Мы приехали к дому Галины Емельяновой в Берёзках-Дачных на джипе прямо из Петербурга, не побывав ещё в Москве. Как и просила Дина, Озирский назначил ей встречу на тридцатое августа. Место она выбрала сама, и Андрей не возражал против того, чтобы поговорить в посёлке под Солнечногорском, где никто не мог нам помешать.

Прибыв в Берёзки-Дачные три часа назад, мы застали на участке Галину Геннадьевну. Её дочку Анастасию и свекровь Софью Ксенофонтовну. Девочка старалась не вспоминать о том, что послезавтра нужно идти в школу, и с удовольствием помогала матери с бабушкой накрывать на стол, вкопанный под яблоней. Рядом была разбита клумба с прелестными клематисами – синими, фиолетовыми и розовыми. Эти крупные красивые цветы я видела впервые, и Ная тут же принялась объяснять, откуда эти растения родом, кто их вывел; и как клематисы нужно высаживать.

Емельяновы предпочли три самых неприхотливых сорта – Эрнест Маркхам, Жакмана и Балерина. Клематисы украшали также одну из стен садового домика и забор у калитки, через которую въехал на участок наш джип «Гранд-Чероки».

Еды для нас с шефом наготовили много, но я обратила внимание на закуску из малосольной селёдки с яблоками и луком, к которой подали виски «Уокер» с синей этикеткой. Немного подумав, мы с шефом решили только символически пригубить настоящий шотландский напиток, потому что слишком много предстояло нам сегодня сделать здесь; а потом ещё нужно было ехать в Москву.

Мы ели рис с курицей, блины с припёком из зелёного лука, и всё это разбавляли напитком из шиповника. При этом чувствовали себя дачниками, обласканными и беззаботными. Должно быть, Емельяновы исходили из постулата, что сытый человек добрее голодного, и потому перед встречей с Диной решили накормить нас до отвала.

На столе громоздились горы яблок, в эмалированной миске рубинами светилась красная смородина; восхитительно-остро пахла чёрная. Лопался тугой крыжовник, и жужжали пчёлы над банкой малинового варенья, которое Озирский, совершенно не стесняясь, черпал ложками.

Дача Емельяновых показалась мне поистине райским уголком. Люди действительно вкладывали душу в обустройство участка, а не просто выращивали здесь картошку для пропитания. Аромат перечной мяты струился над столом, возбуждая и без того хороший аппетит. Софья Ксенофонтовна использовала эту траву и как приправу, и в качестве косметики, и для того, чтобы на даче не прокисало молоко. Кроме клематисов сад украшала жимолость камчатская, ягоды которой привели меня в восторг. Глядя на кустик жимолости, я впервые пожалела о том, что не имею своей фазенды.

Софья Ксенофонтовна разводила даже землянику и каждый год осенью боялась, что ягода не перезимует. Дожди шли в середине месяца, а конец августа получился жаркий; огород приходилось поливать два раза в день. Земля потрескалась, листва на деревьях, не успев пожелтеть, сгорела. Домик Емельяновых стоял на крутом берегу небольшой речушки, и вечером становилось немного прохладнее. Сейчас над налетевшим ветром закачались жёлтые, а не рыжие гроздья рябины, что по примете предвещало мягкую зиму.

Поддерживая лёгкую беседу, мы с Озирским смотрели на дорогу и ждали Дину, ради которой предприняли длительное путешествие. Из-за зноя дорога не доставила нам никакого удовольствия. Весь день я с тревогой заглядывала шефу в лицо, потому что знала – у него с утра жмёт сердце.

Шесть дней назад мы отпраздновали мой день рождения. Сначала посидели в «Хали-Гали» недалеко от Лахты, потом поехали непосредственно в офис. Там нас ждал торт «Охотничий дом» с орехами и вишнями. Озирский подарил мне золотое колечко с неизвестным, тёмным, как капелька смолы, камнем. А я не нашла ничего лучше, чем вручить ему хрустальную бутылку коньяка «Луи-Трез». Сосуд с золотым напылением на горлышке стоил две тысячи баксов. На коньяк скидывались все сыщики нашей фирмы. Напиток столетний выдержки символизировал пожелание шефу прожить целый век.

Но самым лучшим подарком для директора агентства стало согласие Дины Агаповой встретиться с ним и прояснить некоторые вопросы, после чего задание Ильи Брайнина будет считаться выполненным. Поздно вечером двадцать девятого августа мы выехали в Москву. В Бологом немного вздремнули, припарковавшись на платной стоянке. И сегодня вот уже два часа объедались в Берёзках-Дачных, гадая, как всё у нас сегодня сложится.

Две женщины и девочка приняли нас открыто, радушно, даже не подозревая, что мы находимся здесь фактически в засаде и поджидаем одну из самых жестоких и алчных преступниц столицы. Их сестру, тётю и сватью – Диночку. И после приятно проведённого вечера обязательно наступит хмурое утро. Озирский предполагал, что Дину придётся везти отсюда прямо в изолятор, потому что серийных убийц под залог выпускать не разрешается.

Когда я вспоминала об этом, кусок застревал у меня в горле. В том случае, если сегодня вечером Андрей задержит Дину и проводит к следователю, а оттуда её отправят в «Бутырку», мы будем выглядеть неблагодарными тварями. С нами возились, нас угощали, тратили на нас время и деньги, и всё совершенно зря. Опять в жизни Галины, Ильи и Найки появятся переклички, сборы передач, давка около окошечка в комнате под низкими сводами.

Галя сегодня утром уже успела рассказать, как одна опытная бабка научила её наливать шампунь в банки из-под крема, потому что в то время шампунь передавать запретили, а крем в списке разрешённых вещей почему-то оставили. Тогда Дина сидела в первый раз. Теперь, похоже, ей придётся пройти по второму кругу ада. И не только ей – мученики-родственники снова лишатся нормальной жизни.

Галину ни в коем случае нельзя отпускать в «Бутырку» одну – её могут обворовать или ограбить прямо в очереди. Илье придётся постоянно сопровождать кузину. Для чего же они когда обращались к нам? И Дмитрий Буссов, получается, работал впустую, не говоря уже обо мне. А Дина вернётся в чад блевотной каши, в переполненную камеру, под изъеденные грибком своды, в заплесневелые стены.

Потом будет суд, и Дина появится на нём как особо опасная – под конвоем и в клетке. А после потекут унылые будни в колонии, и прибыть ей там придётся никак не меньше пятнадцати лет. Софья Ксенофонтовна до Дининого освобождения может и не дожить. Правда, Галину свекровь в основном пугает возможность стать предметом пересудов и в Москве, и в дачном посёлке. А Галя? Она к тому времени станет пенсионеркой. Найке минимум тридцать лет будет. Страшно даже самой себе признаться в том, что жизнь и судьбу этим людям сломаем именно мы.

Лично я не могла бы найти в себе мужество поступить по закону. Понимаю, что бремя ответственности лежит на Озирском. Он знает это и тоже страдает, хотя выглядит спокойным и весёлым. Вполне вероятно, что он ещё не принял окончательное решение. Думает, топить ему клиентку или нет…

Софья Ксенофонтовна, полная женщина в цветастом платье, носила на рыжеватых волосах классическую причёску – под черепаховый гребень, с тугим кренделем на затылке. Лицо старшей Емельяновой было бы красиво, но его портили белёсые брови; постное выражение лица также не придавало хозяйке шарма. При нас свекровь Галины пыталась казаться любезной и приветливой, но неприязнь всё равно сквозила в её голосе, интонациях и жестах.

У Гали тоже дёргалась щека, и обычно мягкий взгляд становился холодным, настороженным. Но Найку обе женщины обожали, и в этом вопросе находили общий язык. С невыразимой нежностью глядя на дочку, Галя вертела на пальце очень красивое колечко с сапфиром. Игорь Емельянов подарил его Гале Семёновой перед самой свадьбой – чтобы брак был прочным.

Этот совет дала сыну всё та же Софья Ксенофонтовна, и Галя как-то раз обронила, что, наверное, своим вызывающим поведением свекровь пробует силу перстня. Не знаю, сапфир ли бы тому причиной, но Галина Геннадьевна любила мужа и дочку до самозабвения, а из-за них терпела и выходки Софьи. Есть такие женщины, которые стараются не делать резких движений. В результате разрыва можно потерять не только Игоря, но и квартиру на Пресне, и вот эту дачу, которая потом отойдёт к единственному наследнику…

– Запаздывает Дина Геннадьевна! Уже начало шестого. – Озирский не на шутку встревожился. – С чего бы так? Номер моей «трубы» у неё есть…

– Дина, если обещала, никогда не обманет, – по-взрослому подперев ладонью щёку, заявила Найка.

Я как следует, рассмотрела браслет на её загорелой гибкой руке – кожаный, широкий, с двумя выжженными, взявшимися за руки фигурками – её звёздным знаком.

– Может, Илья с ней будет…

– Лучше бы именно сегодня Дина была одна. – Озирский нахмурился.

Мой шеф незаметно массировал сердце, и мысленно прокляла жару, которая не спадала даже к вечеру. Подняв глаза к небу, я увидела мутноватую голубизну. Над нашими головами не было ни единого облачка. Давно уже смолкли птицы, и нудно звенели уже надоевшие комары.

– Хозяюшки, у вас на фазенде нет душа? Или умывальника, на худой конец. Хочется хоть на затылок полить – я ещё по пути из Питера перегрелся. Бассейны сейчас в моде, например… – Андрей яростно тёр ладонью темя, гладил виски и лоб.

– Игорёк собрал бассейн для Наи, лет пять назад. Доча, покажи, где он находится. – Галя принялась собирать со стола грязные тарелки. – Только купаться там нельзя. Вода зацветает, и мы не знаем, что с ней делать. Но охладиться – пожалуйста. Опустите ноги в бассейн и посидите так немного. На голову из ковшика Ная вам сольёт…

– Вот это в самый раз!

Озирский встал, потянулся и вслед за Найкой отправился в огород. Я хотела остаться и помочь перемыть посуду, но Галя отчаянно замотала головой. Софья Ксенофонтовна торопливо переносила на веранду стопки тарелок, куда было брошены ножи и вилки. Там, в поставленном на плиту эмалированном ведре, уже закипала вода.

– Под ноги глядите – гадюк много в этом году, – предупредила Софья. – Не только в лесу безобразят, но на участки заползают. Можете вон то одеяло снять с верёвки и посидеть пока у воды. Или к речушке спуститесь – здесь совсем рядом. Только потом отряхните одеяло и повесьте обратно. На жаре было просохнет.

– Дина очень хорошо водит – и машину, и мотоцикл. Игорю моему до неё далеко, – с гордостью сказала Галя. – Так что приедет, как обещала. Вы подождите, не волнуйтесь. На нас внимания не обращайте. Это дело хозяек – в доме прибираться. С Найкой не заскучаете – она такого вам нащебечет! Только к дальней канаве не подходите. На соседнем участке стафф, собака очень злая. Может и к нам заскочить. Да и змеи от зноя совершенно озверели. Соседку вон из того дома, – Галя показала пальцем себе за спину, – в Москву, в больницу позавчера увезли. Укус пришлось железом прижигать. Так кричала, так кричала, бедняжка! Мы все слышали. В область-то «скорые» плохо едут…

Мне расхотелось осматривать участок. Я побаиваюсь собак с самого детства, сама себе не признаваясь в непростительной слабости. Расстроенная, вымотанная ожиданием и духотой, я направилась к воде, с трудом пробираясь между грядками. Андрей сидел на бортике сборного бассейна, спустив ноги в воду, обливался из поданного Найкой ковшика, кайфовал и громко фыркал. Ни слова не говоря, я скинула босоножки и погрузила ноги в тёплую воду.

– Бассейны – традиция вашей семьи, – говорил Озирский, ероша пальцами мокрые волосы. Суховей трепал их, словно мощный фен. – Дедушка тоже пловцом был? Мастером спорта, кажется?

– Был. Только мы с ним не плавали никогда. А встречались раза три всего. Он – профессионал, и возиться со мной ему было не интересно.

Ная бродила по колено в воде, и уже промочила простенькую джинсовую юбчонку.

– Я у папы этот бассейн на день рождения выпросила, когда десять лет исполнилось. Тут у нас, видите, берег речки очень крутой, трудно слезать, а особенно – подниматься. Думала, что утром, перед завтраком, буду купаться. И правда, в первый год всё нормально было. Но следующее лето получилось холодное, и окунаться уже не захотелось. Когда только вкопали его, леса кругом горели, и речка обмелела. Многие нам завидовали. А потом мы перестали купаться. Только освежаемся, как вот сейчас.

Ная качалась на лесенке туда-сюда, болтала, сверкая тёмными, зеркальными, как у Дины, глазами, белыми зубами. Я была потрясена обилием фенечек, украшавших шейку, руки и поясок юной модницы. Кроме кожаного браслета, Ная носила ещё один – из розового бисера. Пятнадцать камешков ожерелья указывали на количество лет владелицы. Все кругляши, использованные в производстве цацек, полагалось заговаривать – от сглаза, от несчастной любви, от ссоры с родителями. Розовый бисер означал, что Найка – девочка, и пока трогать её не следует.

– На зиму мы бревно кидаем в воду, и почему-то бассейн не замерзает. Папа ещё туда жидкость какую-то льёт, мне даже страшно купаться потом. А вдруг она ядовитая?

– Насос-то есть у вас? А фильтр? Как воду чистите?

Озирский так и сяк, оглядывал бассейн, соображая, не купить такой самому – для дачи в Осиновой Роще. Через год младшие девчонки подрастут и захотят побрызгаться, поплавать с кругом или поясом.

– Насос сломался, а чехол от листьев у нас украли, – горестно вздохнула Анастасия Игоревна, поправляя на затылке переплетённую кожаными ленточками косу. – Это летний чехол был. Оставили только на ночь прошлой осенью и всё, нету! Наш бассейн овальной формы, такой чехол трудно найти. Кому-то ещё он потребовался. Американская модель, не очень дорогая, но и не дешёвая. Средненькая! – Найка болтала ногами, разгоняя зеленоватые мутные волны. – Завтра папа приедет, воду поменяют. Может, искупаюсь ещё. Жарко очень… Ой, кажется, Дина едет! – Ная вытянула шею, приоткрыла рот. – Точно, её машина!

– Интересно, с Ильёй или одна? – Мне почему-то стало страшно.

Ная вылезла из бассейна и босиком побежала к калитке, перепрыгивая через грядки и клумбы. Я поднялась на бортик и увидела у калитки очень хорошо знакомый мне сливовый «Пежо».

– Лучше бы, конечно, одна. – Озирский надел носки и туфли. Закурил – почему-то от спички. – С заказчиком мы после переговорим…

– Одна приехала. – Я, прищурившись, смотрела, как «Пежо» медленно вползает на участок через широко распахнутые Найкой воротца.

Щёлкнул замок, и из машины вышла высокая худая женщина в длинной юбке из чёрного муслина, красном топе и отчётливо заметных пятнистых трусиках. Трусики были, к счастью, не маленькие, потому что Дине требовалось скрыть шрамы на животе.

«Фам-фаталь» давно уже игнорировала правила приличия, и сейчас, похоже, пыталась разозлить патриархальную Софью Ксенофонтовну. В узорчатых Дининых чулках уместнее было бы разгуливать по Тверской; на дачном участке этот наряд выглядел по меньшей мере странно. Босоножки в стиле «диско» понравились нам с Наей; о реакции Гали я ничего не знала. Софья поджала губы, махнула рукой, но вслух ничего не сказала. Должно быть, потеряла надежду перевоспитать бесстыдницу.

– Добрый вечер!

Дина протянула Озирскому руку для поцелуя. Шеф всё понял и показал себя рыцарем; он даже поклонился и шаркнул ногой. Дина моментально заиграла глазами, щеками, всем телом, и в то же время не сделала ни шага в сторону Андрея.

– Оксана, очень рада вас видеть! Галка, Найка, я привезла продукты и артезианскую воду. Возьмите в багажнике две сумки. Не забудьте туалетную бумагу – там десять рулонов. Что ж вы раньше не сказали, что пипи-факс закончился?

Я вспомнила, что сегодня в туалете из-за этого испытала некоторые сложности. Пользоваться валяющейся там карманной книжонкой под оригинальным названием «Алая кровь» или что-то в этом годе, мне не позволило воспитание.

– Софья Ксенофонтовна, – продолжала Дина, – как и договаривались, вы уходите к соседке с ночёвкой. Нам нужно надолго остаться в доме втроём…

– Мы уйдём, – неохотно согласилась Софья. – Тася приютит нас на ночь.

– Вот и ладушки! – Дина бесцеремонно схватила нас с Андреем за локти. – Дом на всю ночь наш. Разговор секретный, – Дина выразительно взглянула на племянницу. – И поэтому посторонних лучше отослать.

Я не понимала, зачем Дине потребовалось назначать встречу именно здесь, и ради неё изгонять хозяев из дома. Удобнее было собраться в Москве, в моей квартире на Звенигородском шоссе. Там четыре комнаты, и места хватит всем. Я с самого начала предлагала такой вариант, и Озирский согласился, но резко воспротивилась Дина. Буквально силком она вытащила нас на дачу. Чем она руководствовалась, выбирая место для встречи, я не понимала. Возможно, очень хотела насолить Галиной свекрови, с которой враждовала. Вероятно, имелись и другие причины, но в любом случае Дина не собиралась бежать о нас, и это было главное.

– Надеюсь, вас хорошо приняли?

Дина оставалась равнодушной к гримасам Софьи и умоляющим взглядам Галины. Хозяева принялись выгружать из багажника «Пежо» сумки, как бывало, видимо, не раз.

– Накормить гостей – главное, – с медовой улыбкой продолжала Дина, уводя нас к крыльцу. – Вот я маму Игоря накормила, и она ненавидит меня уже чуть-чуть меньше. Во всяком случае, скандал не закатит, и у соседки переночует. А уж Галя с Наей всегда рады мне помочь. Правильно?

Дина тряхнула головой, сверкнув алмазными звёздочками на персиковых мочках ушей.

– Итак, не будем зря терять время и приступим к делу…

Она критически осмотрела мой костюмчик цвета слоновой кости – блузон-рубашку и короткую юбку. Тем временем мы оказались на веранде, и я обратила внимание на батарею бутылок из-под немецких ликёров, которая украшала полочку над плитой.

– Прошу! – Дина толкнула дверь в комнату, набитую дряхлым антиквариатом.

– Круто вы управляетесь с домашними! – Даже Озирский себе такого не позволял. – Подобный стиль не вызывает нареканий?

– Без меня Софья давно бы дачу загнала. Когда кушаешь с чьей-то руки, причём целыми багажниками, трудно сохранять независимость. И потом, должен же кто-то вздорной бабе рога обломать, иначе Галка превратится в совершенно бесправное существо. Игорь Фёдорович, супруг её – слюнтяй, не может за жену заступиться. И трусость свою прикрывает разглагольствованиями о сыновней любви. До сих пор не могу Софье простить, что Настасьей заставила назвать умненькую городскую девочку. Да она такая же Настя, как я – Фёкла!

Дина жестом пригласила нас сесть на ковровую оттоманку, когда-то считавшуюся самым роскошным украшением московских домов. Но тех лет уже не помнил даже Озирский, а я уж и подавно.

– Галка хотела девочку записать Маргаритой, так Софья пригрозила сорвать выгодный квартирный обмен, и вообще развести их с Игорем. Да какое отношение имеет Галкина дочка к её матери, которую давно на кладбище свезли? Галке рожать, трое суток мучиться… Полотенцем, помню, младенца выдавливали. А свекруха шантажом, угрозами, капризами своими дурацкими ребёнку всю жизнь изломала. Сына-то ведь не Ксенофонтом, а Игорем назвала!

Дина достала пачку сигарет, надорвала её и положила на стол.

– Угощайтесь. И не смотрите на меня так. Ещё раз повторяю – последние пять лет семья Емельяновых существует на мои деньги. Зря Галка с Игорем в девяносто первом у «Белого Дома» три ночи сидели. Сливки скушали совсем другие люди. В ВУЗах теперь одни дистрофики сидят – это всем известно. Квартира на Пресне, машина Игоря, каракулевая шуба его мамочки, на которую любящий сынок занял у меня, да так и не отдал… И ещё много всяких нужных вещей… Всё принадлежит мне! Софья – прихожанка церкви Девяти Мучеников в Большом Девятинском переулке, а существует на деньги грязной шлюхи. Не торопится Боженька её озолотить. И она скромненько ничего не замечает. Принимает пожертвования, выигранные в казино. Но хватит говорить о ней – больно много чести. Займёмся нашими делами.

Дина отработанным жестом закинула ногу на ногу, пососала мундштук. Мы с Андреем тоже курили, что шеф несколько оторопел от мощного напора Дины. Она должна была вести себя если не заискивающе, то, по крайней мере, тактично; пытаться понравиться шефу, чтобы тот облегчил её участь. Но Дине было совершенно всё равно, какое впечатление её развязные манеры производят на людей.

– Говорю Галке – разведись, я вас с Найкой прокормлю. Так нет, Игорёшка ей нужен! Улитка безрогая… Мать свою безмерно уважает. А образования у неё – семь классов, да и те под вопросом. Сонька Горбунова из Бологого приехала в Москву с одним фанерным чемоданом. Окрутила мастера в цехе, женила на себе. Всю жизнь сидела у мужа на шее, да и теперь тоже сумела устроиться. Ради Галки я даю деньги на их семейство.

Дина выпустила из ноздрей струйки сухого коньячного дыма, резко повернулась к Озирскому.

– Надеюсь, Андрей Георгиевич, что Оксана вам всё рассказала. Про вечер пятнадцатого августа, про нашу незабываемую ночь на шестнадцатое. Простите, что заставила вас ждать две недели…

Профессия научила Дину разбираться в мужской красоте, и я видела, как волнует куртизанку близость человека с лицом молодого Алена Делона и фигурой Рэмбо. Судя по всему, контакт у них должен получиться.

– Ладно, прощаю! – Озирский постучал сигаретой о край пепельницы из толстого, зеленоватого, как его глаза, стекла. – Давайте теперь исправлять положение. Вы согласны прямо и откровенно ответить на мои вопросы? Надеюсь, вам ясно, какими они окажутся. Оксана вам вкратце ситуацию обрисовала. Так вот, я хочу получить ваше разрешение на использование диктофона во время нашей беседы. Я мог бы применить технику тайком, но не захотел. В ваших интересах, Дина Геннадьевна, ничего от нас не скрывать. Я сразу предупреждаю, что диктофонная плёнка – не подписанный вами протокол. Юридической силы она иметь не будет. Вы всегда сможете сослаться на то, что просто пошутили с нами или немного пофантазировали. Но всё-таки я очень прошу вас говорить правду. А я уж постараюсь помочь вам…

– Используйте, что хотите! – Дина махнула сигаретой и едва не прожгла свой драгоценный муслин. – Скрывать ничего не стану – мокрый воды не боится. Да и что вы можете со мной сделать? Убить? Сама хотела уйти из жизни, но мне помешали. Посадить? Сидела и ещё посижу, благо все человеческие лица мне одинаково противны. Мне всё равно, кто будет рядом, – бутырские зэчки или приличные гражданки с московских улиц. Вызволять меня потребовалось Галке и Илье, а я просто пошла им на уступки. Ради того, чтобы не подставлять их, примерно выполняла все условия договора, не пыталась скрыться. Задумывала, ещё до истории со Стасом, уехать в Хайфу, в Израиль. У одного из моих друзей там отличная двухкомнатная квартира. По маме я еврейка, так что моя кандидатура – проходная по всем статьям. Но нет, я поняла, что не смогу жить там, и приползу в Москву умирать. Я здесь родилась, и ничего изменить уже не могу. А что касается вашего задания, то вы выполнили его, и перед заказчиками отчитаетесь. Мне гораздо легче объясниться с семьёй через диктофон, чем напрямую. Они хотели знать обо мне ВСЁ – пусть знают. Сразу договоримся о том, что деньги я вам не плачу, а мой перстень переходит в собственность агентства. Он стоит больше, чем залог, адвокатские услуги и работа ваших сотрудников. А теперь спрашивайте. Я вас внимательно слушаю.

Дина погасила сигарету и уселась поудобнее, не забыв эффектно сплести ножки.

– Вам и сестра отвратительна? И племянница? – Я была потрясена до глубины души. – А мне казалось, что вы все друг друга любите. И я завидовала вам… Получается, ошибалась?

– Найка – себе на уме девочка, с ней интересно. Но она мала ещё. А вот Галине впору, как в Вятских Полянах, слово «раб» на лбу выкалывать. Помните? Электрик Комин подпольный цех в земляной норе устроил, бомжих там работать заставлял. Во «Времечке» про него сериал крутят…

– Да, знаем, видели, – кивнул Андрей. – Но мы не обязательно вас посадим. Вам есть, что терять, за что бороться. Снова взять вас под стражу можно было и без этой встречи на природе – просто в связи с открывшимися обстоятельствами. Я хотел совершенно о другом поговорить.

– О чём хотите! – с готовностью согласилась Агапова. – Преступники обожают тюремными вечерами изливать душу. Особенно преступницы. Бабье сердечко слабое, просит сочувствия и понимания. А я о-очень много интересного способна поведать, вот увидите! Так мы проведём субботний вечер, а потом настанет полночь. И как говаривала тётя Злата: «Слава Господу Богу, отмучились сегодня. На один день к смерти ближе!» – Дина провела пальцами по щеке, чтобы унять судорогу.

– Мрачноватая поговорка, – покачал головой Озирский. – Я видел вашу тётю на фотографии – стильная женщина, изысканная, моложавая. Такие, как правило, любят жизнь. Уж, по крайней мере, умирать не хотят…

– Жизнь?! Любят?!! – Дина расхохоталась и резко оборвала смех. – Эту, нашу? Ну, тогда они кретины!.. Тётя Злата не могла её любить, никак, понимаете?.. Именно потому, что была такая, как вы сказали. Её назвали на букву «З» в память бабушкиного брата Зиновия Йодера. Так вот, он иначе чай не пил, кроме как из чистейшего хрустального стакана в серебряном начищенном подстаканнике. Мешал чай золотой ложечкой, а под стаканом лежала на каждый день новая крахмальная салфетка. Сам он был одет в «тройку» дорогого сукна, и к ней – батистовая сорока с атласным галстуком. И работал-то обыкновенным зубным врачом, не банкиром и не министром. Тётя Злата пошла в него – лицом, характером. И не смогла жить так, как тут бабы живут. Полуторачасовые концы на работу и обратно, набитые вагоны метро, очереди, бедность, неустроенность. Муж её бросил с двухлетним Ильюшкой. Впрочем, это ещё не самое страшное. Я бы хотела оказаться безотцовщиной, да не довелось. На сто двадцать рублей плюс грошовые алименты тёте надо было воспитывать сына, да при этой оставаться красивой женщиной. Мама и тётя не были рождены для собачьей жизни и сорвали себе нервную систему, погубили здоровье. Прожили намного меньше, чем могли бы. И бабушка Даня – то же самое, до пенсии два года не дотянула… Они тосковали по холе и неге. По драгоценностям и туалетам. Хотели делать маникюр, прихорашиваться перед зеркалом, мешать золотой ложечкой кофе. А их приравняли и бабам-тяжеловозам – выносливым и тупым. Лошадок этих тёте в пример ставили, когда она начинала жаловаться на судьбу. «А как же другие?» Какие другие?.. Те, кого из изб, из бараков в Москву прописали, зачем-то образование им дали. А они опять позабыли, как в пальцах карандаш держать! «Каждому своё» – мудрый закон, нарушенный революцией. Нашу семью опустили, а за её счёт подняли других. Тех, кто под коровой должен был сидеть, у станка стоять, с коромыслом ходить. А им дипломы под туш выдавали в доказательство того, что они – интеллигенция! Но мозги им не пересадили, менталитет не поменяли. Они всю жизнь тоскуют по пьянкам, дракам, подвалам, лохмотьям, вшам… Да ещё по царю-батюшке. – Дина тяжело вздохнула, и я поняла, что она плачет. – Тётя Злата ждала кончины, как праздника. И надеялась на то, что за гробом – вечный сон. Ужасно расстроилась, когда в прессе высказали предположение о существовании потустороннего мира. Давление ещё выше подскочило, хотя дальше, казалось, некуда. Теперь тётя Злата всё знает про загробную жизнь. А мама ещё раньше узнала, бедная моя… Она-то бодрилась, утешала младшую сестру. Себя держала отменно, никто её не видел без маникюра и с плохой причёской. А по ночам себе и нам с Галкой наряды шила, вязала на машинке. Маленькая, худенькая, с крошечными ручками, она надрывалась, обслуживая отца. А для чего, спрашивается? Узнав о мамином диагнозе – рак прямой кишки – он свалил к своей ученице. И безбедно прожил с ней больше семи лет, пока я его не послала насчёт того света разведать. Газен-ваген для него – вполне достойная кара. Тётя Злата тогда ещё жива была – ей радость доставила. Да-да, признаюсь, записывайте на диктофон! Я не стыжусь, а горжусь этим! Своего родного отца я прикончила собственноручно. Только уж, пожалуйста, учтите, зафиксируйте каждое моё слово. Я не отказываюсь от собственных грехов, но чужих мне не надо. Клянусь памятью мамы, что скажу вам чистую правду. Больше ничего дорогого у меня на этом свете не осталось…

* * *

– Я непременно запишу всё. – Озирский налил себе из бутылки минеральной воды, выпил. Потом перевёл дыхание. – И постараюсь понять вас. Насколько мне известно, следователь, который ведёт ваше дело, подхода к вам не нашёл?

– Будем называть это так. – Дина прищурила глаза, и лицо её стало жёстким, неприступным. – Он выстреливал в меня один вопрос за другим, и я видела, как хочется ему поскорее отстреляться. Говорил металлическим голосом – прямо как робот. Смотрел на меня брезгливо, будто я таракан. Для меня распахивать перед таким душу – что идти нагишом по Тверской. Холодно, стыдно, бессмысленно и смешно. Я долго ждала, надеясь дождаться…

– Кого? – Андрей опять чиркнул зажигалкой.

– Получается, что вас с Оксаной. Я счастлива, что дождалась. Будто блуждала в тёмном лесу, не могла выбраться на дорогу, потому что по обочине бегали свирепые цепные псы, которые вмиг разорвали бы меня. И наконец-то вдруг услышала человеческие голоса. Вы не считаете меня грешницей, а себя – праведниками. Видите во мне не отброс общества, а просто несчастную, оступившуюся бабу…

Жаркий вечер темнел, солнце склонялось к лесу. Мне почудилось, что близкая речка дохнула влагой. Софья Ксенофонтовна, Галя и Ная действительно ушли к соседке, потому что их шаги и голоса поначалу слышались на веранде, но теперь там было тихо. Дина поглаживала своё точёное колено, Озирский смотрел на неё и молчал.

– До седьмого класса я была круглой отличницей. Диктанты и сочинения писала без грамматических ошибок. Таких учеников мало бывает – на весь класс один-два человека. И по другим предметам я успевала шутя. В седьмом классе у меня страшно болела голова, и я немного отстала. Пришлось о девятом забыть, идти в училище, которое я всё-таки окончила с отличием. Но я уже была замужем, родила, поэтому не пошла в институт. Да и Саша Агапов, мой бывший муж, считал, что место женщины – на кухне. Тем более что Стасу требовался постоянный уход. Ни в ясли, ни в детский сад его нельзя было отдать.

Дина пальцами пошевелила весёленькую, в мелкий цветочек, ситцевую занавеску.

– Я и в страшном сне тогда не увидела бы, что натворю наяву, а родственники и вовсе не готовились носить мне передачи. Но в семье жило предание об одном обстоятельстве, которое очень испугало маму. Испугало до такой степени, что она не раз бросала на меня настороженные взгляды. Тогда ведь не верили в разную чертовщину…

– Что за чертовщина? – Озирский откинулся на подушку оттоманки, сцепив пальцы на затылке. – Она имеет отношение к делу? Если нет, тогда заканчивайте поскорее с мистикой, и всё внимание – истории с вашим отцом. Как я понял, с него вы и хотите начать. Но ведь мы все знаем, что жертв было куда больше, и каждая заслуживает хотя бы нескольких слов.

– Жертв не так много, как вам кажется. А чертовщина к делу имеет прямое отношение. Ведь не так глупы были те, кто сочинял старые сказки, как нам теперь представляется. Раньше я пренебрегла бы теми фактами, о которых сообщу сейчас. Я недавно специально посетила Институт славяноведения и балканистики, проконсультировалась там с учёными и узнала про себя много нового. К тому моменту я уже совершила несколько преступлений. Мне было интересно, что за тёмная сила, дикая энергия разрушения, смерти и страха ведёт меня по жизни…

Дина поправила обильно политые лаком волосы цвета воронова крыла, меланхолично улыбнулась и продолжала:

– Галя помнит, как я родилась. Это была самая длинная ночь в году, с двадцатого на двадцать первое декабря. Мама переносила беременность очень тяжело, её хотели госпитализировать заранее. Но она до последнего не могла бросить дом, мужа и дочку. Только когда схватки стали нестерпимыми, мама вызвала «скорую». По дороге машины завязла в сугробе – на дворе была настоящая вьюга. В роддоме решили процесс форсировать. Акушеркам было лень торчать около роженицы всю ночь и ждать естественного разрешения. В нашей семье никто не мог произвести на свет младенца без приключений. Тёте накладывали щипцы, маме оба раза – тоже. Про Галю я говорила, насчёт меня вы тем более знаете… – Дина глубоко дышала через нос, стараясь успокоиться. – Отец как раз в ГДР уехал, на соревнования. Галка осталась с тётей Златой и Ильюшкой. Ему три годика тогда было. Все вместе ждали, чем закончится дело. И не успели толком поволноваться, потому что ровно в полночь меня буквально вырвали из мамы, чтобы пойти спать. Таким образом, я родилась в кровавой рубашке…

– И что сказали в институте? – Мой голос охрип и сорвался.

– Нянька в роддоме перекрестилась и произнесла только одно слово: «Ведьма!» В шестьдесят девятом году над предрассудками смеялись, но маме в душу запало. Она изо всех сил старалась воспитать меня доброй к людям, но не преуспела в этом. Не знаю, в какой день и час я продала душу нечистой силе, но в конце жизни я обязательно должна жестоко расплатиться. Моя агония, по поверью, будет кошмарной, мучительной. Я призвана питаться сердцами младенцев, запивая их кровью животных. – Дина мерцающими чёрными глазами смотрела на нас с Андреем. – Я не делала этого в прямом смысле. Но в переносном… Питалась сердцами младенцев, убив Стаса и сделав много абортов. У меня не жили животные. Последняя собака, кромвель-спаниель Дина, уцелела лишь потому, что я подарила её соседке – добрейшей души женщине. Йоркширский терьер Лола заболела и околела в возрасте полутора лет. Рыбки, и те в аквариуме передохли. Ещё один пёсик, щенок колли, сбежал на прогулке. А вот у Галки всё время есть коты, раньше черепаха жила. Жаль, что мама отцу не сказала про ведьму. Глядишь, и сам бы осмотрительнее себя вёл, и своего приятеля Конторина предупредил. Чтобы тот девчонок в роще не насиловал, козёл вонючий!..

– Конторин?.. – Я приподнялась с оттоманки. – Глеб Алексеевич?

– Знаете? – кисло усмехнулась Дина. – Молодцы вы, ребята, честное слово! Хвалю! – Она похлопала в ладоши. – Да, тот самый Конторин. Десять лет он считал, что преступление сошло ему с рук.

– Про отца расскажите, раз с него начали, – напомнил Озирский. – И пойдём дальше по эпизодам. Оценивать ваши действия я не стану. Мне требуются чистые факты, имена, даты, места. Не волнуйтесь и не сердитесь. В любом случае дело уже сделано.

– Теперь-то я не волнуюсь и не сержусь. Перегорела, пока носила грехи в себе, отравляя ими душу. В моих поступках всё взаимосвязано, поэтому трудно рассказать про одного, не вспоминая тут же о другом. Исповедуясь насчёт отца, я не могу обойти вниманием Конторина. Он был спортивным функционером высшего звена, начальником Геннадия Семёнова. Тогда я не знала структуру управления их спорткомплексом, но в семье говорили, что папина карьера напрямую зависит от Глеба Алексеевича. Отцу приходилось вертеть перед ним хвостом, заглядывать благодетелю в рот, угадывать и исполнять его желания. Конторин был мужчиной видным, мускулистым, обходительным. Блондин с карими глазами и маленькими усиками, он пользовался бешеным успехом у девушек-спортсменок. Конторин и Семёнов не раз посещали оргии тогдашних партийных начальников. Мама это от нас скрывала, но тайком плакала и жаловалась тёте Злате, что Генку Конторин совершенно испортил. Мои родители были людьми бесконечно терпеливыми. Мама закрывала глаза на отцовские пьянки и измены. Тот, в свою очередь, готов был пожертвовать ради удовлетворения кобелиных прихотей начальника самым дорогим. – Дина закрыла лицо руками, зарылась длинными алыми ногтями в чёлку. – Шестой класс я закончила с похвальной грамотой, как и предыдущие пять. Мы отметили это событие дома, а после на отцовских «Жигулях» поехали в Акулово. В прежние годы с нами ездила Галя, но тогда она дохаживала на сносях. Это и сыграло роковую роль в моей дальнейшей судьбе. Вероятно, Конторин решил проверить, действительно ли ему так верен Генка Семёнов, как клянётся по пьянке. В Акулово у Глеба Алексеевича была дача. Там мы переночевали и тронулись дальше, к Можайскому водохранилищу. Конторин трогательно заботился обо мне – учил плавать, пенял отцу, что тот, тренер, не удосужился сделать это до сих пор. Респектабельный симпатяга нравился мне, как и другим. Я доверяла ему. А он, как вы уже догадались, сделал плохо моей девичьей чести…

– В двенадцать лет?! – Озирский поперхнулся. – Тогда за это был расстрел! Как он выскочил?

– А так! Я пришла в седьмой класс уже женщиной, с анорексией и постоянной мигренью. Агапов стал у меня вторым – в шестнадцать лет. Пришлось Сашке всё рассказывать, но к этому я ещё вернусь. Сейчас жалею только о том, что доверилась мужу, не провернула дело мести одна. Молоденькая была, глупая. Представить не могла, что законный супруг предаст меня, причём дважды. Сначала бросит с больным ребёнком, а после примется шантажировать…

Дина встретилась со мной взглядом, и я всё поняла. Вспомнила её слова о первом мужчине и о том, что к моменту утраты девственности Дина ещё не успела созреть и возжелать этого.

– Вечером я бродила в березняке у Можайского водохранилища. Там стояло пять-шесть палаток, около них – машины. Москвичи приезжали в начале лета специально – слушать соловьёв. Я частенько уходила в рощу, дышала запахом молодой листвы. Сидела под берёзой и видела много-много звёзд на небе. Так бывает только в детстве, а детство именно тем вечером и закончилось. Я никогда больше не чувствовала себя счастливой – ни одной минуты… Последнее, что я услышала в той, беззаботной жизни, была соловьиная трель. Вдруг из-за куста ко мне метнулась высокая тень. Сильные руки намертво зажали рот, задрали на голову футболку, стащили шорты, трусы… Можно было подумать на местных – там много пьяни болталось. Но я-то узнала Конторина! В первую очередь, по запаху дорогого парфюма редкого в те годы у нас. Часто с ним общаясь, я запомнила обаятельного негодяя не только зрительно. Конечно, мне со спортсменом не тягаться, тем белее, что и кричать-то не могла. От невыносимой боли и страха я лишилась сознания. Очнулась в палатке. Живот будто резали изнутри, подо мной скопилась лужа крови. Отец неловко хлопотал около меня – подавал нашатырь, грел чай. Бледный от волнения Конторин ему помогал. Голос мерзавца дрожал, и руки тряслись. Вроде как Глеб Алексеевич из-за меня впал в шок. Конечно, ему было, чего бояться. Не окажись Семёнов таким подлецом, спортивный начальник мог здорово поплатиться. В зоне ему бы показали мастер-класс, даже если бы из-под расстрела вывернулся. А тогда он сказал, что мужчины из нашего палаточного лагеря отправились в посёлок выяснять, кто посмел это сделать. Если виновник будет обнаружен, дело вполне может дойти до самосуда. Я понятия не имела, что надо требовать экспертизы, анализов. А если бы и знала… Сил не было права качать. Меня размазали по земле, перепугали до заикания, и немного погодя у меня развилась анорексия. Раньше я не была такой худой, просто уже пятнадцать лет ем только за компанию. Могу, оставаясь в одиночестве, обходиться без пищи целыми днями, только пью минералку. Ходила к врачам, к знахаркам, к экстрасенсам. Пила французские таблетки для поднятия аппетита. Тщетно. В то же время я способна на спор выпить десять стаканов чаю, съесть зараз буханку хлеба, например, или кастрюлю супа, и притом ничего не почувствовать. Оксана, я вам настоятельно советую никогда не бороться с аппетитом. Не слушайте всяких дураков и подлецов, не перебивайте желание что-то съесть запахами или любыми другими способами. Радуйтесь, что испытываете прекрасное чувство голода!

Дина рассматривала свои руки с таким видом, будто заметила их впервые, и содрогалась от отвращения.

– Мне завидуют, спрашивают, как можно после родов и в возрасте под тридцать можно оставаться такой стройной. Стройной! Да дистрофичная я, тощая, а не стройная! Осложнение после нервного потрясения обрекло меня на непреходящую худобу. Тогда в посёлке, само собой, никого не нашли, а утром мы спешно возвратились в Москву. Как только оказались в квартире, я заявила отцу, что на меня в роще напал дядя Глеб. Что тут началось, вы себе не представляете! Отец клялся и божился, что я заорала в березняке, когда они с Конториным чистили рыбу для ухи. Глеб Алексеевич якобы храбро бросился на крик и обнаружил меня под смородиновым кустом в бессознательном состоянии, раздетую и окровавленную. «Тебе показалось, Динулька, доченька! Этого не может быть! Со страху обозналась! Нелепица какая-то… Ты только маме и Галке не говори, а то они расстроятся и заболеют. Это не их дело, понимаешь? Единственный, кто может заинтересоваться тем, что было вчера, будет твой муж. И если он тебе не поверит, я расскажу ему, как именно тебя обесчестили…»

– Ваша мать так ни о чём и не узнала: – поразился Озирский.

– Нет. Так случилось, что в тот вечер, когда меня изнасиловал Конторин, Галку увезли в роддом. Три дня мама за неё переживала, а я не могла решиться и добавить ей ещё и свои проблемы. У сестры несколько раз прекращалась родовая деятельность. Врачи боялись, что придётся пожертвовать ребёнком, сделать плодоразрушающую операцию. И потому, когда наконец-то на свет появилась племянница, я не посмела испортить маме и Галке праздник. Они были уверены, что меня совратил Агапов, и произошло это в пансионате на Клязьме в восемьдесят шестом году. У отца с Сашкой действительно состоялся разговор на эту тему. И впоследствии, находясь в подпитии, муж сам предложил мне отомстить Конторину за поруганную честь…

– Значит, к гибели Конторина причастны не только вы, но и ваш бывший муж?

Озирский переложил диктофон в левую руку, а правую несколько раз погнул и разогнул, разминая.

– Да. Я прибегла к помощи мужа, потому что не могла бы в одиночку справиться с Конториным. Боялась, что сил не хватит – как тогда, в роще. Глеб Алексеевич не только плаваньем, но и борьбой, и боксом занимался. Да ещё мне потребовался бензин, а им распоряжался в нашей семье Сашка. Нашу машину тоже он водил. И следы, в случае чего, мог замести, так как работал в милиции. Мы отправились в Акулово тридцатого мая девяносто второго года, под вечер; в багажник поставили канистру. Мне казалось естественным, что муж хочет расквитаться с подонком, с насильником. Я могла больше жить с тяжким грузом на сердце. Тошно было осознавать, что твой отец – ублюдок, согласившийся ради собственной выгоды прикрыть Конторина. Он ведь уговорил меня не подключать маму и Галину, потому что они могли подать заявление в милицию, и начальника затаскали бы. Вскоре после этого отец получил существенное повышение по службе…

Дина замолчала, и я услышала, как около наших разгорячённых лиц звенят комары. Где-то далеко, на станции, постукивал колёсами поезд.

– С того дня прошло без малого десять лет. Я вышла замуж, родила сына и как будто обо всём позабыла. На самом же деле я жила мыслью о неминуемой мести, да такой, чтобы у людей волосы дыбом встали! Если правосудие не показало ублюдка, то я вправе сделать это сама.

– Вы сожгли Конторина живьём? – осторожно уточнил шеф.

– Да. Мы привязали его к кровати, а перед этим заткнули рот кляпом. Лезвием топора я ударила его в пах… Потом, видимо, он тряпку изо рта вытолкнул и заорал. Но спасти его не смогли, труп сгорел почти полностью. Мы полили бензином кровать, комнату, стены дома.

– Как именно всё произошло? – Озирскому стало не по себе.

– Тридцатого мая был жаркий, ветреный день, а вечером заполыхал красный закат. Мы приехали в Акулово к только что вернувшемуся из Москвы Конторину – как будто в гости. Два часа сидели за столом и ждали удобного случая. Наконец Конторин отпустил охранников, и мы тоже засобирались уезжать. Но почти сразу же вернулись – сказали, что забыли в доме борсетку с правами. Я хотела сделать всё в начале июня, в день десятилетнего юбилея. Но лишь тридцатого мая Конторин оказался на даче один, без друзей и родственников. Мы вернулись, и всё произошло очень быстро. Охранник потом дал показания, что мы уезжали вместе с ним. Сашка правильно всё рассчитал. Он связал пьяного Конторина, уложил его на кровать. Я вкратце напомнила Глебу Алексеевичу суть своих претензий и заявила, что пришёл час расплаты. Конторин вёл себя отвратительно, умолял пощадить. Клялся, что не смог в ту ночь справиться с желанием, потому я – совершенно особенная женщина, и обладаю каким-то колдовским влиянием на мужчин. «Теперь у тебя такой проблемы не будет», – сказала я и заткнула ему рот кляпом. Потом принесла из сарая остро отточенный топор, сдёрнула с него брюки…

– Понятно! – перебил Озирский. – Это опустим. А дальше что было?

– Дальше я облила Конторина бензином, поплескала на стены, на мебель. Сашка стоял на улице и смотрел, чтобы никто не зашёл на участок. Я обожала мужа в тот момент. Понимала, на какую жертву он пошёл ради меня. Ведь если бы мента поймали за таким занятием, мало не дали бы. Ведь Конторин занимал в своём Главке высокое положение, уже строил новую дачу в Снегирях. Но нас не поймали, не вычислили. Агапов знал специфику милицейской работы, имел друзей в уголовном розыске. Мы оказались вне подозрений, и случившееся списали на происки неизвестных садистов. Потом заподозрили каких-то мафиози. И только мы с Агаповым знали, одни на всей земле, что произошло в Акулово на самом деле. Душа моя наконец-то успокоилась, и некоторое время мы жили счастливо. Правда, идиллия оказалась краткой. Сашка познакомился с Еленой Шамолиной, и наша семья распалась. Муж заявил, что боится меня, не может забыть тот вечер…

– А лично вы спокойно после этого спали? – Андрей был потрясён спокойствием и цинизмом Дины.

– Поначалу да. А после поняла, что лучше всего, когда в курсе твоих дел – только ты сам. Тогда действительно можно спокойно засыпать и ничего не бояться. А если о чём-то знают двое, уже начинается шантаж. Ты попадаешь в рабство к своему подельнику…

– Муж шантажировал вас, и за это вы его убили? Агапов хотел всё рассказать? – Мои губы онемели, как будто я съела мороженое.

– А что мне было делать? – пожала плечами Дина. – Оставить Конторина в добром здравии я не могла – слишком была самолюбивая, гордая. И допустить, чтобы он выжил, означало самой пойти под суд. Получается, что я, жертва насилия, должна была топтать зону за то, что посмела возмутиться! Он обязан был сдохнуть, и сдох. За те десять лет, что он гулял в ожидании возмездия, наросли проценты. И Конторин заплатил свой долг сполна. Вы, наверное, думаете, что проститутка не может так уж переживать из-за того, что её трахнул ещё один кобель. Но тогда-то я была девочкой – невинной, чистой, мечтательной, как сейчас Найка…

– Я так не думаю. И Оксана так не думает. – Озирский скрипнул зубами, должно быть, вспоминая о чём-то своём, личном. – Пожалуйста, дальше.

– Я отношусь к тем людям, которых нельзя купить. Я имею в виду свою душу, а не тело. Но тело без души мало что значит… – Дина подождала, пока Озирский заменит кассету в диктофоне. – Я не могу простить предательство и подлость. И за это могу уничтожить. Ведь ставили же к стенке изменников во все времена, вешали их, рубили головы. Значит, считали этот грех наиболее тяжким. В число тех, кто предал меня, входили мой отец и мой муж. В день пятилетия гибели Конторина отец назначил мне свидание у станции метро «Сокол». И сразу же взял быка за рога, заявив, что Саша Агапов поставил его в известность относительно той истории с Глебом Алексеевичем. И если я не соглашусь выплачивать ему раз в месяц по тысяче баксов, он сообщит в органы. Убийство известного спортивного функционера числится в милиции «висяком», и сыскари обрадуются неожиданной подмоге, тем более что Агапов согласен свидетельствовать против меня. По Сашкиной версии, убивала Конторина и поджигала дом я одна, предварительно трахнувшись с несчастным хозяином и связав его, сонного. Никто мне не помогал, и всё тут! Что касается показаний охранника, то мы действительно вдвоём уехали с дачи. А вернулась я ОДНА. Понимаете? И белый пушистый Сашенька здесь не причём. Отец сказал, что Агапов – солидная фигура в милиции, он сумеет выкрутиться. А я, проститутка, тунеядка, продажная тварь, никому ничего не докажу. Только сяду надолго. Так что лучше раскошелиться – папочке денежки нужны…

– Дина Геннадьевна, а с чего это вдруг ваш бывший муж решил поделиться с Семёновым тайной Конторина? Между зятем и тестем в прошлом существовали доверительные отношения?

Озирский покусывал нижнюю губу, и я видела, что пока он ничего не понимает.

– Они были в неплохих отношениях, но не дружили. Серединка на половину, фифти-фифти.

Дина залпом выпила стакан минеральной воды. Смуглое широкоскулое её лицо блестело от пота. Губы дёргались, словно Дина из последних сил сдерживала слёзы.

– Тогда почему Агапов решил сажать вас сейчас, предварительно промолчав пять лет?

Андрей говорил мягко, но настырно, давая понять Дине, что уйти от ответа не удастся.

– Сашка, будучи милицейским начальником, работал в интересах криминальных группировок, контролирующих Южный порт. Но недавно в Москву вернулся их конкурент-чеченец, вытесненный из порта ещё до войны. И начался обычный передел сфер влияния, жесточайшие столкновения – с выстрелами, взрывами, автомобильными катастрофами. В конце апреля, когда я только-только выписалась из больницы, Сашка позвонил мне и предложил встретиться для важного разговора. Мы поехали в один из подмосковных мотелей, и там Агапов изложил свой план. Славянская «братва» поручила именно ему уничтожить чеченца. Решили, что представитель власти управится лучше всех и не вызовет подозрений. За это моему бывшему посулили квартиру в центре Москвы и дальнейшее своё покровительство. Зная о роде моих занятий, Саша решил подложить меня под кавказца, чтобы потом я его отравила. Сам не захотел связываться…

– Вы отказались? – перебил Озирский неожиданно хриплым голосом.

– Отказалась. Сашка решил, что я бабнику-чеченцу понравлюсь. Против обыкновения, он не жаловал блондинок.

– Чем вы мотивировали свой отказ? – заинтересовался Андрей

– Я не киллер. Не могу убить человека, лично мне не сделавшего ничего плохого. И продавалась я для любви, а не для убийств. В постели моя роль пассивная, а для ликвидации нужно вдохновение. Никакие деньги не могут заставить меня сделать то, что я делать не хочу. Я заявила, что не желаю вмешиваться в бандитские разборки, а Агапов не мог поручить столь важное дело никому другому. Блядей в столице навалом, но хладнокровно убить человека может далеко не каждая. Да и умом их Всевышний обделил. Чеченец пережил несколько попыток покушения, находится в постоянном ожидании новых, и потому сразу же расколет засланную убийцу. Сложилась патовая ситуация – и для меня, и для Агапова. Он не мог, не имел права подвести заказчиков, а я ставила себя под удар, отказываясь ему помочь. Сашку не ликвидировали бы, ведь не любого мента купить можно. Но ценность он потерял бы точно. А вот этого майор Агапов панически боялся. Кузьминки ему осточертели, хотелось перебраться в Проточный переулок, а моё упрямство закрывало светлую дорогу. И Агапов вспомнил, что мне-то он помог, не отказал, и я рассчиталась с Конториным. Я же, сучка поганая, не желаю выручать отца своего сына в столь ответственный момент. Я попыталась доказать, что ситуация принципиально иная. Конторина мы кончали за вполне конкретное преступление, осуждаемое, презираемое даже в зонах. Оскорбление Глеб Алексеевич нанёс лично мне, да и Сашке тоже косвенным образом, а не какому-то там солнцевскому «братку». По вине дяди Глеба я не досталась Агапову девушкой, а за это тоже мстят. Конечно, ради московской прописки Агапов мог бы ещё не то стерпеть, но в какой-то момент поступок Конторина его разозлил. Перед тем, как распрощаться в мотеле с Сашкой, я добавила, что контроль за Южным портом мне по барабану, и пусть с этим кавказцем разбираются заинтересованные лица. На перспективы карьерного роста бывшего супруга мне тоже наплевать. Это дело Леночки – строить замок, в котором они собираются жить; и ради этого не грех лечь под объект самой. Я думала, что Агапов полезет в бутылку. А он понизил голос и сообщил, что преступление пятилетней давности не даёт ему покоя. Жуткая кровавая сцена, запах бензина и горелого человеческого мяса, предсмертные крики жертвы…

Дина смотрела на Озирского в упор, будто ей было легче говорить с ним, а не со мной.

– Так, мол, дальше продолжаться не может, и он, майор Агапов, хочет очистить свою совесть. Пока он надеялся на мою благодарность, боролся с собой. Но я оставила благодетеля без помощи, в тяжёлом положении, и моральные обязательства утратили силу. Агапов решил дать делу ход, но у меня ещё есть неделя, чтобы одуматься. Потом история гибели Конторина выплывет наружу. В прессе появится соответствующая статья, а с папок в прокуратуре сдуют многолетнюю пыль. Но вот если я помогу отстоять родной порт от «чичи», мне отколется крупное вознаграждение. После операции, в результате которой я потеряла возможность зарабатывать, деньги были очень нужны. Недельку я промаялась, раскладывая ситуацию так и этак. Но когда Агапов позвонил, отказалась с ним встречаться. Саша ничего не сказал и положил трубку. Через три недели после этого нашёлся мой пропавший папа. Услышав его требования, я поняла, что Агапов выполнил свою угрозу. Следующим его шагом станет огласка подробностей убийства Конторина, после чего меня арестуют. Уж мент об этом позаботится! Стать оружием в руках «братвы» я тоже не могла, понимаете?!

Дина смотрела на нас сверкающими глазами, и слёзы падали с её длинных жёстких ресниц на льняную скатерть, покрывавшую стол.

– Отец собрался разводиться с женой. Много заработать не мог, так как был уже в возрасте. Но знал, что я нашла место под солнцем, приспособилась к нынешней жизни. Поэтому и решил немножечко на меня нажать, чтобы дочерний долг не забывала. Я ещё пыталась что-то доказать. Дескать, недавно болела, чуть не умерла, и на лечение Стасика растут расходы. Когда увидела, что отец непреклонен, попросила подождать, пока я восстановлю старые связи или заведу новые. Отец ни на шаг не сдвинулся со своей принципиальной позиции, потому что чувствовал безграничную власть надо мной. Так ему казалось…

Дина устало, но удовлетворённо улыбнулась сквозь слёзы.

– За разговорами мы дошли до его дома на улице Космонавта Волкова, поднялись в квартиру. Отец накрыл стол, разлил по рюмкам водку. В это время в прихожей зазвонил телефон. Пока шла неспешная беседа с одним из многочисленных приятелей, я осуществила свой план. Достала из ридикюля упаковку клофелина, вылила целую пипетку в папину рюмку. Могла бы и другое снотворное добавить, да поостереглась…

Дина запрокинула голову, стараясь говорить ровно, без дрожи в голосе.

– Отец вернулся, поднял рюмочку за моё здоровье. Не подозревал, гад, что я смогу… Смогу руку поднять на самого родного и близкого человека! А что я должна была делать? Отстёгивать бате по тысяче баксов ежемесячно? За то, что он меня дважды, нет, уже трижды предал – пятнадцать лет назад, после смерти мамы и сейчас?.. Как я поняла, тайну Конторина кроме меня знали двое – отец и бывший муж. И оба должны были унести её в могилу. Чтобы посвящённых не стало больше, я решила задавить процесс в зародыше. Сказала отцу, что ненавижу водку, и ещё слаба после болезни, так что пить ничего не буду. Отец покивал, пожаловался на Ольгу, сбежавшую то ли к родителям, то ли к любовнику. Я поддакивала, чтобы усыпить его бдительность. Отец выпил три рюмки, и через несколько минут потерял сознание. Я вспомнила маму, которая никогда не одобрила бы убийства, упала бы в обморок. Но я совсем другая получилась. Во мне вскипела ветхозаветная ярость. Пришёл долгожданный час возмездия, и справедливость восторжествовала. Не тысячи долларов в месяц мне было жаль, хотя и за такое полагается морду бить. Я карала его за измену – жене, дочерям, своему долгу. На кладбище в восемьдесят девятом году он заверял нас с Галей, что не предъявит претензии к прежней семье, оставит нас в покое…

Дина сжимала кулаки на коленях, и крылья её аккуратного, закруглённого носа побелели от гнева.

– Он ничего и не требовал до этого года, только квартиру разменял. Но уж теперь попросил сразу за всё время, и с богатырским размахом. На чём я остановилась?.. Отец спал, навалившись на стол. Действие клофелина усилилось алкоголем. Я могла ничего не опасаться. Прихватив носовым платком ручки, я отвернула все краны на газовой плите. Старалась нигде не оставить отпечатки пальцев. Ни к одной вещи в квартире я также не прикасалась…

– Духовку тоже открыли, – добавил Андрей. – И сразу же ушли.

– Да, духовку тоже. Отец здоровенный кабан был, четырёх конфорок могло и не хватить. Покинув квартиру, я спустилась в метро, покаталась по Кольцевой линии. Затем вернулась на «Сокол». Потихоньку пробралась в их двор с другой стороны и увидела, как из подъезда в чёрном пластиковом мешке выносят тело. Убедившись, что отец действительно скончался, я приступила ко второму действию своей пьесы. Газ не взорвался, жильцов вернули в квартиры, и я проспала всю ночь сном праведницы. С Первой Тверской-Ямской я на днях собиралась съезжать, а новое жильё ещё не купила. Идти мне было некуда – наверное, вы знаете, что меня два раза надули мошенники. Жить и бороться мне не хотелось. Я задумала сделать смертельную инъекцию морфина Стасу, а потом себе. Но отец и бывший муж не имели права оставаться на белом свете, да ещё чувствовать себя победителями. Сомневаюсь, что Станислав очень хотел жить, – продолжала Дина, закурив и отбросив в сторону зажигалку «Зиппо».

Озирский напряжённо смотрел на диктофон, а я уже приготовила новую кассету.

– Мои родственники мучились на земле, даже имея нормальные руки и ноги. А калеку и вовсе ждало ужасное будущее. Я решила, что сыну лучше просто уснуть, а после и я вколю себе дозу. И всё закончится. Чтобы избавиться от хронической злобы, я слушала «Итальянский концерт» Баха, «Финляндию» Сибелиуса. Бетховенская «Лунная соната» и «Симфония ре минор» Франка несколько смягчали мои раздражительность. Я часто спасалась музыкой, и в тот период тоже. Старалась найти выход, но, кроме самоубийства, ничего не могла придумать. Окончательно пришла к выводу в последней декаде мая и повеселела. Десять дней полностью посвятила себе и сыну. Возила Стаса в Чудо-град. Там мальчик развлекался от души, забывал о своём уродстве. На колесе обозрения мы поднимались над Измайловским парком и с огромной высоты смотрели на Москву. Я выполняла все желания Стаса – покупала ему видеокассеты с любимыми фильмами, понимая, что больше одного раза сын их не посмотрит. Мы побывали в ресторане «Русалочка» на Смоленском бульваре – меня там хорошо знали и пускали с ребёнком на руках. Стас ел много мороженого, лакомился сладкой кукурузой, пирожными, бананами. Над его кроваткой я привязала блестящие импортные шарики-сердечки. Сын постоянно повторял, что никогда не был так счастлив. Мы катались на лодке по Истре, и Стас мечтал, что научится работать руками, и сам будет грести. Я соглашалась, хотя знала – жить нам остаётся совсем немного. Потом настал день тридцатого мая, когда я разделалась с отцом. Вернулась домой и поставила лазерный диск, на сей раз «Свет луны» Дебюсси. Тридцать первого мая утром позвонила Агапову в Кузьминки и сказала, что хочу с ним встретиться. К этому времени я убила довольно-таки много народу, и любой эпизод мог выплыть наружу. Но в тюрьму, в колонию я идти не собиралась. Казалось, что так просто уколоться и уснуть, уснуть навсегда, остаться вечно молодой… Сын перестанет дышать ещё раньше, не будет плакать обо мне. У Галины своя семья, дочь. А, значит, и будущее…

Мы с Диной смотрели друг другу в глаза, и я очень не хотела, чтобы она выдала наш секрет. Озирский ничего не знал о том, что роковой аборт она сделала от отца моей дочери. Я не знаю, поняла ли Дина намёк. Во всяком случае, она продолжала свою исповедь, равнодушно созерцая ночную бабочку, трепетавшую на стекле.

– Андрей Георгиевич, вас, наверное, удивляет, почему я решила встретиться с вами и признаться в таком, в чём люди, как правило, не признаются, если они не больные на голову. Но всплыло обстоятельно, перевернувшее всё во мне. Оксана показала много фотографий своей дочери – я сама попросила её об этом. У Октябрины и у той девочки, которая могла бы родиться на днях у меня – один отец. На моих руках – кровь Стаса и кровь той малютки. И все эти дни, с тех пор, как я увидела фотографии, меня мучает ужасающая картина. Девочка беззвучно кричит внутри меня. Она не хочет умирать. Ей больно и страшно. И поделом мне! За тот аборт я поплатилась жестоко. Уже потеряв этого ребёнка, я назвала его Аидой, в память мамы…

Минут пять мы молчали. Озирский остановил запись и не торопил Дину. Ничем не выдав своего удивления, шеф осмысливал сказанное. А я, красная, как свёкла, обмахивалась сложенной газетой.

– Утром тридцать первого мая, Агапов ещё ничего не знал о кончине моего отца и потому попался в силки. Решил, что после встречи у «Сокола» я пошла на попятный. Агапов бодрым голосом пригласил меня в ресторан «Гавана». Я приехала на Ленинский проспект, и Сашка встретил меня у входа. Поначалу мы собирались в «Анкор», но Агапов почему-то передумал. Я надела контактные линзы в виде кошачьего глаза, изо всех сил демонстрировала покорность, готовность во всём слушаться Агапова. Сашка сказал: «Счёт пошёл не на дни, а на часы. Либо они нас, либо мы их. Динуля, соглашайся, не будь наивной. Как известно, тебе терять нечего. Если засыплешься, выручу, и о Стасе позабочусь. Даю слово офицера». Потом Сашка добавил, что в ресторане кругом люди «хачиков», и мы поехали в Кузьминки для продолжения переговоров. По дороге нас вела зеленоватая «Вольвочка», но Сашке удалось оторваться. Он сказал, что будет дома один. Елена уехала на дачу и должна вернуться не ранее завтрашнего утра…

Дина сбросила босоножки и забралась на диван, поджав под себя ноги. Несмотря на жару, она была в чёрных чулках, и выглядела грациозной, непринуждённой.

– Обсуждая последние детали предстоящей операции, я дождалась, когда Агапов окончательно расслабится и повернётся ко мне спиной. Схватила с подоконника цветочный горшок и ударила Сашку по затылку. Мстила ему за предательство, за измену, за подлость и наглость. Без меня не жить ему в Москве! Не жить, и точка! Он бросил меня, как отец маму, получив московскую прописку. Да ещё решил сдать меня из-за Конторина, которого сам же и помогал кончать. Он хотел построить счастье своей новой семьи на моём горе, вероятно, что и на моей смерти. Люди намеченного к ликвидации чеченского «авторитета» могли порезать меня на шашлык, и никакой помощи Агапова не потребовалось бы. Для него и его хозяев я – путана, каких миллионы, и никто не собирался даже рублик потратить на моё спасение. И я… Я убила Сашку с нескольких ударов. Расколола об его голову увесистый горшок, потом схватила большую скульптуру. Там их стояло много – Елена занималась лепкой. Одной из них я ударила в висок своего единственного законного супруга. Кровь разбрызгалась по ковру и паркету, но мне всё казалось, что этот амбал ещё жив. Сходила в другую комнату, сняла со стены коллекционный нож и перерезала ему сонные артерии. Мне не было его жаль. Напротив, я постаралась налить крови как можно больше; в том числе и для Елены. Пусть полюбуется на своего драгоценного… Я и сейчас ни в чём не каюсь. Я ненавидела Агапова, его новую жену, их младенца, который, ещё не успев родиться, занял место моего Стаса. Не буду скрывать, что обрадовалась, узнав о том, что Елена последовала за своим супругом и унесла с собой ребёнка. Я сумела уехать из квартиры Агапова в Кузьминках незамеченной. На моём чёрном платье не осталось следов крови, а бисерную накидку я сняла и оставила в машине. Я могла бы выстрелить из того пистолета, что подарил Илья, но не хотела брату неприятностей…

– Кстати, этот пистолет сейчас при вас? – встрепенулся Андрей.

– Да, в сумочке. Вы боитесь, что я пущу его в ход?

– Нет, не боюсь. Просто прошу передать оружие мне, – произнёс Озирский, словно между прочим, но столь властно и уверенно, что Дина не стала спорить. – Так всем нам будет спокойнее.

– Прошу!

Дина осторожно, словно боясь, что оружие выстрелит, извлекла его из сумочки крокодиловой кожи и протянула Андрею. Тот сразу же проверил предохранитель и спрятал пистолет в карман своей потёртой джинсовой куртки. Пистолетик был маленький, блестящий, похожий на никелированный.

– Я почему-то боялась, что кровь просочится на потолок к нижним жильцам. Отпечатки своих пальцев стёрла одеколоном Агапова. Им же побрызгала и в комнате, и в коридоре, чтобы собака не взяла след. Спустилась в метро, поездила туда-сюда. Вылезла на «Проспекте Вернадского», пешком дошла до своего «Пежо», оставленного у «Гаваны». Убедившись, что за мной никто не следит, села в машину и поехала домой. Стасик дремал, когда вернулась в пустую комнату. С ним сидела Лара Олисова, соседка. Она рассказала, что сын был в подавленном настроении, даже плакал. Пришлось накапать ему валерьянки. В квартире почти не осталось вещей – только кроватка Стаса и моя раскладушка. Сын знал, что мы переезжаем к тёте Гале на Пресню, а после купим хорошую новую квартиру с двумя лоджиями. Гадкие дядьки маму обманули, продали одну и ту же квартиру пятерым покупателям, да ещё вместе с прописанными в ней жильцами. Кстати, они так ловко подделали документы, что я не заметила никакого подвоха. Самое смешное, что в числе прочих на эту удочку угодил профессиональный юрист, специалист по хозяйственному праву. Я много «капусты» на ветер выкинула. Сначала хотела купить квартиру в Хорошево-Мнёвниках, в доме улучшенной планировки. Но оказалось, что та фирма к дому не имеет никакого отношения. Персонал скрылся со всеми деньгами в неизвестном направлении. Во второй раз я продала кое-какие драгоценности, внесла сумму. А перед самым вселением на Пятницкое шоссе узнала, что купленная мною площадь принадлежит трём законным собственникам, да ещё пятерым лохам вроде меня. А старая квартира уже подана, и освободить её я должна первого июня. Я скоренько распродала мебель, оставшуюся втиснула к Галке и Илье…

Дина обнимала себя за плечи, как тогда, в переулке у Павелецкого вокзала, и моё сердце ёкнуло.

– Деньги ещё оставались. Вполне достаточно, чтобы попробовать ещё раз обзавестись жильём. Будь Стас здоровым, я бы руки не опустила. Могла ведь жизнь по-другому сложиться – без Конторина и Агапова, без отца-подонка! А в тот вечер я вернулась из Кузьминок, уже настроенная на гибель. Ещё в квартире Елены и Сашки я смыла кровавые брызги с рук и ног, чтобы на улице не остановили. Вернувшись домой, приняла душ, выстирала платье. Всё тщательно осмотрела, чтобы никаких следов… Пока возилась, проснулся Стасик. Обрадовался, что я приехала. Мы сели пить чай на кухне, которая уже перестала быть нашей. Одной рукой я подносила чашку к своему рту, другой поила сына. Жадно глядела на него и утешала сама себя. Стасик ещё не понимал, насколько трудно ему будет жить. И я решила за него. Так, безболезненно, быстро, он всё равно не смог бы себя убить, даже если бы и пожелал впоследствии. У него совершенно не действовали руки. Даже без ног можно как-то существовать, а без рук… Галина не раз говорила, что очень любит Стаса, не оставит его, если что со мной… Но я не хотела обременять сестру. Мы должны были исчезнуть оба, сразу. А Стасу в голову не пришло, что три часа назад я убила его отца. Он только повторял: «Мамочка, какая ты сегодня весёлая и красивая!» Сын был уверен, что впереди у него вся жизнь. А оставалось ему только лечь в постельку и навсегда уснуть под шариками-сердечками. Во время прогулок я часто привязывала шарики нитками к верхней пуговице Стасиковой куртки. Он не мог держать… – Дина всхлипнула и смолкла.

Озирский играл желваками на щеках, не вставляя никаких реплик. Я чувствовала, что даже не могу открыть рот – челюсти застыли на жаре.

– Мне хотелось, чтобы Стасу было хорошо в последние минуты, и он отошёл счастливым. Я сделала ему инъекцию морфина, и сын воспринял это как должное. Он привык к уколам, никогда не боялся их. Я завернула Стаса в плед, носила его по комнате. И каждый шаг, гулкий, страшный, заполнял душу тоской. Я укачивала ребёнка, пела колыбельную, несмотря на то, что ему недавно исполнилось девять лет. Подходила к окну, смотрела в такой знакомый и одновременно уже чужой двор. Точно знала, что не на Пресню завтра попаду, а в небытие, в вечный мрак и холод. Самоубийцу и одновременно убийцу не примет земля. Но ведь такой меня сделала жизнь, как это ни банально звучит. Стерпи я выходку Конторина, предательство родного отца и бывшего мужа, я потеряла бы право называться человеком. Стала бы скотиной, бессловесной тварью, как тут все в стране. Тихие и добрые, от которых одно зло! Убитые мною подлецы уже никому и никогда не напакостят. А Елена… Она ведь знала, что у Агапова больной ребёнок, но увела его из семьи. Пользовалась связями и деньгами прикормленного бандитами майора милиции. Рисовала кресты и купола, венчалась, молилась. А Стасику даже не попыталась помочь – как угодно, пусть даже прощения у него попросить. Всегда легче подать нищему, чем ежедневно, ежечасно заботиться о ком-то. Елена собиралась долго и счастливо жить в элитном доме, который должна была с риском для жизни заработать для неё я…

– Значит, вы не раскаиваетесь в содеянном? – спросил Озирский.

– Нет. Другого выхода просто не оставалось. Стас заснул на моих руках, и я отнесла его в кроватку. Старалась ни о чём не думать. Мозги словно замёрзли, и эмоции пропали, причём надолго. Даже руки не тряслись, когда я набирала в шприц дозу для себя. Очень боялась не выдержать, вызвать сыну «скорую». Я прилегла на раскладушку, вслушивалась в дыхание ребёнка – уже неровное и тяжёлое. Сон одолел меня быстро. Я успела обрадоваться, что мёртвым своё дитя не увижу. Да, в ином мире нас разлучат, но я вечно буду помнить наш последний вечер. Я виновата перед Стасом – это верно. По собственной глупости родила его таким. Но не могла из ложного гуманизма заставить ребёнка мучиться в этом проклятом мире. У нас с сыном было одно лицо, – продолжала Дина, снова закуривая. – Но примета не сбылась. А вот про кровавую рубашку всё оказалось верно. Несмотря на то, что я тщательно рассчитала дозу морфина, он не взял меня, как всякую нечистую силу. Вернее, я умерла бы, но тётя Злата что-то почувствовала и рано утром примчалась к нам. То ли ей страшный сон приснился, то ли сердце подсказало. У неё был ключ – тётя часто оставалась со Стасом. Она приехала и застала сына мёртвым, а меня, к сожалению, ещё живой. Когда я открыла глаза, то увидела людей в белом, склонившихся надо мной. Решила, что нахожусь уже там, за чертой. Но оказалось, что это – врачи. Суицидальня попытка не увенчалась успехом. Было раннее утро начала июня – сверкающее, росистое, свежее, солнечное. Моё желание исполнилось наполовину, и я действительно не увидела Стаса в гробу. Для меня он навсегда остался живым, только спящим. Мне кажется, что ребёнок и поныне лежит где-то в сладком забытьи, а плита на Востряковском не имеет к нему никакого отношения. Тётя Злата обронила на похоронах Стаса: «Скоро и меня здесь зароют». Она всегда была пессимисткой, и Галя не обратила особого внимания на мрачное пророчество. Но спустя месяц оно сбылось. А я, очнувшись, проклинала родную тётю. Она не дала мне сдохнуть. Пришлось попасть в «Бутырку», услышать про Стасика. Один из мужчин, стоявших у моей постели в «Склифе», хоть и был в белом халате, к врачам никакого отношения не имел. Это был следователь прокуратуры, который два дня спустя зачитал мне постановление о заключении под стражу. В камере я прослыла индивидуалкой. «Понятки» мои были такие: «Вас я не трогаю, в ваши дела не лезу. И вы не трогайте меня!» В первый день бабы за детоубийство решили меня наказать, а перед тем устроить «прописку». Но я была настолько равнодушна к собственной участи, что у них и охота пропала. Задевать меня пытались первые два дня, а потом возник даже оттенок уважения. Я им сразу сказала: «Бейте, убивайте, я буду только рада – ведь кончатся мои страдания». Я ни с кем не откровенничала, но подолгу слушала чужие излияния, и тут же забывала их. Только один случай врезался в память. Жена убила мужа, куски его мяса закатала в банки и потихоньку скармливала собакам. И я поняла, что мой случай – ещё не предел. В мире накопилось так много зла, что оно упало в цене. И ещё интересный разговор получился с сокамерницей. Она рассматривала мою беду как следствие травматических родов, что привело к агрессии и несдержанности. Девяносто с лишним процентов преступников оказались щипцовыми. Мне не было в камере особенно тяжко, но и хорошим то состояние не назовёшь. Отупение, безразличие – такое же, как к еде. Известие об освобождении под залог не обрадовало меня и не огорчило. Я приняла его как данность. Подписала нужные бумаги только потому, что этого хотела Галка с Ильёй. – Дина надела босоножки, встала с оттоманки. – Я выйду, отдышусь немного. Бежать, конечно же, не стану. Очень сердце бьётся – так со мной бывает. Посижу на крылечке, успокоюсь. Сейчас в посёлке можно слушать только лай собак. Да ещё коты, бывает, орут. Но всё же это лучше, чем людская болтовня… – Дина открыла обе рамы. – Нужно проветрить – здесь накурено. Через десять минут мы продолжим нашу беседу.

Дина подобрала муслиновую юбку и пошла к двери. Она аккуратно закрыла за собой створку. Шаги прошуршали на веранде, стихли на крыльце. Мы с Озирским сидели неподвижно и слушали лай собак в посёлке, вдыхали дымок далёкого костра и осмысливали исповедь сыноубийцы…

* * *

Дина вошла, закрыла окно, поставила на стол ещё две бутылки «Боржоми». Тут же откупорила одну из них и жадно выпила целый стакан.

– Дина Геннадьевна, почему вы так откровенны? – Шеф, похоже, и сам не ожидал такой удачи. – Я боюсь, что Оксана надавала вам слишком много авансов. Я – не следователь, не оперативник. Просто частный детектив, который, тем не менее, не имеет права покрывать вас. Вы оставляете на плёнке сенсационные признания, которые повлекут серьёзные последствия.

– Я всё это учла, – невозмутимо отозвалась Дина. – От Агапова и его приятелей я слышала про вас. Знаю, что вы – человек суровый, но справедливый. Часто судите не по закону, а по совести. Я ни единым словом не лгу вам. Стас действительно был неизлечимо болен. На здорового ребёнка я никогда не подняла бы руку. Про Конторина, Агапова и отца я тоже рассказала правду. Что вас ещё интересует?

– Когда именно вы предпочли первую древнейшую профессию ремеслу ювелира? Отличница, умница, девочка из приличной семьи…

– Я занялась коммерческим сексом в конце девяносто второго года, разойдясь с Агаповым. Тогда это было очень модно, впрочем, как и сейчас. Путана, вырвавшись из оков морали, ощущала себя на феерическом празднике жизни. Мне было двадцать три года. Стасику – четыре с половиной. Я ещё надеялась его вылечить. Агапов платил алименты, но их катастрофически не хватало. В Доме быта я практически ничего не получала. Лекарства съедали львиную долю моих доходов. Об одежде, внешности, развлечениях я уже не заботилась. С ужасом видела на себе отпечатки профессии – почерневшие пальцы, настороженный взгляд, ссутулившаяся спина. Кислоты, вредное производство, постоянный страх, что мастерскую обворуют или ограбят как раз в тот момент, когда я буду там находиться. Я без отдыха паяла цепочки – золотые и серебряные. Потом начали попадаться платиновые – люди стремительно богатели, иногда даже за одну ночь. Я ремонтировала серьги, браслеты, растягивала кольца, чтобы она влезали на толстые пальцы бандитов. Потом добиралась на другой конец Москвы к больному ребёнку. После размена квартиры в Сокольниках мы со Стасом перебрались за усадьбу «Кусково», на улицу Молдагуловой. Я смотрела на иномарки, на девиц в норковых шубах, в бриллиантах. Накрашенных, как полагается и чем полагается. Вы сейчас скажете: «Все на судьбу жалуются, когда больше не на кого, а на себя – не хочется!» Но чем плохо, если молодая хорошенькая женщина не хочет прозябать в нищете? Меня, как и прочих членов нашей семьи, жизнь не баловала. Девяносто второй год, гайдаровские реформы, полуголодное существование, ребёнок-инвалид на руках. Как только муж начал продвигаться на службе, сразу же нашёл себе другую, в десять раз меня страшнее и на семь лет старше, хотя полагается поступать наоборот. Худая, измождённая, в тётиной каракулевой шубе и в оренбургском мамином платке, я ходила по Тверской. И мысленно примеряла на себя те платья, которые видела на витринах, и воображала, как они мне пойдут! Если мне повезёт, я стану неотразимой. На презентациях, в клубах, в ресторанах засияю яркой звездой. Не захотели взять меня даром, в жёны, – значит, придётся покупать. Я тогда готова была орать на каждом углу: «Продаётся Дина Агапова! Молодая, красивая, сексуальная и умная! Дайте ей шанс, потом вам будут завидовать! На всей земле нет такой женщины. Я свободна, берите меня, пока по дешёвке. Потом будет поздно…» И всё же я не решалась ступить на скользкую дорожку – после изнасилования инстинктивно сторонилась мужчин. Кроме того, не знала, как именно следует начинать. Пойти и встать у отеля на Тверской? Так там всё поделено. Рожу в момент порежут или обольют кислотой. И точка, разговор окончен. В сомнениях и страхах прошло несколько месяцев, и однажды тёмным декабрьским утром вышел разговор с коллегой-ювелиром Валей Изюмовым. Мы учились в одном классе, вместе поступили в училище, распределились в тот самый дом быта. Изюмов принёс газету «Собеседник», тот знаменитый номер, опубликовавший отрывки из «Записок дрянной девчонки». Это скандальное издание часто угощало читателей «клубничкой». Изюмов развернул газету и сказал: «Гляди, Динуля, как провинциалы покоряют Москву! А мы, коренные, цепочки для них паяем. Умеют детки масло лапками сбивать. Продают интимные секреты, когда на них возникает повышенный спрос из-за разборок в высших эшелонах власти. Москвичи становятся чужими в собственном городе. Их удел – прислуживать таким вот оборотистым девочкам. Вы ровесницы, даже одни инициалы имеете, а какая разница в менталитете, а амбициях, во взглядах на жизнь! Ты ничего, Динуля, не добьёшься без цепкости и раскованности. Автор этих «Записок» далеко пойдёт, свой кусок пирога отхватит…» Как вы понимаете, долго слушать эти разглагольствования я не могла, схватила газету и прочитала произведение Даши Асламовой. А когда вернула «Собеседник» Изюмову, уже твёрдо решила пойти по стопам журналистки-ровесницы, а со временем оставить её далеко позади. Если не по скандальной славе, то по положению в обществе, по состоятельности, по влиянию, пусть тайному, на знаменитых людей. И моё желание в итоге исполнилось. Кроме «Пежо» у меня есть ещё «мерин» и «Тойота-Королла». Счёт в банке, драгоценности. Если бы не шантаж Агапова, я могла выйти замуж, сохранить Стаса. Даже после операции я могла выбирать… Старичкам много и не нужно, а сами они могут дать молодой жене большие преимущества. Но после встречи с Оксаной я всё время думаю о том ребёнке, которого должна была родить сегодня или завтра. За ту девочку, за Стаса я должна дорого заплатить. Они были невинны, как ангелы, а я их убила.

Дина тяжело вздохнула, посмотрела на свои холёные руки, как будто искала на них следы крови. Потом вскинула на нас сухие, широко расставленные глаза, и продолжала.

– Прочитав «Собеседник», я словно родилась заново. «Валёк, даже если я захочу… Как можно заявить о себе?» – сказала я Изюмову. Получилась вроде бы шутка, но Валёк сразу всё понял. «А я тебя с одним «крутым» могу свести – цепь ему золотую паял. Он возьмёт». «Кто этот «крутой?» – небрежно спросила я, но колени задрожали. «Да сутенёр, он как раз бизнес разворачивает. Надумаешь – дай мне знать. Замолвлю словечко. Соглашайся, Динуля, ты же холостая теперь. И хватит жизнь здесь заедать, дышать всякой гадостью. Твои внешние данные – верхний шик, только прикинуться поприличнее нужно и к косметичке сходить. Я же не просто так газету принёс, чтобы разозлить тебя, а дельное предложение имею. Будешь пить шампанское «Дом Периньон», кататься по заграницам, мехами панель подметать. Да и удовольствие получишь, кроме всего прочего…» Я пообещала подумать, а сама решила проверить, способна ли вообще отдаваться за деньги. А то соглашусь и не смогу. Да ещё комплекс этот, после Конторина, надо преодолеть. Короче, первого клиента я нашла сама. Это был мой приятель, со двора в Сокольниках, ставший к тому времени заводчиком мраморных догов. Он как раз купил машину «Фиат Уно» и чувствовал себя вполне удовлетворённым. Собрав волю в кулак, я решила изжить последствия того кошмара в берёзовой роще. Главное достоинство любого человека – умение справляться с трудностями, а не просто эксплуатировать преимущества, данные от рождения. В выходные я изучала литературу, проливавшую свет на проблему проституции. Я узнала, что ни одно общество не обходилось без услуг женщин лёгкого поведения, какой бы ни была официальная позиция властей. В Древней Греции, например, смотрели правде в глаза и ничего позорного в таком ремесле не видели. Ведь человек за это платит, значит, ему это действительно нужно. Главное, чтобы при заключении сделки не ущемлялись права третьего лица. Думаю, что Конторин не пошёл бы на то преступление, имей он возможность трахнуться с малолетней шлюхой, раз уж оказался педофилом. Короче, я взялась за дело с вдохновением. Стаса отвезла к Галине, осталась одна дома. Насушила в духовке хлебных сухариков и принялась штудировать книги. Выяснила, что греческие путаны делились по разрядам, и эта классификация соблюдается поныне. Греки чётко различали обычную проститутку, то есть без образования, и проститутку, обученную музыке. Я окончила музыкальную школу по классу арфы, и на пианино играю неплохо, на гитаре – тоже. Карьера «девочки на дом» меня не прельщала. Такую особу солидные люди если и пригласят, то для извращений или охранникам на утеху. Быть панельной, мёрзнуть по подворотням, слушать, не стукнет ли «отзвонка», что легавые близко, я тем более не собиралась. Мечтала найти уютную нишу, иметь нормальные деньги и не ходить с подбитым глазом. Но как стать гетерой, то есть дамой высшего полусвета? Мне, бедной матери-одиночке, без влиятельных друзей и родственников? Ценных секретов, которые можно было продать журналистам, я не имела. Значит, на скандальную славу надеяться не могла. Понимала, что могу развлекать гостей, танцевать. Домашние говорили, что я даже в манеже красиво двигалась, переступая вдоль барьера. В дальнейшем довела до совершенства умение исполнять бальные и современные танцы. Будучи ювелиром, я знала, что золото, должным образом не обработанное, похоже на захудалую медную проволоку. Надо для начала расправить плечи, привести в порядок испорченные ремеслом руки и вытравить из себя комплекс неполноценности. Моё лицо, тело, одежда, духи, косметика должны пленять мужчин. Но где взять деньги на первый поход в приличный магазин? Ведь у меня даже хлеба с молоком не было вдоволь, и это притом, что я ежедневно работала с золотом. Деньги-то доставались не мне, как вы понимаете. И я решила растрясти Олега Гнюбкина, который когда-то приглашал меня в кино и в цирк, кормил мороженым и конфетами. На последние деньги я сходила в парикмахерскую, поупражнялась с гантелями, сделала маски для лица из собранных на даче трав. Приобрела пропитанную аттрактантом бумажную салфетку, чтобы возбуждать мужиков до безумия. Платье выбрала бордово-красное, тоже для усиления половых инстинктов. Нацепила мамины рубиновые серьги и серебряный браслет. В таком виде встретилась с Гнюбкиным, и мы поехали в ресторан «Валдай», что на Калининском тогда находился… Олег всю дорогу хвастался, как он теперь весело живёт. Подарил мне немецкий аэрозольный баллончик с шотландским виски. Я немедленно прыснула себе в рот – для храбрости. Мы поужинали и поехали к Олегу, но поскольку дома у него было всё семейство, ввалиться в квартиру на Нахимовском мы не могли. Он раздобыл ключи от «хаты» своего приятеля, которого я не знала. Мы отправились на проспект Андропова с Нового Арбата, а дорога-то, как вы понимаете, не близкая. Мы оба здорово выпили, и мне в кураже казалось, что первый опыт будет удачным, и с Гнюбкина удастся получить гонорар. Шёл снег, два раза «Фиат» чуть не поцеловался со столбами. На скользкой дороге его всё время сносило – то вправо, то влево, к полосе встречного движения. Чудом выжив, мы добрались до нужного дома у станции метро «Коломенская». Во дворе я выписывала кренделя; Гнюбкин был потрезвее. Поднялись к двери, и Олег принялся пихать ключ в скважину, но никак не мог попасть. Правда, мой друг не терял оптимизма. «Ничтяк, счас откроем, замочки-то примитивные. А после ещё выпьем и сексом с тобой займёмся!» Заманчивым планам не суждено было осуществиться. Неожиданно прибежал наряд милиции, и на Гнюбкина надели наручники. Оказалось, что с бодуна он принялся отпирать квартиру на третьем этаже, а нам нужна была такая же, но на четвёртом. Хозяева услышали скрежет железа, глянули в «глазок» и позвонили в отделение. Не знаю, чем эта история закончилась для Гнюбкина – мы больше не встречались. А меня привезли в «обезьянник», подержали там часика два. Потом пришёл капитан и сказал: «Дружку твоему зона светит за попытку проникновения в чужую квартиру, а он нам лапшу на уши вешает. Двери, видите ли, перепутал! Прописка у него совсем в другом месте, а что тут ночью делал? Но лично у тебя есть шанс выйти чистенькой, если отработаешь на «субботнике». Для меня в тот момент было главным одно – выкрутиться из пикового положения, поэтому я согласилась бесплатно обслужить всё отделение. Моя салфетка с сексуальным запахом сильно возбудила ребят, и кое-кто полез по второму разу. Но слово они сдержали, и на рассвете освободили. Я дотащилась до метро, уселась на обледенелые ступеньки у «Коломенской». В моей душе боролись противоположные чувства – злость на придурка Гнюбкина и облегчение. Я ведь могла из-за него и в тюрьму сесть как сообщница. Тогда же я поняла, что мужикам нравлюсь, и можно набирать обороты. Галка и тётя Злата ни о чём, разумеется, не знали. Через два дня я встретилась в ателье с Изюмовым и дала согласие на знакомство с сутенёром Славиком, уже ничего не опасаясь. А дальше закружило, понесло… Меня хотели использовать как наводчицу на «богатеньких буратин», вызывающих девочек из фирмы Славика. На моих глазах троих клиентов зарубили топорами. Я едва спаслась – почти голая выскочила на улицу и закричала. Сниматься в порнофильмах не могла, потому что была москвичкой, а актёров набирали из провинции. Это для того, чтобы кассета случайно не попалась на глаза родным или друзьям. Вскоре после истории с зарубленными парнями ещё один мой клиент взорвался в машине, откуда я только что вышла – нужно было облегчиться после ресторана. Славик поразмыслил и отдал меня в подружки к своему приятелю, которого я через некоторое время уже сама застрелила из охотничьего ружья. И об этом не сожалею. В противном случае псих просто прикончил бы меня…

– Дина Геннадьевна, ну неужели вы не могли преуспеть по-другому? – наконец не выдержал Озирский. – Вот без этих мерзостей, без риска?..

– Не могла! – На щеках Дины под тональным кремом проступил естественный румянец. – А как я ещё могла вырваться на Канарские острова, в мировые столицы? Побывать на блестящих приёмах и посетить Давос, Мальдивы, Ниццу? «Праздник надобен русской душе», знаете такую песню? Вон и папашу моего голимого на то же самое потянуло… Я жаждала напитаться знойной страстью Монте-Карло и Южной Америки, поэтому и согласилась на время стать любовницей и протеже сутенёра, поставляющего девочек в лучшие московские отели. Я могла позволить себе любые выходки. Высказывала самые сумасбродные желания, и они немедленно исполнялись. Много работала над телом, над манерами, и затраты окупались сторицей. Я стала самой престижной спутницей, сопровождающей иностранных и отечественных толстосумов в круизах, на презентациях и в уединённых бунгало. Они воспринимали меня не только как красивую куклу, но и как умного собеседника. Я наслаждалась жизнью и почти забыла о жутком прошлом, но из могилы высунулась костлявая рука Конторина и достала… Больно, наверное, ему было видеть меня с того света благополучной и цветущей…

– Расскажите о случае с охотничьим ружьём, – попросил Андрей, уже в который раз заменяя диктофонную кассету.

Дина поднялась с оттоманки и стала расхаживать по тесной комнате, задевая макушкой стеклянные сосульки на люстре; и огромная чёрная тень металась следом за ней. Дина то останавливалась перед трюмо, то поправляла причёску и муслиновые воланчики на юбке. Снова оглядывала себя с ног до головы. Казалось, что её интересует собственный внешний вид, а не давно уже закопанный покойник. Флоксы в саду к ночи запахли так, что у меня заболел лоб, и перед глазами затанцевали блестящие мошки.

– Звали его Вячеслав Борщов. Вместе мы прожили три месяца. Борщов владел заводом по производству кирпичей где-то в Подмосковье. При изготовлении продукции пользовался старинными рецептами, и его дела круто шли в гору. Борщов ездил на джипе «Мицубиси-Паджеро», казался уверенным в себе и безоблачно счастливым. Но в молодости с ним случился сексуальный конфуз, и я была призвана избавить его от чувства робости перед дамами. Мне, начинающей путане, сутенёр сделал честь, поручив вернуть своему корешу вкус к жизни. До сих пор считается, что Борщов погиб от рук рэкетиров, с которыми не сошёлся во мнениях при определении размера отчислений. Вообще-то Вячик был неплохим парнем и мог вылечиться. Но всё-таки я не психиатр и не сексопатолог. Я пыталась заставить Борщова поверить в себя, но в результате этого он сделался буйным. Я ведь не умею убедительно врать.

Дина с преувеличенным вниманием разглядывала резной буфет, чашки и блюдца за его стёклами.

– Борщов без меры употреблял препараты Иохимби, стимулирующие выработку в организме тестостерона. Ел кинзу, лаванду, гранаты, помидоры. Пил парное молоко с грецкими орехами, заставлял меня делать эротический массаж. Но чем больше Вячик нервничал и пытался вылечиться, тем беспомощнее становился в постели. Постоянные угрозы расправы со стороны рэкетиров в итоге отняли у Борщова даже те мужские достоинства, которые ещё оставались. После себя он оставил груду пустых упаковок из-под всевозможных стимуляторов. Вячик хранил огромный запас настойки корня женьшеня и солодки, Домиану, Муиру, Дуаму и прочую дребедень. Вячик никогда не делился со мной возникающими проблемами. Наше с ним общение сводилось лишь к требованию проверить, не сильнее ли по сравнению с прошлым вечером приливает кровь к его половым органам, увеличивается ли спермообразование, успокаивается ли нервная система. Я пыталась быть конфетно-ласковой, заверяла, что лучшего мужчины в жизни не встречала. Отчасти это было правдой – ведь мне попадались одни мерзавцы, и на их фоне Вячик явно выигрывал. Я клялась, что с каждым днём он становится всё более желанным и умелым. Но Борщов понимал, что шлюха врёт. Друг и тёзка, сутенёр Славик, платит ей, и она отрабатывает свой хлеб. Борщов то рыдал, то становился невменяемым. Однажды пропал на неделю, потом вернулся в свой особняк и заявил, что пока он в Москве мочил коммуно-фашистов, меня здесь видели с любовником. И будто бы я принимала этого дядю в постели Вячика! Ничего подобного у меня и в мыслях не было. Я постаралась уладить дело миром, но Борщов, пьяный в дым и наколотый, решил меня прикончить. Сбегал в чулан, принёс охотничье ружье. Это случилось в Петрово-Дальнем седьмого октября девяносто третьего года. Сначала я не верила, что Борщов способен пристрелить человека, но в тот момент поняла – ещё как способен! За эту неделю он буквально переродился. Вячик примчался в джипе один, без шофёра. На нём была старая кожаная куртка. На джинсах – грязь и, кажется, даже кровь. Он потребовал объяснений относительно моего досуга. Я честно доложила, что гуляла с собаками по золотому осеннему лесу и смотрела видак. Борщов не поверил и приготовился стрелять. Нужно было спасать собственную жизнь любой ценой. Я схватила солонку с сервировочного столика и бросила её Борщову в лицо. Тот выронил ружьё и замешкался. Отец научил меня стрелять ещё в детстве. К тому же мой предыдущий любовник оказался заядлым охотником, и я, общаясь с ним, освежила свои познания. Прицелившись в Борщова, я заорала: «Не подходи, придурок, убью!» Но Вячик проигнорировал предупреждение и кинулся на меня, оскалившись и изрыгая ругательства. Мой палец непроизвольно дёрнулся, нажал на спусковой крючок. Голову Борщова пробило насквозь, и он умер мгновенно. Носовым платком я вытерла те части ружья, к которым прикасалась; оделась и выбралась из загородного дома. Охранник меня не заметил, так как был пьян не меньше хозяина и в тот момент спал с девочкой. Я на электричке приехала в Москву и только там узнала про комендантский час. Галка и Софья на Малой Грузинской умирали со страху, и я тоже заволновалась. А друг власти усилят бдительность, и меня арестуют из-за этого Боршова? Но ни одного вопроса ко мне в связи с убийством не задали, хотя я ожидала крупных неприятностей. Сутенёр на следующий день горестно сообщил мне, что «братва» завалила Борща, и мне придётся искать другого приятеля. За этим дело не стало, и меня передали дяде из Газпрома. Мне чертовски везло; мои акции шли вверх. Я стоила всё дороже. Могла бы выскочить и теперь, но Оксана выследила меня и фактически погубила, рассказав о своей дочке, дав взглянуть на её фотографии. Имея много денег, я избавилась от такой же девочки, а Оксана в тяжелейших условиях ребёнка сохранила. Судьба послала мне эту встречу в наказание. Впрочем, мне есть, о чём жалеть, и кроме убийств. Например, я познакомилась с мужчиной сорока пяти лет. Он был электриком-универсалом, мастером на все руки. После гибели Борщова прошёл год. Сутенёр пропал; возможно, его убили. Я, свободная и счастливая, собирала грибы в ближнем Подмосковье. Электрик влюбился на месте, оставил меня ночевать у себя на даче. А утром сделал предложение. Он был согласен принять Стасика со всеми его болячками. Рассудительный, добрый, не курящий и не пьющий… Я могла бы иметь превосходного мужа, но хотела для себя совершенно иной участи. Теперь локти кусаю. Стала бы я Бондаревой, и козёл Агапов не нашёл бы меня… Жила бы за городом вместе со Стасиком. Детей у Павла не было, жена давно ушла. Он любил читать фантастику и играть на гитаре. Мы подолгу сидели у топящейся печи, пекли картошку и беседовали. Нам было очень хорошо вдвоём. О чём же я тогда думала, идиотка?! Ах, да, о Владимире Огневе! Он большим начальником был, собирался на мне жениться. Променяла милого Павку на дерьмо с карманом ещё и потому, что поверила в предсказания гадалки. Вернее, эта старуха Евпраксея лечила меня от анорексии – кстати, безуспешно. Предложила погадать и заявила, что я должна вскоре выйти замуж за человека с рыжими волосами. Зовут его Володя. И я сломала себе жизнь, потому что рыжеволосый мужчина с таким именем действительно встретился на моём пути. Из-за него я отказала шатену Павлу…

– А что конкретно произошло с Огневым? – Озирский, запрокинув голову на валик оттоманки, жадно дышал сухим душистым воздухом.

– Он слушался свою маму, как ясельный. Типичный Эдипов комплекс. – Дина допила «Боржоми», пристроила голову на стиснутом маленьком кулачке. – Владислава Ефремовна не пожелала, чтобы сын женился на женщине с больным ребёнком. А ведь она врач, и должна быть милосердной! Я была очень зла на Володьку, в том числе и из-за Павла Бондарева, которого я незаслуженно оскорбила. Поверила, дура, в любовь Огнева, в наше будущее счастье! А что это за любовь, если не помочь хочешь в беде своей суженой, а бежишь от неё, как от чумной заразы?.. Когда Володька собрался во Дворец с другой, с этой толстомясой Ниночкой, я решила, что он не достанется никому. Мы ведь делали надрезы на руках, на крови клялись всегда быть вместе… А что вышло?! Сначала я хотела прикончить его ещё до свадьбы. Но потом решила поступить более тонко – пусть поженятся, и Ниночка с Владиславой перегрызутся из-за наследства! Я видела, как они после церемонии вышли из Дворца, следом за свадебным кортежем отправилась в Елоховский собор. Там поставила свечку за упокой души Огнева. И заметила, что другая свечка, в руке Володьки, погасла. Это здорово испортило настроение собравшимся. Зная, что новобрачного мучает совесть, я попросила его о свидании. Он согласился сразу, пытаясь загладить вину. Я знала, что Огнев на рыбалке любит завтракать хлебом, яйцами и маленькими помидорами, которые засовывает в рот целиком. Он говорил, что специально так делает – устал от этикета, от ресторанных ножей и вилок. Я смиренно вручила Огневу узелок с провизией. Сделала вид, что полностью смирилась с поражением. А сама у криминальных деятелей из Челябинска купила ампулу с цианистым калием. Там целое химическое предприятие работало: кроме ядов делали ещё взрывчатку и наркотики. Южноуральские умельцы не подвели, и Огнев скушал мой гостинец. Цианистый калий был в мягкой ампуле, типа той, в которых выпускают глазные капли. Я спряталась в кустах на берегу и видела, как Огнев раскрыл пакет, посыпал помидорку солью и начал жевать вместе с куском хлеба. И сразу же попалась та, с ядом, хотя в узелке было пять других, безвредных. Значит, Огнев действительно был виноват передо мной! Он закашлялся, вскочил на ноги и моментально рухнул в воду, скрылся в волнах. Убедившись, что Огнев не выплыл, я на цыпочках ушла с берега, добралась до ближайшей платформы, спокойно дождалась электричку. И опять мне всё сошло с рук.

Дина медленно, тщательно заправила прядку волос за ухо.

– И как Володька мог поверить в то, что я прощу его?.. «Не люблю я Нину, Динулька, но мать есть мать…» Он целовал мои руки. Я всхлипывала и гладила его по рыжим волосам. Я представляла, как вытянется конопатая физиономия моей несостоявшейся свекрови. Она ведь так хотела внуков понянчить! Нормальных, не параличных… А клятва Гиппократа? А христианские ценности? Лицемерка получила своё, и действительно поругалась с невесткой. А я после расправы с Огневым поехала к Павлу Бондареву. Но тот, оказывается, за неделю перед тем женился на какой-то снабженке. Он продал дачу и уехал. С горя я отправилась в круиз и на теплоходе познакомилась с Игорем Метельским…

– Насчёт Игоря Леонидовича я в курсе, – перебил Озирский. – И знаю, что вы не хотели его смерти. Меня интересует другой ваш друг, по фамилии Проваторов. Что за несчастный случай с ним приключился? Это опять ваших рук дело? Объясните, будьте любезны. Тёмная история, сплошные намёки и недоговорки. Но вы, я думаю, знаете.

– Правильно думаете, – недобро усмехнулась Дина. – Проваторов покончил жизнь самоубийством. Вывел выхлопную трубу в салон своей иномарки и задохнулся. С Александром Юрьевичем мы собирались расписаться ещё до Огнева, но перед тем он должен был развестись с женой. В той семье оставалось двое детей. Ранее Саша Проваторов не печалился о судьбе недорослей и сволочью себя не считал. А накануне предполагаемого развода вдруг принялся объяснять мне, что такое отцовские чувства. «Мерседес» у него был шикарный, удлинённая версия от «Кара Дюшателе». Он и стал могилой Проваторова. Салон закрывался наглухо и был роскошно отделан. Автомобиль оснащён видеокамерами, стёкла в нём пуленепробиваемые – ни один киллер не подберётся. Это бункер на колёсах. Даже если пробить бензобак, горючее не вытечет, его удержит специальная губка. Шины не прострелить; по крайней мере, со скоростью пятьдесят километров в час он сможет двигаться. Скромный чиновник оказался нужен не только мне, но и собственной супруге. Она соглашалась терпеть его любовниц, но против развода категорически возражала. Проваторов неплохо нажился на приватизации и отправил отпрысков учиться в Англию. Готов был выплачивать жене содержание, на детей давать деньги, но уйти ко мне. Очень уж полюбил, мать его!.. А я угрызениями совести не терзалась. Преданная отцом и мужем, я была вынуждена выгрызать себе место под солнцем. И вдруг Саша заявил, что бросить детей не может – у жены предынфарктное состояние. И поэтому нам лучше расстаться друзьями. Начальство намекнуло, что и по службе ожидаются неприятности. Терпеть не могу, когда взрослые мужики себя так ведут, – продолжала Дина, усаживаясь верхом на другой стул. – Сегодня заявляет, что жена-мегера у него в печёнках сидит, и дня лишнего он с ней прожить не может, а завтра меняет позицию на сто восемьдесят градусов и клянётся этой мегере в вечной любви!.. Я потупила глазки, пробормотала что-то типа «Бог простит», а сама принялась изучать характер Марианны Проваторовой. Пришла к выводу, что она – психопатка, и разозлить её – не проблема. На Рождество мы с Огневым поехали в Большой театр, и я как бы случайно оказалась с Марианной в курилке. Там шепнула ей, что Александр Юрьевич вчера у меня ночевал. От Огнева я знала, что Проваторов в командировке, и его уже три дня нет дома. Марианна поверила мне безоговорочно. Это тоже было в девяносто пятом. Огневу оставалось жить семь с половиной месяцев, Проваторову – два дня. Притворившись пьяной, я беспечно наболтала Марианне, что Саша всё равно уйдёт ко мне. Хочет только, чтобы страсти поутихли, а потом подаст на развод. Даже если Проваторов станет отказываться, супруга ему не поверит. Это я знала точно. «Разбитого не склеить», – мягко, но убедительно заявила я ей. И под руку с Огневым удалилась из курилки. Володя не слышал, что именно я говорила Марианне, и не интересовался этим. Мадам Проваторовой уже казалось, что она окончательно отвоевала семейное благополучие, а тут такой удар! Не знаю, какая именно безобразная сцена произошла по возвращении Проваторова из командировки, но ночью он уехал на дачу, заперся в гараже, включил двигатель машины, плотно задраил дверцы. И задохнулся, не оставив никакой записки. Марианну отливали водой. Она переживала главным образом потому, что на самоубийцу не полагается выплачивать пенсию по случаю потери кормильца. А сама она ни дня не работала. Как всякая уважающая себя ханжа, Марианна свалила всё на заботу о Сашиной бессмертной душе и купила заключение о несчастном случае. Проваторова отпели в церкви, и пенсию начислили. Но мне-то всё равно, грешником или праведником он числится официально. Главное – я отомстила…

– Какого числа Проваторов покончил с собой? – спросил Андрей.

– В ночь под Старый новый год, сразу после возвращения из Красноярска. Проворачивал очередную аферу, что-то связанное то ли с никелем, то ли с алюминием. Я благодарна за то, что вы не спрашиваете о Гарьке Метельском, – продолжала Дина, сжимая виски ладонями. – Он занимался неприглядными делами, изменял Родине. И всё потому, что его не хотели поддержать в научных исследованиях, многократно лишали финансирования. И Гарька пошёл на отчаянный шаг, зная, что ФСБ его пасёт. Вы, наверное, всё уже выяснили. Я расстроилась после его крупного проигрыша в казино, тем более что в тот вечер другому человеку крупно повезло. Я не сдержалась и ущемила Гарькино мужское самолюбие. А он молодой был, горячий, и не вынес позора. Вроде бы больше никого я… Ах, вот ещё один случай был. Сразу после того, как застрелился Метельский, меня познакомили с негром, торговцем наркотиками. Как мне показалось, он был культурным и блестяще образованным. И запредельно богатым к тому же. Я задремала на заднем сидении его роскошного «Ситроена», а очнулась где-то у Рогожской заставы. Негр поволок меня в притон, не говоря ни слова, хотя в ресторане «Столичный» мы с ним весело болтали по-английски. А на мне – норковая шуба до пяток, бриллиантовый гарнитур из колье и серёг, вечернее платье от Кардена. Под ним – итальянское кожаное бельё, для хохмы. Ещё ехала и думала тряхнуть наркодельца, согласна была пойти к нему на содержание. Надоело ради новых на каждый день клиентов шейпингом заниматься, теннисом, акробатическими танцами. Приходиться всё время себя подавать заново, а хочется тихой заводи, пусть ненадолго. Но суровая действительность разбила мои грёзы. Оказывается, негр не только для себя старался, но и ещё для трёх чуваков в притоне на Рогожском. Один чёрный и двое наших «братков» очень хотели бабу. А я чуть от бешенства не лопнула, но что же делать? Охранника своего я отпустила. Думала, всё тип-топ будет, а оказалось… Их четверо, а я одна. Сопротивляться бесполезно. Но позволить изнасиловать себя хотя бы одному из этих козлов я тоже не могла. План созрел в голове моментально. Как обычно в таких случаях, я надела маску женской покорности, и сделала с ними всё то же самое, что потом с отцом. Улучила момент, когда они отправились в комнату вести деловые переговоры втайне от меня, и в бутылке виски растворила не только клофелин, но и все снотворные таблетки. Боялась, что один заснёт, а остальных не возьмёт. Ничего, надрались, как цуцики. Захрапели, упав мордами на стол, прямо в тарелки с закуской. Я, недолго думая, открыла все краны на газовой плите, и ушла танцующей походной. Могла и не кончать их, но меня колотило от злости – ведь в душу плюнуть хотели! И вдруг, если выживут, опять пристанут? Мне что, из-за них и в ресторан приехать нельзя будет? Не отвяжешься же, нервов никаких не хватит…

Вспомнив о своей расправе с наркодельцами, Дина сладко потянулась и зевнула.

– Значит, Дмитрий был прав! Тот же почерк… – прошептала я на ухо Озирскому. – И в голову бы не пришло!..

– Да, Димыч у нас на высоте. Только не нужно шептать в присутствии Дины Геннадьевны, это не очень прилично выглядит, – заметил Андрей, постукивая каблуком по дощатому полу. И добавил уже громче: – Ладно, этим туда и дорога. Их главаря искали наши спецслужбы вместе с Интерполом, так что вы оказали стране неоценимую услугу…

– Очень приятно. Хоть какая-то польза от меня! – Дина сверкнула голливудской улыбкой.

– И последний вопрос на сегодня… – Озирский то и дело вытирал оплывающее потом лицо.

Мы очень устали, а Дина, похоже, готова была говорить всю ночь – слишком долго она молчала…

* * *

– Я слушаю вас и с удовольствием отвечу.

Дина выглядела удовлетворённой и спокойной, как человек, которого долго мучила боль, а теперь наконец-то отпустила. Такую блаженную расслабленность лично я испытала один раз в жизни – после родов. Тогда я погружалась в глубокий сон и была по-настоящему счастлива.

– Почему вы решили продать квартиру на Первой Тверской-Ямской? Престижный район, отличная жилплощадь. Содержать вы её вполне могли. Лучшего и желать не надо, а вы вдруг принялись лихорадочно подыскивать новое жильё, доверились первым попавшимся жуликам. По крайней мере, в данный момент я не понимаю мотивов.

Озирский положил диктофон на стол, и я наблюдала, как крутятся колёсики кассеты. Такой вопрос я давно хотела задать, но Андрей меня опередил.

– Я больше не могла там жить. – Блаженное состояние Дины сменилось сначала досадой, потом – страхом. – Квартира была подарком Огнева, а я его убила, понимаете? Он снился мне каждую ночь, а когда я просыпалась, чувствовала его рядом с собой. Не знаю, совесть меня мучила, или действительно дух витал над моей постелью, но с приближением ночи я испытывала один сплошной ужас. Во сне Володя был всяким, каким я его запомнила, но я просыпалась каждый раз с бьющимся сердцем. Физически ощущала его в углу комнаты, в дверях, на фоне окна, под потолком, в собственной постели. Запах миндаля и затхлой болотной воды… Ледяные руки… Шёпот… Стеснение в груди. Мне даже сейчас, здесь, с вами рядом, страшно облекать в слова пережитое. Галя приглашала батюшку, который якобы может изгонять бесов из людей и их жилья. Ничего не помогло – ни молитвы, ни святая вода. Может быть, я сошла с ума, не знаю. Но другие мои жертвы не появились ни разу. Я решила переехать, чтобы Володе на том свете не было так обидно, и он отступился. За эти полтора года я большинство ночей проводила вне дома. Рядом со мной обязательно находился мужчина, а то и несколько. Мне было не страшно, даже весело. Но как только я оказывалась в квартире одна или со Стасиком…

Дина повела покатыми хрупкими плечами, и я увидела, что ужас снова сковал её. По моей спине побежали мурашки.

– После болезни я не смогла проводить время, как раньше. Приходилось лежать дома в постели. Потом я напросилась жить к Гале, к Илье – там Владимир меня не беспокоил. Только поэтому я приняла решение отказаться от изумительной квартиры в Центре…

– Значит, только перед Владимиром Огневым вы виноваты по-настоящему, – тихо, но твёрдо, с какой-то фанатической убеждённостью, подвёл итог Андрей. – Да, он поступил неблагородно, отказавшись жениться на вас из-за болезни вашего сына. Но вы превысили пределы необходимой обороны – так это называется у юристов. По-моему, забрать заявление из Дворца он решился ради душевного спокойствия матери, а болезнь Стасика была лишь предлогом. Но добился обратного результата. – Озирский помолчал, опустив тяжёлые веки, и мы с Диной его не тревожили. – К сожалению, теперь его мать практически поселилась на кладбище. Она раскаивается, уверяет, что приняла бы любую невестку, лишь бы сын остался в живых. Но задним умом все люди крепки. Если вас призрак Огнева донимает, то с матерью, наоборот, он общаться не хочет. Не снится ей, не приходит наяву.

– Да, нам обеим плохо здесь, а Володьке – там. – Дина пыталась говорить непринуждённо, но зубы её сжимались, и речь получалась скандированной. – Не знаю, как Владислава, а я ставила свечки за Володьку едва ли не каждый день. Ни панихиды, ни колдуны – ничто не спасло меня. И я приняла единственно верное решение…

– Относительно продажи квартиры? Да, возможно, оно было верным. – Озирский задумчиво пожевал нижнюю губу. – А Стас… Не появляется во сне?

– Нет, представьте себе! Ни разу. Ночью я забываю о том, что совершила три месяца назад. Возможно, это потому, что жить Стасику становилось всё труднее, и он на меня не в обиде. Там для него нет боли, нет унижений. Ему хорошо, я знаю.

– Прошу прощения, Дина Геннадьевна, за два последних вопроса, но я обязан вам их задать. Чёрт, даже не знаю, как и сформулировать-то… – Озирский пощёлкал пальцами. – Напрямую к делу это не относится…

– Вы, вероятно, об Антаресе делаете узнать?

Дина смотрела через небольшое окно в тёмный сад. Ущербный месяц ещё не вышел, и над домиками, огородами, тропинками и рекой мерцало звёздное небо. И мы, все трое, бессознательно искали в россыпи светил гигантскую красную звезду, но не могли найти её.

– Оксана говорила, что вы были с ним знакомы, даже охраняли его одно время. Но, поверьте, я о нём ничего не знаю, кроме того, что знают все. Скажу только, что ничего против него не замышляла. И ещё… Мне кажется, что я его по-своему любила.

– Любили?! – Мне показалось, что я ослышалась.

– А что? Вы считаете, что куртизанка не способна любить? – Дина округлила свои манящие глаза, и губы её обиженно скривились. – Впрочем, и я сама долго думала, что полюбить уже никогда не смогу. Мой первый опыт оказался крайне негативным, и я возненавидела адамово племя. Я решила пользоваться мужчинами, когда мне это будет нужно, не обращая внимания на то, что они при этом чувствуют. Я не ощущала ничего, просто работала, как на станке. Понимаете? И всё прочее… Например, ради престижа полагалось в восемнадцать лет выйти замуж – всё равно за кого. И я ответила на домогательства Сашки Агапова – в шестнадцать. Все последующие мои связи преследовали только цель наживы. А что? Мужчина не любит женщину, но часто говорит ей о любви. А что такое любовь? Все слышали о ней, но никто с ней не встречался. Как можно заставить женщину обслуживать себя – стирать, готовить, убирать в квартире? Жертвовать здоровьем и даже жизнью ради того, чтобы ты еженощно облегчался? Как ни крути, а баба для мужика в первую очередь – домработница и бесплатный унитаз. Мужчины создали миф о том, что если женщина не познала этих сомнительных прелестей, она неполноценна. Им это очень выгодно. Женатые мужики живут дольше, замужние бабы – меньше. Всю мощь пропаганды сильный пол бросил на зомбирование слабого. На доказательство того, что без них, родимых, вообще невозможно жить и дышать. Я уже не говорю о том, что часто жениху нужна прописка в столице, или он мечтает воспользоваться деньгами и связями тестя. Конечно, я не могу сразу назвать все причины, по которым два человека соединяют свои судьбы. Но со стороны мужчин любви не бывает – всегда расчёт и корысть.

– Интересная теория. – Озирский сразу не нашёл, что ответить. Но потом всё-таки задал контрвопрос: – Скажите в таком случае, по какой причине я женился на своей нынешней супруге? Для постели? Смешно. Мог бы выбрать кого-нибудь посмазливее и поопытнее. Денег у меня достаточно. Папины протекции мне не нужны; к тому же генерал Ронин уже находился в коме. В Москву приписываться не собираюсь. Генриетта меня не обслуживает, мы живём в разных городах. В Питере готовит и стирает приходящая прислуга. Мне от Генриетты абсолютно ничего не нужно. А я готов отдать ей всё, что у меня есть. По-вашему, я её не люблю?

– Вы её жалеете. Любовь и жалость часто путают. – Дина тепло, по-матерински улыбнулась Андрею. – Вы чувствуете себя виноватым в том, что отец вашей жены был тяжело ранен. Он, возможно, навсегда останется тяжёлым инвалидом. И вы решили заменить бедной девочке её отца. Это – благородным поступок настоящего мужчины. Но я говорила именно о том сокровенном чувстве, которое не предполагает желания реабилитировать себя…

– Возможно, что вы правы. – Озирский явно не ожидал от Дины такой осведомлённости. – По моей халатности взорвалась машина, в которой находился генерал Ронин. Я не осмотрел днище перед тем, как выпустить «мерс» из гаража. Получается, не только я о вас, но и вы обо мне сведения собирали?

– Баш на баш, как говорится! – рассмеялась Дина и тут же стала серьёзной, даже печальной. – Если я допустила бестактность, простите меня. Но вы первым заговорили о своей жене. Я не могла отдать себя в полную власть человека, не зная, кто он такой и на что способен. Не каждый достоин того, чтобы перед ним исповедовалась Дина Агапова.

– А почему вы решили, что полюбили Антареса? – Я не смогла больше молчать и решила напомнить о себе.

– Именно потому, что в трудную минуту захотела встретиться именно с ним. Если меня не раз предавали, если я сидела в тюрьме, то интуитивно потянулась к человеку, пережившему то же самое. Другие могут просто не понять. Я уже не была его любовницей, ничего не хотела получить с него. Да и не могла оказаться с ним в постели после операции. С тех пор, как перестала быть полноценной женщиной, я начала испытывать чувства, неведомые ранее. Например, платоническую любовь. Ни одной греховной мысли не пришло мне в голову во время поездки по Москве тем вечером и ужина в «Вене». Рядом со мной был просто старший по возрасту друг. И я рассказала ему всё, совершенно не опасаясь осуждения.

– Вы признались в том, что убили своего сына?! – ужаснулась я.

– Я сказала, что после аборта на меня прогневались небеса. Я была наказана безумием и в припадке помешательства убила сына. За это угодила в тюрьму, скоро окажусь на скамье подсудимых… Вот тогда я и поняла, что такое любовь. Полнейшее равнодушие к материальным благам, отсутствие желания понравиться человеку и в то же время острая потребность видеть его, слышать голос. И чувство, что он принимает меня такой, какая я есть. Я каялась перед ним, и мне становилось легче. Говорила, что решила взять от жизни всё, и выбрала для этой цели проторенную дорожку. Он ответил, что ошибались все, и не только в молодости. Вирус порока, называемого проституцией, не смертелен, если он не поражает душу. А в последнем случае можно даже оставаться целочкой, быть примерной женой и матерью, безупречной в глазах обывателя. Как называются жёны, живущие с мужьями без любви, только за деньги? Как называются всякие племянники и внучата, которые ластятся к постылым родственникам в надежде на наследство? А я, по его мнению, совершенно не такая. Просто судьба оказалась немилостивой ко мне, и я ожесточилась. Антаресу можно верить. Он тонкий, расчётливый игрок. И очень волевой человек, потому что может, пренебрегая сказочным фартом, вовремя прекратить делать ставки. Такой талант дан единицам. Поэтому он не знает, что такое неудача за рулеткой. Он всегда любил шестёрку. А я – zero, ноль. И оказалась в пустоте, в вакууме, хотя вокруг было полно народу. Планеты сошлись надо мной крестом, и история с шантажом, с последующими убийствами была запрограммирована. В жизни ничего не случается просто так. Нужно было думать раньше, а не кидаться к игорному столу сразу от входа. Стоило побродить, поглядеть, как играют другие, и главную ставку делать с холодной головой. Но меня закрутил смерч удачи, шального везения во всём – в игре, в любви. Я не справилась с искушением, стала распоряжаться чужими деньгами, а потом – чужими жизнями. Выигрывала, не задумываясь. Ставила, на что придётся. Срывала банки, а гора фишек передо мной неуклонно росла. Мне казалось, что главный праздник моей жизни ещё впереди. Но вдруг фиеста закончилась. Я огляделась по сторонам и увидела, что нет ни фишек, ни рулетки, на зелёного стола. Будто всё это мне приснилось, а наяву – серый туман за окном. И мысль о том, что не будет уже ни снега, ни дождя, ни солнца; одни лишь низкие тучи над унылыми крышами… Небытие? Zero? – Дина попыталась улыбнуться, но только скривила лицо. – Я понимаю, что это справедливо. Я съела все сладости, мешок опустел. Я отгуляла своё.

– Ну, зачем же так? Вам нет и тридцати. В колонии тоже можно жить. Когда вы освободитесь, вам будет лет сорок пять, а, может, и меньше. Всегда можно выйти по условно-досрочному, если хорошо себя вести. У вас отличное здоровье, раз удалось вернуться к жизни после смертельной инъекции морфина, а ведь вы недавно перенесли сложнейшую операцию. Не теряйте надежду.

Озирский улыбнулся солнечно, открыто, и в то же время устало.

– Может быть, вы хотите отдохнуть, прилечь? Вижу, что вы утомились. Кстати, я тоже…

– Я не устала, Андрей Георгиевич. Теперь моя душа спокойна. – Дина действительно посветлела лицом, и стан её распрямился. – Плохо мне стало накануне Нового года, когда я поняла, что влипла. Мне дали последний шанс вернуться к нормальной жизни, проявить себя не на поприще блуда и убийств, а как добропорядочной матери. Нужно было сохранить беременность, пойти на кесарево. Пожертвовать временем, деньгами, нервами ради здоровья девочки, моей Аиды. Но я тогда не знала, что случится после, и потому решительно направилась к станции метро «Алексеевская». Там я однажды делала мини-аборт, без операции. Но нужного врача не оказалось на месте – он заболел. Надо было всё сразу понять, но как же! Я привыкла любой ценой добиваться своего. В женскую консультацию я и не думала обращаться – пока они все анализы сделают, у меня на нос живот полезет. Выкурив сигарету и сплюнув в снег, я завела «Пежо» и поехала по другому адресу, где меня тоже один раз выручили. Там подтвердили беременность, сделали анализы экспресс-методом и уже хотели делать аборт, но в последний момент измерили мне температуру. Она оказалась повышенной, да ещё до тридцати восьми и трёх. Мне посоветовали вылечиться и только после этого обратиться в заведение. Оказалось, что я подцепила грипп, с которым пролежала две недели. Меня рвало мучительно, с судорогами, и я хотела избавиться от этого ребёнка как можно скорее. Он ведь мог после гриппа родиться ненормальным, а мне было достаточно Стаса. Как только поднялась, направилась в пятьдесят третью больницу. Там отправили на рентген матки и заявили, что стенки истончены, может быть прободение, и потому лучше родить. Не захотели брать ответственность и отправили восвояси для размышлений. Меня трясло от ненависти к проклятому зародышу, который грозил испортить всю мою жизнь. Столько раз везло с абортами, а тут как стена встала! После того, как мне отказались в «Юноне» на Денежном, я отправилась в женскую консультацию. На приёме у гинеколога пустила слезу: «Ребёнок зачат в нетрезвом состоянии, и потому, несмотря на противопоказания, прошу сделать мне аборт. Я – мать-одиночка, сын с рождения инвалид, нигде не работаю. И вы обязаны…» Оделась буквально в лохмотья, ничего не ела три дня, чтобы выглядеть нищенкой. Нет, всех заклинило. «Ни в коем случае! Придётся матку удалять после прободения, сами в суд на нас подадите и вчините многомиллионный иск!» Я попыталась уговорить себя отступиться. Воображала, что уже достаточно нагрешила, и после смерти встречу души убитых детей. У ребёнка уже бьётся сердечко. Это не комок слизи и мяса, в человек. У него есть глаза, все органы, даже отпечатки пальцев. Двенадцать, уже почти двенадцать недель! Ещё немного, и я решусь завести Стасику братишку или сестрёнку. В последний момент приятельница дала координаты фирмы «Зевс плюс», которая специализировалась на урологии и андрологии. Но у директора фирмы был знакомый гинеколог. Он никаких справок не требовал – только знай плати! Принимал, правда, не всех, а только знакомых или по рекомендации, чтобы не вышло неприятностей. Анька меня рекомендовала директору, шустрому молодому брюнету по фамилии Живцов, девчонки его называли Живчиком. Он москвич, но стажировался в Штатах, входил в тамошнюю ассоциацию урологов. Анька в «Зевсе» и аборты делала, и от мочеполовых инфекций лечилась, так что знала все ходы и выходы. Живчик при мне позвонил на дачу какому-то Андрею, вызвал его срочно. Прошу вас не упоминать нигде название фирмы, имена этих ребят. Лёха-Живчик и Андрей просто вняли моим уговорам, причём сделали это с огромной неохотой…

– Обещаю, что фирму не тронут, – успокоил Озирский.

– Я вышла от Живцова в коридор, а там мужики одни сидят. Ветераны с простатой – по записи УЗИ делать. Ещё парочка заявилась – фаллос мужу приспичило наращивать. Оба рваные, худые, бледные. Он – в тапочках, это зимой-то! Она тоже в обуви, которая каши просит. В очках, хвостик куцый на затылке тесёмочкой перевязан. Безрукавочка зелёная, потёртая… – Дина глотала слёзы, и руки её дрожали. – Ещё им до фаллоса дело есть! Всё ценное, конечно, загнали, что в доме оставалось. Лучше бы витамины кушали, честное слово! Короче, через два часа явился этот Андрей – огромный, как медведь, бородатый, в тонированных очках. УЗИ опять сделал, и тут… – Дина сжала кулаки, поднесла их к горлу. – Сказал, что девочка будет… Может, одумаюсь? Спросил, есть ли другие дети. Сын, говорю, восемь лет, церебральник. «Так, наверное, нужно дочку теперь родить? Всё у вас нормально, не спешите…» Я взбесилась и сказала: «Не за уговорами пришла, уже двадцать раз подумала. Делайте, что говорят, за то и деньги плачу!» Андрей горестно вздохнул, развёл руками и пошёл переодеваться. Ну и всё, я сожгла мосты. Через час меня отвезли домой на машине той фирмы. От наркоза я ещё не отошла, и тошнило меня так, словно всё оставалось по-прежнему. Время от времени я засыпала и забывала, что натворила утром. Очередной аборт стал как будто первым, и перенесла я его не так, как другие. Мне почудилось тогда, что именно Андрей по моей просьбе перерезал ниточку, которая ещё связывала меня с миром живых. Я оттолкнула протянутую руку Провидения. Не всплыви история с шантажом, нашлась бы другая проблема. Жить далее не имело смысла. Всё, что случилось позже, вы знаете. Не будем об этом.

Дина перекинула длинную ногу через сидение старомодного стула, подошла к столу, взяла со скатерти сумочку без ручек. Раскрыла её и нечаянно выронила на стол зажигалку, покрытую тончайшим слоем золота. Взяла её в кулак, крепко сжала.

– Я покурю пойду…

– Да, конечно. – Озирский с трудом подавлял зевоту. – Мы с Оксаной подождём вас здесь. Но не задерживайтесь, у меня ещё есть вопросы.

– Нет-нет, я быстро! – Дина с улыбкой смотрела на меня, а по смуглым, покрытым золотистым пушком её щекам текли слёзы. – Оксана, вы погубили и спасли меня одновременно. И мне, в свою очередь, тоже хочется пасти вас, выручить из беды. Будьте счастливы и берегите девочку. Знаете, какая фотография произвела на меня самое сильное впечатление? Та, где вашей малышке всего час от роду. Редко какой ребёнок может похвастаться столь ранней съёмкой. Вы сказали, что рожали на дому…

– Да, в воду, по Чарковскому.

Мне хотелось поскорее прилечь куда-нибудь и как следует выспаться. Судя по всему, и Озирский не собирался возвращаться в Москву.

– Устал я, как лошадь, Дина Геннадьевна. – Озирский щурился на ярко горящую лампочку под потолком. – И Оксана сидя спит. Между прочим, на дворе уже тридцать первое августа…

– Я вам постелю на веранде. – Дина секунду смотрела на нас обоих, а потом вышла, плотно прикрыв за собой дверь.

Я прикрыла глаза и опустила голову на валик оттоманки, потому что уже плохо соображала и хотела воспользоваться недолгой передышкой. Но вдруг сквозь тяжёлую дрёму услышала, как заработал мотор «Пежо» под окнами; и Озирский вскочил с дивана. Стремительно и бесшумно, как зверь, он бросился на веранду, и я на ватных ногах следовала за ним. Понимала только одно – Дина в дом не вернётся, она уезжает. Куда? В город? Только теперь, выложив нам всё, решила скрыться? На что она надеется – ведь умная баба…

Андрей махнул мне рукой, и я покорно подчинилась. В ушах шумело, глаза закрывались, и всё происходящее казалось ирреальным. На веранде было темно, я ничего не разглядела, зато больно ушибла колено о сундук и, ойкнув, согнулась. Андрей же, ногой распахнув дверь, выпрыгнул прямо к раскрытой калитке.

Кругом пахло всевозможными цветами, и только этот аромат вернул меня к жизни. Озирский был уже в проезде между двумя рядами заборов. Он смотрел в сторону реки, где урчал мотор «Пежо». Ни фар, ни габаритных или сигнальных огней Дина не включила, и потому её машину мы не сразу смогли разглядеть. Посёлок был погружён во тьму; не горело ни одно окошко, не говоря уже о фонарях.

– Быстрее, ну!.. – прохрипел шеф, когда я наконец-то прихромала к нему с крыльца.

После светлой комнаты нам обоим трудно было ориентироваться, но всё-таки мне удалось различить тропки, грядки, бочку с водой, перевернутую тачку. За нашими спинами, в окошке, надувалась парусом и опадала белая занавеска, и шелестели на клумбе метёлки с блестящими ягодами, которыми обычно украшают букеты.

В саду Емельяновых было так тихо, что я невольно попробовала прочистить пальцами уши. Кроме запаха цветов я различила какой-то ещё, очень противный. От этой, до боли знакомой вони, по моей спине потёк пот, а перед глазами вспыхнули огни встречных фар. Сквозь мерзкое амбре уже не пробивалось благоухание флоксов, в нём растворился запах перегретой земли и увядающей ботвы. Да, в саду пахло очень знакомым, липким, заползающим в каждую клеточку мозга, тела…

– Да куда же она, блин?… – крикнул Озирский откуда-то издалека.

Когда он успел отбежать так далеко? Прошло ведь несколько секунд. А я, уже понимая, что на участке воняет бензином, пыталась понять, что же задумала наша неутомимая клиентка. Неужели захотела сжечь нас в домике, как Конторина? Да нет, она не станет вредить сестре таким поступком, да и окна с дверями в таком случае не мешало бы чем-нибудь подпереть.

Мы ведь выскочили, и какой тогда смысл поливать стены бензином? А, может, в опасности наш джип?.. Я задыхалась от бензиновой вони, меня чуть не вырвало. И как только токсикоманы эту дрянь нюхают, кайф ловят? Для меня, например, нет в мире ничего гаже…

Наш внедорожник стоял за сараем, в кустах смородины. Ни рядом с ним, ни в салоне я никого не заметила. Потом побежала следом за Андреем к речке, потому что в любом случае должна была страховать его. Увидев меня рядом, шеф обернулся. Но вместо озорной, лучезарной, так часто освещавшей его лицо улыбки я увидела страдальческий оскал…

Мы понимали теперь друг друга без слов, и за какие-то доли секунды в моей голове словно пронёсся ураган. Мысли налетали одна на другую, путались, разлетались и снова роились; вспыхивали огненным курсивом, разрывали мой лоб, мои глаза, которые, казалось, готовы были лопнуть.

Дина сказала, что ей некуда и незачем бежать от нас – особенно после скандальной исповеди, записанной на диктофон с её согласия. Значит, Дина ничего не боялась. Не боялась именно потому, что приняла самое главное в своей жизни решение. Правда, ей пришлось делать это уже во второй раз, потому что первая попытка оказалась неудачной…

Если мы сейчас не перехватим её, Дина скроется от правосудия. И никакая милиция не найдёт её, не доставит приводом; и агентура Озирского окажется бессильной. Я уже в тот момент поняла, что мы не сумеем догнать Дину, но всё-таки надежды не теряла.

Она ходила на кладбище к родным, а потом перестала, так как надеялась вскоре встретиться с ними. Гуляла по Красной площади, сидела в одиночестве за ресторанными столиками, кормила в парках птиц и собак…

Дина прощалась. Прощалась по отдельности с каждым местом, где когда-то бывала. Сидя на пляже в Серебряном Бору, смотрела на быструю воду и представляла, как река её жизни несётся к устью, и ни какая, даже самая мощная преграда, не помешает песку высыпаться из часов. «Наружники» доложили, что Дина пересыпала песок из ладони в ладонь, не могла уйти в тень, будто пыталась как можно дольше пробыть под солнцем перед переходом в вечный мрак и холод…

– Дина!!! – заорал Озирский, бросаясь сквозь кусты куда-то в сторону.

И я, путаясь в траве, царапая колени о ветки и натянутую кем-то из дачников проволоку, последовала за ним.

– Динка! Дура!! Не смей!!!

Мы с Андреем бежали к Дининому «Пежо», который стоял у речного обрыва. Огни по-прежнему не горели, но в салоне кто-то сидел; бензином пахло оттуда. Время на миг застыло, а потом, как показалось мне, рассыпалось искрами, вспыхнуло прямо перед нами. Пламя охватило «Пежо», сухую траву, кусты, даже крону растущей неподалёку берёзы. Я зажмурилась, не веря своим глазам. Пылающая машина сорвалась с места и покатилась в ту сторону, где тихо плескалась речка.

Стало светло, как днём. Я, оцепенев от ужаса, чувствуя, что седею, старею и схожу с ума, увидела всё золотым – и берёзу, и кусты, и траву, и берег реки, и воду. На стёклах окон, выходивших в нашу сторону, тоже плясало пламя. Кажется, я страшно закричала, но голоса своего не услышала. И неба не было больше, и звёзды пропали, а остался лишь один жуткий огонь, странный, очень светлый дым и запах бензина, горящей резины, краски. Всё это было везде, и внутри меня – тоже.

Андрей уже хотел, несмотря ни на что, прыгнуть к машине, разбить лобовое стекло, тем самым остановив её, дать Дине глотнуть свежего воздуха. Я заметила в руке у шефа увесистый камень и удивилась, как он умудрился отыскать нужную вещь в такой темноте и суматохе. Но в это время порыв сухого жаркого ветра раздул огонь, словно какая-то неведомая сила мешала Андрею совершить задуманное. Озирский прыгнул назад, чтобы пламя не перекинулось на него и на меня. Он понял, что только погибнет сам, а Дину всё равно не спасёт.

Она заперлась в машине, которую подарил ей Владимир Огнев, и ни за что не откроет замки. Она сгорит внутри своего «Пежо», а мы должны отбежать подальше, пока не рванул бензобак.

Среди листвы засветились окна соседних домиков. Кто-то из дачников выскочил на крыльцо, пытаясь понять, что же происходит. А «Пежо» доехал по края обрыва, на мгновение остановился и, кувыркаясь, полетел с обрыва. Озирский, потный, с закопченным лицом, с сожжёнными волосами и бровями, в лохмотьях, оставшихся от куртки и майки, круто матерился, стоя на самом краю обрыва, и не думал о том, что автомобиль сейчас взорвётся.

Мне казалось, что «Пежо» горит уже целую вечность, а на самом деле прошло две-три минуты.

– Ложись! – Андрей швырнул меня на траву, и сам упал сверху.

Сокрушительный взрыв потряс весь посёлок. Маслянистый, огненный с чёрным столб, казалось, опалил звёзды. Скорее всего, Дина начинила свой автомобиль боеприпасами – чтобы на сей раз наверняка не спасли. Бывший каскадёр Андрей Озирский считался лучшим специалистом по огненным трюкам, и Дина, разумеется, знала об этом. Дым стелился по земле, клубами тянулся к небу, обволакивал заборы и крыши. Я сумела увидеть стареющий месяц, который обычно появлялся под утро, и в его свете – маленькие, жалкие, будто бы перепуганные домики, в окнах которых уже не было стекол…

Кричали все – люди, земля, вода, песок, камни. Даже собаки не лаяли, а безостановочно орали. Горланили петухи, в каком-то из сараев заревела корова. И суматошно ржала лошадь за рекой. Берег пополз с пустоту; огромный пласт сухой земли вместе с травой и корнями отвалился, и с плеском рухнул в горящую речку.

На месте глаз у Андрея были тёмные ямы. Из них, размазывая копоть, лились чёрные слёзы. На жилистой шлее моего шефа блеснула серебряная цепочка с нанизанной не неё пулей – той самой, которую пять лет назад врачи извлекли из его сердца.

– Теперь Буссов к развязке не успеет, – неожиданно спокойно, буднично произнёс Озирский и погладил меня по взлохмаченной голове. – Собирался вернуться третьего сентября, но всё произошло слишком быстро. Тем не менее, мы выполнили задание, Оксана. Встань, тебе нечего стыдиться. На все вопросы, которые задавал нам Илья Брайнин, даны ответы.

Я смотрела на Андрея снизу вверх, стоя перед обрывом на коленях, и думала, что я, одна только я, виновата в случившемся. Стояла спиной к собравшейся толпе и чувствовала на себе взгляды Галины, Софьи Ксенофонтовны, Найки, и панически боялась повернуться к ним.

А когда повернулась, то увидела, что они не смотрят на нас с Озирским. Все, в том числе и родные Дины Агаповой, глядели туда, вниз. Кое-кого рвало, но и те не уходили. Смотрели, как горела вода в реке, и горели её берега. Я медленно поднялась с колен и подумала, что вряд ли смогу пережить эту ночь. Перед моими воспалёнными глазами светилась в эмалированной миске красная смородина, на блюдах и тарелках остывали приготовленные к нашему приезду кушанья. И мерно жужжащие пчёлы кружились над открытой банкой малинового варенья…