся, что в дороге случится авария. Несколько раз порывался вызывать ментов, но отдёргивал руку. Когда сквозь вьюгу сверкнули фары джипа, Божок выскочил из «Сааба» и ринулся сквозь сугробы встречать Озирского. Обратно вернулся у него на руках.

Шеф был в камуфляже и в «рубоповке» — чёрной маске с прорезями. Такую же протянул и мне. Кроме того, он привёз два автомата и два штык-ножа — для себя и для меня. Потом мы дали указания Божку, оставили его в моей машине. Сами бросились через пустырь к дому. Увидели, что в одном окне погас свет, но два других продолжали гореть.

Мы не переговаривались — берегли силы и соблюдали тишину. Всё равно устали, как собаки. Пока набирали код, Андрей шумно дышал рядом. В такую погоду его сердечко барахлит — это я знаю. Ноги и руки тяжёлые, а голова «плывёт». Хорошо, что вокруг никого. Москвичи свои дела кончили, легли спать. А вот мы должны тут всю ночь маяться, хоть и у меня голова, как бронетранспортёр. Да ещё маска мешает, воняет шерстью. Намокла от пота и талого снега, пристала к коже, а снять нельзя.

— Ромыч, держи инструмент наготове. Дом, говоришь, пустой?

Андрей оглянулся, и я не увидел его лицо — только чёрную маску.

— Да, мало народу пока тут живёт.

— Пойдём, поглядим на месте…

Божок был проинструктирован на тот случай, если мы не вернёмся и не позвоним ему через полчаса. Он должен будет звонить не в ментовку, а Дмитрию Буссову. Тот сделает всё, что нужно. Мальчишка сумеет толково объяснить, да и с Дмитрием они знакомы. Адрес дома Божок тоже помнит. Он обеспечит прочный тыл — в этом мы с шефом не сомневались.

Когда добрались до двенадцатого этажа, на лестнице стало тихо. За той дверью бубнили, но не орали. Дом, в основном, пустовал. А те, кто здесь уже жили, спали без задних ног. Шеф указал пальцем на щёлку. Дверь действительно не захлопнулась, и мы могли без помех зайти в квартиру.

Вот это да! Киряли* тут, убили кого-то — и даже дверь не закрыли. Может быть, уже свалились в беспамятстве. Конечно, кровь могла появиться и по другой причине. Можно стакан разбить, ножом порезаться. Правда, Божок говорил про топор. Да и чеха они резать собирались, о чём орали прямо на лестнице.

Мы чуть не вляпались в лужу из мочи и блевотины. Меня тут же затошнило, шефа — тоже. Это в элитном-то доме! Ведут себя, как привыкли на малой родине. Это, конечно, банда, работающая под казаков. Им теперь везде дорога, и «малина» этим пользуется. Как только им квартиру тут сдали? Возможно, договор подписывало другое лицо.

Мы тихо прошли в коридор и наткнулись на спящего парня. Он раскинулся на полу — храпел, свистел, истекал слюной. Похоже, надрался он на славу. Ноги в сапогах — разные стороны. Плётка торчит из-за голенища. Шеф, недолго думая, сцепил его запястья пластиковыми наручниками. Парень даже не понял, что с ним произошло. Он вяло матерился, считая, что его тормошат дружки.

Я в это время водил стволом по прихожей — чтобы нам не помешали. Потом присел на корточки.

— Много у тебя «браслетов»?

Андрей показал две растопыренные пятерни. Значит, десять пар. Их легко носить с собой — пластик лёгкий и прочный. Первого, значит, взяли. Интересно, сколько их тут всего?

Не сговариваясь, мы разделились. Я ударил ногой по двери комнаты, где уже не горел свет. Оттуда пахло такой дрянью, что меня опять едва не вывернуло.

— Куда Колька пропал? — раздался голос из мрака. — Бабу же хотел…

— А он её уже!.. — глумливо ответил второй. — Заставил отсосать у себя…

— Она ж не хотела, — вспомнил первый, закашлявшись.

— А мы сказали — зенки «чеху» выткнем. Ей и пришлось…

— Всё равно выткнем, утром. А потом — чирк по горлу…

— Гриш, за Тёмкой следи! Как бы не сбежал да не донёс!

— Куда ему! У двери храпит, слышь? Один бутылку водки выжрал. И перед тем ещё пил — вместе с нами.

Я ворвался в комнату, как вихрь. Помещение оказалось не маленькое — квадратов на двадцать. Никакой мебели там не было, только валялись на полу шинели да папахи. Пока я брал этих двоих, Андрей ещё пятерых расставил у стенки. Значит, их было восемь — как у Высоцкого.

Конечно, увидев ментов в масках, ребятушки обделались. Спьяну им почудилось, что нас не двое, а двадцать. Одного из них Озирский снял прямо с женщины. Козёл весь дёргался от возбуждения — он как раз собирался кончать. Стоял у стены без штанов и шатался, выл.

Женщина — голая, вся в синяках и ссадинах — лежала неподвижно. Наверное, она уже была без сознания. И я узнал её сразу, рванулся к ней. Какой молодец Божок! Это действительно была Оксанка. Она меня, естественно, в маске не узнала, да и Андрея тоже. Открыла глаза, увидела, что всю кодлу поставили к стенке — с раздвинутыми ногами, с поднятыми руками. Наверное, решила, что это — сладкий сон, и снова лишилась чувств.

Шеф обшмонал всех семерых, стоящих у стены. Я держал их под прицепом. Скованный парень так и храпел в прихожей. По полу катались бутылки. Я насчитал несколько сортов водки и рома. Почти на каждой этикетке были кровавые отпечатки пальцев. И такие же следы изуродовали блестящий паркетный пол. В другой комнате тоже не нашлось мебели. Наверное, её ещё не привезли. Компания обходилась спальниками, шинелями, смятыми газетами. Кругом валялись недоеденные гамбургеры и обглоданные кости.

Андрей сложил в одно месту оружие — пять пистолетов разных марок, два «калаша», три «лимонки» и кучу патронов россыпью. Имелись в арсенале и наручники — только металлические, одна пара. Кроме того, была электрошоковая дубинка. У спящего в прихожей парня обнаружились нунчаки. Нашёл я и топор — в углу, у окна. Штор не было, и мутное от вьюги небо неожиданно оказалось совсем рядом. Оно будто бы висело за окном и давило на мозги.

— Ромыч, это все?

Андрей повёл глазами по комнате, вышел в прихожую, перешагнув через парня.

— Кто их знает? Наверное, все, если никто за водкой не побежал…

Андрей каждому пленному подарил по «браслетам». Приковал их, большей частью, к батарее. Кое-кого — к ногам уже сидящих на полу. Для этого нам пришлось стащить с некоторых хромовые сапоги.

Мы проверили всю квартиру — больше никого не было. Потом накрепко заперли входную дверь. В третьей комнате было пусто и чисто, словно туда никто не заходил. Когда я вернулся, Андрей добавил завершающие мазки к своей картине. Он достал семь пар шнурков и каждому связал большие пальцы рук.

После этого шеф достал телефон и сообщил Божку, что всё кончено. Звонить никуда не надо, но придётся подождать. Тем временем я обратил внимание на дверь ванной. Хотел заглянуть и туда, но Озирский позвал меня. На всякий случай, я закрыл ванную за задвижку снаружи и поспешил к шефу.

Оксанка лежала прямо на паркете. Даже под голову ей ничего не подсунули. Я схватил первую попавшуюся скатку, поднял болтающуюся, как у мёртвой, голову. Но она всё же дышала, хоть была совсем холодная. Одни вспухшие рубцы от плётки сочились кровью, а другие уже засохли. В крови были и пальцы рук, и ноги. На шее я заметил синяки — наверное, беднягу душили.

За что её так? Разве есть такая вина, чтобы восемь мужиков над одной девчонкой измывались? Налицо групповуха*, и это надо учесть. Не знаю, что решит Озирский, но я хочу замочить их всех. Ещё вчера на это настроился, и сейчас не отступлю. Ведь до чего дошло! Ксюхе девятнадцать лет, а выглядит сорок. Волосы поседели — прядями. Бедная ты моя, неужели раньше мало помоев в твою душу вылили?

Но это — не люди Ковьяра. Не было у него таких алкашей. И быть не могло. Да и вряд ли тех мы бы так просто взяли. Кто же Ксюшку купил в Стамбуле? Неужели один из этих гадов? Ну, всё, отгуляли своё, уроды! Теперь наш черёд…

Озирский достал флягу с коньяком, потом — флакон нашатырного спирта. Это — для Оксанки, чтобы привести её в чувство. Глаза шефа горели, как у зверя. Я знал, о чём он думает. Вот какие орлы — восемь их, а двоим сдались! Только и умеют, что баб мучить. А сами не даже и не подумали сопротивляться, хотя имели оружие.

Я наклонился к Оксанке и вдруг понял, от чего меня тошнит. Воняет горелым мясом. Не так, чтобы жратву не сковороде забыли, нет. Я в «горячих точках» нанюхался. Так воняет, когда горят трупы, или живые люди. Сладковато, отвратительно. Спазмы тут же начинают сжимать глотку. Но я не вижу ожогов на Оксанке, сколько ни присматриваюсь.

Я сую ей нашатырь, вливаю в рот коньяк. А сам, против воли, оглядываю всю — от макушки до пяток. Когда ещё голую-то увижу? Стыдно сейчас думать о таком, но с чувствами никак не справиться. Не радостная у нас вышла встреча. Но, главное, Оксанка живая! Лишь бы внутри ей ничего не повредили…

— Ну, хлопцы, распрягайте коней, да лягайте спочивать! — издевательски-весело сказал пленным шеф. — Сейчас Оксана в себя придёт, и поговорим. Она не даст вам соврать.

— Оксана?… — пробормотал рыжий.

Видимо, Божок говорил о нём. Он сидел прямо у батареи — в расстёгнутом френче и в галифе.

— Так она наша, что ль?…

— Нет, она наша, — сквозь зубы ответил Озирский.

— А мы думали — чеченка! — зашумели остальные.

— Ах, вот оно что! — Андрей пришёл в такую ярость, даже я испугался. — А даже если и чеченка, хотя это не так… Что ж она такого натворила? Почему били? На кой дьявол трахали, козлы?!

Он не сдержался и шнурованным ботинком врезал рыжему в скулу. Тот взвыл, а потом залился кровью. Но вытереть её не мог — руки были скованы и связаны. К тому же, рыжий сильно ударился затылком о батарею.

— Теперь поймёшь, что чувствовала эта девочка! — Озирский с трудом удерживался от новых ударов.

Другие наши пленники тоже задвигались. Кто-то из них был во френче, кто-то — в нижней рубахе. Но все, как один — с нательными крестами. Под сапогами оказались у кого носки, у кого — портянки. А вот от орденов и медалей зарябило в глазах. Судя по тому, как бравые ребята легко нам сдались, в боях храбростью не блистали.

Я за несколько секунд их всех рассмотрел — пока Оксанка в себя приходила. Божок, как всегда, оказался на высоте. Описал всех очень точно. Вон тот, толстый, с клоком волос на лбу, что ссал на лестнице. И второй — с чёрной бородкой. Третий — рыжий, со свежей юшкой* под носом. А вот на пузе у него пятна чужой крови. Интересно только, чьей?

А вот и те, о ком мы не слышали. Дядя лет за пятьдесят, в бороде — седые клочья. Руки в набухших венах, ногти грязные. А у пятого борода метлой висит почти до пояса. Скулы широкие, лохматые брови низко над глазами. Этот, похоже, до сих пор не осознал, что обстановка резко изменилась. Он всё пытался освободиться от наручников и почесать грудь под рубахой.

Шестой — совсем мальчишка. Младше даже того, что лежит в прихожей. Ему, наверное, и восемнадцати нет. Этакой щенок-монархист, который царских времён в глаза не видел. Надо от чего-то фанатеть — вот и задвинулся на бредовой идее. Его хотелось выпороть собственной же нагайкой, чтобы сначала молоко с губ вытер, а потом уже государственные дела решал.

Оксанка открыла глаза и с ужасом установилась на моё лицо в «рубоповке». Я влил ей в рот коньяк. Оксанка села, цепляясь за мой рукав. Я побоялся припадка, потому что тело её окаменело и задрожало. Бедняга ведь не понимает, что случилось. Может испугаться ещё больше. Подумает, что и мы её трахать будем.

Я стащил с себя маску и широко улыбнулся. Оксанка обомлела на месте.

— Рома?…

Уж нашего-то появления она никак не ожидала. Подошёл Андрей и накинул ей на плечи велюровый халат. Наверное, нашёл где-то в комнатах.

— Как видишь! — хрипло ответил я.

Озирский тоже снял маску, вытер ею лицо. Оксанка несмело улыбнулась, махнула рукой, будто отгоняя наваждение.

— Андрей?… Не может быть! Откуда вы здесь?…

Потом она схватила нас обоих за руки, прижалась лицом к нашим ладоням. И я почувствовал кожей Оксанкины тёплые слёзы.

— Как ты сюда попала? — спросил я. — И кто это такие?

Задержанные ещё толком не проморгалась. Но потихоньку они стали понимать, что их взяли и надели наручники. К тому же, улики налицо, и отвертеться будет невозможно. То, что нас всего двое, и нет никаких официальных лиц, их отнюдь не успокоило. Если мы — не менты, а бандиты, для них ещё хуже. Тем более что Оксана оказалась нашим человеком, а они её насиловали и пытали.

Расправа будет скорой и жестокой — это они постепенно поняли. Наше появление в квартире, как казалось, неприступной, были сродни страшной сказке. Но кто же они? Откуда взялись тут? Все шестеро пьяно моргали и трясли головами. Что делал седьмой, я не знаю. Андрей посадил его в угол, сцепив щиколотки и руки под коленями. Восьмой так и лежал за дверью. Наверное, ему повезло больше всех.

Оксанка не могла ничего сказать. Она только царапала наши рукава и всхлипывала. А потом как будто про что-то вспомнила и вскочила. Откуда только силы взялись? Она сначала встала на колени, потом — поднялась на ноги. Не назови девчонка меня по имени, решил бы, что ей вырвали язык. Или она сошла с ума, и никого не узнаёт. Но, похоже, причина была другая.

Я только сейчас увидел, что на полу расстелена скатерть. На ней — стаканы, бутылка, тарелки с остатками какой-то жратвы. Оксанка схватила Озирского за рукав и потащила к дверям, другой рукой указывая в сторону ванны. Наверное, захотела помыться. Она ведь такая аккуратистка, и нате — на что похожа!

Мы с трудом поняли, что Оксанка просит открыть задвижку. Взяв автомат наизготовку, Андрей выполнил её просьбу. Я поддерживал Оксанку, чтобы не упала. В ванной свет не горел. Но там точно кто-то был. И потому Озирский ворвался туда, как положено, распахнув дверь ногой.

Под потолком вспыхнула яркая лампочка, и мы увидели всё. Правда, не сразу поняли, что тут произошло. Ясно было одно — кругом кровь. На стенах, на полу, в самой ванне. У батареи, прикованный к ней наручниками, сидел человек — в одних джинсах. «Браслет» держался на левой руке, а правая свисала над ванной. С неё и капала кровь — потому что кисть валялась отдельно.

Видимо, Озирский тоже остолбенел от такого пейзажа. Он даже сразу не нашёлся, что сказать. Тут особенно пахло горелым мясом. Судя по всему, прижигали обрубок. Кровь текла слишком вяло. Ведь, судя по всему, руку отрубили недавно. Вот почему топор был в крови. Божок и это успел заметить…

Сюрприз, блин, ничего не скажешь! Интересно, кто это такой. По крайней мере, я его никогда не видел. Мужик небольшого роста, с чёрными густыми волосами. Смуглый, довольно хлипкий с виду — но это ещё ничего не значит. Вон, на Гая тоже не подумаешь, что может навалить сразу нескольких амбалов. Сначала я решил, что тип этот молодой. Но потом заметил перепаханное морщинами лицо. Конечно, руку отрубят — краше не станешь…

Оксанка рванулась к нему, как бешеная, обняла, начала целовать. А Андрей широко раскинул руки, вытаращил глаза и чуть не уронил автомат. Значит, они знакомы? Вот это я понимаю! Дело оказалось ещё интереснее, чем я думал.

— Падчах?! — ахнул шеф, не веря своим глазам.

Тут я заметил, что ноги пленника тоже скованы. Сам он, с ног до головы, облит как будто мясными помоями. Самое интересное, что мужик этот находился в полном сознании. Увидев Оксанку, а потом и нас, он скривил пересохшие губы.

— Вот и вернул ты мне долг за мать, Андрей. Мы в расчёте.

Похоже, он, единственный, ничему здесь не удивлялся. Сразу узнал шефа, назвал его по имени. И про мать упомянул. Да, Андрей рассказывал о взрыве «подземки» под Выборгом, где погиб убийца Марии Георгиевны — главарь местных «коммандос». Я тогда в Абхазии воевал, так что там был не при делах.

— Что произошло, наконец?! — крикнул Озирский, отцепляя пленника от батареи. Ключи от наручников он изъял при шмоне. — Можете вы объяснить или нет? Когда всё это случилось? — Он указал на отрубленную руку. — Тут холодильник есть? Или лоджия, чтобы снегу набрать?

— Поздно уже, — совершенно спокойно ответил Падчах, оглядывая обрубок руки и кисть. — Если бы сразу на холод… Но не было возможности. Да и зачем? Кто знал, что вы появитесь? А они нас всё равно прикончить хотели. Но ты, Андрей, не расстраивайся. Левой рукой я владею не хуже, чем правой. Причём — с самого рождения…

— Падчах, значит, вы нашли Оксану? Я просил Филиппа вам передать…

— Знаю, что ты ездил к нему в Финляндию. Как видишь, Оксану я нашёл. Прости, что не доставил в целости.

— Ладно, что вы оба живы… Надо в «Склиф» ехать, срочно! — Озирский достал мобильный телефон из нагрудного кармана.

— Погоди, Андрей, — поморщился Падчах, которому Оксана накинула на плечи кожаную куртку. По его лицу обильно струился пот. — Рука всё равно пропала — факт. А остальное подождёт…

— Да как вы можете? Надо скорее меры принимать! — Озирский, похоже, растерялся — чуть ли не впервые в жизни.

— Вот этот топор! — крикнула Оксанка из комнаты. Она уже ходила сама — правда, плохо, хватаясь за стены.

— Не трогай его, пусть лежит на месте! — предупредил Андрей. — Понимаю, что хочешь их всех порубить, но не нужно. Сами разберёмся. Есть чем перевязать рану? У нас с собой аптечки нет.

— Тут у них грязное всё, — поморщилась Оксанка. — Надо в нашу квартиру сходить…

Я представлял, как сейчас больно Падчаху. Шока, похоже, нет. Зрачки широкие, обильный пот — значит, всё чувствует. Я в «горячих точках» научился всё это распознавать. Руки-ноги ребятам отрывало, кишки выворачивало. Орали они ужасно. Надо бы ему промедол ввести, а где взять? Мы сюда ехали совсем с другой целью, ничего такого не прихватили.

— Оксана, дай мне закурить, — не моргнув глазом, попросил Падчах. — И этого будет вполне достаточно.

— У него там «травка», — шепнула Оксана мне на ухо.

— Понятно.

Я помог ей достать из кармана кожаной куртки Падчаха пачку папирос и зажигалку. Совместными усилиями мы помогли зажечь папиросу. Сами тоже достали сигареты. Затянулась и Оксанка — видимо, привыкла в своём борделе. А Падчах, конечно, человек заслуженный. Старые шрамы у него вперемешку с новыми. Да ещё весь в синяках, и глаз подбит. Подбородок расцарапан чем-то вроде вилки.

— Что это такое? — вдруг заговорил Падчах. — Да всё же понятно. Банальный рэкет с привкусом нацизма.

— А за что вам руку отрубили? Так поступают именно с рэкетирами…

Озирский ещё раз оглядел компанию — уже совсем не весёлую. Мало того, что девка оказалась наша, так ещё и мужик с Андреем хорошо знаком!

— По совокупности, — спокойно ответил Падчах.

Накурившись травки, он почувствовал себя значительно лучше. Мы тоже приободрились, так как вдыхали дым его папиросы. Оксанка — та вообще всё время улыбалась.

— Не понял. — Андрей то и дело смотрел на часы.

— Ну, как же! Проклятый «чех» не хочет платить компенсацию за преступления, которых не совершал!

Ах, вот откуда взялся чех! Так называют чеченцев, особенно там, на юге.

— Они требовали с вас деньги? — наконец сообразил Андрей.

— Естественно. Заплатил бы — остался с рукой. Тогда и национальность побоку.

Ничего себе, порядочки на «Южном дворе»! У налоговых полицейских с разведкой откровенный пролёт. Драк тут, может, и нет, зато вон что творится! Да и массовое убийство обязательно будет. Потому что я не выпущу этих козлов отсюда. Пусть хоть самого замочат потом, но эти на волю уже никогда не выйдут.

Как же Оксанка с Падчахом попали в плен к этим падлам? Значит, план Андрея удался. В Финляндии он встретился со своим «крестником» Обером, который давно дружил с Падчахом. И попросил помощи в розысках Оксанки. Шеф в подробности не вдавался, потому что могло ничего и не получиться.

А вот гляди-ка — вышло! Падчах нашёл нашу агентшу, привёз её в Москву. Но вот выйти на связь, похоже, им уже не удалось. И как только такой опытный пахан оказался связанным? Конечно, их — восемь, он — один. Оксанка не в счёт, она сама нуждается в защите.

— Откуда они? — Озирский сигаретой указал на пленных.

Те угрюмо молчали. Конечно, жалели, что попались, но уж никак не раскаивались в содеянном.

— Терское казачье войско. Так, по крайней мере, они представились. И я охотно верю.

— Чего они от вас хотели? — быстро спросил шеф.

Он видел, что Падчаху трудно стоять, и поддержал его под локоть. Я прошёлся по всей квартире, но ни одного стула не обнаружил.

— Говорят, что сыну их атамана чеченцы руки отрубили. Но лично я о таком случае ничего не слышал. Всякое, конечно, бывает. Но нашим людям такое, как правило, не свойственно. Они и расстреливают-то неохотно. Пригрозить могут — для куража. Но выполнять вряд ли станут.

Падчах слегка пошатнулся, и я подхватил его с другой стороны. Мы с Андреем прекрасно понимали, что он не хочет показывать свою слабость — ни перед бандитами, ни перед нами.

— Похищают людей, в основном, с двумя целями, — продолжал свою лекцию Падчах. — Первая — найти работника в хозяйство. И кто же ему будет руки рубить? Если же хотели получить выкуп, то портить товар тоже ни к чему. Согласны со мной?

— Мы-то согласны, — дёрнул щекой Андрей. — А эти ничего не понимают? Такие тупые?

— И они понимают, — скривил запёкшиеся губы Падчах. — Но нужен предлог для того, чтобы самим потребовать деньги. Чеченцы не склонны к бессмысленной жестокости. Не потому, что такие добрые, а из соображений выгоды…

— А если этот сынок, допустим, по форме чьего-то носа проехался? — предположил Озирский. — Или веру оскорбил? Полез на рожон, к примеру, чтобы выпендриться?

— Палками бы проучили, да и всё, — сразу ответил Падчах.

Я посмотрел ему в лицо и вздрогнул. Такого отвращения во взгляде ещё ни у кого не доводилось видеть. Именно в глазах — но этого было достаточно. Рэкетиры же сидели смирные, как пташки в гнезде. Вот к такому развитию событий они совсем не готовились.

— Рома, а Отонька как там? С младшими всё в порядке? — тихо спросила у меня Оксана.

— Всё нормально, не переживай. О себе подумай, о Падчахе. Лечиться надо вам обоим. Когда ему руку оттяпали?

— Недавно, уже сегодня вечером. И сразу прижгли… — Оксана вздрогнула, вспоминая всё это. — В тазу огонь развели. Плиты здесь электрические.

— Перевязать всё-таки нужно! — Андрей явно нервничал. — Оксана, где ваша квартира? Надо чистую ткань найти — а то смотреть страшно.

— Надо принести большой чемодан крокодиловой кожи. А там я сама найду. Чемодан стоит у окна. В той комнате, что напротив двери.

— А ключи где? — Андрей уже рванул на выход.

— Эти забрали, — Оксана старалась не смотреть на задержанных. — Дай, гляну, что ты у них отобрал. Там ключи и должны быть…

Через полчаса обстановка изменилась. Руку Падчаха мы перевязали, и принесли два стула — для них с Оксанкой. Конечно, тут не стулья, а каталки нужны. Но оба держались так, что я даже позавидовал, хоть и сам не слабак. В глазах шефа я видел неприкрытый восторг.

— Каким образом они взяли вас? — Андрей указал стволом автомата на продолжавших молчать бандитов. — Сколько времени вы находитесь в Москве? Нам здесь рассиживаться некогда. Не хватало ещё, чтобы явились их подельники или представители власти! Оксанка, под тобой лужа крови! Может быть, прямо сейчас поедем в больницу?

— Ничего! — махнула она рукой. — Подождите минутку…

Покопавшись в чемодане, Оксанка удалилась. Вернулась довольно быстро и снова села на стул. А я подумал, что вряд ли она сможет ещё родить. Теперь нужно Отку беречь, как зеницу ока. Но об этом подумаем после. А сейчас надо решить вопрос с задержанными.

— Вы хотите ментам их сдать? — Оксанка будто бы прочитала мои мысли. — Чтобы они их выпустили на второй день? Ведь скажут, что я сама им дала, и менты поверят…

— А руку отрубили тоже по просьбе Падчаха? — перебил Андрей.

— Ничего. На это глаза закроют, — уверенно сказала Оксанка. И вдруг закричала, как ненормальная: — Андрей, Рома! Родные, дорогие, любимые! Убейте этих козлов паршивых, чтобы никогда больше, никого не мучили! Без суда, просто так… Умоляю — убейте!!!

Те, у батареи, наконец, ожили. Они поняли только, что Оксанка просит их замочить. И, самое главное, мы вполне можем это сделать. Чувствовать себя беззащитными им не очень-то понравилось. Само собой, лучше быть палачом, чем жертвой. Они не понимали только, кто мы такие. Бандиты не стали бы обсуждать вариант с вызовом милиции. Тем более, не нуждались в этом рубоповцы. Законными органами просьба Оксанки никак не могла быть выполнена.

«Антимафия» если и «мочила» при задержании, то только тех, кто сопротивлялся особенно яростно. А эти сдались быстро, и потому ожидали перевода в изолятор — с соблюдением всех формальностей. На самосуд они никак не рассчитывали. Лично мне Оксанкина идея пришлась по душе. Но здесь всё решал Озирский.

— Убить? — Шеф вскинул бровь. — А что — идея! Чёрт, времени мало… Оксана, говори всё, только быстро. Подробности опускай — самую суть!

Оксанка так сверкнула зелёными глазами, что я вздрогнул. Её слова отскакивали от стен пустой комнаты, эхом метались в прокуренном воздухе.

— Что они меня затрахали, плевать. Я не девочка. Пусть бы за это с ними в зоне разбирались. Но Падчах… Он никакого отношения не имел к тому, что было у них в станице. И вообще, он в Чечне давно не жил. Они с Дудаевым* — кровники. Почему он должен отвечать за чьи-то преступления? Якобы этого самого парня, сына атамана, ещё летом украли. И потребовали выкуп — двести тысяч баксов. А когда у казаков таких денег не нашлось, его увезли в горы, отрубили руки. И в таком виде вернули папе…

Оксана перевела дыхание и заговорила снова.

— Не знаю, врут они или нет, но только мы здесь причём? Говорили, что сынка этого склоняли ислам принять, а он гордо отказался. И за это они потребовали, чтобы Падчах отрёкся от Аллаха и съел кусок сала. Вон, оно до сих пор не вилку нанизано. Когда Падчах отказался, начали силком в рот пихать…

— Понятно. — По щекам шефа прокатились желваки.

— Сначала хотели язык ему вырвать. Потом решили руку рубить. Разное предлагали. Рот, например, кипящим маслом залить, глаза вырезать. Не верите?! — Оксанка с ужасом смотрела на нас. — Падчах, скажи что-нибудь, не молчи!

— Так и было, — подтвердил тот.

Андрей своим берцем поднял подбородок рыжего, которого особенно невзлюбил.

— Было, братец?…

Тот попытался дёрнуться, но Озирский чуть приподнял ногу. Голова рыжего мотнулась назад, и в шее что-то хрустнуло. Из носа опять пошла кровь. Озирский проделал то же самое с чернявым — видимо, их главарём.

— Было?…

Тот не стал искушать судьбу и выдавил сквозь белоснежные зубы:

— Ну, было.

— Зачем вам нужно, чтобы он свинину ел? Отвечать быстро!

— Хотите, я скажу? — вклинилась Оксанка, положив руку на сердце. — Вот этот, бородатый, повторял всё время, что «чёрные» все трусы. Они дерьмо своё сожрут со страху. Он другое слово, конечно, употребил. Я умоляла Падчаха не трогать. Сама предлагала трахаться, лишь бы его в покое оставили…

— Всё подтверждаю, дорогая, — кивнул Эфендиев.

— Это же надо, что такое случилось! Из Владика вырвалась без потерь, из Турции… А в Москве навернулась! — Оксанка несколько раз всхлипнула. — А семья моя совсем рядом… Какой кошмар! Надо было сразу выходить на связь, не селиться в «Южном дворе»!

— Кабы знать, где упасть, милая, — мягко остановил её Падчах. — Ты ведь не из обычной поездки возвращалась. Надо было всё продумать. Но в жизни есть место слепому случаю…

— Все они говорили, что их родственников или убили, или ограбили, или изнасиловали, — продолжала Оксана. — Но Падчах так высоко стоит, что никогда не будет этим заниматься.

— Они не знали, кто я такой, — пояснил Падчах. — У нас чужие документы. Думали, что просто какой-то чеченец, и всё.

— Я так и предполагал, — кивнул Озирский. — Иначе не решились бы. Это сословие храбростью не блещет. Они ведь всегда карателями были. И своих мочили, не задумываясь. Революционеров, например. Или просто тех, кто против власти… Своего рода опричники, так сказать. Нагайка ведь в бою бесполезна — она для порки нужна.

— Они решили мстить, — тихо продолжала Оксана. — Но не тем, кто обидел. Мы просто под руку попались.

— Ищут там, где светло, — согласился я. — Понятное дело.

— Требовали «Отче наш» прочесть и перекреститься. Тогда, мол, отпустят нас обоих. Врали, конечно. Обещали меня освободить, а потом поставили на хор*. Падчах говорил им, что я украинка. А в паспорте-то другое написано!* Мы во всём признались — даже в использовании фальшивых документов. Думали, что славянку, христианку пощадят. А эти только орали: «Где её крест, если христианка?!» Короче, оттянулись они на славу. Мы же в плену три дня…

— Три? — удивился Андрей. — А как это произошло?

— Мы в этом доме остановились, на одиннадцатом этаже. Хотели выяснить обстановку, и только потом выйти на связь, — сказал Падчах вместо Оксаны. — А мне наука будет, даже когда протез поставлю. Менталитет подвёл. Принял их как гостей, соседей — пусть временных. Они же тогда не в лампасах были. Я покинул Стамбул без оружия, без охраны. Моего прибытия не ждал никто — ни враги, ни друзья.

Эфендиев опять достал свои папиросы. Видимо, снова потребовалось ослабить боль.

— А потом мои гости решили поживиться. Якобы в компенсацию за увечье того самого парня. Когда не договорились, в ход пошли оскорбления. Меня уже не в первый раз подводит доверчивость. Из-за неё же я чуть не погиб в Казахстане. И на сей раз случилось примерно то же самое. За столом их было четверо. Потом прибежало ещё столько же. Они — с оружием, я — без. Оксане тут же приставили пистолет к виску. А она их так радушно принимала…

— Андрей, кончаем их! — не выдержал я. — Сил больше нет это слушать.

— Погоди, Ромыч, недолго осталось. — Шеф явно что-то задумал.

— За эти три дня я не раз пожалел, что не дал пристрелить Оксану, да и себя тоже, — признался Падчах. — Ведь всё равно впереди маячил конец — только куда более ужасный. Ведь сначала они сказали, что приехали из Чечни. И я не смог отказать землякам. Горец, по-дурацки попавший в плен, не сумевший защитить свою женщину, вряд ли достоин уважения. И руку я потерял не в бою, а по прихоти пьяных бандитов. Понятно, почему они так вели себя. Наши добрые соседи по реке Терек отлично знают, как надругаться над чувствами врага.

— Когда вы поселились здесь? — устало спросил Андрей и снова взглянул на часы.

— Двадцать пятого ноября, — сразу ответила Оксана. — Как мне хотелось позвонить на Звенигородку»! А Падчах сказал, что надо сперва выйти на Гая, раз была заслана от него.

— Мы попробовали это сделать, но подполковник оказался в командировке, — добавил Падчах. — Решили немного пожить здесь. Знал бы, чем кончится, не стал дожидаться. Но «Южный двор» всегда казался мне надёжной фирмой. Я никого из этой компании не знаю. Их акция была спонтанной. Я никогда не втянул бы Оксану в разборку, понимаете? Потому и не поехал со своей охраной, под своим именем. А всё равно попал под удар — как представитель своего народа.

— Что они ещё говорили, Оксана?

Озирский брезгливо наблюдал за тем, как пьяные пленники запросто делают под себя. Никто из них даже не попросился в уборную.

— Да много что! Всё войной грозят. Якобы «чехи» на второй день мира запросят. А они будут с войсками по сёлам ездить и убивать тех, кто русских обижал. А пока собирались меня с лоджии выкинуть. Такое несли, что даже повторять страшно. Я сказала им, что имею грудного ребёнка, просила пощадить. Они только гогочут. Вытащили меня на лоджию, за ноги взяли, и давай трясти над пропастью… Я кричу про ребёнка. А они: «Мы тебя трахаем, а не твоего ребёнка! И убьём вас обоих…»

— Ладно, одну сторону мы выслушали, — подвёл итог Озирский. — Теперь будем слушать вторую.

Те поняли, что пришла расплата. Последствия их деятельности налицо, из-за чего мы настроены очень серьёзно. Они сбились в кучу у батареи. Слиплись, как змеи зимой, в огромный клубок. И у всех дрожали губы, пульсировали зрачки. Герои…

Я вспомнил, что на пустыре нас ждёт Божок — один-одинёшенек. Как ни крути, надо закругляться. Проще было бы вызвать милицию. Но, похоже, Андрей решил разобраться самостоятельно. И тогда свидетели нам ни к чему.

— Вы кто такие будете? — трубным голосом спросил бородач. — За что убить хотите?

Остальные смотрели на нас с подобострастием, как собаки. Ведь в данный момент решались их судьбы.

— Не пойму, менты вы или «крутые? Но ведь точно — не «чехи». За что своих убиваешь, иуда?

Бородач получал тычок от одного из своих дружков. Оскорблять того, в чьей власти находишься, очень опасно.

— Вы мне не свои, — дёрнул щекой Озирский. Его пальцы, сжимающие автомат, побелели. — И над Оксаной что-то не сжалились. Сами, следовательно, на снисхождение рассчитывать не можете.

— Бога побойтесь! — крикнул дед с седой бородой. — Не поганые ведь! И чего? Своих порешите за «чёрного»?

— Это мы сейчас вам свои! — скрипнул зубами шеф. — А оказались бы у вас в руках… Крестоносцы хреновы! Как только вас земля носит? Но ничего — недолго осталось.

Я смотрел в окно, на чёрное небо, на белую метель. Будто не в Москве мы, и не конец двадцатого века на дворе. Кажется, что сейчас на снег брызнет кровь. У меня стучит в висках, и перед глазами всё красно.

— А ты как хотел? — пошёл в наступление чернявый, с бородкой. — Сам бы пожил под их властью! Слыхал про Наурский и Шелковской районы? В пятьдесят седьмом году передали их «чехам». Они там для русских резервацию устроили!

— Мы, что ли, устроили? — со слезами крикнула Оксанка. — Пристали со своим левобережьем Терека, как не знаю кто… Земли им мало! Страна огромная, так нужно последний каменистый кусочек у соседа отнять… А сами ездят в Турцию, за шмотьём. На полусогнутых там перед местными бегают. Живут, как скоты. У них посадка в самолёт погрузкой называется. Турецкий хлам возят на рынки, а потом орут про великую Россию. А что два района отдали — так это за ссылку. Половину народа загубили, между прочим. Ещё дёшево отделались…

— Это она с чужого голоса поёт, — заорал бандит с длинной бородой. — Наслушалась греховодника старого. А знаете вы, что они пятницу свою басурманскою вместо светлого вашего Христова воскресенья выходным днём сделали в этих районах?

— Сердце болит! — опять затрубил самый старый и схватился за грудь корявой ладонью. — Телеграфные столбы — и те разворовали. Улицам свои имена дали. На чеченском языке наших детишек учить вздумали. И так мы долго терпели. Амба*!

— Живёте там, так должны язык знать, — проворчал шеф. — Я же тут по-русски говорю, хоть по крови поляк. За столбы, что ли, вы людей истязаете?

— Ваучеры* не дали нашим, — добавил, облизывая губы, паренёк-монархист.

— Отлично! Это веский довод, — насмешливо сказал шеф. — Что ещё? Нам вот выдали ваучеры, а что с ними делать, непонятно. Остаётся только в сортир повесить.

— Тебе, может, и в сортир, а у нас старикам два года пенсии не платили! — взвился рыжий. — И зарплату не выдавали. Только мы и слышали: «Убирайтесь в Россию!» А мы не в России разве? Они в мечетях своих против русских ядом брызжут. Муллы заводят их. А потом кидаются на наших. Приезжают в машинах и грабят, бьют. Утварь волокут из домов. И все вооружённые. А у нас — одни гладокостволки. Ни справиться с «чехами», ни защититься. Ты ещё будешь нас корить! Пожил бы там, не так запел. Надо им силу показать — не поймут иначе…

— Это, конечно, всё очень прискорбно, — заметил шеф. — Я не оправдываю всяких грабителей, хулиганов, фанатиков. Но то, что сделали вы, положение не исправит — даю гарантию. Вот вы сейчас силу показали. И что, русским легче будет, когда в Чечне про ваши подвиги узнают? А там узнают — будьте спокойны. В тайне ничего не останется. Вы искалечили очень уважаемого человека. К тому же богатого и сильного. Своих же подставляете, неужели не ясно? И если армию туда втащите своими воплями, будьте прокляты! Страшная война будет. И горы трупов с обеих сторон можете себе в заслугу поставить…

— Нам их любовь ни к чему, — осклабился длиннобородый. — Мы теперь с ними так и будем — кровь за кровь. По Священному Писанию.

— Вы уже ничего не будете, — спокойно сказал Андрей. — И я первым об этом позабочусь.

— Убьёшь нас — другие найдутся. Погоди, и до вас доберёмся. У наших руки длинные, — застращал мужик с чёрной бородкой. — «Чехи» насилуют даже старух, не говоря уже о девушках и женщинах. Забирают все ценности подчистую. И после этого мы успокоимся? Другую щёку подставим? Нет, мы до конца пойдём. Мы — то есть народ русский…

— Вот только не надо говорить за весь народ! — поморщился шеф. — И насчёт старух я что-то плохо себе представляю. Вряд ли это очень приятно. Ты хоть одну такую видел?

— Люди говорят, а я им верю! — закричал молодой мужик с бородкой. Он сверкал глазами и едва не бился в падучей.

— Слушай, ты в Приднестровье был? — вдруг спросил у Озирского юный монархист.

— Был, — слегка удивился Андрей. — И ты тоже?

— Я в Тирасполе и в Дубоссарах видел тебя, — признался парень. — Тогда ты был с нами. А теперь?

— А теперь — сам видишь, где я. Хватит болтать, нам пора ехать. Падчах, Оксана хочет их завалить. А вы?

— Я бы их милиции отдал, — неожиданно сказал тот. — Пусть всё по закону будет.

— Руслан, их же отпустят немедленно! — заорала Оксанка. — Они озвереют совсем, и в следующий раз так просто не дадутся. Зачем они тебе, живые?

— Живыми они пробудут недолго, — невозмутимо ответил Падчах. — Особенно если окажутся на свободе. Но я. как видно, в меньшинстве. Делайте, что хотите. Хотя, конечно, поверженный противник достоин пощады. В идеале, пленных полагается отпускать, а выкуп брать только изредка. Но это — в идеале. Как гласит восьмая сура Корана, семидесятый айят: «Скажи тем, в руках которых пленные: «Если Аллах узнает про добро в ваших сердцах, Он дарует вам лучшее, чем то, что взято у вас, и простит вам…» Я бы отдал их судьбы в волю Всевышнего. Не стал бы руки о них марать…

— А мы и не замараем! — Озирский вдруг улыбнулся, и ямочки заиграли на его щеках. — Минутку внимания, я сейчас вернусь…

Мы с Оксанкой смотрели друг на друга страшными глазами. Неужели шеф решил отдать всю компанию ментам? Он согласился с доводами Падчаха? Счёл, что если изувеченный пленник просит за палачей, то нужно их помиловать? Вот уж чего не ожидал, так этого. Значит, мы домой поедем, а эти изверги — в тёплые камеры?

Оксанка побледнела, как стена, и зашаталась. Я подхватил её под руку и с трудом удержал. Девчонка едва не бросилась на всю компанию, что сидела у батареи, с тем самым окровавленным топором. Падчаху, похоже, было уже всё равно. Он вообще никак не прореагировал — слишком ослаб от боли и кровопотери.

Шеф вернулся, толкая перед собой восьмого пленника, о котором я, признаться, забыл. Это был рослый высокий парень, тоже во френче, но без наград. Он благополучно проспал всё то время, что мы выясняли отношения, и очень удивился, увидев своих дружков скованными, сидящими на полу в самых неудобных позах.

— Андрей, дай мне автомат! — заорала Оксана. — Я сама их всех перестреляю, а потом в зону пойду…

— О ребёнке подумай, ненормальная! И о младших своих, — напомнил Озирский. — Что они без тебя делать будут? Не для того мы тебя из Турции доставали, чтобы теперь в тюрьму отправить.

— Тогда мне поручи. — Я шагнул вперёд, передёрнул затвор. — Чего ты хочешь, не понимаю. «Шинковки» им раздать и попробовать убить в честном бою, что ли?

— Я «шинковку» только одному из них дам, — спокойно ответил Озирский. — Тот, кто замочит остальных, останется жив. Даю вам в этом честное слово, — обратился он к пленникам. — Желающие есть? Это — шанс смыть с себя позор, и в дальнейшем жить по-человечески. Тот, кто сделает это, искупит свои грехи.

Ни мы, ни они такого развития событий не ожидали. Оксана охнула и уронила топор. Падчах приоткрыл блестящие от жара глаза. Похоже, у него поползла вверх температура. Мужики у батареи задвигались, загомонили, не веря своим ушам. Судя по всему, каждый из них прикидывал, не стоит ли согласиться. И в то же время пойти на такое никто не решался. И эти несколько минут длились бесконечно долго. Я испугался, что не согласится никто. Конечно, мы всех заделаем, но морально они нас победят.

— Разреши мне! — вдруг сказал тот парень, что спал в прихожей. Он всё ещё был в наручниках. — Я говорил им, чтобы не брали «чеха» с бабой, не ввязывались в это дело. Знал, что добром не кончится. Теперь вот умирать за них надо, а неохота. Только я один был против всего этого, да не послушали меня…

— Правда, что он возражал? — обратился Андрей к остальным.

— Правда! — ответила Оксанка, потому что другие молчали. Падчах согласно кивнул. — Этого, — она кивнула на парня, — Артемий зовут. Он ничего плохого мне не делал. Всё время с ними ругался. Говорил, что лучше к шлюхам идти, чем здесь бесчинствовать. То на коленях стоял перед ними, то ругался. Тогда его самого чуть не пристрелили и вытолкали из комнаты.

— Так оно и было, — согласился Артемий. — Я потом-то напился, чтобы ничего не видеть, не слышать. После того, как руку отсекли. Разве дело это? Да ещё несколько раз топором били. А это ещё и авторитет оказался! Ведь дороги домой нам нет. У «чехов» кругом глаза и уши. Они завтра же всё будут знать. А у нас там семьи, родители. Что с ними сделают теперь?

— Вот и я о том же, — согласился Андрей. — Тебя тоже не помилуют, раз был с ними. А так отсидишь и вернёшься. К тому времени много воды утечёт. Но этим ты докажешь, что выступал против всей мерзости, случившейся здесь. Рука не дрогнет?

— Нет! — Парень облизал губы. — Они всех нас, всё войско подставили. Что теперь о казаках говорить будут люди? Никакие муллы так не посрамили бы нас, как мы — сами себя. Получается, что мы только и можем рубить да насиловать. А мы ведь должны верой и правдой служить Отечеству. Только кто теперь нам поверит? Кто вспомнит, что мы не только демонстрации разгоняли, но и атаку ходили? Ну, не мы, так деды наши и прадеды…

— Верно говоришь, Артемий, — одобрил шеф. — Бешеных псов отстреливать нужно, чтобы других не кусали. И я очень рад, что хоть один человек нашёлся в этом вонючем зверинце. Ты никогда не узнаешь наших имён, но я буду следить за твоей судьбой. Только не думай бежать после всего, дождись милицию. И расскажи, как всё было. А нам нужно идти…

— Да он выпустит их всех, шеф! — испугался я. — Может, нарочно прикидывается. Мы же его не знаем совсем…

— А кто сказал, что мы уйдём сейчас? — удивился Озирский. — Подождём ещё несколько минут. Для того чтобы расстрелять их, много времени не нужно. И, конечно же, он будет под прицелом наших стволов — чтобы не вздумал делать глупости. Оксана, не хочешь выйти на это время?

— Нет, я хочу видеть их смерть! — Рыжие свалявшиеся волосы нашей красавицы едва не встали дыбом.

— А вы, Падчах? — осведомился шеф.

— Ну, мне не привыкать, — так же спокойно ответил тот. — Интересно, как они встретят свой конец?

— Тогда молитесь, господа! — Шеф ткнул дулом своего автомата Артемия под лопатку. — Ромыч, дай ему «калаш», который под бекешей лежит. — А мы не должны свой «почерк» здесь оставлять. Завязать вам глаза? — Всё так же мирно, по-дружески спросил шеф. — Как, прочитали отходную?

Руки у приговорённых были скованы, креститься они не могли. Да и не хотели, потому что совершенно озверели от страха и желания порвать в клочки отступника. Такого отборного мата я не слышал даже в «горячих точках». Смертники поминали и наших родителей, и наших детей. И прочих родственников — до десятого колена. Слушать всё это было не только тошно, но и страшновато — а вдруг примется?

Я снял с Артемия наручники, сунул ему «калаш», найденный в квартире. Перед этим проверил оружие, приготовил его к стрельбе. Разумеется, мы страховались от разных неожиданностей. У новоявленного палача не было ни малейшего шанса уложить нас с шефом и Оксанку с Падчахом, чтобы освободить своих. Парень истово перекрестился и взял автомат наизготовку.

Рыжий набрал побольше слюны и плюнул Артемию в лицо. Тот отбросил последние сомнения и пригвоздил бывшего дружка очередью к стене. Руки его, даже с сильного бодуна, совершенно не дрожали.

— «Смело мы в бой пойдём за Русь святую, и «чехов» всех убьём, сволочь такую!» — заорал во всё горло молодой монархист.

Я припомнил, что вместо «чехов» там было «жидов», и осуждающе покачал головой. Следующая очередь досталась отчаянному певцу. Оксанка вскочила со стула и куском ткани вытерла плевок со щеки Артемия. Теперь мы в нём больше не сомневались.

— Бес попутал… — запоздало начал длиннобородый. Артемий немного замешкался.

— Стреляй! — пронзительно крикнула Оксанка.

Хорошо, что дом был почти пустой, иначе бы нас уже повязали. Снова раздалась очередь, и старик затих. Следующим был жирный с прядью на лбу — первый, кого увидел Божок. Его хриплые матерные вопли пули прервали на полуслове.

— Ещё стреляй… — Оксанка теперь шептала это прекрасное слово. Было похоже, что она испытывает оргазм.

Далее отлетели души чернявого, с бородкой, и седого. Последним оказался самый колоритный — с бородой до пояса.

Метель за окном стихла, небо вызвездило. И мы только сейчас вспомнили, что в «Саабе» нас ждёт Божок. Судя по тому, что он ни разу не попробовал с нами связаться, всё было спокойно. Я, по привычке, проверил каждый труп. Артемий стрелял хорошо — контрольных не потребовалось.

— Где научился этому? — Я посмотрел на горячий автомат.

— Вон, с Витькой был в Приднестровье, — кивнул Артемий на тело юного монархиста. — Только он потом свихнулся совсем. Начал делать то же самое, что румыны в Бендерах*. А, значит, предал нас всех…

— Кто свинину-то заставлял есть? — вдруг спросил шеф у Оксанки.

— Вот этот, с бородкой, — содрогаясь от отвращения, ответила она.

Андрей куском полотенца подхватил вилку и сунул кусок сала в открытый рот мертвеца. Потом повернулся к Артемию и взял у него автомат.

— Да, забыл спросить! — Шеф повернулся к Падчаху. — Под какими именами вы приехали в Москву?

— Меня звали Герихан Хамзатов, — чуть улыбнулся Падчах. — А Оксана была моей супругой Тау. Это не так уж далеко от истины. Она действительно согласилась стать моей женой…

Я много раз слышал такую фразу, читал в книжках и газетах. «Они ещё не знали, что ждёт их впереди…» В ту ночь, когда мы на двух машинах мчались по Москве к «Склифу», именно так дело и обстояло. А мы с Андреем и Оксаной и помыслить не могли о том, что через девять дней начнётся война.

— Соньку я предупредил, Ромыч, — сказал мне на ухо Андрей, когда мы садились в свои машины.

— Прости меня, Роман, если я когда-то тебя обидела, — шепнула Оксана. — Дура была тогда, а теперь поумнела. Ты — супер, правда!

Артемия, наверное, уже взяли под стражу. Перед тем, как уйти, мы сняли с трупов наручники. Теперь всё выглядело так, будто парень расстрелял своих дружков по собственной инициативе — в отсутствии посторонних. Шеф проинструктировал его насчёт того, о чём нужно говорить в милиции, а о чём молчать.

Огромный дом в Братеево спал среди глубоких снегов. И, вместо трёх окошек, на двенадцатом этаже теперь горело всего одно. Божок, благодаря которому всё кончилось к нашему удовольствию, поехал со мной — к себе домой. Оксанка и Падчах забрались к Андрею в джип. Как оказалось, при них был всего один чемодан. Влюблённые всё-таки согласились поехать с шефом в институт Склифосовского.

— И что Сонька сказала? — спросил я, включая двигатель на прогрев.

Шеф сделал то же самое. Перед этим мы, при деятельной помощи Божка, откопали обе машины и почистили стёкла.

Воздух стал совсем свежим, с привкусом молодого вина. Бескрайние холмистые просторы Братеево простирались окрест, и бежали по чёрному небу серые облака. Я обернулся к джипу и увидел, что Падчах с Оксанкой целуются на заднем сидении.

— Сказала, что ложится спать. Так что не волнуйся — сцены не будет.

 

Андрей Озирский

Война бушует уже три недели, и на душе — мрак. Точь-в-точь такой, как сейчас за окном. Снег давно растаял, и в новогоднюю ночь на землю не упало ни снежинки. Последний лёд растаял вчера. По Питеру пронёсся ураган автомобильных аварий. В травмпунктах от напора страждущих едва не треснули стены.

По городу было не проехать и не пройти. Под слоем воды бугрился какой-то дьявольски скользкий лёд. Даже я, бывший каскадёр, не мог устоять. Ноги разъезжались, и я едва не сел на мужской шпагат. Ладно, что не пришлось вчера ехать на задания. Персонал разошёлся по домам, а я устроил себе мыслительный день.

Сегодня, поглядывая на разъезженную, вытаявшую из-под снега землю, на свинцовые волны Финского залива, я прикидываю, что надо сделать в предпраздничный вечер. Но мысли уходят в сторону. Я думаю о чеченской войне, которую так ждали ряженые под казаков бандиты. Кроме того, я понимал, что Ковьяром и Косаревым заниматься далее бессмысленно. По сообщениям агентуры Гая, они с концами исчезли из Владивостока.

Об этом я узнал одиннадцатого декабря. По радио как раз передавали сообщение о том, что в семь часов утра федеральные войска тремя колоннами вошли на территорию Чечни. И подумал: «Всё, началось безумие на многие годы! Скоро в Россию пойдут «цинки»*. Я ведь знаю Падчаха, его людей. Они лапки кверху не поднимут.

Теперь мальчишки-срочники* будут гибнуть во имя державных амбиций тех, кто никогда не понюхает пороха. Им до фени все эти страсти по поводу веры и языка, территорий и имущества, но всё равно придётся погибать. Ни один «патриот» не сунет нос туда, где стреляют, а их кости уйдут под снег, под землю. Будут шуметь сборища в Москве и на Северном Кавказе. А ветер — не по-зимнему тёплый, влажный — заиграет играть знамёнами и хоругвями, засвистит над фуражками и папахами…»

Но он не высушит слёз на лицах солдатских матерей. И не согреет неурочное тепло нашу Оксанку, которая живёт сейчас на объекте ФСК. Когда-то Проша Гай готовил её там к «погружению». Теперь приходится решать совсем другие проблемы. Оксана проходит реабилитацию после перенесённых стрессов и насилия, почти не спускает с рук Октябрину.

До сих пор мать не верит, что дочь рядом, и всё кончилось. Даже, несмотря на возражения врача, спит с ребёнком в одной постели. По счастью, операцию делать не пришлось. Но сможет ли Оксана снова стать матерью, пока неизвестно. Да и не до того сейчас — лишь бы с ума не сошла окончательно.

Я был в гостях у Оксаны десять дней назад. Но не стал ничего говорить об исчезновении Ковьяра и Косарева в ночь на одиннадцатое. Прохор шёпотом рассказал, что с огромным трудом, усилиями лучших специалистов, удалось купировать ситуационный параноид. Только после этого Оксане смогли доверить ребёнка.

В течение пятнадцати дней она колотилась в бреду. Орала со страху, боялась каждой тени. Готова была выброситься из окна, головой разбив стекло — лишь бы больше не попадать в плен к бандитам. Оксанка хватала стулья, швырялась ими во всех, кто пытался войти к ней. Пришлось забрать из комнаты всю мебель, заставить больную спать на полу. За ней всё время наблюдали, чтобы не случилось суицида.

Ужас переполнял всё существо отважной доселе девчонки, сочился из каждой поры. Оксана твердила, что никому не позволит даже приблизиться к себе. Прохора Гая и его сотрудников тоже не узнавала. Ей везде мерещились бандиты — то дальневосточные, то ставропольские. А потом всё внезапно кончилось — морозной зимней ночью. Было очень тихо, и падал лёгкий снежок с сосновых ветвей. Оксана крепко заснула, а потом начисто позабыла о своих галлюцинациях.

Я с удивлением услышал, что она совершенно не помнит, как вопила диким голосом и стучала головой о стены, пыталась вскрыть себе вены и удавиться поясом от халата.

— Доктора сказали, что это — вполне объяснимая реакция, — добросовестно объяснил мне Гай. — Ложные узнавания на высоте психоза вполне характерны для её болезни. Развивается такое состояние именно в результате длительного переутомления, бессонницы, соматического ослабления, необычности внешней обстановки. Всё это в анамнезе присутствовало. Короче, я виновен, мне и отвечать. Будь уверен — я Оксану отсюда не выпущу, пока окончательно не поправится…

— И чем такой бред может закончиться? — с опаской спросил я у Прохора. — Вылечится или хроником станет?

— Прогноз благоприятный. Такие параноиды, обычно, кратковременны. При выведении больного из травмирующей обстановки бредовые идеи пропадают. Оксана обязательно успокоится. А потом или забудет всё, или предпочтёт молчать об этом. Хорошо бы забыла, конечно.

А сейчас на часах восемь вечера. В углу моего кабинета мерцает гирляндой элегантная серебристая ёлочка. Жалюзи я закрыл — не на что смотреть в темноте. Одна только грязь блестит. Сварил себе кофе по-фински, чтобы прояснилось в голове. На моей памяти такого Нового года не было. Хоть на одну ночь, но снег покрывал землю — как праздничный стол скатертью.

А сейчас и природа взбесилась — под стать людям. Может быть, на Фонтанке веселее — там отец, Изольда Кимовна, дети. Но я должен срочно переговорить с Кларой Шамановой — подружкой покойной Дайаны Косаревой. Да, настоящей сестры Эдуарда уже нет на свете. Ничего с её лечением не вышло. Как только Прохор отпустил девчонку с объекта, она тут же кольнулась морфином и превысила дозу. Нашли её через день, в постели — уже окоченевшую, худую, как мумия.

Похоронили Дайану рядом с родителями. И семья воссоединилась. Не знаю, радоваться за них или переживать. Лучше бы, конечно, все были живы. Хорошо одно — Прохор успел разговорить Дайану относительно стекляшки, найденной около трупа Антона Аверина. Девчонка опознала вещицу с первого взгляда. Именно такие стразы украшали джемпер Клары Шамановой. Подруга Дайаны занималась торговлей финской мебелью в Питере.

На вопрос Гая, знакомо ли Дайане имя Антона Аверина, то кивнула. Да, у Клары недавно завёлся дружок, сын профессора. Влюбился в Кларку до потери пульса. Работал банщиком в Сестрорецке, парил «крутых» ребят. При последнем разговоре Клара сказала Дайане, что Антоху замочили. Вроде бы, за долги, но толком она ничего не знает. Тело случайно нашли в Лахтинском Разливе.

Судя по всему, Клара не подозревала, что именно около тела и нашли сорванную с её джемпера стекляшку. Это было засвидетельствовано многими, и попало в протокол. Значит, Аверин был ещё жив, когда оказался напротив нашего офиса. И Клара была рядом с ним. Так что о причинах убийства она знала куда больше, чем изображала.

Скорее всего, Шаманова помогла убийцам выманить бой-френда в укромное местечко. Профессорский сынок не пошёл бы туда без уговоров любимой девушки, расположением которой очень дорожил. А если Клара в момент смерти Аверина находилась рядом с ним, она может рассказать много интересного. По крайней мере, окончательно прояснить обстоятельства, при которых всё произошло.

Дайана давала показания на объекте ФСК, поэтому предупредить кого-то, помешать нам не могла. Действительно, Антон Аверин был наркоманом со стажем. Несколько раз лечился, но потом срывался вновь. О нём Дайана и упоминала осенью, когда говорила, что боится нападения.

Клара сама нюхала кокаин. Бывало, что занимала деньги у Аверина. Он потратился, попал на «счётчик». И, в конце концов, погиб. Дайана дружила с Кларой лет пять. Познакомились они в круизе по Средиземному морю, где обе были с родителями. Потом перезванивались, ездили друг к дружке в гости.

Странно, но, расследуя дело Ковьяра, мы натолкнулись на следы совершенно, казалось бы, постороннего преступления. А вдруг встреча с Шамановой позволит узнать что-то новое о Ковьяре и Косареве? Шансов на это ничтожно мыло — ведь Дайана с братом не общалась. Но попытка — не пытка. Так или иначе, но я поставлю точку в истории жизни и смерти осточертевшего мне Антона Аверина, пусть даже и отказал его отцу в помощи.

Самое интересное, что Дайана совершенно не удивилась такому вопросу Гая. По её мнению, подполковник ФСК мог знать всё. Прохор в лоб спросил об Аверине и получил такой же бесхитростный ответ. Когда Дайана опознала украшение с джемпера Клары Шамановой, нам с Гаем всё стало ясно. Дайана, не ломаясь, назвала адрес и телефон питерской подружки. Та жила на проспекте Наставников — рядом со станцией метро «Ладожская».

Все эти сведения Гай передал мне двадцатого декабря — из рук в руки. Тогда же он предъявил мне очнувшуюся от параноида Оксану и сообщил о кончине Дайаны. Между прочим, Гай хоронил покойницу на свои кровные, потому что делать это больше было некому. Сдавать труп в мединститут, как предлагали в морге, Прохор не пожелал. Всё-таки Дайана была ему не чужая — некоторое время они работали вместе.

Никого из многочисленных приятелей и подружек Дайаны у гроба не было. Тело захоронили поздно вечером — так пожелал Гай. Ему совершенно не хотелось «светиться» у гроба при посторонних. После этого он «пробил» адрес Шамановой в Питере. Дайана сказала правду. Клара проживала в четырёхкомнатной квартире вместе с родителями и бабкой по матери. Телефон был установлен там же.

Пересекались мы с трудом. То Прохор отсутствовал в Москве, то я. После того, что случилось в Братеево, нам с Брагиным пришлось срочно выметаться из Москвы. Убийство семерых человек в квартире «Южного двора», как и предполагалось, повесили на Артемия Синицу. Тот, впрочем, сразу во всём признался. Поскольку милицию вызывал он по мобильному телефону Падчаха, ему оформили явку с повинной и пообещали скостить срок.

Я привёз пострадавшую пару на Сухаревку, сдал в «Склиф». Разумеется, ничего там не рассказал. Мол, подобрал мужчину и женщину на улице, где они «голосовали». Что с ними было, пусть сами расскажут. Как я и ожидал, Падчах вскоре исчез в неизвестном направлении. Оксана ещё некоторое время провела в клинике, откуда Гай забрал её на объект.

Само собой, из больницы не выводилась счастливая Липка, приводила туда братьев. На объект ФСК их, разумеется, не пускали; взяли только Октябрину. Падчах пожелал встретить войну вместе со своим народом, но Оксане дал самое твёрдое обещание вернуться за ней — если выживет. При Липке и братьях, а также при Падчахе Оксана ещё как-то держалась. Но на объекте её заколотили приступы. В тишине и покое на неё нахлынули кошмарные воспоминания и панические мысли.

За то время, что мы ехали из Братеево, Оксана рассказала, каким образом спаслась. По просьбе Филиппа Готтхильфа, его давний друг разыскал проститутку Яху в борделе известного в Стамбуле Сулеймана Аюб-оглу. По фотографии опознал в ней Оксану, после чего сделал вызов. А на следующий день передал хозяину интим-империи нужную сумму и забрал девчонку к себе на виллу.

Оттуда, через Батуми, они опали в Абхазию. Там чеченцев чтили как освободителей — их батальон прославился во время войны с Грузией. В знак признательности Падчаха и Оксану бесплатно провезли до реки Псоу, потом доставили в Сочи. Уже оттуда влюблённые вылетели в Москву. Они поселились на «Южном дворе» исключительно по инициативе Падчаха, который всегда тщательно соблюдал конспирацию.

Но никому и в голову не пришло бы, что в том доме найдётся несколько придурков, которые посмеют поднять руку на такую важную персону. Наверное, виной тому были чужие документы. Беду ждали с одной стороны, а она пришла с другой. Поскольку Падчах не имел конфликтов в левобережье Терека, он без опаски открыл дверь соседям по элитному дому, пригласил их за стол. Не знаю, планировали они нападение, или всё произошло внезапно. Может, просто напились и захотели красивую женщину. А уж предлог найдётся всегда…

Одиннадцать дней назад Оксана выглядела неплохо. Раны почти зажили, синяки сошли. Она много смеялась, прижимая к себе семимесячную Октябрину. Та уже вовсю лопотала отдельные слоги — «ма», «па», «ба» и почему-то «ля».

Я разговаривал с Оксаной в мансарде дома и думал о том, что ей довелось пережить нападение всех трёх типов насильников — злобных, властных и садистов. Вернее, последние двое были в единственном экземпляре. Но и того хватило, чтобы молодая мать пережила жесточайший нервный срыв.

Игорь Диомидовский не зря посещал притон мадам Марины — он был настоящим садистом. Удовольствие получал не от самого процесса, а от издевательства над жертвой, от её унижения. И насиловать Оксану он полез не столько от нормального желания, сколько для того, чтобы вызвать выкидыш. Оксана это почувствовала и включила неведомые её самой резервы организма.

Диомидовский, богатый и влиятельный, был уверен, что за бедную девушку ему ничего не будет. Всё замнут и скажут, что шлюха сама виновата. И Оксане ничего не оставалось, как загрызть подонка — другой возможности спасти ребёнка у неё просто не оставалось.

Вадим Гуляев, бандит из Владивостока, принадлежал к типу властного насильника. Он стремился к завоеванию и подчинению жертвы, но не к тому, чтобы причинить ей боль. Кроме того, он пытался заслужить любовь Оксаны, то есть Дайаны Косаревой. Дарил цветы, ухаживал, сопровождал на прогулках — всё ради достижения цели. Оружие он использовал для того, чтобы напугать «тёлку» до полного онемения. Убивать, разумеется, не хотел.

Такие насильники всегда ведут светские разговоры с жертвой, оказывают навязчивые знаки внимания. Скандала совершенно не хотят, огласки — тоже. Вадим даже с некоторой нежностью относился к мнимой сестре Эдика Косарева. Но всё-таки он был насильником, и Оксана снова пошла ва-банк. Теперь уже её девочке ничего не грозило, но стать вещью, очередным трофеем бандита она не пожелала. И снова произошло убийство — на сей раз, из пистолета.

Возможно, всемогущий Гуляев ощущал своё убожество, переживал какие-то комплексы, пусть даже глубоко запрятанные. Он стремился избавиться от неприятных ощущений и мыслей с помощью любовных побед.

И, наконец, к типу злобных насильников относились бандиты из Братеево. Пользуя всемером одну женщину, они применяли избыточную силу, вели себя неоправданно жестоко. Физические и словесные надругательства, никаких намёков на жалость к уже поверженному противнику — молоденькой девчонке, которая говорила им о своём младенце. «Нагаечники» же продолжали с хохотом глумиться над ней — даже связанной.

Многократные сексуальные акты и непрерывные устные оскорбления произвели на Оксану куда более худшее впечатление, чем вместе взятые Диомидовский и Гуляев. Действовала компания импульсивно, заранее не готовилась. Они пытались в лице двоих пленников отомстить кому-то другому. Все были неудачниками по жизни, ни в чём, даже в бандитизме, не преуспевшими.

У такой публики неимоверно развито чувство стаи — в одиночку каждый из них на такое вряд ли пошёл бы. Выпендривались друг перед другом — кто больнее ударит, сильнее оскорбит. И взвели сами себя до такого градуса, что превратились даже не в зверей, а во что-то совсем ужасное. Вот тут уже — ни на йоту интеллекта, изощрённости и потаённых желаний. Цель одна — растолочь в отбивную…

Я не могу забыть Оксанку — худую, бледную, перепуганную, с косичкой за спиной. Она сидела в кресле на мансарде, прижимая к себе Октябрину. Странно, но ребёнок, оставшийся без матери на два месяца, ни разу не болел. И только вечером первого декабря начал истошно кричать, словно переживания мучения Оксаны — там, в Братеево.

Перед Новым годом мадам Ульянова вылизала весь офис. В помещениях ещё пахло моющими средствами. Надо было, пока никого нет, принять душ и переодеться, чтобы потом не тратить на это время. А уже после беседы с Кларой Шамановой сразу ехать на Фонтанку, к семье. Но что-то меня удерживает. Стоит дождаться Светку Ружецкую. Она согласилась встречать праздник в офисе, на дежурстве. Конечно, дети — Богдан и Марьяна — будут с ней. Нельзя допустить, чтобы клиенты ушли к конкурентам, не дождавшись, пока в нашей фирме снимут трубку.

В половине девятого вечера стало совсем темно. Снега так и не было, фонари горели тускло. Глухой зимней ночью на окраине города я чувствовал себя тревожно. И это несмотря на то, что находился в родных стенах, под надёжной охраной. Володька Маяцкий, давний мой друг и коллега, обещал именно сейчас привезти Клару в офис. Но почему-то их пока нет, и звонка по телефону — тоже.

О встрече я договорился лично с Кларой. Позвонил на проспект Наставников, напустил туману. Попросил приехать, но напрямую ничего не сообщил. Разговор, понятно, не телефонный. Надо побеседовать в надёжном месте, где никто не увидит и не подслушает. Клара Шаманова, как я понял по голосу и тону, сильно струхнула и внезапно охрипла. Она очень часто сглатывала слюну, но встретиться согласилась без колебаний.

Володька Маяцкий — калач тёртый. У нас с ним отработаны правила поведения в нештатных ситуациях. Если Клара Шаманова внезапно отказалась от встречи, Володя должен немедленно известить меня. Если её не оказалось дома — тоже. Я отправил Маяцкого на джипе «Мицубиси-Паджеро», а для себя оставил в гараже любимый «Чероки». Кто знает, может быть, мне придётся выезжать на проспект Наставников. Если Маяцкий не выйдет на связь, значит, он полностью лишён такой возможности. Даже если ему пришлось возвращаться пустым, должен предупредить. И в случае задержки подать сигнал с дороги.

Остаётся десять минут. Если до тех пор всё будет тихо, надо принимать меры. Я зажал в кулаке пулю, извлечённую из собственного сердца — лучший талисман. И про себя попросил Судьбу о милости. Конечно, хочется надеть праздничный костюм с вишнёвым пиджаком, и уже в таком виде приехать домой. Но я пока мешкаю, потому что не знаю, куда подевались Маяцкий с Шамановой. Одно знаю — друг не может подвести меня без вмешательства злых сил…

На всякий случай, я достал из сейфа кобуру с «кольтом» и переобулся в высокие непромокаемые кроссовки. Сглупил, конечно, наметив встречу на вечер тридцать первого декабря. Мог бы домашними делами заняться, или в Москву позвонить, поздравить друзей и подруг. Липка, конечно, ждёт, да Оксана тоже. Правда, мы говорили вчера. Моя новая пассия щебетала в трубку, как они с братьями красят орехи на ёлку золотой краской, и мастерят другие игрушки, даже свечки — так у них принято.

Оксану на праздник Гай тоже привёз домой. И теперь всё семейство занято тем, что готовит сюрприз крохотной Октябрине. Ведь это — первый Новый год в её жизни, и нужно устроить ребёнку какое-то необычное волшебство. Правда, я не знаю, что там можно понять в семь месяцев, но, разумеется, не возражаю. Вроде, Прохор и Виринея Гай предложили объединить усилия, и собраться новогодней ночью двумя семьями. В таком случае, попотеть придётся. Детей за столом будет много, и всех надо как-то развлекать.

Чёрт возьми, до сих пор Маяцкий с Шамановой не приехали! А уже без двадцати девять, и нужно как-то определяться. При Володькиной точности это невозможно, если с ними ничего не случилось. Значит, дело не заладилось, и надо звонить в машину. У них там есть мобильник.

Я включил радио и услышал, что армейские части прорвались к центру Грозного. Почему-то стало тоскливо. Не верилось в такую быструю победу. Даже защемило сердце — в который раз да день. Потом вспомнил Эфендиева, о котором давно ничего не слышал. Вот ведь человек — только что потерял руку, и опять отправился на войну. Только сказал, что стрелять может и левой. Те бандиты в Братеево не знали, что правой рукой Падчах особо не дорожит — повредил её много лет назад, в Казахстане.

Что касается самой казачьей группировки, то она занималась не столько политикой, сколько не совсем чистым бизнесом. И средствами они располагали не маленькими. Меня же интересовало только одно — причастны ли убитые Артемием Синицей к делам Ковьяра. Оказалось, что нет, и я успокоился. Значит, всё действительно было случайно. Конечно, Оксане и Эфендиеву от этого не легче, но всё-таки не нужно теперь пугаться каждого куста.

Гай взял эту группу в разработку и выяснил следующее. Станичники служили прикрытием для весьма серьёзных махинаций. У их хозяев имелись обширные связи в банковских кругах, среди сотрудников силовых структур, промышленников и прочих высокопоставленных лиц. Но предприниматели где-то прокололись, и крайним решили объяснить того самого типа с бородкой, а также его людей.

Избежать судебного преследования они могли, лишь выплатив миллион долларов. Пятьсот тысяч они наскребли на малой родине — с помощью разномастных ультраправых организаций. А вот со второй половиной суммы вышел конфуз. Им пообещал поддержку какой-то коммерсант, якобы генерал КГБ в отставке. В настоящем это был потомок княжеского рода и видный деятель астраханского казачьего движения.

Станичники получили от него «честное генеральское слово» и стали ждать. Но, разумеется, ничего не дождались. «Генерала» замели вместе с охранником, вооружённым скорострельным автоматом А-91. Надежды на щедрую помощь оказались похоронены. А что было дальше, уже известно. Прибыв в Москву, банда стала искать объект для рэкета. Таковым и оказался Падчах, в недобрый час остановившийся на «Южном дворе». Возможно, у группировки был информатор, который сообщил о прибытии чеченца с супругой.

Меньше всего мне хотелось, чтобы люди Падчаха явились в Москву наводить спрос. Потому и придумал я эту нехитрую комбинацию, для которой удачно нашёл исполнителя. Те семеро мертвы, причём убил их восьмой член банды. На эту мысль натолкнул меня собственный опыт. Такое уже случилось в Питере, на Петроградке, когда паренёк по имени Нариман Мусафиров расстрелял собственную же группировку воркутинцев. Теперь же чеченцам не придётся мстить. А Артемию Синице они, напротив, должны быть благодарны. Впрочем, теперь их умы прочно занимает война, перед которой меркнет всё…

Нет, хватит, надо искать Володьку с Кларой! Там явно что-то случилось. А мы ведь собирались здесь посидеть с охранниками, проводить Старый год, поприветствовать Новый. Теперь, конечно, ничего не получится. Я редко хочу выпить, но сейчас прямо под горло подступило такое желание. И — нельзя! Может быть, сейчас придётся прыгать за руль «Чероки».

Но бутылка, в любом случае, меня ждёт. Это — напиток из полутора десятков сортов виски, каждому из которых больше восемнадцати лет. Элитарный продукт, вроде французского коньяка «Луи-Трез». Даже в Шотландии, откуда мне его привезли, подаётся только избранным. А мой отец, тонкий ценитель выпивки, все уши прожужжал — хотел попробовать. Потому и оставил я бутылку в агентстве — чтобы Герман Рудольфович не уничтожил её раньше времени.

Расхаживая по кабинету из угла в угол, я кусал губы, не зная, что предпринять. Если позвонить в машину, можно всё испортить. Лучше, конечно, если Володька обнаружится сам. Хорошо, что Франсуаза не сумела вырваться на эту ночь, а то сейчас скучала бы на Фонтанке. Обещала навестить меня позже, когда закончит свои дела в Париже. Она участвует в съёмках фильма о работе репортёров в «горячих точках». В том числе и у «Белого Дома», откуда Фрэнс ежедневно перегоняла репортажи.

Конечно, хотелось бы хоть сегодня расслабиться. Но, похоже, не выйдет. Ладно, что до Нового года нашли Оксану, даже привели её в себя. Немного странно, что она согласилась стать четвёртой женой Эфендиева. Впрочем, это — её дело. Семье надо как-то жить. И хорошо будет, если это бремя Падчах с меня снимет. Не нужно, было, конечно, вестись на Липкин шантаж. Но теперь поздно жалеть — фарш назад не промелешь. Придётся выдавать девчонку замуж, чтобы прикрыть наш грех…

Я, против воли, ждал, когда в кромешной тишине зашумит мотор джипа, и мощные фары позолотят оконные стёкла. Я и пенять за опоздание не стану — лишь бы нашлись! Придётся вести допрос и одновременно выпивать. Ничего — так даже лучше, больше доверия. Я решил использовать свои телепатические способности. Представил, как по пустынным грязным улицам несётся джип. А в нём — Маяцкий с не знакомой пока девицей. Почему-то я решил, что она одета в кожаное пальто с чернобуркой, хотя ничего об этом не знал. И вдруг зазвонил телефон! Я кинулся к столу, опрокинув кресло.

— Да, слушаю! — Я был уверен, что это именно Маяцкий. И не ошибся.

— Андрей, у нас, похоже, огромная проблема. — Володька не стал тратить время попусту. — Мы сейчас на Наличной улице…

— Что вы там забыли?! — взвился я. — Такой крюк сделали, а я жду, как дурак! Клара с тобой?

— Со мной, конечно. Мы едем к улице Кораблестроителей…

— «Хвост» за вами, что ли? — догадался я.

Если так, то Маяцкий поступил правильно. Тащить «хвост» в офис он не имел права.

— Пришлось в начале Приморского проспекта свернуть на Ушаковский мост. И там, через Петроградку, уйти на Васькин остров, — подтвердил мои мысли Володя. — Но никак не оторваться. Понимаешь? Без помощи нам не обойтись…

Я слышал женский голос — видимо, Клары Шамановой. Она говорила в нос, как многие современные девицы — то ли от слёз, то ли от аденоидов*. Я ведь беседовал с Кларой по телефону. И потому узнал её сейчас.

— За нами джип идёт, — продолжал Маяцкий. — Вроде бы, «Гранд-чероки». Хотят прижать к заливу. Грамотно загоняет, с-сука…

Маяцкий изо всех сил сдерживался. Но я понял — дело совсем худо. Кто-то, вероятно, не желает, чтобы мы встретились с Кларой. Да чего Володька тянет — надо на помощь звать!

— Где вы конкретно? — Я уже соображал, кто бы мог выехать на Васькин остров. Эх, не надо было под Новый год всё затевать, но чего теперь?…

— К Морской набережной иначе не прорваться. Попробуем по берегу. Не знаю, получится ли…

Маяцкий, вроде, отключился. Но потом в трубке снова возник его голос.

— К «Прибалтийской» еду. Может, там кто-помешает этим уродам…

И всё — тишина. Правильно, их загнали, как волков. С Васильевского острова так просто не вырвешься. А сейчас даже на джипе по побережью никак не смыться. Жаль, что льда нет — только волны ходят. Теперь преследователям осталось как-то остановить наш джип. Например, выстрелить по колёсам. Или, нагнав, просто прикончить обоих. В первую очередь, конечно, Клару.

Интересно, где к ним прицепились? В Красногвардейском районе, или позже? Маяцкий сделал рывок через Ушаковский мост. Уводят их от Лахты. Он не отвечает, сколько я ни пытаюсь связаться. Значит, нужно немедленно ехать к «Прибалтийской», поднять там всех на ноги. Ведь это я послал Володьку за Кларой, на ночь глядя! А на Суздальском проспекте его ждут жена и два сына. Сейчас сидел бы с ними под ёлкой, нюхал вкусные запахи из кухни, смотрел телевизор.

А теперь, возможно, вообще не вернётся. Или окажется на Новый год в больнице, что тоже паршиво. Одно хорошо — я не переоделся в праздничное. Осталось только схватить куртку, взять оружие и прыгнуть в джип. Не было ещё случая, чтобы я так проклинал этот любимый всеми праздник. Никого из агентства не вытащишь, особенно срочно. Пока станут раскачиваться и собираться, необходимость в помощи отпадёт.

Надо было, конечно, выделить на это время какие-то резервы. Но кто знал, что в такое время станут преследовать джип? Неужели эти ублюдки даже Новый год не справляют? Но делать нечего — буду исправлять положение. Нельзя допустить, чтобы Надежда Маяцкая стала вдовой, а их дети — сиротами. Из-за какой-то шлюхи аверинской…

Конечно, трудно мобилизоваться и действовать в одиночку. На такие операции мы всегда выезжали группой. Ведь неизвестно, сколько их там, в джипе. «Гранд-чероки» спокойно пять-шесть человек вмещает.

Кто спорит — и действую на грани фола. Надо бы кого-то взять с собой для страховки. Только кого? Ребята разъехались до пятого числа. В том числе и Ромка Брагин — решил навестить семью в Смоленске. Будь всё на сутки позже, пригласил бы кого-то из питерцев. Но сегодня — глухо, как в танке. Срывать охранников с вахты нельзя, да и не натасканы они на оперативную работу.

Надо принимать решение быстро — дорога каждая секунда. Володька Маяцкий — друг мне, даже брат. Мы вместе побывали в жутких передрягах. Я не имею права бросить его. Вовка-то не думал о своих интересах, когда бывал мне нужен. Да и Клара, видать, птица не из последних, если бандиты готовы из-за неё на такие подвиги. Наверное, много знает, не иначе. Если погибнет, всё унесёт с собой.

Я прихватил с собой пистолет и скорострельный автомат А-91. Жаль, даже Севки Грачёва сейчас нет в Питере. Отправился в Сочи, к матери. Там тоже горе. Один племянник Севыча уже сгинул в Абхазии, а другой теперь оказался в Чечне…

Я проверил, не забыл ли чего в кабинете. О, одна радость — явилась Светка Ружецкая! Она как раз протирала стекло на портрете своего покойного мужа и моего друга. Её старший сын Богдан слушал радио, выпустив антенну чуть ли ни до середины приёмной. И я узнал, что, по сообщению агентства «Франс-пресс», на улицах Грозного горит много российской военной техники. Этому агентству можно было верить — одно время там работала моя жена.

Франсуаза и сейчас рвалась в Чечню, на горячее, но её не послали. Нашим детям не исполнилось даже двух лет. А ведь всякое может случиться. Девять дней назад там погибла американка Синтия Эльбаум. Она делала фотографии для продажи их в различные журналы, и попала под бомбёжку российской авиации.

Супруга ответила мне на это, что от судьбы не уйдёшь. Можно уцелеть на войне, а погибнуть в мирном городе. Но ради Юлека и Мани она отказалась от рискованной затеи. Интересно, где сейчас Падчах, как он себя чувствует? Насколько я знаю, чеченцы могут воевать и с одной рукой. Даже без ног, переползая с места на место, они стреляют по врагу. Вот, пожалуйста, горит много техники. А эти крикуны-патриоты на Пресне ни одного танка не сожгли, ни одного бэтээра. Побросали всё оружие и разбежались. А потом наврали, что им ничего не выдали…

Сын Эфендиева Мохаммад политикой не занимался — был классным автогонщиком. Вряд ли он сейчас усидит в Саудовской Аравии. Конечно, вернётся, забыв даже о вражде с Дудаевым. Его младшая сестра Сальма в середине декабря родила сына Султана. Иначе тоже последовала бы за братом. Я помню, как вели себя дети Падчаха, когда он находился в плену, в «подземке», и чуть не погиб там. Так что не одному мне сейчас кисло. И нечего жалеть себя — лучше в очередной раз рискнуть.

Светлана уже нарядилась в гипюровое платье с блёстками. Своей дочке Марьяне она заплела смешные «африканские косички». Увидев меня одетого, да ещё с автоматом, секретарша так и села на вертящееся кресло.

— Ты уезжаешь?! — испуганно спросила она. — А я думала — встретим Новый год вместе…

— Не выйдет, Светик, дело срочное возникло!

Я начал задыхаться ещё до того, как выехал в «Прибалтийскую». Вот сердце проклятое — зажало его некстати. Может, сразу вызвать туда ОМОН или спецназ? Захар-то Горбовский, вроде, в городе, и с ним можно связаться. Да и Петренко, кажется, не уехал на Украину. Так ведь поди пойми, что там происходит, на берегу? А вдруг Володька ошибся?…

— Так что с Новым годом, родные мои! — Я быстро перецеловал всё Мишкино семейство. — До полуночи могу и не вернуться.

— Куда хоть едешь, скажи! — дрожащим голосом спросила Светлана. — Опасно это? Вижу, что опасно!..

Молодец она, а я чуть не забыл! Она обязательно должна знать.

— Слушай и запоминай, — начал я. — Сейчас еду к «Прибалтийской». Что-то с Маяцким случилось. Он сказал, что находится на берегу залива. Если через час не позвоню, сообщи обо всём Геннадию Ивановичу Петренко. Даже Горбовского можешь побеспокоить — он разрешил. Скажи, что надо проверить квадрат около отеля, особенно — побережье. Там может быть вооружённая группа, в джипе «Гранд-чероки». Запомнила? Ближе к заливу!

— Запомнила. — Светка чуть не плакала. — Это так срочно?

— А ты думала? Поехал бы я туда перед самым Новым годом… Пока, ребята, побежал! Пожелайте мне удачи.

— Андрей, осторожнее! — вдруг отчаянно крикнула Светка. — Милый мой, береги себя… Господи, что творится! Даже праздник не справить культурно. Ладно, я всё сделаю, не беспокойся. И не гони очень — мало ли, что случиться может…

Последнее, что я увидел в приёмной, — лицо моего погибшего друга Михаила на портрете. Он смотрел на меня тревожно, но не скорбно. Даже, вроде, весёлая искорка мелькнула в его тёмных глазах. Он-то там, на небесах, знает, чем дело кончится. И сколько за Чертой моих друзей, родных! Неужели не заступятся, не помогут? Впрочем, я же знаю, что проживу до шестидесяти лет. А мне сейчас только тридцать семь.

Включив дальний свет, я промчался по улице Савушкина. Джип прыгал на трамвайных рельсах, как кузнечик. Скорее — на Ушаковский мост, через Петроградку… Эх, жаль, нет переправы прямо из Лахты, а как было бы здорово! А так — близок локоть, да не укусишь. Морская набережная — вот она. Кабы напрямик, пяти минут хватит. А так — ехать и ехать вкруговую. Пока до Тучкова моста доберёшься, да через весь Васильевский, Володьку с Кларой сто раз убьют.

Я верил свою звезду и нёсся, как угорелый. Редкие машины шарахались от меня в разные стороны. Совершая мгновенные обгоны, я думал о своём трагическом одиночестве этой тёмной пропащей ночью. Город был украшен, в окнах мерцали ёлочные огни — и всё выглядело нелепо среди луж. Вот это называется «закон подлости». Сам ведь выгнал ребят на короткие каникулы. У нас ведь не милиция — экстренные вызовы случаются крайне редко.

Жаль, что снега нет. Это — главная беда. Сейчас практически полярная ночь, и без белого фона ничего не видно. Фонари еле тянут, да и горят через один. И на душе такой же мрак. Где-то там, на юге, гибнут люди. И сам я, вполне возможно, не вернусь, что бы там ни предсказала мне цыганка Ливия.

Несколько раз я звонил в машину Маяцкому, но тот не отвечал. Значит, конец им, как это ни прискорбно. Убиты? Ранены? Захвачены? В любом случае, вся вина на мне. И даже хочется погибнуть, чтобы не отвечать перед Надеждой Маяцкой. Она меня и так давно уже тихо ненавидит.

Я пролетел через Петроградскую сторону, и в несколько мгновений миновал Тучков мост. Одно меня радовало — наледь растаяла. Асфальт уже шершавый, и даже как будто посыпан песком. На Васильевском заманчиво светились окна старых домов, помигивали, дразнили. Дескать, куда прёшь, псих? Надо на Фонтанку ехать, где семья тебя ждёт. Да и жене в Париж надо позвонить, поздравить. А ты сейчас им такой подарочек преподнесёшь, что они потом долго в себя не придут. Бандитов много, а ты один, и всех не выловишь. Только детей своих многочисленных сиротами оставишь. Дружок твой давно погиб, и нечего париться. Куда ему, с одним «макаровым», против автоматов?…

Сейчас кончится Малый проспект. За ним будет улица Беринга. По ней проеду до Нахимовской, а оттуда — прямо к отелю. Я слышу, как свистит рассекаемый моим джипом вал ветра. Вижу огни знаменитой гостиницы, чувствую солоноватое дыхание моря. Хорошо, что об опасности думать некогда — время поджимает. Через какую-то клумбу я вломился на берег залива. По линии прибоя, прыгая на сидении и матерясь, погнал от гостиницы к Голодаю. Фары я потушил вообще.

Мрак, протягивая холодные щупальца прямо сквозь стёкла, сжимал мне сердце. И не обычный страх это был, а тоска обречённого на смерть живого существа. Безлюдные кварталы Васильевского острова — с одной стороны, зимний ледяной залив — с другой. Как раз сейчас все сидят дома, готовятся. А на улицы выскочат уже после боя курантов. Будут пить шампанское, и пускать петарды, ничего не зная о нашей горькой участи…

Что впереди? Свинец в лоб? Сталь в живот? Четырёхугольная яма на Южном кладбище, рядом с могилами деда и матери? А позади — вся жизнь, которая почему-то не проносится перед глазами за один миг. Она уплывает за Неву, на Фонтанку, где светятся узкие высокие окна, золотится рябь на воде. А здесь — низкие тучи, серые волны, мусор на побережье.

Я остановил джип как раз вовремя. Ещё немного, и я влетел бы прямо в бок одному из двух мощных джипов. Рядом с ними стояла красная «Мазда». Вот у них фары горели, и в перекрестье лучшей, на песке, лежали два человека. А вокруг стояли шестеро. Я замер, с трудом перевода дыхание, и нечаянно сплюнул себе на кроссовки. Один из джипов был наш — «Мицубиси-Паджеро». Второй — действительно «Гранд-чероки». Все машины были пусты. Значит, я опоздал — расправа свершилась.

И вот теперь картины из прошлого пронеслись передо мной ураганом. Я снова видел, как познакомился с Володькой Маяцким, как привёл его на Литейный, взял в свою группу. Он уволился в знак протеста, когда меня сослали участковым в Красносельский район. А потом мы вместе искали детей, которых воровали для продажи «на органы». Я, Маяцкий и уже покойный Флориан Стенкулеску вызволяли из притона мадам Сильвии малолетних проституток, чтобы вернуть их в Питер. Я должен отомстить за него, обязательно должен — чего бы мне это ни стоило.

Мне лучше вообще отсюда не возвращаться, чтобы не смотреть в глаза Надьке и мальчишкам. А, значит, терять уже нечего. Если я сейчас дам в ту сторону очередь, сделаю больно только бандитам. Вот их бы уничтожать с помощью бомбёжек, как в Чечне! Ведь жить, дышать не дают, сволочи! Эх, много кого хотел я спасти, да не всегда это получалось. Но мстил обязательно — для успокоения собственной совести.

Я не знаю, кто такая Клара. Личность явно тёмная. Занимается сомнительным бизнесом. Но мне была нужна информация, которой она обладала. В частности, почему именно погиб Антон Аверин. Честно говоря, сейчас я жалел только о напрасно потраченном на неё времени. Чёрт с ней, с Кларой. Но вот Вовка Маяцкий… Он ведь погиб из-за неё. Или из-за меня?…

Да, я виновен. Но виновна и Шаманова. Видимо, она предупредила дружков о том, что поедет в агентство. Но не знала, что тоже будет уничтожена — как ненужный свидетель. Ведь я могу найти её ещё раз, а бандиты этого совсем не хотят. Они знали и время поездки, и марку машины. Не может быть, чтобы предновогодним вечером они глаз не спускали с Шамановой, и всё узнали сами. Девица, наверное, думала, что ей помогут избавиться от меня. Что ж, помогли — раз и навсегда.

Но чего они медлят? Почему не уезжают, оставив на берегу залива два трупа? Почему так беспечно курят, даже не потушив фары, не прикрыв огоньки сигарет ладонями? Неужели ждут меня? Допустим, они обшарили салон «Мицубиси», и ничего там не нашли. А потом решили передохнуть после трудов праведных и проверить, примчусь ли я сюда. Храбрые ребята, я ведь мог быть и с опергруппой. Это если Володька нечаянно не проговорился, что людей сегодня у нас совсем нет…

Как тихо вокруг! Только плещутся волны, и свистит ветер. Но странно — шум мотора моего джипа бандиты не услышали. А почему, интересно, они должны меня ждать? Не мог же Володька им перед смертью доложить, что звонил мне. Чего-то я не понимаю пока. Один из них наклонился к лежащим и стал что-то разглядывать или искать. Потом повернулся к другому — здоровенному бугаю в замшевой куртке на меху. Тот большим пальцем указал в землю. Первый бандит поднял автомат. Тоже мне, римские патриции! Но, раз они собираются стрелять, значит, их пленники живы! Или хотя бы один…

Кто же пока дышит — Маяцкий или Шаманова? А, может быть, оба? Во всех случаях, не дам их добить. Конечно, я больше хочу спасти Володьку. Но это уже как получится.

А после уже ни о чём не думал, кроме того, чтобы как можно дольше оставаться неуязвимым. Открыл огонь из автомата, припав на колено за своим «Чероки». Первым свою порцию свинца получил тот, кто собирался стрелять. А потом остальным стало уже не до пленников. Когда тот, с автоматом, рухнул рядом с обречёнными, остальные похватали свои «дуры». Не всем это помогло — ещё двое очень быстро отправились вслед за первой моей жертвой.

Значит, троих я сделал. Остались ещё трое. И среди них — тот, кругломордый, в куртке на меху. Мне пришлось перекатиться в кучу вонючей тины, а потом — в стебли увядшей травы. Уворачиваясь от свистящих пуль, я снял ещё одного и мысленно поздравил себя с победой. Жаль, конечно, что сам не позвонил бывшим начальникам из машины, свалил всё на Светку. Но что теперь каяться — надо заканчивать дело. Этот автомат нигде за мной не числится, и в работе он ещё не был…

Осталось двое. Если я их прикончу, оставлю тут. Авось, найдут к утру. И никто особенно не удивится очередной разборке. А потом нужно проверить, живы ли те, кто ехал ко мне. Если да, то отвезти в больницу. При таком раскладе я к двенадцати домой не попадаю. Ну, и бес с ним, дело важнее. Обойдутся на Фонтанке и без меня.

Вот ведь привыкли люди к беспределу! На побережье пальба идёт, и всем на неё наплевать. А, может, просто боятся. Ждут, когда стихнет. Даже служба безопасности отеля не чешется. А, между прочим, могли бы и поинтересоваться. Наверное, думают, что рвутся петарды.

Яркая вспышка ослепила меня. Тотчас же раздался мощный взрыв. Я оглох, но сознание удержал. Вроде, я и не ранен, хотя кто-то оставшейся парочки швырнул гранату. Вмявшись в песок, я выпустил из рук автомат, на который была вся надежда. Но я не имею права умирать сейчас, когда дело почти сделано. Сколько раз возвращался от самого края могилы! И теперь не сдамся, докончу обоих. А потом буду разбираться со своим здоровьем. После праздника будет много свободного времени.

Опираясь на локоть, я вытащил из кобуры «кольт» и уложил того, кто перебежками направлялся ко мне. Они ведь не знали, сколько человек на них напало. А я ведь одинок в этой жуткой мистической ночи. И нет у меня помощников — на несколько километров в округе. Неизвестность всегда пугает. И я решил применить именно это оружие.

Остался один — тот самый, в замшевой куртке. Но этот стоил всех остальных. Сориентировавшись в пространстве, он выстрелом выбил из моей руки пистолет. Хотя, может, это случайно получилось. Но в итоге я оказался без оружия. К тому же, тёплые струйки ползли по лицу. Я пощупал — кровь. Наверное, взрывом меня контузило. Да и сердце совсем зашлось.

Я лениво подумал, что «замшевый» вполне может сейчас меня снять. Он и хотел поступить именно так, но его пистолет сухо щёлкнул. А перезаряжать было уже некогда. Я не знал, заклинило «пушку», или кончились патроны. Точно так же я не имел возможности искать в темноте своё оружие. А «замшевый», тем временем, обнаружил мой автомат около вросшего в мёрзлый песок камня. И нагнулся, чтобы поднять оружие.

Мне ничего не осталось, кроме того, как прыгнуть на амбала. Это было опрометчиво с моей стороны, так как я не знал уровня подготовки этого увальня. Мы сошлись в смертельной, звериной схватке. Только в следующий момент я сообразил, что парень этот моложе меня, а навыки имеет примерно такие же. Но и сердце его не тронуто пулей киллера.

«Качок» проявил себя как каратист одного со мной дана. А я на самом апогее боя ощутил, что сердечко-то моё отказывает, и дыхание вот-вот окончательно собьётся. Джемпер и джинсы уже облепили тело, промокнув от обильного пота. Работая каскадёром и оперативником, я привык прыгать через барьеры страха, терпеть боль, переносить высокие нагрузки. Всегда готов был прийти на помощь слабому, бороться с несправедливостью. И никогда не жалел, что выбрал для себя именно такое жизненное кредо.

Моя рука и сейчас была чистой, а голова — холодной. Именно поэтому я и понял, что данный бой в моей жизни — последний. Мы с «замшевым» учились убивать, осваивали жестокую науку восточных единоборств. И вот сейчас, на берегу Финского залива, предновогодним вечером, мы держали самый важный в жизни экзамен. Только оценками были не баллы и очки, а жизнь и смерть.

Пластика, сила и скорость движений у моего противника были на высочайшем уровне. И я сильно пожалел, что не сумел удержать оружие в руке до конца. Что не вызвал из машины подмогу, глупо надеявшись на своё уменье стрелять и сражаться врукопашную. И вот, кажется, я заплачу за беспечность самую высокую цену.

Наш основной стиль назывался «карате-до». Частица «до» — означает «путь». И рок мой, виляя, прерываясь, встряхивая меня до зубовного скрежета, а временами скользя совершенно ровно, привёл меня на этот пустынный берег. Он поставил передо мной спокойную, рассудительную и уверенную в себе гориллу, у которой были фамилия, имя и отчество. Да и всё остальное, чем может обладать только человек разумный.

Когда-то карате было запрещено статьёй 219-прим Уголовного кодекса. Сейчас понял, что не зря. Лучше вовсе запретить карате, чем обучать ему таких вот «замшевых». Делать их ходячей смертью. Терминаторами, кинг-конгами. Не такой я представлял свою кончину. Нет, не такой…

Мой противник одинаково хорошо работал и правой, и левой рукой. Дыхание его было, будто во время сна под наркозом — даже несколько замедленное. Он не повторял комбинаций. Кажется, импровизировал на ходу. Кроме того, тут же изобретал разные варианты борьбы.

Я, пока не изучил его повадки до конца, уходил в нижний ярус назад. И думал, что это уже не карате, а кумите. Тот самый бой без правил, до смерти. Четырнадцать лет назад, будучи молодым и здоровым, я отказался участвовать в таких игрищах — даже за огромные по тем временам деньги.

А вот сейчас мне под сорок. Я многократно ранен, один раз — в сердце. Я уже дед. И реакция не та, и внимание, как раньше, не сосредоточить. Кроме того, я весь мокрый. А противник — сухой и довольный. Он всё понял. Знает, что рано или поздно прикончит меня. Сейчас ведь около одиннадцати вечера. И до наступления Нового года вряд ли кто-то выйдет на этот пустынный берег.

Сначала я попробовал, проведя серию ударов руками, дать ему ногой в голову. А после, приземлившись и дождавшись, пока «замшевый» окажется лишь на одной точке опоры, поднимет другую для удара, подсечь эту опору. Противник зол, очень зол. Я ведь убил или, по крайней мере, ранил пятерых его дружков. Терять ему нечего. Нужно мстить, мстить и мстить. А я должен, кроме противника по бою, следить ещё и за его ребятами. Вдруг кто-то из них очнётся, да и треснет меня по башке? Тогда, конечно, на милость надеяться нечего.

Но помощи тех, кто лежал на песке, не потребовалось. «Замшевый» одной ногой, занесённой для удара, треснул меня в висок, а левой изловчился ударить в пах. Я потерял сознание, но только на секунду. Кровь лилась из ушей и из носа, голова гудела. Фигура «замшевого» виднелась расплывчато. Тучи так и неслись над Финским заливом. В чёрном, оголившемся небе, мигали звёзды. И я ещё успевал думать о них. Сейчас унесусь туда, кверху, высоко-высоко. Что ж, всегда мечтал погибнуть в бою.

Всё-таки я упал на спину. Ведь противник, в отличие от меня, перед боем не был контужен взрывом гранаты. И он воспользовался форой на все сто. Ребро его ладони было, как топор. Если ему удастся двинуть меня по горлу, схватку можно считать законченной. Но всё-таки Провидение отпустило мне ещё немного времени и сил. Я отшвырнул «замшевого» одновременно рукой и ногами и ударил. Не в висок, как он меня, а в переносицу.

И вот в этот момент я сильно обманулся. Решил, что повредил противнику мозг, и жить тому осталось от силы минуту. Но и эту минуту он вряд ли использует для того, чтобы не дать мне уйти отсюда живым. Мы сравнялись и в другом. Теперь у молодого соперника по лицу тоже текла кровь. Я увидел это и обрадовался, словно уже прикончил его. Но, оказывается, до победы было ещё очень далеко.

Дыхание у меня совсем сбилось, но и «замшевый» теперь тоже хрипел. И у молодёжи имеется предел, за которым она вырубается. Расслабившись от приятных мыслей, я снова получил по голове. Но это, как ни странно, спасло меня. Зашатавшись, я ушёл не назад, а вперёд, а противник такого не ждал. Отыгрался он в следующий момент, угостив меня сразу и по почкам, и по основанию черепа.

Но, к удивлению, не убил, потому что смазал удар. И тогда решил закрепить успех иначе. Не дожидаясь, пока я развернусь и дам ему уже наверняка, противник заорал. Я ведь тоже в долгу не остался, двинул его в пах и в колено. Хрустнув, нога подломилась. Странно — ведь до этого момента мы дрались молча. Значит, ему действительно сделалось больно. И от этого «замшевый» озверел — настолько, что перестал осознавать реальность. Всё его тело свела страшная судорога.

Я понял — за этим непременно последует чья-то гибель — или его, или моя. Смертельно раненый зверь становится опаснее, чем когда бы то ни было. И противник мой с блеском подтвердил это правило. Он вдруг высоко подскочил, опустился мне на спину, стиснул локти ногами. А руками зажал шею, давя на кадык. Я упал на него, прижав своим телом «замшевого» к песку, к увядшей траве, к куче тины. А в следующий миг мы оба очутились в ледяной воде залива.

Когда-то такой приём помогал мне. Внутренности врагов рвались, кости крошились. Но «замшевому» терять было уже нечего, и он держал мою шею мёртвой хваткой. Да и весовые категории у нас оказались разные. Массы в нём было килограммов на двадцать больше, чем во мне. И я опять подумал о том, что зря не вызвал хотя бы милицию.

Ни молиться, ни просить пощады я не собирался. Да и глупо было это делать. Ни бандит не помилует меня, ни Господь наш. Но всё-таки много подонков я уничтожил и «закрыл»* на своём веку. Значит, мать родила меня не зря. Только Вовку Маяцкого жаль, если погиб. Но ещё страшнее получится, если он умрёт сейчас — от потери крови и переохлаждения. Тогда, получается, выжив в самый ответственный момент, он уйдёт уже после, когда мог спастись.

Я захрипел против воли и почувствовал, что теряю сознание. Теряю уже навсегда. И пожалел от всего сердца, что кончаюсь, что не смогу больше бить бандитов. Да ещё испорчу праздник жене, детям, родственникам, друзьям. Потомство я оставил, но все равно хочется жить. Хочется, а не дано. Видно, всё, отгулял…

И вдруг противник резко обмяк. Его пальцы на моём кадыке если не разжались окончательно, то ослабли настолько, что я мог освободиться. Отплёвываясь кровью, я смог расцепить их и набрать воздух ртом. Так больно дышать мне не было ещё никогда. Но буйная радость помогла не застонать. Неужели я всё-таки раздавил его?! Как же случилось? Ведь я уже вырубался и чувствовал, что причинить противнику вред не могу.

Я ещё не мог приподняться, сесть. Но всё-таки собрался с силами, свалил «замшевого» на мокрый, в раздавленных ракушках, песок. И увидел его полуприкрытые светлые глаза под низкими тёмными бровями. Сомнений нет — враг повержен. Его зрачки расширены. Но всё-таки непонятно, как всё произошло.

Я повернул тело на бок и увидел — затылок разнесён пулей. В этот нет никакого сомнения, хоть выстрела я и не слышал. А в следующий момент я услышал шаги нескольких человек по песку. Всё ещё не мог отдышаться, поверить в своё спасение. Глотал кровь, сплёвывал сгустки на песок. И совершенно не интересовался теми, кто сейчас направлялся ко мне.

Они остановились рядом со мной и трупом «замшевого». Сердце никак не желало успокаиваться, а дыхание — выравниваться. Но я уже знал, что выживу. В уходящем году точно не умру. Сейчас бы узнать, жив ли Маяцкий. Да и бандитов нужно проверить. Лучше, если они все окажутся «холодными».

Я приподнялся, опираясь руками на грязный, твёрдый песок. И увидел четыре пары тщательно вычищенных ботинок. Итак, на заброшенном берегу появились люди, которые, вероятно, и спасли меня. Тот, кто стоял ближе всех, носил обувь небольшого размера, на платформе, да с каблуком. Неужели?! Только сегодня о нём вспоминал…

— Андрей, с наступающим тебя!

Эфендиев говорил совершенно спокойно, будто мы встретились за новогодним столом.

— И вас также! — с чувством ответил я. — Спасибо за всё, Падчах. Теперь и за мою жизнь тоже.

Кто-то из охранников помог мне подняться. Падчах стоял неподвижно — в кожаном пальто, туго перетянутом поясом с бронзовой пряжкой. На голове у него была фетровая шляпа с маленькими полями, на шее — белое кашне. В левой руке Падчах держал пистолет с навинченным глушителем. Значит, его работа. Да, Падчах говорил, что владел обеими руками одинаково хорошо.

— Вы как здесь оказались? Ведь не может быть, что случайно…

Другой охранник подал мне платок, маленькое зеркало, гигиенические салфетки. Я вытер старую кровь с лица, а новой не было — свернулась. Надо бы, конечно, провериться — вдруг есть серьёзные повреждения.

— Вы искали меня?

— Искал.

Эфендиев по-чеченски переговорил со своими, и они стали осматривать трупы. Я попытался мизинцем хоть немного прочистить ухо, и вляпался в сукровицу. Портом потёр голову, в которой будто бы ревели десять самосвалов.

— У меня к тебе дело важное. Но давай сначала разберёмся с этими ребятами. Кто они?

— Вопрос, конечно, интересный, но сложный. Понятия не имею.

— Вот как? — Падчах поднял брови, ещё больше сморщив лоб.

Мне было очень стыдно стоять перед ним в таком замызганном виде. К тому же, контузия не сделала меня умнее.

— Они увязались за машиной моего сотрудника. Вот она стоит, пустая. — Я указал на «Мицубиси». — Он вёз ко мне в офис девушку…

— Эту? — Падчах указал на неподвижную Клару Шаманову.

— Да, её.

— Убита, — сказал один из охранников. — А парень с усиками живой, только плох очень. В больницу его надо отвезти.

Я смотрел, как играют блики на коже дорогого пальто Клары. Потом увидел её запрокинутое курносое лицо, локоны, втоптанные в грязь. Руки с густо-алыми пиками ногтей были сведены смертной судорогой. На трёх пальцах были золотые кольца.

— Три ранения у неё, — продолжал один из охранников. По Оксанкиным описаниям я узнал Махарби из Стамбула. — Одно — в плечо, два — в голову. Похоже, делали контрольный выстрел.

Значит, в тот момент, когда я открыл огонь, они хотели прикончить Володьку. Тогда я пас ему жизнь. Нельзя мешкать и теперь.

— Остальные как? — спросил Падчах. Пистолет он сунул в карман пальто.

А закуривал неловко — видимо, не привык ещё обходиться одной рукой. Я помог ему подержать зажигалку у трубки.

— «Двухсотые»* все. — Охранники, похоже, удивились.

— Это ты их всех обнулил, Андрей? В одиночку?

Эфендиев посмотрел на меня с уважением. Охранники — тоже.

— А кто же ещё? Я один из офиса сорвался. Мне от Владимира сигнал поступил, что их преследуют на джипе «Гранд-чероки». А вот насчёт красной «Мазды» он ничего не сказал. Не успел, видимо. Падчах, это мой друг. Как у вас говорят, кунак. Если он умрёт, то зря вы меня спасали…

Охрана Эфендиева стояла полукругом. На всех были куртки-«пилоты» из дорогих. Шеи обмотаны шарфами в полоску, головы не покрыты. И все, конечно, с оружием. А ведь сейчас их может задержать любой мент, если не побоится, конечно. Лица-то кавказской национальности — не шутка. Ещё немного — и аусвайсы* требовать начнут. А ведь именно они пришли мне на помощь. И Володьку, наверное, тоже они спасут.

Я содрогнулся, вспоминая, как мои глаза вылезали из орбит. Вон та куча в замше, что была моим противником, сдавливала шею стальной хваткой. И несчастному сердцу не хватало кислорода. Так и стучало оно — бедное, раненое. «Вот и всё… Вот и всё…» Вспыхнувшая стрельба не привлекла внимания публики. Все готовились пить и жрать, танцевать и крутить мимолётные романы. И, конечно, они провожали Старый год. Не оставаться же трезвыми до полуночи…

Но, действительно, кто это такие? Вероятно, они как-то причастны к смерти Антона Аверина. Вот ведь незадача — ещё раз меня едва не прикончили из-за этого придурка! Слишком уж честь для него большая, надо сказать. Почему-то именно в тех случаях, когда так или иначе имею с ним дело, веду себя глупо, прокалываюсь на мелочах. И в живых остаюсь лишь по счастливой случайности.

Скорее всего, бандиты не стали бы уничтожать Клару Шаманову и пытаться сделать это же с Маяцким, будь Аверин зарезан за долги. Жаль, что у Клары уже ничего не спросишь. Но Володька-то мог поговорить с ней в дороге. Он часто так поступал, чтобы не терять времени даром.

Я встал на колени рядом с Маяцким, заглянул в его лицо, забрызганное кровью и грязью. Пощупал сонные артерии, определил шок — частый слабый пульс, кожа белая, как бумага, очень холодная. Сознание полностью отсутствует. В темноте не видно, какая у Володьки кровопотеря. Но видно, что огромная. Четыре огнестрельные раны — две с дальнего расстояния, две — почти в упор. И очередь из автомата, которой я помешал, должна была стать контрольной.

А в новогоднюю ночь и хирурга не дождёшься! Нужно, так или иначе, подключать Горбовского с Петренко. Кстати, сюда скоро должна прибыть группа с Литейного. Я не перезвонил Светлане через час, и она, конечно, обратилась к бывшим моим начальникам. Только совсем не хочется, чтобы опера встретились тут с чеченцами.

Хотя бы капельницу Володьке нужно поставить, кровь перелить, или заменяющую её жидкость. Что же делать? Вызывать «скорую» прямо сюда? Огнестрельные ранения, пострадавший в травматическом шоке. Врачи так и так позвонят в милицию. Как бы передать им раненого, а самому не попасться? За такую стрельбу я вполне могу угодить под суд. Даже если выскочу, агентство придётся закрывать, а это мне не улыбается. Да и в камере не хочется Новый год встречать…

А ведь нужно обязательно найти Володькин диктофон. Он или в машине, или в кармане у кого-то из бандитов. Я расстегнул куртку Маяцкого из шелушащейся кожи — последний «писк» сезона. Такой материал ещё называли «крэком». Нащупал липкий от крови свитер, закусил губу. Потом обыскал карманы, но диктофона там не обнаружил. Теперь Маяцкого можно было везти в больницу, а самим продолжить поиски здесь.

Но кто повезёт Володьку? Кроме меня, это могут сделать охранники Падчаха. Конечно, им такая перспектива не улыбается. Федеральные войска штурмуют Грозный, там горят российские танки. И потому появление любого чеченца может повредить и ему самому, и Маяцкому. Я уже хотел робко попросить Эфендиева о помощи, но он заговорил первым.

— Андрей, давай так поступим. Время не терпит. Кстати, который час? Приподними мой рукав…

— Десять минут двенадцатого, — ответил я. — Вам теперь на правом запястье нужно часы носить…

— Ты прав. — Падчах улыбнулся совсем по-отечески. — Не знаешь, где здесь Новый год спокойно можно встретить? Не на улице же всю ночь болтаться. А два моих человека, тем временем, отвезут раненого в больницу. И сделают всё для того, чтобы он был срочно прооперирован.

Я понимал, что имеет в виду Падчах. Если нужно будет заплатить хирургу, принять ещё какие-то меры, его джигиты всё обеспечат.

— Хорошо, так и сделаем, — согласился я. — Вы, конечно, помните Сашу Николаева? Он недалеко отсюда живёт, тоже на Васильевском. Можно к нему успеть, а в Лахту долго ехать. Впрочем, решать вам.

— Сашу я помню. Но удобно ли будет вот так, без приглашения?

— Ничего, мы особенно не церемонимся. Лишь бы только у него там поменьше народу было. Но он женился недавно, так что вряд ли пригласит целый табор…

— Женился? Молодец! — одобрил Падчах. — Красивый парень. Жаль только, что глаз ему выбили. Но, как видно, это не помешало ему наладить жизнь. А сделаем мы вот что, Андрей. Махарби находится в Питере с чужими документами. Всё это между нами, конечно. Сейчас он имеет ксиву лояльного к властям дагестанца. Махарби знает аварский язык. Впрочем, вряд ли его станут проверять. Все кавказцы для русских одинаковы, и потому они вряд ли сразу опознают чеченца. Сейчас в ваш джип укладываем раненого, и Махарби везёт его в больницу. Только вот в какую? В Институт скорой помощи? Или в Военно-медицинскую академию?

— Лучше в Академию, конечно. Знаете, где она находится? — спросил я у охранника.

Тот, улыбнувшись, кивнул. Позже я узнал, что два года назад Махарби спасли там после почти безнадёжного ранения в голову. Сейчас я у него никаких отклонений от нормы не замечал.

— Так и поступим, — решил Падчах. — Если в машине есть аптечка, ребята твоего кунака перевяжут…

Пока мы ехали от «Прибалтийской» до 16-ой линии, я успел позвонить Сашке и предупредить о нашем визите. Да и с Надькой Маяцкой пусть тоже он поговорит, а то меня она обложит матом. Странно, но никто так и не приехал на место трагедии у залива. То ли Светка не дозвонилась до моих бывших начальников, то ли они не смогли срочно выслать группу. Но теперь я этого скорее боялся, и потому спешил. Володьку увезли, но и мы не должны были «засветиться» у кучи тел.

Я обыскал всех жмуриков, включая Клару Шаманову, но диктофон «Сони» не добыл. Трое оставшихся охранников добросовестно мне помогали. Один из них, Хамат, вытащил диктофон из кармана детины, навеки затихшего под невысоким откосом.

— Андрей, твоя игрушка? — спросил Падчах.

— Моя! Ещё раз спасибо! — Я готов обнять и расцеловать Хамата.

Но, сдержавшись, я просто взял у него находку. Парень в ответ сверкнул золотыми коронками. Сколько ему нет? Никак не больше двадцати, а прекрасные свои зубы уже испортил.

Лишь бы не стёрли запись! Но нет, скорее всего, её сначала хотели прослушать. Вряд ли успели — скорее всего, отложили на потом. Это если дорогая полезная вещица не стала просто трофеем этого бандюгана с бритой головой.

Падчах направился к телу «замшевого». А я вспомнил, что должен срочно позвонить Светлане, успокоить её. Заодно спрошу, вызывала ли она ментов. Они там тут теперь совершенно ни к чему.

— Андрей, ты?! Живой?… Господи, я чуть не рехнулась! — Моя секретарша зарыдала в голос.

— А почему, интересно, я должен быть мёртвым?

— Я так поняла, что это очень опасная поездка, — призналась, всхлипывая. Светка.

— Не реви — детей испугаешь! — сказал я. — Ты звонила, куда я просил?

— Представляешь, никак на них не выйти! У Горбовских занято всё время. Новый год же — все друг друга поздравляют, болтают о жизни. А у Петренко никто не подходит. Они же не ждали звонка, особенно сейчас. Слушай, Андрей, я тут согрешила…

— Чего-о? — не понял я. — С кем? А я при чём? Имеешь право.

— Перестань прикалываться! — рассердилась молодая вдова. — Ты откуда звонишь, кстати?

— Оттуда, с берега. Так в чём дело?

Я ёрзал, как на иголках. Но уже и то хорошо, что никто сюда не приедет.

— Минут через двадцать после твоего отъезда позвонил мужчина, спросил тебя. Сказал, что есть срочное дело, а он только одну ночь в городе. И я сказала… Понимаешь, случайно вырвалось… Сказала, что ты на задании, на пляже у «Прибалтийской». Сама не знаю, как вырвалось. Потом-то я чуть голову о стену не разбила. Так испугалась, что это — убийца. Значит, всё в порядке?

— Даже более в порядке, чем ты думаешь. Всё получилось к лучшему. Я потом расскажу — не по телефону.

Я понял, что Светке звонил Падчах. И её откровенность спасла мне жизнь.

— Ты приедешь в офис? — шмыгнула носом Светлана.

— Нет, не получится. Мы уже не успеваем. А утром я заскочу, выпьем на радостях. С Новым годом всех, с новым счастьем! Пируйте спокойно.

— Кстати, Надя Маяцкая телефон обрывает, — вспомнила секретарша. — Где Володя, ты не знаешь? К ним гости приехали с Урала, ждут его.

— Я позвоню ей сам, Светка. Пока, целую всех.

Не успел я отключить связь, как Падчах взял меня под локоть.

— Пойдём, глянем на твоего врага, — предложил он. — Интересная личность, между прочим.

Проходя мимо тела Клары, я удивился. Никогда не видел её кожаного пальто, боа из лисиц, крашеное в сиреневый цвет. А почему-то такой она мне и представилась, когда я пытался представить себе Володьку и его пассажирку, уходящих от погони. Наверное, всё-таки, ясновидение существует.

Похоже, Клара любила обильные украшения. На её шее блестело несколько золотых цепочек — от «паутинки» до толстой, плоской. На мочках ушей сверкали алмазные звёздочки. В углах рта, в ушах, в ноздрях скопилась кровь; от неё же слиплись и кудри. Лучше всего просматривались полные ножки в лайкровых колготки, обутые в бордовые нубуковые ботинки с пряжками. Ни шляпки, ни платка Клара не надела. Она ведь не собиралась вылезать до самого Лахтинского Разлива.

Как же их всё-таки настигли? Наверное, просто прижали к воде. Тем более что в погоню включилась и «Мазда». Шины джипа не прострелены. Они, к тому же, защищены «Лог вэй». Скорее всего, они сразу прикончили девушку. А потом стали искать диктофон. Володьке на время сохранили жизнь — чтобы при случае узнать насчёт диктофона. А когда тот нашёлся, собрались Маяцкого загасить.

Больше всего на свете мне хочется узнать, записал ли Володька хоть что-нибудь. О чём она могла сказать? Не о деньгах же, которые занял Антон Аверин и просадил на наркотики! Значит, у «братвы» были основания для риска. Только вот какие конкретно?

— Андрей, иди сюда скорее! — позвал Падчах. — Глянь ему в лицо. Не узнаёшь?

Охранник включил яркий фонарь, направил луч на покойника. И я понял, что где-то видел это круглое лицо с низкими бровями. А потом заметил на его руке те самые золотые часы, о которых говорила Оксана. Ничего себе, находка! Это же Эдуард Косарев, пропавший из Владивостока вместе с боссом! Ковьяру можно посочувствовать — он лишился самого лучшего охранника. И Гаю обязательно нужно сказать.

— Узнаю, — сказал я, тяжело вздыхая.

Интересно, что Эдик делал в Питере? И не здесь ли сам Ковьяр? К тому же, получается, все они между собой связаны — приморская «братва», Клара Шаманова, Антон Аверин?…

— Этого заберём! — Падчах указал своим людям на труп Косарева.

Я вопросительно взглянул на него. Одно дело — опознать Косарева, доложить Гаю о его гибели. И другое — тащить тело с собой. Это вообще-то не очень легко, к тому же, можно здорово нарваться. Попадётся патрульная машина. И менты захотят проверить документы. Их что, тоже всех в капусту? И. самое главное, с какой целью?

По ничего этого я Падчаху не сказал. Человек только что спас меня от смерти, от этого самого Эдика. Он сам всё расскажет, если захочет. А если нет, то будет возиться с телом сам. И тогда мне до этого не должно быть дела. В том, что Падчах в своём уме, я ничуть не сомневался.

Охранники подняли труп и легко закинули его на заднее сидение моего джипа. Мне Эфендиев указал на «Мицубиси», и я всё понял без слов. Мы поедем к Сашку Николаеву, и там я много чего узнаю.

Все остальные жмуры остались лежать на своих местах. А мы с Эфендиевым и тремя его охранниками, увозя с собой остывающее мощное тело Косарева, двинулись на двух джипах по берегу залива. Моим «Чероки» управлял Хамат. Он нарочно проехал по воде, и я сделал то же самое. Вымоем шины, а заодно собьём со следа возможную погоню. Если тут замешаны такие персоны, как Косарев и Ковьяр, осторожность не помешает.

В салоне «Мицубиси» витал запах сладких, приторных духов Клары Шамановой. Теперь тон казался похожим на трупный. Я еле сдержался, чтобы не сплюнуть. Где была та машина, на которой сюда приехал Падчах со своими людьми, я тоже не интересовался. Куда больше меня интересовало, что за записано на кассетах диктофона «Сони».

Я достал диктофон, включил его на воспроизведение. Эфендиев вроде бы и не заметил этого — он думал о своём. Но хотел, чтобы он тоже услышал, о чём говорили Володя Маяцкий с Кларой Шамановой. Если, конечно, такая беседа имела место.

Сначала плёнка просто шуршала, и я облился холодным потом. Неужели уничтожили запись? Но тут послышался голос Володьки, и я облегчённо вздохнул.

— Значит, не Аверин должен был, а ему должны, как я понял?

Клара посвистела носом, потом ответила:

— Да, он в бане работал. У него там приятели были. Один — из элитного отделения — бандитов мыл…

— Клара, говори всё, как есть. Это в твоих интересах, понимаешь? Около трупа Аверина стекляшку твою нашли. У тебя на джемпере как раз её и не хватает. Или ты говоришь откровенно, как всё было, или на основании этой улики привлекаем тебя. Третьего не дано. Я тебе честно это говорю.

— А чего меня привлекать, в натуре? — заныла Клара. — Чего меня-то?… Да, я привела его для разговора. Но не знала, что мочить будут. Они же мне не докладывали. Думала, просто выяснят отношения, дадут два раза по шее и отпустят…

— Ты можешь связно ответить, кто убил Аверина? Можно пока без фамилий, если боишься.

— Это — два банщика. Одного Серёга звали, другого — Славик. Фамилий они не называли, а я не спрашивала. Антон — малявка по сравнению с ними. Им уже под тридцатник прёт. Они оба работали тогда в элитной бане, в Сестрорецке. К ним из Владивостока какие-то «авторитеты» приезжали, с охраной. И все там парились…

— Когда приезжали?

— В конце лета. Одного из них Эдиком звали.

— А причём тут Аверин? Он до обслуживания элитной бани не дорос.

— Да, не дорос, но со Славкой и Серёгой пил вместе. И те наболтали много про группировку из Владика. Володь, ну не знаю я ничего! Они бабам про такое не рассказывают. Только вот Антон, понимаешь ли… Короче, тот трёп записал на диктофон. А банщики такие имена называли!.. Короче, он приятелям сказал, что отправит кассету в ментовку или тем «крутякам». А уж они с банщиков-то шкуру снимут, если узнают. Хороши болтать, чего не надо, при посторонних! А если ментам отправить, тоже мало не покажется. Эта «братва» многим плешь проела.

И опять тишина, шорохи, шум мотора. Я испугался, что больше ничего не услышу. Наверное, Аверин решил взять с банщиков мзду за молчание, а те его прикончили. Надо было думать…

— Аверин шантажировал приятелей и требовал с них деньги? — подтвердил Маяцкий мою догадку. — Много?

— Он говорил, триста тысяч долларов, — невозмутимо ответила Клара.

— Ого! Так они согласились платить или отказались?

— Сначала «тачку» Антону подарили — как задаток. Очень просили не капать в ментовку. Боялись Эдика в курс не ставить. У него просто. Раз — и голова с плеч!

— Так Антон куда-нибудь отправлял компромат? — допытывался Володька.

— Нет, не успел. Как раз собирался. Потому что выплаты прекратились. А ему на «дурь» много требовалось. Славка просил подождать, пока он баксы достанет. Антон им только неделю дал…

— Вот, значит, в чём дело! Банщики сами и убивали его?

— Ну! Он меня за джемпер схватил, когда падал. Наверное, тогда страз и оторвался. Я там была, но сама не била. Ты что, Володь, я не могу ножом… Я просто приехала к Антону на свидание. Мы подождали банщиков в «Сотке». Потом на залив пошли, чтобы поговорить. Серёга мне приказал быть всё время рядом, чтобы Антоха ничего не заподозрил. Мы долго шли по песку. Они сначала нормально говорили, потом разругались. И те на Антошку напали. Я потом в траве валялась, землю грызла. Так страшно стало! Не до страза уже. Только думала, чтобы не испачкаться в крови. Я была в голубом, в светлом…

— И как они тебя-то живой отпустили? — удивился Маяцкий.

— Сказали, почикают, если сболтну кому. Володь, я боюсь! Мне кажется, что они-то рядом. И сейчас тоже. Эдик этот на что хочешь пойдёт. У него проблемы с органами. А здесь тебя ещё принесло! Володь, ну откуда ты взялся на мою погибель?

— Клара, да не бойся ты! Если хочешь, вывезем тебя в укромное место, спрячем, пока их не возьмут.

— А работать кто будет? Пушкин? Финны меня враз вытурят с тёплого места. Нет, мне магазин бросать нельзя. Кроме того, от Эдика не спрячешься. Он из-под земли кого хочешь достанет. Его сводная сестра подружкой моей была, я знаю. Она недавно перекинулась от наркоты. Осенью куда-то пропала, с концами. Сказала, что к брату едет, во Владик. Дайана Косарева её звали. Но я только недавно об этом узнала, честно.

— А какие неприятности-то? — с интересом спросил Володя.

— А такие! Оказалось, что Дайка никуда и не ездила. Вместо неё заслали совсем другую девчонку, агентшу, разведчицу. Понял? Босс чуть Эдика самого не замочил. Не верит, что тот сестру свою так плохо знал. А они очень долго не встречались, понимаешь? Дайка тоже плохо брата знала. И вполне могла бы его с кем-то спутать. Мать её против была. Не хотела, чтобы старший сын к её мужу часто ездил.

— Интересно! И что было дальше?

— А дальше босс Эдика отправил разбираться с этим делом. Они ведь агентшу упустили. Она убила у них одного очень важного человека, без которого всё вкривь и вкось пошло. Только они тогда думали, что это Дайана! Господи, чтобы она да шлёпнула кого-то! Ведь и мышей, и кошек боялась. А «дуру»* в руки взять, да ещё выстрелить…

— И что с ней сделали за это? С агентшей-то? — с жадным интересом спросил Володька.

— В Турцию отправили, в бордель. Вот туда Дайана поехала бы. Даже не ради денег, а из интереса. Так вот, когда узнали, что та герла* — шпионка, кинулись в Стамбул. А её и след простыл. Какой-то клиент выкупил и увёз с собой. Теперь ищи ветра в поле! А потом настоящая Дайана морфием кольнулась насмерть. Теперь Эдик должен ту самую шпионку искать. Говорят, она то ли в Москве живёт, то в Питере…

— Так ты думаешь, что Эдик сейчас здесь?

— Не думаю, а точно знаю. Славка предупредил, что и мне достаться может. Я же с Антоном говорила, и от него много узнала. Володь, ты не представляешь, кто это такие! Они и с китайской, и с японской мафией имеют дело. И уж точно не захотят, чтобы я с твоим начальником встретилась…

Больше записей не было. Я выключил диктофон и искоса взглянул на Падчаха. Тот как будто дремал, не демонстрируя своих эмоций, хоть речь и шла об Оксане. Но теперь этот ужасный Эдик ехал «холодным» во второй машине. А сама Клара лежала на песке, у залива — как её бой-френд Антон Аверин. Кроме того, там осталось и пять тел бандитов, прибывших в Питер вместе с Косаревым.

Мы всё-таки опоздали — минут на десять. Кругом рвались петарды, взлетали ракеты, ярко светились люди. Как я и предполагал, народ высыпал на улицы праздновать наступление Нового года. «Васькин остров» гулял, забыв о войне и страхе. То тут, то там шатались пьяные компании и лезли ко всем целоваться. Тут же открывали шампанское, и пена мягко шлёпалась на асфальт. Водили хороводы вокруг ёлок, пели, орали, хохотали.

Мы припарковались на 16-ой линии. Хамат и ещё один охранник, Тауз, изобразили, что ведут пьяного. Хункарпаша открывал им двери. Перекинув руки Косарева через свои плечи, ребята втащили его на лестницу. Мы с Падчахом шли сзади. Всё это выглядело весьма обыденно, и никого не заинтересовало. Только пришлось надеть на Косарева кепку Тауза — чтобы не видна была рана в затылке.

В полумраке, три тусклой лампочке, мы добрались до лифта. Отправили ребят с телом на четвёртый этаж, а сами поднялись пешком. Из-за каждой двери слышалась музыка, доносились оживлённые разговоры. Кое-где уже начинали драться. Наш Эдик был похож на жертву такой же пьяной потасовки, и даже кровь на его лице выглядела весьма уместно. Сашкин дом выглядел, как обычно. Разве что на ботинках и ступеньках сегодня не таял снег.

Сашок сказал мне по телефону, что они празднуют вдвоём с Инессой. Супруга не желает обслуживать целую ораву гостей, даже если ей поможет Сашкина сестра Софья. Но про тело Косарева мы, разумеется, по телефону не говорили. Свинство это — являться к друзьям с таким «подарочком», но что делать? Падчаху я перечить не мог, особенно после вчерашнего чудесного спасения.

Софья осталась дома ещё и потому, что у неё наконец-то появился живой внук, тоже Александр. Лишь с четвёртой попытки невестка Нелли подарила сыну Юрию здорового наследника, над которым теперь тряслась вся семья. Дело дошло до того, что вернулся даже сбежавший муж Софьи — Владимир Иванович Даль. Очень кстати оказалось, что молодая любовница нагло приписала почтенному отцу семейства совершенно чужого ребёнка. А он-то гордился тем, что уже пожилым родил дочку!

Молодые супруги, тоже ожидавшие пополнения, встретили нас в прихожей. Они явно опять поцапались. Теперь Инесса называла Сашку Циклопом»*, а он её — Коброй. Новая хозяйка квартиры любила эту марку парфюмерии и косметики больше всех остальных. Мы внесли свежую струю в их скучное, размеренное существование. Неудовольствие демонстрировал лишь чёрный персидский котёнок — он сразу учуял труп.

Я сразу заметил, что Сашок посетил модный парикмахерский салон. Он сделал «влажную» стрижку с короткими прядями на лбу. Из-за наступающего года Голубой Свиньи Сашок изменил своим пристрастием и оделся в синее. Его костюм был похож на прокурорский мундир, который Сашок носил когда-то. Рубашка была голубая, галстук — цвета знойного неба.

Инесса особенно не изощрялась, благо гостей не было. Она начесала пышную чёлку, а длинные волосы закрутила сзади в узел. Изменившуюся уже фигуру замаскировала джемпером-кольчугой и длинным жилетом с деревянными украшениями. В ушах болтались длинные серьги с «лунным камнем». Красота Инессы показалась мне зловещей. И Сашку, честно говоря, я не позавидовал. Он привык к многолюдным сборищам, а супруга, конечно, всех разогнала.

Я решил умилостивить Инессу интересными рассказами, а также возможностью познакомиться с Падчахом. Где ещё они могли встретиться? Кроме того, следовало выяснить, для чего потребовалось забирать с собой тело Эдуарда Дмитриевича Косарева.

После того, как мы с Сашком разругались в Москве из-за полковника Ронина, прошло три с половиной месяца. Ни он, ни я более не затрагивали эту щекотливую тему. До следующей годовщины октябрьских событий оставалось много времени, а сейчас нас мучили совсем другие заботы. Сашка с Инессой жили неважно.

Предстоящее рождение ребёнка теперь не радовало моего друга, а. скорее, пугало. Кроме того, будущая мать теперь каждую ночь запиралась от Сашка на задвижку. По этой причине он часто ночевал у своей любовницы Георгины, на что Инесса совершенно не обращала внимания. «Нелюбимых мужей не ревнуют», — с печальной улыбкой говорил мне Сашок Николаев.

Мы устроили мертвяка под вешалкой, на полиэтиленовой плёнке; накрыли его половиком и отправились в комнату. Правда, шампанское пришлось пить нам с Сашком. Инесса, разумеется, пить не могла. Наши гости тоже не брали в рот спиртного — по случаю объявленного газавата*.

Мы сидели за столом, разговаривали, даже вспоминали минувшие дни. И я мысленно благодарил Инессу за то, что она не завизжала, не упала в обморок, а приняла самое деятельное участие в наших начинаниях. А вот персидский котёнок, очень оригинально названный Саддамом Хусейном, всю ночь скрёб половик лапой, шуршал полиэтиленом и возмущённо фырчал.

Сашок, меланхолично понаблюдав за котом, предупредил не в меру активное животное:

— Не трудитесь, раис Саддам, всё равно не закопаете!

— Первый раз слышу, чтобы кота звали на «вы»! — удивился Падчах.

— Он у нас такой важный, откликается только на почтительное обращение, — заметила Инесса.

— Да, «раис» — это господин по-арабски, — подтвердил Эфендиев.

Хлопнув себя по лбу, Инесса опрометью бросилась в комнату. Я последовал за ней и увидел, что она взяла со стола свечку в виде Голубой Свиньи и спрятала подальше. Только после этого гостей пригласили за стол, где они смогли сполна насладиться блюдами, заказанными в ресторане, Инесса, как и моя Франсуаза, очень не любила готовить.

— Андрей, а тебе не мешало бы помыться, — сказал Сашок, задержав меня у порога. — Не знаю, что у вас там произошло, но в таком виде садиться за стол не принято.

Надо сказать, что на отсутствие аппетита гости не жаловались, хотя пили только воду. А вот меня, по понятной причине, сильно тошнило. Я весь вечер ел только фрукты и вяло жевал брецель — маленькую немецкую булочку. Вспоминал Филиппа Готтхильфа, который помог нам найти Оксану. Он всегда поил меня пивом «Аппирсбахер», которого тут, к сожалению, не было. Оно было приготовлено на воде из альпийских минеральных источников, кативших свои струи из легендарного Чёрного леса.

В ушах у меня звенело. Смазанные йодом ссадины щипало. Я радовался за моих спасителей, которые явно не испытывали никаких комплексов. Падчах посмеивался над собой, потому что никак не мог освоиться с импортным протезом. Он уверял, что эта модель может даже шевелить пальцами, но пока ничего не получалось.

В глубине комнаты светилась голубая ель, с которой будто бы лились шелестящие струи. Инесса во все глаза смотрела на Эфендиева, а Сашок зеленел от ревности. Люстру не зажигали, зато включили телевизор. Там опять говорили о Чечне. И я вспомнил, что Падчах с ребятами уже утром собирается уехать из Петербурга. Его родной город разносят в щебёнку, там гудят пожары, рвутся бомбы и снаряды. И потому грех сидеть в безопасности, за праздничным столом.

Сашок внял моим мольбам и связался с Надей Маяцкой. Оказалось, что она уже всё знает. Ей позвонили из Военно-медицинской академии и сказали, что её муж уже пришёл в сознание. Правда, потом его забрали на операцию, исход которой будет известен под утро.

— Надя там уже таблеток наглоталась. Говорит с трудом, всё время запинается, — сообщил мне Сашок. — Не понимает, что за молодой человек кавказской национальности человек привёз Володю в приёмный покой на джипе. Может, навестить её, объяснить, в чём дело?

— Обязательно съездим, только утром, — поспешно сказал я. — А пока надо решить другие вопросы. Надеюсь, что всё кончится хорошо. В ВМА Володьку вытащат — ручаюсь за это.

Теперь Падчах знал главное. Оксану надо увозить отсюда, потому что Ковьяр не привык откладывать дела в долгий ящик. Он внимательно прослушал запись ещё раз, перемотав плёнку. Конечно, Падчах понятия не имеет, кто такой Антон Аверин, за что его порезали. Но остаётся одна цель — чёткая, ясная. Надо сделать так, чтобы Никиты Зосимовича не стало. Для чего-то мы снова встретились — и отнюдь не только для моего спасения. И вся история с похищением тела Косарева напрямую связана с этим его желанием.

Но ведь Падчах распорядился взять с собой труп, когда ещё не слышал показаний Клары Шамановой. Получается, он узнал о сложившейся ситуации раньше меня, и потому решил встретиться. Именно это обстоятельство и спасло мне жизнь — уже в прошлом году.

— Мне страшно подумать о том, что сопливые мальчишки попали в ад! — с неожиданной страстью сказал вдруг Эфендиев. — Не их вина, что министр обороны решил штурмом Грозного отметить свой день рождения. А теперь они гибнут целыми подразделениями. Их пожирает геена огненная. И не верьте сладким сказкам официальной прессы. Это будет долгая и страшная война. Конечно, Россия в итоге возьмёт верх — как же иначе? Она намного больше и сильнее Чечни. Только вот какой ценой, с какими последствиями? Всё равно придётся договариваться с кем-то из наших. Русского генерал-губернатора чеченцы никогда не примут. А вот на каких условиях будет заключён этот договор, нам сейчас знать не дано…

Мы слушали, как заворожённые. Таким я Падчаха ещё никогда не видел. Он был одновременно воином и пророком. Глаза его светились в полутьме, и каждое слово прочно ложилось на сердце.

— Но пока земля горит под ногами у вчерашних школьников. Небо над ними брызжет расплавленным свинцом. Эта ночь войдёт в историю страны как величайшее преступление всех времён и народов. Если я доживу до мирного времени, поставлю на родине памятник чёрного цвета. Из люка сгоревшего танка вырывается раненый солдат, а рядом лежит убитая чеченская женщина. Да, конечно, мне очень хотелось бы пожить в покое. Но Аллаху угодно другое, и я выполню Его волю.

— Наверное, мне неуместно просить у вас прощения, — тихо сказала Инесса. — Но всё-таки я делаю это. Ни я, ни муж, ни Андрей никогда не голосовали за нынешнего Президента.

— Почему неуместно? — удивился Падчах. — Я рад, что даже в Петербурге люди переживают за нас. И это притом, что их детей в Чечне сейчас нет.

Охранники Эфендиева явно чувствовали себя напряжённо за одним столом с женщиной. Но они помнили, что находятся не дома, и старались уважать чужие обычаи. К тому же, Инесса, несмотря на восточную внешность, никак не походила на скромную горянку. Она явно требовала другого обращения.

— А теперь хочу попросить вас вот о чём, — продолжал Эфендиев, моментально успокоившись и приняв свой обычный, холодновато-насмешливый вид. — Помнят ли Андрей и Александр моего сына Мохаммада?

— Естественно, — ответил за нас обоих Сашок. — Он сейчас… там?

— Нет, он уже в Питере, — огорошил нас всех Падчах. — Сын очень тяжело ранен. Судя по всему, это была автоматная очередь. В него попало восемь пуль. Но Мохаммад остался жив милостью Аллаха.

— Он воевал? — уточнил Сашок.

— Нет. Мохаммад только успел приехать в Чечню. Он ведь подолгу жил за границей — то в Турции, то в Саудовской Аравии. Я, сами понимаете, сейчас встретиться с сыном не могу. А до этого он был без сознания. Знаю одного — сына нашли на обочине дороги. Он долго пролежал в снегу, потерял много крови. Его приняли за мёртвого. Судя по всему, сына пытались расстрелять. На шальные пули не похоже. И даже не походя, с брони, его полоснули. Люди говорят, что весь снег вокруг него был вытоптан солдатскими сапогами. Тут же валялись гильзы, окурки, комки жевательной резинки.

— Если он не воевал, за что же был расстрелян? — удивился я.

— Такая сейчас жизнь в Чечне, — пожал плечами Падчах. — Сын не был одет, как боец. На его плече вряд ли нашли синяк от приклада. И всё-таки решили застрелить. Возможно, Мохаммад был вооружён. Он всегда носил с собой пистолет. А по законам военного времени этого вполне достаточно для расстрела. И ещё есть одна причина… Мохаммад носил много золотых украшений, которые никогда не снимал. В том числе — перстень с арабской вязью. Это — цитата из суры Корана. Сын привёз его из хаджа. Так вот, на расстрелянном никаких украшений не нашли. В числе прочего исчез и перстень.

— Да ради одного этого могли пристрелить, — догадался я. — Наши солдаты — не киллеры. Они живут по другим законам.

— Возможно, — согласился Падчах. — С него ведь и верхнюю одежду сняли. Осталось одно бельё, правда, шерстяное. Все залито кровью…

— Когда это произошло? — глухо спросил Сашок.

— Двадцать пятого декабря, на северной окраине Грозного. Вернее, в тот день его нашли. А когда всё случилось, знает только сын. И его палачи, конечно. Я распространил слухи, что сын погиб. Исключительно для того, чтобы его не искали, не тревожили, не пытались добить. Я ведь прибыл сюда на одни сутки с целью устроить его под чужим именем. Наш человек работает в Институте скорой помощи. Там Мохаммаду будет безопаснее, чем в зарубежных клиниках. Ведь его появления в Питере никто не ждёт…

— Он под своим именем там находится? — осторожно поинтересовался Сашок.

— Конечно, нет. Сейчас его зовут Гаджимурад Магомедов. Этот паспорт чистый. Документы на имя его брата получил Махарби. Видите, друзья мои, как много я вам поведал…

Мне даже стало не по себе. Ни на секунду я не забывал о том, что милейший человек, сидящий с нами за праздничным столом, — главарь мафии. И много знать о нём весьма опасно. Впрочем, ничего, кроме добра, я от него не видел.

— Да не волнуйтесь вы! — Падчах, как всегда, угадал наши мысли. — Раз я сам вам всё сказал, то и спрос с меня. Я доверяю вам больше, чем даже некоторым родственникам в Турции и Пакистане. Не говоря уже о тех, кто осел в Европе. Так вот, мы сейчас уедем из города, а сын тут останется. Вы уж навещайте Мохаммада, пожалуйста. Он не должен чувствовать себя одиноким. Вам это совершенно ничем не грозит. Только не называйте его настоящее имя. Уверяю, что мой сын не был бойцом сопротивления. Он приехал на родину, чтобы быть со своими близкими в трудный час. Возможно, он и взял бы в руки оружие, но просто не успел. А, может, и нет. Заранее людей нельзя расстреливать. Конечно, теперь у него не будет другой дороги, если выживет. Жаль, что мстить придётся совершенно посторонним людям.

— Это понятно, — всё так же почтительно, тихо сказала Инесса. — А что же ему ещё остаётся делать?

— Я знаю, что Мохаммад не склонен играть в войнушку, попусту лезть на рожон. Он, несмотря на молодость, очень благоразумен, выдержан. Другое дело, что он был одет, как респектабельный господин. Передвигался только на машине — шестисотом «мерсе». Конечно, и его на месте преступления не оказалось…

— «Мерседес», конечно, не солдатам достался, — прикинул я. — Скорее всего, офицеру, чином не ниже подполковника.

— Это точно, — согласился Падчах. — Так вы навестите сына?

— Обязательно. — Сашок как раз складывал из салфетки лягушку. — Мы могли знать его именно как Гаджимурада Магомедова. Да и я сам, как видите, не блондин, — усмехнулся Сашок.

— Разумеется, Падчах, мы всё сделаем для вашего сына!

Я очень страдал из-за своей замедленной реакции. Драка на побережье даром всё-таки не прошла.

— Мохаммад ни в чём не будет нуждаться. Ему будут носить передачи, навещать в приёмные часы. А своих ребят сюда не посылайте — это опасно.

— Разумеется, — согласился Падчах. — Очень рад, что вы согласились помочь.

— Ещё бы я после всего не согласился! — Мне даже стало обидно.

— А мы что, не люди? — рассердилась Инесса. — Мне так стыдно за всё это безобразие, что слов нет выразить. Второй раз уже стреляют по своим, на своей земле.

— Это потому, что по чужим стрелять боятся, — мягко сказал Падчах.

— Скажите, как вы нашли сына! — Инесса влажными глазами смотрела на Эфендиева.

Мы с Сашком переглянулись. Перед нами внезапно возникла совершенно другая женщина — нежная, домашняя, трепетная.

— Я находился в Грозном с самого начала войны. Видел своими глазами обстрелы и бомбёжки. Со дня на день ждал сына. Мы говорили с ним тринадцатого числа, по спутниковой связи. Когда Мохаммад не появился двадцатого, я вновь связался со Стамбулом. Там сын должен был сделать остановку. Дочь Сальма подтвердила, что брат только что вылетел в Баку. Оттуда он хотел пробираться в Грозный. А раньше не смог — задержали семейные дела. Заболела его супруга Думия. Да так, что чуть не скончалась. Как только ей полегчало, сын выехал в Чечню.

Мы слушали молча, под грохот петард за окном. И я подумал, что эти звуки очень похожи на взрывы и выстрелы. Но трудно было вообразить, что именно сейчас творится в Грозном. Я там никогда не был, Сашок с Инессой — тоже. Но всё равно сжималось сердце — и от тоски, и от злости.

— Я даже не сумел наладить поиск, — продолжал Падчах. Охранники всё это время почтительно молчали. — Это было очень трудно из-за непрекращающихся боёв. Но меня разыскал старик из пригорода. И сообщил, что в его доме лежит молодой красивый парень, явно из зажиточных. Он тяжело ранен, но иногда приходит в себя. Назвался Мохаммадом Эфендиевым, и очень просил найти в Грозном его отца. Особого труда это не составило. Надо было только прорваться в город. Старика пропустили — он уже не годился в бойцы. Мы разговаривали в бомбоубежище, вернее, в подвале. Но я был счастлив — ведь сын нашёлся живым!

— Как вы только вытащили его оттуда? — удивился я.

— Аллах милостив, — уклончиво ответил Эфендиев. — Восемь ран, обморожение — не шутки. Сына первый раз прооперировали в Ростове. Без этого он умер бы, причём уже второй раз…

— А был и первый? — вздрогнул Сашок.

— Да, конечно.

— Можете рассказать? — спросил я.

— Почему нет? Я уже говорил, что сына приняли за убитого. Его обмыли, завернули в саван, в одеяло и в ковёр, как полагается. У того старика, а ему восемьдесят, ещё жив отец…

— И сколько ему? — удивился я.

— Сто девять лет. Так вот, он ощупывал тело и просил подождать с погребением. Мёртвый, мол, плохо остывает. Не схоронить бы живого! А врачей там никаких не было. Всё делалось на глазок. Но обычай наш требует предать усопшего земле в день смерти, до захода солнца. Поэтому вырыли могилу неподалёку от дома, взяли носилки с сыном и отправились. Процессия собралась солидная. Очень жалели парня, плакали. Понравился он им, даже, как считалось, убитый. Такой, говорят, молодой, красивый, спортивный — и нате! Старики читали молитвы, муллу позвали. Обряды соблюдались неукоснительно. Потом врачи сказали, что надо было на шее пульс щупать, а не на руке. Но кто знал это? Люди необразованные, деревенские.

Падчах вдруг улыбнулся, и все мы вздрогнули. Признаться, я не сообразил, что здесь смешного.

— Всё шло чинно, — продолжал Эфендиев. — Но когда стали опускать тело в могилу, появились штурмовики. «Сушки» внезапно вынырнули из-за туч. Мирные жители, конечно, испугались, бросились прятаться. А там ведь, в основном, пожилые люди были. Да ещё ослабли — от постоянного стресса, от похоронных хлопот. Короче, выпустили носилки. И Мохаммад, сильно ударившись о землю, пришёл в себя…

— Ничего себе! — Мне явно не хватало воздуха. — Кошмар какой… Ведь чуть действительно заживо не зарыли!

— Как говорится, нет худа без добра. Самолёты, к счастью, пронеслись мимо, к городу. Зато из ковра послышались стоны. Перепуганные люди развернули «покойника». Мой сын, в одеяле и саване, пытался приподняться. Из ран опять пошла кровь, проступила сквозь белую ткань. Конечно, Мохаммада сразу же утащили обратно в дом. Мало найдётся людей, которых носили с погоста! — гордо подчеркнул Руслан Элдарович. — Тогда-то сын и назвал себя, попросил сообщить мне. Но, когда я вбежал в дом, сын опять впал в беспамятство. За большие деньги удалось сесть с ним в «вертушку»*, попасть в Моздок. Оттуда — в Ростов-на-Дону — транспортным самолётом. Оформили его как жертву криминальной разборки, запросили Петербург о помощи. В Москву соваться не решились. Вот и всё, собственно. Легенда надёжная, поверьте. Сейчас сын приходит в себя после второй операции, сделанной уже здесь.

— Падчах, а вы не боитесь, что сын в беспамятстве заговорить по-чеченски? А вдруг назовёт своё настоящее имя?

Я очень боялся разоблачения. Не из-за себя, конечно, а исключительно потому, что симпатизировал Мохаммаду.

— Это если бы не знали имени, а так уже карточку завели. И потом, вряд ли в Питере отличат чеченский язык от аварского, — усмехнулся Падчах. — Да и зачем им это? Платят за пациента, и пусть себе лежит. Если ситуация осложнится, наш человек предупредит Мохаммада. И вас постараемся не подставить. Вам я тоже заплачу…

— Падчах, это вы зря! — У меня даже руки затряслись. — После того, что было там, на заливе…

— Не деньгами, Андрей, не деньгами! — загадочно сказал Эфендиев. — Пойдём-ка, покурим. Ребята мои не дымят, молодцы. А вот не могу бросить. Слаб человек…

Мы все улыбнулись. Лично я ещё не видел более сильного духом человека, а уж Сашок с Инессой — тем более. Охранники, присмотревшись к манипуляциям хозяина, тоже начали делать лягушек из салфеток. И я только сейчас увидел, какие это ещё молодые ребята.

Мы отправились на кухню в сопровождении Инессы. Кот так и сидел около неподвижного тела, выразительно смотрел на нас. Что-то в этом животном было мистическое — и не только чёрный цвет. Инесса, между прочим, заметила, что зверь обладает способностью моментально снимать боль и даже лечить.

Жадно затянувшись, мы с Падчахом некоторое время просто наслаждались процессом курения. Потом он опять усмехнулся, дёрнув шрамом, и взял меня за локоть.

— Андрей, хочешь, выгоню на тебя Ковьяра? Как волка на стрелка? Дело, начатое Оксаной, надо закончить.

Я посмотрел на Падчаха внимательнее и подумал, что мы, по сути, свояки. Мало того, что спасли друг другу жизнь, так ещё и спим с родными сёстрами.

— Голова Никиты Зосимовича стоит дорого, — согласился я. — Но я не хотел бы связывать это с помощью Мохаммаду.

— Да нет, Андрей, что ты! Это не плата в прямом смысле, а просто желание помочь в трудную минуту.

Падчах ещё раз сильно затянулся. На сей раз, в табаке не было примеси анаши.

— Да и я не хочу, чтобы Оксана шарахалась от каждой тени. Если увидишь её, передай, что помню и люблю. Как только смогу, заберу её — вместе с девочкой. Обещаешь?

— Безусловно. Я рад за вас. Только постарайтесь вернуться.

— Моя судьба в руках Всевышнего. Но стараюсь понапрасну не обострять отношения. Кстати, сестре и братьям своей жены я тоже помогу. Они ведь стали моими родственниками, членами семьи. Невинные дети не должны страдать из-за своего сиротства. Они имеют право на беззаботное детство. Разумеется, всё это произойдёт не без ведома украинской родни. Младшие дети пока не могут решать за себя.

— Спасибо, что разделили со мной ответственность. Эта несчастная семья заслуживает лучшей участи. А я, получается, добавил им проблем, отправив Оксану на задание. Впрочем, не было бы счастья, да несчастье помогло. Ведь она встретила вас.

— Ещё неизвестно, счастье ли это, — признался Падчах. — Но детей нельзя бросать одних. Я бы мог принять их в семью. Кто их опекает?

— В том-то и дело, что Оксана так и не успела оформить опекунство, — признался я. — Это — слишком долгая и громоздкая процедура. Кроме того, ей ведь приходилось скрываться в Питере. Хотели всё сделать потом, когда время пройдёт, шум уляжется. Да, боюсь, такой молодой девчонке не доверили бы ребят. Оксана боялась, что их заберут в детский дом.

— Ну, теперь будет проще. Всех прокормлю, — утешил меня Падчах. — Только вот забрать мелкоту в Турцию вряд ли сумею — разрешение на выезд подписать некому. Но ничего, придумаем что-нибудь. Ты не смотри, что у меня другие жёны есть. Оксана будет содержаться точно так же, как остальные. Ведь многожёнство — это возможность принять как можно женщин в свой дом, защитить их, обеспечить. Гораздо лучше, чем иметь столько же любовниц, ни за одну из них не отвечать.

— Вообще-то правильно, — согласился я, вспомнив разом Фрэнс, Арину и Липку. — По крайней мере, я не против, раз Оксана сама этого хочет. Кому такое дело, в натуре? Надо детей вырастить.

— Так вот, я навёл кое-какие справки о Ковьяре, — вернулся к главной теме Падчах. — Меньше всего ему нужно, чтобы в руки органов или конкурирующих группировок попался такой осведомлённый человек, как Эдуард Косарев…

— К сожалению, он мёртвым попался, Падчах.

Значит, Оксана ему всё рассказала. А уж потом добыть данные — не проблема. Эфендиев знает, конечно, и о Прохоре Гае, и о нашем теперешнем проблематичном положении. Интересно, какие у Падчаха мысли на сей счёт? Такой помощник, разумеется, никогда не помешает.

— А откуда это известно? — с наивным видом поинтересовался Эфендиев. — В курсе мы с тобой, мои ребята, хозяева этой квартиры. Думаю, что никто из нас сор из дома не вынесет. Косарев ведь мог быть только ранен. Поставь себя на место Ковьяра. Ты знаешь, что вместо сестры начальнику твоей охраны подсунули агентшу ФСК. А ты ещё раньше, ещё считая её Дайаной Косаревой, сильно разозлился из-за убийства Вадима Гуляева. Наркоманка, психопатка, не отвечающая за свои поступки должна была исчезнуть с глаз долой. Эдуард сообщает тебе, что продал сестру в турецкий бордель. Удовлетворившись этим, ты занимаешься своими делами. Всё время вспоминаешь о Вадиме Гуляеве, которого убила эта мерзкая девчонка. Без него твой бизнес не клеится…

— Очень ярко представляю себе это! И что дальше? — Я усёк главное, но этого было недостаточно.

— И вдруг выясняется, что Дайана, проданная в Турцию, вовсе не сестра Косарева, а человек Прохора Гая. Не знаю пока, откуда Ковьяр взял эту информацию. Но примем её как факт. Тогда выходит, что Гуляева она уничтожила не в аффекте, не в наркотическом опьянении, а вполне сознательно. А потом улизнула! Причём не сама по себе, а именно по твоей собственной инициативе…

— Да, Оксана говорила, что специально надела художнику икорницу на голову. Боялась, что её запрут в доме этого самого Веденяпина. Решила хоть так, да вырваться из Владивостока. Кстати, оказалась права.

— Так вот, ты начинаешь подозревать теперь и Эдика, — продолжал Падчах. — Кто знает, упущение это было с его стороны, или злой умысел? А вдруг он тоже работает на «контору»*? Ведь об их вражде с Гуляевым знала там каждая собака. Не может же брат настолько плохо знать свою сестру! Но уличить Эдуарда пока не удаётся. Ты в тихой панике. Если Косарев — «валет краплёный», то всё пропало. И за границей не скроешься — он много знает. А ведь ты, то есть Ковьяр, связан и с японской, и с китайской мафией. А ну как Эдик и об этом расскажет? А уж «якудза»* и «триада»* тебя в этом случае не помилуют. Видишь картину?

— Прекрасно вижу, — подтвердил я. — Но, просите, делать-то что? Мне по голове Эдик дал несколько раз, так что плохо соображаю.

— Надо ещё учесть, что Косарев попросил Гуляева сопровождать его лже-сестру из Москвы, сославшись на неотложные дела. Этим он обеспечил их знакомство. Девочка надавала Гуляеву авансов, а потом пристрелила его — якобы за домогательства. И какова во всём этом роль Эдуарда?

— Ужасная ситуация, — согласился я. — Ковьяр загнан в угол. От Косарева у него не было тайн. Продолжаю ставить себя на место хозяина. Остаются два варианта. Надо или пустить себе пулю в висок, или ждать ареста, а то и жестокой расправы. В Стамбуле Оксаны, то есть Дайаны, не оказалось. То, что её нашли и выкупили, лишь утверждает Ковьяра в жутких догадках. Почему Эдик отправил девчонку именно в Стамбул? Ведь это — собственная инициатива. Тогда Ковьяру было наплевать. Теперь — нет. Не обеспечил ли начальник охраны, таким образом, эвакуацию агента? В такой обстановке ничего не остаётся делать, как взять Эдика в оборот. Конечно, Ковьяр на Косарева утюги ставить не будет. Легче проверить его «под химией». Мы с вами не знаем, было ли это в реальности. Допустим, Косарев доказал свою невиновность. Тогда хозяин поставил ему условие — найти агентшу и убить её. Если получится, похитить. Вполне возможно, что Ковьяр уже знает имя Оксаны.

— Безусловно. Произошла крупная утечка информации, — подхватил Падчах. — Но от такого никто не застрахован, даже Прохор Гай. Я не знаю тонкостей, поэтому не стану обсуждать эту тему. Ясно одно — хозяин и его верный страж исчезают из Владивостока для того, чтобы обезопасить себя и прояснить ситуацию. Но Эдик-то знает, что он, так или иначе, прокололся. Например, слишком много болтал в бане. Хозяину об этом говорить нельзя — сразу язык отрежет. Остаётся загасить Аверина и положиться на волю Божью.

— И вдруг на берегу Финского залива находят несколько трупов, — перенял я эстафету. — Это — люди Косарева, плюс Клара Шаманова. Но самого Эдика, который хотел заткнуть рот девице, там нет. Никто не подумает, что его увезли мёртвым. Значит, взяли в плен. Кто? Неизвестно. В этом и есть фишка, Падчах?

— Да, именно в этом, — согласился тот. — Тела, как правило, никто не трогает. От них нет никакой пользы. Но это только на первый взгляд. Андрей, попроси у хозяев ненужный полиэтилен, простыню, желательно — ковёр. Нужно вывезти труп в укромное место, где бы он подольше сохранился. Новогодняя ночь для этого — самое лучшее время. Мы поможем упаковать тело, но больше ничего сделать не успеем. Если бы всё случилось годом раньше! А сейчас мы кругом стеснены. Придётся тебе искать других компаньонов. Но ты ведь имеешь обширные знакомства, так что справишься. Агентура-то и сейчас работает? — доверительно спросил Падчах.

Щёки его уже заросли синеватой щетиной, и рубец выделался особенно ярко. Устал человек, не выздоровел ещё. Да и за сына тревожится. А тут опять на войну ехать…

— А как же! — бодро ответил я. — Конечно, работает. Тем более что я оплачиваю её не по девятой статье бюджета милиции, как прежде. Есть и постоянные сотрудники, и разовые. Думаю, что мы сумеем сохранить тело достаточно долго. Возможно, забальзамируем, превратим в мумию. Только ради чего? Чтобы нервировать Ковьяра, достаточно просто забрать труп и похоронить его в лесу. Муки от неизвестности хозяину обеспечены.

— Но лучше сфотографировать Косарева в окружении нужных людей, — осторожно направил меня Падчах. — Тебе потребуется человек, влиятельный в Москве, и формально чистый перед законом. Повторяю — я бы сыграл эту роль, но сейчас не время. Нужна славянская группа. Только в лидере ты должен быть нацело уверен, чтобы он не подвёл в ответственный момент. Короче, надо вынудить Ковьяра назначить «стрелку», и там уничтожить. Живым не брать — выкрутится. Можно ждать, пока его прикончат собственные партнёры, чтобы самим не увязнуть. Но лучше решить проблему раз и навсегда. Тело же Косарева должно выглядеть прилично. Ведь недавно умершие очень похожи на живых. Эдуарда даже можно усадить за стол, дать в руки газету, вышедшую в тот день.

— Падчах, вы не преувеличиваете? Неужели у Ковьяра столь радостные перспективы? Его ищет ФСК, а он выкрутится? Кроме того, ещё и Интерпол…

— Как знаешь, Андрей. Моё дело — предупредить, — невозмутимо ответил Падчах. — Помни: «Закон что столб. Перепрыгнуть нельзя, а обойти можно». Но Ковьяр сейчас труслив, как никогда. Он не станет «мочить» — скорее, решит договориться. Не в его интересах терпеть ситуацию, когда Эдуард Косарев не с ним, а у кого-то в заложниках. Та расправа, что имела место на побережье, больше напоминает почерк гангстеров, чем милиции. А уж тем более — частного агентства. Никто тебя там, кроме нас, не видел. Постарайся и дальше не мелькать в связи с этим делом. И Гай пусть затихнет. Вы ничего не знаете. Людей, что были с Косаревым, загасили другие — такие же. Они забрали Эдика. Что касается Маяцкого и Шамановой, ты не знаешь, кто их перехватил по дороге. И секретаршу предупреди, чтобы молчала. Теперь ясно?

Эфендиев потушил сигарету и поднялся. Я с изумлением смотрел на этого человека. Если бы не видел сам, не поверил, что ему месяц назад отрубили руку без наркоза. И даже стакана водки перед этим не дали.

— Ясно, Падчах. На досуге помозгую, кому это поручить. А за идею — спасибо. Я сегодня прямо-таки засыпан вашими милостями.

— Давай тогда тело завернём. И отвезём, куда скажешь.

Я, конечно, старался выглядеть уверенно. Но всё-таки пока не представлял, кому можно поручить столь щекотливое дело. А то ведь будешь каждую ночь думать, не сдаст ли тебя «крестник», не переметнётся ли к Ковьяру? Самое главное — выманить его из норы. А для этого частности и не нужны. Чем более расплывчато звучат угрозы, тем они эффективнее. На мелочах всегда можно крупно попасться.

Ковьяр нынче так боится встречи с органами, что непременно пойдёт на переговоры. А исчезнувший Эдуард своими откровениями вполне может погубить империю Ковьяра. Можно пригрозить сдать Эдика в ФСК, если Ковьяр не явится на «стрелку». Тут уж он должен вылететь из норы, как ошпаренный крот, чтобы помешать такому развитию событий.

Конечно, он может потребовать доказательства того, что Косарев действительно содержится у нас. Вот тут и можно сделать фотосессию с трупом. Захочет поговорить по телефону — отказать. Слишком уж дело важное, чтобы болтать направо и налево. Ковьяру всё равно деваться некуда. Или — переговоры, или — показания Косарева в ФСК. Надо, конечно, и с Гаем посоветоваться.

Требуется найти такого человека на роль главаря банды, у которого провинциал Ковьяр даже не посмеет потребовать лишние доказательства. Тогда операцию Гая можно считать завершённой. Но кому довериться? Надо, чтобы картина выглядела правдоподобно. Когда будет выбрана кандидатура, можно вместе с Прохором сочинить легенду. Конечно, работы будет много, но Гай всё-таки знает контакты Ковьяра. И ведь мы ограничены самыми примитивными законами биологии. Долго Эдика не продержишь, даже в холодильнике. А в морозилке он сразу товарный вид потеряет. Да и зима, жаль, тёплая…

— Андрей, могу идею подбросить. Вижу, что ты поскучнел, — заметил Падчах. — Ты ведь знаком с Чёрной Вдовой? В миру — Дарья Ходза.

Я вздрогнул, потому что встречался с Чёрной Вдовой приватно, и Падчаху об этом не говорил. Видимо, он имел на меня неплохое досье. Что ж, теперь я и пикнуть не смогу — ведь человек столько добра мне сделал!

— Припоминаешь такую? В знак траура по мужу и сыну она даже спит на чёрном белье. Сам я, конечно, не видел, но люди говорят, — опять засмеялся Эфендиев. — Даже все украшения у Дарьи с чёрными камнями. Выглядит это потрясающе.

— Конечно, припоминаю. Но с какого боку здесь Дарья? — Я опять попытался прочистить ухо.

Жаль, что Эдик, мать его за ногу, мёртвый лежит. Я бы ему сейчас от всей души врезал!

— У них с Ковьяром счёты, — объяснил Падчах. — Ты ведь знаешь, что Никита — очень удачливый хакер. Так вот, он недавно осуществил взлом компьютерных сетей одной зарубежной фирмы. На счета подставных лиц были переведены громадные суммы. Потом выяснилось, что один из совладельцев фирмы с российской стороны был Андрей Ходза, покойный муж Дарьи. Дама она крутая, и просто так дело не оставит. Ведь позор какой! Производили новейшие компьютеры, а свои файлы не уберегли. Ходза как раз на днях узнала о хищении. Кроме того, у неё имеется своя служба безопасности. Можешь договориться с ней о дальнейших действиях…

Я стоял, как громом поражённый. Был готов то ли подпрыгнуть до потолка, то ли упасть перед Эфендиевым на колени.

— Не нужно благодарности! — угадал благодетель мои мысли. — И вообще, при других ничего не говори. Я знаю, что Чёрная Вдова празднует Новый год вместе с дочерью Эрикой, в ресторане «Садко-Аркада». Это в Москве. Лишь бы вам с ней удалось столковаться!

— Попробуем.

Я лихорадочно припоминал, где у меня хранится визитная карточка Чёрной Вдовы. Вот это находка! Теперь мы Ковьяра сделаем. Он заглотит наживку в виде якобы похищенного Эдуарда Косарева. Может, подключить к делу Божка? Даша ведь помнит, что именно он воздал убийцам мужа по заслугам. Я точно помню, что она обещала мальчишке выполнить любую его просьбу. Тот, разумеется, ни о чём Дарью с тех пор не просил. Думаю, что теперь Божок согласится…

— Ну, вот и славно! — подвёл итог Падчах. — А нам пора. Только успеем тело вывезти из этой квартиры. Пол, надеюсь, хозяева помоют.

— Помоем! — подтвердил Сашок, заходя на кухню.

— А есть у вас ковёр? — осведомился Падчах. — Я всё вам возмещу. Ещё нужны две простыни. Мы не можем тащить труп в таком виде обратно.

— Ковёр есть — от матери мне достался, — сказала Инесса. — Но уж какой-то слишком аляповатый. В те времена выбора не было. Два на три, пойдёт?

— Более чем! — обрадовался я. — А полиэтилен сыщется? Или клеёнка?

— Я плёнку купил, для Сони — на парники. Но, пока зима, она здесь лежит, — сказал Сашок. — И ещё две простыни, говорите?

— Да, в одну такой амбал не влезет, — просто сказал Эфендиев.

— Сейчас всё устроим, — пообещал Сашок. — Я пока ни о чём не спрашиваю. Андрей, если захочет, сам всё объяснит.

Охранники одевались перед зеркалом, прихорашивались, прилаживали под куртки кобуры с оружием. Я обратил внимание их очень чистые руки — как будто их не только мыли, но и протирали спиртом. А ведь им пришлось ворочать трупы на берегу залива, тащить тело, делать другую грязную работу. Мне же пришлось долго скрести ладони пемзой.

Сейчас они упакуют страшную ношу в плёнку, полотно и ковёр, запихают в мой джип. Вот ведь тяжкая моя доля! Все будут спать после праздника, а мне придётся думать, как сохранить тело. Ладно, есть знакомый патанатом. Лишь бы на праздники никуда не уехал. Он говорил, что много раз вскрывал и бальзамировал трупы на дому. Конечно, и заплатить ему придётся, но дело того стоит.

— Проверь, Сашок, нет ли на простынях номер прачечной. А ковре — знаков, по которым можно вычислить владельца. Плёнка, думаю, чистая.

— Конечно, — согласился мой друг и ученик. — Я Соне новую плёнку куплю. Сейчас-то, зимой, она просто так валяется. Слушай, а Прохор об этом знает? — Сашок указал на тело.

— Конечно, нет. Но, думаю, ему понравится. Очень прошу вас с Инессой никому и ничего не говорить о нашем визите…

Я поймал предостерегающий взгляд Падчаха и замолк.

— Что мы, по уши деревянные? — обиделась хозяйка.

— Вот и славно, — заулыбался Падчах. Он наблюдал за тем, как ребята заворачивают тело. — Не думал, наверное, Эдуард, что обрядят его после смерти в саван и ковёр. Чего только под Новый год не бывает! Как, готово?

Парни ответили на своём языке. Падчах нахлобучил шляпу.

— Давайте прощаться, дорогие хозяева! Спасибо за то, что приняли, угостили. Рад бы пригласить вас к себе, да пока некуда. Здесь у меня дома больше нет, в Грозном, наверное, тоже. Под таким плотным огнём вряд ли что сохранится. Но даже когда мы покинем свою столицу, в душе не сдадимся. Никогда. Видит Бог, Чечня не хотела этой войны. Но помыкать собой мы тоже не позволим. А на месте ваших властей я бы завтра флаги приспустил. Хотя, конечно, они так не поступят.

— И всё-таки, прошу вас, не держите зла! — попросил Сашок.

— Об этом и речи нет. Я потерял в ссылке половину семьи, включая отца. Но были и такие женщины, что отдавали мне козье молоко, предназначенное для собственных детей. Андрей, увидишь Филиппа, передай привет от меня. И Дарье — тоже. Я вернусь, когда кончится война. До тех пор я родину не покину…

Инесса, прижимая к себе кота, смотрела на Падчаха полными слёз глазами. У меня тоже запершило в горле — ведь человек уезжал на войну. Чтобы не раскваситься, я решил подумать о более приятном. Если Дарья Ходза согласиться помочь, хозяин покойного Эдуарда у меня в руках. Вернее, у нас с Прохором Гаем.

Теперь понятно — Ковьяра мы обязательно уничтожим. И тогда шестерни запущенного им механизма остановятся сами собой. Наверное, именно для этого сегодняшней ночью Смерть прошла мимо. Я сделаю это, потому что теперь у меня есть силы для борьбы.

 

Прохор Гай

Когда самолёт своим шасси коснулся бетонки, высушенной ледяным ветром, я вдруг почувствовал — всё будет хорошо. Собственно, мне и делать-то сегодня ничего не надо. С Ковьяром и его охраной разберутся собровцы, а я буду присутствовать в качестве «смотрящего». Я официально являюсь руководителем данного этапа операции, и действовать без меня вроде бы неприлично.

ТУ-154 мчался по шершавому, пепельного цвета, полю. Я, глядя в иллюминатор, подумал, что нет нормальной зимы ни в Москве, ни в Питере. Снег так и не лёг прочно на землю, всё время таял. Потом мела пороша, но больше суток покров не держался. Сегодня, двадцать восьмого февраля, в Москве моросило. Трудно было понять, весна на дворе или поздняя осень.

В Питере же, напротив, стояла сухая и морозная погода. Ветер нёс над асфальтом песок, как позёмку. Свинцовые тучи клубились и вспухали над лётным полем, обещая настоящий снегопад. Я чувствовал, как ломит переносицу — значит, грядёт перемена погоды. Лишь бы снег не повалил до прибытия борта с Никитой Зосимовичем Ковьяром и его многочисленной свитой.

Охрана «авторитета» наполовину состояла из боевиков «Аум синрикё», на другую половину — из бывших моих коллег, когда-то числившихся в «девятке»*. Пришлось готовиться к прибытию серьёзной публики. Конечно, на борту самолёта они находились без оружия, но питерские товарищи всё равно приняли меры.

Впрочем, я сомневаюсь, что Ковьяр решил лететь без огневого прикрытия. Он вполне мог дать на лапу проверяющим или воспользоваться пластиковыми пистолетами. Кстати, они могут наделать хлопот ничуть не меньше обычных.

Вся документация для задержания Ковьяра и его людей была готова — ни к одному пункту не придерёшься. Задача стояла следующая: незаметно встретить Ковьяра, дождаться, пока он и сопровождающие рассядутся по лимузинам. Машины будут посланы якобы Дарьей Ходза. По дороге в Сестрорецкий Курорт надо взять всех — по возможности, с минимальными потерями. К тому же, сделать это следует быстро и абсолютно тихо.

Основной упор делается на два банковских автомобиля — бронированных, с включёнными маячками. Они совершенно естественно должны двигаться в сопровождении охраны. Надеюсь, что отвлекающий манёвр удастся. Захват лучше производить не вблизи аэропорта, не в густонаселённых районах города, а на выезде из него. Там сейчас меньше всего людей и транспорта.

Конечно, нельзя забывать про овраги. Надо суметь отработать даже в толпе. Только бы не насторожились наши «клиенты», не занервничали, увидев накачанных ребят около банковских автомобилей. Конечно, по шоссе вполне могут везти крупную сумму в валюте — в ту же сторону, куда едут и они. И, если повезёт, в последний день зимы с моих плеч свалится эта гора.

Начальство милостиво разрешило мне после задержания Ковьяра передать дело другому сотруднику, а самому уйти в отпуск. Наконец-то нужно заняться семейными делами. Я всё-таки человек, а не машина. А пока, чтобы не думать о доме, о детях, пытаюсь представить себе эти автомобили.

Конечно, всё предусмотреть нельзя. Мы имеем дело с такой публикой, которая может запросто швырнуть спецгранату, или сделать ещё какую-нибудь гадость. На всякий случай, все машины оснастили автоматической системой пожаротушения, защитили по максимуму. И всё равно на душе тревожно.

Я считаю, что мы подготовились очень хорошо. У всех автомобилей взрывобезопасные топливные баки. Импортные кондиционеры дают возможность бойцам не потеть и не зевать от недостатка кислорода. Кстати, это может сильно ослабить внимание. Дистанционное управление замками дверей и бойницы для ответной стрельбы понадобятся в случае осложнения обстановки.

Более оснащённые «тачки» мы не смогли найти, хотя для Ковьяра мало и бэтээров. Кто знает, о чём сумел узнать Никита Зосимович, кого и в чём он подозревает. Вполне вероятно, что не только мы приготовили для него сюрпризы, но и он — для нас.

Я поднялся с кресла последним в салоне, хоть и сидел ближе всех к выходу. Перед тем, как защёлкнуть замки кейса, проверил, всё ли на месте — карманный переводчик на восемь языков с часами и календарём, кожаный бумажник с множеством отделений, электронная записная книжка. А также карманный цветной телевизор «Касио». Много вещей на сегодня не нужно. В основном, это техника для получения и переработки информации.

А чемодан тащить незачем. Ужином меня накормят в Лахте, там же и на ночлег оставят. Утром первого марта я вылетаю в Москву и сразу еду для доклада к своему начальству. А сейчас я совсем мирный, безоружный. Пистолет остался в сейфе. И стараюсь забыть о нём, особенно ночами, когда боль стискивает сердце в комок, а тоска берёт за горло.

Я хватаюсь за воспоминания о детях, как утопающий — за соломинку. Только они, рождённые Вирой, могут уберечь меня от рокового поступка. Ради них нужно перетерпеть, найти в себе силы жить дальше. Вот сейчас я едва удержался, чтобы не открыть бумажник и не увидеть лицо жены на снимке. Я так люблю её — вместе с очками, с запавшими щеками, со скорбными складками у рта!

Она и в жизни почти не улыбалась, словно предчувствуя беду. Любовь и верность всегда идут рядом с горем и разлукой. Ровно десять лет прожили мы вместе. Я берёг жену, как умел. Ни разу не позволил себе повысить голос. Боялся за неё, понимая, что такое счастье долгим быть не может. Пылинки с Вирки сдувал, но не смог уберечь от страшной болезни.

Здесь я бессилен — это ведь не явный враг с оружием в руках. И даже не тайный — с хулой и клеветой на языке. Безжалостный невидимый убийца — дифтерийная бактерия Леффлера, образующая сильнейший токсин — оставила моих детей без матери, меня — без жены. Пусть я и называл себя бойцом невидимого фронта, сражаться с ней не смог, и проиграл. Я не мог вступиться за тебя, любимая, родная. Сдался сам и, главное, сдал тебя…

Я спустился по трапу, смаргивая слёзы, и сам удивился. Подумал — может, снег пошёл? Нет, тучи несутся на юг. И где-то там, за ними, моя жена Виринея, которой за месяц до кончины исполнилось тридцать четыре года. Я благодарен судьбе за то, что хотя бы Нонка ничего не понимает. А Лука и Фома застыли в горе, как замороженные. Боюсь, что это — психологический шок.

Не знаю, спят ли мои дети. До сих пор не удосужился узнать об этом у матери. Она приехала из Нижнего Новгорода сразу же после того, как я овдовел — одиннадцать дней назад. Все трое детей сидят дома. Они тоже переболели дифтерией в той или иной форме. Их часто водят в поликлинику — педиатры до сих пор боятся осложнений.

Мать пока управляется. Говорит, что соскучилась в Нижнем. По дому работу давно переделала, с соседями переругалась, дача сгорела, а новую сейчас не потянуть. Любимый сын Мишенька в армии, да ещё в Чечне! Вот горе-то — все глаза выплакала. Как там он? ведь зима, холодно, голодно. По телевизору показывают, как они, сердешные, мёрзнут в землянках средь полей. В сёла на постой не входят. Командиры выслуживаются перед чеченцами. А те отстреливают наших несчастных хлопчиков. За каждым углом — засада, под ногами — мины.

Всё делала мать, как в той знаменитой колыбельной — днём молилась, а по ночам гадала. Про «злого чечена» поёт Нонке на ночь с особым чувством. Как истая казачка, всегда про них слышать не могла, чтобы не сплюнуть. Но отныне все страхи позади. Двадцать третьего февраля Мишка явился в Москву. И не просто так, а по торжественному случаю. На следующий день в Кремле ему вручили боевой орден.

Моего братца в числе других отметили за высокий боевой дух и мужество, проявленное при наведении конституционного порядка. Орден какой-то новый, в виде креста. Мать, конечно, пришла в восторг. Наконец-то вернулись кресты на грудь, а с ними — вера в души.

— Ещё два креста получишь, и будешь полный кавалер! — всхлипывала мать, укутанная в восточную узорчатую шаль, которую Мишка привёз ей в подарок.

А братец повторял, что дела своего ещё не кончил. Вот, отдохнёт чуток, потом запишется в Нижнем с Алёнкой Сергеевой, и обратно в Чечню — «духов» валить. При этом он опускал вниз большой палец, как римлянин во время гладиаторских боёв.

— Мочить, до конца изничтожать с-собак, ба-андитов!»

Михаил явно выделывался перед племянниками. Мои мальчишки за такими разговорами хоть ненадолго, да отвлекались от мыслей о Виринее. Моя мать разрывалась между двумя противоположными чувствами. С одной стороны, хотела удержать Мишеньку дома, но, в то же время, желала видеть его героем новой кавказской войны.

Меня они особенно не тревожили, всячески подчёркивали сочувствие, занимались детьми. И я был благодарен им за это. До того, как Ковьяр окажется за решёткой, я не имею права думать о личном. Все нити по делу держу в своих руках, и потому мозг работает, как механизм. Когда защёлкнут на нём наручники, смогу погоревать, как следует. Буду свободен от всех обязательств, и тогда стану тем, кем должен — вдовцом, отцом, сыном, братом.

А сейчас я почти не появлялся дома. Поздно вечером приезжал на Комсомольский проспект, целовал спящих детей, беру на поднос чашку кофе и закрываюсь в кабинете. Включал компьютер, закуривал и на всю ночь погружался в работу. Твёрдо знал, что заснуть не смогу. А снотворные принимать нельзя. Лечение может сказаться на реакции, на самочувствии.

Иногда даже приходится тушить окурки о собственную ладонь, чтобы не разрыдаться по-бабьи. Или, того хуже — не застрелиться. Ведь оружие совсем рядом, в сейфе — только руку протянуть. Потом унёс его в служебный кабинет и почувствовал себя немного спокойнее.

Брат Мишка, которому тоже не спалось, приходил ко мне. Сказались военные стрессы, когда часто приходилось вскакивать от выстрелов и взрывов, хватать автомат, занимать оборону. Он выкуривал в ночь по две пачки сигарет. Большой шершавой рукой с мозолью на указательном пальце ерошил густые, пшеничного цвета, волосы. Щурил серые глаза с густыми ресницами, то и дело вздрагивал, кусал губы.

Сидя в кресле около моего стола, при свете лампы, Мишка говорил, говорил, словно боялся умолкнуть. Я всё уже знал про его невесту Алёну Сергееву. И про дружка Вальку Вдовина, который женился на «малышке». Так в Чечне называют окопных проституток. Братец от их услуг тоже не отказывался, но об Алёнке никогда не забывал. А на войне чего не бывает?

— Я тоже спрашивать не стану, с кем без меня гуляла, — пообещал Мишка. — Вот и квиты будем.

— А если ни с кем? — спросил я.

— Ну-у, Прош, так сейчас не бывает, чтобы ни с кем! — непривычным баском возражал братец.

Надо же, хоть бы что взял от матери — копия Иван Самохин, царствие ему небесное! А вот голоса у нас похожи. Оба пошли в дедушку — Прохора Карповича.

— Твоё дело, как к этому относится, — примирительно сказал я. — Одного тебе желаю — не овдоветь…

— Нет, пусть лучше я помру первым! — испугался братец.

И я понял, что он действительно очень любит Алёнку. Рассказывал, что привёз ей платок в блёстках и цветах, прямо до пола. И юбку, как у цыганки. Алёнка чернявая, так что будет ей к лицу. Ещё подарил невесте серёжки — золотые, с рубинами. А матери — с крошечными бриллиантами. Свой нательный крест Мишка повесил на золотую цепь. Обещал привезти крест и мне — из грозненского храма Михаила Архангела. Мать уверяла, что небесный заступник сохранил ей сына, и тоже клала поклоны.

Мне было не до Мишки, если честно. Горе от недавней утраты переполняло душу, мешало сосредоточиться. И, всё-таки, казалось странным — откуда у него столько золота? Ведь звание-то у него солдатское. Мог только ограбить женщин как захватчик. Под дулом автомата о серёжках не плачут.

Интересно, какое у него жалование? Ведь не контрактник ещё — только собирается. Не хочет уезжать из Чечни, пока бандиты русскую землю топчут. Алёнка, дескать, всё понимает, поддерживает. Мать бы уговорить! Она то благословляет на бой, то цепляется, не пускает. Контракт — не срочная служба, можно и отказаться.

Сам Мишка, вижу, тоже в сомнениях. Ему двадцати нет, жить хочется. Конечно, смерти боится, и сам себя заводит. За друзей посчитаться нужно, за любимого командира. Ещё очень хочет водрузить триколор хоть над каким-нибудь домом — пусть не в городе, а в селе.

Ещё братец хвастался фотографией. Там он, закинув АКМ на плечо, стоит на фоне развалин дудаевского дворца в Грозном. И с видом победителя смотрит вдаль, вверх — на отвоёванную у супостата землю. Молодой ещё, максималист, как все мальчишки. Вот женится и остынет, повзрослеет. Дети пойдут, и на байки о войнушке времени не останется.

Вот и сегодняшнюю ночь мы провели с братом вместе. Он вспомнил случай, как во взводе заклинило пулемёт, заело затвор. Так Мишка его починил, и тем самым спас многих от гибели. Взводный орден не мог дать, поэтому презентовал золотую цепь. Хоть дарёное и не дарят, но брат хотел вручить её мне. Я отказался — не стоит нарушать обычай.

Вот тут-то Мишка и надел на неё крест. А мне, чтобы не оставлять без подарка, протянул мужской перстень. Очень дорогой, из чистейшего золота, с арабской вязью.

— У меня пальцы толстые, — признался братец. — Тяжело носить. А у тебя — как раз! Не обижай, Прош, я же от души…

Я закрыл перстень в сейф, где ещё недавно лежал пистолет. Там же хранились и некоторые ценные документы. А сам я носил теперь оба кольца — своё и Вирино. Если бы не дети, без раздумий пошёл бы следом — так тошно одному.

— Господь всегда лучших берёт, — назидательно сказал мне отпевавший жену священник.

— Возможно, — ответил я. — Только мне от этого не легче. Дал бы хоть детей вырастить…

Не слушая возражений батюшки, я вышел из церкви, под дождь и ветер. Думал о том, что могу и жениться — потом, когда-нибудь. Детям нужна мать, а мне — подруга. Но любить Виринею буду всегда. За десять лет она ни разу не огорчила меня. Вот только сейчас, когда улетела, как лебёдушка, покинув свою семью. Жену позвали с небес, и она не могла отказаться.

Роман Брагин встретил меня у эскалатора. Он, несмотря на лютый холод, был без шапки, в куртке-«мафии» и потёртых джинсах. А я, если позволяла погода, всегда носил шляпу — чтобы казаться выше ростом. Пальто надел чёрное, из нубука.

Мы смотрелись, наверное, смешно. Ведь, даже в шляпе, был Брагину до плеча. Пожав друг другу руки, мы пошли на пандус здания аэровокзала. Мне вдруг стало холодно и ещё более тоскливо, чем раньше. Серые поля, хмурое небо, голый лес вдалеке — ещё та картина.

Вспомнил дочку, как она спит в кроватке, обнимая подаренную Мишкой куклу. Игрушка немудрящая, но симпатичная — с голубыми глазами, с жёсткими ресницами. Льняная коса до пояса, серебристое платье с оборками — всё как надо. Нонка — полная противоположность внешне, потому и прикипела сердцем к кукле. Не выпускает её, даже когда ест или сидит на горшке.

Надо бы взять себя в руки, не ходить при Брагине с кислым видом. Он не виноват, что в моей семье траур. Похоже, Роман хочет спросить о семье, да стесняется. У него жена со дня на день родить должна — уже третьего ребёнка. И ещё неизвестно, чем всё кончится. Я знаю случай, когда женщина в Могоче погибла от десятых родов, а перед тем всё было нормально.

Из-за Виры и мои коллеги, и сотрудники Андрея Озирского вдруг по-иному взглянули на своих жён. Начали жалеть их, помогать по хозяйству, заниматься с детьми. Представили вдруг, что останутся, как я, неприкаянные. А впереди ещё Восьмое марта, когда положено чествовать прекрасный пол. Я, конечно, поздравлю мать и дочку. Схожу и на кладбище к Виринее — может, станет немного легче.

Мои сыновья ещё не скоро вырастут. Лукиану прямо перед Новым годом стукнуло девять. Фоме в середине марта — семь. Нонке в мае исполнится два года. Хорошо, что не в пустую квартиру возвращаюсь. Есть, для кого жить. Двадцать пятого, в девятый день, справляли поминки. Мать с Мишкой выпили на двоих три бутылки водки.

А я еле осилил одну рюмку. В голову тут же застучало, и я вспомнил о заставшей там пуле. Одно хорошо — мать с Вирой никогда не жили вместе. И теперь свекровь совершенно искренне убивалась по невестке. Да и Мишка просил привезти летом детей в Нижний. Алёнка постарается заменить им мать — хоть на время. Она знает, что племянники жениха остались сиротами.

Сыновья, конечно, хотели бы повидать город на Волге. Они ещё там не были. Не катались на лодках, не видели знаменитый откос, место слияния Оки и Волги. Мишка обещал покатать их на мотоцикле и на моторке, вместе порыбачить. Я ничего против не имею. Пусть едут хоть на всё лето, если к тому времени окрепнут.

Но, вроде, никаких осложнений у них нет. Лечились дети в элитной тридцать восьмой больнице у Каширки, на улице Москворечье. Я заплатил за отдельную палату для всех троих. Вира находилась в больнице безвылазно. Это был как бы гостиничный номер — с санузлом, телефоном и холодильником.

Заразу притащил из школы Лукиан. Мы сначала приняли грозную болезнь за обычную простуду. Через два дня закашлял и Фома. Последней затемпературила Нонка. Виринея ухаживала за всеми троими, делала им ингаляции, растирала мазями, но выздоровления не наступало. Кончилось тем, что всех отправили по «скорой» в ту самую больницу. Там поставили общий диагноз — дифтерия зева. И это притом, что старших детей мы прививали.

Когда наша троица пошла на поправку, свалилась Вира. У неё внезапно подкосились ноги, совсем пропал голос. Градусник неумолимо показал температуру — сорок и две десятых. Из детской больницы жену моментально увезли во взрослую. К тому же, открылся старый миокардит. Виринея давно забыла, что нужно подумать и себе — вся растворилась в детях.

Если с мелкотой всё было более-менее, то Вира угасала с каждым часом. Я за десять лет так и не удосужился узнать, прививала её от дифтерии или нет. Сам-то рос сорняком, не получая вообще никаких инъекций. А Вирка-то — москвичка, любимая дочь в семье. Наверное, организм ослабел. Нонка девяносто третьего года рождения. Беременность пришлась на время «шоковой терапии». Сплошные стрессы, неправильное питание, тревога за мою жизнь. Я тогда работал в Таджикистане, всё время ходил под дулом.

И в итоге — силы кончились, иммунитет упал. А тут — эпидемия дифтерии по всей стране. Миокардит дал тахикардию. Та, в свою очередь, аритмию сердца. Врач сказал мне, что Виринея к моменту поступления болела уже две недели. А, может, и все три. Привезли бы раньше… А так случился парез мышц глотки и гортани. Токсическая форма болезни протекала бурно, быстро.

В ночь на семнадцатое февраля я проснулся, как от толчка. Мне снилась ёлка в свечках, накрытый стол. Вира в бархатной шляпе-«шуте», на которую она неделю пришивала стразы, бусины, бантики и перья, кружилась по комнате и мурлыкала: «Прощай, леса, прощай, поля, пою в последний раз…»

Я никогда не знал такой песни, и потому удивился. А, проснувшись, осознал весь жуткий смысл этих слов. Вира действительно нарядилась так новогодней ночью. На высоченных каблуках, с шёлковым платком на шее, с гремящими браслетами на запястьях, она пела и плясала с бубном. Разноцветные колготки обтягивали её тонкие, сухие ноги. Но песня была совершенно другая, и вокруг жены прыгали наши дети. Во сне же она была совершенно одна.

Похолодев от ужаса, я взглянул на часы. Три тридцать пополуночи. За окном — дождь со снегом. Утром я позвонил в справочное, и меня срочно вызвали в больницу. Там выяснилось, что в четвёртом часу утра сердце Виры затрепетало особенно сильно, и в три тридцать остановилось. Интенсивная терапия, то есть реанимация, результатов не дала.

Теперь я узнал ещё одно место в Москве — Хованское кладбище. Как бы ни сложилась моя судьба, я обязательно лягу здесь же. Надо оформить завещание. При моей работе и уже далеко не блестящем здоровье это будет не лишним. Конечно, я могу изменить Вирке телесно, но никто и никогда не займёт в моей душе её ниши. Без женщин молодому мужику не прожить, но это — совсем другое…

Роман Брагин мне, кстати, нравится. Из рассказов Оксаны Бабенко во время подготовки к «погружению» я вынес совершенной иной его образ. В воображении рисовался громадный терминатор, не знающий преград и сомнений, способный только убивать. Ну, может, ещё гулять с непристойными девочками — в минуты отдыха.

Потом я ближе познакомился с лучшим сотрудником Андрея Озирского. Он показался мне комплексантом, несмотря на замечательные внешние данные. Я понимал, что Роману стыдно за себя, такого неотёсанного и грубого. Конечно, столичное воспитание парень получить никак не мог. Алкоголик-отец ничего детям не оставил. Пришлось перебиваться не совсем законными заработками. Кроме жены с детьми, у Романа на иждивении сестра и племянница.

— Я Аське не разрешаю аборты делать, — заявил мне этот зверь в человеческом обличье. — Как можно убить дитё только потому, что мало денег? Он же невиновный пока, ни перед кем. Пусть родится и вырастет сперва, а потом уж и спрос с него будет…»

Роман говорил это, а сам смотрел смущённо, заикался. Он не всегда мог подобрать нужные слова, и оттого тушевался ещё сильнее. Материться при мне он стеснялся.

Мы прошли на стоянку, где Роман оставил шестисотый «Мерседес» антрацитового цвета. Когда поехали в город, я сразу обратил внимание на грузовичок «Газель», следующий сзади.

— Во, ведут уже! — весело заметил Брагин. — Ковьяровцы. Смотрят, куда поедем.

— А куда мы едем, Роман Григорьевич?

Я прикидывал, не завернуть ли нам на Литейный. Нужно дать понять «наружке», что мой визит в Питер никак не связан с прибытием Ковьяра.

— Андрей давал распоряжения на сей счёт?

— Он приказал действовать по обстановке. Сейчас попробуем «хвост» сбросить. Плевал я на них, конечно, но всё ж непорядок.

Брагин достал пачку «Мальборо», угостил меня. Говорить было уже не о чем — все детали операции мы давно обсудили. К тому же, кто знает, аппаратура какого класса сейчас стоит в «газели»? Вдруг там слушают каждое наше слово? Пока мы перекидывались нейтральными фразами, всё было в порядке. То, что Роман упомянул ковьяровцев, тоже ничего не меняло. А то мы не знали, кто за нами может следить!

Главное было не дать им шанс сорваться с крючка, почувствовать связь между двумя автономными событиями — моим визитом и предстоящей «стрелкой» с людьми Чёрной Вдовы. Сам я не имел чести лично знать эту женщину, но вот Озирский, оказалось, с ней хорошо знаком. Он и разработал операцию, где, наряду с живыми людьми, участвовал и погибший Эдуард Косарев.

Я одобрил план директора частного агентства поневоле, благо ничего лучшего в моей «конторе» не придумали. Но осуществить замысел на практике поручил Озирскому, чему тот несказанно обрадовался. Такие выходки были вполне в его духе. И вот теперь мы мчались к Петербургу по Пулковскому шоссе. А следом за нами практически в открытую следовали люди Ковьяра. Что ж, тем лучше — скорее наступит развязка.

Путь до пункта назначения предстоял ещё долгий. Чтобы веселее было молчать, я принялся, уже в который раз, анализировать события. Старался не упустить ни одной мелочи, чтобы промах не всплыл в самый ответственный момент, когда исправить уже ничего нельзя. Мне совершенно не обязательно присутствовать при задержании Ковьяра. Ребята, надеюсь, сработают чисто. А эффектных сцен я никогда не любил.

Лишь бы Чёрную Вдову не заподозрили в сотрудничестве с милицией и ФСК! Не свалили на неё провал, не обвинили в том, что заманила Никиту Зосимовича в ловушку. Мы, конечно, всё делаем для того, чтобы выгородить Дарью Юрьевну. А так ситуация вполне нормальная. Мы следили за обеими группировками, и пришли к выводу — лучшего момента для задержания потом не будет. Тем более что Дарья помогала не нам, а конкретно Андрею Озирскому. И то только потому, что группировка Ковьяра сильно ущемила её интересы. В данном случае, интересы ФСК, РУБОПа и бизнес-вумен совпали.

В середине января Андрей выезжал в Пушкинские горы. Там он и встретился с Чёрной Вдовой — в одном из лесных домиков. Очень долго говорил с ней. Конечно, Озирский проделал всё в гриме, и охранники сочли его любовником хозяйки. Никто особенно не удивился. Дарья дала клятву никогда не выходить замуж после гибели супруга, но тайком вполне могла с кем-то встречаться.

Чёрная Вдова против такой трактовки событий возражать не стала. Пусть лучше обвиняют её в мнимом клятвопреступлении и перемывают кости, чем узнают истинную цель визита незнакомца. Ничего страшного, ради благого дела можно потерпеть.

Там они и договорились о главном. Чёрная Вдова отнюдь не возражала против наезда на Ковьяра. Сама собиралась предъявить ему претензии из-за несанкционированного проникновения в компьютерные сети компании, принадлежащей семье Ходза.

Тело Косарева к кому времени уже освободили от внутренностей, забальзамировали и придали лицу совершенно живой вид. Далее Эдуарда облачили в костюм и усадили за накрытый стол. Конечно, снизу тело держали, чтобы оно не упало. В руки Косареву дали нож и вилку, перед ним поставили тарелку. А потом в таком виде сфотографировали.

Судя по всему, Ковьяру и в голову не пришло, что его охранник мёртв. Да и мне в страшном сне не пригрезилась бы подобная мистификация. Кстати, и Андрей был автором этого проекта. Идею подбросил чеченский авторитет по кличке Падчах. Ведь это там, кажется, положено умирать, прислонившись спиной к дереву, что и после смерти наводить ужас на врагов.

Никита Зосимович был так потрясён, что даже не потребовал других доказательств. Он спросил только одно — в чьих руках находится бывший начальник охраны. Когда узнал, что с ним хочет переговорить Чёрная Вдова, он без колебаний согласился. Неизвестность всегда страшнее даже самой неприглядной реальности.

Поняв, что до Эдуарда ему не добраться, Ковьяр решил уладить дело с Дарьей. Через посредников обо всём столковались. По легенде, Косарев новогодней ночью был взят в плен, когда его группа напала на человека Озирского. Пятеро боевиков остались лежать у воды, равно как и Клара Шаманова. Всех нашли первого января утром, когда стали гулять с собаками.

Как установили впоследствии, двое из застреленных бандитов были членами секты «Аум синрикё». Двое оказались славянами, раньше служившие в спецназе ГРУ. Ещё один убитый нигде особенно не засветился, и в картотеке его не было. Всё было похоже на правду, но мы, тем не менее, очень переживали.

А Ковьяр нам поверил. То ли ему было уже всё равно, то ли очень оригинальным оказался замысел Падчаха. Кстати, он тоже вкладывал средства в бизнес Чёрной Вдовы, и потому был в курсе дела. Но всё-таки я и сейчас не успокоился, зная каверзный характер Никиты Зосимовича. Он мог просто притвориться простачком, а сам втайне готовить контрмеры.

Озирский тоже не спешил радоваться. Предварительные итоги он планировал подвести лишь после того, как Никита Зосимович будет задержан. Члены группы захвата и вовсе ничего не знали. Помня непростительный прокол, допущенный при подготовке Оксаны Бабенко к погружению, теперь я дул на воду. Мы не учли всего один факт — страх Дайаны Косаревой перед кошками. И эта оригинальная фобия едва не сыграла самую страшную роль в судьбе моего агента.

Теперь я старался ни в коем случае не допустить никаких утечек. Главное — чтобы хозяин Эдуарда так ничего и не узнал о его кончине ещё новогодней ночью. На шантаже Ковьяра, на внедрении в его сознание разрушающего вируса страха и неуверенности и был построен наш план. Что же касается Падчаха, то никто из нас не знал, где он. Ведь бойня в Чечне продолжалось, и конца ей не было видно.

В те дни, когда метался между двумя больницами, у объекта Озирского в Ольгино был замечен подозрительный тип. Кстати, именно там, в подполе, в специально установленной морозильной камере, хранилось тело Косарева. Сам дом был двухэтажный, с камином, телефоном и сигнализацией. На участке стоял кирпичный гараж. Именно под ним и помещался подпол с ценным содержимым. Эдик удостоился чести быть забальзамированным по рекомендациям учёных, отвечающих за сохранность тела Ленина в Мавзолее.

В ночь на четырнадцатое февраля, во время снегопада и шторма, охранник заметил тень, скользнувшую у ворот. Он моментально вызвал напарника. Оба скрытно выдвинулись в то место, где заметили тень. Там и застали того самого незнакомца, в обществе механика из гаража. Его вызвали для крупного ремонта джипа «Чероки», принадлежащего агентству. Мелкие неполадки ребята устраняли сами.

Обоих тут же задержали и применили меры психологического воздействия. Незнакомец признался, что бы послан Ковьяром проверить, действительно ли Косарев находится в Ольгино. Механик доложил, что Эдуард давно мёртв. Кроме того, дал подробный план дома и участка. Теперь оба, до окончания операции, посажены под замок — рядом с морозильной камерой. И у них есть время, чтобы подумать о своём недостойном поведении.

Ковьяру же передали последнее, самое жёсткое послание Чёрной Вдовы. Если Никита Зосимович не верит свидетельствам уважаемых людей, она готова лично устроить хозяину встречу с любимым охранником. Ковьяр, похоже, не уловил тонкой иронии. Ведь встреча с Эдиком означала для него только смерть.

Вместе с тем, Чёрная Вдова давала гарантии безопасности — но только от своего имени. За гебистов и ментов она, разумеется, ответственности не несла. Никита может взять с собой столько охраны, сколько захочет, но тихарей* подсылать не имеет права. В противном случае Дарья ликвидирует лазутчика, а сама объявит Никите войну. Памятуя, чем это обернулось чуть год назад для семерых московских «крутяков», Ковьяр решил не искушать судьбу и согласился прибыть на «стрелку». Её назначили на последний день зимы.

Никита Зосимович пёкся о своей безопасности, и «Газель» не отставала от нас ни на сантиметр. Мы давно проехали Площадь Победы и гостиницу «Пулковская». Начали движение по Московскому проспекту к центру. Роман явно нервничал, усмехался, наблюдая за «Газелью», но молчал.

У Ковьяра не было иного выхода. Отмахнуться от претензий Чёрной Вдовы не мог и самый отчаянный бандит. Но вряд ли он мог предположить, что похищенные со счетов деньги — просто предлог, чтобы заманить группировку в Питер.

Кстати, от Дарьи Андрей узнал весьма интересную новость. На место выбывшего Эдуарда хозяин взял отца Клары Шамановой. Это был такой тип, рядом с которым Косарев выглядел белокрылым ангелом. Новый начальник охраны являл собой полуфантастический персонаж из крутого триллера. Только, в отличие от экранного двойника, он проливал не бутафорскую, а реальную кровь.

Безутешный отец не знал, что дочь погибла от рук боевика, подчинявшегося Косареву. Он мечтал добраться до Даши Ходза и своими руками перерезать глотки им с дочерью. Конечно, сделать это было не так просто. Но, на всякий случай, я дал негласное указание живым этого выродка не брать. Даже Ковьяр не так опасен, как этот светловолосый сероглазый мужик с азиатскими скулами. Большинство бандитов называли его ласково и почтительно — Батя.

Не знаю, чем был ущемлён он в детстве и юности, но сейчас ни дня не мог прожить без свежей крови. Для того чтобы стать его «грушей», достаточно было просто косого взгляда. На поверженных врагах, а и просто на невинных людях, он увлечённо отрабатывал удары и выстрелы. Видимо, Ковьяр раскаялся в собственной мягкости по отношению к сестре Эдика и к нему самому, а после решил оплошности исправить.

Не совершу ошибок и я, надеюсь. От Бати живым никто не уходил. Но и от Самурая, как звали меня, тоже. Теперь поглядим, кто кого положит на лопатки. Фактически кит налезает на слона. До прилёта хозяина и его нового сатрапа ещё два часа. Думаю, что успею морально подготовиться к долгожданному свиданию.

За окном уже проплывали тяжеловесные дома Московского проспекта. Сухой, пасмурный, холодный день постепенно превращался в вечер. Но снегопада так и не было — просто сеялась мелкая крупка. Окоченевшие прохожие быстро бежали мимо ларьков. Жаль, что в этом красивейшем городе я вынужден ловить бандитов, а не ходить по музеям и театрам.

К тому же, от непогоды жмёт сердце. И трудно себе представить, чтобы без Виры светило солнце. Кажется, оно так и не появлялось с тех пор на небе. Кстати, когда встречали этот год, в квартире на Комсомольском погас свет. Его было включили снова, но неприятное чувство осталось. Но, конечно, я не подозревал, какое горе вскоре обрушится на нас.

Я вылетел в Петербург, прочитав объявление в газете «Московский комсомолец». Там, в колонке «Key Club» я прочёл сообщение, что Мила, 32 лет, хочет создать семью». Располагалось оно на десятой строчке снизу, как мы и условились. Матери не было дома, и я крикнул Мишке, что срочно уезжаю в командировку. Братец как раз умывался. Он пожелал мне через дверь удачи и снова зафыркал под краном. Я же поспешно сбежал по лестнице, чтобы долго не прощаться с детьми и не видеть их слёзы.

Сейчас, проезжая по Московскому проспекту, я вспоминал Никиту Ковьяра. Почему-то он буквально встал у меня перед глазами — в тёплом шерстяном пиджаке в клетку, с замшевыми заплатами на локтях. Кроме того, на нём были кепи, водолазка и бриджи до колен. Так выглядела униформа членов элитного охотничьего клуба где-то в Англии. Именно его членом и ухитрился стать наш соотечественник.

Обладая дикой страстью к карточной игре и охоте, на зверей и людей, Никита Зосимович до сих пор был дьявольски удачлив в любом начатом деле. Но и я не мог пожаловаться на немилость Фортуны. Ковьяр часто повторял, что «несчастные в любви в игре счастливы». Видимо, намекал на свою разбитую семейную жизнь.

Что ж, теперь и я могу претендовать на счастье. Интересно, будет перестрелка или нет? Ведь охрана с Ковьяром едет мощная, и терять ребятам нечего. Всех бойцов хозяин подбирал по своему вкусу. А он словно был сделан не из того теста, что остальные. Наверное, биохимический состав активных веществ в его мозгу сильно отличен от нормы.

Это позволяет людям вроде Ковьяра испытывать в минуту опасности не страх, а эйфорию. Кора головного мозга моего подопечного отличается повышенной выносливостью. Наверное, о таких людях и писали исследователи Делаверского университета из США. Насчёт себя я не в курсе. Знаю только, что в рулетку играть не люблю. Да и не могу себе такое позволить. Трое детей — не шутка. Куда их деть, в случае чего? А Никита разведён, да и вообще ему на всех наплевать.

Но «зябликом», то есть трусом, меня не считал ещё ни один враг. И я доставлю тебе кайф, Никита Зосимович. Понадеемся, что это будет последний раз в твоей жизни. Кроме того, ты что-то занервничал в последнее время. Задолбал я тебя, как выражается Озирский. Воспользовавшись указом Президента о первоочередных мерах по борьбе с преступностью, я убрал на решётку на тридцать суток всех известных твоих людей. Ведь на любом из них висит дело, которое, при случае, можно поднять. А ты, лопушок, погрешил на предательство Эдика, который на самом деле дрался за тебя до последнего…

Когда волна арестов прокатилась по всей России, от Владивостока до Москвы, Ковьяр окончательно решил не искушать судьбу. В такой ситуации нельзя было портить отношения ещё и с Чёрной Вдовой. Она, при случае, могла помочь. Так, по крайней мере, считал Никита. Мы заставили его выбрать из всех зол меньшее. И теперь он считал Дарью Ходза едва ли не своей спасительницей. По этой причине он запретил Бате плохо говорить о Чёрной Вдове, и даже пригрозил прогнать.

— Так мы куда едем? — спросил Брагин. — В офис? Андрей там ждёт не дождётся. Хочет ещё до всего свидеться.

Я проверил, идёт ли сзади «Газель». Никуда она, родимая, не делась. Интересно, она нас прямо до агентства будет сопровождать, или как?

— Поехали. Мы здесь пока лишние.

Я понял, почему Роман вдруг затормозил. Сначала решил, что он хочет купить в ларьке сигареты. И заодно проверяет, как будет вести себя «хвост». Ему надо или промчаться мимо, или приклеиться к нам на стоянке. Да, конечно, те тоже притёрлись к краю тротуара. Всё очень грамотно, незаметно. Ну, тоже захотели покурить — что здесь такого?

Но Роман остановил «мерс» совсем по другой причине. На краю тротуара стоял высокий чернявый парень с поднятой рукой. Видимо, он хотел поймать машину. Но почему Брагин решил его подобрать? Вообще-то, по инструкции это не положено. И Роман никого никогда не подсаживал на улице.

Но в следующую секунду я понял, что они знакомы. Тут уж, конечно, мимо не проедешь. Брагин открыл дверцу, и парень сел назад. Когда они с Романом здоровались, я обратил внимание на их часы дорогих марок. Наш пассажир носил «Tissot», Роман — «Longinus», модели «Адмирал».

— Прохор Прохорович, это Мохаммад Эфендиев, — представил парня Роман. — Про его отца вы слыхали.

— Да, очень приятно! — Я с удовольствием пожал руку сыну Падчаха.

Впрочем, тут же и насторожился, потому что выглядел парень плохо. Кожа его, прежде смуглая, стала восковой. Щеки были впалые, талия тонкая — даже для молодого горца. На лице темнела щетина примерно двухдневной давности. И рука парня, когда-то сильная, тренированная, теперь походила на замороженную доску.

— Вы специально нас ждали здесь? — спросил я. — Озябли, наверное?

Мохаммад устроил рядом с собой на сидении большой американский баул. Ответил он не сразу, потому что дышал тяжело, и двигался с трудом. Над его верхней губой блестели мелкие капельки пота. Роман тоже всё это увидел и даже растерялся.

— Ты чего удрал-то из больницы? Договаривались ведь ещё на месяц, заплатили им. Прохор Прохорович, он здесь с Нового года лежал. В Институте скорой помощи. Это же какая находка для науки, верно? Человек после расстрела выжил. И два раза сам из комы выходил…

Я с огромным интересом посмотрел на Мохаммада. Тот, похоже, не очень-то хотел обсуждать свои дела. Прикрыв мутноватые от недуга глаза длинными жёсткими ресницами, он соображал, можно ли мне верить. Но, раз Роман был со мной откровенным, Мохаммад постепенно оттаял.

— Я не ждал вас здесь. Всё случайно вышло. Решил поймать «колёса» и доехать до Лахты. А тут вы — как по заказу. Думал, может, Андрей спрячет — где-нибудь за городом. А потом уж поеду к себе…

Парень перевёл дыхание и закашлялся. Мне почему-то показалось, что он сплюнет кровью.

— В Чечню? — догадался я. — Но там такая обстановка, что больным не место…

Мы потихоньку тронулась, и «Газель» снова пристроилась сзади. Ну и ладно, непредвиденная ситуация может их запутать, сбить с толку. Может быть, я прилетел в Питер именно для встречи с этим парнем. Как Роман сказал — после расстрела выжил? Значит, это — боевик? И что мне делать? Подполковник ФСК едет в одной машине с чеченским бандитом?

— Вы участвовали в военных действиях?

Мохаммад дёрнул щекой. Он очень обрадовался, случайно встретив Брагина, но в моём обществе чувствовал себя неуютно.

— Не успел. — Изящно очерченные губы Мохаммада сжались. Мокрая прядь волос упала на лоб. — Теперь уж буду вынужден взять в руки оружие.

Я понимал, что нервирую Эфендиева-младшего, допрашивая его в мягком стиле ФСК. Но ничего поделать не мог — хотелось всё выяснить. Вообще-то парень мне понравился — высокий, гибкий, с пронзительными чёрными глазами. Я даже на время позабыл о своём горе. Итак, он здесь лечился, но пока не воевал. Что ж, уже лучше. Честный юноша — даже не скрывает, что теперь будет с Дудаевым.

— Мы в Лахту как раз едем, — сообщил Брагин. — Удачно ты «тачку» поймал.

Мохаммад потёр верхнюю губу тонкими чистыми пальцами.

— Аллах не оставил меня, — ответил он. Потом повернулся ко мне. — Мы с Джохаром — кровники, но сейчас одно дело делаем. Я воевать буду за свободу, а не за президента.

— Я, хоть и работаю в ФСК, не одобряю такую войну. Так что не опасайтесь меня, очень вас прошу. Тем более что вы не воевали. Может, нуждаетесь в помощи? Ведь, как я понял, вы раньше времени покинули клинику.

Наш «Мерседес» пронёсся мимо Парка Победы, Кузнецовской и Благодатной. «Газель» всё ещё маячила сзади. Интересно, где и кому они нас передадут? Ведь все глаза уже намозолили. И точно — у станции метро «Московские ворота» нас вручили бежевому автомобилю марки «Мицубиси-Диамант». Я сразу узнал нового конвоира и остался доволен. Хоть над этим, да не надо ломать голову.

Вечерело быстро. Снег полетел на лобовое стекло. Небо над крышами засинело, набухнув влагой. Ларьки засветились, как ёлочные гирлянды, и народу на улицах заметно прибавилось.

— Роман говорит, что вас расстреляли. Я не совсем это понял. Тем более что в боевых действиях вы ещё не участвовали. Может, он не точно выразился? Это был не расстрел, а обстрел?

— Прохор Прохорович, я хоть и деревенский, но русский язык знаю, — обиделся Брагин. — И обстрел от расстрела как-нибудь отличу.

Эфендиев смотрел в окно, на проносившийся мимо нас Московский проспект. Лицо его исказилось от боли, и я прикусил язык. Роман сопел за рулём, не зная, можно мне всё рассказать, как было. Потом, наконец, решился.

— И не найдёшь теперь того козла, что в восьми местах его продырявил из автомата! И ведь все ранения серьёзные. Столько возиться пришлось! Одних операций целых четыре сделали. А теперь вот Мохаммад из больницы ушёл. И что нам делать? То ли другую клинику искать, то ли в Лахте его лечить частным образом. Ухаживать-то мы сможем, а вот по части медицины не очень понимаем. В институт скорой помощи мы к нему ездили два месяца. Мохаммад не даст соврать. Так чего смылся-то, а?

— Сегодня утром врач ко мне зашёл в палату. Тот самый, с которым отец договорился, — начал Мохаммад. — От меня недавно Александр Николаев ушёл. Потом на процедуры позвали. Только вернулся — входит этот доктор. Игорь его зовут. Мне ведь до сих пор наркотики колют, и я всё время спать хочу. Только лёг, Игорь на постель садится. И говорит шёпотом: «Стало известно, что ты — не аварец, а чеченец. И паспорт у тебя, мол, липовый. У главврача возникнут большие неприятности, если об этом узнают власти. Получается, он раненых «духов» лечит. Твой отец против наших воюет там. Если не уйдёшь сегодня-завтра, твою безопасность никто не гарантирует. Но лучше исчезнуть сегодня, до вечера. Я выведу тебя тихо. Приткнись у друзей, в городе. А то здесь заметут ещё — не вырвешься из «Крестов» и с Литейного. Но ничего, ты уже почти в порядке. Только отлежаться нужно. А здесь, честное слово, нельзя. И власти прицепятся, и ребята, которые из Чечни вернулись. Боюсь, всему персоналу не поздоровится…»

Мохаммад рассказывал это, глядя мне в затылок. Значит, он не только с Озирским и Брагиным, но и с Сашей Николаевым знаком. Хорошо, что парень разговорился, вышел из оцепенения. Но что же всё-таки произошло с ним? Неужели расстреливали специально? Да, правильно, Андрей говорил о том, что у Падчаха сына начисто ограбили. Взяли и автомобиль, и всё остальное — до последней мелочи. Андрей возмущался — ведь одно исподнее оставили, а на дворе зима. Только железное здоровье и невероятно твёрдый характер помогли парню выжить. Да ещё счастливый случай — его едва не похоронили заживо…

— И ты ушёл? — с жалостью спросил Роман.

Мохаммад вскинулся:

— А что делать было? Сказал Игорю: «Спасибо, брат, за предупреждение. Я не хочу, чтобы у вас проблемы были. Вы ведь мне жизнь спасли!» И стал потихоньку собираться…

Мохаммад говорил почти без акцента, но гортанно, с хрипотцой. Мы как раз миновали Технологический институт и проскочили Фонтанку. Брагин повернул направо, и «мерс» полетел в громыхающем потоке по набережной. «Хвост» то исчезал, то появлялся примерно на одном и том же расстоянии. По-видимому, там очень боялись нас потерять. От речки очень воняло, и на меня навалилась дурнота.

— Я не знал, куда ехать. Наши, наверное, все воюют. Кто-то, может, уже за границей. Решил попросить Андрея о помощи.

— Да, к нам надо ехать! — решил Брагин. — Мохаммад, ты куришь?

— Нет, бросил. Раньше много курил. Теперь — харам, грех.

— Я стекло опущу. Мочи никакой нет, — признался Брагин. — А вы? — повернулся он ко мне.

— И я — за компанию. И хотелось бы бросить, да никак.

Никакого удовольствия курение нам не доставило. Мы видели, что Мохаммад переносит дым с трудом, начинает задыхаться. Поспешно утолив никотиновый голод, мы раздавили окурки в пепельнице и проветрили салон.

— И всё-таки, Мохаммад, как это произошло? Я имею в виду расстрел. Вас с оружием задержали? Вы сопротивлялись? Я пока не очень хорошо знаю специфику этого конфликта, и мне интересно. Когда дело было?

— Двадцать четвёртого декабря. Вблизи Грозного, на северной окраине. Тогда войска ещё там стояли — готовились к штурму. Я расскажу вам, если интересно. Хотелось бы забыть, да не выходит. Стыдно мне, горько. Я ведь не воевать ехал туда, а только отца повидать. И родственников забрать — женщин, детей, стариков. У нас большой тейп, то есть род…

Мохаммад несколько раз глубоко вздохнул, и острый кадык дёрнулся на его шее. Потом он рванул ворот — отчаянно, зло.

— Я, конечно, убивал, но не тогда, не там, — признался парень. — А тут хотел всё миром кончить, хоть уже война была. Много молился перед тем, как ехать, и в пути совершал все намазы. Всё время носил перстень, который из Мекки, из хаджа привёз. Вот на этом пальце…

Мне вдруг показалось, что я про перстень где-то уже слышал. От Андрея? Нет, совсем недавно, буквально на днях. И тут же вспомнил о подарке брата. Конечно, не один Мохаммад носил такое украшение, но всё-таки стало страшно. Неужели?… Самое главное, откуда Мишка его взял? Наверное, наградили в другой раз, как и золотой цепью.

Признаться, не хочется винить брата в мародёрстве, несмотря на очевидные факты. Вот и пытаюсь свалить на кого-то — на командира, к примеру. За брата я всё же отвечаю, хотя никогда не жил с ним вместе. Но честь семьи вынуждает переживать за Мишку, не оставлять без внимания его заслуги и проступки.

— Как только началась война, я из Эр-Рияда вылетел в Стамбул. Далее, через Баку, попал в Дагестан. Двадцать третьего числа, переночевав у родственников в Хасавьюрте, взял машину и выехал на территорию Чечни. Старался ехать как можно быстрее, но меня всё время останавливали, проверяли документы. Я ещё тогда не привык к блокпостам. Думал, что смогу с парнями договориться. Что нам делить? Тогда солдаты ещё не освоились, мзду не требовали. Даже не обыскивали. А проверяли только салон машины и багажник, да и то поверхностно. Мой пистолет они не обнаружили. Я слышал вой самолётов, грохот бомбёжек. Но думал только о том, чтобы не пострадал отец. Он и так остался без руки. Да ещё опасался за родных в Толстом-Юрте. Это село находится двадцатью километрами севернее Грозного. Уже на половине пути туда меня остановила очередная группа бойцов. Судя по поведению и уверенному взгляду — старослужащие…

Мы ехали по Троицкому мосту, не обращая внимания на «хвост». Люди Ковьяра и без того знали, где находится агентство Озирского. Мохаммад щёлкал кнопками кожанки. Мне казалось, что при каждом его движении по салону волнами расходится запах йода. Восемь ран… Неужели действительно восемь?

В это время зажглись жёлтые фонари. Густо повалил снег, и пришлось запускать «дворники». Мохаммад смотрел на Петропавловскую крепость так, словно впервые попал сюда. Но я знал, что парень в Питере жил, и подолгу.

— Они и расстреляли? — буркнул Брагин. — Нам ты этого не сказал.

— Трудно говорить, хоть я и не женщина. И плакать стыдно, слёз нет. Да, эти ребята провели обыск более тщательно, и в результате обнаружили пистолет. Я, ослиная голова, мог оставить оружие дома. Но не смог — это отцовский подарок. Командовал всеми очень красивый сержант. Помню его волосы — пепельные, густые. Они лежали на голове шапкой. Глаза — серые, холодные, как остывшая зола. Нос — вздёрнутый. Звали его Михаилом, фамилию не знаю. Вернее, тогда не знал…

— А потом? — перебил Роман.

— А потом… Ладно, давай по порядку, — предложил Мохаммад. — Они там все без погон были. Но этот сержант, в отличие от других, был чисто выбрит, от него пахло одеколоном. Ещё я отметил его хорошую выправку и исключительную самоуверенность. Далеко пойдёт при таком рвении, если жив останется. Жаль, что не встретиться нам никогда. Интересный был бы разговор.

— Дальше давай, не тяни! — поторопил Брагин.

— Было похоже, что сержанта вырубили из ледяной глыбы. И человеческого в нём я заметил ровно столько же. Он свой нательный крест всё выставлял напоказ. Зимой-то ещё постараться надо… Причём меня за человека он откровенно не считал. Я для него был просто бешеной собакой, которую надо пристрелить. Короче, за пистолет меня решили сдать в фильтрационный лагерь. Думаю, вы уже знаете, что это такое…

Мы с Романом неуверенно кивнули. Наши познания не шли и в какое сравнение со сведениями Эфендиева-младшего.

— Они прониклись убеждением, что я — боевик. Я поклялся Аллахом, что это не так. Ведь всуе Его имя мы не произносим. Меня заставили раздеться прямо на обочине дороги. Искали синяки — на плече, на коленях. А ещё — мозоль на указательном пальце правой руки — спускового крючка…

Я вспомнил Мишкин палец и почувствовал, что сам леденею. Весь Мохаммад в точности описал моего единоутробного братца.

— Синяков не обнаружили, а вот мозоль была. Я ведь стрельбой постоянно занимаюсь. Но сейчас — только в тире. Но разве им что-то докажешь? Не вернув одежду, меня затащили в крытый грузовик «Урал». Сопротивляться я не хотел, чтобы не усугублять положение. Не привык ещё к войне. Надеялся, что вышестоящие чины меня поймут и отпустят. Применив силу, я не обрету свободу, а сожгу за собой мосты. Но терпение лопнуло очень быстро. Меня повезли на запад, к границе с Ингушетией. Совершенно не в ту сторону, куда я первоначально направлялся. По приказу того самого сержанта меня уложили на дно кузова. Приказали закинуть руки за голову, раздвинуть ноги, и в таком виде, не рыпаясь, следовать до ближайшего «фильтра». А это — настоящий концлагерь, только на родной земле. И от этого становится ещё горше.

— Ах, вот оно что! — пробормотал я.

— Когда я опять попытался сказать хоть слово, Михаил лично треснул меня сапогом по почкам. И тут я понял, что перестану себя уважать, если, как скотина, пойду в «фильтр». Всё равно при таких условиях не выживу, так ведь и умру с позором. Лучше сейчас уйти к Аллаху достойно, погибнув в бою. Лежать распластанным, под сапогами оккупантов, я больше не смог. И когда другой солдат решил повторить удар сержанта, я схватил его за ногу, вывернул её из коленного состава. А потом, на ходу, выкинул парня из кузова. Пока его приятели моргали, я нанёс удар ещё двоим. Разумеется, силу я уже не жалел. В глазах всё было красно. Может быть, кто-то из них и не выжил…

Я тупо смотрел на белые фары фонарей на Каменноостровском проспекте, изучал витрины дорогих магазинов и потрескавшиеся, грязные стены домов.

— Хотел выпрыгнуть за борт, да не получилось. Михаил выстрелил в меня — сначала из пистолета. И уже потом, вытащив из грузовика, меня поставили около телеграфного столба. Сержант передёрнул затвор АКМа*. Правда, перед тем меня сильно избили — вчетвером. Пострадавшие, между тем, лежали без помощи Ими особенно никто и не интересовался. Сержант полоснул меня из автомата с близкого расстояния. Я упал, и в последний раз увидел солнце. Оно вырвалось из-за туч, и я увидел окровавленное тело как бы со стороны. И в то же время отлично понимал, что это — я сам.

— Читал про что-то похожее. — Я был потрясён случившимся.

Кошмарная история, в которую с трудом верится! Но вряд ли Мохаммад станет мне лгать. Он ведь не скрыл, что теперь станет боевиком. А что я сделал бы на его месте? Восемь ран, обморожение, огромная потеря крови. И всё же он жив. Едет с нами, разговаривает. Судя по всему, передвигается достаточно свободно. Значит, со временем должен поправиться, окрепнуть.

После ранения в голову я находился в состоянии клинической смерти. Летел по длинному коридору на яркий свет — как и рассказывали другие, вернувшиеся из-за Черты. Видел там бабку, деда, лучшего друга, который погиб на китайской границе, когда мы служили в армии. Но себя, со стороны не довелось лицезреть. А вот Мохаммад сумел узнать своё, как казалось, бездыханное тело.

— Потом была темнота. Как рассказали в дальнейшем, меня нашли жители ближайшего села. Подъехали на тракторе с прицепом, забрали, чтобы похоронить. Это оказалась семья Хасиновых — свёкор и сноха…

Наш автомобиль лихо свернул на Приморский проспект. Бежевый «Мицубиси» нас уже не вёл. А я находился в таком смятении чувств, что никак не мог выявить новый «хвост». Но я знаю, что он есть. Не таков Ковьяр, чтобы оставить нас в покое. Но теперь ясно одно — нужно везти Мохаммада к Андрею. У того в городе много знакомых и друзей. Может, дадут человеку пристанище — хоть ненадолго. О том, что Эфендиева-младшего можно задержать, я даже и не думал.

— Ваш отец рассказал Озирскому про несостоявшиеся похороны, — заметил я. — Это можете опустить. Но, как я понял, вы потом узнали фамилию этого сержанта. Каким образом?

— Я долго лежал уже здесь, в отдельной палате. Из живота и рёбер торчали трубки. И в вене — игла от капельницы. Конечно, всё время кололи наркотики, и я дремал. Видел наши дома, равнину, горы, ворота с орнаментом. Родные места вставали перед глазами. Я то отлетал туда, в Чечню, то искал пропавший перстень. Мне так и не довелось увидеть отца. Когда я пришёл в себя, он уже уехал.

За Большой Невкой, в ЦПКиО, орали вороны. В эту зиму река не вставала, и воду схватило ледком только у берегов. Я подумал, что надо остановиться на Приморском шоссе под любым предлогом, дождаться приезда кортежа Ковьяра. По пути в Ольгино, где назначена «стрелка». Он не минует нас ни за что. Но, прежде всего, нужно отвезти в Лахту Мохаммада, поставить в курс дела Андрея Озирского.

Раненому становилось всё хуже. Погода изменилась, асфальт Приморского проспекта замело. Снежинки таяли, не долетая до тёмных вод Большой Невки. Воздух становился светло-синим от непривычной, совсем зимней белизны. Фонари, словно обрадовавшись, засветили ярче. На визит в агентство оставалось совсем мало времени.

— Я не жалел автомобиль — у меня их целый гараж. Я ведь автогонщик по профессии, — продолжал Мохаммад. — А вот перстень от меня будто с кровью оторвали. И не потому, что много золота. На нём выгравированы слова Пророка, да пребудет с Ним мир! Одежда меня и вовсе не интересовала. Цепочки — тоже. Пусть бы всё забрали, раз они такие нищие — белые люди! Но память о хадже, о той земле, где зародился ислам, должна быть со мной. Вспоминал, что перед бегами там верблюдов поят парным молоком на меду. Всё хотел сказать, чтобы мне принесли такое питьё — тогда сразу поправляюсь.

— Мы и принесли, — улыбнулся Брагин. — Причём несколько бутылок. Труднее всего было найти корову. Но и с этим помогли добрые люди.

— А ещё тот сержант не выходил из головы. Казалось бы — война, всё бывает. Но даже не расстрел меня потряс, а пинок в поясницу. Это когда человек уже сдался, и ответить тебе не может!

— Мало у вас данных, чтобы найти сержанта, — заметил я. — Мой брат, например, его тёзка, и в таком же звании. Более того, он приехал в отпуск из Чечни, привёз такой же перстень. Да и по описанию походит. Наверное, мать-природа не так изобретательна, как мы о ней думаем.

— Ваш брат? — удивился Мохаммад.

Мое азиатское лицо никак не связалось с Мишкиной наружностью. Из-за этого Эфендиев-младший не совсем мне поверил.

— У нас разные отцы, — пояснил я. — Мы сводные.

— Ах, да, конечно, — кивнул Мохаммад. — Так вот, я успел почувствовать, как с меня сорвали перстень. Скорее всего, это сделал именно тот сержант. А Хасиновы рассказали, что мой «Мерседес» увезли на тросе, прицепив к другому грузовику…

Неужели?… Нет, не может быть! Мишка — парень с заносами, но всё же не такой, чтобы хладнокровно расстрелять человека и тут же его ограбить. Наверное, он брал вещи в заброшенных домах. Могу даже допустить, что спьяну отбирал их под дулом автомата. Но убить — не в бою; штатского, мирного человека! Раздеть его, ограбить, подцепить машину на трос…

Но привёз же брат в подарок две пары серёг, юбки, платки. Значит, не только Мохаммада ограбил, но и каких-то женщин, детей. Откуда он взял куклу для Нонки? Узнать бы у брата, где он взял все эти шмотки, все эти милые мелочи. Противно, если грабил брошенные магазины. Ещё хуже вариант, когда он мог взять вещи из чьего-то дома. Но это ни в какое сравнение не идёт с тем, о чём говорил сейчас наш попутчик.

— Ну, мерещилось тебе разное под наркозом! — нетерпеливо сказал Роман. — Часто так бывает. А насчёт фамилии-то как?…

— Я в забытьи просил одного, — тихо сказал Эфендиев-младший. — Одно одного: кто он? Откуда приехал воевать в Чечню? Признаться, я не надеялся на ответ. И вдруг мне то ли показалось это, то ли приснилось… Знаете, Прохор, он не может быть вашим братом.

— Почему? — с заметным облегчением спросил я.

— Вы где живёте? — Мохаммад, тем не менее, буквально прожигал меня глазами.

— В Москве.

Я увлёкся этой беседой. Неизведанное всегда привлекало меня.

— Вот видите! А он — из Нижнего Новгорода, — уверенно сказал Мохаммад.

Я до крови прикусил язык и укладкой сплюнул в платок.

— И потом… Ведь ваша фамилия — не Самохин?

— Я же сказал, что мы не полнородные братья. — Мой голос звучал как бы со стороны.

Перед глазами всё поплыло. Наверное, от нервного перенапряжения зашевелилась пуля. Висок пронзила очень сильная, но краткая боль. Мохаммад Эфендиев никак не мог знать, что мой братец носит фамилию Самохин и живёт в Нижнем Новгороде. Вряд ли Андрей Озирский, Всеволод Грачёв и прочие общие знакомые стали бы что-то такое ему рассказывать.

Господи, неужели мне это не снится? Вот для чего мы встретились сегодня! Суд должен свершиться. Убийца не уйдёт от кары. Пусть Мохаммад нанёс увечья тем солдатам в грузовике, но они начали первые. Зачем бить уже лежащего и тем провоцировать драку? Не тот человек Мохаммад Эфендиев, чтобы бросать его в кузов в одних подштанниках, да ещё зимой, бить в лицо и по почкам.

А чего ты ещё ждал от чеченца, братец Миша? Не такой ты дурак, как я знаю. Специально нарывался, чтобы получить возможность убить богато одетого парня и ограбить его. Так всегда можно оправдаться, и с чистой совестью смотреть в глаза любому начальству. Как жаль, что перстня со мной нет! Предъявил бы его сейчас на опознание. Почему не надел в командировку? Что за глупый вопрос? Потому что не предчувствовал этой вот встречи.

— Моя фамилия — Гай.

Чухой, сиплый голос прозвучал словно из динамика автомагнитолы, откуда-то из угла.

— У вас ведь не только перстень пропал? Цепь на шее была?

— Была плоская цепь, но я о ней не горюю. Таких на свете много. Так вот, Аллах явил милость, и я увидел город. Я никогда не был там, но знал, что это — Нижний Новгород. Он стоит на Волге. Постепенно ко мне как бы приблизился дом. Кажется. Это была «хрущёвка». На четвёртом этаже квартира, из трёх комнат. Две — смежные, одна — отдельно. Кухня окном выходит в заснеженный двор. Вечером там светит солнце. Скрипят детские качели. Постепенно проступает сама кухня с клетчатыми занавесками на окнах. На стене — ходики-кошка. Много цветов в горшках. Маленькая женщина, брюнетка, в пёстром халате, что-то варит в кастрюле. На подоконнике у неё — икона и зажжённая свеча…

Это наваждение. Я не могу поверить в такое. Никто, кроме меня, не бывал в этой квартире, и потому не мог рассказать Мохаммаду. Я даже ни разу не говорил с ребятами о том, как выглядит жилище моей матери. Да, та самая квартира! Всю жизнь Елизавета Прохоровна мечтала о нормальном жилье. Наконец, въехала в эту «хрущёвку». С ними была ещё мать Ивана Самохина, поэтому получили трёхкомнатную.

Дальше бабка умерла, Иван сгорел. Теперь там прописаны только мать и братец. Собираются ещё и Алёнку к себе взять — у той совсем нет жилплощади. А впервые я увидел это жилище летом семьдесят шестого года, когда приехал на побывку из армии. Мать буквально порхала по комнатам, и всё время пела от счастья. А на балконе стояла синяя клетчатая коляска, где сучил толстыми ножками лысый карапуз. Мать закрывала его от мух тюлевой занавеской.

А теперь он расстреливает и грабит? Ему так понравилось, что хочет вернуться туда уже контрактником. Сам говорил, что будет воевать «до последнего чеченца». И моего совета спрашивал — стоит ли? Я пока не ответил. Но обязательно скажу завтра утром, если сумею вернуться.

Сжав зубы, я смотрел вперёд, на снежную круговерть. Кажется, забыл не только про Виру, но и про цель своей командировки. Пытался представить себе брата. Вот он ходит ночью по моей московской квартире, не может уснуть. Интересно, переживает или нет? Не похоже, что Мишка сильно каялся. Скорее, мучается потому, что там гибнут ребята, а он в столице прохлаждается…

— Ещё я видел бидон. На нём нарисованы два петуха. Один — красный, другой — чёрный. Гарнитур на кухне под дерево. А в углу — самовар с трубой…

Меня многому научили в КГБ и в ФСК. Но тут я понял, что образование пошло прахом. Брагин просто развлекался и одновременно гнал машину по Приморскому проспекту, переходящему в одноимённое шоссе.

— А ещё чего видел? — весело спросил Роман.

— На кухню вошёл серый, с белой грудкой, кот. Женщина сказала ему: «Стёпка!» Я откуда-то знал уже, что это — мать того сержанта. Она писала сыну письму в Чечню — на кухне. Женщина то прижимала к груди фотографию сержанта, то смотрела в окно и шевелила губами, молясь. На пальце у неё — золотое кольцо с бирюзой…

Конечно, я мог бы потребовать большего. Например, спросить адрес. Но и того, что рассказал Мохаммад, оказалось достаточно.

— Вы — экстрасенс? — прямо поинтересовался я.

— Не знаю, не замечал, — пожал плечами Мохаммад. — Возможно, повлияли обстоятельства, и я впал в транс. Так это называют учёные. У меня другое мнение, которое я оставлю при себе.

Итак — кольцо с зелёной «больной» бирюзой, ходики-кошка, самовар, петухи на бидоне… Мать действительно писала письма на кухне, при верхнем освещении. Начинала так: «Здравствуй, дорогой мой сынок Мишенька! Шлю тебе горячий привет и желаю всего самого хорошего…» И всегда рядом крутился пятилетний кот Стёпка, которого раньше возили на дачу. Клянусь, что большего потрясения в своей бурной жизни я не испытывал…

— Мохаммад, вы… — начал я. открывая глаза.

В это время Брагин резко, с визгом, затормозил. Из-за снежной пелены брызнули огоньки, и лобовое стекло «Мерседеса» треснуло. Меня ударило в плечо, потом обожгло. Из-за того, что отвлёкся на беседу с Эфендиевым-младшим, пропустил нужный момент. За это получил в левую руку, а потом — в лоб, но по касательной. Из-за пурги никто из нас не заметил, как джип «Крайслер-додж», обогнав нас, развернулся боком. Оттуда и открыли по нам ураганный огонь.

Кровь заливала мне глаза, левый рукав сразу же обвис. Третья пуля, возможно, вошла бы мне в глаз. Но Мохаммад с невероятно силой пригнул мою голову вниз. Потом открыл дверцу и швырнул меня наружу, шляпой в наметённый сугроб. Роман упал рядом со мной. Он забористо матерился и стрелял из пистолета по джипу.

— «Дуру» бери в «бардачке», бля, быстрее… С-суки, ишь что удумали!

Мохаммад винтом вылетел за мной. Я видел только ресторан-поплавок на реке — такой же белый, как снег. Мы втроём стреляли в ту сторону, а по нам садили из автоматов. Ранили моих спутников или нет, трудно было понять. Но вдруг джип, резко развернувшись, умчался к Ушаковскому мосту. На дороге остались лежать три тела — это были нападавшие.

Мы сразу же оказались в кольце любопытствующих. Кстати, на время боя все куда-то разбежались. Много транспорта остановилось, и фары светили сквозь снежную круговерть. Кругом раздавались восхищённые возгласы, типа: «Круто!» и «Во, класс!»

Я смотрел, как моя кровь капает в снег, и ни о чём не думал. Но почему они уехали сейчас? Ведь это не в правилах Ковьяра. Раз уж начали стрелять на поражение, должны были кончить. Сам ещё в сентябре прошлого года говорил Грачёву с Озирским, что Никита Зосимович просто так пальбу не поднимает. А если открыл огонь по кому-то, обязательно должен получить труп.

— Тут живой один, а два «холодных»! — крикнул какой-то мужик в камуфляжной тёплой куртке.

Он склонился над телами, которые лежали метрах в десяти от нашего «мерса».

— «Скорую» надо вызвать, а то кровью истечёт!

Я никак не могу найти Мохаммада. Но точно знаю, что именно он застрелил двух бандитов. Кто ранил третьего, я или Роман, было неясно. Шум голосов улетал в небо, испещрённое точками снега и электрических огней. Боли я не чувствовал, слабости — тоже. Кусал усы и твёрдо знал — планы наши скомканы. Операция уже не получится такой, как была задумана. Ковьяр точно не прибудет на «стрелку». Он заподозрил подвох и, видимо, приготовился валить из России — раз пошёл на открытое столкновение.

Кто-то из своей иномарки, по мобильному, вызвал милицию. Наш телефон в машине оказался вдребезги разбит пулями. Я хотел взглянуть на часы, но не смог. Стоял и оплывал кровью, как свечка — воском. Мохаммад подошёл ко мне сзади. На его плече уже висела сумка, взятая с заднего сидения.

— Спасибо за то, что подвезли, что хотели помочь. Но теперь мне с вами оставаться нельзя. Андрею пока тоже ничего не говорите. У меня есть в Питере верные люди. Примут, укроют. Передайте Роману всё то же самое, и огромный привет. Не буду его отвлекать — пусть с ГАИ разбирается.

Уже прибыл гаишный «Форд» с маячками. Два сотрудника в белых портупеях о чём-то беседовали с Брагиным и свидетелями перестрелки. Кажется, прохожие даже запомнили номер джипа. Ещё один гаишник бегал с жезлом по разделительной полосе и что-то кричал, направляя транспортный поток в объезд.

Я и сам понимал, что Мохаммаду нужно скорее уходить. И это при том, что он нам с Романом спас жизнь — десять минут назад. Парень среагировал, несмотря на болезнь, мгновенно, квалифицированно, оперативно. Было очень жаль, что ему придётся в одиночку искать пристанища.

Надо бы с Озирским связаться, чтобы он сообщил группам в банковских автомобилях об изменении обстановки. Но я почему-то не двигался, и Мохаммад — тоже. Мы смотрели друг другу в глаза и всё понимали без слов. Эфендиева не интересовало, кто в нас сейчас стрелял, и почему. Да и какая разница? Когда в твоих друзей стреляют, ты защищаешь их без лишних вопросов. Противник — в джипе, и надо организовать оборону, чтобы отбиться. Как всё просто на словах, и как трудно на деле!

А теперь наш спаситель растворится в сумерках. И неизвестно, встретимся ли мы ещё когда-нибудь. Я отряхнул шляпу о колено. Раны пока не болели, их только холодил сильный ветер. Рукав пальто совсем промок и задубел. Шляпа тоже была в крови, но я всё равно надел её на голову. Вот и всё, снова мир. Гильзы остыли в снегу. И течёт Большая Невка, летят хлопья снега, который уже пахнет весной.

От Ушаковского моста примчались две «скорые». В одну погрузили убитых бандитов, в другую взяли раненого, «трёхсотого». Брагин указывал гаишникам на меня и говорил, что я тоже ранен. Скоро подойдут сюда, и Мохаммад исчезнет. И я за краткое время должен сказать ему всё, что хочу, что считаю нужным. Надо найти слова, которые впитают в себя сладость и горечь, счастье и страдания. Я уже считал этого парня своим другом, хотя познакомились мы совсем недавно.

Это ж какая пакость кругом творится! Человек совершил подвиг, а теперь вынужден будет прятаться! И не орден получит, если попадётся, а длительный тюремный срок. Он ведь не виновен. Виноваты те, кто толкнул его на ту сторону, попытавшись расстрелять, избив и ограбив… А-а, подполковник, боишься признаться себе самому, что сделал это не кто-то посторонний. Убийцей и мародёром оказался твой единоутробный брат Михаил, которого ты скоро увидишь.

И что будешь делать? Какую возьмёшь тактику? Мохаммад понял только, что, вроде, убивал его мой родственник. Но где он сейчас, я не сказал. Ведь сержант мог сейчас быть в Чечне. А он — в Москве, живёт в моей квартире. И я должен буду напрямую спросить его. Выслушать, а потом уже рассудить по справедливости.

Да что спрашивать-то? Он же снова хочет туда, на войну. Не хорохорится перед матерью, а действительно рвётся туда. До чего же хочется встретиться с ним сейчас! Спросить напрямую, откуда у него перстень и цепь. Да и насчёт серёжек-шалей тоже поинтересоваться. Не с убитых ли женщин всё это снято? А мать с Алёнкой спокойно носят эти цацки. Я бы с ума сошёл, если б узнал, что презент снят с трупа! Там, наверное, есть и пятна крови — надо бы поискать.

— Я сделаю то, о чём ты мечтаешь…

Мохаммад вздрогнул, когда я ему сказал. Назвал его на «ты» не в знак превосходства, а по дружбе. Стало так грустно, что защемило сердце. Но задерживать парня нельзя. Ещё схватят его — по моей вине!..

— Андрею тоже привет передайте. Он ведь всё равно узнает, что я сбежал из больницы. Пусть туда больше никто не ходит ладно? Всем спасибо за заботу. Всё, сюда идут…

И парень скрылся, как настоящий ниндзя — даже я ничего не заметил. Пошёл навстречу новой бригаде «скорой», которая приехала за мной. Около трупов и расстрелянного «мерса» уже возились оперативники, что-то замеряли. А ведь я мог валяться, как те бандиты. И на моём жёлтом холодном лице уже не таял бы снег. Лука, Фома и Нонка не стали круглыми сиротами только благодаря Мохаммаду.

Конечно, из «конторы» меня попрут — ну и ладно. Очередное ранение здоровья не добавит. К тому же, я должен себя беречь, всё время помнить о детях. Надо сейчас найти рацию — хотя бы в «скорой». И передать доклад о случившемся — чтобы в операцию по захвату Ковьяра на ходу вносились изменения. Может, Роман уже это сделал? Вполне возможно. Он видел то же, что и я.

Впрочем, Ковьяр здесь не появится — можно к бабке не ходить. Он всё понял, и рванул за бугор. Наверное, и про Эдуарда всё узнал. А сейчас несётся на серебристом лайнере — далеко-далеко. Возможно, уже покинул воздушное пространство России. Тогда придётся сообщать в Интерпол, но это — уже не моя забота.

Нечего душу травить, всё могло кончиться и хуже. Конечно, взгреют меня за Ковьяра — ну и ладно. Уйду в коммерческие структуры, к тому же Озирскому в фирму. Андрей поймёт, что в сегодняшнем конфузе моей вины нет. И начальство знает, что Ковьяра запросто не взять. Иначе давно бы на кладбище лежал или зону топтал. Сейчас главное — обезопасить Дарью Ходза и её дочку Эрику. Они могут сильно пострадать, если Ковьяр получит доказательства того, что Чёрная Вдова сотрудничала с «легавыми».

Я точно знаю, что выживу. Сейчас смешно даже думать о смерти. Может быть, ещё буду счастлив. Но если тот самый Михаил Самохин из Нижнего Новгорода и есть мой брат, наше свидание с ним станет последним. Я даже не смогу подать ему руку, не говоря уже о тесных, родственных отношениях. А о том, чтобы присутствовать на его свадьбе, и речи быть не может. И дети мои ни за что не поедут летом ктакомудядюшке.

Мать, само собой, заревёт в голос, расстроится, но ничего не поделаешь. Я с уважением отношусь к ратному труду солдата, но только когда он воюет с комбатантами, то есть с вооружёнными людьми. И уж, конечно, не раздевает потом трупы дрожащими от жадности руками. А про платки, юбки и серьги страшно даже вспомнить. И кто теперь знает, что делал с этими женщинами Мишка. А вдруг не только ограбил, но ещё и изнасиловал. И убил?…

Боже, а кукла, с которой Нонка спит в обнимку? Значит, и дети пострадали от рвения моего братишки? Как бы поскорее вырваться в Москву, чтобы глаза в глаза задать этот вопрос! Или, может, сюда вызвать мать с братом? Они ведь ничего не знают про Мохаммада, и приедут. Вот тогда настанет момент истины — и для меня, и для Михаила.

Страшно, что он эти свои привычки принесёт с войны в мирную жизнь. Проблемы свои будет решать только силой. И что тогда? Контракт с паханом, новые трупы, свежая кровь, выстрелы и взрывы? И вся эта мерзость будет густо замешана на нацизме. Я не имею права допустить хотя бы ещё одну смерть от руки моего брата. Ведь для чего-то я существую, хоть десятки раз мог погибнуть. Несмотря на азиатскую внешность, пользуюсь у брата авторитетом. Восемнадцать лет разницы в возрасте — не баран чихнул.

Может быть, поговорить с ним о покаянии? Даже не о церковном — он и так постоянно крестится. Нужно просто доказать молодому ещё парню, что он неправ. Я ведь тоже умею убивать, и получше него, но не делаю этого. И уж, конечно, никого не граблю. Так почему же он считает себя вправе исповедовать те же принципы, что немецкие фашисты пятьдесят лет назад?

Брат просто обязан пересмотреть свои духовные ценности, жизненные установки. Ни о каких убийствах и грабежах беззащитных не может быть и речи. На войну нельзя ходить, как на службу, особенно когда она идёт в твоей стране, с твоими же согражданами. Пусть они внешне не тебя не похожи, пусть молятся другому Богу! Ты смотришь на них сквозь прорезь прицела, и должен ужасаться этому, а не гордиться.

Гражданская война не может быть праведной. Мой брат, став преступником, должен ужаснуться этому. Если я не добьюсь перемены в его сознании, значит, Мохаммад зря спас меня сегодня. Ведь он уже знал, что мы с его палачом рождены одной матерью, и всё равно вытолкнул меня из «Мерседеса» под обстрелом! У него ещё не зажилитераны, а он уже принял новый бой. И не давал бандитам приблизиться ко мне, чтобы сделать контрольный выстрел…

Нет, не только душеспасительными беседами с Михаилом я должен платить Мохаммаду. Мы не для того встретились посреди огромного города. Это была Судьба. Разговор почти сразу коснулся самой больной темы. Так почему же я стараюсь как-то смягчить, смикшировать вопрос? Только потому, что палач — мой брат?…

— Прохор Прохорович! — Роман Брагин почти подбежал ко мне. — Я Андрею всё сообщил. Он обещал передать, куда надо. А вы езжайте в больницу, быстрее! Видите, сколько крови вытекло?

— Да, обязательно поеду, — успокоил я Брагина. — Андрей больше ничего не сказал? Может, у него тоже есть новости? Про Мохаммада не говорил ему?

Ледяные звёзды таяли на моих пересохших губах. Лицо Романа расплывалось передо мной в темноте и метели.

— Потом скажу, тут же всё слышно, — рассудительно ответил Брагин. — Кстати, где он?

— Ушёл, не захотел нас подставлять. Так что сказал Андрей? — Я видел, что Роман взволнован ещё больше, чем прежде.

— Блин, прямо не верится… Ковьяр не прилетит сюда.

Брагин подтвердил мои опасения, но я всё равно удивился.

— Почему же? Просочилась информация? Или какая-то другая причина?

— Да нет, другая, — махнул рукой Роман. — Его замочили, Прохор Прохорович…

Я качнулся, и врач подхватил меня по руку. Водянистый снег под нашими ногами темнел от моей крови.

— Убит?! Где, кем?… — Вот такого развития событий я никак не ждал.

— Ещё в Москве, на Ленинградке. По пути в аэропорт «Шереметьево». А вот кем, установить пока не удалось. Только что Андрею позвонили с Литейного и сказали, что захват отменяется. Москва даёт отбой. И вам приказывают вылететь туда для получения новых инструкций. Но вы ранены, и это меняет дело. Надо сначала помощь получить, а потом уже решать. Сейчас вы не беспокойтесь ни о чём. Я тут формальности закончу. Доктор сейчас заберёт вас…

Роман говорил ещё что-то, но я плохо его слышал. Похоже, что в голове у меня сели какие-то батарейки. Смысл слов тоже доходил до меня плохо. Как быстро сегодня меняется ситуация! В последний день этой страшной зимы мы собирались брать на Приморском шоссе Ковьяра. В Ольгино его ждёт Чёрная Вдова. Надо и ей передать, чтобы ехала домой. Так или иначе, но какие-то результаты есть. Никита Ковьяр мёртв.

Должно быть, именно поэтому «Крайслер-додж» развернулся и улетел обратно, к Ушаковскому мосту. Хозяин, «заказавший» подполковника Гая, сам погиб. И теперь исполнители не знали, стоит ли выполнять задание…

Мне вдруг почудилось, что снег повалил ещё гуще. И стал двухцветным: снежинка — чёрная, снежинка — белая. Голова у меня закружилась, и небо оказалось под ногами. Деревья, нагруженные мокрыми хлопьями, взвились вверх и повисли над проводами. Брагин, изменившись в лице, крепко схватил меня за руки. Врач с фельдшером уже стаскивали с меня пальто.

— Когда это произошло? — с огромным трудом выдавил я.

— Час назад! — Роман почти кричал мне в ухо.

Все суетились вокруг меня, разворачивали на мокром тротуаре носилки. Но эта возня скользила мимо сознания.

— Час назад, слышите? На Ленинградском шоссе, — продолжал Брагин. — Он ехал в джипе «Шевроле». Как всегда, сзади была охрана — тоже на двух внедорожниках. Их обогнал КамАЗ. Встал пересёк трассы, как здесь, у нас. Из крытого кузова открыли огонь. Предположительно, работали два автомата. Никита Зосимович погиб на месте, два телохранителя — тоже. Остальные ранены и доставлены в «Склиф». Некоторые из них во время транспортировки успели да показания…

Врач уже отгонял Брагина. Фельдшер прямо на улице делал мне уколы. Два милиционера держали меня, чтобы не упал. Я проклинал себя за слабость, но ничего не мог поделать. Надо было срочно переливать кровь.

— Это совершенно точные сведения?

Я изо всех старался выпрямиться, побороть головокружение, но никак не мог. Видимо, рана в плечо оказалась серьёзной.

— Точные, конечно, — заверил Роман. — С ним всё, Прохор Прохорович! Ни о чём не беспокойтесь. Скажите, что Андрею передать. Может, в Москву, семье сообщить?

— Да, обязательно! У меня дома мать и брат. Скажите, что ничего страшного…

Язык мой одеревенел, как от наркоза. Шляпа упала в снег, и Брагин поднял её, сунул в карман моего пальто. Потом врач и милиционеры положили меня на носилки. Стало заметно легче.

— Пока не надо Андрею о сегодняшней встрече говорить. Онсказал, что сам даст о себе знать. Только пусть в клинику больше никто не приезжает…

— Само собой! Ладно, сделаем. — Роман шёл рядом с носилками к машине.

А я наслаждался покоем, холодным воздухом, который пах деревней и снегом. И всё-таки чувствовал, что не сказал Брагину самое главное. А что? Ковьяр погиб — это уже точно. Его убрали, скорее всего, те, кто не хотел иметь проблемы ни с Дарьей Ходза, ни со спецслужбами. Его просто не допустили в Петербург. Захваченный Никита Зосимович становился настолько опасным для авторитетов, в том числе и зарубежных, что они поспешили перерезать эту верёвочку. А то по ней мы вышли бы на влиятельные структуры преступного мира России, Европы, Америки, Азии.

Короче, шлёпнули хозяина свои же. Вероятно, что сектанты из «Аум синрикё». Впрочем, не обязательно, бойцов везде хватает. Автором идеи покушения мог быть кто угодно. В том числе и те заправилы, о которых нам не удалось узнать. Информированность Ковьяра, как любая медаль, имела две стороны. Будучи влиятельным и посвящённым во многие тайны, нужно иметь в виду печальный вариант развития событий. Ведь в этом случае твоя кончина выгодна очень многим.

Нынешним днём многие боссы по всей планете облегчённо вздохнули. Им стало гораздо спокойнее жить. Показания Ковьяра могли бы сильно ударить по их бизнесу, спровоцировать активность Интерпола. Не знаю, догадались ли компаньоны Никиты Зосимовича, что «стрелка» с Чёрной Вдовой была для него капканом. Может, да, может, нет. Во всяком случае, Дарья Ходза ещё никогда не была замечена в отступничестве от принципов, принятых в её кругу. Она слыла очень трудным партнёром даже для искушённых, матёрых коллег. А уж о том, что она могла немедленно выполнить просьбу какого-то мальчишки по кличке Божок, никто даже не мог и помыслить.

У меня сложилось впечатление, что Никиту Зосимовича просто списали в утиль. «Акела промахнулся», и этого оказалось достаточно. Свято место пусто не бывает. Значит, это место нужно как можно скорее освободить, а заодно обеспечить молчание Ковьяра. Чтобы с ним не случилось то же, что с Косаревым, его убрали ещё в Москве. На загородном шоссе, в сумерках, привели в исполнении приговор — легко и красиво.

Судя по тому, что убийцы знали о ближайших планах Ковьяра, они были близки к покойному лидеру. Знали, каким именно рейсом он вылетает из Москвы в Петербург. Так или иначе, но моя миссия выполнена. Не знаю, как сложится судьба империи Ковьяра. Скорее всего, она распадётся на отдельные группы, каждая из которых заживёт своей жизнью. Но того преступного сообщества, которое мне было поручено ликвидировать, уже нет, и никогда в прежнем виде не будет. Вряд ли найдётся человек, способный его возродить.

И последнее. Теперь можно сообщить матери Эдуарда Косарева о его гибели. Пусть приедет и заберёт тело. Чёрт, я всё не о том думаю… Не это главное. А ведь меня через минуту увезут отсюда в медицинском «Форде». И я не успею сказать Роману те слова, от которых зависит вся моя дальнейшая жизнь.

Мать с братом обязательно должны приехать вместе. Неизвестно, сколько времени я проваляюсь в госпитале, а семью нужно срочно увидеть. Мнение обо мне начальства не в счёт — я всё равно уйду. Сегодня понял, что старею, когда едва не погиб в обычной перестрелке.

Носилки установили внутри «Форда», и водитель уже хотел захлопнуть дверцы. Но я приподнялся и, преодолевая жуткую слабость, окликнул Романа.

— Что? Вы лежите, я всё слышу! — Брагин наполовину влез в салон. — Доктор, пожалуйста, подождите, — неожиданно кротко попросил наш терминатор.

— Скажите матери и брату, чтобы срочно, при любой возможности, выехали сюда — с детьми. Пусть бросят всё и — вперёд!

— Дайте дверь закрыть, — раздражённо велел врач. — Уже полчаса здесь стоим. А потом за осложнение спрос с меня. Договаривайтесь быстрее!..

Лицо врача стало пунцовым от ветра и злости. Водитель торопливо курил, закрывая ладонями от ветра огонёк сигареты. Фельдшерица прыгала от холода на высоких каблучках, и впалые щёки её подернулись сизым. Наверное, сильно замёрзла, и шмыгала носом.

— Роман, дословно так передайте: пусть брат достанет перстень из сейфа. Запасной ключ я оставил в верхнем ящике письменного стола, на брелоке. Кроме того, мне нужна кукла младшей дочери. Не забудьте! Кукла Нонны. Пусть мать об этом позаботится. А завтра я хочу увидеть Андрея. Мне надо попросить его кое о чём.

— Всё передам, как есть, — успокоил Брагин. — Только вы-то поправляйтесь. Всё, не буду больше мешать…

Он отступил в холод и снег. «Форд» тронулся с места. Я лежал и смотрел в потолок, на прямоугольный плафон. От белого халата, лежащего под головой, сильно пахло лекарствами. И я думал, что на сегодня дел у меня не осталось. А вот завтра приедет Озирский, и я изложу ему свою просьбу.

Уже было известно, что везут меня на Будапештскую улицу — в Институт скорой помощи имени профессора Джанелидзе — то есть в питерский «Склиф». Именно оттуда сегодня утром и ушёл Мохаммад.

* * *

— Лариса, Вирина сестрёнка двоюродная, детей не дала сюда везти…

Мать сидела около моей постели. В белом халате, слишком большом для неё, она походила не на медичку, а, скорее, на продавщицу молока и сыров. Маленькая, хрупкая, с обильной проседью в смоляных волосах, она по-прежнему была пикантна, мила. И эта глаза, похожие на ягоды чёрной рябины! Вот оно, кольцо с зеленоватой бирюзой на пальце, и в ушах — такие же серьги. Не те, что привёз Мишка из Чечни.

Из-под халата матери выглядывал серый костюм, который надевался только по торжественным случаям. Из косметики мать употребляла только простую коралловую помаду. Красить брови и ресницы ей не требовалось. И ногти она никогда не покрывала лаком — столько я себя помню. Для своих пятидесяти пять лет кубанская казачка Лиза Гай, а ныне Самохина, чудно сохранилась. Сзади, если покроет голову, её до сих пор можно принять за девушку.

Кстати, и мне всегда давали меньше истинного возраста. А вот Мишка выдался в отца. На вид ему двадцать пять, хоть на самом деле и двадцати нет. Он высокий, кряжистый, уже заматеревший на войне. И сейчас Михаил в форме, которую не прикрывает белый халат. На груди — орден, на физиономии — улыбка. Они пришли сюда недавно. Выбрались в Петербург через сутки после того, как получили известие о моём ранении.

Мать, разумеется, натащила всякой провизии. Она сильно испугалась, хоть Роман сразу же успокоил — раны жизни не угрожают. Мишка взял у рыдающей матери трубку и переговорил с Брагиным — деловито, по-мужски. Выяснил характер ранений и пришёл к выводу, что я отделался удачно. В Чечне он повидал и не то. Ребятам руки и ноги полностью отрывало. Ужасная эта война, ещё и потому, что убитым оказаться даже лучше, чем раненым.

Пацанам по восемнадцать лет, а они уже безнадёжные калеки. Как им дальше жить, когда всё кончится? В том, что через месяц-другой бойне придёт конец, Мишка не сомневается. Надо только загнать «духов» в горы и там прихлопнуть. Я же, вспоминая Мохаммада Эфендиева, сильно сомневался в действии рецептов братца — простых, как солдатский сапог. Но пока не вступал с ним в полемику — время не пришло. Сначала нужно узнать о детях, об их здоровье. Как они там, сильно скучают?

— Значит, Лариса приехала? — обрадовался я. — Посылал ей насчёт Виры телеграмму в Североморск. Даже не ожидал, что выберется. Когда она появилась?

Я Ларису знал неважно, но Виринея часто говорила, что росли они вместе. Вроде бы, Лара на год старше своей кузины.

— Ночью приехала. Сразу после того, как этот паренёк позвонил. Роман, что ли? Не помню фамилию…

— Брагин. — Я повыше приподнялся на подушках. — Мы с ним вместе под обстрел угодили.

Мне было трудно двигать руками — особенно левой. Всю верхнюю половину туловища стянули бинты, и на голове тоже была повязка. В ярко освещённой палате я чувствовал себя неуютно. Хотелось встать и задёрнуть шторы на окне, хоть солнца и не было. За стеклом плавала вся та же питерская хмарь. Выпавший позавчера снег растаял и превратился в грязные, раскисшие комья. Теперь их лихо месили подошвами прохожие.

В палате нас было четверо, но посетители сидели только у меня. Два соседа то ли спали, то ли просто отдыхали у противоположной стены. Тот, кто помещался ближе всех, читал газету «Санкт-Петербургские ведомости». Он скорбно дёргал губами, бормоча что-то про убийц и беспредел.

Мать и Мишка деликатно повернулись к нему спинами, чтобы не смущать. Но соседушка, похоже, в упор их не видел — так был поглощён усвоением информации. Тем не менее, мы беседовали почти шёпотом. А мать ещё и прикрывала рот ладонью, словно сообщала невероятно важный секрет.

О моём самочувствии мы перебросились парой-тройкой раз, и я закрыл тему. Куда больше меня интересовали дети. Любая мелочь, связанная с ними, мне интересна и дорога. При первой же возможности попрошу врачей отправить меня в Москву для продолжения лечения. А пока буду идеальным пациентом, чтобы не вызывать ни у кого нареканий.

Конечно, мать с Мишкой не спрашивали у меня о службе, о Ковьяре. А вот Андрей Озирский вчера вечером молотил, как пулемёт, стараясь за пять минут рассказать самое интересное. Но я, после операции, почти спал, и ничего не усвоил. Улучив момент, когда Андрей прервал очень важный, но совершенно не нужный мне сейчас рассказ, я попросил его об одолжении. Конечно, Озирский мог отказаться, чтобы в очередной раз не лезть чёрту в зубы.

Впрочем, я недооценил Озирского. Тот, недолго думая, согласился передать мне тайком одну вещь. Для этого мы договорились о том, что утром второго марта я приду в туалет и открою окно. Увидев Андрея, спущу на верёвке авоську куда и будет положен означенный предмет. Главная моя задача — без проблем поднять авоську, и, главное, потом не попасться с этой интересной передачей.

Роман, как я понял, просьбу выполнил. О Мохаммаде Эфендиеве он ничего не говорил. Желание получить предмет, совершенно неуместный в стенах уважаемой клиники, я объяснил опасениями за свою жизнь. Ведь охрана в коридоре не выставлена, и киллерам ничего не стоит, под видом посетителей, проникнуть ко мне. Раз не добили на Приморском, видимо, захотят сделать это сейчас. Такие серьёзные люди на полпути не останавливаются.

Озирский обещал обеспечить охрану максимум через два дня. Но до тех пор тоже дожить надо. И легче сделать это, имея под рукой оружие с обоймой. Андрей беспокоился лишь об одном — сумею ли я как следует обращаться со стволом, имея серьёзные ранения плеча и груди. Я заверил, что смогу — вопросов нет. И нечего мне валяться в больнице с такой ерундой.

Андрей постучал себя по лбу согнутым пальцем. И менторским сказал, что врачам виднее, нужно ли мне здесь находиться, и сколько времени. Но вот чтобы я не заботился ещё и о своей безопасности, пост в коридоре не помешает.

Всё сошло благополучно. Оружие я получил. Теперь нужно соблюдать максимальную осторожность и не допустить, чтобы оно попалось на глаза медикам или соседям по палате. Но даже если такое случится. Озирский лично не пострадает — ведь передать оружие при посещении он не мог. А из окна уборной я вполне в состоянии пообщаться ещё с кем-то; оттуда и получить пистолет.

Вот уже пять часов я лежу вооружённый, и никто пока ничего не знает. Если же тайное станет явным, скажу то же, что и Андрею. Не могу, мол, лежать беззащитным даже в палате, куда может зайти кто угодно. Ведь в клинику я попал после неудачного покушения. И кто поручится за то, что его не решат повторить?…

— Он-то не ранен сам? — беспокоилась мать за Брагина, разглаживая платье на коленях. — Кто за рулём сидел, когда в вас стрелять стали?

— Роман и сидел, а я — рядом. Нет, он не ранен. Вчера поехал на родину, в Смоленск. Срочно вызвали звонком — третий сын родился. Прямо на кухне, между прочим. Жена не успела в роддом поехать, золовку ждала. С детьми хотела её оставить. Варвара почему-то опоздала. А когда пришла, оказалось, что ребёнок уже родился. Ладно, что ключ свой у неё был от квартиры…

Это мне рассказал Андрей при первом посещении. А мать сделала стойку. Она всегда обожала обсуждать чужие дела, даже если не знала тех людей.

— Круто! — свистнул Мишка. — В родильный-то хоть отправили её? Или дома лежит с парнем?

— Увезли, конечно, осмотреть-то нужно. Анастасия — женщина миниатюрная, а муж её — богатырь. Вдруг не всё удачно прошло?

«Рыжий и голубоглазый ребёнок, так что Аське ничего не грозит! — радостно говорил Озирский. — По Варькиным словам, Ромыч и сам такой был. И сын его старший — тоже. Я безумно счастлив, что у них скандалов не будет. Ромыч про Аську-то с Сашком Николаевым всякое думал. Одно плохо — очень уж Аська девчонку хотела. Но, что поделаешь, придётся трёх мужиков растить. Даже страшно — неужели война надолго, раз одни парни рождаются?…»

Я вспоминал, как переживал за Брагина, когда мы ехали из аэропорта по Московскому проспекту. Как просил судьбу, чтобы всё у него сошло на ять. И ведь без Мохаммада ещё неизвестно чем закончилась бы перестрелка для Брагина. Мальчик вполне мог родиться уже без отца…

— Когда это было, вчера?

Мишка был абсолютно спокоен. Да и вряд ли даже самый проницательный человек мог догадаться о нашей встрече с Эфендиевым-младшим. Даже если брат и помнит расстрелянного им молодого чеченца, то считает его уже несуществующим. А уж вероятность того, что тот окажется в Петербурге, да ещё встретится со мной, и вовсе нулевая.

Я должен задать Мишке несколько вопросов, чтобы окончательно прояснить ситуацию. Причём делать это нужно внезапно, в лоб, и требовать немедленного ответа. Мне на руку, что брат в полнейшем неведении относительно моих намерений. За те секунды, что я отпущу на ответ, складно соврать он не сможет. Но, пока не пришло время, я буду смотреть невозмутимо, и говорить вежливо.

— Первого марта, утром. — Я нащупал под подушкой рукоятку пистолета.

Проснулся сосед у противоположной стены. Он надел халат и ушёл в коридор. Тот мужик, что находился рядом с ним, лишь перевернулся на другой бок и продолжал похрапывать. Читающий «Ведомости» отложил очки и газету, взял стакан в подстаканнике и отправился за кипятком. Мишка облегчённо вздохнул — больной ему мешал. Мать тоже сбросила халат на спинку стула, оживилась.

— Имя-то дали младенцу? Глянуть бы в святцы, кто первого марта празднуется. Вроде, как раз Роман, да ещё Феодор…

— Роман у него уже есть — старший, — вспомнил я. — А насчёт Фёдора — пусть сами решают.

Я пытался собраться с силами, с духом — ведь от тяжких объяснений всё равно не уйти. Развязка близка. Когда задать вопрос — сейчас или минутой позже? В зависимости от того, что они скажут.

Внезапно мать обеими руками шлёпнула себя по коленям:

— Так вот, Лариса-то приехала и сказала, что детей не пустит с нами. Нонна опять кашляет, а у Фомочки насморк сильный. Старшенький школу нагоняет, аж по ночам сидит. Отстал сильно во время болезни…

Мать блеснула серёжками в ушах. Открыто, жарко улыбнулась — так умела только она одна. Потом с любовью взглянула на Михаила, погладила его по щеке, положила голову на плечо, всхлипнула.

Брат снисходительно хмыкнул:

— Мам, зачем? Что ты опять расквасилась?

— Ноннушка плакала, что к папе нельзя, и Фомочка — тоже. Но мы решили — правильно. В поездах сквозняки, а у них только глотошная прошла…

Мать говорила, не переставая шуршать бумагой и пластиковыми пакетами.

— Но куклу мы привезли. Ноннушка велела папе отдать. Ради тебя только и распростилась с любимицей!

Мать достала из сумки ту самую куклу Машу, о которой я упоминал сразу же после ранения. Так жалел, что мне не заполучить игрушку! И вот опять свершилось чудо — кукла у меня в руках. Брат удивлённо усмехнулся — мол, что это мужик так набросился на неё? Настолько по дочке стосковался?

Каюсь, не о Нонке я думал, а о другом ребёнке. Ведь принадлежала же кукла какой-то девочке. И вовек не найти её, чтобы вернуть отнятое. Вполне вероятно, что ребёнка уже и на свете-то нет. А Нонка спит в обнимку с этой куклой…

Мать сначала смотрела мягко, проникновенно. Умилялась, что я так дочку люблю. Отцам-то на детей всегда наплевать — только под ногами мешаются. А уж дочка-то всегда — лишний рот и будущий отрезанный ломоть. Когда я поцеловал куклу в лоб, мать удивлённо пошевелила своими прекрасными бровями. Это было уже вообще что-то новое для неё, совершенно непонятное.

Я изучил серебристое платьице, но ничего особенно не обнаружил. Жаль, что нет лупы, но обойдёмся и так. Это же вещественное доказательство! Волосы чистые, да и немудрено. Нока столько раз купала свою любимицу! Зря я драгоценное время теряю. Сейчас придёт медсестра и попросит посетителей удалиться. Но внутренний голос, или шестое чувство, властно требовали — ищи! Ещё не всё потеряно.

Я раздел куклу, слегка отогнул подвижно закреплённые на туловище ручки и ножки. Кукла смотрела на меня круглыми голубыми глазами, хлопала жёсткими ресницами при каждом наклоне. Я заторопился, опершись спиной на подушки. Проверил обе ноги, правую руку.

Мать всплеснула ладонями:

— Прошенька, сынок! Ищешь что-то, никак?…

Мишка с доброжелательной ленцой пояснил:

— Мам, он же фээскашник — бомбу ищет. Что, Прош, куколка могла взорваться?

Осторожно, чтобы ничего не смазать, я оттянул левую ручку куклы. И тут же обе мои раны словно ошпарило кипятком. Засаднило и лоб под повязкой. Я заметил бурый штришок. Видимо, внутри у куклы было немного жидкости, по цвету напоминавшей кровь. Жаль, что нет под рукой эксперта, который в два счёта выяснил бы происхождение этой жидкости! Впрочем, брат и сам может сказать, откуда у него игрушка. Он не особенно рефлексирует из-за своих подвигов.

— Игрушка в крови была? — спросил я равнодушно.

Брат мгновенно утратил домашнее спокойствие, метнул взгляд на мать, в упор посмотрел на меня. Я больше ничего не говорил. Мысленно просил медсестру дать нам возможность выяснить отношения. Мишка смотрел на меня как-то по-новому — будто на врага. Впрочем, таковыми мы теперь и были.

— Ты считаешь, что Нонка рада была бы такому подарку, если бы что-то понимала? Отвечай при матери, как мужику положено! Да?! Это кровь?…

— Да. — Брат сжал кулаки так, что они хрустнули.

Мать, приоткрыв рот от оторопи, переводила взгляд с меня на Мишку и обратно.

— Чья?

Мне казалось, что кукла ледяная, и от неё пахнет тленом. Я аккуратно завернул игрушку в пластиковый мешок, и пальцы мои дрожали.

— В одном доме взяли. Ещё кота плюшевого…

Видно, научили меня в органах технике допросов — солгать было нельзя. Мать ничего и не понимала. Она то жалко улыбалась, то кусала губы.

— Убили ребёнка?! — Я откинул одеяло, спустив ноги с постели. — Ну!..

— Не я убил. Друг гранату бросил, когда в дом входили.

Мишка смотрел на меня испуганными детскими глазами. Не серыми, а голубыми, как пятнадцать лет назад. Тогда он маршировал под новогодней ёлкой, с пластмассовым автоматом в руках и громко орал песню: «Раз-два-три-четыре-пять! Рано, рано помирать! Лучше будем пить-гулять, будем девок целовать!»

Эту песню любил голосить под хмельком его отец, Иван Самохин. После его гибели мать запретила даже вспоминать эти строчки — у неё перехватывало горло.

— Шевельнулось что-то в комнате. Мы подумали — а вдруг бандит? И, на всякий случай… Я думал, что там скотина. Бывает, в сенях прячут. Прошка, не убивал я! Они умерли уже.

— Кто «они»?

Меня тошнило, и боялся, что вырвет. Да, я убивал, но только взрослых мужчин, и обязательно вооружённых. Но бросить гранату за порог мирного дома я не смог бы под угрозой смертной казни.

— Дети, их там двое было. Девчонка лет пять — это её кукла. И ребёнок в люльке, грудной, Вроде, парень. Прохор, ты специально куклу-то рассматривал?!

Мишка привстал на стуле, покосился на мать. Она вцепилась в его руку мёртвой хваткой, не отпуская от себя. Сосед вернулся из коридора с дымящимся стаканом, уселся на койку. Он вытащил из тумбочки складной нож, вытер лезвие салфеткой, отрезал кружок от лимона. Спящий поднял лохматую голову и спросил, который час. Услышав, что половина первого, он поспешно слез на пол, надел шлёпанцы, халат и засеменил к двери. Наверное, торопился в туалет или на свидание — к окну. Третий товарищ по несчастью где-то болтался, и я был рад этому.

— Серьги тоже с убитых?

Я ждал реакции матери, но она почему-то не обращала внимания. До неё как будто не доходил страшный смысл нашего диалога. Она лишь понимала, что я ругаю Мишку. И взглядом умоляла не обижать маленького, несмышлёныша, сиротинку горькую, оставшуюся без папочки.

— Ты много награбил там, сволочь?!

Михаил опешил всего на миг. Потом резко встал, громыхнув стулом. Сосед поперхнулся чаем, обжёг себе рот и выплюнул всё на обтянутые полосатыми брюками колени.

Мать тоже поднялась, взвизгнула:

— Ты что же, Прохор, брата-то сволочишь?!

— Чего?!

Я почувствовал, как дёргаются усы. Кровь грохотала в больной голове. Трепетали все сосуды от сонной артерии до мелкого капилляра.

— Садитесь оба на место, я не договорил ещё! Перстень покажи — тот самый, золотой, что подарил мне. Привёз? Надеюсь, что на Нонку за куклу проклятье не ляжет. Она невинная пока. А когда вырастет, сама проклянёт…

Мать опять нырнула в сумку, вынула оттуда коробочку, опасливо передала её мне. И всё-таки в сумеречном её взоре мелькала надежда на то, что ссора кончится, и проблема решится.

— Наверное, при матери игрушки у убитых ребятишек отбирали?

Я осматривал перстень очень внимательно, но этого даже и не требовалось. По описанию это был тот самый перстень, что Мишка снял с расстрелянного Мохаммада. Даже если из этой палаты я отправлюсь прямо в тюрьму, перстень передам Озирскому или Брагину. А уж они найдут способ вернуть украшение хозяину.

— Не знаю, мать это была или бабка. Платок у неё до бровей. Не разберёшь, сколько ей лет…

Брат смотрел не мне в глаза, а на тумбочку, где громоздились принесённые кульки и банки.

— Стала отнимать эти игрушки, а друг мой ей прикладом в грудь дал. А она орёт: «Чтобы с вашими матерями случилось то же самое, что и с нами!» Так выла и голосила, что мы выскочили вон. Хотели игрушки бросить, но потом я в карман сунул куклу. Она новая совсем была. А я про Нонку вспомнил… Немного крови было, только на платье. Я долго стирал его, потом гладил. Прохор, не я убивал детей, я только «духов»!.. А те прикрываются своими, из-за их спин стреляют. Начинаешь отвечать на огонь, и случайно можешь попасть в мирных! Случайно, понял? Поглядел бы я, как ты бы там ни разу не обмишурился! Ведь из каждого хлева пулемётный ствол торчит…

— Кольца и серьги, я тебя спрашиваю, тоже с убитых сняли? Или у живых, с мочками и пальцами, выдрали?

Мне не терпелось узнать о перстне. Уж там-то я точно в курсе, как было. Если братец солжёт, значит, и в других случаях скрывает правду. Наверное, не приятель кинул гранату, а он сам.

— Где тряпки к рукам прилипли? Может, матери и всё равно. Ей те женщины во сне не являются, которые раньше всё это носили. Но я не желаю, чтобы моя дочь играла в такие куклы. Ты знаешь, как называешься?

— Как?

Мишка смотрел тем ледяным взглядом, о котором говорил Мохаммад. Лицо матери, напротив, пылало, как раскалённая сковорода.

— Мародер. Знаешь такое слово? Ну, и убийца, разумеется.

— Цацки и тряпки мы у живых брали! — Михаил говорил громко, не стесняясь моих соседей по палате. — Бабы сами отдавали, чтобы дома не жгли, скотину не стреляли, их не трахали. Прохор, да у меня мало всего! Офицеры — те лопатой гребли. А генералы вообще трофейное имущество контейнерами вывозили. А я что, бобик? Пустой должен оттуда ехать? За голую идею рисковать жизнью? Она одна у меня. Матери жалко будет, если положу голову за конституционный порядок, за генеральские звёзды. Свой интерес, он здорово помогает на войне. Смысл видишь, идёшь в бой охотно. Потому что знаешь — в следующую ходку больше добудешь. Через раз — затаришься под завязку. И видеотехнику можно привезти, и ковры, даже мебель кой-какую. У матери в Нижнем весь гарнитур продавленный. А «чехи» эти на горбу русского Ваньки зажирели знаешь как? Мужики все в золоте, уж не говорю о бабах. Челюсти у них сплошь из рыжья*. Дома, погреба забиты японской электроникой. Ковры кругом, как в шахских дворцах, диваны мягкие. По две-то иномарки в каждом дворе точно есть. И я своё беру, слышишь, своё! Они за мой счёт гужуются. А их ещё не отпускают, уйти не дают. Милые-любимые, только оставайтесь…

Мишка махнул рукой, словно рубанул воздух.

— Моя б воля, атомную бомбу бросил бы на них всех! Чтобы заразы этой в России не было больше. Чтобы единая была, наша, великая — без всяких автономий. Чурки* знать должны, кто в России хозяин, и никогда больше хвост не поднимать. Вот и всё, что я сказать хотел. А если ты не согласен… Если не согласен, то мне жалко, конечно, но что же поделаешь? Мама плакать будет, а я переживу. Прохор, но ты давай, поправляйся. Мы завтра опять придём, ладно?

— Ещё один вопрос…

Я уже принял решение. Знал, что сам буду преступником, если оставлю житьтакогобрата — развращённого насилием, жаждущего крови. Почему мать не хлещет его по щекам? Почему смотрит с жалостью, с пониманием, всё с той же гордостью? А на меня она никогда так не смотрела. Я только сейчас осознал, как завидовал Мишке всю его жизнь. Как тосковал по материнской любви, как хотел быть желанным, единственным, неповторимым.

Хотел, но не мог, потому что сердце моей матери занимал вот этот белобрысый волчонок, похожий тех, что воевали когда-то за Гитлера. Он хочет швырнуть на свою же землю атомную бомбу, а мать улыбается. Высочайшим указом Михаил Самохин освобождён от ответственности за свои преступления. И наивно думать, что теперь его кто-то сможет остановить, объяснить, что мирных людей убивать и грабить нельзя…

— Перстень-то откуда у тебя взялся?

Я снова пристально взглянул брату в глаза. Тот досадливо дёрнул щекой. Он ведь всё мне растолковал, а у меня ещё вопросы остались! И всё же братец считал, что ничем особенно страшным эта перепалка не кончится. Мы поссоримся — пусть надолго, на несколько лет. А потом встретимся и помиримся — мать не допустит разрыва. Мы же братья, и этим всё сказано.

— «Духа» одного завалил. Ещё в самом начале, когда зашли в Чечню. Кстати, цепь тоже его. Мне её командир не дарил.

— Кончил «духа»?

Я то и дело оглядывался на дверь. Мы снова говорили шёпотом. Сосед опять принялся читать газету. Тот, который спал, вернулся из коридора и завалился спать. Около двери в палату возникла сестричка, которая в любой момент могла прервать наше общение. Сейчас нельзя думать о детях, иначе можно раскиснуть. Ради них пощадить этого выродка, который снова будет убивать. А я ведь обещал Мохаммаду, спасителю своему, выполнить его желание.

— А как ты думал? Сначала «ствол» у него нашли. Едет на шикарном «мерсе», а сам чуток меня постарше. И одет весь от кутюр. Золота на нём немеряно. И вот этот перстень тоже. Взятку нам хотел дать, сучок. Да не на таких напал! Мы его за пистолет решили в «фильтр» сдать. Так он в кузове начал всякие приёмчики демонстрировать. Троих моих ребят положил. Что мне делать было? Дал очередь из АКМа, он и грохнулся «Мерс» начальству пошёл, а у меня перстень и цепь остались. Одежду другие ребята взяли. А что ты глаза вылупил? Война ведь, все так делают.

— Сейчас ты глаза вылупишь! — пообещал я. — Смерть-то хоть констатировал? Небось, и контрольный выстрел не сделал, салага…

Мне было так противно, будто я жевал тухлое мясо.

— Что?!!

Братец по-настоящему удивился. Он ничего не понимал. Считал меня чекистом, который просто обязан всё знать. Но надеялся на то, что война всё спишет, и про Чечню я ничего не узнаю. В настоящий момент я использовал известный приём следователей всех времён и народов — не говорил всё сразу. Только намекал, ронял отдельные многозначительные словечки, щурился и подмигивал, усиливая обуявшее братца смятение.

— Он жив.

Я увидел, что Мишка стал белее мела. Мать сидела неподвижно. Медицинский халат упал со спинки стула на пол. Всегда аккуратная, энергичная, Елизавета Прохоровна даже не попыталась нагнуться и поднять казённое имущество. Щёки матери тряслись, как кисель, а челюсти свела нервная судорога. Наверное, она чувствовала, что семейным скандалом дело не ограничится, и одновременно не верила в самое плохое.

Михаил растерялся, сник, сразу же поверив мне.

— Жив?…

— Его зовут Мохаммад Эфендиев. Ты документы у него, наверное, проверял. Это было двадцать четвёртого декабря. Помнишь число? Вы остановили «мерс» севернее Грозного, по дороге на Толстой-Юрт. У парня был пистолет, подарок отца, из которого он не стрелял. И это легко можно было проверить. Но ты решил отправить человека в «фильтр». Искал синяк от приклада на плече, но не нашёл. В туалетах от кутюр, как ты выразился, не воюют. Человек просто хотел вывезти родственников в безопасное место. Вспоминаешь, братан?

— Вроде, да, было так… Он паспорт показывал. Только я имена ихние не помню. Все они там Магометы. Но этот особенный был, холёный такой, барственный. Думал, что за мзду перед ним все ворота откроются. Только откуда ты знаешь про него? Почему только сейчас сказал? Мы ведь столько с тобой гуторили. Или ты специально ждал до сегодня?

— Тогда я не знал ещё ничего. Мы позавчера встретились, совершенно случайно. Но на самом деле — нет. Ты не должен уйти от ответа, Михаил. И не уйдёшь. С этой стороны я не знал тебя, и мать не знала. Но для неё ты любой хорош, а вот меня уволь. За что ты бил его, уже в кузове, в лицо и по почкам? Он же после этого драться начал. Допустим, нашёл пистолет. Но это — Чечня, там оружие практически все носят. Человек только приехал, не сориентировался ещё. В любом случае, издеваться над ним не нужно было. Тебе просто нравится так себя вести. Ты уютно чувствуешь себя в качестве оккупанта, карателя. Только палачи забирают одежду и ценности своих жертв. Значит, ты у нас прирождённый палач?

Мать испуганно схватила меня за руку, что-то хотела сказать. Но лишь разевала рот, как рыба, выброшенная на берег.

— Перстень этот у Мохаммада из хаджа, из Мекки. Дороже всего для паломника именно такие вещи. Он ведь остальное всё простил тебе как убогому, нищему. Всё, кроме перстня и ударов в лицо, по почкам. Даже расстрел так не оскорбил его. Гордый очень, сын гор. Тебе не понять.

Я решил, что довольно, хватит. И так всё ясно. Брат меня понял, да и мать тоже. Только она восприняла мои слова иначе. Прижала младшенького к себе, принялась гладить его по чубу маленькой шершавой рукой. Что-то зашептала ему, роняя слёзы с длинных ресниц, размазывая около губ помаду.

— Он выжил тогда, — продолжал я. — Сначала свои подобрали, сельские жители. Потом увезли в Моздок, в Ростов, в Питер. Я почти признался ему, что ты — мой брат. Боялся, что Мохаммад в лицо мне плюнет. Его восемь ран и сейчас ещё болят. А он жизнь мне спас вскоре после этого. И Роману Брагину — тоже. Семерым детям отцов сохранил, ясно тебе? У Брагина ещё одна дочка есть, от первой жены. Вчера четвёртый родился. И моих — трое. Семь человек благословлять его должны!

— Я не понимаю, о чём ты говоришь, — тихо сказал Мишка. — Бредишь, наверное. Того «духа» я прикончил. Это был не он.

— Нет, это был он, — возразил я. — И ты должен смотреть страшной правде в лицо. Вот, говорят, без материнской любви вырастают дети зверёнышами. А ведь на тебя мать молилась всегда. И всё равно не смогла воспитать нормального мужика. Под горячими лучами её обожания расцвела в твоей душонке всякая погань. Мама, Мохаммад Эфендиев, которого изрешетил твой милый мальчик, позавчера ехал с нами в машине. В нас начали стрелять. Мне кровью залило глаза, и я был бы убит… Но Мохаммад пригнул мою голову к коленям, и тем самым спас меня…

Агатовые, мокрые глаза смотрели на меня испуганно, умоляюще. Мать не хотела слушать дальше, и только слабо отмахивалась рукой.

— Ты дала мне жизнь, но тут же попыталась избавиться от меня. Приняла обратно лишь под угрозой уголовного преследования. Ты никогда меня не любила. И то, что я жив до сих пор, далеко не твоя заслуга. Все годы я был у тебя бельмом на глазу. Ты равнодушна ко мне и сейчас. Как говорится, Бог тебе судья. Живи с теми чувствами, что душа твоя принимает. А я буду жить со своими!

Моя рука скользнула под подушку. Я сбросил предохранитель, а патрон был уже дослан.

— И потому поступлю так, как следует поступать с бешеным псом. Я стою на страже закона, и должен беречь чужие жизни. Твой младший сын узнал, как сладко, как просто убивать и грабить. Он никогда не отойдёт от такой установки в жизни. Он понесёт зло, понесёт смерть дальше — по городу, по стране…

— Проша!!! — истерически закричала мать.

Она вскочила, хотела обнять меня. Потом метнулась обратно, к Михаилу. Мы были только втроём. Для нас не существовало ни клиники, ни палаты, ни перепуганных больных. Им не повезло — оказались рядом со мной в самый ответственный момент, и всё увидели. Медсестра замерла в дверях. Это была блондинка лет двадцати пяти — в розовом халатике, в высокой шапочке. На круглом девичьем лице застыл смертельный страх.

— Мама, отойди! — приказал я.

Она механически подчинилась, отступила на шаг влево. Я увидел, что у них с медсестрой одно и то же выражение лица. Такое бывает у женщин, впервые попавших в перестрелку.

— Ты говорил, что «духи» по рациям выносили вам смертные приговоры. Правильно я понял? Говорили, что везде найдут?

— Да, было.

Михаил не был трусом — не буду на него грешить. Но, увидев в моей руке пистолет, он окаменел. Всё-таки не верил и пытался улыбнуться, разрядить обстановку. И то верно — брат же я ему. Родную кровь пролить — страшный грех. Но я не хотел отвечать за него. И не хотел, чтобы проклятье легко на детей моих.

— Прошка! Брат! Ты что, охренел? Прошка!!!

Выстрел грянул так, что на тумбочках зазвенели банки и бутылки. Брат качнулся назад, схватился за грудь и упал, сильно ударившись головой о койку моего соседа. Тот выронил стакан с чаем, истошно закричал и кинулся вон из палаты. Спящий проснулся. Сел, моргая тусклыми глазами. Потом опустился на линолеум и заполз под кровать.

Сестричка широко открыла рот, подняв руки к лицу. Она закрывалась от меня и от серого света за окном. Мать, не глядя на меня, упала на колени, схватила казённый халат, сбила его в ком, пытаясь зажать Мишкину рану. Я положил пистолет на тумбочку и сказал громко, чтобы слышали все.

— Вот так надо стрелять, если уж очень хочется. Зачем живодёрню устраивать? С одного раза и наверняка.

Потом я встал с постели, перешагнул через труп и хотел подойти к сестричке. Она в панике шарахнулась назад.

— Не бойтесь, Танечка. — Я знал, как зовут блондинку. — Звоните сейчас же в милицию — я готов. Понимаю, вам страшно, но по- другому не мог поступить. Где у вас здесь телефон? Если хотите, сам позвоню.

Я не хотел мучить брата, и убил его навскидку, с лёту. Теперь Мишка лежал между двумя кроватями, отвернувшись от меня. Я не жалел его и не злорадствовал, просто был очень спокоен. Такого состояния я даже со снотворным никак не мог добиться. После смерти жены вообще не мог забыться, расслабиться, хоть глотал таблетки каждый час.

Пусть я не вправе решать за Господа Бога, но и у меня есть свобода воли. Я не мог допустить, чтобы появились новые жертвы. Хватит тех, которые уже есть. В том, что Мишка не пойдёт учиться или работать, я был уверен. Да и брат этого не скрывал. Их на Кавказе научили убивать. Имея столь нужные сейчас навыки, голодным сидеть не будешь.

До самой встречи с Мохаммадом я считал разглагольствования братца юношеской бравадой. Думал, что он хочет выглядеть передо мной настоящим мужчиной — как сам это понимает; набивает себе цену. Но, узнав о подвигах сержанта Самохина, я тихо ужаснулся. Наш младшенький окончательно определил свой жизненный путь. Кормить семью он будет на деньги особого рода. Эти купюры липкие от крови, мокрые от слёз. Они столь же страшны, как привезённые Мишкой подарки.

И вот с такими извергами будут возиться, успокаивать их после того, как кончится война. Психологи и психиатры, социологи и журналисты будут наперебой придумывать им оправдания, пытаться достучаться до зачерствевших душ. Будут утешать их, просить не бить всех подряд, понять, что в мирном городе нельзя вести себя, как там, в окопах.

Возможно, кто-то найдёт в их поступках героизм, самоотверженность, патриотизм. Ну что ж, пусть это происходит с другими. Но я сделал свой выбор, показал себя и с этой стороны тоже. Да, мои дети остались без обоих родителей. Карьера моя загублена, да и жизнь, считай, тоже. Но я должен был прервать преступный путь в самом начале, не дать вырасти ядовитому побегу. Я срубил это древо зла, любовно посаженное и выращенное милой маленькой женщиной Елизаветой Самохиной, урождённой Гай, и пьяницей-работягой Иваном Ивановичем Самохиным. Теперь я знал, что в октябре семьдесят пятого года из чрева моей матери выполз змеёныш.

Алёнка Сергеева уже никогда не войдёт в дом Мишки Самохина. Она пока ничего не знает. А потом будет голосить, рвать на себе волосы, проклинать меня — пусть, всё равно. Если бы вовремя смогли разглядеть старшие братья и отцы в маленьких забавных мальчиках будущих убийц и садистов, сколько человек спаслось бы от гибели! Когда голосят матери над могилами, когда трепещут на крестах ленты венков, уже поздно что-то предпринимать. Об этом надо было думать раньше.

Да, кого-то я сегодня спас — точно. Но себя погубил. И детей тоже, и мать. Она точно не переживёт такой потери. И сейчас уже бормочет что-то бессвязное, глядя в полузакрытые глаза любимого сыночка. Гладит его буйный чубчик, целует солёные красные губы. И болтается, звенит на окровавленном камуфляже не нужный теперь Мишке орден. Клацают какие-то значки, которые парни так любят цеплять на форму.

Я не знаю, чем у меня взяли Виринею. Будь она жива, я не смог бы сейчас сделать это. Теперь меня ничто не удерживало на праведном пути. И я не смог оставить жить зло, когда совсем недавно добро задохнулось, погибло в муках…

В коридоре раздался топот. Целая группа врачей вбежала в палату. Но я не шевелился. Стоял над телом брата, над воющей матерью. И знал, что готов уже ко всему. Не знаю, поймёт ли меня следователь, какой приговор вынесет суд, Но в том, что никогда не раскаюсь, готов поклясться всеми угодниками. Да, сорвут погоны, разжалуют, выгонят из органов — пусть! Я не могу забыть измученного Мохаммада в машине. И куклу Машу, вырванную из рук убитого ребёнка. Наверное, раньше её звали мусульманским именем. И другая девочка клала её с собой спать, как моя Нонка.

Мишка даже не спросил меня, откуда тот парень узнал так много о нём. Не успел? Или не захотел? Брат стоял, как громом поражённый, не в силах вымолвить ни слова. Расплата ведь всегда приходит неожиданно, застаёт врасплох, не оставляя времени даже на молитву.

Палата стала очень светлой — от халатов. Я уже не видел запотевшее окно. Под головой Мишки блестела большая лужа крови. Он уже не воскреснет — я умею убивать. А ведь, оказывается, я хотел этого уже давно! Только не было подходящего повода. Я ждал долго и, наконец, дождался. Брат убил брата, а виновата в этом мать. Она стыдилась меня, пыталась спрятать от подруг, даже когда я уже окончил университет и работал в КГБ. Зато Мишеньку, троечника и лентяя, готова была целовать и обнимать всё время.

Ни одно застолье не обходилось без Мишкиного пения под гармонь и ослепительной материнской улыбки. Да, я убил бы его всё равно. Пусть не сейчас, пусть позже, и по другому поводу. Слепая, страшная ревность, желание избавиться от счастливого соперника в борьбе за мать сжимала мне горло. Восемнадцать лет назад мне нужно было куда-то возвращаться из армии. Служить я ушёл прямо из интерната. Нигде меня не ждали, не скучали по мне. Не писали писем, не просили Бога за меня, не целовали фотографию.

Пусть это — низость и подлость, но я. потеряв жену, не мог допустить Мишкиного семейного счастья. И добро бы вырос любимчик справным мужиком! Тогда ладно, стерпел бы. А этот стал таким мерзавцем, что даже сейчас сводит скулы от ужаса. Лучше он не сделался бы, а только хуже.

Я будто бы снова видел, как мать качает синюю коляску в чёрную клетку и поёт Мишке свою любимую песню: «Как на грозный Терек выгнали казаки, выгнали казаки сорок тысяч лошадей…». Я, приехавший на побывку в Горький, лежу лицом в подушку, и завидую ему — грудному, желанному, полноправному члену семьи. А я должен провести там несколько дней на положении бедного родственника, которого только терпят. И перекрестятся с облегчением, наконец-то проводив на вокзал.

И в том году, и раньше, и позднее, я мог говорить, о чём угодно, делать всевозможные дела. Но думал только об одном — о казусе собственного появления на свет. Об отчаянном положении ребёнка, которого сделали случайно спарившиеся люди, даже не понимавшие языка друг друга. Лиза-сан, вернее, Риза — отец не выговаривал букву «Л». Хироси Эндо, который сейчас живёт в Калифорнии. Может, внешне они чем-то и похожи, но внутри — как с разных планет.

Каждый из них потом закрутился в своей жизни, а я остался один — не нужный ни отцу, ни матери. Единственный человек, который дарил мне любовь и тепло, была Виринея Максимовна Качанова-Гай, лежит теперь на Хованском кладбище. И на меня снова веет заброшенностью, печалью, тоской.

Я смотрю на мёртвого брата, а вижу его за столом, в Горьком. Мишка, весь в чернилах, готовит уроки, сопит над прописями. И вдруг, вскинув голову, он радостно улыбается мне, вытирая руки о фланелевую рубашку. И я вижу, что у него спереди уже выросли новые зубы. Брат безумно счастлив — он наконец-то сумел написать своё имя! И это, действительно, был подвиг — при его весьма средних способностях. Тот подвиг, за который никогда не будет стыдно…

Мать часто упоминала о какой-то цыганке из Могочи, но в подробности не вдавалась. Только твердила, что самое страшное сбывается. А в этот раз я её расколол. Оказывается, осенью пятьдесят шестого года, когда она вернулась из Владивостока, не поступив в университет, и работала в станционном буфете, туда ввалился целый табор.

Конечно, поднялся шум и гам, люди побежали прятать вещи. Старшая буфетчица как раз запирала выручку в несгораемый шкаф, а Лиза кипятила титан. К ней и подошла молодая цыганка с двумя детьми, попросила водички. А за это, пол, она девушке подгадает — всю правду скажет. Лиза с искушением не справилась и нацедила в чашку остывший кипяток. Цыганята попили по очереди, а их мать взяла Лизу за руку.

Ничего хорошего девушка не услышала. Первая же фраза повергла её в шок: «Ты руки на себя наложишь!» В религиозном семействе Гаев самоубийство считалось таким страшным грехом, что Лиза стразу утратила всяческое доверие к гадалке. То, что та назвала по именам всю семью Лизы, особо девушку не удивило. В маленькой Могоче все были на виду, и узнать имена не составляло труда.

Но вот дальше стало уже и интересно, и страшно.

— Того, кого любишь, никогда больше не встретишь, — вещала цыганка.

Из-за её плеча таращился чёрными глазёнками привязанный сзади ребёнок. Другой крепко держался за юбку матери.

— Замуж выйдешь, но не скоро. Будет у тебя два сына. Старшего ты сейчас носишь…

Лиза покраснела, как бурак* — ведь ещё никто не мог знать о её беременности. Срок был не больше двух месяцев. Наивная девушка истово верила, что всё как-то само рассосётся.

— Быть тебе и женой, и вдовой, — продолжала гадалка. — За счастьем придёт горе. Мужа хоронить будешь, так в платочке его понесёшь…

— Как это — в платочке? — изумлённо спросила Лиза, чуть не уронив ведро с водой.

— Жить будешь на Волге, — продолжала цыганка, не отвечая на вопрос. — А умрёшь в большом городе, где много шпилей. Но перед тем один твой сын убьёт другого. И ты не переживёшь горя…

Вот так отблагодарила цыганка Лизу за любезность. Мать понимала, что она не виновата — ведь обещала всю правду сказать. И потому Лиза сначала страстно желала родить дочь, чтобы уже сразу перечеркнуть остальные пророчества. А потом боялась сводить нас с Мишкой вместе, почти не оставляла одних. А уж о том, чтобы отпустить нас за город, на прогулку, и речи не шло.

Разумеется, мать всё представляла не так. Она грешила на пьяную драку. Но ведь я практически не пил, да и вряд ли поднял бы руку на брата из-за какого-то пустяка, как обычно бывают за рюмкой. Но мать видела, как одно за другим сбываются предсказания, и с ужасом ждала главного события. Очень сложно было представить, что её умный, интеллигентный сын прикончит младшего брата.

Задумывалась уже, что, наверное, убийцей станет Мишка. Он же приехал из Чечни нервным, заносчивым, очень сильно изменившимся. Мать добавила, что и в семьдесят пятом надеялась родить девочку, чтобы только не идти по предначертанному пути. И когда снова родился сын, Елизавета Прохоровна решила — братья будут встречаться редко, и только под её присмотром.

И вот, наконец, пришёл день, мысли о котором отравили Лизе всю жизнь. Милуясь с Иваном Самохиным, она уже знала, что потеряет его, и хоронить будет горстку праха. Глядя на сыновей, она постоянно прикидывала, кто из нас кого прикончит. И вот теперь, совершенно неожиданно, из-за моего ранения, она оказалась в Петербурге, где до этого не была ни разу. Именно здесь очень много шпилей. Нигде в России их столько нет…

— Вы посмотрите, он дышит? Доктор, миленький, дышит он?

Мать не смотрела на меня. Она ожидала, что рано или поздно так случится. Но старалась не верить, хватала врачей за халаты, просила осмотреть Мишеньку. Я щипал усы и думал, что, значит, судьба брата именно такая и была. Я оказался только орудием Провидения. Никуда бы я не делся от своей миссии.

Если вспомнить Библию, Каина и Авеля, то причиной моего поступка всё же стала зависть, породившая отчаяние. А рассказ Мохаммада Эфендиева оказался последней каплей, переполнившей чашу терпения. Брат не имел права вырасти таким, ибо ни в чём не знал отказа. Для него выбивалась квартира, строилась дача, закупались шмотки, копились деньги на машину. Он был закормлен и обласкан сверх меры. А вырос негодяем. Впрочем, именно потому и вырос. Привык, что ему позволено всё.

— Посмотрите, ради Бога, вы же можете! Здесь ведь больница! Спасите мальчика, ему ведь двадцати нету, совсем молоденький…

Мать колотилась лбом о пол. И я знал, что не имею права коснуться её руки, поднять, оттащить от тела Мишки, от врачей. Молодой доктор с курчавой бородкой присел на корточки, перевернул Мишку на спину. В проёме дверей появились люди в милицейской форме и в штатском. Они особенно не спешили — ведь я никуда не бежал.

— Мёртв он, мамаша, и сделать ничего нельзя. Пуля аорту разорвала, понимаете?

Доктор с курчавой бородкой встал, потёр поясницу, оглянулся. Я знал, что меня скоро возьмут под стражу, и готовился отвечать на вопросы. Скорее всего, меня не расстреляют, даже не осудят строго. Выкручиваться я не стану — просто скажу правду. Мужчина в штатском подошёл к моей койке. Вероятно, это был следователь.

Больные из моей палаты в страхе жались по углам. Зато в коридоре гомонила толпа с костылями, палками; некоторые даже приехали в креслах. Все вытягивали шеи и хотели узнать, кто кого убил. В их скучное госпитальное существование ворвалась свежая струя.

Мать кивнула врачу деловито, спокойно. Потом поднялась с колен, поправила одеяло на моей койке — оно свисало почти до пола. Я смотрел на пистолет, так как чувствовал — Лиза Гай захочет что-то сделать с собой. Ведь все другие предсказания уже сбылись. Осталось исполнить последнее. А другого орудия самоубийства, кроме принесённого Озирским «ТТ», поблизости не было. Я хотел сразу же отдать пистолет ментам. А врачей попросить проследить за матерью…

И не успел. Другие тоже не среагировали. Почему-то все смотрели не на труп даже, а на куклу. Она валялась на линолеуме, в проходе между кроватями. А мать вдруг дико взглянула на меня, сжалась в плотный комок стонущей плоти. Потом схватилась себя за волосы и тихо, мучительно застонала. Не только я — все следили за пистолетом. А мать вдруг кинулась к тумбочке соседа, который в данный момент топтался у двери. Схватила острый ножик с деревянной ручкой, которым тот резал лимон перед чаепитием.

Я решил, что мать сейчас ударит меня. И был бы рад, случись такое, потому что заслуживал смерти. Скорее всего, прикончив брата, я должен был вторую пулю послать в себя. Такому грешнику уже ничего не страшно — всё равно идти в ад.

Вот так закончился мой поединок с Никитой Ковьяром. Того и следовало ожидать. Интеллектуальный бандит частенько говаривал, что мы с ним взаимно уничтожим друг друга. Ни мне без него, ни ему без меня не жить. Но, с другой стороны, я должен помнить о детях. Если я достоин наказания, пусть оно свершится. Но сам я ничего делать не стану.

Я вспомнил прошлую осень, жёлтую берёзу за окном. Виринею, которая держала в руках поднос с посудой. Старший сын Лукиан смотрел на меня серьёзно, требовательно. Чёрные бусины его глаз блестели. Неужели он плакал?…

— Мама, ты сказала Александру Керимовичу, что он болен… Что Сева не убивал жену, ему кажется…

— Чтобы человек поднял руку на жену, на ребёнка, на брата, должно случиться что-то страшное, невероятное. Нравственный долг каждого… родную кровь не проливать… — ответил я тогда старшему сыну.

Так всегда случается, когда суждено. Мать стояла в окружении людей, но никто не успел ей помешать. В доли секунды она повернула острие лезвия к солнечному сплетению. Потом, подогнув колени, рухнула на нож. Страшно закричала, и из широко раскрытого рта хлынула вязкая кровь. Врачи и милиционеры бросились к ней, понося себя за невнимательность.

А я смотрел на широкое окно, на тучи за окном. И в этот момент в стекло громко ударилась белая птица — наверное, голубь. И я представил, как облака цепляются за шпиль Петропавловки, за шпиль Адмиралтейства, за шпиль здания Финляндского вокзала. И за множество других шпилей, которые всю жизнь зловеще маячили перед Елизаветой Гай даже в самые отрадные её годы…

Мать свалилась на труп Мишки, сильно стукнувшись головой о мою койку. Врачи захлопотали над ней, а оперативно-следственная группа взялась за меня. Голоса доносились, как сквозь вату, а слов я вообще не разбирал. Оставили бы меня в покое — хоть на полчаса. А там я всё объясню. И скажу, что в Москве у меня трое малолетних детей, без матери. Я должен сам позвонить домой, сообщить о случившемся. С ними там двоюродная тётка, которой скоро нужно уезжать к семье в Североморск.

Но, против воли, я представлял другое лицо — не Ларисино. Синеглазая рослая красавица в камуфляже — Александра… Надо срочно вспомнить номер её телефона. Я же контрразведчик, должен это сделать очень быстро. Вот, вспомнил, и теперь прямо отсюда позвоню в Москву, на Ярцевскую улицу. У меня нет никаких иллюзий, но я чувствую, что Саша Антропова сейчас дома. Даже ничего ещё не зная, она ощущает сердцем мою боль, и ждёт…

 

Андрей Озирский

пели мы дуэтом с Сашкой Антроповой.

Она завалилась ко мне сегодня, без звонка, но с бутылкой водки. Прохор Гай пару раз говорил мне о ней, изо всех сил стараясь казаться равнодушным. Тогда я сильно усомнился в том, что подполковник верен Виринее Максимовне. Зато мой Божок трещал про тётю Сашу, как заведённый. В конце концов, я понял, что именно она превратила Руслана Величко в диверсанта экстра-класса. Плодами её трудов я воспользовался год назад, и продолжаю пользоваться до сих пор.

Я перебирал струны гитары. Сашка запустила пальцы в роскошные свои волосы, наклонилась над тарелкой, измазанной мёдом и сметаной. Едва войдя в квартиру на Фонтанке, она грозно спросила, собираюсь ли я справлять Масленицу. И получила ответ, что ни Рождества, ни Пасхи, ни Масленицы я теперь не справляю.

Моя гостья, даже не скинув своего шикарного замшевого пальто до пят, которое носила с длинным шарфом и сапогами на шпильках, прочла мне лекцию на тему происхождения обычая справлять Масленицу на Руси. Я с удивлением узнал, что торжество это не христианское, а народное. И блин символизирует собой Солнце, весну.

Это меня поразило даже больше, чем признание Александры. Она заявила, что училась ремеслу разведчицы-диверсантки у моего деда Георга Озирского. А после ранения и увольнения из органов натаскивала членов некоторых преступных сообществ, в том числе и людей Темира Махмиева — первого хозяина Божка.

В данный момент Антропова не у дел. Темир с группировкой отправились воевать в Чечню, а с новыми неохота связываться. Можно пока пожить на покое — денег вполне достаточно. Всё бы хорошо, да вот случилась история с Прохором Гаем, которого Сашка любит давно. И, как ей кажется, безответно…

Александра ревела по-бабьи, не стесняясь меня. Она прижимала к груди изрешеченный пулями кейс Прохора с электронным блокнотом, супер-переводчиком и телевизором, который, к удивлению, работал. А вот радиотелефон оказался разбит, как и многие другие аксессуары.

Я, вероятно, выглядел не лучше — после водки чопорность не сохранишь. Да и кому поплакаться Герою Советского Союза Александре Сергеевне Антроповой, как не мне? Ведь я сам терял друзей, был ранен и предан. Пойму многое, во что другие никогда не вникнут.

Сашка разлила остатки водки по рюмкам, одну протянула мне. Я отбросил гитару на кресло, и струны зазвенели. В вазе закачали головками цветы. Этот букет я приобрёл на Шпалерной в фешенебельном салон «Флора». Сгонял туда на джипе, пока Сашка пекла блины. Купил ей мимозы с ирисами — ведь скоро Восьмое марта. А с розами не прочувствовать вкус именно этого праздника.

От матери мне досталась дорогая художественная ваза из фарфора. И другая, подешевле, из хрусталя. Обе сейчас украшали наш стол. Фарфоровая, наполненная тёплой водой, приняла в себя ветки ольхи, берёзы и вербы. Мы решили поторопить весну, чтобы легче стало на сердце. Несмотря ни на что, земной шарик крутится. И в свой срок проглянет солнце, зазеленеют деревья, распустятся одуванчики на газонах. А снега и так уже нет. Всё будет, как обычно.

Вот и Ковьяра не стало. Антропова подтвердила — уничтожили свои, чтобы не сболтнул лишку. Сделав один промах, допустив внедрение агента в свой дом, он уже заслужил «чёрную метку». Так ещё позволил Оксане Бабенко выехать в Стамбул и там исчезнуть! И третий промах — самодеятельность Эдуарда Косарева в Питере, где он попался и подставил всех под удар. Встреча с Дарьей Ходза тоже ничего доброго не сулила.

Но те, кто «заказал» Никиту Зосимовича, перечеркнули и своё будущее. Многие люди и группировки, особенно за рубежом, работали только на Ковьяра. Без него по крайней мере половина от сотрудничества откажется. В том числе и «Аум синрикё». Так что можно считать группу Ковьяра уничтоженной. Прохор Гай выполнил поставленную перед ним задачу, но и сам оказался под стражей. И не только братоубийцей он стал, и погубил свою мать.

Елизавета Самохина скончалась в той же клинике, где совершила попытку самоубийства. После ранения она не прожила и трёх суток. Сейчас оба тела — её и младшего сына — перевезли в морг судебно-медицинской экспертизы. После проведения необходимых мероприятия гробы отправят из Санкт-Петербурга в Нижний Новгород.

Прохор пока находится в клинике, но к нему приставлена охрана. Наконец-то почесались! Ведь только из-за отсутствия оной я согласился передать Гаю пистолет, за что теперь себя и кляну. Я не опасаюсь, что об этом узнают. Сам готов подписаться под каждым словом протокола, если это хоть немного поможет Гаю.

Несправедливо, чёрт восьми, не учитывать состояния аффекта, чудовищного нервного перенапряжения, тяжёлого ранения в голову, попытки покушения накануне вечером. Из-за пули, засевшей под черепом у виска, Прохор мучился головными болями, особенно при перемене погоды и переутомлении. А работа по группе Ковьяра лёгкой быть никак не могла. Когда Оксана Бабенко пропала в Стамбуле, Гай психовал не меньше моего.

А ведь только что умерла от дифтерии его любимая жена Виринея, оставив троих маленьких детей! Кроме того, следует принять во внимание сложные отношения Прохора с матерью. Она с самого рождения внебрачного сына не питала к нему нежных чувств. При каждом удобном случае старалась переложить заботы о Проше на чужие плечи, избавиться от него и забыть.

Гай рассказывал мне, что о замужестве матери узнал от бабки Меланьи, когда приехал в Могочу на побывку и успел застать старуху живой, в больнице. Там мать Елизаветы медленно угасала от затяжного воспаления лёгких. Сама же новобрачная даже не удосужилась написать в армию сыну о том, что вышла замуж и уехала в город Горький. Адрес внуку сообщила Меланья — у неё в тумбочке хранился засаленный конверт.

На Мишку же излилась вся любовь Елизаветы. Мать не видела в мальчишке ни единого недостатка. Постоянно говорила, что родить в тридцать семь — это не в восемнадцать. Чувства, мол, к сыну совершенно другие. А вот сейчас за стопарём, за блинами Сашка Антропова подробно рассказывала, как добилась встречи с арестованным. И Гай поведал о цыганском пророчестве.

Лиза подспудно ощущала, что Прохор принесёт горе в её семью. Откровенно высказывала опасение, тревогу, нежелание встречаться. Прохор от такого поведения матери раздражался ещё больше, и порочный круг смыкался.

Наконец, нужно учесть и факт обстрела машины, в которой Роман Брагин и Прохор Гай ехали из аэропорта в мой офис. Пуля пропахала плечо подполковника, задела плевру. Другая лишь чудом не угодила в глаз или в лоб; только содрала кожу. Но крови вылилась много. И в результате всего этого возникла гремучая смесь эмоций. Что-то типа того ситуационного психоза, который мы наблюдали у Оксаны Бабенко.

Александра и сама до сих пор не знала, что послужило причиной вспышки такой сильной ярости. Сам Гай объяснил дело так: «Брат оказался садистом и мародёром. Он стал опасным для общества. Мать поощряла людей его шаг. Некому было парня остановить, да и поздно уже оказалось. Я должен был сделать это, чтобы спасти многие жизни. К тому же, мне на роду было написано его убить. Всё к тому и шло многие годы. Не сейчас, так позже я сделал бы это всё равно!»

Найти бы знающего адвоката для Прохора, чтобы всё понял, пропустил через сердце. И, пусть в силу служебной необходимости, вынудил Гая быть откровенным. А после сумел бы доказать суду, что подполковник не вполне отдавал себе отчёт в случившемся. Всей своей трудной жизнью он был подведён к вспышке, к моменту истины, к своеобразному катарсису*. Он уже не мог больше терпеть и прощать, когда увидел мир ирреальным, уродливым. Прохор Гай привык брать ответственность на себя — взял и сейчас. Он всегда, в меру сил, восстанавливал справедливость…

— Я дело открыть хочу, — поделилась со мной Александра.

Она сидела напротив, навалившись на стол — пунцовая от водки и слёз. И уж совсем не походила на хрестоматийную героиню с Золотой Звездой на груди. На Сашке была длинная белая блузка с помпончиками — почти до колен. Из-под неё виднелись бархатные брюки — «ноги слона», широкие сверху до низу.

А вот я надел камуфляж, закатал рукава выше локтей. Запихивал в рот блин за блином. Сашка напекла их много — на дрожжах, и пшённых. Угробила на это целый день. А я покатался по магазинам, откуда вернулся с цветами, продуктами и огромной коробкой конфет «Птичье молоко». Хорошо, что Франсуаза явится только вечером, а дети вообще в Москве. Так что есть время обо всём вдумчиво поговорить.

В первую очередь — о Прохоре Гае, о дальнейшей его судьба после убийства брата. Ведь он же болен, причём тяжело. Его совсем недавно вытащили с того света. Если экспертиза будет объективной, признает его невменяемым. Сашка, видно, тоже про такое думала, но вслух сказать не решалась.

— Какое дело ты открываешь? — Я еле прожевал очередной пшеничный блин.

— Девок-телохранителей по кик-боксингу уже тренирую. Так вот, хотела бы всю школу взять в хозяйство.

Сашка зацепила вилкой маленький сладкий блинчик. Ей хотелось плакать. А она улыбалась. Увидев мою озадаченную физиономию, принялась объяснять.

— Не делай большие глаза — спрос-то огромный! Не каждая семья может нанять мужика. Например, богатый старик для молодой жены не парня возьмёт, а девицу. Если они с женой подружатся, вместе будут дом вести. И за детьми приглядывать лучше умеет женщина. Бизнесмен среднего возраста тоже предпочтёт «киску» со спецподготовкой, а не амбала. При случае, с охранницей и в ресторан пойти можно, и в казино. И никто не подумает, что это — секьюрити. Ещё есть масса вариантов, когда баба выгоднее мужика. Поэтому бизнес обещает стать прибыльным.

Синие Сашкины глаза возбуждённо блестели, а пухлые губы потрескались. А ведь она и блины с маслом ела, и водку пила.

— Карате уже знаю, решила той-бокс изучить. Заказов сейчас — полный портфель. Хозяин этой школы без меня шагу сделать не может. А я без него — запросто. Девчонок отбираю, в первую очередь, не по физическим данным, а по силе духа…

— Божка ты славно натаскала! — признался я.

— Вот именно! У меня есть талант. И тут тоже… Всё обучение на мне висит. Спортивную и боевую подготовку будут демонстрировать опять-таки мне. Выполнят нормативы, получат лицензию и оружие. Оно у меня и сейчас со мной…

Антропова пошарила в кармашке широкого пояса. Я думал, что она покажет маленький пистолет. Но гостья вытащила оттуда совсем маленькую коробочку. В похожей таре я возил в Москву стекляшку Клары Шамановой. Между прочим, страз помог разобраться сразу в двух уголовных делах.

— Представляешь, Андрей, меня ведь обокрали! — с усмешкой сообщила Антропова. — Сумочку увели неделю назад. Приехали монахини из монастыря в Тайберне. Они там многоборьем занимаются — бегом, плаваньем. Играют в футбол и бильярд. Мы решили посоревноваться со святой сестрой в бассейне. Пока отмахивали на дорожках, у неё спёрли хорошую сумму в фунтах стерлингов, а у меня — двадцать тысяч баксов вместе с сумкой. Я ещё порадовалась, что никаких важных документов там не оставила. Вот как бывает…

Александра открыла коробочку, двумя пальцами достала оттуда массивный золотой перстень. Протянула мне его на открытой ладони.

— Не буду Брагина дожидаться — тебе отдам. Узнаёшь колечко?

Сашка, уже совершенно трезвая, внимательно смотрела на меня. А я таращился на мужской перстень, как баран на новые ворота. Сам, вроде, не терял. Может, кто-то говорил о нём? Стоп, надо поближе взглянуть на него. По описанию похож на тот перстень, о котором новогодней ночью упоминал Падчах. А потом, в клинике, — Мохаммад. Парню было наплевать на всё, что отобрали федералы. Только вот это сокровище из Мекки…

Но у Александры-то откуда перстень взялся? Неужели она в курсе дела семьи Эфендиевых? Так почему же тогда молчит, бандитка? Я буквально выхватил у неё нагретый в кулаке перстень, поднёс к глазам.

— Где вязла?!

— Неважно, — сразу же отрубила Александра. — Вижу, узнал. Так вот, при первой же возможности верни его хозяину. Слышишь? Только не надо проводить расследование. Это ни к чему.

— Легко сказать — верни!

Я почесал макушку. Мохаммад сбежал из клиники двадцать восьмого февраля. С тех пор о нём ни слуху, ни духу. Задержался у земляков в общине, отбыл на фронт — кто знает? Всё верно — арабская вязь по золоту. Сашка, зараза, в секретики играет, а мне изволь хозяина искать. Впрочем, желание заслуженный дамы, особенно накануне Восьмого марта — закон для джентльмена.

— Ладно, передам.

Я запер перстень в кабинетный сейф, ополоснулся в ванной, вытер горящее лицо полотенцем. Когда ввалился обратно в кухню, Сашка легонько стукала водочные рюмки одну о другую. Похоже, ей нравилось слушать хрустальный перезвон. Хорошо всё-таки с Сашкой за столом сидеть! И ласки она не просит, даже не ждёт. Ведёт себя, как парень — пьёт, закусывает.

А вот Франсуаза — гурманка. Никогда не будет есть блины руками, а зубами срывать пробки с бутылки. Да и мне не позволяет вести себя так в своём присутствии. Жена теперь совсем не курит и почти не пьёт — если только очень нежные вина. О чифире и крепком кофе, без которых я почти труп, она и слышать не хочет. Боится, что у меня пропадёт способность по-настоящему наслаждаться едой.

Фрэнс даже по будням ела в столовой. На кухню её было не загнать и под дулом пистолета. Причём принимала пищу только при ярком свете — так вкус воспринимается острее. Кроме того, тщательно отслеживала температуру блюд и напитков. На бутылках употребляемое моей супругой вина всегда указывалось, при скольких градусах его нужно пить. Сахаром, солью и горчицей количество регуляторов вкуса не исчерпывалось. Когда Фрэнс жила в моей квартире, кухня благоухала пряностями и специями.

Иногда мою дражайшую половину посещало желание отведать что-то этакого — например, черепахового супа. И мне приходилось искать ресторан, где такой суп подают. Таких женщин в России больше не было. По крайней мере, я их не видел. Даже иностранки, попав к нам, резко сбавляли обороты. Что касается Александры, то она питалась очень просто и заботилась лишь о поддержании своей физической формы.

— Что ещё скажешь?

Я открыл форточку. Из двора-колодца пахнуло сыростью и гнилью. Кажется, опять не вывозили помойку.

— Прохор хочет знать, когда ваш Брагин приезжает.

— Скоро, только сына оформит. Точно не знаю, он позвонит.

Я радовался за Аську, которая сумела благополучно разрешиться прямо на кухне. И ребёнок оказался в Ромыча, на её счастье. Всё произошло утром первого марта, прямо при старших братьях. Они, конечно, ничего не поняли. Даже дверь своей тётке не смогли открыть, и пришлось той бежать за ключом. Хорошо, что в Смоленске расстояния не как у нас.

Помню, как Ромыч воспринял радостное известие. Он ведь узнал обо всём от Светланы, которой Анастасия позвонила в офис. Жалко бабу — какая-то она от рождения невезучая. Во времена тотального дефицита товар всегда кончался перед её носом. В родной семье она росла, как чужая. Родители её не любили — несмотря на покладистый нрав.

Аська пыталась найти себе друга, но первый же мужчина, латыш, её бросил. Ладно, Ромыч взял под крыло, так ведь тоже едва квас не случился. Теперь вот опять горе, потому что не дочь родилась.

— Слушай, Андрей, что мне делать-то? — обескураженно спросил меня счастливый отец. — У тебя столько девок, и у меня от первой жены — тоже. А вот Аська, наверное, ревёт сейчас белугой…

— Да какой тут совет дашь? — отвечал я задумчиво. — Разве что самому попробовать твоей Аське дочку сделать…

Ромыч шутку понял, заржал, а потом укатил в Смоленск. Не знаю, сколько ему потребуется времени, чтобы привести все дела в порядок. Одни люди умирают, другие — рождаются. Так оно и должно быть. Вот, пришёл человечек в этот мир, как почти двадцать лет назад — Мишка Самохин. Никто тогда и не подозревал, каким образом он будет добывать подарки для мамы и невесты, для брата и племянников.

Разумеется, легче всего сорвать вещи с убитых, отнять у живых, если за твоей спиной стоит государство, и все грехи тебе отпущены. Но проклятые подарки сгубили не только Мишку. Елизавета Прохоровна долго после этого не протянула. Она скончалась третьего марта. По мнению врачей, пациентка просто не хотела жить. Психологический настрой тоже очень важен. Ежу ясно, что не хотела. Ради чего же совала нож себе под ложечку?

Самое главное, была постоянно в сознании, и винила одну себя. Слова цыганки так и звучали в её ушах. Лиза боялась любого сына, а особенно такого — раскосого, мрачного, очень похожего на будущего убийцу. Наслушалась рассказов о зверствах самураев и видела в старшем сыне такого же душегуба. Кем же ещё может быть внук офицера Квантунской армии?

А надо было, наоборот, любить мальчишку, жалеть его. Почаще к груди прижимать — чтобы оттаял, прикипел сердечком к матери. Каково было узнать, что матушка позволила выкинуть его из дома на мороз сразу после рождения? Пусть в тёплом одеяле — неважно. Но, раз так случилось, значит, не любила.

Елизавета Прохоровна перед смертью призналась, что девочку никогда бы не позволила выбросить. Матери в лицо вцепилась бы, из дома сбежала. А раз сын родился, решила в другую семью его сбагрить, чтобы проклятье не принялось. Нет, принёс его участковый в дом, заставил взять. Значит, послал Господь испытание, и не получилось обмануть судьбу.

Всю жизнь мать пыталась избавиться от старшего сына. Когда сменила адрес, надеялась, что он станет пореже в гости ездить — туда, в Горький. А он-то ничего не знал про пророчество. Не понимал, почему мать себя так ведёт, и ожесточался. Особенно невзлюбил он младшего брата. В итоге Елизавета Прохоровна погубила обоих сыновей. Мишка и до двадцати не дожил, а Прохору сидеть придётся. Может, конечно, в клинику его положат — для принудительного лечения.

И за всё за это Елизавета Самохина убила себя. Чтобы и после того, как отлетит душа, вечно мучиться, гореть в огне неугасимом.

— Я для Нонки в Гостином куклу купила, — призналась Александра и вытащила из сумки коробку с розовым бантом.

Через пластик я увидел очень симпатичную золотоволосую игрушку с бирюзовыми глазами. Кажется, она умела говорить «мама» и что-то ещё.

— Он очень просил сделать это ко дню Восьмого марта. Ребёнок тоскует по той кукле, на которой кровь была. Счастье, что игрушек в продаже много, и я нашла похожую. И ещё набор погремушек взяла, для сына Романа. Имя выбрали уже?

— Сначала хотела по святцам, Фёдором назвать. Но вечером того дня погиб Листьев*. Мы все в шоке были, и Ромкино семейство — тоже. Это же был кумир Аськи с Варварой. Поэтому поменяли планы и назвали Владиславом.

Я не стал, разумеется. Говорить Сашке, что Ромыч навеки зарёкся мочить по заказу. Он как будто впервые увидел, как это всё выглядит, и содрогнулся. Кругом люди суетятся, свечки зажигают, плачут. А он лежит себе, и ничего уже не хочет.

— До сих пор «объект» для меня вроде как и человеком не был. А у него тоже семья есть, квартира, тёплая постель. Каково около своей двери упасть, чтобы не встать больше? Совсем рядом убежище твоё, да нескольких шагов не хватило… Короче, Андрей, хочешь — гони меня в шею, хочешь — держи дальше у себя. Но работать по подъездам я больше не буду. Так любил «Поле чудес»* смотреть, «Час пик»*. А ещё раньше — «До и после полуночи»*. И что же теперь? Пусть хоть другой Влад на земле появится. Не знаю, что из него в итоге вырастет, но людей убивать он не станет…

— Я уж не знаю, какой сволочью надо быть, чтобы Листика…

Слёзы Александра закапали на блины. Она нырнула в сумку, достала бутылку «Смирновской», моментально откупорила и разлила по рюмкам.

— Помянем душечку нашего! Пусть земля ему будет пухом…

Не чокаясь, мы выпили. Потом долго сидели молча, за окном свистел ветер. Немного отдохнув, Сашка вдруг села прямо. Она сверкнула глазами так, что я сразу протрезвел.

— Андрей, я хоть и с бодуна, но говорю совершенно серьёзно. Решила усыновить детей Прохора, а перед тем с ним расписаться. К чему бы его ни приговорили, маленьких не брошу. Прикрой форточку, воняет.

— Я не виноват, что помойка протухла.

Когда форточка захлопнулась, Сашка благодарна кивнула. Потом достала носовой и удалила раскисшую косметику с лица.

— Андрей, думаешь, Гая можно вытянуть как-нибудь или нет?

С Сашкой удобно было общаться сидя. Она унижала моё мужское достоинство, будучи выше ростом на шесть сантиметров. Ладно, сейчас она сняла совершенно не нужные каблуки. Но в сидячем положении она не казалась очень высокой — рост давали длинные ноги. Конечно, все эти рюшки не для неё, зря надела. Но не моя это забота.

— Думаю, можно. Надо собрать медицинские документы, где отражён характер полученных им ранений. И, главное, не забывать о пуле в голове. И о том, что последний раз его угостили накануне. Тут у любого крыша поедет, даже у чекиста. Только ведь жену схоронил. Если существует в природе «афганский» синдром, если бывает кратковременное помрачение рассудка, то почему Прохор не может всем этим страдать? Он ведь тоже воевал в Афганистане.

— Я уж знаю! Мы там вместе воевали, — сквозь слёзы улыбнулась Сашка.

— Вот-вот! Значит, ты в курсе, как все эти приключения меняют человека. Теперь ищи толкового адвоката. И пусть он выруливает на психиатрию. О деньгах не думай — скинемся. Да, чуть не забыл. Прохор хотел узнать, погиб ли вместе с Никитой Ковьяром новый начальник охраны…

— Да, — кивнула Антропова. — Этот тип — хуже некуда. Прохор надеялся, что его нет больше.

— Так вот, к сожалению, Батя тогда не сел в ту машину, — горестно сказал я. — И вообще, есть подозрение, что он и организовал убийство. Такой ведь никогда не поможет слабеющему хозяину. Всегда предаст его и смоется. Не пойдёт на дно вместе с охраняемым объектом. Кроме того, Батя — меткий стрелок. Особенно хорошо это получается у него из-за спины заложника. Эдик Косарев сцепился со мной на побережье, а Батя никогда не сделал бы этого. Он прочно страхуется, берёт в заложники членов семьи противника, и только так выясняет отношения. За Дарью Ходза боюсь, за дочку её. Одна надежда — на мощную охрану. И на то, что свою глубокую чашу горя Даша уже выпила. Кроме того, есть у меня предчувствие, что наша с Батей встреча впереди.

Я потрепал Александру по руке.

— Ничего, доберусь до него — дай срок! Батя-то думает, что Кларку его ребята Ходза сгубили. Но теперь уже можно сказать, кто это сделал. Надо довести до его сведения, чтобы невинных не мучил. А уж за себя сам как-нибудь отвечу. Что же касается тебя, Сашка, то признайся Гаю в любви, и поскорее. Обнадёжь насчёт детей. Ему будет, для чего жить.

— Ты тоже так считаешь? — с надеждой спросила Александра.

Сейчас это была просто несчастная женщина — словно никогда и не дробила руками кирпичи.

Я молча кивнул.

— Его в Москву повезут скоро, — продолжала Антропова. — Преступление совершено в Питере, убитый жил в Нижнем Новгороде. А Прошу — в Москву… Мне так даже удобнее. Детей пристрою — няньку пока найму.

— Твоя роль тут — главная. А я что могу? Только деньги дать. Ещё линию защиты наметить — может, адвокату пригодится? А ты давай, вытаскивая Гая из депрессии. Если будет знать, что любят его, и дети устроены, захочет жить и бороться за оправдание.

— Я верю, что всё кончится хорошо…

Сашка вылезла из-за стола. Водка в бутылке заплескалась, тарелки звякнули. Пять блинов мы оставили Франсуазе. Гостья потому и заспешила восвояси — не хотела провоцировать семейные сцены. И никак было ей не объяснить, что Франсуаза к моим женщинам относится доброжелательно, где бы ни застала их — хоть за столом, хоть в постели.

— Цветы не забудь — специально тебе покупал. — Я вытащил из вазы букет прямо в шелестящей упаковке. — Такси вызвать?

— Да ты что! — возмутилась Сашка. — Ты забыл, что я — профессионал? Просто так прикидываюсь пьяненькой — чтобы веселее было.

И действительно, она моментально вновь стала суховатой, деловой. Но цветы приняла с благодарностью, не жеманясь.

— У меня во дворе джип «Тойота» цвета «серебристый металлик».

— А я-то по дороге в магазин заметил его. Ещё подумал — кто это у нас разжился?

Я не пытался уговорить Сашку посидеть ещё. Знал, что она всё равно не согласится. Да и мне пора под душ, и непременно — контрастный.

— Слушай, Сань, у тебя есть, где ночевать? Если хочешь, постелю тебе в детской. Женьки с Лёлькой сейчас здесь нет. Или в Лахту езжай — так даже лучше. Там жилые комнаты имеются.

— В Лахту? — Александра наморщила лоб. — А что, идея! Я примерно знаю, где это, но ты по карте покажи. Ты — гений, Андрей. А то я гостиницы ненавижу, хоть сейчас и не нахожусь при исполнении. Привычка, понимаешь. Вечно от персонала какого-то свинства ждёшь. Надоело.

— Пока ты едешь, я свяжусь с секретаршей и дам распоряжение. У нас для командировочных есть всё, что нужно…

Мы говорили о ночлеге для Сашки, а думали оба о Прохоре. И боялись, что его не удастся вытащить из-под ареста. Александра правильную тактику выбрала. Она должна прямо сейчас начать хлопотать о бракосочетании. Убедить Прохора в том, что это — не измена Вире, а забота о детях. У них должна быть мать — и точка. Ведь отца Лука, Фома и Нонна, возможно, ещё долго не увидят.

Мальчишки, я знаю, с ума по тёте Саше сходят, восхищаясь её подвигами. Но этого ещё не достаточно, чтобы признать её своей матерью. Но иначе никак — двоюродная сестра Виринеи, Лариса, не может надолго бросить семью в Североморске. А эта милая троица ещё не скоро начнёт самостоятельную жизнь. Лишь бы Прохор всё понял, не стал Сашку отговаривать. Ведь добрые поступки всегда вызывают недоверие. Постоянно кажется, что это неспроста, и надо быть начеку. Так уж нас воспитала жизнь, что ждём только разных гадостей.

Если попал человек под арест, и трое детей у него осталось без матери, друзьям разбегаться положено, а не подставлять плечо. А Сашке много предстоит пережить. Ведь поймут её неправильно. Решат, что хочет квартиру захапать, добро подполковничье прибрать. Ведь наши люди ничего другого и представить себе не могут. А потом мужа, если его осудят, выписать из Москвы, детей — на казённые харчи, а жилплощадь — себе, на законных основаниях. И начинай искать молодого, здорового мужа!

Видимо, они все так и поступили бы. А вот Сашка — ни за что! Я её вижу впервые, но отлично знаю по рассказам Божка. У него чутьё феноменальное. Плохого человека парень никогда не полюбит.

— Пусть Прохор хоть лоб разобьёт — не отступлюсь от него!

Александра надевала пальто, заматывала шарф вокруг шеи, прихорашивалась перед зеркалом.

— Куда бы его ни отправили, буду рядом. Пристрели меня на месте, если совру. И детишки его будут моими. Я привыкла добиваться поставленной цели. В органах раньше других не держали. Это сейчас порядочные люди там без надобности. Коммуняка я, понимаешь. Но, в данном случае, это неважно…

— Саш, погоди! — Я остановил её у самой двери. — В сентябре Прохор упомянул фамилию одного адвоката, из «золотой обоймы». Хенталов, кажется, его фамилия. Слышала про такого?

— Что-то помню, — подумав, ответила Александра. — Но если «золотой», то заломит, как следует. Думаешь к нему обратиться?

— Почему бы и нет? Как распределим обязанности? Ты будешь искать этого адвоката, или мне попробовать? Если «золотой», значит, квалификация отличная. Элита, в том числе и бандитская, кому попало свою судьбу не вручит. Как же его звать-то? Вот, вылетело с бодуна… Впрочем, второго Хенталова, я думаю, в Коллегии просто нет. Найдёшь его?

— Найду. — Сашка быстро поцеловала меня в щёку и добавила: — Не бойся. Моя помада не пачкает.

— Да хоть бы и испачкала! Франсуаза приедет только через час. Успею душ принять. Спать хочется — хоть караул кричи…

— С молодой женой и выспишься, — засмеялась Антропова. — Ковьяра больше нет, можно расслабиться.

— Ну, остались какие-то «шестёрки», которые погоды не сделают, — согласился я. — Примажутся к разным паханам. И точка. Никто не сможет заменить ни Ковьяра, ни даже Косарева. А уж о Вадиме Гуляеве и речи нет. Так что, считай, ушла целая эпоха плодотворного сотрудничества русской мафии с японским криминалом. Конечно, потом придут другие. Кино не закончено. Бывает так, что, после гибели любимого героя, фильм смотреть не хочется. Но мы, силовые структуры, можем решать лишь частные проблемы. Полностью искоренить зло не в наших силах. Это должен делать, прости за пафос, народ. В частности, у избирательных урн. Но, к сожалению, у каждого лишь по одному голосу. И есть много таких тёток, которые ради просмотра мексиканских сериалов согласятся со всем этим беспределом. А когда их самих убьют или ограбят, будет уже поздно. Так что побеги зла появятся вновь, раз не уничтожен корень. И нам снова придётся, теряя людей, сжигая силы и нервы, рубить их, рубить, рубить…

— Будем рубить, Андрей! — тяжело вздохнула Александра. — Что касается адвоката, то я соглашусь на любой гонорар — лишь бы взялся. Если откажется, что ж делать! Поищем других. Но, как мне кажется, Хенталов вряд ли откажется от хорошего заработка. Так что завтра я на машине возвращаюсь в Москву, отсыпаюсь и начинаю поиски.

Сашка не уходила, пристально смотрела мне в глаза, словно решалась на что-то. И, наконец, расхрабрилась.

— Андрей, я люблю Прохора, давно люблю. Он мой, понимаешь?

— Ещё бы не понимать! Об этом и покойная Виринея знала. Уже хотела, ради счастья мужа, отойти в сторону…

— Неужели? Вот ведь женское сердце… Она, наверное, думала, что он изменяет. А ведь мы и не целовались ни разу, — со слезами в голосе сказала Саша. — Теперь вот получилось так, что она действительно отошла в сторону. Ладно, я поехала. Позвони своим, чтобы приняли гостью. Пока!

И Александра, прижимая к себе букет, быстро сбежала по лестнице. Я закрыл дверь, сделал несколько дыхательных упражнений, и пошёл звонить Светке в офис. Лишь бы Саша туда доехала без приключений — ведь выпила она немало…

* * *

Франсуаза явилась в девять часов вечера и сразу же принялась за воспитание нерадивого. Её возмутило, что я уже два дня не менял розы в вазах, а по квартире расхаживал в неподобающем виде — то есть в камуфляже. Кроме того, выглядел я мрачно, но нужно было почаще улыбаться. Ведь завтра Восьмое марта, а в России принято в этот день исполнять все желания женщин.

От пшённого блинка Франсуаза деликатно отщипнула крошечку, но есть не стала. Оказывается, так можно располнеть, закупорить сосуды, да и лицо заблестит от жира.

Сама Фрэнс, я не спорю, была верхом совершенства. Ясные, прозрачные глаза-каштаны, идеальная персиковая кожа, спортивная короткая стрижка — волосок к волоску. Когда скинула переливающуюся норковую шубу, оказалась в чёрном костюме, усыпанном мушкой «под золото». По сравнению с Фрэнс я почувствовал себя старым толстым уродом, махнул на всё рукой. Душ я принять так и не успел. Уже хотел пойти и закрыться в ванной, как зазвонил городской телефон.

— Андре, сказать, что тебя нет дома? — крикнула Фрэнс, выбирая мне полотенце и купальный халат.

Я моментально прикинул такой вариант — не годился. Кого же это несёт? Сигнал местный — значит, не Оксана. Могут, конечно, и в фирму вызвать. Обречённо вздохнув, я отрицательно помотал головой, взял у Фрэнс махровый халат с геометрическим рисунком и ушёл в свой кабинет.

— Слушаю!

— Добрый вечер, Андрей. Захар Сысоевич беспокоит.

Мягкий говорок генерала Горбовского словно облил мою душу тёплой водой. Я разом вернулся в совсем ещё недавние времена, когда всё было просто и ясно. Я жил в Ульянке, обожал свою работу, не волок на горбу дела и проблемы всей фирмы. Отвечал лишь за себя и за агентуру. А, самое главное, верил в свою страну, в её народ.

Тогда майор Горбовский мог позвонить мне просто так, поговорить о жизни, поздравить с успешно проведённой операцией. Теперь же появление на горизонте генерал-майора с Литейного ничего хорошего не предвещало.

— Слушай, Андрюшка, что вы там опять натворили?

— В смысле?…

Я уселся за письменный стол, положив перед собой свёрнутый халат. И с раздражением услышал, как Франсуаза выливает воду из настольных и напольных ваз. Еле уговорил её не ставить свежие розы каждый день. Здесь ведь не Испания и даже не Франция. Там розы можно срезать в своём саду, а не закупать в магазине по бешеной цене.

Но супруга моя всё равно нервничала. Ей казалось, что в увядающих цветах заводятся какие-то вредные микроорганизмы, и розы на второй день начинают поглощать кислород. Не знаю, откуда Фрэнс выкопала такие сведения. В итоге я предложил ей лично заниматься розами, так как у меня есть дела поважнее.

— Дикарь! — рассмеялась она и поцеловала меня в подбородок.

А я вдруг оскорбился и строго попросил никогда больше не произносить этого слова в мой адрес.

— Ты сам знаешь, что вы наделали! — Захар старался сдержать эмоции, но это плохо ему удавалось. — Маскарад этот с телом бандита. Ещё неизвестно, кто его убил. Не ты? — Горбовский понизил голос и кашлянул.

— Нет, не я, к сожалению. Наоборот, он едва меня не прикончил. Но до этого тебе дела нет, и начальству тоже. Я имел полное прямо пристрелить Косарева в целях самозащиты. Разрешение на пистолет имею, значит, и применять могу.

— А кто его загасил-то? Роман? — не отставал Горбовский.

— Да Романа тогда и в Питере не было. Он уехал в Смоленск, на праздники — кто угодно подтвердит. Детьми клянусь, что тот человек мне не подчинялся. Пристрелив Косарева, он спас меня. Или это тебе всё равно? Опять бандиты права качают?

Дверь скрипнула. Франсуаза заглянула в щёлку, с возмущением показывая мне окурки в блестящей от масла тарелке из-под блинов. Хоть бы не начала после Захара выговаривать — двоих Боливар не вынесет. Жене не нравилось, что я так близко принимаю к сердцу политические события. Например, ту же войну в Чечне.

— Франция тоже воевала в Алжире, но менее демократичной от этого не стала! — убеждала меня супруга. — И совершенно не обязательно постоянно об этом помнить. Всё равно, Андре, ты ничего изменить не сможешь.

Странно, ведь Франсуаза — не курица, не трусиха. Напротив, она — экстремалка. В девяносто третьем году ползала под пулями у стадиона «Асмарал» на Красной Пресне. Но воспринимала это скорее как оплаченную игру в войну для взрослых. На Западе это, между прочим, широко практикуется. Зачем она приехала? Зачем звонит Захар? Мне бы после всего одному побыть… Опять про лицензию речь пойдёт — уже чувствую.

— А других пятерых кто там завалил? Тоже не твои ребята?

Генерал, кажется, закурил. Держа во рту сигарету, он всегда говорил невнятно.

— Тоже не мои ребята.

Всё верно, не они, а я сам. Правда, Клара Шаманова — не в счёт.

— Захар Сысоич Ковьяра с Косаревым больше нет, Гуляева — тоже. Может, «спасибо» скажешь? По России арестовано несколько сотен человек, так или иначе причастных к деятельности этой банды. Задание выполнено. Я не прошу наград, но не желаю выслушивать разносы. Я очень устал, Захар Сысоич.

— Да, спасибо, спасибо, Андрюшка! Ты ведь помог ФСК, хотя не должен был. Но начальство меня напрягает, да и Москва тоже… Устроили спектакль с телом Ковьяра, прятали его от официальных властей, держали в погребе. И эти два мужика, механик и московский тип, шум подняли. Якобы твоё агентство практикует пытки холодом и голодом. Да ещё сотрудники оружием в лицо тычут…

— Сысоич, иначе мне было Ковьяра не приманить. Мы с ним по правилам играть не договаривались. Ты же раньше понимал всё это! Где тот рефери, который будет нас судить? Ладно, пусть нам взять его не удалось, пусть свои убили. Но, в самом начале операции, руководство соглашалось не только на живого, но и на мёртвого Ковьяра. Лишь бы на свободе не гулял…

— Володьку Маяцкого жалко, — вздохнул Захар. — Три операции было, и четвёртая предстоит. Вот уж человек ни за что пострадал! Если уж ты занимаешься Ковьяром, не надо было Володьку посылать за свидетельницей, да ещё в такой день! Торопишься всё, распыляешься…

— Захар, я уже в сотый раз говорю, что Клара Шаманова сказала Маяцкому очень много. Молодец он, что оставил диктофонную запись. Хотя. Конечно, никакая улика и капли крови не стоит. Два дела, Аверина и Ковьяра, оказались связаны, о чём раньше никто не подозревал. И этот узелок я распутал — пусть не совсем чистыми руками. Ты ведь не впервые слышишь об этом, Сысоич. Но раньше никаких вопросов не было. Из Москвы дёргают?

Опять заглянула Франсуаза. Она увидела моё расстроенное лицо, послала воздушный поцелуй и скрылась.

— Хотя бы, — вызывающе сказал Горбовский. — Будь моя воля, лишний орден навесил бы тебе. А теперь придётся из-за твоего «Брянского леса» объясняться с Министерством. Туда жалобы косяком идут. Сообщают, что ты на короткой ноге с авторитетами, все твои друзья под кликухами. И не могут они тебе бескорыстно помогать. Значит, и ты слабинку где-то даёшь. Утечки информации, к примеру, допускаешь. Связи у тебя обширные, а характер авантюрный. Иногда это становится опасным, как вот сейчас. Это не мои слова, Андрей, поверь. Я давно тебя знаю. Но другие-то не в курсе всяких тонкостей. Они напрягают те инстанции, от которых хоть как-то зависит благополучие агентства. Снова пошли слухи, что твоя фирма не гнушается выполнять заказы по устранению неугодных. Если тому поступят железные доказательства, тебе под суд придётся пойти. Лишением лицензии не отделаешься. Это раз. С Прохором история очень некрасивая — два…

— Прохор — друг мне, конечно. Но за его действия я никак не могу отвечать. Нервный срыв — иначе объяснить невозможно. В ФСК знали, что Гай ранен в голову. А это место такое, что всякое может случиться…

Я никак не мог сообразить, зачем Захар звонит поздно вечером и прёт в лоб. Мог бы и до утра потерпеть. Ах, да, Восьмое марта! Ради прекрасных женщин нужно все дела завершить сегодня. А потом уже праздновать с чистой совестью.

— Я оправдываться не буду. Виноват — отвечу, только по закону и официально. Мне нужны доказательства на каждый эпизод, причём неоспоримые. Всякие домысли и сплетни не принимаю. Мало ли, что одна бабка на лавке скажет, или какой-то стукач в Министерство напишет? Иначе я сам в суд подам, ясно? Распространения подобных слухов очень вредит моему бизнесу. Захар, лично ты в чём можешь меня упрекнуть?

Франсуаза включила на кухне посудомоечную машину. И ещё вытяжку — запах блинов её явно раздражал. Какая-то кошка между нами пробежала, факт. Но схватить эту тварь за хвост никак не получается. То и дело вспыхивали перепалки, для которых не было серьёзных оснований. Фрэнс, которая не кипятилась из-за моих любовниц, очень переживала по пустяковым поводам. Кто-то в её окружении сказал, что у графини де Боньер в супругах ходит абсолютнейший хам. И перевоспитать такого крайне трудно. Но Фрэнс привыкла добиваться своего, и она попробует привить мне азы правил хорошего тона.

На это я ответил, что уже возненавидел розы до конца жизни. Кроме того, никогда не посещу ни одной презентации, выставки и салона. Да и в ресторан с Фрэнс не пойду — так всё осточертело…

— Андрей, ты Прохору девчонку давал для «погружения»? Оксана, кажется?

— Да, Оксана Бабенко. Она сейчас живёт в Москве. Полностью восстановилась. На днях уезжает в Турцию, к мужу. Так что с ней полный порядок.

Вот уж не думал, что Горбовский прицепится к истории и с «погружением». И вообще странно, что он в курсе. Ведь ни я, ни Прохор никому не могли рассказать об этом. Мы с Гаем твёрдо условились молчать на сей счёт. Кто же мог доложить Горбовскому? Ромка отпадает. Они почти не знакомы. Персонал с объекта ФСК под Москвой тоже сор выносить не станет.

Вот сейчас и начнётся! Мои ребята обстряпывают сомнительные делишки, в Лахте нашли приют киллеры, туда им и заказы поступают. Кроме того, для «погружения» выбираются случайные люди, чьи связи не установлены, характеры не изучены. Я сплошь и рядом нарушаю законы, инструкции, нормативы. И потому пора прикрывать лавочку у Финского залива. Тогда у генерала Горбовского перестанет болеть голова.

Надоело ему выручать агентство. Но ведь бывшие сослуживцы всегда могли надеяться на мою помощь. Например, нужно пойти на контакт с рэкетирами, но сами сотрудники МВД делать это не вправе. Да и не очень-то хотели выезжать на сомнительные «стрелки». Вот тогда я был нужен. Вся тяжесть переговоров, убеждений и доказательств ложилась на мои плечи. Мы с ребятами спасли уже много жизней, а уж о здоровье людей и говорить нечего.

Сколько раз во время «стрелок» зрачок дула смотрел прямо в мой лоб, не сосчитать. Но всё же ни один отморозок ни разу не выстрелил. А милиции, РУБОПу, тоже Горбовскому дышалось легче. Неужели он и про то позабыл? Отфутболивать клиентов в Лахту бывшие мои сотрудники научились быстро. Правда, они до сих пор защищали «Брянский лес» от всевозможных наездов.

Почему сейчас не хотят? Конечно, у Ковьяра связи крепкие. Провал его банды затронул многих. Но всё-таки, как мне кажется, дело не в этом. Винтик вылетел из моего механизма, раз уж зашла речь об Оксане. Раньше ведь хвалили агентство наперебой, и чистоплюйством не грешили. Один должник отдавал деньги клиентам под угрозой взрыва своей машины. Когда всё было кончено, устройство отцепили от днища. И все понимали, что никак иначе громадный долг было бы не вернуть.

А теперь — бац по морде! У меня такое впечатление, что сплелись интересы компаньонов Ковьяра и ещё чьи-то. И вот этот вопрос надо срочно прояснить. Завтра подумаю об этом, пусть и восьмого марта. Всякое может случиться.

Один раз к нам ввалились спецназовцы в масках, перепугали Светлану до заикания, перевернули всё вверх дном. А оказалось, что какой-то бандит имел при себе пластиковую карточку нашей фирмы. Потом разобрались, конечно, но шуму было много — даже по телевизору всё показали.

У нас ведь филиалы во многих городах, порайонная разбивка в Питере. Нам доверяют, как самим себе. Диапазон услуг, оказываемых клиентам, ширится с каждым днём. Защита жизни и здоровья, охрана имущества собственников, включая его транспортировку, консультации клиентов по правовым вопросам, монтаж охранной сигнализации, нотариальная контора.

Моему слову верят все. А вот давний друг, генерал Горбовский, в чём-то сомневается. Классная наша агентура нужна всем, начиная от органов государственной безопасности и кончая охранными службами коммерческих фирм. Должен же понимать Захар Сысоевич, что, кроме всего прочего, мы вырываем из преступной среды бойцов, которые могли потом пролить много крови! А у меня они делают добро.

Взять того же Ромыча. Пустись он в вольное плавание — быть в Питере второму Аль-Капоне! А так — слушает меня. Пока, во всяком случае. Теперь даже зарёкся мочить по подъездам…

Я не говорил сейчас всё это Захару, потому что сказал раньше. Всё знает генерал, но почему-то опять играет на нервах. С налогами у нас порядок — платим исправно, ничего не утаиваем. А получается, что работаем только из милости, и на импровизацию не имеем права. Даже если в результате перестанет существовать мощная преступная группировка, положение это не исправит.

Да, мы не получили никакой информации от Косарева — он был мёртвый. Но накрыть зарубежные счета и конфисковать ценности не так важно, как отрубить дракону голову. Я живу под дамокловым мечом лишения лицензии всё то время, что держу агентство. И сейчас, получается, я совершил третье нарушение. А это означает — конец «Брянскому лесу». И плевать что никто, кроме преступников, от наших действий не пострадал.

А вот менты, что бы они ни натворили, отделываются максимум выговором или увольнением. Но ведь подразделение-то не ликвидируют. Конечно, они не стали бы возиться с трупом Косарева, делать из него приманку. Лень потому что, и всё. А Никита Зосимович сбежал бы за границу, где отдохнул, зализал раны и принялся за старое.

Нам ставят в укор всё — даже богатое убранство и оснащение офиса. Тычут в глаза милицейской бедностью, будто мы в ней повинны. Понятно, если бедняк надзирает за благополучным, добра не жди. Одна зависть насмерть загложет. Да и поворачиваются в ментовке с такой скоростью, что бандит за это время успеет ещё пять преступлений совершить. А мы можем схватить его в тот же день. И так побеседовать с ним, причём без рукоприкладства, что он миллион раз потом подумает, повторять ли подвиги.

Премию за Гуню Двуниткина мы по справедливости поделили. Ведь если мазурика нужно брать в казино, в гостинице или ресторане, мы не только трупов, но и перестрелки не допустим. У ментов много дел на улицах, где нам действовать несподручно. И информация у них имеется, для нас интересная. Сам знаю — работал на Литейном. Так ведь не пользуются информацией! Сидят на ней, как собаки на сене. А виноваты мы…

— Андрюшка, чего молчишь? — Горбовский тяжело вздохнул. — Ты на меня не греши. Одного добра тебе желаю. Но на меня давление идёт постоянно. Твоё агентство может по праву именоваться незаконным вооружённым формированием. У вас ведь и гранатомёты имеются?

— У бандитов имеются, а мы против них с пистолетами пойдём? — Я встал за столом, и купальный халат упал на пол. — Сысоич, ты меня обвиняешь?

— Обвинять тебя прокурор будет, а я всегда встану на защиту.

Горбовский не шутил. Видно, дело к тому и шло. Ещё и гранатомёты приплетут… А кто их видел, кроме наших ребят? Бандиты не в счёт, разумеется.

— До прокурора дело дошло, выходит? Если честно?

По моему лицу поползли мурашки, губы стянуло.

— Если честно, то да. Твоё агентство трансформировалось в банду, — печально констатировал Горбовский. — Да и Прохор Гай вот тоже…

— За убийство им сводного брата я ответственности не несу. Его поступок официально считается преступлением, но это не так. Что касается меня, Сысоич, то нельзя обвинения строить на песке. Мало ли что болтают в «малинах» и салонах. А я откажусь от всего.

— Трудновато будет отказаться, Андрюшка! Приезжай послезавтра, поговорим. — Захар понизил голос. Тут такое дело ещё… Не знаю, как и сказать. Андрей, ты правильно пойми. Это только слухи…

— Говори всё сразу, не тяни!

Перед моими глазами тускнели огоньки люстры, а узор на лепном потолке пропал совсем.

— Есть сведения, что ты привлекал к работе на контору чеченских боевиков. Скажешь, наговор? — подзадорил Горбовский.

— Не было таких случаев — детьми клянусь.

— Да? А в Институте скорой помощи лечили парня из Чечни?

Горбовский говорил очень уверенно. Теперь я окончательно знал, что моя фирма «течёт». Только что именно сливает информацию?

— Лечили. Только он не был боевиком, если ты имеешь в виду сына Падчаха. Я не мог отказать ему в помощи, хоть и не давал клятву Гиппократа. Разве плохо, что парень выжил?

— Очень хорошо, Андрюшка! О другом речь. Уже не телефонный разговор пошёл. Ещё раз приглашаю тебя на Морскую. Давай, приезжай завтра — с супругой. Леокадия её развлечёт, а мы тем временем поговорим без помех, ладно? И об Оксане Бабенко — тоже. У неё родные нашлись — в Донецке и в Киеве. В суд на тебя собираются подавать за то, что девчонку засылал к бандитам. Её же в бордель продали, верно?

— Так вышло. — Я уже ничему не удивлялся. — Сысоич, откуда ты всё это знаешь? Вряд ли Оксана будет каждому рассказывать про такое…

— Нет, конечно. Родные узнали, что девчонка служит в фирме, директор которой совершенно отвязался. Вот, отправили Оксанку на погибель. Твоё полное имя родственники прекрасно знают, адрес фирмы — тоже. Я должен реагировать или нет? Не одни мы в городе живём, и в стране, и в СНГ*. Андрюшка, и у тебя есть враги, и у меня. Не можем мы поступать, как заблагорассудится. Надо было поосторожнее с Оксаной… Родным ведь не объяснишь, что для дела надо. У них сердце болит.

— Неужели? А я-то лично, ещё в девяносто третьем, посылал и телеграммы, и письма. Как раз в Киев и в Донецк. Сообщал о гибели Октябрины Михайловны, просил о детях позаботиться. Родные ответили, что у них нет средств. И всё — пропали. Даже мальчишек не увезли к себе. Год с лишним не возникали, даже не интересовались, живы ли дети. А теперь вдруг отыскались, когда всё более-менее устроилось. И ещё грозятся в суд подать на того, кто сделал их работу — сохранил семью. Бедность — не оправдание для преступного равнодушия.

Мне так хотелось под контрастный душ, что я едва не выл. А после такого разговора не мешало бы и в ванну залезть.

— Сысоич, Оксане девятнадцать лет. Она решает сама за себя. Очень хотела нам помочь. Может быть, чувствовала себя обязанной. Ведь те самые родственники не помогли младшим выкарабкаться. Оксане пришлось самой кормить семью. А где взять столько денег? Она не захотела оставаться на должности секретаря, сколько я ни предлагал. После родов сразу попросилась на оперативную работу, чтобы не выглядеть иждивенкой. К тому же, выбора особого не было. Они оказались внешне очень похожи с сестрой Эдуарда Косарева. И что было делать Прохору Гаю? Оксана вошла в его положение, прониклась проблемами ФСК. Я не мог силком заставить её «погружаться». У Прохора в деле хранится расписка гражданки Бабенко о том, что она идёт на задание добровольно. Конечно, мы проверили по соответствующим картотекам. Человек вменяемый, наркотой не балуется, не пьёт, опасность осознаёт…

Захар ничего не ответил. Видимо, кое-каким доводам он всё же внял.

— Я далеко не во всём прав, и тоже мучаюсь. Но Оксана в той командировке нашла своё счастье. Сейчас считает деньки до свадьбы. Будущий муж согласен удочерить Октябрину, взять на себя заботу о младших. Он же обещал согласовать вопрос с украинскими родственниками детей. Возможно, его обращение и послужило поводом для судебного иска. Получается, что они имеют претензии к тем, что спасал семью. А вот о тех, кто детей без матери оставил, даже не вспоминают. Видимо, решили, что с нас легче «бабки» срубить.

— Жених Оксаны знал, что она была заслана? Мог им рассказать?

На том конце провода то и дело раздавался возмущённый голос Леокадии, которая звала мужа ужинать. Генерал виноватым голосом упрашивал Ликушку немного потерпеть.

— В курсе был, но рассказать не мог. И сама Оксана ни с кем не откровенничала. Родные до сих пор не в Москву не звонили — я бы знал. Оксана и её любимый собирались только объявить о своей помолвке. В них я уверен, как в себе. Оба — немногословные, волевые люди. Поэтому, скорее всего, на Украине узнали правду из другого источника. И я буду последним лохом, если не смогу до него докопаться. Захар, поздравь от меня Лику с праздником…

— Сейчас позову её к трубочке! — предложил генерал.

— Нет, извини, Сысоич, я не в форме…

К горлу подступила тошнота. Перед глазами заплясали чёрные противные мушки. Чтобы связаться с родными Оксаны, да ещё живущими в разных городах Украины, нужно знать их адреса. И круг таких людей ограничен. Количество же тех, кто посвящён в тайну Оксаниного «погружения», и вовсе мизерно. Итак, человек знает адреса, может рассказать о подмене сестры Косарева. Кто такой? Я сам исключаюсь. Оксана? Вряд ли, её это ни к чему. Её жених? Совсем нереально. Сестрёнка Липка? Ей и в голову это не придёт. Прохор Гай? Я даже не в курсе, давала ли ему Оксана адреса родственников. Да и не станет он кликать лихо на свою голову.

Чёрт, голова совсем не работает, и сердце даёт перебои. Хочется сидеть с раскрытым ртом, потому что не хватает воздуха. Теперь младших не отдадут Оксанке. Из-за каждого станут жилы тянуть. И испортят бедняжке всю свадьбу…

— Приглашаю вас к шести вечера, завтра. Андрей, слышишь?

Захар очень хотел побеседовать со мной, но не по телефону.

— Геннадий будет, Петренко, вы же давно не виделись. Он тоже не дождётся, когда вместе соберёмся.

— Ладно, жди. — Я хотел положить трубку, но Захар не дал.

— Не увиливай. Без дураков, приезжай! Разбирательство будет не из лёгких. Вполне вероятно — на пятьдесят примерно процентов — дело закончится ликвидацией твоей конторы. Есть и такой вариант — некоторые из твоих служащих пойдут под суд. Брагин, к примеру.

— Вот она, благодарность! За всё, что Ромыч сделал для людей. У него трое детей, один — новорождённый. Это побоку?

Красота! Гай — по стражей. Брагину грозит то же самое. Мохаммад Эфендиев, не закончив лечение, был вынужден скрыться из Питера…

— Ладно, до завтра! — попрощался Захар.

А я неожиданно подумал — что я там не видел? Захотят лишить лицензии — лишат. И визит на Морскую набережную не поможет. А мне надоело дрожать со страху. Закроют агентство, и плевать, не пропаду. Только нужно немедленно предупредить Брагина, чтобы не возвращался из Смоленска. Не знаю, для чего генерал упомянул Брагина? Может, хотел предупредить?

— Сысоич, я не приеду — передумал. Чему быть, того не миновать. Я не хочу никого видеть — на завтра, ни потом. Закрывайте фирму, чёрт с вами! Потом пожалеете, да поздно будет.

— Чего?! — оторопел Захар.

Кажется, он от удивления подавился окурком.

— То, что ты — генерал-майор, мне до фени. Я давно уже не в твоём подчинении. Говорю тебе, как мужик мужику — контору мою прикроют только по суду. А для этого ещё нужно доказать сам факт противозаконных действий. За октябрь девяносто третьего нас всех амнистировали. И, если откинуть прочь сплетни и домыслы, ни в чём криминальном мы не замечены. Разве что имеются неясности с расстрелом банды Косарева под Новый год, плюс история с ним самим. Свидетелей нет, никто ничего не знает. А покойника за стол сажали — ну и что? Это статья несерьёзная. Так, хулиганство…

— Нет, это глумление над трупом, — поправил Захар.

— Даже если так, — легко согласился я. — За это лицензии не лишают. Ну, разве что штраф можно взять. Причём, именно за то, что представили его живым. А вскрытие, бальзамирование — это же легальные процедуры. И занимались этим специалисты. Гранатомёты, говоришь, у нас есть? Пусть найдут сначала. А то я запамятовал, где же они лежат…

Понимая, что зря обостряю отношение с давним другом и покровителем, я пёр, как танк. Но бесконечно юлить тоже надоело.

— Сколько раз я зарекался не работать совместно с официальными органами, но всякий раз поддавался на уговоры. Больше такого не повторится.

— Чего не повторится?

Горбовский, наверное, проклинал себя за то, что перед праздником набился на неприятный разговор.

— Ничего, — коротко ответил я и положил трубку.

Телефон зазвонил вновь, но я сидел, не шевелясь. Франсуаза, закончив дела по дому, заглянула в кабинет, дежурно улыбнулась.

— Андре, ты ещё не принял душ? — спросила она медовым голосом.

— Сейчас иду.

И я отключил все телефоны, чтобы у супруги не возникло соблазна отвечать на звонки.

* * *

Всё. Бензин кончился. Сил нет совсем. И, видимо, уже не будет.

Отторжение всего и вся. Несовместимость с жизнью. Слабость.

Я залез под душ, стал регулировать температуру воды, добиваясь наиболее эффектного контраста. Но, сколько я ни старался, эмоции не делались позитивнее. Это уже не частный случай, а страшная реальность. Я не могу жить в этой стране, где на добро отвечают злом, а злом — на добро. Где убивают невинных, и попустительствуют преступникам.

Допустим, мы в деле Ковьяра не всегда действовали законно. Можно поставить на вид, прописать ижицу, но зачем же отдавать под суд? И сделать это можно было позже, а сразу после блестящей победы. Именно теперь нас надо не наказывать, а награждать.

Проблемы эмиграции для меня не стоит. А ведь я могу прямо сейчас объявить Франсуазе, что принял решение переехать во Францию или на Канарские острова Испании. Жена давно просила меня определиться с местом жительства, а именно — покинуть Россию. Можно и не замахиваться так высоко, а просто связаться с польскими родственниками деда и матери. Они примут, помогут на первых порах. Языками — французским и польским — я владею в совершенстве. Уж не пропаду — это точно.

И всё же… Я понимаю с безжалостной ясностью, что не могу покинуть Питер, мой родной Ленинград. Здесь столько выстрадано, передумано. Тут я ненавидел и любил, убивал и делал женщинам детей, хоронил и спасал. Корни из родной земли не выдерешь. А если и сделаешь это, погибнет самое мощное дерево. Правда, Ливия в своих пророчествах говорила и об отъезде из страны. Но я плохо представлял себе, как это может быть.

Здесь нельзя жить. И там, за границей, тоже нельзя. Существовать до такой степени противно, что каждый вдох и выдох даётся с превеликими трудами. Отвратительно видеть собственное тело, которое двигается тогда, когда в этом уже нет никакой необходимости.

Я грязно матерился, стоя под душем. Проклинал своих врагов за то, что не прикончили меня раньше. И довелось мне дожить до этого проклятого дня, когда придётся убить себя лично. Новогодним вечером ещё не был готов, и потому не поддавался Эдику Косареву в смертельной схватке. А спустя два с небольшим месяца неожиданно созрел для ухода в мир иной. Раньше всё было просто. Вызовешь кого-то нибудь на дуэль, он тебя и прикончит. И дело сделано, и греха нет. А тут изволь сам колупаться. Ладно, ничего, справлюсь.

Я вспомнил про перстень-хамелеон, украшенный рубинами и сапфирами. Его выпросила у меня Франсуаза, и постоянно носила на большом пальце левой руки. Синим цветом она практически не пользовалась. В унисон своему вечно прекрасному настроению она сверкала рубиновым узором. Алые искорки оживляли гладь серебристого длинного ногтя. А я теперь завёл бы другой перстень — вроде того, что видел у Дарьи Ходза. Он напоминал уголёк, оправленный в платину.

Выключил воду, боясь, что подходящее настроение уйдёт. И я не сделаю то, что наметил. Завещание давно подготовлено, хранится у Николаева в Лахте. Пусть завтра же вскроет конверт и огласит мою последнюю волю. Больше всего, конечно, достанется Женьке и Лёльке — как круглым сиротам. Клавке я тоже кое-что оставлю — на Даньку. У остальных моих детей есть матери. Впрочем, их я тоже вниманием не обошёл.

Похоронить себя завещал рядом с Еленой, на Серафимовском кладбище. Вот, наконец, мы опять будем вместе. Ленка верная, она ждёт меня уже почти пять лет. Мне даже стало немного стыдно за то, что сумел так долго прожить без неё. Мать и дед, конечно, осудят меня за такую слабость, а вот Алёнка всё поймёт. Она любила мужа всякого, и примет сейчас.

Накинув халат с капюшоном, я тщательно вытер волосы. Осмотрел в зеркало висок. Вот сюда я выстрелю. Крови будет не очень много, и гримёрам в морге меньше работы. Я представил, как на тусклом бесснежном кладбище, под голыми ветками деревьев, собралась толпа с цветами и венками. Над головами орут вороны, с неба сеется мокрый снег. Стучит колёсами электричка, идущая к Сестрорецку.

Могильщики раскидывают лопатами землю в разные стороны. Открывается серебристая, как рыбья чешуя, крышка Ленкиного гроба. А потом туда опускают мой гроб — наверное, чёрный с белым. Салюта нет — самоубийце не положено. Конечно, не отпевают, да мне и не надо.

Наверное, Франсуаза не помешает. Надо только всё сделать быстро. Я вдруг вспомнил, как в Пушкинских горах договаривался с Чёрной Вдовой об оказании помощи в поимке Ковьяра. Мы пили чай из французских чашек с желудевой гирляндой, в стиле ампир. Золочёная «раковинная» чашка принадлежала Дашиной дочери Эрике. Девчонка не дышала, боясь разбить её, даже поцарапать. Это был подарок покойного отца на пятилетие.

Чай Дарья кипятила сама, в электросамоваре, чтобы не вызывать прислугу. Мы сидели в ореховых немецких креслах — разумеется, антикварных. В глубине комнаты били трёхсотлетние часы из резного губа. Чай Дарья собрала на столике медового января. Привезённые мною голландские чёрные тюльпаны вырисовывались в свете бра на резном комоде.

Чёрная Вдова заживо заточила себя в склепе. И, будучи постоянно на людях, в гуще жизни, производила впечатление мумии. Она, как в жуткой сказке, ходила, говорила, гоняла и иномарках и отлично вела дела фирмы.

— Я хотела застрелиться четвёртого апреля прошлого года — в день нашей с Андреем «медной» свадьбы. Но пистолет дал осечку, и я не смогла повторить попытку. Раньше я стреляла по мишеням. В себя, конечно, тяжелее. Решила — не судьба. К тому времени все убийцы мужа были мертвы, а счастливой я не стала. Меня пожирала страшная депрессия. Жизнь так и была невыносима мне. Конечно, Эрике достались бы огромные деньги — по российским меркам. Но в шестилетнем возрасте ценности другие. Ей пока нужна мать. Конечно, к единственной наследнице Ходза выстроилась бы очередь из желающих эти деньги потратить. Мама моя здесь — не помощница. Она — советский человек. И свекровь — тоже. Поэтому пришлось остаться.

Потом, конечно, я отправлю Эрику учиться в Штаты или в Англию. Хочу, чтобы она осталась там навсегда. Пусть живёт в нормальной стране. А здесь… Что она будет видеть, пусть даже из окна машины? Я не стану висеть камнем на её шее. Дескать, не могу без России, и ты не моги. Чувство такое поганое! И жить не могу, и не жить не могу. Представляешь?

Все те годы, что я изучала историю, оказались выброшены псу под хвост. Андрей, с теми, кто называет себя реформаторами, во многом не согласна. Они, считай, мужа моего загубили. Но я отдаю им должное — гении! Злые, но гении. Они первыми просекли, сколь отвратителен наш народ, как он труслив и мелочен. Права свои понимает на уровне копеек, а тысячи, миллионы теряет запросто. То правительство отбирает, то Мавроди*…

А чему нас с тобой учили, помнишь? Народ не допустит наступления на свои права, восстанет и сметёт негодяев! Вот и я ждала, когда сметёт. Сначала — со страхом, потом — с надеждой. Декабрьские выборы в Думу* меня обнадёжили. Несмотря на своё богатство и положение в обществе, я не желаю успеха реформаторам. Слишком много крови и слёз они пролили, а сами упрекали в этом коммунистов. Дескать, те — душегубы и безбожники, а мы возрождаем Россию!

Да, ждала, но теперь уже не жду. Мой Андрей боялся бунта, и я тоже. Помнили Новочеркасск*, к примеру. Оказалось, что за малые суммы рабочие идут на пулемёты, а изыми у них гораздо больше — подожмут хвосты.

Этим летом я поняла, что есть огородники. Тот самый народ, от которого долбаные патриоты ждут восстания. Эрика научилась кататься на роликах и захотела, чтобы к озеру вела прямая дорога. А хибары эти сраные — нахаловка* — мешали. Я бульдозер приказала подогнать, чтобы снести их к такой-то матери. Конечно, охрана была, даже с автоматами. Я ведь тогда их ещё людьми считала. А голодранцы эти выскочили, грохнулись на колени. И стали умолять, чтобы я их дачи не трогала. Дачи, слышишь? Эти лачуги помойные они дачами называют. Я пообещала дать компенсации. Как раз дождь прошёл, и я бросила в лужу несколько пачек денег. Господи, что тут началось! Эти придурки кинулись в лужу, разодрались. Одного, кажется, даже убили. А мы с охранниками хохотали до слёз.

Ведь не нас убивать бросились, не бульдозериста, а друг друга. Вот и вся их духовность-соборность… За жалкие-то бумажки, рубли деревянные! А потом всё пропили за моё здравие. Как же — могла ведь просто так снести хибары, а тут денег дала, мать родная!

Следующей ночью я опять чуть не застрелилась. Противно в такой стране жить, с таким народом! Поняла я, что сказки всё это — про восстания, про революции. По крайней мере, в России это невероятная редкость. Дурацкую я тебе специальность выбрала. Мне лапшу на уши вешали, а я верила.

Знаешь, что молодые бабы у меня щенков бультерьера грудью вскармливают? И ведь не крепостные, не силком их заставляют! Ещё и конкурс проходят. За такую честь одна другой глаза выцарапать готова. И всё сезонными факторами объясняли — почему до сих пор социального взрыва не наблюдается. Весной люди на огородах, летом — тоже. А вот осенью вернутся, и мучителям покажут. Выкуси! Не вернётся народ с огородов! Обделались все со страху. Вдруг крохи последние отнимут. Лучше не возмущаться, а молиться и терпеть!

Знаешь, Андрей, теперь я выношу народ за скобки, как делали это реформаторы. И денег им почти не плачу. Они тогда лучше работают. А заплатишь — сразу зазнаются. Немедленно падает производительность труда. Когда не платят, могут уволить, и нужно стараться. Если же рассчитываться в срок, работнички считают, что дурака валять можно. Ведь ими дорожат, понимаешь!

Люди в бараний рог свёрнуты, и ждать нам нечего. Кончено всё. Остаётся нам с тобой жить, как живётся. И, в случае чего, валить отсюда. А эти рабы с готовностью подставили шеи под ярмо, и я пользуюсь их скотским терпением. Нынешним летом остальные хибары снесу, но в лужу деньги уже не брошу. Даром работать надо, и барахло своё терять тоже даром! Так и повторяю, как мантру: «Не вернётся народ с огородов!»

Сколько зим было, вёсен, лет! Наступала осень. Одна из них взяла у меня мужа с сыном. Но не проснулся народ, и не проснётся никогда. И ты не питай иллюзий. Я им мстить буду каждый месяц, каждый день, час! Ежесекундно стану причинять боль. Они будут орать, но перечить не посмеют. Именно их я обвиняю в смерти Андрея и Артура. Они живут, словно ничего не случилось. Они гораздо счастливее миллиардерши Ходза…

Чёрная Вдова, Дарьюшка, как ты была права! И меня тогда избавила от пустопорожних надежд. Теперь я знаю, что, застрелившись, не потеряю ничего. Мы проиграли раньше октября девяносто третьего. Противник сумел разгадать психологию народа, его менталитет. Проник в его душу, понял главное — сопротивления не будет. Беспредел воцарился навечно. Всё, хана, не буду больше ловить бандитов. Это мартышкин труд.

Если бы довелось начать жизнь сначала… Ни за что бы не прожил её, как сейчас. Сделал бы всё наоборот. Меня не победила мафия, не расстреляли каратели на Красной Пресне. Просто я не нужен своему народу, стране. А другие страны не нужны мне. Лягу в родную питерскую землю, и проблема выбора решится.

Я выскользнул из ванны, ушёл в свой кабинет. Плотно закрыл дверь, но ключ поворачивать не стал. Открыл сейф, написал записку, придавил её коробочкой с перстнем Мохаммада. Франсуаза должна отдать его Брагину. А тот уж найдёт способ выйти на сына Эфендиева. Ромыч и в Чечню может съездить — дело привычное.

Потом я взял маслёнку, ветошь, тот самый «кольт», подаренный Филиппом Готтхильфом на день рождения. Прислушался — всё тихо. Франсуаза, наверное, легла и ждёт меня.

Перед тем, как сделать последний в жизни выстрел, я вычистил и смазал пистолет — чтобы каждая деталь сверкала. Безотказную машинку решил приголубить на прощание. Надо, чтобы и на моих похоронах играли полонез Огинского «Прощание с родиной». Прощание без малейшей надежды на встречу.

Весной девяносто третьего я уже отходил от дел, но потом вернулся. Теперь же отрублю концы навсегда. Дашка Ходза — женщина, пусть и с яйцами. У неё могло сорваться, но я стрелял так много, что сбился со счёта. И сейчас я не промахнусь. Осечки тоже не будет.

Мне показалось, что слегка скрипнула дверь. Но, когда я туда взглянул, щёлки не было. Почудилось, наверное — нервы совсем ни к чёрту. Я протянул руку, включить музыкальный центр, поставил диск с полонезом. И почувствовал, как по щекам ползут слёзы. Да, отпущенные мне при рождении силы утекли в песок до последней капли. Не хватило их даже на тридцать восемь лет. Роковой возраст для выдающихся личностей. Если жить на полную катушку, до старости не дотянешь.

Кого я ещё забыл? С семьёй Бабенко всё ясно. Оксана выходит замуж за двоюродного дядю Октябрины. Липка, Олесь и Орест переходят под опеку Падчаха. Думаю, что он уладит дела с родственниками детей. Если меня не станет, их придётся воспитывать, на что не каждый решится, особенно при малом достатке. Если я чем перед Оксаной виноват, сейчас получу своё.

Хорошо, что написал завещание раньше. Теперь надо выбрать место для выстрела. Это только в кино, когда стреляют в висок, остаётся аккуратная дырочка, и течёт изящная струйка краски. В жизни всё гораздо противнее и грубее. Обязательно будет пороховой ожог, уродливое пятно. Наверное, лучше стрелять через подушку. Получится и тише, и чище.

Александра найдёт адвоката Хенталова. Надеюсь, он поможет Прохору на следствии и суде. Хорошо бы вменить Гаю сто четвёртую статью — убийство в состоянии сильного душевного волнения. Там приговоры получаются мягкие. Можно добиться даже условного, или с отсрочкой исполнения. У него ведь дети без матери.

«Золотой» адвокат и без меня нащупает правильную линию защиты. Обязательно обратит внимание на то, что Прохор — Герой Советского Союза, кавалер многих орденов. Вышел на службу после тяжелевшего ранения в голову. Остаётся одна загвоздка — откуда взялся пистолет в больнице? Тогда, получается, Гай готовился к преступлению, и это был не аффект. Ничего, если я исчезну, пусть на меня всех собак вешают — хуже не будет.

Ромыч тоже не пропадёт, хоть и стал многодетным отцом. Профи такого класса нужны и авторитетам, и банковским службам безопасности. Его оторвут с руками, внесут любой залог, отмажут от милиции. Главное — чтобы исчез Андрей Озирский, который мутил воду на протяжении нескольких лет. Он не давал покоя обеим столицам. Но теперь живите, как знаете. Озирис умрёт навсегда, никогда уже не воскреснет.

Интересно, как стрелять? Под полонез? Или в тишине? Подушка смягчит звук, и Франсуаза может услышать не сразу. Конечно, вскоре она меня найдёт и узнает, что стала вдовой. Почему-то мне её совсем не жаль. Меня ведь никто никогда не жалел — даже мать. А ведь мне так хотелось хоть раз в жизнь рассоплиться перед кем-то. Теперь вот и не получится никогда. Я обречён держать марку. Я должен быть сильным, и буду им. Такова моя доля.

Телефон, который висел в коридоре на стене, зазвонил. Я его не выключил, потому что забыл. Это — маленькая трубка из Гонконга, которую и увидишь не сразу. Эх, теперь Франсуаза проснётся!

Так и есть — слышу её лёгкие шаги. Вижу, как она бежит к аппарату — в полупрозрачной пижаме и в пробковых домашних босоножках. Может, сейчас выстрелить? Нет, лучше потом. Надо всё-таки узнать, кому и что нужно. Я сунул «кольт» под газету, взглянул на себя в зеркало. Всё нормально. На мне красный спортивный костюм «Reebok», и крови видно не будет. Не мешало бы побриться, но ничего, сойдёт. Лёгкая тень щетины возбуждает женщин. А Смерть — существо женского рода.

— Андре, тебя просят из агентства! — бодрым голосом сообщила Фрэнс.

Я не смог застрелиться при ней. Надо пойти к телефону, отдать последнее распоряжение по «Брянскому лесу». Я уйду из жизни не как трус и дезертир, а просто как уставший человек.

Я взглянул на Франсуазу и вздрогнул. Она была не в пижаме, а в коротком облегающем платье цвета чайной розы, с золотой мушкой. Длинные стройные ноги обтягивали персиковые колготки. Туфли на «гвоздиках» она подобрала в тон — кофейного цвета. Оказывается, супруга ждала меня при полном параде. Она и не думала ложиться. А я… Нет, всё равно сделаю это. Только, возможно, глухой ночью.

— Мужчина или женщина? — Собственный голос показался мне чужим.

— Женшшина! — Фрэнс так и не научилась выговаривать букву «щ». — Но я не ревную, Андре… — И легонько коснулась губами моей щеки.

— Алло!

Я смотрел в зеркало и видел, что жена пропала, нырнула в темноту, слегка красноватую от света лампы в гостиной.

— Андрей? Извини, что так поздно. Это Саша!

Антропова говорила энергично, громко, без всякой пьяной слезливости. Доехала, значит, благополучно, чему я рад. Говорит вот и не знает, что я почти покойник.

— Меня приняли, выделили комнату. Всё в порядке. Я почему звоню-то… Удалось застать адвоката Хенталова! Прямо сейчас, в офисе. Представляешь? Он где-то на окраине Москвы живёт. В Медведково, кажется. А тут заехал после вечернего допроса кофе попить, чтобы не задремать за рулём, и я на него прямиком нарвалась. Без секретарши, без ничего. Правда, классно?!

— Великолепно! — Я действительно обрадовался, но как-то отстранённо. — Значит, с Прохором будет порядок? Хенталов берёт дело?

— Предварительное согласие я получила! — Сашку буквально распирало от счастья. — Он попросил утром девятого марта подъехать в офис и подробно всё рассказать. Всё очень удачно складывается, не сглазить бы! Да, тебе для сведения. Хенталова звать Энвер Хасанович. О гонораре мы пока не говорили.

— Всё равно придётся обсуждать — пусть девятого числа. Но это уже не телефонный разговор.

— Конечно, не телефонный, — Саша заметно сбавила тон. — Ты ещё согласен помочь? Не передумал?

— Нет.

Хорошо, что Сашка позвонила! Надо Гаю завещать энную сумму. Франсуаза в этом отношении — человек надёжный. Чек оставлю в запечатанном конверте, для Александры. Для Фрэнс это вообще не деньги, а Проше пригодятся.

— Завтра утром заезжай за баксами. Их надо будет в Питере получить.

— Может, сейчас разберёмся? — осторожно предложила Александра.

— Нет, сейчас я спать хочу — очень устал.

Так, и тут порядок. За Гая я спокоен. Возможности «золотых» адвокатов поистине безграничны. Ведь как чувствовал Гай, когда осенью упомянул эту фамилию. И, пожалуйста, информация пригодилась ему самому! А Сашка добьётся того, чтобы взять детей под опеку. Если любовь сильная и давняя, преград для неё нет.

— Тогда спокойной ночи?

Сашка явно хотела ещё поболтать, но понимала, что я не в настроении.

— Приятных снов.

Я, не дослушав, сунул трубку в гнездо. Франсуазы в прихожей не было. Кажется, она чем-то шуршала в спальне. Я быстро вернулся в кабинет, открыл чековую книжку, заполнил нужные графы. Проверил, запечатал в конверт, написал на нём имя Александры. Я уверен, что Фрэнс себя в руки возьмёт. Они на Западе по-другому относятся к смерти. Не начинают рыдать до тех пор, пока не утрясут дела с наследством.

Я положил конверт на кофейный столик — чтобы не обрызгать кровью. Предсмертную записку писать не стал. Всё равно не найду таких слов, чтобы окружающие меня поняли. Никого не обвинить — соврёшь. Виновные есть. Да что толку их называть? И вообще, почему я должен перед кем-то оправдываться? Не захотел человек жить дальше — значит, на то были основания. Любая экспертиза докажет — пулю в голову пустил я сам. Не думаю, чтобы кто-то из-за этого пострадал.

Я лёг на диван, вытащил из-под газеты пистолет. Почему-то показалось, что «кольт» стал легче. Наверное, от волнения случился спазм сосудов, голова немного закружилась. Мир качнулся. Сместился в моём сознании. Ведь только идиот, имей он такую возможность, застрелился бы бестрепетно.

Достоинство человека заключается не в отсутствии у него страха, а в умении этот страх преодолеть. Так я считал всю жизнь. Только сейчас понял правоту этого довода не умом, а сердцем. И, пока мозг не воспротивился моим намерениям, поспешно нажал на спуск.

Прославленный «кольт» издал лишь сухой щелчок и выпал из моей руки. Осечка? Немного не тот звук. Надо ещё раз. И снова — ноль. Я уселся на диване, торопливо вытащил обойму и увидел, что она пуста. И в стволе нет патрона. Вот почему пистолет полегчал! Мне бы сразу догадаться, так нет. Как всегда, оказался слишком самоуверенным.

Я сидел долго и не понял, скоро прошло времени — пять минут или полчаса. В сейфе была ещё одна обойма. Я не думал, что придётся её распечатать. А потом вдруг почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Часы пробили одиннадцать раз, и я поднял глаза. Когда прозвучал последний удар, Фрэнс раскрыла ладони. Жёлтые металлические головки пуль в патронах блеснули под светом люстры, словно хихикнули.

— Не нужно этого, Андре, — сказала жена по-французски.

Она опустилась на колени, и патроны раскатились по ковру. Подбирать их я не стал.

— Андре, у нас с тобой дети! Ты с ума сошёл!

Она стала целовать мои руки. Я покосился на конверт, который надо было распечатать, вытащить чек, а записку — сжечь. Не хочу, чтобы Фрэнс видела всё это. Дети… Можно трусость заменить в глазах окружающих отцовской любовью, но я не стану этого делать. Подумаю ещё, не повторить ли попытку. В агентстве есть оружие и боеприпасы. Если сочту, что это необходимо, запру дверь и застрелюсь. Никуда не стану отлучаться, как сегодня.

Вот ведь отчаянная женщина! Другая побоялась бы к пистолету прикоснуться. А эта всё правильно сделала. Даже сунула оружие обратно под газету, как заправская шпионка. И я. каюсь, ничего не заметил.

— Александра позвонила случайно?

Я уже подозревал Фрэнс буквально во всём. Например, она могла связаться с агентством, попросить вызвать меня к телефону. Почему бы и нет?

— Кто такая Александра?

Франсуаза искренне удивилась, сморгнув слезу. Лицо её блестело, и пухлые губы обиженно дрожали.

— Та самая женщина, с которой ты сейчас говорила. Но откуда ты взяла, что я хочу…

Мне стыдно было представить, как собираюсь стреляться из незаряженного пистолета. А о детях я подумал раньше. Женьку с Лёлькой забрали бы мой отец и Изольда Кимовна. Господин Фрейденберг в последнее время снял и реализовал несколько видеоклипов. У него появился мощный покровитель, так что денег теперь там достаточно. Плюс ещё моё наследство.

А для души? Ничего доброго, светлого дети обо мне вспомнить не могли. На Женьку я орал, над Лёлькой насмехался. Прямо при них говорил, что Ленка меня до конца жизни ими стреножила. И, действительно, так думал. Так что мы с детьми вполне безболезненно могли расстаться.

— Андре, я случайно увидела, как ты чистил «кольт». У тебя было такое лицо… Я поняла — ты решил убить себя. Я помешала. Зачем ты такой жестокий? И к себе, и к другим?

Фрэнс встала с колен и села со мной рядом, на диван.

— Значит, я больше не могу жить. Ты должна мне поверить. Я всё обдумал, и зря ты…

— Андре, неужели тебя ничто не держит тут? Никто тебе не мил?

— Никто, Фрэнс. Я застрелюсь всё-таки. Ты не сможешь всегда быть рядом. Но сегодня тебе повезло. Ты отлично справилась.

Мне показалось, что позвонили в дверь. Но кнопку давили так слабо, что я не обратил на этого особого внимания. Франсуаза проворно собрала патроны, и я пошёл открывать. Совершенно не представлял, кого могло принести в половине двенадцатого ночи. Из-за отсутствия снега на улице стояла кромешная тьма.

— Бедняки уходят из жизни, а ты богат, Андре.

Франсуаза не пыталась ничего понять. Она мыслила штампами, и тем раздражала меня.

— Бедняки у нас рады тому, что солнышко светит. Они не уйдут.

Мы говорили и по-русски, и по-французски, И потому, в горячке, не услышали второго звонка.

Я зажёг фонарик в прихожей, подошёл к бронированной двери, глянул в «глазок». На лестничной площадке стояли сёстры Бабенко — обе в чёрных платках, зарёванные, почти безумные. Оксана — в красной турецкой дублёнке, Липка — в бежевой. Девятимесячная Отка висела на «кенгурушнике» у Оксаны. Она пригрелась в меховом конверте и сладко спала.

За один миг я догадался. Родителей у девчонок уже нет, Октябрина с ними. Остаются только братья… Ведь не бросили бы Ксанка с Липкой их одних в Москве. Не сорвались бы, да ещё с ребёнком, чтобы приехать ночью. Если парни просто заболели, зачем траурные платки?

Я загремел замками. Как только открыл дверь, Оксана молча указала мне на Отцу и разжала руки. Ребёнок повис на ремнях. Франсуаза быстро подхватила его, сняла с Оксаны «кенгурушник». Девчонка так и спала; она действительно была похожа на персик.

Значит, сёстры пришли с вокзала пешком — здесь близко. Приехали, видимо, «Авророй». Значит, тряслись с ребёнком в сидячем вагоне. Липка волокла сумку по полу, а сама рыдала. Никогда не видел у неё такой зелёной физиономии. И похудела девчонка страшно. Вся в веснушках, чего раньше не было. Да и рановато в марте-то — солнца ещё нет…

— Андре! — закричала Франсуаза.

Я едва успел довести Оксанку до дивана, куда она и рухнула, не в силах даже расстегнуть дублёнку. Октябрина потеряла соску в складках конверта, зачмокала, но реветь не стала. Наверное, в дорогу ей надели памперс, но всё равно надо бы поменять.

Тут зашаталась Липка. Она упала бы затылком о ручку кресла, но я подхватил её на руки, уложил рядом с сестрой. И с ужасом подумал о том, какую картину застали бы девчонки здесь, не позвони из Лахты Саша Антропова, и не вытащи Фрэнс патроны из пистолета…

Отку выкупали и уложили спать в коляске для двойни, которая хранилась в кладовке. В ней мы с Фрэнс прогуливали своих близнецов. Я заметил, что Отка становится всё более похожей на бабушку — Октябрину-старшую. Из задрыжки она сделалась очень упитанной. Показывает все шесть зубов и постоянно что-то грызёт. Франсуаза накормила её манной кашей.

Оксана с Липкой так и лежали рядом на диване и молчали. Уже давно прозвучал гимн Глинки, и наступило Восьмое марта. Я подумал, что надо поздравить женщин. Но, пока не выясню, что же там случилось, делать этого не буду. По лицам сестёр бегали тени. Временами казалось, что я не слышу их дыхания. Оксанке, кажется, было всё равно, куда подевалась дочка.

— Вы «Авророй» приехали?

Я стащил с сестёр дублёнки, отнёс их в шкаф-купе. Обе красотки остались в мешковатых джинсах, верблюжьих свитерах. Я расшнуровал их тёплые зимние ботинки. Франсуаза пыталась напоить их горячим чаем и бренди. Я же не понимал ничего.

Может быть, Падчах погиб? Ведь он в Чечне, а там война. Нет, вряд ли Липка стала бы так по нему убиваться. Да где же мальчишки-то, япона мать?

— Да, «Авророй», — тихонько шепнула Липка, понемногу приходя в себя.

Я только потом узнал, что девчонки добрались от Московского вокзала до Фонтанки на «автопилоте». Как только они увидели нас с Франсуазой и передали Отку с рук на руки, позволили себе расслабиться.

— У Оксаны руки совсем онемели. Отка на «Кенгурушнике» просто так висела. Я поддерживала её, как могла…

Липка явно избегала смотреть на Франсуазу. Когда моя жена нечаянно касалась её руки или щеки, вздрагивала, как от удара током.

— Где она, Отка?

— Спит в коляске. С ней всё нормально. А с вами-то что? — Я нетерпеливо притопнул ногой. — Почему сорвались из Москвы?

Медовые Липкины локоны переплелись с волосами Оксаны — цвета красного дерева. Я даже залюбовался юными созданиями. Только вот румянца бы им на щёчки, да блеска в глаза…

Я решил не тянуть резину:

— Оксана, что-нибудь с Падчахом случилось?

Та вскочила, как сумасшедшая, и уставилась на меня зелёными глазами:

— Что?… Ты откуда знаешь?! Когда?… — И зарыдала.

— Да перестань ты — детей напугаешь! — Я тряхнул её за плечи. — Ещё раз говорю, что дочка в порядке. Как вы только, дурёхи, её в сохранности доставили? Ну, да не будем о ней. Ты имеешь плохие вести о Падчахе? Из-за чего траур?

Оксанка вцепилась в мой рукав, как хищная птица:

— Я ничего не знаю! А ты?…

— И я тоже, не сглазить бы. — Мы оба постучали по деревянному. — Где братья-то?

— Под машину попали.

Оксана облизала искусанные губы, а Липка при всех уткнулась мне в грудь. — Не сберегли… Дуры мы, сволочи! Стыдно перед родителями до ужаса!..

— Под машину? — Мне показалось, что я ослышался. — Оба? Насмерть?

— Ну, так! Олесь умер сразу, а Орест — в Морозовской больнице. Ему сильно живот повредило. А Олесю — голову всмятку…

Оксана говорила тихо, почти спокойно. На губах её застыла слезливая улыбка. Вот этого я боялся больше всего. С такой гримасы часто начиналось безумие.

— Они в морге лежат, в больнице. У меня адрес есть. Но я боюсь… Одна туда ехать не могу, и с Липкой тоже. Андрей, давай скатаем в Москву! Надо братиков схоронить. Ты ведь знал их…

Она могла бы ничего не говорить. Я уже приготовился к путешествию в столицу, к посещению морга и к прочим скорбным хлопотам. Теперь предстояло предать земле на Николо-Архангельском кладбище двух семилетних мальчиков. Совсем недавно мы ездили на могилу. В начале января отцу Оксаны исполнилось бы сорок семь лет. Тогда даже в голову не пришло, что спустя всего два месяца придётся раскидывать смёрзшуюся землю, чтобы опустить туда два маленьких гроба.

— Андрей, умоляю, помоги!.. — простонала Оксана.

— Конечно, помогу! — заверил я. — Какая машина их сбила? Где?

Я старался не смотреть на укоризненное лицо Франсуазы. Не вспоминать, как солнечной осенью братья Бабенко носились по парку «Красная Пресня», толкая перед собой Откину коляску. Они брызгались в ванночке, помогая купать племянницу, таскали из магазина коробочки с детским питанием для неё. Как же вы так оплошали, хлопцы?…

— УАЗ и «Волга». Это случилось на перекрёстке, около нашего дома. Прямо напротив метро, — торопливо заговорила Липка. — Со стороны улицы Красная Пресня ведь нет перехода. Нужно обходить по Звенигородке. А они побежали… Я им сколько раз говорила! Шлёпала даже, орала на них, чтобы перестали там перебегать. Нет, как об стенку горох! Выделывались перед другими мальчишками. Боялись трусами прослыть. С какими-то большими связались, из четвёртого класса. А сами — в первом…

Липка пожевала носовой платок, чтобы успокоиться.

— Когда это случилось? — тихо шепнула Франсуаза.

— Шестого, днём. — Оксана говорила хрипло, будто каркала. — Я с Откой гуляла. Подошла с коляской к перекрёстку. А там — толпа. Это примерно в три часа было. Люди говорили, что двух мальчишек задавило. Одного — сразу насмерть, а другой совсем плох. Но мне и в голову не пришло, что это они… Водитель УАЗа тут же стоял. Гаишники всё измеряли. Мужик оправдывался. Там ведь действительно нет перехода. Я пришла домой, а тут Липка явилась из магазина. После обеда я собиралась за билетами ехать — в Питер, на целое купе. Братики очень сюда просились. Мы бы в офисе пожили несколько дней. И вообще, я не хотела оставаться дома в праздники…

Оксана поморщилась, и я не преминул спросить.

— Почему не хотела?

Трудно было понять, связана ли трагедия на перекрёстке с ожидаемыми Оксаной неприятностями. Для этого мне не хватало информации.

— А ну, это семейное… Наши родственники нашлись. Сначала — киевские, потом — донецкие. Мамина родная сестра — Валентина Михайловна; и папин дядя — Василь Пальевич…

Оксана тёрла пальцами лоб, будто старалась что-то вспомнить, но не могла.

— Руслан хотел просить у них разрешения увезти с собой Липку и братьев. Они сперва даже согласились. Им до нас никогда дела не было…

— А потом сказали, что никакому турку или там чеченцу дитёв не отдадут. Я — дитё! — Липка хмыкнула, спустила ноги на ковёр, отбросила волосы за спину. — Как собаки на сене… Отсудим, говорят, к себе заберём. Я сказала: «Ни за что к вам не поеду!» Не потому, что там плохо живут. А просто противно. Они же нам не писали всё это время, не звонили. Мы сто раз подохнуть могли! Или в детдом попасть…

Липка уже отошла от стресса. Она говорила, как обычно, мелодично и звонко. При этом сильно жестикулировала.

— А теперь вот, пожалуйста, нашлись! Хотели приехать за Олесем и Орестом как раз восьмого числа. Денег, говорят, по знакомым наскребли на дорогу, все визы выправили. И собрались явиться, чтобы насильно младших увезти. Тётя Валя даже кричала: «Пусть лучше дети помрут, но туркам не достанутся!» Вот они и умерли, братики наши… — всхлипнула Липка. — А я помню, как их домой привезли. Червячков таких — в голубых одеяльцах. Мы с Ксаной их в коляске катали, как Отку потом…

Липка, ничего не стесняясь, прижималась ко мне всем телом. Франсуаза в упор смотрела на нас, но думала, похоже, о другом.

— Родственники письмо получили. Там про всё было. Как Оксанку к бандитам засылали… С того скандал и пошёл. Они хотят на тебя в суд подать, Андрей!

Липка распахнула мокрые сапфировые глаза. Она гладила мою руку целомудренно, по-детски, словно не любовниками мы были, а папой и дочкой.

— Говорят: «Сначала Оксанку пользовать начнут, а потом и других! Знаем мы этих турок! Не отдадим детей! Оксанка пусть едет, куда хочет, но с собой только свою девку берёт. Или нехай в Москву нас поселяют, опекунами к маленьким. Ведь, если Ксанка уедет, взрослых в квартире не останется…»

— А я не собиралась выписываться. И детей в Турцию не повезла бы насовсем. — Оксана говорила надтреснутым, усталым голосом. — Падчах деньги давал бы, для жизни в Москве. Вроде, и с родственниками договорились. И вдруг им письма приходят — и в Киев, и в Донецк!

— Какие письма, Оксана? Говори толком! — потребовал я. — Всё никак понять не могу, откуда мой-то бывший шеф Горбовский всё знает. Зачем твоим родным говорить про «погружение»? Ты не наболтала лишку, когда утрясала дела с братьями?

Я, конечно, мало в это верил, но решил выяснить до конца.

— Зачем мне? — Оксана пожала плечами. — Я даже не намекала на такое. Просто сказала, что познакомилась с прекрасным человеком, и он мне предложение сделал. У моих родных возможности самые маленькие. Они без меня ничего и узнать-то не могли. А тут вдруг пятого числа звонит тётя Валя из Киева, начинает орать… Я ушам своим не поверила…

Оксана вскочила с дивана и принялась расхаживать в шерстяных носках по ковру. Липка, прижавшись лбом к моему плечу, тихо скулила.

— Она узнала, что Падчах меня четвёртой женой берёт! Откуда?! Да разве бы я когда-нибудь про такое сказала? Андрей, ты подумай, я прямо в осадок выпала… И про то, что меня в банду засылали, и про Стамбул, про публичный дом! Представляешь, что такое у нас на Украине прослыть проституткой?!

Оксану всю колотило. Она впилась пальцами в свои волосы, словно хотела снять скальп. Потом мучительно оскалила зубы.

— И про тебя тоже откуда-то выкопала. Но ведь сама не могла никак…

— Андрей, она потом сказала, что получила письмо из Ленинграда. В нём очень хороший человек рассказал родственникам всё!

Липка тараторила так, что даже я понимал её с трудом. А уж Франсуаза-то — тем более. Она только вежливо улыбалась и уже не пыталась переводить.

— Этот человек, который писал, просил детей забрать. Чтобы их не использовали для опасных дел, не рисковали их жизнями… И чтобы Оксану отговорили за многоженца выходить, в чужую страну. Далеко ли до беды? А Оксанка Руслана любит, я же вижу. Я тоже не хочу в Киев. Андрей, сделай так, чтобы меня не забрали! Ладно?

Олимпиада ломала тонкие руки у груди, стреляла глазами, взмахивала ресницами.

— А что я сделаю? Тебе и пятнадцати нет. А там — родственники. Ещё в суд на меня подадут. Сложно всё это, но я попробую…

Моя голова гудела от выпитой водки, от неудавшегося самоубийства, от известия о гибели Олеся и Ореста Бабенко. И ещё это письмо… Кто его отправил? Неужели тётя Валя не проговорилась? Я ведь вижу — по крайней мере, Оксанка знает, кто автор доноса, но почему-то молчит.

— Андрей, у тебя получится! — уверенно сказала Липка. — И шёпотом прибавила: — Я тебе такое скажу, что обязательно выйдет…

— Скажешь, скажешь!

Мои мысли разбегались. Кулаки то сжимались на коленях, то расправлялись. Я щёлкал пальцами, не находя нужных слов.

— Значит, ваши родные приедут восьмого марта в Москву, а вас там нет?

— Мы телеграмму послали, что нас в Москве не будет, — сухо сказала Оксана. — Не такие мы свиньи. Заодно сообщили, что братья попали под машину. Сказала же тётенька, что пусть лучше умрут…

Оксана остановилась посередине спальни, под люстрой. За её спиной белели версальскими шторами два окна. Там, в ночной темноте, кто-то заводил мотоцикл, и треск разносился в сыром колодце двора. В ушах от этого чесалось, и по спине ползали мурашки.

— Я знаю, кто это письмо послал! Сказать?

— Скажи. — Я предполагал, но решил получить подтверждение.

— Саша Николаев. — Оксана вздохнула, опустила голову. Помолчав, добавила: — Но про суд он не писал. Он хотел нам помочь. Позвонил мне пятого вечером. Спросил, как там украинские родственники. Не заберут ли нас к себе, чтобы мы, сиротинушки, не мыкались больше…

— А ты? Замяла инцидент?

Я, к своему удивлению, не испытывал вообще никаких эмоций. От Сашка я ждал чего-то подобного. Он гнёт своё, пока не сломает всё вокруг. Николаев устоит перед каким угодно сильным градом обвинений и проклятий. Он не хотел, чтобы Оксанка, отвергнув его, отдала своё сердце Падчаху. Почему он стал только сейчас искать родных, когда всё закончилось благополучно? Лишние действующие лица теперь совсем не нужны. Почему после того, как год и два месяца назад я притащил в Питер осиротевшую семью, Сашок не кинулся устраивать судьбы детей?

Благими намерениями вымощена дорога в ад. На примере моего давнего друга и ученика это изречение подтверждалось многократно. Сашкина забота о ком-либо всегда кончалась для того человека или смертью, или увечьем, или несчастьем.

Видимо, Инесса была права — Сашка я до конца не знаю. Действительно не знаю, потому что до сих пор доверял ему безгранично. Теперь я бы не оказался таким наивным. И что же делать? Гнать его из штата? Намекнуть, чтобы сам ушёл? Но не выяснить подробностей я не могу. Чтобы принять решение, надо видеть всю картину в целости.

Неужели Сашок действительно думал, что поступает праведно, разбивая жизнь Оксане, разлучая её с любимым, напрягая нервы детям? Ведь кто знает, может быть, Олесь с Орестом погибли потому, что стали невнимательными из-за конфликта с родственниками, не заметили идущий транспорт? Мальчишки не знали киевских родственников, могли испугаться разразившегося скандала. Решили, что их увезут из Москвы, оторвут от старших сестёр, которых они больше никогда не увидят.

В таком состоянии и взрослым недолго стать жертвой дорожно-транспортного происшествия, не говоря уже об учениках первого класса. Но ведь Сашок теперь заявит, что он в этом не виноват. Желал только добра детишкам, а из себя их вывела нехорошая тётя Валя. И он формально прав, но всегда ли истинного виновника трагедии можно привлечь по закону? Оксана любила Сашку, ждала от него предложения руки и сердца. И потому рассуждать о поступке Николаева ей особенно горько.

— Нет, не замяла. — Оксана сжала кулаки, и на её колечках сверкнули бриллианты.

— И что ты ответила? — Мне было это по-настоящему интересно.

— Сказала, что он изгадил мне душу. Ещё про то, что услужливый дурак опаснее врага. После чего положила трубку. Нового звонка не было. А ведь я его очень любила, и он знал об этом. Не знаю, смогу ли теперь даже поздороваться с ним.

— Оксанка, расскажи, что потом случилось! — Липка схватила сестру за руку. — Это ведь бы не сон, мы обе всё видели!

— Ты про маму? — уточнила старшая сестра.

— Конечно! — Липка смотрела на нас с ужасом и интересом.

— Хорошо, расскажу. Андрей, Фрэнс, не сочтите нас сумасшедшими. После разговора с Сашей мне было очень грустно, тошно. Никак не могла заснуть. Покормила Отку, укачала. Лежу, пытаюсь забыться. Рядом манеж белеет. Понимаю, что надо было сдержаться. Теперь я в ссоре и с родственниками, и с Сашей. Встала пошла на кухню — молока с мёдом выпить. Потом пришла Липка. Сказала, что и ей не спится…

Сёстры перебивали одна другую, поблёскивая красивыми глазами в мохнатых ресницах. С таким видом дети рассказывают друг другу страшилки — на чердаках и на скамейках во дворе.

— Мы чаю с молоком и мёдом попили, пошли с кухни в комнату. И вот здесь… — Оксана всплеснула руками. — Клянусь, что всё произошло наяву. Мы обе не спали и видели…

— Кого видели? — Франсуаза обняла сразу обеих девчонок.

— Маму нашу, которую убили! До неё метра два всего было…

Оксана не успевала вытирать слёзы, которые струились по лицу. Липка вся дрожала, как от озноба.

— Призрак? — догадалась Фрэнс, потому что любила всё необычное.

— Наверное. Только она не прозрачная была, не в белом. Платье летнее на ней, в голубой цветок. Полосы распущенные. Вся такая лучистая, добрая…

— Я Оксанке говорю: «Ты чего мне врала? Вот мама стоит — целая, здоровая…» Решила, что мама вернулась из больницы, а Оксанка не видела её без головы.

— Да, вернулась! — Оксана глубоко вздохнула, чтобы совладать с эмоциями. — Она не на полу стояла, а как бы висела в воздухе.

— Сказала вам что-нибудь? — спросила Фрэнс.

— Нет, только улыбнулась. И прошла к братьям — прямо через дверь! — шёпотом сказала Липка. — Честное-пречестное слово?

— Мы стоим столбами, даже двинуться не можем, — продолжала Оксана. — И вдруг мама выходит, опять сквозь дверь. И ведёт братьев за руки! А они смеются, радуются. Опять так ласково на нас глянула, кинула и ушла на лестницу…

— С мальчишками? — уточнил я.

— Вот именно! — подтвердила Оксана.

— Но они ещё живые были? — не могла взять в толк Франсуаза.

— Конечно, живые! Как бы раздвоились, понимаете? Одновременно спали в постелях и шли с мамой по коридору! — У Оксаны, казалось, шевелились волосы.

— Ничего себе! — Я на минуту-другую потерял дар речи.

Придумать это девчонки не могли. Если бы это им приснилось — ладно. А то ведь наяву видели, одно и то же! Индуцированное помешательство? Да не похожи они на психов, просто нервные. Вероятно, Октябрина-старшая была там — ведь душа бессмертна.

— Мы рванулись в детскую, — продолжала Оксана. — Видим — братья спят, дышат. И улыбаются во сне. Как там, в коридоре. А форточка, которую я лично на шпингалет закрыла, распахнута. Вот, собственно, и всё. Мы с Липкой забрались в одну постель и до утра дрожали. Когда мальчишки проснулись, сразу же их спросили: ничего страшного не снилось?

— Мама снилась, — сказал Олесь. — Мы с ней на самолёте летели.

— И мне тоже, — сказал Орест. — Она такая красивая была, в золотой короне.

— Потом они умылись, позавтракали, пошли в школу. Вернее, я их отвела, — продолжала Оксана. — Сказала, что заберу после уроков. Пришла, а их уже нет — в парк убежали…

— Там дядька с собакой гулял, и всё видел. — Липка накручивала на палец прядку волос. — Говорил, что мальчики эти прямо из парка к метро побежали. С улицы Пятого года завернул УАЗ. Он ехал по правилам, на зелёный свет. А они заметались… Встали бы неподвижно, может, и выжили…

Мы так увлеклись разговорами, что ничего больше не слышали. Только Франсуаза на цыпочках выбежала в детскую, а потом быстро вернулась.

— Оксана, ребёнок плачет, — шёпотом сказала она.

Действительно, Октябрина-младшая заголосила. И я знал, что это надолго. Не таким я представлял себе день победы над Ковьяром. А потом смекнул, что, видать, значительная была эта победа, раз за неё так дорого пришлось заплатить.

— Минутку… Можно привезти её сюда? — Оксана, услышав родной голосок, просветлела лицом.

— Мы лучше вместе туда сходим, — предложила Фрэнс.

Она почувствовала, что нам с Липкой надо остаться одним. Обняв Оксану за плечи, моя жена увела её к ребёнку. Мы остались вдвоём. Девчонка не шевелилась. Она сидела на кровати, скорчившись, словно у неё болел живот.

— За Оксаной через неделю Руслан приезжает. Увезёт их с Откой в Турцию. Братики будут с родителями, на Николо-Архангельском. А я куда денусь?

— Сама решишь.

Я сел прямо, хотел закурить. Но Липка схватила меня за руку. Пальцы у неё были тёплые, влажные, мягкие.

— Не нужно при мне курить, Андрюшенька. Ещё не догадался?

Она застыла, склонив голову к плечу, требовательно глядя на меня.

— О чём я должен догадаться?

Отку угомонили неожиданно быстро, и снова всё стало тихо. Странные у Липки прихоти. Раньше она не возражала, если я курил. Что ж, выйдем на кухню, откроем форточку.

— О том, что я останусь с тобой. И пусть Фрэнс делает, что хочет.

— Фрэнс не будет возражать. Ты ведь совсем одна будешь. А в Турцию тебя не вывезти — паспорта нет. И опекунство Оксана до сих пор оформила. Но потом она этим займётся, а я помогу.

— Уже не одна, — кокетливо сообщила Липка.

Только после этого я всё понял. Не могу сказать точно, обрадовался или нет. Просто удивился, потому что считал — в конкретном случае ничем подобным кончиться не может. Моё дурацкое убеждение развеялось, как дым, и пришлось смириться с реальностью.

— Ты хочешь сказать, что…

— Да-да-да! — перебила Липка. — Я у Оксанки «бэби-тест» взяла. Она несколько штук купила, а я потихоньку свистнула. Капнула мочу, и бумажка покраснела. Но я и без того всё знаю. Он шевелится вовсю…

— Седьмого, значит, мне подкидываешь? — На таком сроке уже ничего нельзя было сделать. — Значит, в августе родится? Как отец?

— Я рожу мальчика первого августа и назову Андреем! — торжественно поклялась Липка. — Думаешь, рано? Мне 28 июля пятнадцать будет, а на Украине с шестнадцати женятся…

Олимпиада поняла, что к будущему прибавлению семейства я отнёсся лояльно, и поспешила заручиться моей поддержкой.

— В Польше женщину, которая впервые рожает после двадцати двух, называют «стара матка». Так вот, Олимпиада, «старой маткой» ты уже не будешь.

— Франсуазе не говори пока… — шепнула Липка.

— Вот ещё!

Только этого мне и не хватало. Чего доброго, ко всем подвигам прибавится ещё и совращение несовершеннолетней!

Я облился холодным потом при воспоминании о том, что хотел сделать три часа назад. А вдруг Франсуаза уже рассказала об этом Оксане? Нет, вряд ли. Наши семейные проблемы она не делает достоянием даже самых близких друзей. Тем более, не сделает этого и теперь. Не хватало девчонок напугать ещё раз — они и так на пределе.

Я посмотрел на часы — половина второго. Для ужина поздно, для завтрака рано. Но никто из нас сейчас заснуть не сможет — кроме, разве что, Октябрины-младшей.

— Чай будем пить?

Я с трудом поднялся с дивана, протянул Липке руку. Она радостно и доверчиво дала мне маленькую тёплую ладошку.

— Конечно, будем! Мы уже равно ничего не ели…

— Что ж, тогда пошли готовить, — тяжело вздохнул я.

1995–1996 г.г., Санкт-Петербург

Новая редакция — 2014 и 2016 г.г., пос. Смолячково, С.-Пб.