Андрей прохаживался вдоль стены Трубецкого бастиона в ещё не рассосавшихся серых сумерках. Камень был влажным от утреннего тумана и близкой невской воды. Сильный, но тёплый ветер гнал воды против течения по диагонали к правому берегу. И они с плеском омывали грязный серый песок Петропавловского пляжа. Величавая широкая река, всегда приводившая Андрея в восхищение, сейчас почему-то нагоняла тоску. Он решил, в целях безопасности, отойти за кабинку-раздевалку и подождать Лобанова там.

Озирский уже несколько раз встречался с бригадиром землекопов с одного из пригородных кладбищ, знал его биографию в подробностях. Разумеется, было там место и тюрьме, и лагерю, и последующим тёмным делишкам. Уроженец Лодейного Поля, Матвей Лобанов сделал первую ходку, ещё не достигнув совершеннолетия. Он обвинялся по серьёзной статье – нанесение тяжкого вреда здоровью, повлекшее инвалидность потерпевшей. Матвей уже давно не ладил со своей мачехой, и когда ему сровнялось шестнадцать, жестоко избил её лопатой.

Мачеха десять лет ходила на костылях, потом спилась и умерла. А Матвей, отсидев ещё один срок за вымогательство взятки на кладбище, вернулся после освобождения к прежней своей работе. Сейчас Матвею шёл тридцать шестой год. Он явно шёл в гору и был очень доволен жизнью…

Озирский прекрасно знал, что Мотеньку припёрло, и другого выхода у него нет. Кладбищенская братия сейчас окончательно попала под колпак, и у бригадира остаётся только это утро, чтобы попытаться оттянуть надвигающийся крах. Много лет махинации администрации и рабочих нескольких городских и областных кладбищ оставались для милиции тайной. Лишь несколько дней назад Андрею удалось получить окончательное подтверждение противоправной деятельности могильщиков и окончательно вскрыть схему, по которой они действовали.

В розыскном бюро катастрофически не хватало людей, и Андрей поставил на ноги всю агентуру. Этого оказалось достаточно, чтобы в кратчайшие сроки завершить расследование, оформить его документально и положить папку на стол Петренко. Андрей, изнемогая от желания прищучить кладбищенскую шарагу, которая цинично оскорбляла самые святые человеческие чувства, несколько ночей провёл с камерой среди крестов и надгробий.

Конечно, у Матвея тоже есть шпионы, и они донесли своему шефу о том, что личные материалы Андрей в ОРБ пока не передавал. А как раз на этих кассетах и заснято самое интересное, что может положить конец не только группировке Лобанова, но и всей отлично придуманной и сработанной схеме устройства тайников под видом самых обычных захоронений. Матвеем-то ещё могли пожертвовать, но вот схронами – ни за что. И потому, вероятно, раздался сегодня утром этот звонок. Раздался тогда, когда Андрей уже его и не ждал. Он уже собирался увезти на Литейный те самые, последние кассеты.

Разумеется, Лобанов не рассчитывает изъять материалы ни из сейфа в гостинице, ни из автомобиля по дороге, так как знает о привлечении инкассаторов. Похоже, у Матвея остался только один выход – договориться с Озирским полюбовно. Громила в «ночном» камуфляже возник, словно из-под земли, минута в минуту. Андрей мысленно выругал себя за то, что заметил его лишь в последний момент, потому что думал совершенно о другом. Мотька с его тайниками уже мало интересовал Андрея, и все мысли вертелись вокруг Аверина с сыном. Сегодня вечером всё должно было проясниться, и ради этого стоило подъехать на проспект Смирнова, к павильону сдачи стеклотары.

Внешне Лобанов ничуть не изменился – те же светлые глаза с неподвижными зрачками отражали плывущие по небу тучи. Тяжёлая челюсть равномерно двигалась от жевательных движений. Лобанов явно нервничал, потому что всё время оглядывался в сторону Кировского моста, потом оборачивался к стрелке Васильевского острова, почти не заметной в тумане. Ростральные колонны были видны не целиком, а лишь частично. И потому были похожи на мираж.

– Привет! – Матвей пытался казаться покойным, но это плохо ему удавалось. Он надул свою жвачку пузырём, но лицо его было стянуто гримасой страха. – Отойдём к стене, там не так видно.

– Ты кого боишься, Матвей? Мы здесь одни. – Озирский сунул руки в карманы куртки, но к стене всё-таки отошёл. Он усмехался, наблюдая за Лобановым, который едва не клацал зубами от ужаса. – Говори, чего надо. Мне на работу через полчаса.

Минут двадцать Озирский слушал исповедь Лобанова о том, как в цинковых гробах, запаянных по всем правилам, в землю зарывались драгоценности, денежные купюры, бланки для подделки документов, в том числе и пустые книжечки паспортов. А над всем этим возвышались скорбные колонки с фотографиями мальчиков, якобы погибших в Афганистане. Около ухоженных могил лежали живые цветы, стояли венки. Могилки посещали плачущие женщины в чёрном.

Несколько дней назад, когда сотрудники ОРБ попробовали подступиться к одному такому захоронению, на них налетела экзальтированная дама в трауре. Она рыдала, каталась по земле и не давала сделать ни шагу к холмику. Но всё-таки её оттащили в сторону, пристегнули наручниками к оградке и с соблюдением всех положенных процедур вытащили гроб из ямы.

Там, по вскрытии, оказались не бренные останки воина-интернационалиста, а настоящий клад Али-бабы. Гражданку звали Эмилией Ляликовой, и никакого сына в Афганистане она никогда не теряла. У бандерши, которая торговала девчонками-малолетками близ Московского вокзала, никогда не было нормальной семьи. Просто за свои спектакли Ляликова имела от Лобанова по «куску» в день, который добросовестно отрабатывала. И остальные «цинки» никогда не летели в Ленинград на «чёрных тюльпанах», потому что ни в одном из них не нашлось ничего, похожего на человеческое тело.

– Андрей, ну тебе-то какая корысть?

Любанов пытался заглянуть в глаза собеседнику. Он отворачивался ветра, бросавшего в лицо капли дождя. Двухметровый амбал вёл себя совершенно по-детски, ныл, канючил и делал какие-то туманные намёки.

– Загребут нас, а тебе даже премии не заплатят. На твоей зарплате мои нары никак не отразятся. Зачем людям гадить, а? Я знаю, что у тебя дети маленькие есть и мать. Но ведь и ради них ничего не возьмёшь. Неужели так хочется людей воли лишить?

– Ты прав – с взяткой у тебя ничего не выйдет, – согласился Озирский. – Наконец-то усвоили, банда гадючья, что я ни в зелени, ни в «деревянных» не беру?

– Да это все знают, уже давно, – обречённо сказал Лобанов. – Очень уж ты непростой мужик. Не знаешь, как с тобой и разговаривать. Но я ведь не «бабки» хочу предложить…

– А что у тебя ещё может быть? – с невообразимым презрением спросил Озирский. – На что махнёмся? Я ведь и без тебя про эти схроны всё знаю. Ты мог бы и вовсе рот не открывать. Конечно, чистосердечное признание, раскаяние и помощь следствию могут облегчить твою участь, но совсем вывести тебя из-под удара не получится ни у кого. Я-то и не собираюсь этим заниматься. Но и Уссер, патрон твой, скорее зароет тебя в одной из тех ям…

Озирский вдруг увидел, как дёрнулся Лобанов от этих слов, прикрыл глаза, будто вспомнил что-то, и торопливо полез за сигаретами. Андрей достал свою пачку, чтобы не брать курево от Лобанова, и против воли вспомнил, как всё начиналось. Он, конечно, не говорил ни Петренко, ни Грачёву, ни Горбовскому о том, каким образом вышел на землекопов. Не говорил, потому что об этой его тайне знал один Сашка Минц, который молчал, как та самая могила. Но сейчас Минц ещё был в санатории после ранения, и потому Андрей нёс свой секрет в одиночку.

Вся история с тайниками на кладбищах началась летом, когда Клавка Масленникова наконец-то решила объясниться в любви родному отцу. Конечно, надо было бы уже давно ей во всём признаться и попросить переключиться на поиски нового мужа где-нибудь в другом месте. Но история с Клавкиным появлением на свет выглядела так пошло и постыдно, что язык Озирского сразу же деревенел.

Клавдия же, едва дождавшись, пока пройдёт год после смерти Стаса, начала словно бы между прочим закидывать удочку и выяснять, не хочет ли Андрей взять в дом хозяйку. Получив корректный, но твёрдый отказ, Масленникова по-деревенски разрыдалась в голос. Андрей полночи отпаивал её валерьянкой, кипятил чай, грозился подключить психиатра и ругал себя последними словами за то, что вообще пришёл к ней на съёмную квартиру. Надо или колоться, или порывать отношения, но у Андрея не хватало сил ни на то, ни на другое.

Клавка сидела в кресле, вся распатланная, очень похожая на сказочную Медузу-Горгону, и говорила низким, то и дело срывающимся голосом:

– Рэмбо, мне же ничего не надо, кроме твоей любви! Даже не любви, а просто ласки. У тебя же баб навалом. Девчонки говорили, что замарьяжить тебя – не проблема. Я про Власту Сорец всё знаю, и ещё про многих. И про то, что Наташка-Фея твоей законной супругой была. Значит, ею не брезговал, а меня в упор не видишь? Честно, труднее найти такую, которая бы с тобой не спала! А вот мне, получается, не судьба. Что ты корчишь из себя святого-то, Андрей? У тебя уже и жены нет, изменять некому. Жалко, да, утешить вдовицу горькую? Ляляки свои, как рубли бережёшь? А я ведь Наташку-то твою хорошо знаю. Она для ментовки числится барменшей в «Прибалтийской», и не придерёшься к ней. На законных основаниях там путанит. Она свидетельство о разводе ваше нам всем показывала. Стерва такая, «Опель» себе купила. Ездит, будто благородная! Везёт же некоторым! А я, как проклятая, как будто всех гаже. Вон, Юльке Чернобривец Мотька Лобанов золотые цацки дарит за любовь. А она же карманницей была, щипачкой, а потом за драку срок мотала. И лет ей много, уже за тридцать. Зубы сплошь фальшивые, да фиксы на передних. А, пожалуйста, Мотька ворованные драгоценности на неё переводит. Юлька говорила по пьянке, что у него таких тайников по разных кладбищах много. В цинковых гробах, чтобы не испортились, зарывают в могилу камешки и золото. А сверху плиты кладут, будто бы ребёночек похоронен или «афганец». Сволочи, креста на них нет! И вот она с таким живёт, жрёт и пьёт сладко…

– Погоди-погоди! – Озирский даже чуть не выронил склянку с лекарством. Дело дошло до того, что он накапал валерьянки и себе. – В гробах драгоценности? Это уже интересно. Расскажи-ка, Клаша, вся сначала, и поподробнее! Ты же знаешь, что я из милиции, а всё-таки завела разговор. Хочешь отомстить им? Тогда валяй…

– Только это тебе, извергу, и интересно! Хоть бы о другом спросил! Тебе же уже тридцать четыре, а мне девятнадцати нет!

Клавдия снова залилась слезами, но потом, чтобы угодить любимому, выложила всё, как на духу.

Андрей кое-что уточнил по своим каналам, и сенсационные откровения подтвердились. Ему опять повезло – ведь этого разговора могло и не быть. Но всё-таки он считал, что по праву может гордиться своей очередной победой. Вот бы ещё с Авериным вопрос прояснить побыстрее. А то работы скопилось много, и времени совершенно не хватает. Да ещё этот Лобанов непонятно о чём балясы разводит, когда всё и так уже явно…

…– Андрей, войти ты в моё положение! Я – человек подневольный, и надо мной – куча всяких разных, – продолжал ныть Лобанов. – Что тебе уж так приспичило государству эти камешки возвращать? Других дел нету, что ли? Все воруют, а ты, как святой, всё равно…

– Положим, там не только камешки зарыты, – словно бы между делом ответил Озирский. – Ты что, Матвей, мало трупов закопал? Что уставился? Думал, что не знаю?

Озирский опять закурил, прикрывая ладонями огонёк от ветра, и так выразительно взглянул на Лобанова, что тот покрылся испариной. «Неужели знает? Про Аверина, про парня вчерашнего и девчонку с косой? Нет, тогда бы он, наверное, не так со мной разговаривал. Скорее всего, просто слухи пересказывает. А слухи поди ещё пришей к делу…»

Андрей, вновь заметив испуг в глазах Лобанова, насторожился по-серьёзному. Конечно, землекоп сейчас каждого куста боится, но всё-таки дело нечисто. Видимо, совсем недавно произошло что-то, заставившее Лобанова пойти на контакт. Не только кассеты в гостиничном сейфе заставляют могильщика дрожать за свою шкуру.

– Что, в точку попал? – усмехнулся Озирский и демонстративно посмотрел на часы. – Рыльце в пуху у вас, уважаемый. Одного иностранного коллекционера картин до сих пор с фонарями ищут. А ведь вы его ночью потихонечку зарыли, верно? Я и это должен скрыть? – Озирский выдохнул ментоловый дым. – Слушай, Мотя, катись-ка ты отсюда! Хоть лопни, а ничего не добьёшься. Материалы сегодня же будут на Литейном, а что тебе за это сделает Ювелир, мне безразлично. Придётся вам всем сидеть, и это в лучшем случае. Семён Ильич ведь и зачистить вас может, чтобы его светлое имя не замарали. Ничего не поделаешь. Кататься любишь – вози саночки…

Лобанов не уходил. Он растерянно кусал губы, словно решаясь на что-то. Когда Озирский повернулся к нему, заговорил горячо, сбивчиво, глотая окончания слов. Несмотря на то, что на Заячьем острове в этот ранний час действительно больше никого не было, Матвею казалось, что его слышит весь город – так далеко разносятся слова.

– Андрей, послушай меня! Я правду сказал, что заплачу не деньгами. Это больше, чем взятка. Это – жизнь твоя! Если ты кассеты в ментовку не сдашь, расскажу интересную вещь. Я ведь жизнью рискую, век воли не видать! Побожись, вон, на собор перекрестись, что не заложишь меня. А уж я отблагодарю – на всю жизнь запомнишь. Я не раскидываю, говорю только правду. Ты этим себя спасёшь. А крёстную клятву не переступишь, я знаю. Тебя хотят заделать. А дальше скажу, когда побожишься…

Озирский издалека кинул в центр урны потушенный «бычок»:

– Это касается только моей жизни?

– Да, да, только твоей! – Лобанов придвинулся поближе, и глаза его загорелись надеждой. – Что, согласен?

– Если только моей, то нет. – Андрей качнулся вперёд, отделяясь от серого камня стены. – Это всё? Больше тебе нечего предложить?

– Ты себя ценишь ниже, чем эти дерьмовые кассеты? – изумился Мотя. На такую реакцию Андрея он ни в коем случае не рассчитывал.

– Я совесть свою ценю выше всего. И – прощай. Не советую делать глупости – вам и так солидные срока светят. Подумал бы, как завязать, – сын ведь у тебя в интернате. Жена твоя бывшая насмерть под машину попала. А ты этой лахудрой рыжей тешишься. Я б таких отцов, как крыс, травил…

Озирский повернулся и, не оглядываясь, пошёл к Иоанновскому мосту. Лобанов остался стоять на блестящем булыжнике, глядя ему вслед. Потом со всей силы ударил кулаком по стене раздевалки, чуть не проломив её, и яростно сплюнул. Это ж надо остаться в такой замазке – потерять время и, самое главное, всякую надежду на спасение! Надо скорее отсюда смываться, пока не поздно, и молить Бога, чтобы Озирский нигде не рассказал об этом их разговоре…

* * *

По тому же Иоанновскому мосту Лобанов вернулся к своей «девятке», открыл дверцу, включил зажигание. Настроение портилось в каждой секундой, потому что интуитивно Матвей чувствовал свою ошибку. Надо было без всяких условий всё Озирскому рассказать. И он не смог бы зашухерить своего спасителя, не такой он человек – всё «пацаны» говорили. А получилось хуже всего – Озирский теперь и слушать не будет, даже если ещё раз приехать. Да ещё леший его знает, осталась ли эта встреча у Петропавловки незамеченной для людей Ювелира…

Надо было ехать на кладбище, где Матвей числился на работе. Вернее, он до сих пор распоряжался своей бригадой, но времени на это почти совсем не оставалось. Сейчас надо бы съездить туда, навестить ребят – ведь долго не виделись. Мамедов сказал, что Матвей может понадобиться ему сегодняшней ночью или завтрашним утром, а нынешний день оказался неожиданно свободным.

Тёплое осеннее утро перешло в такой же пасмурный, сиреневый день. Создавалось впечатление, что сумерки задержались, не пожелали исчезать в положенное время. Любанов выехал из города, жадно задышал полной грудью, потому что сегодня ему особенно не хватало кислорода. «Девятка» проносилась мимо рябин, увешанных гроздьями красных ягод, мимо увядших акаций и облетающих садов. Матвею не хотелось ни курить, ни посасывать баночное немецкое пиво, как он это делал обычно.

Он словно бы впервые увидел лимонно-рыже-зелёный лиственный лес, свинцовое небо и рябину – кругом, куда только доставал взгляд. Неожиданно для себя Матвей остановил машину, вышел и стал рвать ветки с ягодами, низко пригибая к себе стволы. Когда вернулся за руль, был весь мокрый от осенней мороси. Проклиная себя за бабскую сентиментальность, Лобанов переключил скорость на девяносто километров и помотал головой. Он старался забыть о разговоре с Озирским, но ничего не вышло. Матвей грязно выругался и ударил себя кулаком по лбу. Через километр нужно было заворачивать на кладбище, где никто ничего не должен был знать.

Лобанов завёл машину на парковку. Снял «дворники» и зеркало, достал рябиновый букет. Потом он, воровато оглянувшись, нырнул в кусты, на ногах съехал вниз по скользкой от дождя тропинке. Там, под откосом, он вчера вечером закопал три тела и оставил только одному ему понятные знаки. На взгляд же не посвящённого человека, здесь были только канавы, заваленные всяким кладбищенским мусором – остатками венков, плит, оградок. Совсем рядом уже белели кресты и берёзы, над которыми с карканьем кружились вороны. Махнув на них рябиновыми ветками, Матвей подошёл к камню, оставленному на могиле несчастной троицы, и остановился, низко опустив голову.

Рядом шелестел под ветром куст волчьих ягод, а за ноги Матвея цеплялась пожухлая трава. Он положил рябиновый букет на могилу, перекрестился. А потом, застыдившись, бросился обратно. Хватаясь за кусты, выбрался наверх, быстро перекурил и зашагал к кладбищенским воротам. Здесь он был уважаемым человеком и потому держал марку из последних сил. От посёлка к церквушке тащились одетые в чёрное старухи. Они опасливо обходили похоронные автобусы и катафалки, осеняли себя крестами и бормотали молитвы.

Хмурые мужики в обляпанных грязью сапогах раскланивались с Матвеем издалека и ломали перед ним шапки. Раньше Лобанову это нравилось. Он считал себя хозяином на вверенной территории, от которого зависит если не всё, то очень много. Жалел, что родная мамка не дожила до этого его триумфа, очень гордился собой и считал жизнь удавшейся. Он тешил себя словами о том, что каждый устраивается, как может, и стыдиться тут нечего. Но сегодня на него нахлынуло предчувствие собственной близкой смерти, и Матвею очень захотелось напиться…

Увидев «бугра», из-за гранитного розового памятника выбежал Степан Гарбарук – шустрый мужичонка в ватнике и в таких же, как у всех, грязных сапогах. Он тоже снял шапку. Низко поклонился, дыша дрянным перегаром. Гарбарук раньше всех появлялся на кладбище, уходил самым последним. И потому Лобанову казалось, что у него нет ни дома, ни семьи, и спит он где-нибудь в старом склепе.

– Матвей Петрович, там на седьмом участке за могилку не желают-с платить, сколь вы насчитали. Права качают. Ироды, жаловаться грозят. Что делать прикажете?

– Камнем яму завали, – не останавливаясь, приказал Лобанов. – И, пока не заплатят, не вели мужикам доставать. Тоже мне – права качают! Нету у них никаких прав. Нынче все права у нас, Стёпа. А так пусть на своей фазенде хоронят покойничка, тогда в своём праве будут…

Матвей опять закурил, угостил Гарбарука. Тот, поблагодарив, рысцой побежал по дорожке выполнять приказ старшого. Матвей же прошёл к конторе, где уже давно топталась старушка в тёмном полушалке. Заметив Лобанова, она мелко засеменила к нему, потом отвесила поясной поклон. Руки её нырнули за отворот плюшевой жакетки, откуда тут же появился потрёпанный кошелёк.

– Батюшка Матвей Петрович, мне бы могилку выкопать… – заблеяла она, беспрестанно осеняя себя крестом. – Старика хороню – ты уж подсоби. Нет у меня никого, милый, на тебя вся надежда.

– Пошли, мать, в контору! – Лобанов потянул на себя дверь, – неудобно здесь-то беседовать. Входи давай, и сразу направо, к столу. Я сейчас подойду…

С бабки удалось содрать сверх прейскуранта пятьсот рублей. Мотя решил взять себе триста, а по сотне отвалить могильщикам, Чтобы не обижали понятливую клиентку. Выпроводив просительницу, Матвей уже хотел выйти на крыльцо и позвать Гарбарука с бригадой. В это время под окном раздались приглушённые голоса. Сначала Матвей не обратил на это внимания, но вдруг услышал своё имя, и застыл на стуле, даже не успев спрятать «левые» деньги.

Осторожно выглянув из-за занавески, Матвей увидел, что на лавочке, где обычно отдыхали землекопы, сошлись двое – вчерашний Шипшин и Мартемьянов, тоже бригадир и конкурент Лобанова. Похоже, мужики не знали о прибытии последнего на кладбище и особенно не стеснялись в выражениях.

Старуха ещё шаркала по крылечку своими чёботами, а Матвей, начисто позабыв про её подношение и просьбу, метнулся к канцелярскому шкафу. Купюры остались лежать на органическом стекле, под которым соблазнительно изгибалась почти голая мулатка – участница карнавала в Рио-де-Жанейро. Спрятавшись за шкаф, Матвей прижался спиной к стене, оперся рукой на подоконник и весь обратился в слух.

Мартемьянов прокашлялся, сплюнул и заговорил снова:

– Знает он слишком много! Понял, студент? Его всё равно вот-вот в стойло упрячут, а он там нас всех заложит. Чего ему, Мотьке-то? Не захочет один за всех чалиться, как пить дать. А так, ежели его не станет, остальным отпереться можно. С мёртвого какой спрос? На него всех собак повесят, а мы вроде как и не при делах…

Матвей почувствовал, как холод ползёт по позвоночнику, разливается внутри тела. Он медленно поднял чугунную, негнущуюся руку и вытер пот со лба. Потом облизал губы сухим языком и привалился плечом к шкафу.

– Так уже решено? – дрожащим голосом спросил Шипшин.

– А как же! У нас в долгий ящик не откладывают, студент. Не сегодня, так завтра утречком Мотенька наш погибнет от несчастного случая. Он в последнее время часто бухой за руль садится, на службе тоже зашибает. Много ли надо, чтобы к праотцам отправиться? На такого никакой надежды быть не может. Засветился – получи, как говорится.

– Т-так и я… – Шипшин стал заикаться. – Я тоже з-знаю, г-где эти м-места… Ч-чего т-теперь м-мне, умирать?..

– Погоди, поживи ещё, студент! – засмеялся Мартемьянов. – После того, как Мотьки не станет, и ты чистым останешься. Он всё знал – и точка. А ты не при делах. Держись такой тактики – дольше протянешь. Начальство – оно всегда «верняков» привечает. Когда есть покойник, всегда можно выскочить, в рот меня! А я и знал, что по Мотьке скоро панихида будет. Задумываться стал, вопросы задавать. В мозгах у него какая-то пакость завелась. Буркалы отворачивает, таится. А ну как в ментовку побежит? Терять-то уже нечего. А так мусора, может, подобреют. Вот те крест, студент, что задумал Матвей Петрович что-то поганое. Чем скорее его загасят, тем нам всем будет спокойнее. Шеф приказал караулить его тут, чтобы не смылся. Как появится, чтобы глаз с него не спускать. Ты смотри, студент, не скажи ему ничего такого, а то сам рядом ляжешь…

Судя по скрежету консервной банки, которая уже давно стояла на лавке, они оба встали и погасили чинарики. Потом взяли свои лопаты и потопали по дорожке от конторы – как раз в ту сторону, куда недавно пронесли на руках гроб. Лобанов тяжело дышал, даже не пытаясь вытирать блестящее от пота, перекошенное лицо. Он оскалил крепкие белые зубы, не испорченные даже двумя «ходками», и мучительно застонал.

– Кур-рвы! – Матвею показалось, что челюсти его с треском крошатся. – Петухи! – Он лихорадочно застёгивал куртку. – Мотьку сделать, на него всё повесить, а самим чистенькими остаться? Хрена вам, останетесь вы! Там, на кассетах, все засняты, а не только я один. Ишь ты, падлы, барана нашли себе для заклания!

Матвей уже не обращал внимания на деньги. Оглянувшись в последний раз на стол, он удивился, как быстро эти бумажки потеряли для него всякую привлекательность. С жиру, всё с жиру. Придумали себе ценности, душу Дьяволу за них продают, от друзей отрекаются, от совести. А вот сейчас чем эти фантики помогут? Лежат себе на стекле и будут лежать, даже когда Матвей Лобанов сгинет. И только ради того, чтобы не доставались они суке Мартемьянову, Матвей сгрёб купюры и сунул во внутренний карман. Потом вытащил брелок с ключами и подошёл к своему сейфу.

Из верхнего отделения он достал пистолет Макарова, сунул за ремень брюк. Стало немного полегче – всё-таки не безоружный, просто так не дастся. Лобанов понимал, что навсегда не убежать, не спастись, потому что на нём поставлен крест. Надо вырвать у смерти всего несколько часов, чтобы успеть отомстить всем этим сукам.

Конечно, можно было бы податься из города – сначала в Лодейное Поле, а потому куда-нибудь дальше, хоть в Сибирь. Но ему не хотелось ни бегать, ни скрываться, ни дрожать по ночам. Да и смысла не было – ради чего вешать на себя этот хомут? Никто нигде его не ждёт, и потому сейчас одновременно и легко на душе, и тошно…

А он-то, болван, ещё утром старался для них, уговаривал Озирского не передавать материалы в милицию. Не только для себя, для всех старался, а что получил на выходе? «Сына бы хоть разок ещё увидеть, одним глазком! Может, до его интерната удастся добраться без приключений. Там поглядим, но сначала – к Озирскому!»

Он как раз сегодня про Артёмку вспоминал. И про Нинку, бывшую жену, тоже. Лобанов-то про них, честно говоря, и думать забыл, а вот Андрей поднял со дна его тёмной души эту муть. Как быстро рушится жизнь – ведь совсем недавно ничто не предвещало беды!

Матвей вылез через окно, потому что за дверью уже могли следить. С кладбища его ни под каким предлогом не выпустят – точно. Как только был вынесен приговор, Лобанов, ещё живой, превратился в труп для своих дружков. Теперь дело техники подловить его в укромном месте и сломать шею. А потом с невинным видом дать показания, что пьяный «бугор» неосторожно оступился.

Надо бежать, скрыться, а потом самому решить вопрос. Не в его правилах дрожать и делать в штаны от каждого шороха, но и презирать опасность он тоже не в силах. Скорее бы всё кончилось, только вот должок нужно отдать. Чтобы помнили Мотю долго, чтобы блевали красненьким, когда его уже не будет. Накося-выкуси, отмажетесь вы, уроды…

Лобанов перескочил через подоконник и жадно глотнул воздух, пахнущим прелой листвой и дымом близкого костра. Потом рванулся прямо через могилы к воротам, таясь и от своих же приятелей, и от скорбящих посетителей. В заборе много дырок. Вполне можно выбраться незамеченным. Наверное, в машину ещё ничего пока не подложили. Понадеемся, что она не взорвётся, довезёт до города. А там, кровь из носу, нужно найти Озирского и рассказать всё, в том числе про вчерашнее тройное убийство и про то, чтобы он ни за что не ездил вечером в пункт стеклотары, что на проспекте Смирнова, напротив киношки…

Мимо жестяных пирамидок с красными звёздами, мраморных и гранитных надгробий, хватаясь грязными руками за кресты из чугуна и ракушечника, ловя пересохшими губами воздух и скользя подошвами по размытой недавним дождём земле, Лобанов выбрался к воротам. Туда как раз подходила очередная процессия с оркестром. Несколько подвыпивших мужичков, немилосердно фальшивя, дули в трубы и звенели тарелками, исполняя похоронный марш Шопена. Следом, в весёленьком гробу салатного цвета, с рюшками и кружевами, ехал покойник – жёлтый, как свечка, старик с проваленным ртом, откуда вытащили протезы. По бокам несли искусственные венки с чёрными и белыми лентами.

Пластмассовые розовые и сиреневые цветочки с острыми лепестками прочему-то именно сегодня произвели на Лобанова ужасное впечатление. Он закрыл лицо руками и со свистом пытался отдышаться, чтобы бежать дальше. Лишь бы выскочить за ворота, сесть в машину, добраться до города. И уже там подумать, где можно найти Озирского. Параша, не сказал ему всё там, у Петропавловки! Всё выкрутиться хотел, да и сук этих, бывших корешей, вытащить. Думал, что оценят его труды, отблагодарят. Оценили, мать их. Отблагодарили. Но теперь и он ответит им тем же…

– И очень хорошо, Ксения Антиповна, что вы Василия Михайловича дома держали в гробу! Лежал он на столе спокойненько, и никакие прощелыги его не касались! – бойко тараторила, обращаясь к замотанной в чёрный платок пожилой вдове, полная кумушка в бархатном берете, лихо заломленном на ухо. Из-под него торчали остатки протравленных «химией» волос. – А вот у моей сотрудницы, представляете, жуткий случай был! Маме в морге всё лицо испоганили. Когда гроб открыли, женщины завизжали со страху. Зубы оскалены, один глаз выпучен, другой зажмурен, пальцы скрючены… Это за то, что платили по прейскуранту, а не столько, сколько они там насчитали. И трупные пятна по лицу!.. А воняет! Знаете, как уже воняло!

За ними следовали две платные плакальщицы, которые сопровождали чуть ли не каждую похоронную колонну. В перерывах между завываниями они обсуждали цены на яблоки и картошку, а потом снова начинали голосить. Лобанов смотрел на них из-за стены чьей-то старой усыпальницы, и чувствовал, что сейчас упадёт в обморок. Почему-то казалось, что голосят уже не нему, и где-то вдалеке звенит колокол…

Лобанов проскочил за спинами последних провожающих и, не помня себя, добрался до своей «девятки». Наверное, из-за того, что на парковке было много посторонних, с машиной ещё ничего не сделали, наблюдателя не оставили. Те, кто охотился за Лобановым, не знали главного – что он всё слышал. Они надеялись захватить амбала врасплох, думая, что он им доверяет. И ведь, падлы, были правы – доверял! Не ожидал от них такой подставы. Ну, раз уж на то пошло, он задним числом оправдает их ожидания – сдаст всех с потрохами.

Матвей не сразу смог отпереть замок – так дрожали руки. А зубы стучали не столько от страха, сколько от ярости. Усевшись за руль, Матвей включил зажигание, убедился, что ничего не взорвалось, и попытался успокоиться. Наверное, Озирский уже переправил кассеты в милицию, но это уже не главное. Самое важное сейчас – рассказать ему про засаду на проспекте Смирнова. Наверное, они вызывали Матвея для того, чтобы он заодно взял на себя и смерть Озирского. Или, как всегда, помог избавиться от трупа, но после этого уже не вернулся домой. Интересно, знала ли Юляша обо всём этом? Наверное, нет, а то не утерпела бы, проболталась…

По тому же шоссе, где утром рвал рябину, Матвей мчался в город, выжимая временами скорость свыше ста километров. По счастью, гаишники ни разу его на этом не поймали, и очень быстро удалось добраться до Петроградской стороны. Он должен был попасть в гостиницу, найти там Андрея, чего бы это ни стоило. Главное, сразу сообщить, что сын профессора Аверина на самом деле мёртв – с того дня, когда пропал. И другие ребята, парень с девчонкой, тоже убиты, но только вчера вечером. Их убрали, использовав втёмную, вместе с Серёгой Чолиным. Они должны были заманить Андрея к стеклотаре, а потом исчезнуть.

Только бы найти его, только бы упросить выслушать! Ни о бывшей жене, ни о сыне, ни о Юляше Чернобривец Лобанов уже не вспоминал. Распугав длинную очередь в знаменитую «Чапыжку», Лобанов с визгом тормозов подкатил к ступеням гостиницы. Огромный, страшный, выпачканный в кладбищенской земле, с разводами на перекошенном лице. Матвей вбежал в дверь и поймал за рукав пожилого очкастого швейцара.

– Слушай, отец! – Он полез за деньгами, оставленными в конторке той самой старухой. – Христом Богом прошу тебя – проведи к Андрею Озирскому. Он тут у вас номер снимает. Во как надо! – Матвей чиркнул ребром ладони по горлу. – Ты не смотри, что я такой… Отблагодарю, как положено.

– Да не в том дело! – поморщился швейцар, явно жалея, что не придётся заработать. – К нему разные приходят. Но уехал он – часа полтора назад. Теперь, должно быть, не скоро вернётся. Может, передать чего надо?

– А-а, некогда! – махнул рукой Лобанов и, круто повернувшись, вывалился обратно на крыльцо.

Тёмная духота давила ему на грудь, и дышать было очень трудно. Из рюмочной пахло поганым пойлом, и каждого ханыгу хотелось придушить своими руками – чтобы не портил воздух. Что же делать, что?! Остаться здесь и ждать? А вдруг Озирский поедет к месту встречи сразу же, не завернув в гостиницу? Передать, на всякий случай, через швейцара настоятельную просьбу встретиться ещё раз? Так ведь всего не скажешь, а после утреннего облома Андрей вряд ли согласится…

Небо давило на распластанный город свинцовым жарким прессом, и потому стемнело очень рано. Для конца сентября такая погода была не благом, а мукой. Пот заливал глаза, пропитывал одежду, оседал солью на губах. Но всё-таки Лобанову вдруг очень захотелось есть – ведь с самого утра у него и крошки во рту не было. С голодухи было никак не сосредоточиться, не сообразить, куда теперь ехать, что делать. Озирский мог быть в ста тридцати трёх местах, и ни об одном из них Лобанов ничего не знал.

Проскочив Кантемировский мост, Матвей затормозил у небольшой кафушки, которая располагалась в начале Белоостровской улицы, и несколько раз просигналил. Из двери выглянула официантка в кокетливом фартучке и кружевной наколке на голове. Она, как обычно, улыбнулась Лобанову и подбежала к краю тротуара.

– Давно у нас не были, Матвей Петрович! Чего вы хотите? Кофе, соку? Может быть, шампанского? У нас армянский коньячок имеется, – по секрету сообщила официантка. – Правда, вы за рулём…

– Кофею, Тася, и пожевать что-нибудь. Подыхаю совсем, так жрать хочу! – Лобанов читал в глазах официантки плохо скрытый ужас. – Работы много, понимаешь. Мрёт народец! – И он попытался улыбнуться своему же чёрному юмору.

– Сей момент, Матвей Петрович! – Тася была вышколена на славу. Внешне она не проявляла никакого удивления. Лихо развернувшись через левое плечо, оба убежала обратно в кафушку.

Потом вернулась с подносом, присела к открытой дверце и поставила его на переднее пассажирское сидение. Матвей не решался оставлять машину без присмотра, и потом начал есть прямо в салоне – жадно, неряшливо, как животное. Поскольку Лобанов даже не помыл руки, на зубах тут же заскрипел песок, но думать о здоровье в его положении было глупо. Горячий кофе полился в рот, обжёг язык, но Матвей жевал, глотал, чавкал, наплевав на удивлённых прохожих.

Постепенно к нему вернулась способность мыслить здраво, и он благосклонно взглянул на Тасю. Она вышла для того, чтобы забрать поднос и посуду, склонилась к машине. Лобанов на сей раз обратил внимание на длинные стройные ноги официантки, на её чёрные туфельки с кожаными накладками-цветами. Скользнув оценивающим взглядом по узору на переднике, по груди и шее, Матвей наконец-то добрался до Тасиного личика. Кого-то официантка ему здорово напоминала, но от усталости и страха Лобанов долго не мог вспомнить, кого именно.

– Спасибо, что не забываете нас, Матвей Петрович! – ласковым голосом сказала Тася, пряча в кармашек чаевые – из тех же бабкиных денег. – Заезжайте ещё, будем очень рады!

– Спасибо, как получится, – вяло ответил Матвей, думая, что видит Тасю в последний раз. Но ей, конечно, знать об этом не нужно.

Светловолосая кареглазая блондинка, всё так же мягко улыбаясь, повернулась и пошла к дверям кафе. А Матвей вдруг вспомнил то, другое лицо, куда более искусно накрашенное. Да и косметика там была другая – из «Ланкома». Но всё-таки, блин, похожи, как родные сёстры! И занимаются одним делом, только одной повезло больше. Клиентов Наталья ищет не в занюханной кафушке, а в гостинице «Прибалтийская».

Матвей дал задний ход, потом лихо развернулся у самой развилки, ни с кем, по счастью, не столкнувшись. Вырулив на проспект Карла Маркса, Лобанов погнал машину к Поклонной горе, даже не зная, дома ли сейчас Наташка Малышева. Вернее, Озирская, потому что три дня назад, на своём дне рождения, она успела кое о чём рассказать Матвею и Юляше. Скорее всего, сейчас она должна быть дома и отдыхать перед ночной своей пахотой…

* * *

Так случилось, что Любанов со своей подружкой оказались на камерной вечеринке – Фея отмечала свой тридцать третий день рождения. Там же, в «Прибалтийской», она устроила неплохие посиделки для избранных, в число которых вошёл и Матвей – как нужный человек, работающий на самого Ювелира. Тогда ещё никто, включая самого Лобанова, ни сном, ни духом не ведал, что путь от фавора до падения бывает очень коротким.

За их столиком, оказалась и Клавка Масленникова, восходящая звёздочка коммерческого секса, опекаемая Наташкой. Шикарная дива почему-то привечала эту красивую молоденькую лимитчицу и, похоже, готовила её себе на замену. Матвей решил, что Наташка, всё понимая про свои годы, собирает коллектив для собственного заведения, где будет «мамкой». И Клавка, помня её доброту, станет отстёгивать процент со своих доходов, представлять Натальины интересы, выполнять её поручения. У Клавки, которая уже получила кличку Ундина, были очень хорошие шансы достойно заменить Наталью Ивановну на её боевом посту.

Матвей, не стесняясь Юляши, откровенно разглядывал Клавдию и находил, что она невероятно красива, грациозна и сексуальна. Все, кто собрался тем вечером за столом, про себя удивлялись, как в Ивановской области зародилось такое чудо. Подвязанные лентой роскошные Клавкины волосы струились по спине и плечам золотым водопадом. Огромные зелёные глазищи призывно мерцали в полумраке, и Матвей поспешно отвернулся. Несмотря на молодость, Клавка имела низкий и страстный голос, который очень нравился Лобанову, да и другим мужикам тоже. Тонкую подвижную талию облегало длинное чёрное бархатное платье, а лакированные туфельки на шпильках делали ножки ещё более изящными. Матвей заключил, что в постели Клавка даст сто очков вперёд самой Натали, не говоря уже о Юляше.

Изрядно напившись и накурившись сигарет с ментолом Наталья вдруг разоткровенничалась, чего раньше никогда не делала. Та же самая Клавка стала жаловаться на свою горькую долю, как будто совсем не хотела входить в волшебный мир иностранных отелей. Глядя на переливающуюся «брюликами» именинницу, Клавка вдруг разревелась и крикнула, что завидует ей совсем не потому, почему многие думают.

– Вот ты была женой Озирского! Чем взяла его, объясни, как в ЗАГС затащила? Я под ноги ему стелюсь, гордость позабыла, готова ползком за ним на край света… А он нос воротит, будто бы я рылом не вышла. Может, ты знаешь, какого рожна ему надо? Неучёная я, да? Так и ты институт не кончала, и Ленка покойная тоже…

– И Озирский, кстати, тоже театральный бросил, – заметил один из гостей. – В очередной раз сорвался, да так и не вернулся потом. Ему предлагали восстановиться, но он уже в каратисты подался. Там, конечно, платили больше. Богатенькие сынки к нему на Лиговку табунами ходили. Больше-то некуда было, всё под запретом. Параллельно он каскадёром подрабатывал. В таможню его уже после травмы один из бывших учеников пристроил, на хлебное место. Правда, он, говорят, мзды не брал, как Верещагин.

– Да, всё правильно, – неожиданно серьёзным, трезвым голосом подтвердила Наталья, зябко поводя голыми плечами.

Атласное платье сапфирового цвета делала её похожей на драгоценную статуэтку. Туфли, колготки и перчатки Натали были точно такого же цвета, и потому казалось, что даже лицо её чуть подсвечивается сиянием Венеры – утренней звезды.

– Он всегда свободу любил, это уж точно. Даже не свободу, а этакую разбойничью вольницу. Всегда что хотел, то и делал, и никто не мог ему приказывать. Говорят, и сейчас в ментовке начальники перед ним робеют. Он с ними на «ты» и на ручку. Слушают его, разинув рты. А уж про баб и базару нет. Хочет – женится, хочет – уходит. И никому ничего не объясняет…

– Да уж ты-то от него сама ушла! – раздался из-за соседнего столика пьяный женский голос. – А теперь ревёшь каждый день, каешься. Тоже, Мария-Магдалина нашлась! Конечно, думала, что он инвалидом останется, и вдруг чудо свершилось! Как птица Феникс из пепла воскрес, да не твоими молитвами…

– Тебя не спрашивают! – беззлобно, скорее по обязанности отозвалась Наталья. – Был грех, который теперь век не искупить. А тебе, Ундина, я ничего ответить не могу. Его душа – потёмки, понимаешь? Значит, не хочет он быть с тобой, и объяснять ничего не станет. Не жди ты его, не мучайся – ищи другого. А я его в ЗАГС не тащила. Мы перед этим год без записи жили, и я особо не торопилась. На съёмках в Средней Азии познакомились. А потом мои родители квартиру кооперативную выменяли, на Гаврской. Отца-то вскоре посадили, он в торговле проворовался, а денег при нём не нашли. Все они были вложены в жильё да в мебель, в ремонт, в машину. И записано это богатство было на меня и на Андрея. Мы только что поженились, когда всё это случилось. Ему в коммуналке, в одной комнате с матерью, тоже вломно жить было. Но только не на барахле он женился, точно! Понравилась я ему там, в пустыне. Повезло мне, наверное, потому что баб вокруг мало было. С местными-то не очень сойдёшься, не принято у них это. Одни костюмерши, вроде меня, и остались для утехи. А потом уж привык, наверное, не знаю. Конечно, мы оба налево ходили, и когда жили в законном браке. Мы такие люди, которым пресный быт противопоказан. А потом, вернувшись, с ещё большей охотой в постель прыгали…

– Так сколько ты времени с ним прожила? – неожиданно для самого себя спросил Лобанов.

– Три года, – вздохнула виновница торжества. – Может, горе нас разлучило. Родился мёртвый ребёнок – пуповиной удушило, а врачи как раз чай пили…

– Обычная история! – согласилась Юляша. – Я так первенца своего потеряла, ещё до Алёшки.

– Главное, Вацлавом уже назвали! Не только кроватку и коляску купили, но даже трёхколёсный велосипед! – сокрушалась пьяная Наталья, размазывая платочком по лицу французскую косметику. – Мать-то моя говорила, что примета плохая, а мне невтерпёж было! И, главное, в один день с Андреем родился ребёночек – первого августа! Так я хотела подарок ему сделать, а получилось… У меня постродовой психоз начался. Девчонки говорили, что я все время в раскрытое окно хотела выпрыгнуть.

– И такое бывает, – солидно подтвердил ещё один гость. – Моя сестра в уборной хотела повеситься, когда сказали про болезнь Дауна у ребёнка. Оставила его, не взяла. Теперь тоже всё молится, кается. Кто-то убедил, что Богу виднее, и надо было принять свой крест.

– Как твоя фамилия-то? – поинтересовался Лобанов. – Малышева?

– Нет, я красивую фамилию оставила даже после развода, – призналась Наталья. – Разве можно сравнить? Только не хотела Андрея тут позорить, а отцу-то уже равно на том свете. Да и был-то он тот ещё жук-навозник.

– Нехорошо так об отце родном! – поджала губы одна из местных интерш. – Он жизнь тебе дал. Да, к тому же, уже покойник, а о них нельзя плохо вспоминать.

– Кто б забрал у меня эту жизнь! – вдруг с невыразимой болью крикнула Наталья. – Провались она пропадом! Квартира, машина, это, – она подергала себя за колье и серьги, – ещё не всё, что человеку нужно. А грех давний, долг на мне камнем висит, и не отделаться от него никогда. Я уж и в церкви ходила, и с батюшками говорила, и монахинями в Пюхтице – ничего не помогает. Хочу хоть на Рождество в Палестину съездить. Может, кто-то там дело посоветует. В Москве, месяц назад, сразу после путча, меня к одному очень известному магу на приём привели. Так он сказал, что вину мою только искуплением снять можно. А как, где искупить – не знает. Просто так просить прощения можно в пустяковых случаях. А мой грех – один из самых тяжких. Страшную вещь он сказал – такое только кровью смывают…

– Ну, Фея, ты и завела на радостях! – ухмыльнулся Лобанов. – Тебе, наверное, проблеваться надо. Было – и было, а потом прошло. Все равно назад его не вернёшь. И чего вы, бабы, только о мужиках плачетесь, будто других скорбей нету?

– А это и есть моя главная скорбь!

Наталья с вызовом прищурила свои прекрасные карие глаза. Всегдашняя лёгкая улыбка пропала с её уст, и лицо выглядело напряжённым, злым.

– Андрей был задвинут на своих лошадях, на трюках и карате. Баба ему была нужна только для постели, а так он меня почти не замечал. Я сидела дома одна, как собака. Думала, ребёнком займусь – не сбылось. Да, завела себе любовника! Просто с горя, потому что муж мой приползал поздно вечером, весь вымотанный тренировками и съёмками. Он ведь жуткий эгоист, все мысли только себе. Нет бы поговорить, утешить, пообещать, что всё будет хорошо. Нет, все должны только вокруг него вертеться, как вокруг Солнца. Короче, залетела я снова, а сама не знаю, от кого из них. Фирмач тогда у меня был уже, иностранец. А тут Андрей возьми да позвоночник сломай! Конечно, я в шоке была, даже плохо помню, как решилась на аборт. Главное, думала, всё разом оборвать, не упустить шанс. Озирский и здоровый-то был ещё тот фрукт, а больной и вовсе, как я думала, в могилу меня загонит. Врачи никаких шансов ему не давали. Кто же знал, что он такой упрямый? Другие-то каскадёры, когда травмы получали, часто спивались, катились по наклонной. Кое-кто и руки на себя наложил. Думаю, что без Ленки, царствие ей небесное, и тут так же было бы. Что ж, я рада, что она двоих детей Андрею родила. А я вот и одного не сумела…

– И чего ты воешь до сих пор? – грубо спросил Лобанов, опрокидывая в себя энную стопку водки. – Вы оба живы и здоровы. Молодые ещё, найдёте себе утеху. Поглядела бы с моё на горе людское, чтобы каждый день – одни покойники, по-другому бы запела. Хорошо тут у тебя! – Матвей оглядел банкетный зал отеля. – Не моя контора с ломаной мебелью! Зажралась ты тут, Фея!

– Не понять тебе, полену, – всё тем же безжизненным голосом ответила Наталья. – Это надо женскую, тонкую душу иметь. Я всё вспоминаю, как пришла в больницу, в Куйбышевскую, документы на развод подписывать. Андрей на меня так грустно посмотрел, а потом подписал. Не выругал, не ударил. Не в его это характере, чтобы таким смиренным быть. Думала, матом покроет при всех…

– И не мешало бы, – заметил Лобанов. – Он, наверное, слабый был после операции. Под наркозом всё иначе видишь.

– Так что мне делать-то, ребята? – Наталья тоже выпила водки, не закусывая. – Как мне поступить?

– В монастырь иди, – махнул рукой Матвей. – Там грехи замолишь.

– Ну тебя, я серьёзно! – Фея спрятала мокрый платочек в ридикюль.

– И я серьёзно! Если гложет червь, разговорами его не вытравишь. Мне вон тоже перед сыном стыдно, а высказать ему это не могу. И бросить дело тоже никто мне не позволит. Взял бы сына домой, а кто заниматься с ним будет? Нинка покойная часто снится, особенно к дождю. И все глядит на меня с укором, всё глядит. Я б даже и в монастырь скрылся, так ведь Ювелир и там меня сыщет…

Матвей вспоминал всё это, пока ехал до Гаврской. Вряд ли Наталья успела позабыть о тех разговорах – было всё три дня назад. Вот теперь и поглядим, как ты любишь Озирского, когда ему небо с овчинку покажется! Правильно тот колдун сказал – только искупить тяжкий грех можно, и кровью очиститься.

Матвей уже привык к мысли о неизбежном самоубийстве. Он хотел умереть в одиночестве, где-нибудь в лесу, чтобы враги не издевались над ним в последнюю минуту. И после не волокли бы труп за ноги по земле, и не прыгала бы голова по корням, оставляя мокрый тёмный след, стукаясь затылком о землю. Лобанов пришёл к этому решению и теперь оберегал его ревниво, зорко, отчаянно. Он боялся, что не доедет до Натали, и какой-нибудь самосвал врежется в его машину, размазав кишки по металлу.

Одежда прилипла к телу от страха и жары. Несмотря на рано сгустившиеся сумерки, из-под земли парило. Объезжая сосны, Матвей всё-таки подрулил к двенадцатиэтажному дому, где жила Наталья. Эх, знать бы три дня назад, спросил бы код! А так придётся ждать здешнего жильца, чтобы открыл дверь и впустил. Святое ведь дело, хоть бы повезло сейчас, и Фея была дома!

Матвей выбрался из машины, отошёл подальше, но в Натальиных окнах на восьмом этаже не увидел света. Неужели зря прокатился, и придётся искать другой выход? Озирский ведь переехал недавно, и где теперь его квартира, Матвей не знал. Впрочем, вряд ли люди Ювелира дадут ему во второй раз встретиться с Андреем, да ещё накануне поездки к стеклотаре…

Тощая тётка в очках, которая гуляла с кошкой на проспекте Тореза, оказалась из этого подъезда. Матвей влетел на лестницу следом за ней, перепугав до родимчика. Тётка заорала, кошка зашипела, но Лобанов уже бросился вверх по лестнице, не дожидаясь лифта, и только на четвёртом этаже пробормотал запоздалые извинения, которых тётка, конечно, не расслышала.

Песок на его зубах так и скрипел, язык был, как деревянный. Его подташнивало то ли со страху, то ли после той трапезы на Кантемировской. Но, во всех случаях, о своём здоровье Матвей уже не думал – это осталось в прошлом. Лишь бы подольше ждали его на кладбище, думали, что приедет прямо в засаду. Али Мамедов приглашал его на ночь и на утро – видимо, тогда и собирались разом покончить и с Озирским, и с Лобановым. Дело слишком серьёзное, раз замочили троих свидетелей. А где трое, там и четвёртому всегда место найдётся…

Около Натальиной финской двери Лобанов вытер изуродованные кладбищенской грязью кроссовки, пригладил встрёпанные волосы и позвонил. Сразу ему не открыли, но Матвей продолжал навить на прозрачную янтарную кнопку с отчаянием обречённого, и в квартире то и дело взрывалась заливистая соловьиная трель. Он знал, что Наталья вряд ли сейчас уедет куда-нибудь, потому что перед сменой в гостинице она подолгу занималась своей внешностью – принимала ванну, приглашала парикмахера и косметолога прямо на дом. Навещали её и портные, и дизайнеры – словом, жила современная Фея на широкую ногу.

Матвей не ошибся, и, наконец, послышались лёгкие, скользящие шаги. Гость между делом подумал, что, возможно, Наталья сейчас не одна. В гостинице у неё бизнес, а тут вполне может быть любовь, и потому надо подготовиться к худшему. Впрочем, Лобанов сейчас в таком виде, что его вряд ли можно принять за Натальиного сердечного друга…

– Кто там? – сонно спросил мелодичный голос хозяйки.

Она, кажется, зевнула и сладко потянулась. Может быть, сегодня вообще в гостиницу не собиралась, а взяла выходной. Сама себе хозяйка, и может решать, оставаться дома или вновь молотить с фирмачами.

– Я, Лобанов! – ответил Матвей торопливо. – Открывай быстро!

– Ой! – Фея удивилась, потому что Лобанов никогда к ней сюда не приезжал. Да и адрес узнал вовсе не от неё, а от Юляши Чернобривец. Она же и показала Наташкины окна, а вот код подъезда Матвей тогда не спросил – не было нужды. – Ты, Мотя? Чего надо-то? – Наталья, похоже, сомневалась, впускать его или нет.

– Я сказал – открой! – Матвей еле удерживался, чтобы не послать её по-матерному. – Дело срочное к тебе. Не тяни – хуже будет! Ты меня знаешь – я хипишиться зря не стану.

Отворив, Наталья появилась на пороге своей шикарной квартиры в купальном, белом в алую полоску, халате. На голове у неё был накручен тюрбан, а лицо густо намазано каким-то розовым кремом. На ногах у неё сверкали восточные тапочки с загнутыми носами, совершенно не идущие к этому халату.

– Дай войти-то! – Матвей плечом вклинился в щель плечом. – Ты одна дома? Или кто-то есть?

– Я в таком виде гостей не принимаю, как ты знаешь! – с досадой сказала Наталья. – Из ванны меня вытащил, придурок! В чём дело-то? Мне через три часа в гостиницу ехать…

– Ничего, сойдёшь, – сквозь зубы сказал Матвей. – А чего приехал? Да вот дело-то какое… – Он вытащил пачку «Столичных», без разрешения закурил. – Мужа твоего бывшего собираются прикончить. Тебя это колышет или нет? Ты ведь, помнится, в ресторане каялась, жалела его. Не знала, как вину загладить. Теперь прошёл заскок или нет? Хочешь ещё Андрею помочь? Или это так, для романтики говорила?

– Прикончить? – Наталья между делом быстро стирала с лица крем, чтобы не выглядеть смешно. Не накрашенные её глаза выглядели вовсе не так заманчиво, а треугольная мордашка побледнела. – Андрея? Откуда ты взял это, Мотя?

– Откуда бы ни взял, правду говорю! – всё так же, полушёпотом ответил Лобанов. – Мне уже нельзя в ментовку ехать, могут по дороге замочить. За мной «хвост» пустят вот-вот, потому что Ювелир, падла, решил на меня всехние дела повесить. А сообщить на Литейный про всё это обязательно нужно, поэтому езжай ты. На денёк пропустишь свой отель, не рассыплешься. Один раз предала Озирского, так хоть сейчас выручи его. Я-то уже приговорённый, а про тебя они пока, думаю, не вспомнили. Да и вряд ли Ювелир подумает, что ты своего бывшего спасать будешь…

Матвей вдруг сполз по стенке, уселся на пол и вцепился пальцами в спутанные волосы.

– Погоди… Посижу немного тут, у тебя и пойду. Ладно, что до тебя добрался – уже свезло. Не хочу у тебя подыхать, да и собираться тебе нужно. Его, Андрея-то, к одиннадцати зовут на «стрелку», на Смирнова, а ехать туда ему никак нельзя. Не вернётся он оттуда – век воли не видать! Езжай так быстро, как только сможешь. Послушай меня немного, чтобы растолковать всё смогла ментам!

– Да говори же, говори, блин! – Наталья, не снимая тюрбана с головы, провела Матвея на кухню, усадила за хорошенький овальный столик. – Телись, в натуре! Кто его убить-то хочет? Ювелир? Почему, интересно?

– Значит, есть причина.

Матвей смотрел на довольно-таки просторную, десятиметровую кухню, обставленную по лучшим заграничным каталогам, но ничего по этому поводу не думал. Среди всей этой глянцевой прелести амбал в грязном камуфляже смотрелся совсем уж нелепо, но ни сам Лобанов, ни Наталья сейчас этого не замечали.

– Ты Ювелира-то знаешь лично?

– Знаю, конечно! – Наталья присела напротив. – Слушай, может, выпьешь чего-нибудь? Умыться хочешь? Ты на себя-то посмотри! Я быстро всё сделаю…

– Да некогда мне умываться! – взорвался Лобанов. – Вот бабы, суки. Только бы им прихорашиваться! Каждая минута сейчас дорога, понимаешь? На том свете и такой сойду, ты обо мне не печалься. Значит, с Ювелиром ты знакома? Спала, что ли? – не стал стесняться Лобанов.

– Нет, хотя не отказалась бы, – так же откровенно ответила Фея. Они с Лобановым, сами того не замечая. Пересыпали свою речь самым грязным матом. – Он недавно в «Прибалтийской» гулял, вместе с одесскими своими кентами и племянницей. Хотел меня снять, уже за столик пригласил – так Элеонора, племянница, помешала. Я ж знаю, что Ювелир – клиент щедрый, ласковый, никогда не обидит. Да, видно, не судьба. Он Нору любит очень, перечить ей не хочет. Почему-то я не показалась ей, не знаю. Короче, не заработала от щедрот Ювелира. Да, точно! – Наталья аж подпрыгнула на табуретке, вспомнив о чём-то. – Ко мне же его парень приходил, Пашка Шурдут. Сперва подбивал клинья насчёт романтического ужина для своего босса – когда Элеоноры с ним не будет. А после вдруг об Андрее заговорил – почему развелись, не хочу ли отомстить и так далее. Я ответила, что во всём сама виновата, и мстить не собираюсь. С этим связано, да? – Наталья испуганно смотрела на Матвея. – Чего ж вдруг Ювелиру потребовалось Андрея-то кончать? Без него, что ли, ментовка гигнется? Захотят, так и другие Ювелира посадят…

– Может, и гигнется, – серьёзно сказал Лобанов. – По крайней мере, такой, как сейчас, уже не будет. Всего я тебе рассказывать не стану, да и времени нет. Знай только, что муж твой бывший – не простой мент, не как другие. От него там очень много зависит, в их работе. Пропади он куда, и ОРБ станет трудно. А Ювелиру, наоборот, очень даже хорошо…

Заросший подбородок Лобанова дёргался, а в углах глаз выступили слезинки. Ему хотелось скорее рассказать обо всём Наталье и уйти, уехать подальше, забиться в какой-нибудь лесок. Здесь рядом Сосновка, но почему-то вспомнился Шуваловский парк. И потянуло туда – теперь уже навсегда.

Несчастная вся их семья оказалась – отца убили в пьяной драке, а перед этим мать, ещё молодая, умерла от родов. Мачеху он искалечил сам, а одна из сестёр отравилась каким-то ядовитым корнем из-за несчастной любви. Потом Нинка, бывшая супруга, под машину угодила на шоссе, когда в посёлок с работы возвращалась. Наверное, и у сына будет страшная судьба – если его проклятый отец сейчас же не сгинет.

– Наталья, ты меня сейчас пять минут послушай! А потом сразу же садись в свою «тачку», езжай на Литейный, – глотая слёзы, попросил Лобанов. – Раньше этим отделом рулил Горбовский, а теперь Петренко. Запомнила? Скажешь, что хочешь с ним поговорить об Андрее. Слышишь, что очень срочно! И передашь всё, слово в слово. Пусть кенты выручают его по-быстрому. Совсем мало времени осталось, а столько ещё сделать надо. Слушай! – Лобанов понизил голос, хотя рядом никого не было. И заговорил, не отпуская Натальиной руки, глотая слова, откашливаясь и путаясь.

А она жадно, очень внимательно слушала, кивала головой, стараясь ничего не упустить, и теперь не выглядела испуганной. Наоборот, Наталья была благодарна небу, пославшему ей этот шанс, о котором она совсем недавно говорила тому же Лобанову за праздничным столом. Говорила, даже не подозревая, как скоро сбудутся её мечты. О том, чем это может грозить её самой, старалась не думать, чтобы не расслабляться, не отвлекаться. Она всегда порхала по жизни, как бабочка, и сейчас смело полетела на огонь, даже не подозревая, что прекрасные крылышки её скоро сгорят. Ей было весело, жутковато и интересно слушать Матвея, который, конечно же, вовсе не собирался кончать с собой. Наталья никогда не верила в плохое, и это очень долго помогало ей жить…

Матвей плохо помнил, как спустился вниз по лестнице, как сел в машину и завёл мотор. Опять ничего не случилось, и «девятка», виляя между соснами, спокойно выехала на проспект Энгельса. Лобанов гнал её к Выборгскому шоссе, и потом – к выезду из города, к Шуваловскому парку, куда почему-то хотел забиться, будто затравленный зверь.

По-осеннему пёстрые кроны деревьев манили его, обещали защиту и помощь, чем-то напоминали родное Лодейное Поле, Подпорожье, откуда родом была его мать. Так сладко, так пьяно пахло вокруг. И жалко было расставаться со всем этим прекрасным миром. Но Матвей твёрдо знал, что расстаться всё равно придётся, и случится это очень скоро.

Он шёл и шёл, натыкаясь на деревья, и из-под ног сыпался песок. Матвей миновал уже Парнасскую гору, углублялся всё дальше в парк, и голова его постепенно становилась блаженно-пустой. Страх испарился, на душу снизошла благодать. Сначала он вспомнил, как прощались с Наташкой на пороге квартиры, и она клялась непременно добраться до Литейного, всё рассказать там и попросить о помощи.

А после вспомнилась кривая берёза в их деревне, плывущие в студёной воде толстые не ошкуренные брёвна, которые, налезая одно на другое, крутились в середине реки. Они вставали торчком и снова падали, вздымая фонтаны брызг. А по берегам валялась кора, которая так приятно пахла, особенно по осени, как сейчас – свежо, остро. Он, Мотька, собирал куски коры и делал из них лодки. Потом, вместе с другими пацанами, пускал судёнышки вниз по течению и бежал сзади, чтобы как можно дольше не упускать свой кораблик из виду.

И рядом, хохоча, визжа, падая в мелкую воду и снова вскакивая, неслись его друзья. Мотька прыгал вместе с ними, орал от восторга, свистел в четыре пальца, кидал в реку камешки, которые должны были много раз проскакать по поверхности воды, прежде чем утонуть. У него всегда был самый лучший кораблик, и камень скакал дольше, чем у других, и бегал он быстрее, и свистел, как Соловей-Разбойник.

Тогда он был ещё совсем ребёнок, и забывал, что дома больше нет матери, а есть мачеха. Она была именно такая, как в сказках – злая и драчливая. На Мотьку и двух его сестрёнок-близняшек, Глафиру и Анфису, градом сыпались подзатыльники – просто так, без всякой вины. Мамке не на кого было оставить корову, она стала рожать дома, не поехала в больницу. Но случилось несчастье, открылось кровотечение, а помощь вовремя не подоспела. Оставила она троих сироток, а отец через год женился на бухгалтере из их леспромхоза. А потом по пьянке пошли стенка на стенку с мужиками-шабашниками, не поделили выгодную работу. Получил батька нож в живот; неделю промаялся и тоже помер.

И сейчас, на песчаном откосе, среди сосен, на него вдруг нахлынула звериная тоска. Матвей только что обожал этот мир, но вдруг возненавидел его. Острая боль пронзила грудь, и липкий страх смерти пополз по телу. Не умри тогда мамка, не пошёл бы Мотька в зону ни в первый, ни во второй раз. Никогда бы при мамке этого не случилось, а, значит, не было бы и ничего другого.

Не осталась бы инвалидом на всю жизнь побитая лопатой мачеха, не прятал бы Мотька трупы по безвестным могилам, не закрывал «цинки» с драгоценностями на кладбищах, не ставил бы там фальшивые надгробья. И Артёмку, сына, не бросил бы грудным, не обрёк бы его на страдания и слёзы. И Нина была бы жива, потому что всё могло сложиться совсем иначе…

Лобанов понял, что дальше идти не может, и остановился. Он совершенно спокойно, будто пачку сигарет, вынул из-за пазухи «макаров», сбросил предохранитель. Осмотрелся вокруг, попрощался с белым светом, с огненной осенью, с низкими уже тучами – совсем такими, как в детстве. Молитву Матвей никак не мог вспомнить, поэтому просто перекрестился, жадно вглядываясь в шафрановые полосы заката, которые так хорошо были видны отсюда, с горы. А потом прижал воронёное дуло к правому виску и сразу же, зажмурив глаза, спустил курок.

Испуганные выстрелом птицы тучей поднялись над вершинами деревьев, а сосновые иголки посыпались на затылок и спину Матвея, который упал лицом в муравейник. Вывалившийся из его руки пистолет съехал по песку на спутанные корни сосны, и вторым пластом его совсем засыпало…

* * *

Наталья, горько плача, сидела в своём «Опеле» у светофора, считала секунды до той поры, когда зажжётся зелёный сигнал. Ещё час назад она не представляла, что будет так рваться на Литейный, потому что всегда избегала встреч с милиционерами, а родную «спецуру» крыла последними словами. Каждая заминка, остановка, необходимость ждать и тормозить едва не доводили её до истерики, и искусанные губы тряслись от беззвучного плача.

– Бог помог… Мне помог Бог! – бормотала она, размазывая помаду по лицу. – Может быть, там будет сам Андрей, и мне удастся поговорить с ним, попросить прощения за всё… Он ведь ничего не потерял вместе со мной, а только нашёл. Ленка покойная ноги ему мыла и воду пила. Дети вон такие, один другого краше! А со мной, наверное, так и не вышло бы ничего. Наверное, не должна я быть матерью, раз такое случилось! Тот, второй ребёнок тоже погиб бы, потому что я не достойна всего этого. Моё дело – по кабакам шляться!..

Она ругала себя самыми страшными словами, призывала на свою голову всевозможные кары. Слабо покачивая ручку переключателя скоростей, она вспоминала искажённое мукой, абсолютно белое лицо Матвея Лобанова и думала, что он всё-таки не зря сказал ей: «Прощай!» Действительно, всё для себя решил, потому что раньше так никогда себя не вёл, был крепким, основательным мужиком…

Увидев, что давно горит зелёный, Наталья спохватилась и нажала на педаль газа. Руки внезапно ослабели, и вести машину стало трудно – как никогда. Наталья чувствовала, что сегодня не сможет, как обычно, блистать в «Прибалтийской», и потому лучше туда вообще не ездить. Закурить бы сейчас, но можно упустить руль, попасть в аварию, потому что и так всё плывёт перед глазами. А тогда не получится предупредить Андрея или его сослуживцев, и это – хуже смерти.

Наталья, разумеется, понимала, что люди Ювелира отследят её визит; вопрос лишь в том, как быстро это случится. Ей, конечно же, не поздоровится, но дело стоит того. Многие годы она мистически верила в возможность когда-то замолить, искупить свой грех – и этот день настал. Теперь нужно только осилить последние метры, сделать несколько сотен шагов, и подлость будет забыта. Знай Наталья наверняка, что её сегодня же за это прикончат, она всё равно поехала бы на Литейный, потому что уже давно не хотела жить. Подумывала даже о том, чтобы устроить себе «передоз», да стыдно было бросать лежачую мать после инсульта.

Точно так же, давным-давно, в первый день августа восьмидесятого года она упрашивала акушерку показать ей мёртвого мальчика, потому что не верила в несчастье и думала, что его можно спасти. Она готовилась тогда к двойному празднику, который отныне в этот день будет отмечать их семья. Рожала с этими мыслями, тогда почти не кричала, только очень торопилась, нервничала, вертелась с боку на бок. А заорала, зарыдала потом, когда увидела своего красавчика-сына, который мог бы остаться в живых, если бы не настало время чаепития. Теперь ей казалось, что в тот день Андрей погиб в первый раз. А сегодня может сгинуть окончательно, навсегда, если она, Наталья, не поторопится.

Она стала стервой не вдруг, не сразу. Просто сочла однажды, что достаточно настрадалась в жизни, и теперь должна наверстать упущенное. Она имеет право строить своё благополучие способами, пусть даже не всегда достойными с точки зрения морали и нравственности. Так поступали и родители, работники торговли, когда наживались, пользуясь тотальным дефицитом и желанием людей отовариться с чёрного хода.

Она добилась своего, поднялась на вершину. Сейчас ей очень многие завидуют, фальшиво восхищаясь её хваткой и обаянием. Наталья по себе знала, что прекрасно только то, чего не имеешь. Кому-то её цацки, «Опель», набитая импортной техникой и мебелью квартира на Гаврской кажутся пределом мечтаний и символом успеха. Но на самом деле Наталья променяла бы всё то, что имела сейчас, на одну только возможность – тем жарким олимпийским летом выйти из Снегирёвки с живым младенцем на руках. Сейчас Вацлаву Озирскому было бы уже одиннадцать. И плевать тогда на всё остальное…

Наталья перебежала Литейный проспект на красный свет. Машины истошно сигналили, шарахались от неё. Свой «Опель» она припарковала в переулке, напротив «Большого Дома», чтобы он не бросался в глаза. С Невы дул сильный, но неожиданно тёплый, какой-то тропический ветер. Шёлковый малиновый плащ Натальи надулся куполом, потом резко опал, облепив фигуру. От слёз и пота элитная косметика раскисла, превратив лицо в грубо размалёванную маску, которую нужно было срочно смыть, чтобы не позориться перед людьми. Обеими руками Наталья схватила ручку тяжёлой входной двери и резко рванула её на себя.

Похоже, она вообще утратила возможность связно выражать свои мысли, потому что ни дежурный, ни ещё три офицера так ничего и не смогли понять. Другого человека они давно выпроводили бы на улицу, но Фея, несмотря на зарёванную физиономию и растрёпанные волосы, всё же оставалась чертовски привлекательной. Она могла позволить себе рыдать и кричать, отвлекая служивых от дела. Розовощёкий белобрысый капитан намучился с ней больше остальных; он бегал за водой и валерьянкой, чтобы хоть немного успокоить красивую женщину.

Ей мерещилось, что именно в это время, пока она тут препирается с туповатыми мужиками, Андрей погибнет, и всё будет кончено. Фамилию Горбовского она назвала сразу же, но оказалось, что полковника сейчас нет на месте. Петренко тоже, вроде, уехал, и потому даме нужно прийти в понедельник, потому что завтра их здесь не будет.

– Да какой понедельник, я сейчас же должна с ними поговорить! – снова зарыдала Наталья. – Есть же хоть кто-то из их отдела на месте, я ему всё скажу! Вызовите сюда человека, и я объясню, зачем приехала. Меня, может, в понедельник уже и в живых-то не будет, поймите вы, наконец!

– Ваш паспорт! – вдруг вспомнил розовощёкий капитан ту самую фразу, которую должен был произнести сразу же.

Наталья воздала себе хвалу за то, что после вчерашнего шмона в гостинице оставила документ в ридикюле, не заперла в шкатулку дома. А то сегодня обязательно забыла его прихватить – так неожиданно свалился ей на голову Матвей Лобанов…

И как только дежурный увидел её фамилию, тут же схватился за трубку телефона. Через две минуты подошёл мужчина с усами, щегольски подбритыми височками и откровенно-оценивающим взглядом выпуклых глаз. Одет он был очень стильно, даже шикарно, и весь благоухал ароматом кипариса.

– Капитан Дханинджия! Можно просто Тенгиз, – представился он, еле справляясь с желанием поцеловать Наталье ручку. – Пойдёмте. – И тут же бережно, как больную, взял её под локоток.

– Так вы наконец-то проводите меня к вашему начальству? Кто сейчас есть на месте, с тем и буду говорить, – капризным, игривым голоском сказала Натали. Она снова почувствовала свою неотразимость и немного этим утешилась. – Мне очень нужно, вы потом поймёте. Я так гнала сюда, что два раза чуть не врезалась…

Они шли по лестнице, потом – по коридору, освещённому голубоватыми яркими лампами. Кругом были бесконечные двери, вокруг бегали люди, от которых рябило в глазах. Но главное было сделано – она добралась до «Большого Дома», сумела убедить сотрудников в том, что прибыла по важному вопросу. Теперь нужно было собраться с мыслями, чтобы сказать самое главное.

– Какой ужас! – моментально отреагировал Тенгиз на её кокетливое признание. – Такая женщина – и врезалась бы! Разве можно попусту рисковать жизнью? Никогда не разрешил дамам за руль садиться, – продолжал трепаться Тенгиз, но Наталья была ему за это благодарна. Ей нужно было чуточку расслабиться, чтобы не сойти с ума. – Не с вашими, девочки, эмоциями выезжать на магистрали, особенно в центре. То и дело вижу, как очередная красавица рулит со слезами на глазах! Разве так можно? Вы себя беречь должны, а право рисковать нам оставьте… Вот сюда, пожалуйста!

Изысканный кавказец подвёл Наталью к обитой кожей двери кабинета. Бумажная полоска с фамилией начальника была вынута, другая не вставлена. Тем не менее, в кабинете горел свет, и оттуда слышался мужской голос. Скорее всего, человек разговаривал по телефону, потому что ему никто не отвечал.

– Значит, так, гражданка, – Тенгиз согнал с лица улыбку и заговорил более официально. – Горбовский наш на повышение пошёл, и на его место назначен подполковник Петренко. Но поскольку сейчас он отсутствует, вас примет майор Грачёв. Зовут его Всеволод Михайлович. Запомнили? Представляете, только сегодня большую звёздочку получил! Должен быть добрый на радостях. Подождите, я сейчас узнаю…

Оставив Наталью в коридоре, Тенгиз исчез за дверью. Она поспешно достала зеркальце, гигиенические импортные салфетки и стала приводить в порядок лицо, чтобы не срамиться перед майором. Тенгиз отсутствовал ровно столько, чтобы Наталья успела более-менее справиться с потёками на лице и привести в порядок волосы. Люди так и снова по коридору, хлопали дверями, разговаривали, смеялись, ругались – но Наталья словно не видела их. Она то и дело смотрела на свои крошечные часики и цепенела от ужаса – время текло, как песок сквозь пальцы.

– Входите! – пригласил Тенгиз. – Удачи вам.

– Спасибо, – жеманно улыбнулась Наталья и шагнула за порог.

В кабинете так же ярко горели лампы, и окно уже было закрыто жёлтыми шторами. За большим столом с разноцветными телефонами сидел совсем молодой брюнет в тёмно-сером, мелкими белыми точками, «тройке». Наталья очень удивилась, потому что представляла майора совершенно не таким. Надо же – совсем сопляк, а уже успел сделать в Главке неплохую карьеру. Поняв, что предприимчивый южанин умеет зацепиться в жизни, и, самое главное, он везучий, Фея стала относиться к нему уважительно.

За годы работы с людьми в ресторане и баре «Прибалтийской» Натали стала неплохим психологом. Она научилась с первого взгляда постигать душу клиента, и точно так же поступала с каждым новым человеком, возникавшим на горизонте. Грачёв показался её чересчур серьёзным, даже сердитым. Глаза его были чёрные, холодные, ничего не выражающие. Наверное, он или очень устал, или сильно расстроился, потому что щёки ввалились, и из смуглых стали желтоватыми.

Натали про себя решила, что с таким ни за что не связалась бы, даже за большие деньги. Этот брюнет не любил женщин, не снисходил к ним – даже к таким хорошеньким, как она. Никакого восхищения, даже обычного интереса не заметила жрица любви на лице этого худощавого демона. Её уловки не сработали, и виноватая соблазнительная улыбка не произвела впечатления. Одно хорошо – успела привести себя в порядок, а то совсем оскандалилась бы. Игривость и капризность, уместные в предыдущей компании, сейчас самой Наталье показались невероятно пошлыми и глупыми.

Тряхнув всеми своими цепочками, серёжками и браслетами. Наталья тихо поздоровалась. Она мгновенно проверила, не расстегнулась ли где-то лишняя пуговица, с трудом поборола смущение и удивилась сама себе. Остроумная и находчивая, душа любой компании, сейчас она не знала, куда день глаза и руки, как нерадивая ученица перед строгим учителем. Наталья села на стул и плотно сдвинула колени, стараясь ничем не выдавать своей постыдной профессии.

Тут опять зазвонил телефон, и Грачёв взял трубку. Смоляные его брови нахмурились, и лицо стало ещё более замкнутым. Он слушал, кусая нижнюю губу, и, похоже, нервничал.

– А чего ты мне звонишь? – раздражённо спросил он. – ОМОН вызывай, раз массовая драка. Мы этим, как ты знаешь, не занимаемся. Да, с Фонарного ребята приедут и разберутся. Слушай, пока ты зад поднимешь, у вас всех людей положат! – Щека майора несколько раз дёрнулась. – Куда не проехать? Да вами самими дороги замостить нужно. Я два раза не повторяю – даже для тупых. Всё! – Грачёв брякнул трубку и полез за сигаретами. Наталья заметила, что длинные пальцы его дрожат.

– Хотите? – Он вдруг вспомнил, что не один в кабинете и протянул Наталья пачку «Монте-Карло».

– Спасибо. – Она не стала отказываться, потому что действительно очень захотела сделать несколько затяжек.

– Вы по какому делу? – Грачёв протянул ей через стол зажигалку. – Тенгиз Варлаамович очень просил вас принять. Вы какое отношение имеете к Андрею Озирскому? Или просто однофамильцы?

– Я – его бывшая жена, – с трудом призналась Наталья.

Теперь руки задрожали у неё, да так, что сигарета едва не упала на пол. – Меня посылали к Горбовскому или к Петренко, но их не оказалось на месте.

– Кто вас послал к Горбовскому? – Грачёв так сверкнул на Наталью глазами, что её язык прилип к гортани.

Тут снова загудел уже третий телефон, и Грачёв, не глядя, схватил трубку. Наталья, воспользовавшись этим, вдохнула дым и постаралась собраться с мыслями.

– Через пятнадцать минут позвони. Нет, раньше не могу – не одни вы у меня. Хорошо, на месте разберёмся…

В очередной раз отделавшись от надоедливого телефона, Всеволод взглянул на посетительницу уже другими глазами. Не понимая, что этой шлюхе может быть здесь нужно, он решил всё-таки разобраться – как делал всегда.

– Так кто вас посылал к Горбовскому? – ещё раз спросил он.

– Один человек, которому стало известно про Андрея. Якобы его хотят сегодня вечером выманить на «стрелку» и убить.

– А вам-то какая печаль? – безжалостно поинтересовался майор. – Вы его ещё в восемьдесят втором году, считайте, убили.

– Есть такое слово – раскаяние, – трясущимися губами ответила Наталья. – Неужели я не могла за девять лет пожалеть о том своём поступке? Может быть, хватит меня стыдить? Я сама себя исказнила так, что вам и не снилось. И вот теперь приехала сюда, зная, чем придётся заплатить за это.

– Что ж, Наталья Ивановна, я очень рад. Совесть в вас не издохла окончательно, – всё тем же жестяным голосом ответил Грачёв.

Он явно тщательно скрывал свой южный выговор, но это не всегда получалось. – Если вам действительно стало стыдно, ещё не всё потеряно. Сидящий перед Натальей истукан в человеческом обличье не реагировал ни на её прелести, ни на её слёзы. Лишь слова о покаянии хоть немного смягчили его сердце.

– Вы Андрея давно знаете? – робко спросила Наталья.

– А вот с тех самых пор, когда вы его бросили, – Грачёву, похоже, нравилось бичевать грешницу.

– Не надо так говорить, я вас умоляю! – Она даже сложила у груди свои маленькие холёные руки. Окурок со следами розовой блестящей помады Наталья раздавила в толстой стеклянной пепельнице. – Давайте не будем терять времени на оскорбления, потому что Андрею действительно грозит страшная опасность.

– Я не могу довольствоваться ответом «один человек сказал», – заявил Всеволод. – Что за человек? Можно ли ему верить? Может, у него просто крыша съехала? У Андрея слишком много знакомых, и среди них попадаются всякие. Каков ваш источник?

– Матвей Петрович Лобанов, который на кладбище работает, – немного подумав, призналась Наталья. – Он говорит, что это хочет сделать Ювелир. И. самое главное, сегодня вечером Андрей ни в коем случае не должен приходить на «стрелку» к пункту приёма стеклотары, у кинотеатра «Максим». Тот парень, которого якобы нужно выкупить, давно мёртв.

– Мёртв?! – Грачёв, как ужаленный, вскочил с вертящегося кресла. – Антон Аверин мёртв?..

– Да-да, его убили месяц назад и зарыли на кладбище, вместе с другими трупами. Есть там такие могилы, братские. Они оформляются как заброшенные, а затем ликвидируются. Мне Матвей всё подробно доложил сегодня, чтобы я здесь рассказала.

– Ну-ка, ну-ка! – Грачёв стал теперь совсем другим – внимательным и торопливым. Он сел верхом на стул рядом с Натальей и попросил: – Говорите, пожалуйста, не упуская ни единой подробности. Лобанова я знаю. На него как раз сегодня материалы пришли. Итак?..

– Мотя сказал, что лично закапывал этого парня. Он на Ржевке из-за наркоты сцепился с цыганом, и тот его пырнул ножом. А с цыганами на Некрасовском рынке конкурируют азербайджанцы. И ихний пахан Мамедов приказал Матвею тот труп забрать и закопать. А цыганам пообещал большие неприятности, если они не уступят на переговорах. Эти две банды никак наши рынки переделить не могут. Цыгане тело-то выбросили в речку, а азеры нашли. Мамедов зверь такой, что всех застращал, и цыган тоже…

– Интересно… – Грачёв несколько раз щёлкнул пальцами. – Похоже на правду. А потом что было?

– А потом Мамедов Мотькиному дружку Чолину и двум ребятам-наркам велел разыграть сцену. Что, мол, Антон живой, и его можно спасти. Им для чего-то Андрей потребовался, понимаете? Мамедов с Шурдутом, его «шестёркой», лично убили Серёгу Чолина, Лизу Сазонову и Славу Рогозина… Он себя Беном Палеевым называл.

– Убили Лизу и Бена? Да ещё и Чолина? – Грачёв покачал головой, не сразу даже поверив. – Это точно, Наталья?

– Точно. Матвей их тоже хоронил. Там же, где и Аверина, в общей яме. Он туда ветки рябины положил, так что можете раскопать. Вот, возьмите, Лобанов план нарисовал для вас. – Наталья полезла в ридикюль, достала оттуда грязный тетрадный листок. – Лобанов уже не мог всё это выносить. Чолин ведь другом его был, да и других жалко стало. Привезли в «баньку», накормили, напоили… И прикончили потом, чтобы свидетелей не осталось. Можно ещё сигарету?

– Да берите! Жалко, что ли? – Грачёв ощутил внутри знакомую жгучую дрожь. – А что вы можете сказать об Али Мамедове?

– Ой, это вообще…Короче, здесь он вроде как наркотой торгует, но это так, между делом. А в натуре он – доктор наук. Представляете? Али – переводчик, полиглот. Знает то ли десять языков, то ли пятнадцать. И, как машина, на всех говорит без акцента. А сам он из Баку, погромщик. Много армян сгубил, и даже лично некоторых замочил. Помните, там резня была? Алик этот сказочно красив, но и жесток в такой же степени. С ним Нора Келль, племянница Ювелира, спит. Вроде, даже жениться они хотят вскорости. Мамедов из Баку сбежал, когда ему на хвост там сели, жил в Москве, а потом к нам причалил…

Всеволод, слушая всё это, вспоминал, как Сашу Минца этой зимой Левон Хачатрян принял за Али Мамедова и едва не прикончил. Странное сходство этих людей, которые никогда не встречались и даже не слышали друг о друге, занимало его всё это время. И вот, пожалуйста, опять всплыл этот злой гений. Теперь он, значит, подбирается к Озирскому. Мамедова очень легко узнать, потому что он – Сашкина копия. Кстати, и о невероятных способностях бакинского погромщика Хачатрян тоже упоминал.

– Выходит, Антона Аверина месяц как нет в живых, а Андрей Озирский требуется Ювелиру для чего-то другого?

– Да, наверное, – согласилась Наталья и опустила плечи.

Всеволод пытался связать все факты воедино. Для чего Мамедову потребовался Андрей? К бакинским делам он никакого отношения не имеет. Скорее всего, вундеркинд выполняет распоряжение Уссера. А вот уж у этого господина накопилось много вопросов к создателю и координатору агентурной сети…

– Значит. Андрей должен сегодня в одиннадцать вечера быть на проспекте Смирнова? Напротив кинотеатра?

– Да. Мотька говорил, чтобы ни в коем случае он туда не ездил! – горячо заговорила Наталья.

Волоокие глаза её горели, на щеках цвёл яркий, как цветы шиповника, румянец. И грудь возбуждённо вздымалась под плащом.

– Вы не представляете себе, что такое этот Мамедов! А Мотька знает, боится его, хотя вообще-то совсем не трус. А ещё страшнее Татарин, который раньше в Узбекистане жил. Людей ихними же кишками душил, четвертовал, на кол сажал. Я сама-то его никогда не видела, но Лобанов рассказывал. Он боится, что Андрея Татарину отдать могут. Тогда его уже не спасти будет, ни за что! Эта банда вся при оружии – не только пистолеты и автоматы имеют, но и гранаты, и пулемёты даже. Много газовых баллончиков со всякой дрянью. Люди Мамедова ими на рынке торгуют…

– Наташа! – Грачёв протянул руку и дотронулся до её плеча. Теперь он смотрел на посетительницу тепло, сочувственно. – А вы о себе-то подумали? Вы ведь очень рискуете сейчас…

– А что делать? – Она всхлипнула. – Пусть Андрей пропадает? Если бы я могла найти его, позвонить, сказать, чтобы не ездил к «стекляшке» сегодня… Так ведь не знаю номера, и нет Андрея никогда на месте. Вы, Всеволод Михалыч, уж передайте ему от меня, чтобы простил, наконец… Что я ещё сделать могу? Только вам передать Мотькины слова, чтобы вы успели предупредить, спасти. Знаете, мне сейчас так вдруг легко стало, так хорошо! – призналась Наталья, сама удивляясь этому. – Никогда такого не бывало, даже в детстве, в юности. Будто просветление какое-то нашло на меня, благодать. Вы только не думайте, что я оправдаться хочу за то, давнее. Нет, я виновата, мне и отвечать. А вы на меня сперва так зло смотрели, будто хотели на части разорвать. Я даже испугалась, пожалела, что пришла к вам. А теперь вижу, чувствую – вы Андрюшку спасёте. На вас можно понадеяться. Вы за него очень переживаете, даже за прошлые его горести. И сейчас не бросите, правда?

Наталья бездумно крутила пальцами серебристую пуговку на вороте своего платья. И длинные, ухоженные её ногти были такого же цвета.

– Странная ты баба, – спокойно, по-простому сказал ей Всеволод и улыбнулся. Его лицо словно на секунду озарила молния, и свет брызнул из глаз. – Сбежала, когда тебе ничего, в сущности, не угрожало. А теперь, уж прости, тебя могут в любом тёмном углу удавить, как только выйдешь отсюда. Да ты и сама всё понимаешь – не девочка. Спасибо тебе за информацию, меры я приму. Конечно, ничего твёрдо не могу обещать – Ювелир слишком опасный противник. Но и у меня имеются кое-какие заготовки. Подробнее сказать не могу, разумеется. А ты на эту ночь можешь здесь остаться. Не в этом кабинете, конечно, а в каком-то из служебных помещений. У нас тут изолятор есть, могу насчёт камеры договориться. Не бойся, просто там койка нормальная. Чтобы ты выспаться могла. В город сейчас тебе нельзя выходить. Послушай моего совета, я добра тебе теперь желаю. Сечёшь?

– Нет, я домой пойду. Не хочу в камеру. Не потому, что боюсь, а просто надоело всё. Убьют – значит, судьба такая…

– Так ведь они не просто пристрелят, а ещё и помучают напоследок, – горько усмехнулся Грачёв. – Никогда тебе не простят, что ты им вечерню испортила. На что угодно спорить готов, что тебя уже засекли. Ждут только, когда ты из этого здания выйдешь.

– Я боялась, что мне не дадут досюда добраться, – честно призналась Наталья. – А теперь у меня душа спокойная. Мать, конечно, жалко. Она лежачая сейчас, с сиделкой живёт в квартире. Но там мы уже договорились, как быть, если со мной что случится. А больше у меня никого нет. Это только со стороны кажется, что я кручусь в вихре поклонников. А на самом деле совершенно одинокая, и очень не люблю по вечерам оставаться дома. Сколько раз приходила в свою квартиру, когда уже было темно – и такая тоска нападала! А вот теперь, я знаю, такого не будет, потому что греха моего больше нет. Всеволод Михалыч, отпустите меня отсюда. Делать мне здесь больше нечего…

– Да ты рехнулась! – не выдержал Грачёв, досадуя теперь на её упрямство. Он, не стесняясь, схватил Фею за плечи и несколько раз встряхнул. Она не сопротивлялась, а улыбалась своей особой, загадочной, лёгкой улыбкой. – Я же добра тебе желаю! Честно, думал, что ты гораздо хуже.

– Конечно, думал, – согласилась Наталья. – Так всегда бывает, когда только одну сторону выслушаешь. Представляю, что вам бывшая моя свекровь говорила. Андрей-то вообще брезгует обо мне вспоминать, а Мария Георгиевна вместо дьявола поминает. Не бывает совсем плохих и хороших людей. Сложно всё в этой жизни. Ну, сложилось так… Избито, конечно, а лучше не скажешь. У всех бывают ошибки, правда? Неужели у вас всё было гладко до сих пор? Не разводились с жёнами, любовниц не бросали, с друзьями не конфликтовали? Да и с родителями, наверное, тоже были проблемы, как у всех. Мои предки считали, что умеют жить. Воровали если не вагонами, то фургонами. Они оба в торговле работали всю жизнь, по чужим головам ходили и тем гордились. У меня всегда лучшие в школе шмотки были, аппаратура, побрякушки из чистого золота. Ковры, хрусталь, сантехника чешская и югославская, паркет из цельного дуба. Машина, дача, гараж – мечта поэта! А потом предков Бог наказал. Отца посадили, а мать удар хватил. Но ещё до этого я бросила торговый институт, который они заканчивали. Не захотела этим заниматься, потому что тянуло меня куда-то в театр, в кино, чтобы всё красиво было. Устроилась я по знакомству костюмершей на «Ленфильм» – вот это было по мне. Подружка протекцию составила, с которой мы ещё в детсад вместе ходили. И вскоре поехали фильм про басмачей снимать, в Среднюю Азию. Всё это происходило в пустыне. А жили мы то в мазанках, то в вагончиках. Я первый раз тогда на Востоке оказалась, глазела на всё, как дура, с разинутым ртом. Даже не знала, что женщинам, да ещё в шортах, нельзя в мечеть заходить. Местные мужики смотрели на меня так, будто никогда раньше девчонку нормальную не видели. А там каскадёров много было, потому что снимали скачки, бои, драки, пожары. И я сразу же на одного из них обратила внимание. Понравилось, как выполнял джигитовку, хотя сам был европеец. А какой огненный трюк был – вообще атас! Андрей весь горел и выпрыгивал со второго этажа дома. А потом, как ни в чём не бывало, трепался с оператором, обсуждал, как дубль получился. Меня как раз тогда предыдущий парень бросил, а ведь жениться обещал. Ну, я и вышибла клин клином. Андрей-то вообще без комплексов оказался – что мне и нужно было. Клёво мы с ним время проводили, особенно по ночам. В вагончиках-то люди спят, особо не оттянешься. Так мы брали корзину фруктов и уходили далеко в пески. Вина там от жары совсем не хотелось. Вот уж позанимались мы там Камасутрой – на бархане, при луне. Естественно, совершенно голые. Я целыми днями дожидалась, когда снова в пески пойдём. Нас, конечно, никто там не видел – ночи-то чёрные, таких здесь нет. А песок будто серебряный, и луна такая… непередаваемо! Я влюбилась в Андрея без памяти – это же мечта любой женщины. Внешность, мускулатура, шарм, да ещё такие трюки выполняет! Он с лошади через голову летел, а я от страха визжала. Всё казалось, что разобьётся. Когда о свадьбе сговорились, я на седьмом небе была. Квартиру на Гаврской, где я сейчас живу, нам мои родители подарили. Когда ребёнок мёртвый родился, я не сразу сорвалась. Хотела второго завести, да быстро не получилось. А потом и Андрей, гляжу, налево пошёл. Мы оба как-то охладели друг к другу, ещё до того, как его страховка подвела во время прыжка с крыши. Я думала, он уже не поднимется после травмы… Врачи уверяли, что надежды нет, и я психанула. Знала, что сильный парень, но не до такой же степени! Все потом только головами качали – чудо случилось! Кто-то о Божьей милости говорил, кто-то – о силе духа. Наверное, и то, и другое повлияло. И Ленкина любовь ещё… Жалко мне, что она умерла, поверь.

– Верю, – сказал Грачёв. – Я Ленку знал – отличная была девчонка. Всем бы нам таких жён иметь!

– Спасибо. – Наталья уже не вытирала счастливые, облегчающие слёзы. – Всеволод, ты спаси Андрея! Прошу тебя, заклинаю – спаси! Даже если меня на ножи поставят. Я виновата, и я отвечу. Только прошу – расскажи всё Андрею. Сделай так, чтобы и он мне поверил…

– А ты с ним объясниться не пробовала?

Грачёв прикидывал, как можно удержать Наталью от рокового шага. Она, наверное, не воспринимает всерьёз предостережения. Надеется проскочить, спастись. А ведь уберут ночную бабочку, и ещё хорошо, если быстро, без мучений.

– Да тысячу раз пробовала! – махнула рукой Наталья. – Звонила, просила о встрече. Он отвечал очень вежливо, будто чужой. Лучше бы обозвал, послал подальше!

Она поднялась со стула, подошла к зашторенному окну, чтобы скрыть судорогу на лице. Всегда идеально натянутые ажурные чулки собрались складками, а поднять юбку и поправить их Наталья сейчас не могла.

– В последний раз попыталась объясниться сразу после путча, в августе. Я тогда к подружке съездила погостить, а её сутик нас отправил вместе к «Белому Дому»…

– Зачем? – перебил удивлённый Грачёв.

– Чтобы солдатиков развлекать, – нервно хохотнула Наталья. – Дал по десять «кусков» в зубы и отвёз на Краснопресненскую набережную. Сказал, что там мы будем очень нужны.

– Прямо на улице и работали? – удивился Грачёв, попеременно «успокаивая» свои телефоны.

– Почему на улице? В танки лазали, в бэтээры. – буднично ответила Наталья. – Предпочтение, конечно, офицерам отдавали – чтобы они солдат оттуда увели. Сутик сказал, что, если победят коммунисты, нас на севера отправят, исправляться. А кому охота? Пришлось сражаться за демократию своим оружием. Потом ещё на квартирах молотила. Мы обе еле живые оттуда приползли. Получается, что я свою лепту внесла в Андрюшкины страдания. Он-то против Ельцина был, как потом оказалось. Вроде бы даже сочувствовал ГКЧП, желал им победы.

– Да. Между прочим, и я желал, – спокойно признался Всеволод. – Но если люди идиоты, то это надолго. Им всем давно пора было в домино играть, в доме престарелых, а не перевороты устраивать. А ты. Наталья, всё-таки оставайся здесь. Я, конечно, долго уговаривать не буду, и ломаться не советую. Когда всё закончится, выйдешь. Не всё ли тебе равно, где одну ночь провести. Если даже в танки лазила…

– Да кому я нужна, чёрт возьми?! – крикнула Наталья, отворачиваясь от Грачёва – её опять колотила дрожь. – Тебе-то какая забота? Другие найдутся, чтобы в «Прибалтийской» пахать. А мне надоело! Тридцать три года, ещё жить да жить. А для чего? Заняться нечем, перспектив никаких. Не крючком же дома вязать и не на пяльцах вышивать. Я сама себе противна, и потому не хочу жить. Прощай! – Она решительно направилась к двери. – Спаси Андрея, прошу тебя Ему и так слишком много горя в жизни выпало. И дети его не должны круглыми сиротами остаться… А обо мне не думай – сама справлюсь.

В дверь энергично постучали, и Наталья вздрогнула. Не дожидаясь ответа Грачёва, вошли Саша Турчин и Борис Гук, и Всеволод облегчённо вздохнул. Он давно поджидал ребят из Кирилловского, где они брали жуткий притон, и потому хотел немедленно их выслушать.

– Подпишите мой пропуск, – попросила Наталья сухо и устало. – Я всё равно уйду, Всеволод Михайлович. Не хочу задерживать. Вас люди ждут…

– Ладно! Нельзя спасти человека против его воли. – Грачёв чиркнул свою закорючку, понимая, что зря делает это. Без его подписи Наталью не выпустили бы отсюда. Но времени действительно не оставалось, и надо было заниматься Андреем. Где он находился в данный момент, Грачёв не знал, и потому очень нервничал.

Она бочком пробралась к двери, в последний раз оглянулась, будто раздумывая, не остаться ли. Больно кольнуло в сердце, словно кто-то невидимый хотел задержать, не пустить в темноту, где притаились враги. Но потом, решительно закусив губу, Наталья всё же выбежала из кабинета и бросилась по коридору, вниз по лестнице, будто хотела поскорее сжечь за собой мосты.

На Наталью напала нервная икота, потом захотелось ненадолго присесть, отдышаться, потому что ноги подгибались, не хотели идти вперёд. Качаясь на каблуках из стороны в сторону, Наталья спустилась на первый этаж. Пропуск смялся в руке, и дежурный обеими ладонями расправил его на столе. Вроде бы, Наталью о чём-то спрашивали, сверяли данные паспорта, опять куда-то звонили.

А потом она пришла в себя на вечернем, но ещё шумном Литейном, среди грохочущих трамваев, газящих автомобилей и тусклых фонарей. Тут же, ничуть не стесняясь, старуха в мужских ботинках и в капроновой куртке предлагала прохожим продуктовые талоны за сентябрь.

– А вы, тётенька, почему здесь, а не на Сенной? – машинально спросила Наталья, замедляя шаг. – У вас ведь там толковище. Или рэкетиры заели?

– А зачем мне на Сенную ехать? – удивилась старуха. – Я живу вон в том доме. Берут за милую душу, не думай. Кушать всем охота. – Она трясла жёлтыми талонами, которые были похожи на осенние листья. – Ещё успеешь отоварить, дамочка. Бери, милая. Сгодятся в хозяйстве. Мужчинам-то, небось, не хватает приварка?

– Не покупайте, женщина! – вмешалась другой пенсионерка. – У ней часто бывают фальшивые. Зря только деньги выкинете.

– А чего фальшивые? Чего тебе фальшивые?! Они ещё и красивше! – уверенно сказала бабка и тут же понеслась на угол улицы Воинова, чтобы всучить талоны на водку двум забулдыгам…

* * *

Наталья с трудом перешла Литейный, отыскала в тёмном переулке свою машину. Теперь, когда пропал страх за Андрея, и данное Лобанову обещание было выполнено, она боялась одного – попасть в аварию. Дорога до Гаврской улицы была длинная, и там могло случиться всё, что угодно. Но об этом Наталья думала почему-то с полным равнодушием. Она словно сдала трудный экзамен, и сейчас хотела только поскорее добраться до дома, упасть на постель и заснуть.

Почему-то она вспоминала Грачёва, свой разговор с ним и думала, что теперь Андрей в безопасности. Этот парень организует всё, как надо, потому что действительно любит свою работу, хочет добра другу. Андрей, конечно, красавец-мужчина, но и Всеволод тоже очень симпатичный. Высокий, стройный, спортивный, и в то же время печальный. И никакой он не везунчик. Наоборот, много страдал, и потому кажется хмурым. Не сладко сидеть в этом кресле, постоянно решать вопросы жизни и смерти, да и самому всё время ходить под прицелом. Ведь бандиты о нём всё знают, как и об Андрее. Могут и приговорить, если сочтут нужным…

Огни фонарей отражались в Неве, и Наталья протёрла пальцами глаза. Под веками жгло, щипало, и хотелось вымыть лицо. Интересно, позвонит ли Матвей, чтобы узнать, как всё прошло? Всё-таки она не верила, что Лобанова больше нет, а, тем не менее, это было именно так. Свинцовую точку он поставил всего за несколько минут до того, как несколько иномарок с визгом тормозов остановились около Шуваловского парка, где на краю канавы сиротливо стояла пустая «девятка».

Наталья вела свой «Опель» через всю Выборгскую сторону, по направлению к Сосновке, и дорогу запомнила плохо. Хорошо, что не приходилось ни сворачивать, ни искать объездные пути. «Опель» летел строго на север, прыгая по трамвайным рельсам, обходя другие легковушки – белый, лёгкий, сверкающий, как юная невеста. Потом он осилил подъем в гору и снова устремился вперёд, будто не повиновался руке Натали, а жил своей собственной жизнью. И, в конце концов, элегантно затормозил около двенадцатиэтажного дома, к которому днём подрулил Матвей Лобанов.

Наталья будто бы не верила, что добралась без приключений, и не спешила выходить из машины. Она достала одну из сигарет, которыми угощал её Грачёв, не спеша закурила, откинувшись на спинку сидения. Вспоминала тёмные окна своей квартиры и думала, как это тоскливо, как ужасно всё время вот так возвращаться сюда. Ей показалось, что одна из рам приоткрылась. Наверное, убегая, позабыла защёлкнуть шпингалет, и ветер приоткрыл окно. Впрочем, о чём тревожиться? На улице очень тепло, как летом, и дом не выстудит.

Бездумно глядя на приборную доску и баранку, Наталья вдруг отчётливо вспомнила свой свадебный бал в Останкинском ресторане. Они уехали на «Красной Стреле» в Москву в день регистрации, утром прибыли в столицу. Весь день гуляли там, а в полночь вновь погрузились в три купе. Наталья слабо улыбнулась, глядя в темноту, шуршащую сухой листвой. Тогда тоже была осень. Осень семьдесят девятого года…

На ней было шёлковое, с кружевами, платье, и длинный сборчатый шлейф. Фата ниспадала от венка до пола, и невеста носилась по залу ресторана, вознесённого высоко над Москвой. Она ни с кем не танцевала, кроме Андрея, сколько её ни умоляли другие мужчины. А жених, вернее, молодой муж вдруг схватил её на руки, как пушинку. И закружился под музыку, хотя из-за кружев и цветов ничего кругом не видел. Они целовались прямо при всех, но никто их не осуждал. Наоборот, восхищались: «Какая красивая пара! Это же – воплощение любви и счастья!» Наверное, сглазили, хотя первые одиннадцать месяцев они действительно прожили, как в раю.

Наталья всё-таки заставила себя вылезти из машины, дрожащей рукой заперла дверцу. Спотыкаясь, потащилась к дому. Даже после пьянок и гулянок, танцев и драк не возвращалась она домой такая усталая, ко всему безразличная. Сколько там времени? Ещё нет восьми часов, и до одиннадцати Всеволод успеет связаться с Андреем. Ведь так просто – не ехать на встречу с Мамедовым! Остаться в живых, ходить по этой земле… Ведь Андрея не ждут тёмные окна – там всегда горит свет.

Лифт пошёл вверх не сразу, а только после второго нажатия кнопки. Потом почему-то никак не хотела открываться дверь в квартиру. Наталья решила, что слишком устала от пережитого, и потому руки не слушаются. Лечь бы сейчас, хоть ненадолго, а потом принять ванну с морской солью. Это всегда помогало прийти в норму, и сейчас тоже будет так.

Наталья решила не зажигать свет в прихожей. Она сразу прошла в комнату, щёлкнула выключателем и сдавленно вскрикнула – на диване и двух креслах сидели четыре амбала. Все, как один, в трёхцветных спортивных костюмах. На одном из них были туфли «Инспектор», остальные обулись в высокие кроссовки. Татарина среди их, похоже, не было, но ничто не решало вызвать его сюда после или отволочь Наталью в «баньку»…

Она приросла к полу, не могла сделать ни шагу; только расширенными от ужаса глазами смотрела на непрошенных гостей. Да, Грачёв говорил об этом, да и Лобанов тоже, но Наталья всё-таки надеялась, что хотя бы сегодня всё пройдёт удачно. Но чтобы так быстро вычислить её, проникнуть в квартиру, стоящую на сигнализации… На двери два сложных замка – значит, и это побоку?..

Один из бандитов вдруг пружинисто встал, в два шага оказался около Натальи. Потом поднял руку и лениво, словно нехотя, ударил её по лицу. Но сила оказалась такова, что Наталья упала на колени, снова вздув свой плащ шатром. И пальцами вытерла струйку крови с подбородка.

Другой детина, в туфлях «Инспектор», оскалил зубы в зловещей ухмылке:

– Расскажи-ка, Фея, сказку нам на ночь… С чем Лобанов к тебе приезжал сегодня?

– А с чем ко мне мужики ходят, не знаешь разве? – дерзко, с вызовом ответила Наталья. После удара страх прошёл, и сердце бешено заколотилось от злости. – Решил от Юльки тайком наведаться.

– А вот это уже действительно сказка! – процедил тот, что ударил. – Только с чего бы он потом уехал в парк и там застрелился? От сильного оргазма, что ли?

– А чёрт его знает, – равнодушно отозвалась Наталья, хотя сердце тоскливо сжалось. Значит, Мотьки уже нет в живых – как и обещал… – Лобанов мне не докладывал. Сунул, вынул – и бежать. Может, решил напоследок развлечься по-культурному.

– А ты какого рожна на Литейный поехала? – поинтересовался бандит в туфлях. – Прямо из койки бросилась, похоже. Да ещё к Севе Грачёву в кабинет! – голос громилы сорвался на фальцет – выдержка ему изменила. – Только не говори, сука позорная, что не была там. Видели тебя люди и нам стукнули. О чём говорила с начальником, а? Лобанов ему что-то велел передать, да? Сам-то уже не надеялся добраться, так тебя попросил. Потом с чистой совестью кочан себе продырявил из «макарова». Ушёл, падла, от ответа, но ты не уйдёшь. Пой, пташка, не стесняйся. У нас есть время тебя послушать. А брюхо тебе вспороть мы всегда успеем, только сперва на хор тебя поставим – чтобы и на том свете помнила. На старое потянуло, да? Муженьку бывшему помочь решила? Не поможешь – поздно уже. То, что ты Грачёву сказала, стало недействительным. Перерешили всё боссы, поняла, лярва?

Наталья медленно встала на ноги, сплюнула кровь изо рта прямо на блестящий от лака паркет. Розовая слюна закапала на её красно-чёрное платье-мини и модельные узкие туфли. Значит, всё зря! Они изменили свои планы, и теперь Всеволод не успеет. Андрею всё равно не жить, и они, наверное, скоро встретятся. Где это будет? На облаках, на небесах? В аду или в раю? Но где-то точно будет, потому что не может вот так всё просто закончиться. Особенно для Озирского – ведь в нём столько силы, столько жизни!

Она, покачиваясь, стояла в дверях, смотрела на приоткрытую балконную дверь. Гардины шевелились от тёплого, пахнущего прелой листвой ветра, который врывался в комнату с вечерней улицы. Только бы успеть!.. Только бы… Надо кинутся туда, в темноту. А страшно не будет, потому что не видно, как высоко окно над землёй. Лишь бы не успели схватить, скрутить, потому что тогда будет не вырваться. Одна хрупкая женщина против четверых бугаев не устроит ни за что. Вот тогда и вспорют брюхо, как обещали. Одной из Натальиных подружек и не за такое вспороли, но прежде трахнули в очередь. Тех, правда, двенадцать было. Этих четверо, но всё же…

Наталья шагнула вперёд, всё ещё притворяясь испуганной и потрясённой. Она снова вспомнила Грачёва, его холодные чёрные глаза, рельефное лицо, плотно сжатые губы. Этот не отступит, он придумает что-нибудь, пойдёт до конца. Не может быть, чтобы такой человек проиграл вот этим хрякам в дешёвых костюмах, у которых на всех одна извилина. А она больше ничего сделать для бывшего мужа не сможет. Теперь главное – уйти, как ушёл Лобанов. Не просчитаться бы только, выбрать момент, скользнуть между ними к балкону и перепрыгнуть через оградку. Только бы не догадались, не отрезали путь, не схватили за руки и за ноги. Да и плащ может помешать, надо снять его. Нет, лучше ничего не делать, а то насторожатся раньше времени!..

Бандиты смотрели на свою жертву спокойно, лениво. Они понимали, что бабе деваться некуда, из квартиры ей не убежать, а за окном пустота. Поэтому они не обращали никакого внимания на то, что Наталья сделала несколько шагов вперёд, улыбаясь приклеенной, напряжённой улыбкой. Один, правда, что-то заподозрил, поспешно достал тонкую крепкую верёвку. Лучше бы он выкинул лезвие ножа, вытащил пистолет – когда смерть была бы лёгкая. Но на такое надеяться глупо – эти звери не откажут себе в дармовом развлечении. Сейчас прикрутят к столу или стулу, а там… «Боже, неужели я так нагрешила, что сейчас не будет мне фарта? Всего один момент, один рывок. А потом – свобода!..»

– Молчишь? Ничего, сейчас закуликаешь, пташка! – Их «бригадир», обутый в туфли «Инспектор», не спеша встал с дивана и направился к Наталье. Она поняла, что сейчас будет поздно, и вся сжалась от страха. – Мы тут друг другом не брезгуем, так что поделим тебя по-братски…

Обветренная большая лапа с задубелым ребром ладони мелькнула у горла Натальи, рванула с неё плащ вместе с платьем. Превратившаяся в тряпку дорогая ткань упала на ковёр, и Наталья осталась лишь в короткой сорочке, трусиках, колготках и туфлях. И в этот же момент, обезумев от мысли об уготованных ей жестоких страданиях, горя желанием поскорее закончить свою проклятую жизнь, она коленом резко и точно ударила бандита в пах.

Тот закричал, согнулся вдвое и выпустил из кулака сорочку. Наталья бросилась мимо него на балкон, толкнула им под ноги подставку с цветочками горшками и этажерку с модными журналами. Раздался дикий грохот, горшки раскатились по комнате. А амбалы бестолково заметались, стараясь понять, что же хочет сделать эта вонючая шлюха – ведь отступать ей всё равно некуда. Их главный так и стоял, хватая раскрытым ртом воздух, не в силах оправиться от удара. Этому приёму научил свою молодую жену Андрей Озирский – давным-давно, когда она боялась по вечерам возвращаться домой с «Ленфильма»…

А Наталья, скинув туфли, моментально перемахнула через ограду балкона и уже с той стороны увидела, как мечутся тени на шторах. Она покидала любимую свою квартиру, куда двенадцать лет назад вошла новобрачной. И никогда не подумала бы, что станет презренной проституткой и законченной изменницей, что загубит себя во цвете лет, так и не заслужив прощения.

Один из бандитов рванул балконную дверь, высунулся на улицу – осторожно, словно опасаясь чего-то. Тотчас же зазвенело разбитое стекло – другой амбал кинул в окно чем-то тяжёлым. И Наталья, раскинув руки, рванулась вперёд – так было легче, надёжней. Она наполнилась счастьем, радостью, падая вниз. И до последнего момента верила, что не погибнет, а станет парить в тёплых потоках осеннего ночного воздуха, полетит через рваные облака к звёздам…

Наташе повезло – она умерла мгновенно. Удар о землю не изуродовал её, и свет из окна первого этажа озарил застывшее, умиротворённое лицо. В последние часы жизни она искупила свой тяжкий грех и теперь наслаждалась вечным покоем.