Глава 17

2:00

Мы с Джен занимаемся любовью. Она извивается подо мной, ее живот и бедра резко подаются вверх, бьются о мои. Она царапает мне спину, сжимает ягодицы, а потом ее пальцы постепенно соскальзывают по моей ноге до середины икры, до места, где нога внезапно заканчивается твердым, бугристым обрубком. Но нет. Это не я, это Уэйд навалился всем своим весом на Джен, а я сижу у окна в кресле и пялюсь на них, одновременно пытаясь пристегнуть ремешки и лямки протеза, чтобы убраться отсюда к чертовой матери. А вот это снова я — лежу в атласной колыбели меж ног Джен, но это уже не Джен, это Пенни Мор, а я нормальный, с двумя целыми нижними конечностями, и ноги Пенни тесно обвивают мое тело, она стонет, покусывает мое ухо, и мне невероятно хорошо. И тут за спиной у меня раздается низкий утробный рык, и, оглянувшись, я вижу ротвейлера, а из его пасти свисают клочья красной футболки моего брата Пола и капает густая белая слюна. Я оборачиваюсь к Пенни, но теперь это не Пенни, это Челси, подружка Филиппа, и у меня снова культя вместо ноги, а пес приседает, готовясь к прыжку, но я, как ни стараюсь, не могу выпростать свой член из Челси, потому что она продолжает мерно раскачиваться, облизывая губы и закатив глаза. И вот ротвейлер прыгает, и я чую его острый звериный запах, и его челюсти смыкаются сзади у меня на шее, и я зажат между бывшей подружкой Филиппа и свирепым псом, как ветчина в сэндвиче, и ног у меня не две, а полторы, и я не хочу умирать такой жалкой смертью. Я ощущаю жгучую боль там, где в меня впились зубы ротвейлера, и начинаю истошно орать — мой вопль заполняет весь подвал. И я просыпаюсь — в поту, дрожа крупной дрожью.

Воистину, тут приложил руку Стивен Кинг. Это он записывает мои сны на сетевом форуме журнала «Пентхаус».

 

Глава 18

8:25

Я моюсь, и тут, как всегда, вырубается свет. Когда я выхожу из душа в сумрак подвала, Элис в запахнутом халатике уже возится у электрощитка.

— Место встречи изменить нельзя, — говорит она.

— Дерьмо, а не дом, — отзываюсь я.

Элис улыбается.

— Какую пробку на этот раз вышибло? Наверно, ту же.

— В прошлый раз была четырнадцатая.

— Я не различаю номера, темно.

Я подхожу ближе, придерживая полотенце рукой.

— От тебя пахнет, как от ребеночка.

— У них тут только детский шампунь.

— Мне нравится этот запах. — Она подается чуть назад, ко мне, вдыхает глубже. — Запах только что вымытого младенца.

— Да… верно…

От ее волос идет густой медовый аромат — она недавно мыла их шампунем и сушила феном… халатик совсем тоненький… а я теперь всегда на взводе — и от снов, и от долгого воздержания. Короче, ощущения не братско-сестринские.

— Когда снова соберусь с кем-нибудь на свидание, куплю крутой мужской шампунь, — произношу я.

— Да уж, купи, — откликается она и поворачивается ко мне лицом. — Мы так и не поговорили о тебе, Джад. Ты как, справляешься?

— Вполне. — Я стремлюсь поскорее закончить разговор — и по эмоциональным, и по чисто физиологическим причинам. — Вот эта пробка.

Я тянусь через плечо Элис, чтобы включить свет. Но он не загорается. Наоборот, сверху раздается вопль Пола:

— Какого рожна? Кто балуется с предохранителями?

Элис хихикает и, повернувшись к щитку, исправляет мою ошибку.

— Пол всегда заполняет зарплатную ведомость, сидя на толчке.

— Мудро. Два больших дела одним махом.

Она смеется и нажимает оранжевую кнопку. На этот раз выбор верен.

— Да будет свет, — говорит она.

— И стал свет.

— Джад, послушай… — Элис снова поворачивается ко мне. — Тебе сейчас нелегко, а твое семейство большой отзывчивостью, скажем так, не отличается. Если захочешь поговорить, помни — мы с тобой друзья. И друзьями стали много раньше, чем родственниками.

— Спасибо, Элис. Я помню.

Она порывается еще что-то добавить, но потом просто кивает и целует меня в щеку. Я наклоняюсь чуть вперед: не столько чтобы подставить щеку, сколько чтобы избежать случайного контакта ниже пояса, поскольку член — в полной боевой готовности… Эх, мне бы его жизнелюбие… И твердость.

9:37

Завтрак подан. Естественно, на соседских блюдах. Стараниями родительских друзей выпечка продолжает поступать ежедневно, а сортирует поступления Линда, которая каждое утро открывает дверь своим ключом и принимается хозяйничать. Сегодня зашел и Хорри — он задумчиво пьет кофе и украдкой, из-за кружки, поглядывает на Венди. На его футболке написано: Ты — урод, но прикольный. Его тугие мышцы распирают майку — мне о таких остается только мечтать. Трейси мажет маслом бублик для Филиппа, а Филипп наливает сливки ей в кофе, и они улыбаются друг другу так нестерпимо, что я отвожу глаза. Судя по всему, залп из трех орудий — Челси, Жанель и Келли — прошел без серьезных последствий. Венди кормит дочку из бутылочки, а Барри жует кекс и читает «Уолл-стрит джорнэл». Райана и Коула за столом нет, они на кухне смотрят мультики. Мама тоже на кухне, вместе с Линдой — разбираются с очередными подношениями. Надо же, умер один еврей, а еды подвалило — хоть самолет снаряжай для голодающих Африки. Элис мажет обезжиренную сырковую массу на рисовый крекер, а Пол подле нее жует пончик в шоколадной глазури. Пол сидит почти во главе стола. Почти — потому что там еще папин стул, который, по традиции, никто не занимает.

Едят все молча. Заговорить никто не отваживается.

— Послушайте, — начинает Пол. — Надо бы обсудить, что будет с Точкой.

Папино слово. Это он называл свой бизнес Точкой. Не магазином, не компанией, а просто Точкой. «Еду на Точку», — говорил он. Или: «Мы взяли на Точку новую продавщицу». Видимо, Пол перенял у отца это словечко. Элис поднимает глаза, и я чувствую, как она напряжена, как сопереживает мужу. Эта женщина за-мужем. И стоит за мужа горой. Она знает все, что он сейчас скажет.

— Что именно обсудить? — спрашивает Филипп.

— В какой-то момент к нам зайдет Барни, изложит папино завещание в деталях, но кое-что я хочу объяснить заранее. Половину бизнеса отец оставил мне. Вторая половина принадлежит теперь Венди, Джаду и Филиппу, в равных долях. То есть каждый из вас отныне владеет одной шестой дела, которое за последние три года не принесло ни цента прибыли. Так что на доходы надеяться нечего. Барни попросит банк оценить ваши доли, и затем я выкуплю их у вас по рыночной стоимости. Возможно — это зависит от результатов оценки — я не смогу набрать нужную сумму сразу, и надеюсь, вы мне дадите некоторую отсрочку.

— Ну а по самым грубым прикидкам, на сколько потянет одна шестая? — спрашивает Филипп. — Какова цена вопроса?

— А как же мама? — спрашивает Венди. — Разве ей ничего не причитается?

— Маме причитается отцовская страховка и пенсия, так что — с учетом ее гонораров — она более чем обеспечена, по гроб жизни, — отвечает Пол. — Я понимаю, вы все наверняка ожидали, что отец оставит нам куда больше. К сожалению, практически все его состояние вложено в дело, причем дело сейчас не в лучшем виде. Ну, разумеется, есть еще дом. Его оценивают примерно в миллион. Отец передал дом в управление трастовой компании. Когда мама его продаст, каждый из нас получит кругленькую сумму.

— Я не собираюсь продавать дом, — откликается мать с порога кухни.

— Естественно, не сейчас.

— Никогда. И не рассчитывайте. Мне только шестьдесят три года.

— Я просто имел в виду, что…

— Я знаю, что ты имел в виду. Ты хочешь вскрыть полы и поискать тайник. Так вперед, не стесняйся! Но насчет дома не обольщайтесь. Я намерена в этом доме умереть. Причем не завтра.

— Мама, успокойся, — говорит Пол, обменявшись с Элис встревоженным взглядом. — Будем считать, что я ничего не говорил.

Мать снова открывает рот, но сзади подходит Линда и кладет руку ей на плечо:

— Хилл, он не имел в виду ничего плохого.

— Это наш дом! — не унимается мать.

— Я знаю, знаю. Успокойся. — Линда уводит ее на кухню.

Мы все сердито смотрим на Пола. Зачем он вообще втянул нас в этот разговор?

— Дело в том… Я вкалываю с утра до ночи, пытаюсь спасти этот гребаный бизнес. И не факт, что мне это удастся. На сегодня речь идет о закрытии одного, а может, и двух магазинов.

— А я как раз намеревался войти в семейное дело, — произносит Филипп.

Ничего себе заявленьице! Все ошеломленно умолкают. Элис квадратными глазами смотрит на Пола. Трейси смотрит на Филиппа — гордо и одобрительно. Даже Барри, включившись в происходящее, откладывает газету. Венди весело подмигивает мне: Кажется, будет не скучно!

— Ты о чем? — спрашивает Пол.

Филипп вытирает рот салфеткой. Откашливается.

— Я не так давно обсуждал это с папой. Он выстраивал свой бизнес для нас, мечтал нам его передать. Не как наследство, а как… наследие! И я хочу продолжить его дело.

— Отлично, Филипп. — Пол кивает и отставляет чашку. — Что именно ты хотел бы делать в компании?

— Я хочу помочь тебе развивать дело. Компания должна расти.

— Растить, значит, хочешь? Как свою коноплю?

— Я тогда получил доход!

— А сколько мы потратили на адвокатов, чтобы выпутать тебя из этой истории?

— Послушай, Пол. Ты в меня не веришь, это понятно. Я и сам в себя никогда особо не верил. Но люди меняются. И я теперь тоже другой. Мы с тобой хорошо дополняем друг друга, Пол. Ты у нас — мозговой центр, и никто на твою роль не покушается. Но как насчет рекламы и маркетинга? Работы с кадрами? С прессой? Пол, я в этом деле ас, я умею общаться с людьми, а ты нет. Ты хороший парень, но жутко упертый и, если честно, не самый приятный в общении. Всех вокруг распугать можешь одним своим видом. Вот сейчас, например, на тебя страшно смотреть. Ты красный как помидор. И дышать забыл. Эй, народ, он дышит или уже не дышит?

Пол с силой ударяет кулаком по столу.

— Это моя жизнь! — кричит он. — Я угробил последние десять лет на эту компанию и едва свожу концы с концами. Я по уши в долгах, компания того и гляди гикнется. Прости, Филипп, но мы не можем сейчас устраивать экскурсии в мир бизнеса для неудачников.

— Понимаю твои доводы, Пол, — терпеливо говорит Филипп. — Но речь идет о семейном деле, так что шансы поучаствовать у нас с тобой равные. Мы ведь из одного курятника.

Пол поднимается, резко отодвинув стул:

— Разговор окончен.

В комнату входит встревоженная мать:

— Какой разговор?

— Ну, ясно, — примиряюще говорит Филипп. — Для вас это как гром среди ясного неба. Нужно время переварить.

— Что переварить? — спрашивает мать. — Мне кто-нибудь объяснит, что происходит?

— Тут нечего переваривать, болван! Ты не будешь у меня работать!

— У тебя — не буду. С тобой — буду. Я выкуплю доли у Джада и Венди. Джад, тебя ведь в бизнес не тянет, правда? А ты, Венди, и без того богаче иранского шаха.

Я украдкой смотрю на Барри — не обиделся ли? Похоже, что нет.

— Да что ты выкупишь, цыпленок? Ты и костюма приличного себе купить не в состоянии.

— Люди меняются, брателло.

Тяжелый взгляд Пола надолго задерживается на Трейси, и на лице его появляется кривая, горькая усмешка.

— Что ж, все понятно, — говорит он, качая головой. — Помолвка с далеко идущими планами. Продажная тварь.

Филипп вскакивает:

— Как он ее обозвал?

— Не ее. Я тебя обозвал. Ты всегда был продажной тварью.

— А ну повтори!

— Только не в доме! — говорит мать. Она никогда не разнимала наших драк, наоборот, считала, что при здоровых отношениях в семье братья должны время от времени мутузить друг друга. Главное, чтобы ничего не разбили, поэтому — не в доме.

Пол надвигается на Филиппа, и с каждым шагом его преимущество в росте и весовой категории видно все разительнее. Когда они стоят уже почти вплотную, между ними втискивается Трейси.

— Отлично, друзья мои, — говорит она громко и четко, словно ведущая на семинаре. — Каждый из вас высказал свою точку зрения и привел доводы, которые противная сторона должна рассмотреть и обдумать. По возможности непредвзято. Никто не обязывает вас принимать безотлагательные решения. И никакие решения невозможны, пока вы оба не посмотрите на ситуацию под иным углом, не попробуете понять друг друга. Поэтому давайте договоримся, что дальнейшее обсуждение откладывается до тех пор, пора вы не воспримете новую информацию в полном объеме и не внесете поправки в собственную точку зрения. Договорились?

Мы таращимся на Трейси, точно она толкнула речь на каком-то древнем языке. Наша семья состоит из бойцов и зрителей. Логические доводы и апелляция к разуму нам абсолютно чужды, они подрывают устои нашей жизни. Пол оглядывает Трейси с головы до ног, словно ставит под вопрос само ее существование. Потом кивает и переводит взгляд на Филиппа:

— Тупица. Недоросль. Продажная тварь.

Филипп сияет голливудской улыбкой.

— Жалкий импотент.

Руки Пола взлетают так резко и смыкаются на шее Филиппа такой железной хваткой, что даже трудно сказать, отчего вскрикивает Элис — от наглости Филиппа или от страха, что Пол его просто убьет. Они катятся по полу и врезаются в сервант, сбивая блюда с едой, подсвечники, а заодно и не успевшую вовремя отскочить Трейси.

— Только не в доме! — Мама встает над Полом и Филиппом и отвешивает каждому по подзатыльнику. — На улице деритесь в свое удовольствие.

Неизвестно, каким уроном для дома и лично для Филиппа все это могло закончиться, если бы на пороге — точно мираж, точно призрак, вплывший из прихожей в комнату, — не появилась Джен.

— Всем привет, — говорит она со смущенной улыбкой.

При виде Джен все присутствующие, не говоря уже о моих внутренних органах, напряженно замирают. Ошеломленный Пол застывает, занеся кулак над Филиппом.

— Дверь была незаперта, — поясняет Джен. — Надеюсь, я не помешала…

— Джен, дорогая, — произносит мать, мгновенно взяв себя в руки. — Какой приятный сюрприз.

Бывают моменты, когда мать ведет себя так, словно мы с ней существуем в разных, непересекающихся мирах. Сначала она невозмутимо наблюдает, как ее сыновья, старший и младший, дубасят друг друга, и волнуется только за фарфор и хрусталь, а потом говорит «добро пожаловать» женщине, которая разбила жизнь ее среднему сыну. И все — не моргнув глазом.

Что до меня… Я в полном потрясении. Джен приехала, Джен здесь, и теперь все станут разглядывать осколки нашего брака под микроскопом. Одновременно я внутренне невольно вскидываюсь: вдруг ее приезд что-то значит? Вдруг это значит, что мы снова будем вместе? Внезапно это больше не кажется невозможным: беременность оказалась ложной тревогой, Джен останется на шиву, мы с ней ночью устроим тяжелый разбор полетов, я буду кричать, она плакать, но мы все равно будем трахаться на раздолбанном диване в подвале. Отсидев шиву, мы вернемся домой и начнем все сначала. Я даже не заеду за вещами к супругам Ли — пускай все останется их следующему обездоленному жильцу. А я куплю себе все новое, и у нас начнется новая жизнь.

Джен смотрит на меня. Я — на нее. И тут я вспоминаю про деньги, про шестнадцать тысяч долларов, что лежат в конверте на дне моей спортивной сумки. Это те самые деньги, которые она угрожала снять с нашего общего счета, когда звонила мне на автоответчик. Она приехала не мириться и даже не выразить нам соболезнования. У нее в животе ребенок Уэйда, а в башке — наши деньги. Во мне снова вскипает гнев, а заодно и здравое презрение к самому себе, идиоту, который мечтает воссоединиться с женой, наставившей ему рога.

— Я вам так сочувствую, — говорит Джен, обнимая мою мать.

— Спасибо, милая.

И тут, не дав этой сюрреалистической сцене достигнуть апогея, Филипп улучает момент, выскальзывает из-под занесенного кулака Пола и наносит ему резкий неожиданный удар в челюсть. Пол брякается на пол. Вскочив на ноги, Филипп победоносно встает над Полом, потирая ушибленные пальцы. Джен смотрит на меня, удивленно вздернув брови. Я в ответ пожимаю плечами. И в этот момент мы — снова мы, потому что понимаем друг друга без слов. Но я тут же вспоминаю, что это не так, и отвожу глаза. Элис бухается на колени возле Пола — пытается привести его в чувство. Трейси поспешно уводит Филиппа из комнаты.

— Ну и кто из нас тупица? Кто продажная тварь? — вопит Филипп, морщась от боли в руке.

Нам явно пора смириться с реальностью и совместных трапез больше не устраивать.

 

Глава 19

10:00

— Я так тебе сочувствую, твой отец был чудным человеком.

Мы остались в столовой вдвоем, и Джен тянется меня обнять, но я шарахаюсь от нее, как от прокаженной. Она опускает руки и печально кивает. На ней темно-синее платье, широкое и короткое, до середины бедра. Запах ее духов сразу напоминает мне нашу спальню. Как же я хочу домой!

— Почему ты ничего не сказал?

— Ты всерьез? Не понимаешь?

— Нет, наверно, понимаю, — говорит она. — Тебе сейчас тяжело.

— Ну, смерть его не была такой уж неожиданной. Я справлюсь.

— А домой когда собираешься?

— У меня больше нет дома.

— Домой — в смысле в Кингстон.

— Примерно через неделю.

Она смотрит на меня с иронией:

— Ты намерен провести здесь целую неделю? Когда мы приезжали сюда вместе, ты был готов хлопнуть дверью уже через час.

— Мы сидим шиву.

— Боже! Вот не думала.

— Представь. Отец так захотел.

На миг ее внимание привлекает полуразоренное блюдо с копченым лососем.

— Почему так воняет?

— Это рыба. Вообще-то рыба всегда пахнет.

— Может, выйдем на улицу? Я не переношу запах рыбы… ну сейчас… сам понимаешь.

— Мне он не мешает. А ты ведь ненадолго.

— Джад, пожалуйста. Я понимаю, сейчас не лучшее время, но мне правда очень надо с тобой поговорить.

— Говори. Что ты там еще припасла, чего я не знаю? Вы с Уэйдом намерены пожениться?

— Нет. Вовсе нет. — Она оглядывает стол с остатками еды, надкусанными бубликами и булочками, разбросанными помидорами, огурцами и перцами, разлитым кленовым сиропом и крошками от вафель — там, где сидели Райан с Коулом.

— Уже неплохо. Поскольку измена не лучший фундамент для нового брака.

— Фу, черт…

— Что такое?

Она смотрит на меня беспомощно и, зажав рот рукой, выбегает из комнаты.

Ее отчаянно рвет в уборной. Я жду. Наконец она спускает воду и, сев на пол, спиной к стене, вытирает рот куском туалетной бумаги.

— Мерзкий токсикоз, — говорит она, переведя дух.

Она смотрит на меня, и что-то в ее взгляде меня настораживает. Когда люди женаты много лет, случаются моменты ясновидения или чтения мыслей — короче, называйте это как угодно, но я точно знаю, что она сейчас скажет, хотя она еще не произнесла ни слова. Только это невероятно. Этого просто не может быть.

Насколько я помню, в последний раз мы занимались сексом месяца три назад. Такой заурядный, ничем не выдающийся акт, который случался у нас все чаще, хотя когда-то мы клялись и божились, что до рутины ни за что не докатимся. Технически в нем не было никаких изъянов, член встал, влагалище повлажнело и впустило его, партнеры получили по памятному сувениру в виде оргазма. Беда в том, что после стольких лет семейной жизни незабываемый секс случается все реже и реже, не то что в былые времена. Причин тут много. Во-первых, оба партнера в этом деле поднаторели и уже знают, что сработает, а что нет, поэтому от прелюдии до оргазма можно добраться за пять-семь минут. А у хорошего секса много составляющих, и техника — далеко не главная.

Во-вторых, когда партнеры решают по жизни множество общих бытовых проблем, постоянно накапливается взаимное недовольство, вроде саднящей боли, вроде нарыва — тикает где-то на периферии сознания, не отпуская ни на минуту, даже когда супруги целуются, нежничают или самозабвенно трахаются. То есть даже когда Джен тяжело дышала мне в ухо и прижималась ко мне всем телом, в закоулках ее сознания свербила мысль о лампочке в подвале, которая перегорела неделю назад, а я никак не вкручу новую… а еще я никогда не задвигаю до конца ящики комода… ну и что, спрашивается?.. ну, не задвигаю… но, похоже, эти недозадвинутые ящики покушались на основы ее хрупкого мироздания… а еще она совершенно не выносила, когда я споласкивал миску из-под хлопьев горячей водой и, оставив в мойке, уверял, что она вымыта… к тому же я вечно забывал сказать, кто из ее друзей звонил, пока ее не было дома… А я — прямо в тот момент, когда входил в нее, когда чувствовал, как бьются подо мной ее длинные гладкие бедра, тоже мог думать о другом… о том, что жена моя стервозна и злопамятна, и порой — не далее как сегодня вечером! — склонна реагировать на какую-нибудь ерунду совершенно неадекватно, как завзятая сука, и проблемы наши от этого не решаются, а только усугубляются. Еще я могу во время секса думать о последнем отчете по кредитной карте, который прислали из «Америкэн экспресс»: Джен снова выбилась из бюджета на тысячу долларов… но об этом и заикаться не стоит, потому что на каждую покупку у нее найдется тысяча объяснений, да еще выяснится, что за эти покупки положены бонусы и в следующем месяце мы окажемся в плюсе. Поскольку это происходило не впервые, я прекрасно знал, что грядущие бонусы — полная фикция и надеяться на них смешно, а если они вдруг чудесным образом появятся на карте, Джен использует их в оправдание лишних трат в следующем месяце и за доказательствами в карман не полезет. Моя жена — большая умелица потратить деньги, и ее дьявольская бухгалтерия всегда сходится волевым решением, даром что при этом нарушаются все законы математики… Даже сотрясаясь в оргазме, Джен вполне может с досадой думать о том, что я не способен бросить грязные трусы в корзину для белья, а коплю их кучками на полу спальни… и как нелюбезен я был, когда на днях позвонила ее мама… а я, кончив — надо отдать мне должное — после нее, вполне могу внутренне поворчать на то, что она бесконечно висит на телефоне по вечерам, треплется то с матерью, то с подружками, и паста у нее падает со щетки и изо рта и остается засыхать в раковине жирными белыми слизняками, которые потом не отскрести. Джен не выносит приоткрытые ящики, зато загаженная пастой раковина — это нормально, это в порядке вещей.

Ничего серьезного, просто мелкие издержки брака, живого брака, который развивается своим чередом. Но случались и настоящие ссоры, по более значительным поводам. Вот тогда мы орали, лили слезы, а заодно выплескивали все до поры затаенные взаимные претензии, подробно излагали обиды, и секс после этого становился ярче, богаче, играл свежими красками, а потом все возвращалось на круги своя…

Так было и три месяца назад: мы трахались, механически терлись друг о друга, стремясь урвать немного тепла, близости или просто сексуального удовлетворения, а мысли наши роились отдельно — бессвязные, обрывочные, мелочные, исполненные раздражения и недовольства. И каждый был слишком погружен в себя, чтобы осознавать, что партнеру так же тягостно. А когда мы кончали, тела наши не излучали блаженного свечения, не оставались сплетенными, пока на них медленно, восхитительно высыхал пот нашей страсти. Мы испражнялись, принимали душ, надевали пижамы и — засыпали под тихое бессмысленное журчанье телевизора.

 

Глава 20

10:12

— Ты станешь отцом, — осторожно повторяет Джен.

— Каким образом?

Мы стоим во дворе у бассейна, который вышел из берегов из-за недавних дождей. Сегодня небо расчистилось, и солнце жарко полыхает сквозь остатки утреннего тумана.

— Срок — почти двенадцать недель. Сам посуди.

— Но ты не можешь знать наверняка, что ребенок мой.

— Могу. Уж поверь.

— Тебе? Было доверие, да все вышло.

— Это твой ребенок, Джад.

— Ерунда.

— Ребенок твой.

— Можешь повторять это сколько влезет, а я буду повторять, что это полная ерунда, так что лучше придумай что-нибудь новенькое.

Она смотрит на меня долгим взглядом, а потом, тряхнув головой, произносит:

— Как выяснилось, Уэйд бесплоден. У него не может быть детей.

Я смеюсь. Сам себе удивляюсь, но смеюсь. Хотя ничего даже мало-мальски смешного во всем этом нет: жена, которая мне изменила, которая мне вообще больше не жена, с которой одного ребенка мы уже похоронили, сообщает мне — после того как наш брак разбился вдребезги, — что носит под сердцем моего ребенка. В сущности, это очень и очень серьезно, это будет иметь далеко идущие последствия, но сейчас я способен думать только об одном: знаменитый Уэйд Буланже, великий трахальщик Уэйд Буланже на самом деле — пустышка. Он спал с моей женой, он выжал меня из моего собственного дома, а я, совершенно непреднамеренно, поставил на него капкан, и он попался, как последний лох. Я хохочу. Громко, в голос.

— Я знала, что тебе это понравится, — замечает Джен с кривой усмешкой.

— Согласись, в этом есть некая карма. Даже поэзия.

— Соглашусь, если ты перестанешь ржать.

Но я не перестаю. Я смеюсь впервые за последние несколько месяцев, и ощущения странные, но остановиться не могу. Вскоре Джен начинает смеяться вместе со мной, а в это время клетки внутри нее яростно множатся и превращаются в плод нашей непредусмотрительности. В человека.

— Уэйд, надо понимать, не очень-то счастлив по этому поводу.

— Это оказался серьезный удар. Но мы все обсудили. Он не против. Он меня поддерживает.

— Радость моя безмерна.

На миг она зажмуривается, а потом смотрит на меня в упор:

— Давай это будет твой последний выпад в мой адрес? Все и без того слишком запутано. Хватит бесконечно меня наказывать.

— Как же, интересно, я тебя наказываю? У тебя есть дом, Уэйд, а теперь еще и ребенок, о котором ты так мечтала. Что-то не вижу, где тебя погладили против шерсти.

— На меня люди пялятся. Я теперь городская шлюха.

— Этот костюмчик тебе впору.

— А теперь эта шлюха еще и беременна. Думаешь, мне легко?

— Думаю, что мне намного тяжелее.

На мгновение она останавливает на мне взгляд, а потом отворачивается, накручивая на палец прядь волос.

— Слышу тебя.

У Джен аллергия на словосочетания типа «прости меня» или «извини, пожалуйста». Язык у нее отсохнет такое произнести. Она довольствуется небрежными «ясно», «понятно», «слышу тебя» или, того лучше: «Ладно, оставим этот разговор». Последнюю фразочку я особенно люблю. Но я знаю Джен и знаю, что ей жаль нас всех — меня, себя и этот несчастный плод, который по случайности появится на осколках нашей разбитой жизни.

— Скажи, о чем ты сейчас думаешь, — просит она. — Пожалуйста.

Абсурдная просьба. Наши отредактированные, не приглаженные чувством вины или стыда мысли не отличаются приличием или любовью к ближнему, они совершенно не предназначены для озвучивания, поскольку могут либо кого-то больно ранить, либо выявить, какие мы на самом деле себялюбцы и подонки. В сущности, мы никогда и ни с кем не делимся своими мыслями, мы делимся лишь отфильтрованными, обеззараженными, разбавленными водицей растворами этих мыслей, их сладенькими голливудскими экранизациями, предназначенными для детей от тринадцати и старше.

О чем я думаю?

Я думаю, что стану отцом, и меня это не греет. Я понимаю, что должен радоваться, возможно, я даже буду радоваться, совсем скоро, когда соберусь с силами, но пока я пребываю в каком-то оцепенении, а под кожурой оцепенения есть еще толстый желеобразный слой страха. Если взрезать это слизистое желе, обнаружится пульсирующий сгусток ярости и сожалений. Мы договаривались быть семьей, мы любили друг друга, наши родители пожимали друг другу руки, мы заказывали оркестр и угощение для гостей, мы произносили брачные клятвы, но теперь Джен будет жить в одном месте, я в другом, а наш ребенок, этот непонятно откуда взявшийся плод неудавшегося брака, будет жить в доме без сестер и братьев — за что отдельное спасибо его никчемному бесплодному отчиму, — и будет летать от одного родителя к другому, точно пинг-понговый шарик, завися не от своих желаний, а от наших расписаний. Он вырастет неуверенным в себе тихоней, которому трудно будет найти свое место в жизни. Лет в тринадцать он заведет себе черный прикид, попробует наркоту и пристрастится к журналам, посвященным огнестрельному оружию. Из нас двоих он всегда будет любить Джен больше, чем меня, и мне это будет обидно — учитывая привходящие обстоятельства. Раньше я так хотел быть отцом, но не сейчас, не при нынешнем раскладе, не при подтасованных против меня картах. Если мне суждено еще раз жениться, тогда, конечно, есть смысл заводить ребенка, но ребенок, который растет сейчас внутри Джен, моя плоть и кровь, не даст мне освободиться от Джен и Уэйда, не даст начать новую жизнь. А если все-таки у меня еще будут дети — в другом браке, с другой женщиной, — этот ребенок будет ревновать, будет чувствовать себя обделенным отцовским вниманием, и это подтолкнет его к отчиму, к этому никчемному человечишке, который уже украл у меня дом и жену, и будь я проклят, если отдам ему еще и этого нерожденного ребенка — так, за здорово живешь! Да, но в суде у него будет преимущество: совместное проживание. Зато все мои мечты о том, чтобы переехать куда-то в другое место и начать жизнь заново, придется похоронить, потому что я буду отцом, каким-никаким, уж не знаю, хорошим или плохим, но точно не из тех, кто сваливает на другой конец страны и посылает ребенку конвертики с тремя строчками и десятидолларовой бумажкой внутри. Так, а ведь теперь, помимо алиментов для Джен, мне придется еще и за ребенка платить… ничего себе нагрузочка, особенно учитывая мое нынешнее финансовое положение, но тут уж никуда не денешься, поскольку я стану отцом, я скоро стану отцом, я неизбежно стану отцом… Я должен радоваться, сиять, прыгать от счастья, считать, что это подарок судьбы… должен объявить о своем счастье во всеуслышание, обниматься, целоваться, выставить угощенье, выложить сигары, придумывать имена, но жена у меня оказалась шлюхой, и никакой радости в душе нет, момент омрачен, я в полном отчаянии, и это нечестно, несправедливо, ни я, ни мой ребенок этого не заслужили, и, как только он подрастет, я посажу его рядышком и объясню, что ни в чем не виноват, что это она, только она устроила нам с ним такую жизнь.

Пока я прокручиваю все это в уме, другая часть моего сознания невольно любуется Джен, потому что она чудо как хороша в этом синем платье и знает, как ей идет это платье, и я не могу поверить, что она больше не моя, что я не могу до нее дотронуться, не могу обнять, а ведь больше всего на свете я сейчас хочу задрать подол этого платья, войти в нее и оставаться там, покуда все не переменится, не вернется на круги своя, покуда мы снова не станем одной семьей…

Ее вкус… ее запах… ее кожа… Я думаю обо всем этом и одновременно пытаюсь вычислить, чего хочет она сама. Быть может, ребенок заставил ее пересмотреть свои планы? Может, она хочет расстаться с Уэйдом и вернуть меня? Может, она и приехала, чтобы прощупать, как я отнесусь к такому предложению?.. Когда мы потеряли первого ребенка и выяснилось, что у Джен мало шансов на повторную беременность, из наших отношений что-то ушло, наступила пустота… Но вот теперь будет еще ребенок… Это шанс?.. Увы, сделанного не воротишь, Уэйд был в моей постели, Уэйд был в Джен… Шансов у нас нет.

Такие-то мысли меня обуревали. Точнее, мыслей и обрывков мыслей было куда больше, в миллион раз больше, и это лишь краткое их изложение.

— Жаль, что это произошло сейчас, а не раньше… до того как вы с Уэйдом… — говорю я, и это, в сущности, и есть ответ на ее вопрос.

Джен начинает плакать. Беззвучно, как статуи Девы Марии, которые вечно льют слезы в деревушках Южной Америки.

— Я знаю, — тихонько, дрожащими губами произносит она. — Мне тоже жаль.

Я смотрю на Джен, Джен — на меня, воздух наэлектризован. Потом, вспоминая, я буду думать, что, возможно, это все-таки был наш последний шанс… но нерешительность и отчуждение пересилили, и мы этот шанс упустили. К тому же Трейси выбирает именно этот момент для занятий йогой. Она выходит во двор с ковриком на плече, в леггинсах и маечке на тонких лямках. Ее волосы забраны в задорный хвостик, и мне кажется, что после вчерашнего визита филипповых подружек Трейси жуть как хочется помолодеть — хотя, возможно, я все это придумал.

— Привет, народ, — окликает она нас по-юному беспечно и подходит к Джен. — Нас вчера не представили. Я — Трейси.

— Джен, — отвечает Джен и пожимает протянутую руку.

— Не обращайте на меня внимания. — Трейси выбирает на земле местечко поровнее, расстилает коврик и принимается делать зарядку.

— А кто это? — спрашивает Джен.

— Трейси.

— Да, имя я запомнила. И руку жмет неслабо.

— Она с Филиппом.

— А-а… ну тогда можно особо не вникать.

— Перестань.

— Ты о чем?

— Перестань вести себя так, будто ты по-прежнему член семьи.

Джен морщится, словно ужаленная. И поделом.

— Справедливо, — произносит она.

Мы наблюдаем, как Трейси поднимает и опускает задницу. Поза называется «собака мордой вниз». Темы для разговора исчерпаны. Мы станем родителями. Я стану отцом. Интересно, будет ли Уэйд присутствовать на родах, держать Джен за руку? Мне-то придется сидеть в сторонке и просто ждать, когда из этого лона, которое, собственно, и ввергло нас всех в этот сюр, вылезет мой ребенок.

Вскоре на пороге появляется Филипп в майке и шортах и вприскочку направляется к Трейси.

— Намасте! — Он бросает нам йоговское приветствие, легонько кланяется и подмигивает.

— Привет, Филипп, — говорит Джен.

— Джен. — Филипп разглядывает ее, одновременно раскатывая свой коврик подле Трейси. — Я всегда подозревал, что в душе ты — бессердечная сука.

— Свояк свояка видит издалека, — парирует она.

— Ты права. — Кивнув, Филипп опускается на колени и пытается воспроизвести позу Трейси. — Но знай, о моя бывшая невестка: ты разочаровала меня до глубины души. Красота твоя пока неоспорима, но не забывай, что лучшие твои годы уже позади. Ты скоро выйдешь в тираж. А я, как только мы досидим эту шиву, лично позабочусь о том, чтобы моего любимого брата еженощно окучивали юные красотки моложе тебя лет на десять, сочные, как ягодки. Он будет каждое утро возносить хвалу Богу за то, что ты слила ваш брак.

Прежде чем Джен успевает ответить, Трейси вскакивает и, лягнув Филиппа со всей силы под колени, отправляет его в нокаут. Он со всего маху плюхается на копчик.

— Чччерт!

Трейси рывком подхватывает свой коврик и с перекошенным лицом убегает в дом.

— Что случилось, дорогая? — кричит ей вслед распростертый на земле Филипп. — Не понимаю, что на нее сегодня нашло, — смущенно говорит он нам. — Обычно она ведет себя вполне цивилизованно.

— Твой текст про юных красоток, — поясняет Джен. — Она приняла его близко к сердцу.

— М-м-м… — задумчиво мычит Филипп. — Н-да, похоже, я дал маху.

— Сколько ей лет-то? Пятьдесят?

— Ей сорок три года. Ты уж не хами, Джен. Измена мужу еще не дает тебе такого права. — Филипп группируется и встает. — Зато сегодня не будет йоги. Во всем есть свои плюсы. — Он извлекает из носка сигарету и зажигалку.

— Ты что, не пойдешь к ней? — спрашиваю я.

— Пойду. Собираюсь с силами. — Он ловко подхватывает губами сигарету. — Так о чем вы тут базарили, люди?

— Да так, ни о чем, — отвечаю я.

— О том, что я беременна, — отвечает Джен. — У нас будет ребенок.

Филипп смотрит на Джен, потом на кончик своей попыхивающей сигареты. Тушит ее и, широко улыбнувшись, говорит:

— Мазл тов!

Я недавно потерял отца. Скоро я сам стану отцом. Некоторые склонны были бы усмотреть в этом божественное равновесие: одна душа покидает этот мир, чтобы уступить место другой. Но мне это не близко. Многие люди в дни бед и горестей готовы уверовать в Бога, но я не из их числа. Однако, когда жизнь превращается в жестокую насмешку, слишком изощренную, чтобы быть простым совпадением, я все-таки полагаю, что тут без Бога не обошлось. Кто, если не Он, способен заставить нас хлебать собственное дерьмо? Вообще-то Бога я представляю в образе Хью Хефнера, основателя «Плейбоя». Уж не знаю, что и когда именно замкнуло в моем сознании, но Бог всегда является мне этаким худым, костлявым человеком с тяжелым подбородком. Может, когда я был маленьким и думал о Боге, я увидел в журнале фотографию Хефнера? Нейроны в голове полетели туда-сюда, и — готово, образовалась стойкая ассоциация. Это к тому, что я не из тех, кто готов принять обычные жизненные совпадения за чудеса или знаки свыше. Если мой Бог — самый сексуально активный американский старикан в атласной малиновой пижаме, я вряд ли назову ту дрянь, которую судьба ушатами низвергает мне на голову, манной небесной.

 

Глава 21

В подростковом возрасте я считал, что буду одним из таких крутых отцов, знаете, модно прикинутых, длинноволосых, с кожаной фенечкой на запястье. Такие папашки безропотно меняют младенцам памперсы, никогда не орут, на бейсболе покупают дорогущие чипсы и шоколадки и по первому требованию сажают ребенка на закорки и тащат домой. Я гораздо чаще представлял себя отцом, а не мужем. Понимал, конечно, что, чтобы стать отцом, надо жениться, и даже воображал свою будущую жену — умную, всепонимающую, добрую, с точеной фигуркой модели из рекламы дамского белья, но себя в качестве мужа никак не представлял. Ну, типа, я, только женатый. Будь я поумнее, сразу бы понял, что такое безразличие к образу мужа — нехороший симптом. Повод бить тревогу.

Сейчас, оглядываясь назад, а мы всегда оглядываемся назад и перетряхиваем всю жизнь пошагово, когда эта жизнь летит псу под хвост, я не возьмусь сказать, как сложилось бы у нас с Джен, не потеряй мы того ребенка. Понимаю, конечно, что если браку суждено развалиться, никакой ребенок его не спасет, рассчитывать на ребенка — верх идиотизма. Он сам даже рыгнуть толком не может, а родители, которые долгие годы трепали свои отношения так и сяк, мучили и завязывали в тугие, просоленные морские узлы, надеются, что ребенок эти узлы каким-то чудом расплетет. И все-таки мне кажется, что будь наш ребенок жив, он бы нас спас, равно как его потеря ускорила наше движение по спирали вниз, к полному упадку и разрушению брака. Мы потеряли его, так и не обретя, не подержав на руках, не вдохнув запаха его мягкого темени, не запачкав одежды его молочными слюнками. Вообще слово «потерять» больше подходит, когда говоришь о потере невинности или кошелька. А ребенок — человек. Мальчик. В свидетельстве о смерти так и было написано: младенец Фоксман, мальчик. Волосы у него были бы, как у меня, курчавые, непослушные, а глаза он, возможно, взял бы у Джен, зеленые, точно подсвеченные изнутри; я бы ходил с ним в парк, учил кататься на велосипеде, играл бы с ним в мяч, показывал крученые броски. Сам я не очень-то силен в этом деле, но, будьте покойны, ради сына я бы навострился. В более старшем возрасте я учил бы его водить машину, и у него не возникло бы потребности бунтовать против родителей, пробовать тяжелые наркотики или калечить всякими металлическими прибамбасами свое чудное, чистое лицо (изящный овал — от Джен, тяжеловатый подбородок — от меня). А если бы переходный возраст все-таки проявился бунтом — хотя против кого тут бунтовать? — я дал бы ему максимум свободы, он бы нахлебался и вернулся, и мы снова были бы вместе, и я бы в первый раз налил ему пива, хотя он наверняка уже пробовал пиво с приятелями, в компании их старших братьев. Мой сын был бы смышленым парнем, с головой на плечах, и я бы доверял ему и его решениям, я бы понимал, что подростку порой надо выпендриться или преступить границы дозволенного, но он бы всегда знал, что ко мне можно прийти, что я пойму… Черт, о чем это я?

На самом деле вот о чем: не надо примитива, не надо считать, что причина нашего разлада — смерть ребенка. Люди это обожают — взять и взвалить вину на кого-то или на что-то, а самим остаться чистенькими, как обжоры, которые подают в суд на «Макдоналдс» за то, что стали по вине ресторана жирными свиньями. Правда всегда сложнее, правда никогда не лежит на поверхности. В сущности, она заключается в том, что твоему браку либо суждено выстоять, пережив любые испытания, либо нет. Ведь мы с Джен по-прежнему любили друг друга, нет, разумеется, уже не с тем гормональным пылом, что сжигал нас поначалу, но разве есть пары, которым удается его сохранить? Тем не менее нам по-прежнему было приятно быть вместе, у нас было много общего, мы находили друг друга вполне привлекательными. То есть брак, в общем и целом, выглядел сносно. Хотя — не будем отрицать — какие-то краски изрядно поблекли, какие-то планки понизились… Впрочем, самолеты перелетают океан и с отказавшим двигателем. У них остается еще три, чтобы дотянуть до посадочной полосы.

Зачать нам удалось далеко не сразу. У Джен загиб матки, поэтому до нужного места могут добраться только крайне энергичные сперматозоиды. Но однажды мы победили. Когда тест на беременность наконец выдал неоспоримую голубую полоску, мы пустились в пляс, и Джен размахивала над головой заветной бумажкой, как зажигалкой на рок-концерте. Мы ждали ребенка, и какое-то время казалось, что это вдохнуло в нас новую жизнь. Мы ложились за полночь, допоздна обсуждали, где лучше поселиться, какую выбрать школу, какое дать имя, клялись, что между нами все останется как было, хотя оба в душе надеялись, что — нет, не останется, что ребенок все изменит, что он заполнит те пустоты, которые как-то невзначай образовались в наших отношениях за эти годы. Секс снова участился, стал жарче, непристойнее, чем был в последние месяцы… ее растущий живот заставлял нас искать новые и новые позы, мы все чаще делали это на боку, я входил в нее сзади, одной рукой жадно сминая огромные, порнографически раздутые груди, а другую подсовывал снизу, и Джен зажимала мою ладонь меж бедер и отчаянно терлась об нее клитором. Миссионерская поза приводила меня в ужас, мне казалось, что при каждом соприкосновении наших животов я бью ребенка.

— Я не чувствую мальчика, — сказала Джен. Ее звонок застал меня на радио, где я сортировал звонки для ближайшего эфира Уэйда и одновременно разглядывал в интернете фотографии киноактрисы Джессики Бил.

— Что значит «не чувствуешь»?

— Когда я принимаю душ, он всегда лягается. Сегодня не чувствую.

— Может, он спит?

— Мне вообще не по себе. Там что-то не так.

Она была на восьмом месяце, и нервы у нее в последнее время стали совсем ни к черту. Я не единожды на собственной шкуре убедился, что спорить нельзя, надо со всем соглашаться.

— А кофе ты сегодня пила? Может, ему хочется кофеинчику?

— Встретимся у врача. Я выезжаю.

Вздохнув, я закрыл сайт Джессики Бил, прочтя напоследок в ее огромных глазах немой укор.

В больницу я опоздал. Опоздал, потому что поблизости не было ни одного парковочного места. Какого черта они строят огромные больницы, совершенно не заботясь о стоянке для машин?! Короче, я опоздал на полчаса в тот единственный раз, когда врач принял Джен точно в назначенное время. Прежде мы высиживали у кабинета часами, прочитывали от корки до корки журналы для родителей, а я украдкой переглядывался с другими будущими папами: в тесном предбаннике отделения акушерства и гинекологии всем мужикам втайне хотелось напомнить друг другу, что существует и другая жизнь — с пивом, футболом и даже охотой на бизонов в набедренных повязках. Но в тот день я заявился на полчаса позже, подошел к регистраторше, сказал фамилию, и она с деланой веселостью мгновенно проводила меня в кабинет, где Джен, уже в слезах, стирала с живота густой гель, который наносят перед УЗИ. Врач говорил, а перед глазами у меня все кружилось, и я не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Пуповина завязалась узлом. Узел затянулся. Ребенок погиб. Врач уже объяснил это Джен, но сейчас, из-за меня, ей пришлось выслушать все заново, потому что я опоздал.

После этого Джен избегала даже моих взглядов, отводила глаза. Наш брак оказался накрепко приторочен к маленькому комочку жизни, который рос у нее в животе, и когда он умер, мы тоже умерли. Джен никогда бы не призналась, и с рациональной точки зрения это было бы нелепо, но на самом деле она так и не смирилась с тем, что я тогда опоздал, что ей пришлось войти к врачу без меня. Люди всегда ищут виноватых. Я предал Джен в чем-то очень важном, и она просто не нашла в себе сил меня простить. Наверное, пыталась, но потом ей показалось проще закрутить роман с Уэйдом. Так что оба мы совершили нечто, чему нет прощения. Мир обрел идеальное равновесие.

 

Глава 22

11:25

Гостей пока нет. Судя по всему, дни во время шивы набирают темп неспешно. Джен уехала — снять номер в гостинице «Мариотт» на Сто двадцатом шоссе. Она решила остаться до завтра, чтобы у нас было время все обсудить.

Филипп стойко выдерживает атаку Трейси за закрытыми дверями, которые, впрочем, слабо заглушают ее визгливые и слезливые угрозы. Мне жаль Трейси. Я мало о ней знаю, но похоже, она человек неплохой. Интимная связь с Филиппом любую женщину превратит либо в потаскушку, либо в мегеру, но поскольку в возрасте Трейси разыгрывать из себя потаскушку уже не пристало, выбор у нее невелик.

Пол радостно слинял под тем предлогом, что Хорри надо подкинуть на работу, а на самом деле — проверить, как идут дела в магазине. Элис устроилась на диване с кружкой кофе и блюдцем с мини-кексами. Барри на заднем дворе пытается наладить конференцию по телефону и краем глаза следит, как мальчишки плещутся в бассейне. Мама, Венди и я сидим на нормальных стульях: мы уже не готовы лишнюю минуту без надобности корячиться на низеньких стульчиках.

— Что, интересно, Джен сказала в свое оправдание? — спрашивает мама.

— Ничего. Обычный текст.

— Выглядит она хорошо, — замечает Венди. — Неверность ей к лицу.

Длина ног и стройность Джен всегда вызывали у Венди смешанные чувства, что-то среднее между возмущением и преклонением.

— Занятно, что она приехала, — продолжает мать. — Думаю, это что-то да значит.

— Что, мама? Что это может значить?

— Пока не знаю. Но возможно, все не так бесповоротно, как тебе кажется.

— Ты хочешь сказать, что она не спала с моим шефом целый год?

— Нет, Джад, не это. Она тебе изменила, и я понимаю, как тебе больно. Но это всего лишь секс, мальчик, удовлетворение телесного зуда. Мы придаем этому слишком большое значение, нас так запрограммировали. В результате мы теряем из виду куда более важные вещи. Лес густой, и секс в нем — лишь одно дерево.

— Ага, баобаб.

— Если рассчитывать на брак длиной в пятьдесят лет, один неудачный год погоды не делает. Возможно, твой брак еще можно спасти. Но ты даже не узнаешь, есть такой шанс или нет, если будешь пестовать обиду, ненависть и гнев и вести себя так, словно весь мир обязан выплачивать тебе контрибуции.

— Спасибо, мамочка. Я всегда ценю твои непрошеные советы, какими бы бесполезными они ни были.

— Не за что, сынок, не за что.

Появляется Филипп. Точно гимнаст, он упруго, на одних руках, опускается на низенький стульчик и тяжело вздыхает.

— Видимо, я — неисправимое говно.

— Тем не менее Трейси, похоже, еще не поставила на тебе крест, — замечает мать.

— Поди пойми.

— Филли, зачем тебе это нужно?

— Что именно?

— Спать с хищницей, — поясняет Венди.

— Спать с собственной матерью, — поясняю я.

— Упаси господь, — отвечает Филипп.

— По-моему, она хорошая, — замечает Элис. — И очень красивая.

— Да, хорошенькая, — соглашается мама. — Только по возрасту ближе ко мне, чем к тебе.

— Мамочка, я не так юн, как тебе бы хотелось, — говорит Филипп. — Да и ты тоже.

— Не злобствуй, мальчик. Тебе это не идет.

— А тебе не идет короткая юбка. Когда ты пересядешь на этот стульчик, коленки будут задраны вверх и все, что под юбкой, будет как на ладони.

— Филипп, я надеюсь, что твои действия достаточно взвешенны, — продолжает мать. — Лично я не предвижу тут сценария с хорошим концом.

— Этот разговор тоже добром не кончится, — вставляю я.

— Он просто кончится, — откликается Филипп. — Прямо сейчас.

— Филипп, мы — твоя семья. Мы тебя любим.

— Но! — хором подхватываем мы, все втроем.

Мать обескураженно оглядывается.

— Вы правы. Но. Но — она для тебя стара. Но — ты на ней все равно не женишься. Но — о ней ты в этой ситуации вообще не подумал. Или подумал?

Филипп мотает головой, всем своим видом показывая, что эту наживку заглатывать не намерен.

— Филли, что будет с Трейси, когда ваши отношения себя изживут? Ты-то переключишься на новых партнерш без проблем, и сейчас переключаешься, я тебя знаю. Но ее шансы убывают с каждым годом. У нее намного меньше времени на то, чтобы найти подходящего человека, своего человека. Из-за тебя она тратит время даром.

— Но почему я не тот, кто ей нужен?

Мать улыбается ему, печально и нежно.

— Не будь козлом, — произносит она.

— Ну вот, договорилась. — Филипп встает. — Всем пока.

— Я с тобой, — говорю я и тоже встаю.

— Никому из нас нельзя покидать дом, — объявляет мать. — Мы сидим шиву.

— Теперь на очереди Венди, — говорю я. — Обсуди-ка с ней ее брак. А мы вернемся, когда пыль уляжется.

— Сволочь, — шипит Венди.

— Прости, сеструха. Каждый выживает как умеет.

Вернувшийся из магазина Пол сталкивается с Филиппом в дверях гостиной.

— Привет, Фил, — говорит он с улыбкой и вмазывает ему кулаком по морде с такой силой, что Филипп летит через всю комнату, сбивая на ходу стулья.

— Пол! — верещит Элис.

— Этот щенок со мной тоже не церемонился.

Распластавшийся на полу Филипп приподнимается на локте и, морщась, потирает подбородок. Услышав шум, вбегает Трейси. Оценив ситуацию, она резко, на каблуке, разворачивается и снова скрывается в комнатушке за кухней. Думаю, теперь мы увидим ее не скоро.

— Если я сейчас встану, ты меня снова ударишь? — спрашивает у Пола Филипп.

— Нет, у меня к тебе все, — отвечает Пол, потирая костяшки пальцев. Потом он протягивает Филиппу руку, и тот, ухватившись, рывком поднимается на ноги. К всеобщему изумлению, Пол обхватывает Филиппа в подобие объятий и что-то шепчет ему на ухо. Филипп, кивнув, поглаживает его по затылку и поворачивается ко мне:

— Ты идешь?

— Иду, если по дороге не получу от Пола по морде.

— Твою морду уже повозили по батарее, — замечает Пол. — Мне нечего добавить.

— А, кстати, — говорит Филипп, словно невзначай что-то вспомнил. — Джен беременна. От Джада.

Все поворачиваются ко мне.

— Ну ни хрена себе! — выдыхает Венди. — Думаю, я выразила общее мнение.

— Почему ты мне ничего не сказал? — возмущенно говорит мать. — Как ты мог?

— Подставляй морду, — говорю я Филиппу.

Он пожимает плечами:

— Каждый выживает как умеет.

Тут встает Элис и совершенно сознательно, намеренно, роняет на пол свою чашку и блюдце. Они разбиваются вдребезги, а Элис смотрит на нас, и в глазах ее набухают слезы.

— Невероятно, — произносит она.

Не дав нам даже секунды — понять, что на нее нашло, — она начинает рыдать и, выбежав из гостиной, устремляется вверх по лестнице. Мгновение спустя хлопает дверь моей бывшей комнаты. Мы подскакиваем. Свет гаснет.

 

Глава 23

11:45

На «порше» мне раньше ездить не доводилось. У машины низкая посадка, и через плотную кожу сиденья я ощущаю каждую трещину, каждый камешек на дороге. Коврики в «порше» усеяны смятыми пакетами из-под сэндвичей и пустыми пластиковыми бутылками, пепельница переполнена — тут и пепел, и гнутые окурки, и чеки за бензин.

— Хорошая машинка, — говорю я.

Филипп переключается на третью скорость и выжимает газ.

— Знаю, что ты сейчас думаешь, — произносит он.

— Что же?

— Что Трейси богата, а я — говно и сплю с ней, потому что она меня содержит и дает покататься на дорогой машинке.

— Так почему ты с ней?

Филипп, вздохнув, качает головой:

— Я пытаюсь повзрослеть, Джад. Понимаю, что в семье на меня давно наклеили ярлык шута, и виноват в этом я сам, но хочешь верь, хочешь нет — я не хочу быть шутом. Меня тоже немало возили мордой по батареям, и в конце концов я решил, что перемены стоит начать с женщины. Классом повыше.

— Значит, не из-за денег, а из-за класса. Но тоже используешь.

— Я ее не использую. Не больше, чем она меня. А разве любовь — это что-то иное? Двое людей удовлетворяют нужды друг друга.

Я пожимаю плечами:

— Не спрашивай меня про любовь. Меня бросила жена. Ушла к моему боссу.

— Беременная, — подсказывает Филипп.

— Беременная.

Филипп широко улыбается:

— У меня, кажется, завелся соперник. Второй претендент на роль семейного шута.

— Похоже на то.

— Кстати, что ты об этом думаешь?

— Очень стараюсь не думать.

— Я бы на твоем месте тоже не думал. — Он одобрительно кивает. — Где тебя высадить?

— Почему высадить? Я думал, мы вместе пообедаем.

— Надо кое-куда заехать.

— Кое-куда или кое к кому?

— Ценю твою неизбывную веру в меня.

Я смотрю в окно и замечаю в небе птичий клин: гуси с попутным ветром летят на юг.

— Дело не в тебе, Филипп. Так устроено человечество.

— Ой, сейчас расплачусь.

— Ладно, высади меня у Келтона.

— На каток собрался?

— Ага.

Он смотрит на меня искоса:

— Правда, что ли? Кататься?

— Сделать кое-что надо.

— Кое с кем? — уточняет Филипп.

Затем он, без предупреждения, выворачивает руль влево и пересекает двойную сплошную, чтобы обогнать идущий впереди фургончик. На миг мы остаемся один на один с потоком встречных машин и хрупкостью собственной жизни. Секунду спустя он ныряет обратно и тут же, на перекрестке, сдает влево, резко, на двух колесах, так что меня по инерции вжимает в дверцу.

— Филипп! Что ты творишь?

Сцепление у «порше» фантастическое: после всех этих виражей мы лишь набираем скорость и несемся по улице под гудки разгневанных водителей, которых мы только что едва не убили.

Филипп вздыхает.

— Ездить на «порше» — это как секс с моделью, — со знанием дела говорит он. — Обертка глянцевая, а внутри все как обычно.

12:20

Пенни скользит под музыку Хью Льюиса и его группы The News, выписывает круги и заднюю дорожку, прыгает, вращается; ее коньки, шурша и взбивая белую крошку, режут лед. На Пенни черные легинсы и поношенная серая толстовка с капюшоном, волосы забраны под черную лыжную шапочку. Она двигается грациозно и уверенно, щеки чуть порозовели; меня она пока не заметила. А я, дрожа от холода, сижу в одной рубашке на нижнем сиденье трибуны и заново, пусть ненадолго, влюбляюсь в Пенни. Что это, крошка, если не любовь?.. На смену Хью Льюису приходит The Dream Academy — «Любовь в городке на севере». Господи, ну почему на катках вечно крутят музыку восьмидесятых?

Набрав скорость, Пенни делает полукруг задом, задрав ногу выше головы и удерживая конек рукой. И тут взгляд ее, скользнув по трибунам, случайно останавливается на мне. От неожиданности она теряет равновесие и падает — попой на лед. Я выбегаю к ней через открытую неподалеку дверцу, но она уже поднялась и отряхивает штаны от белого ледяного налета.

— Не сильно ушиблась?

— Ты меня напугал.

— Я не хотел… прости.

— На лед нельзя без коньков, запрещено.

— Да, конечно. — Я отступаю за дверцу, на резиновый коврик.

Пенни подкатывает к бортику и смотрит на меня в упор — долго, оценивающе. Потом извлекает из кармана ключ на цепочке.

— В отделе проката есть хоккейные коньки. Возьми себе пару и выходи на лед.

— Да я как-то не планировал кататься.

— А я не планировала грохнуться на задницу на глазах у любви моей юности. Но в жизни не все идет по плану. Надевай коньки.

— Вот не знал, что я — любовь твоей юности.

Пенни усмехается:

— Ну, партнер по сексу.

— У нас и секса-то толком не было.

— И не будет, если ты и дальше станешь к словам цепляться.

Хоккейные ботинки пахнут, словно внутри кто-то сдох. Я тщательно шнурую их доверху и через пять минут стою на льду.

Я не катался миллион лет, а в хоккей в последний раз играл еще до женитьбы, но мастерство, как говорится, не пропьешь. Пока я надевал коньки, Пенни приглушила освещение и запустила серебряный шар, как на дискотеке. Так что теперь мы с ней кружим под Синди Лаупер, под ностальгическую песню «Всегда-всегда», словно летим сквозь звездную вселенную. Впору представить себя героем романтической комедии, произнести что-то предсказуемое, но важное, и — когда музыка достигнет кульминации — поцеловать Пенни в самом центре катка. Счастливый конец гарантирован. Если ты заблудился, скорей оглянись — я тебя жду всегда, всегда… Пенни и раньше обожала романтические спецэффекты, типа прыжков в фонтан в одежде или долгих поцелуев под проливным дождем. Она воображала, как Ричард Гир в сине-белом костюме морского офицера уносит ее с фабрики под венец, мечтала сказать Тому Крузу, что влюбилась в него с первого взгляда. Но сейчас счастливые концы нам не по зубам, мы далеки от них, как никогда. Прошло столько лет, мы друг другу почти чужие, мы просто прикидываемся, будто по-прежнему близки — каждый по своим сугубо личным, печальным причинам. Я даже не знаю, почему пришел на каток: потому что когда-то был влюблен в Пенни или просто от отчаянного одиночества и потребности в сексе, а наше прошлое позволяет мне, после всех последних обломов, надеяться на некое будущее. Но в Пенни есть что-то не от мира сего, странная она какая-то. И я не должен сейчас тут быть. Я должен вернуться домой — оплакивать отца, готовиться к собственному отцовству. И делать все возможное, чтобы оклематься от любви к Джен. Ни на что не отвлекаясь.

И все же… Кожа Пенни сияет на фоне льда, волосы выбились из-под шапочки, развеваются, а она скользит рядом со мой, нездешняя, но прекрасная. Скосив глаза, я вижу ее профиль, нос с легкой горбинкой, точеные скулы, огромные, полные надежды глаза, которые — я помню — мгновенно наполняются слезами. Если ты будешь падать, я подхвачу, я рядом всегда, всегда…

— Хочешь, возьмемся за руки? — предлагает она.

Я смотрю: шутит или всерьез? Нет, не шутит. Я порываюсь сказать ей о ребенке, но что-то меня останавливает. Я хочу сказать, что еще не привык к новым реалиям своей жизни, но — молчу. Наверно, правда проще и примитивнее, чем любые слова. Я беру Пенни за руку, и мы скользим сквозь вращающиеся созвездия. Ее рука — в черной вязаной перчатке, моя онемела от холода и напоминает заиндевевшую клешню. Я ею почти ничего не чувствую. С таким же успехом я мог бы держаться не за руку Пенни, а за что угодно.

12:55

Толстый дядька с усами, как у моржа, позвякивает связкой ключей — он пришел открывать каток для посетителей. Помахав Пенни рукой, он исчезает в каких-то служебных помещениях. Вскоре умолкает музыка, зажигается свет, а звезды, наоборот, гаснут. Мы, не сговариваясь, разжимаем руки. Какие уж тут нежности — под бьющим дневным светом? Человек-морж появляется снова, на видавшем виды ледовом комбайне «Замбони».

— Знаешь, что было бы здорово? — спрашивает Пенни у бортика.

— Что?

Она задерживает на мне взгляд. А потом говорит:

— Ничего, забудь.

— Перестань. Что ты хотела сказать?

— Момент упущен. — Она с улыбкой пожимает плечами. Я одним пальцем высвобождаю тонкую прядь волос, зацепившуюся за уголок ее рта.

— Спасибо, что позвала кататься. Как раз то, что мне надо.

— Я рада, что ты заглянул.

Один из нас лжет. А может, и оба.

13:00

У Пенни начался первый урок, а Филипп, естественно, опаздывает. Я сижу на скамейке около стоянки и смотрю, как подъезжают другие тренеры — стройные женщины в крошечных детских футболочках и обтягивающих легинсах, не оставляющих никакого простора для воображения. Они радостно машут друг другу, смеются, и тела у них, как у Пенни, литые, загорелые, а походка упругая, спортивная. Я подтягиваю живот и улыбаюсь в ответ на их улыбки, изо всех сил стараясь не показать, с какой жадностью я разглядываю их аппетитные, упругие попки, которые — в этих тесных легинсах — нельзя не заметить даже с другого конца футбольного поля.

13:35

Филипп везет меня домой, и настроение у него явно подпорчено. За это время он открыл у «порше» крышу, а солнце на пике дня изрядно припекает, растапливая внутренний озноб, застрявший во мне после часа, проведенного на льду. Филипп лихо подкатывает к дому, и какое-то время мы просто сидим — готовим себя к тому, чтобы войти.

— Если б мы жили не в тупике, я бы так и ехал… — говорит Филипп. — Все дальше и дальше.

— Мне это знакомо, братишка. Но твои проблемы потянутся за тобой.

— Слабо им, у меня быстрая машина. Как покатался?

— Странновато. А как твоя тайная миссия?

— Вовсе не тайная, — отвечает Филипп. — Мне нужно было побыть одному. Привести мозги в порядок.

— Привел?

— Нет. Так сказал. Для красного словца.

Мы грустно улыбаемся друг другу. Именно сейчас, сидя в машине рядом с младшим братом, я вдруг понимаю, что мы никогда больше не увидим отца, и ощущаю пустоту, физически, где-то в глубине живота. В детстве мы с Филиппом, еще совсем маленьким, любили развлекать папу так: Филипп сидел у меня на руках, изображая куклу, я изображал чревовещателя, а потом Филипп вдруг изворачивался, целовал меня в щеку, я орал на него, а он говорил «прости» надтреснутым мультяшным фальцетом. Отец почему-то смеялся до посинения. Мы не знали, что именно вызывает у него такое безудержное веселье, но были счастливы, что можем его рассмешить, и делали эти при каждом удобном случае. А потом вдруг перестали. Может, папе было уже не смешно, может, я решил, что вырос из этой детской забавы, может, Филиппу все это наскучило. Никогда заранее не знаешь, когда ты в последний раз увидишь отца, поцелуешь жену, поиграешь с братом, но последний раз случается всегда, неизбежно. И если помнить все эти последние разы, вся жизнь будет исполнена печали.

— Филипп, — говорю я.

— Да.

— У тебя футболка наизнанку надета.

— Правда? Вот черт. — Он стягивает ее через голову. — Значит, я целый день так хожу.

Я медленно киваю, соглашаясь с его ложью. Я стар. Мне грустно и не до разговоров.

— Все бывает, — говорю я. — Жизнь — штука причудливая.

 

Глава 24

15:20

Сегодня приз за Перетягивание одеяла на себя во время шивы получает Арлин Блайндер, тучная соседка с кислой миной и темными варикозными сгустками на толстых, пятнистых ножищах. Описание, чего уж греха таить, нелестное, но и видок с наших низеньких стульев открывается не из приятных: необъятные раздвинутые ноги, уходящие вглубь целлюлитными валиками, а выше — слои подбородков и волоски в ноздрях. Короче, трудно представить более далекую от совершенства человеческую особь, чем Арлин Блайндер. Белого пластикового стула под ней даже не видно — точно она втянула его в свои телеса без остатка, только тоненькие металлические ножки кряхтят и стонут от каждого ее движения. Эдвард, муж Арлин, тощий и длинный, как кочерга, сидит подле жены молча, и это, похоже, его постоянное состояние. Где-то, должно быть, есть контора, куда он ходит, работа, которую он делает, но умеет ли он разговаривать, доподлинно известно только Арлин.

— Мы расширяем кухню, — говорит она, словно отвечает на никем не произнесенный вопрос. — И это сущий кошмар. Сначала, когда они рыли котлован для пристройки, оказалось, что в земле лежит огромный камень, величиной с целый автомобиль. Пришлось пригнать кучу техники, и они его в конце концов выковыряли. Два дня на это угрохали. Потом вырыли-таки котлован, и тут вдруг выяснилось, что старый фундамент, на котором стоит кухня и весь дом, совсем раскрошился и его необходимо укрепить. О чем только думают эти люди?! Ведь это еще пятнадцать тысяч на ветер! Если б я знала наперед, во что это выльется, и затевать бы ничего не стала.

Для истории отмечу, что в гостиной, кроме этой дамы, имелись и другие посетительницы, в основном старинные подруги матери, милые женщины средних лет, даже привлекательные по-своему, во всяком случае пребывающие на ранних, почти незаметных стадиях возрастных изменений и в постоянной борьбе с ними — с помощью масок, корсетов и кричаще модных юбок, купленных в дорогих универмагах. Эти дамы не сходят с беговых дорожек, имеют личных тренеров, играют в теннис в закрытых клубах, однако их бедра становятся все шире, ноги — все полнее, а грудь обвисает все больше. Некоторых спасает хорошая наследственность, но, увы, ненадолго: все равно они похожи на неумолимо тающие эскимо, которые медленно, но верно стекают с палочки. На их лицах — печать мудрости и некоторой отрешенности, они тихо сидят вокруг матери, а Арлин трубит немолчно, точно слон-вожак, подавляя всех вокруг.

— Вчера они разворотили водопровод, я даже ванну принять не смогла.

— Вот это уж точно лишние подробности, — бормочет Венди.

— Вы на стул поглядите, на стул, — шипит Филипп.

Ножки складного белого стула и в самом деле сильно прогнулись, а едва Арлин начинает жестикулировать, стул начинает заметно трястись и проседает все ниже с каждым ее движением.

— Вообразите! Наш прораб подрядился еще на две работы по соседству: у Якобсонов они переделывают купальню возле бассейна, а для Даффов пристраивают гостиную. Так что в некоторые дни он не является вовсе, а по сотовому звонить бесполезно, он все равно не берет трубку. Поэтому мне приходится ездить к нему с любой проблемой, а проблемы возникают каждый божий день.

— И когда же вы закончите? — спрашивает мать, и мне на долю секунды кажется, что она не выдержала и спросила Арлин, когда она заткнется и перестанет нас мучить.

— Если б я знала! — восклицает Арлин в ответ. — Если так дело пойдет, я не получу кухню даже к праздникам, а мой Роджер всегда приезжает на праздники и внуков привозит.

Ее сын Роджер, отвратительный жиртрест с вечными крошками на рубашке, учился со мной в одном классе. Потом он написал какую-то компьютерную программу, продал ее за бешеные деньги, купил себе особняк в Силиконовой долине и заказал невесту с Филиппин по каталогу.

— Зато как будет чудно, когда вы все доделаете, — оптимистично говорит мать, явно пытаясь закруглить излияния гостьи.

— Конечно, — откликается Арлин. — Если я прежде не окочурюсь.

Она прикусывает язык, видно, вспомнила, что в доме покойника о чужой смерти не говорят, но прежде, чем воцарившаяся тишина становится слишком напряженной, раздается громкий треск: ножки стула подламываются, не выдержав веса Арлин, и она с визгом грохается на пол. И снова тишина — из тех, что словно бы останавливают время, а потом начинают отцеживать его — в час по чайной ложке. Все мы, точно второклашки — а второклашка на самом деле сидит в любом взрослом, — изо всех сил стараемся не прыснуть от смеха. Усилиями полудюжины женщин Арлин наконец поднимается на свои пятнистые ноги-тумбы. Эдвард тоже встает, но хлопочущие вокруг Арлин женщины оттесняют его от жены. На мгновение мы с ним встречаемся взглядами. И я готов поклясться: он тоже борется с улыбкой, которая иначе растянулась бы до ушей. Впрочем, может, мне это просто померещилось.

15:50

Падение Арлин возымело замечательный эффект — всех гостей сдуло подчистую. И мои родственники тут же принялись обсуждать главную новость дня: я скоро стану отцом!

Мама : Если будет мальчик, хорошо бы ты назвал его в честь папы.

Линда : Это же замечательно, Джад. И из тебя выйдет чудный отец.

Венди : Она уже на четвертом месяце? А с виду никогда не скажешь. Ты проверь, она нормально питается?

Филипп : Только подумай! Может, Уэйд и выиграл сражение, но ты выиграл войну! Твои ребята, по крайней мере, плавать умеют. Дай пять!

Трейси : Великолепно, Джад. Если ты сумеешь выработать позитивное отношение к ситуации, это будет лучший опыт в твоей жизни.

Пол : Что ж, видно, придется пересмотреть мою концепцию. Раньше я думал, что Джен тебя бросила, потому что ты голубой.

Филипп : Так, значит, я стану дядей!

Венди : Тупица! Ты и так дядя. Причем трижды.

Филипп : Я имел в виду опять…

Мама : Если исходить из того, что взаимоотношения Джен с Уэйдом основаны прежде всего на сексе, ребенок скорее всего положит им конец. У Джен сменятся приоритеты. И вы сможете начать жизнь заново.

Барри : Нью-Йорк готовит документацию. С процентной ставкой придется еще поиграть, но в итоге мы протолкнем все, что требуется. Мы эту удочку и раньше закидывали, но клюнуло только сейчас. Поверьте, при нынешнем состоянии экономики эта сделка на руку всем.

 

Глава 25

16:20

Райан и Коул плещутся в бассейне. На Коуле — надувные крылышки Человека-паука. Они с Райаном уже несчетное число раз залезли на горку, скатились вниз, снова залезли… Венди на другом конце бассейна сидит прямо над водой, на краю трамплина, и листает журнальчик со сплетнями. Я — неподалеку, в шезлонге, поедаю наши немереные запасы домашней выпечки. Серена спит в коляске, под зонтом. Солнце вот-вот скроется за крышей дома; вечерние комары еще не вылетели. Лучшее время дня.

— Господи, до чего ж я толстая, — говорит Венди, разглядывая фотографии голодающих старлеток.

— Ты недавно родила. Дай срок, восстановишься.

— Недавно? Семь месяцев назад! Сижу на диете, каждый день бегаю, но все без толку — ни пузо, ни ляжки ни на йоту не похудели. Я перед Барри уже и переодеваться стесняюсь.

— А я, похоже, тоже прибавил в весе. — С этими словами я вгрызаюсь в залитый глазурью марципан.

Сестра критически оглядывает меня с головы до ног:

— Пожалуй, живот и в самом деле дрябловат. Последи за собой. Тебе ведь теперь предстоит раздеваться перед новыми женщинами.

— Твоими бы устами да мед пить.

Венди смеется:

— У Джен всегда была классная фигура. Я бы все отдала за такие ноги. И сиськи. И задницу. Надеюсь, ты не станешь выискивать вторую такую диву? Во-первых, это птицы редкие, залетные, а во-вторых, они вряд ли клюнут на безработного разведенца с ненакачанным прессом.

— Ну, ты же знаешь мой девиз! С первого раза не вышло — снижаем требования.

— Мама! — кричит Райан. — Посмотри, как я умею!

— Да-да, зайчик, — рассеянно отвечает Венди, продолжая листать журнал. — Ладно, будем надеяться, что после этой беременности у Джен появятся растяжки на животе, а сам живот обвиснет. Рожавшая женщина не имеет права на плоский живот. Это нечестно!

— Я сегодня виделся с Пенни.

Венди отрывает взгляд от журнала:

— Пенни Мор? Как она выглядит?

— Не знаю. По-моему, хорошо.

— Она замужем? Развелась? Дети есть? Как она вообще?

— Не замужем. Преподает фигурное катание, а по вечерам работает в магазине.

— У нас? Она работала у папы?

— Угу.

— Что ж, значит, она и станет твоей тихой гаванью. Фантастика!

— Да нет, мы случайно встретились.

— Поделом ей! Сколько она тебя за нос водила в старших классах!

— С чего ты взяла? За нос она меня не водила и никакой гаванью никогда не будет. Мы просто старые друзья.

— Ну-ну. А на кого у тебя весь выпускной год стояло? И если сейчас вы случайно встретились, зачем ты об этом вообще упомянул?

— Просто. Беседу поддержать.

— Джад, я — твоя сестра. С сестрой «просто» беседу не поддерживают. Тебе хотелось произнести ее имя.

— Но теперь я об этом жалею.

— И когда ты наконец повзрослеешь? Тебя бросила жена. Ты уже бог знает сколько времени живешь без секса. У тебя скоро будет ребенок, и начнется такой бардак, что мало не покажется. Может, эта беременность и чудо из чудес, но это еще и часовая бомба. У тебя есть примерно полгода, чтобы перестать размазывать сопли под носом, приготовиться стать отцом и начать любить не только себя любимого. Будь я на твоем месте, я бы не ходила вокруг да около. Тебе ведь нравится Пенни? Так признайся в этом самому себе и — вперед! Может, что-то и выйдет. А может — получишь от ворот поворот. Главное — не сиди сложа руки.

— Венди, я был женат почти десять лет. Я разучился ухаживать за женщинами.

— Ты уж не обижайся, братик, но ты и до женитьбы не был в этом деле большим асом.

— Вот спасибочки. Умеешь поднять у ближнего самооценку.

— Зато честно.

На заднем крыльце, посасывая огрызок яблока, появляется Хорри.

— Приехал дядя Стэн. Ваша мама просит вас на стульчики.

— Убиться, до чего неохота, — стонет Венди и пытается встать. Но, попав ногой на глянцевый журнал, поскальзывается, теряет равновесие и с испуганным криком летит в воду. Я вскакиваю, но не успеваю сделать и шагу, как Хорри одним прыжком перемахивает через газон и с лету, ласточкой, ныряет в бассейн. В несколько мощных гребков он доплывает до места, где кашляет и отплевывается Венди. Ее широкий сарафан надулся и лежит на воде пузырем. Перепуганный Райан вжался в стенку бассейна, а Коул продолжает безмятежно распевать песенку, плескаясь на мелководье.

— Не ушиблась? Не нахлебалась? — встревоженно спрашивает Хорри, подхватив Венди железной хваткой профессионального спасателя.

— Нет… нет… все хорошо… — растерянно повторяет Венди, пока мощный буксир подтягивает ее к железной лестнице у края бассейна. — Ой, Хорри, ты прыгнул прямо в одежде…

— Ты тоже, — отвечает он. — Ну? Ты как?

— Да нормально я. Надо же, свалилась… Вот корова.

— Ты не корова. — Хорри убирает с ее лица мокрую прядь. — Ты мое солнышко-подсолнушко.

— Да, помню. — Улыбнувшись, она нежно гладит его по щеке.

— Ты никакая не корова, — повторяет он снова, стирая воду с ее лба. — И он должен тебя беречь.

Хорри разворачивается и плывет к выходу у мелкого конца бассейна.

— Спасибо, — тихонько шепчет она ему вслед.

— Ты йесь мокий, — говорит Коул, когда рядом с ним выныривает и встает Хорри.

— Ты прав, человечек.

— Паигяй со мной!

— Конечно, давай играть! — Раскинув руки, Хорри ложится на спину на воде.

Что Венди стирает со щек, сказать трудно — может, это слезы, а может, вода. Она же все-таки в бассейн упала…

 

Глава 26

20:45

Представление продолжается. Мы все на своем посту, на стульчиках, сидим шиву. Все, кроме Пола, который вымолил себе амнистию под предлогом каких-то крупных неотложных продаж в магазине. Элис после утренней сцены исчезла с концами, а вот Трейси появилась: сидит чуть в сторонке и улыбается — любезно и величественно. Мы же — точно рок-группа, кочующая из города в город: антураж и программа прежние, только публика каждый день меняется. Сначала нам положено печально скривить губы, а потом каждый затягивает свою песню. «Он отошел в мир иной тихо-тихо», — повторяет мать. «Сейчас деток уже трое», — говорит Венди. «Я — фотожурналист. Только что вернулся из Ирака, год там провел. Был прикомандирован к части военно-морских сил», — заученно твердит Филипп. «Мы разошлись», — говорю я.

Это потому, что каждые полчаса кто-нибудь непременно спрашивает, где Джен. Приходится отвечать, что мы разошлись. Новость тихо расползается по комнате, и в ближайшие полчаса бестактных вопросов мне больше не задают. Но потом прибывает следующая порция гостей, и цикл повторяется сызнова. Мне каждый раз жалко того, кто прокалывается: ему или ей, бедной, так неловко, лебезит передо мной, отдувается за всю компанию.

Разумеется, мамины ближайшие подруги полностью в курсе, с самого начала. Милли Розен приходит с дочкой Рошель, двадцатисемилетней незамужней девицей. Рошель красива, но красота у нее какая-то незапоминающаяся. Мамашка усаживает ее прямо передо мной и всячески пытается сделать так, чтобы у нас завязался разговор. Забавно, что эта мамашка — единственный человек в городе, который не знает, что я для ее дочери никакого интереса не представляю, поскольку у меня нет ни влагалища, ни титек.

Мамин старший брат, дядя Стэн, прибыл с очередной спутницей, престарелой проституткой Триш. Дама похожа на трансвестита и красится соответственно: увеличивает помадой губы и карандашом глаза. Стэн всю жизнь прослужил в апелляционном суде и был сорок лет женат на тете Эстер (спорим, у всех всегда есть тетя Эстер?) — женщине крупной и плоской как доска. Когда Эстер умерла от эмфиземы легких, Стэн выждал недели две или сколько он там счел подобающим и начал без зазрения совести спать со всеми желающими вдовами в своем пенсионерском поселке на Майами-Бич. Сейчас ему под восемьдесят, но и в этом возрасте земные радости ему не чужды: он по-прежнему водит машину и регулярно трахается. Я в этом уверен, потому что в любом разговоре он виртуозно выруливает на тему секса.

Кроме того, дядя Стэн первостатейный пердун, а поскольку приехал он уже довольно давно, воздух в помещении изрядно испорчен. Остальные гости морщатся и вертят головами, ища источник зловония, некоторые даже спешат убраться восвояси, но в основном люди слишком тактичны и переносят эту пытку молча.

Все — но не Филипп.

— Господи, дядя Стэн! — восклицает он. — Ты прямо садист. Сам-то ты как свои ароматы переносишь? Или привык?

— Это я кофе в самолете перепил, — поясняет старик.

— Кроме того, он сейчас на диете, ему можно только клетчатку. В сочетании с кофе — взрывоопасно, — поясняет Триш и подхихикивает. А женщинам с определенного возраста хихикать вообще противопоказано.

— Триш у меня медсестра, — гордо сообщает Стэн.

— Это в прошлом, — говорит Триш. — Я на пенсии.

— Но халатик носить умеет. — Дядя Стэн подмигивает и легонько лягает меня носком ботинка. — Намек понял?

— Стэн! — произносит Триш, но не скажу, что она слишком смутилась. Стэн пожимает плечами и тут же наклоняется вперед, чтобы выпустить очередную порцию смертоносных газов.

— Господи помилуй, — шипит Венди себе под нос.

20:54

Пол возвращается из магазина, но вместо того чтобы скрючиться, как подобает, на стульчике и дальше сидеть шиву, он целеустремленно пробирается через толпу в прихожей к и уходит наверх — по всей видимости, проверить, как там Элис.

— Да-а, ему, выходит, все можно? — капризно и обиженно, точно десятилетний ребенок, говорит Филипп.

Кто-то задает матери вопрос на любимую тему: приучение детей к горшку. В комнате тут же воцаряется почтительная тишина, и мать принимается вещать. Она в этом деликатном деле признанный эксперт, и дети ее друзей постоянно обращаются к ней за советами — кто по электронной почте, кто по телефону — по мере подрастания очередных детишек. В ее знаменитой книге есть целая глава, длинная и известная даже отдельно от книги, где популярно объясняются психологические причины каканья в штаны. Она подробненько описывает, как она приучала к горшку каждого из своих детей — поименно! — какие ошибки совершала, какие курьезы случались на этом трудном пути, причем все случаи дефекации изложены так натуралистично, что читать о них можно, только зажавши нос. Вообще вся мамина книга создавалась на основе ее материнского опыта, и четверо ее детей — вполне конкретные герои этого шедевра. Две страницы посвящены не опустившемуся в мошонку яичку Пола, большой раздел — долго не развивавшейся груди Венди, целая глава — тому, как я писался по ночам до шести лет и как мама в конце концов с этой проблемой справилась. Помню, все мое сознательное детство я крал в местном книжном магазине экземпляры маминой книжки и засовывал их в мусорные контейнеры за вокзалом Гетти. Так я пытался скрыть книгу от одноклассников. Но они ее все-таки обнаружили, классе в шестом. И тут началось! Зато в тот год я научился драться.

Голос у матери становится все тверже, все громче, она превращается в заправского лектора: артикулирует, жестикулирует, время от времени отпускает шуточки, которые все ее друзья наверняка знают наизусть, но прилежно смеются, поскольку женщина в трауре и обижать ее нельзя. Итак, мать бойко забавляет кучу гостей своими мудрыми изречениями о том, как писают и какают цветы жизни, и вдруг в ее монолог вторгается посторонний звук. Его слышат все, поскольку в гостиной стоит благоговейная тишина. Поначалу звук невнятен, вроде шипения микрофона и частого дыхания, но потом через детский монитор, который Венди установила в холле для связи с Сереной, доносится голос Элис. И говорит Элис буквально следующее:

Ты готов? Стоит?

Снова сопение, глухое постанывание и снова голос Элис:

Войди в меня, скорее.

Недолгая тишина. Потом опять стоны Элис — все короче, все выше регистром — пыхтение Пола: они приступили к делу всерьез. Наши гости, а их сейчас человек двадцать, онемели-окаменели-одеревенели. Глаза у них становятся все квадратнее. Мать умолкает и поворачивается к монитору.

Сильнее! — кричит Элис. — Еще сильнее!

Тише ты, — выдыхает запыхавшийся Пол.

Ну же, милый! Кончай в меня! Кончай!

— Элис-то у нас разговорчивая, — замечает Филипп. — Приятная неожиданность.

— Я днем клала Серену спать как раз в той комнате, — оправдываясь перед присутствующими, говорит Венди. — Видно, забыла отключить монитор. Это мой ляп.

Филипп откидывается на спинку стула, и рот его растягивается до ушей.

— Может, я и плохиш, но мне нравится.

— Помилуйте, господа, — строго говорит мама. — Это всего лишь секс. Всем вам доводилось этим заниматься. А некоторым — предстоит не далее как сегодня. Через пару часов.

— Мне — так точно. — Дядя Стэн лягает меня и ухмыляется. Блудливый старикашка.

В гостиной стоит абсолютная тишина. Нарушает ее все нарастающее рычание Пола и постанывания Элис с бесконечным: Давай же! Давай!

— Мужики в нашей семье выносливые, мы любим длинные дистанции, — поясняет присутствующим Филипп. — Возможно, трансляция слегка затянется.

Откуда ни возьмись в холле появляется Линда и, выдернув из розетки вилку монитора, говорит:

— Извините, друзья.

Интересно, за что она извинилась? За то, что нам довелось подслушать, или за то, что обломала удовольствие?

— У Элис сейчас как раз овуляция, — поясняет мать.

Несколько женщин понимающе кивают, а их мужья тупо лыбятся и пялятся в потолок. Постепенно в гостиной возобновляется тихое гудение, словно, урча, заводится машина общей беседы. Но вскоре появляется Пол. Не успевает он усесться на стульчик, все снова умолкают и стыдливо отводят глаза. Но это у них не очень-то получается — все норовят искоса посмотреть на Пола. Он непонимающе озирается. Переводит взгляд на свою рубашку. Проверяет ширинку.

— Что такое? — спрашивает он, глядя на меня. — Что происходит?

Но я не успеваю ответить, потому что встает дядя Стэн и начинает аплодировать. Его огромные, шишковатые ладони расходятся и снова сходятся — немощно, по-стариковски. Позвякивают, ударяясь друг об друга, кольца. Но все-таки это настоящая овация.

— Садись скорее, старина, — советует мама. — А то упадешь.

Пол снова оглядывает присутствующих и, пожав плечами, наклоняется ко мне с вопросом:

— Опять кто-то пукнул?

 

Глава 27

21:30

Пенни появляется, когда остальные гости уже в основном разошлись.

— Привет, — говорит она и усаживается на белый стул прямо передо мной. На ней черный сарафан и сандалии. Голые натренированные ноги фигуристки завораживающе скрещены прямо на уровне моих глаз. — Я никогда раньше не была на… шиве, — говорит она. — Я не знаю, как себя вести.

— Ты замечательно справляешься, — отвечаю я.

— Когда я входила в дом, какой-то старый извращенец ущипнул меня за задницу.

— Это дядя Стэн. Он безобидный.

— Безобидный? Это ты моей заднице расскажи! Он из нее чуть кусок не вырвал.

— Здравствуй, дорогая, — обращается к Пенни мама.

— Добрый вечер, миссис Фоксман. Я очень вам сочувствую. Уход Морта — такая потеря…

— Спасибо, Пенни. Он тебя очень любил.

— Он был таким хорошим человеком. Мы… кто работает в магазине… мы все грустим. Нам будет его не хватать.

— Спасибо, что зашла к нам.

— Уж простите, что так поздно. Но, сами знаете, мы летом закрываемся только в девять.

— Отец никому, кроме Пенни, не доверял закрывать магазин и включать сигнализацию, — говорит Пол.

— Это дело нехитрое. — Пенни краснеет. Тут она замечает Венди. — Господи, Венди! Я тебя не узнала!

— Это потому, что я, в отличие от тебя, старею сообразно возрасту. А ты, нахалка, вовсе не стареешь. Тебе небось до сих пор алкоголь без документов не продают.

— Ну, это ты загнула. — Пенни явно неуютно от строгого досмотра моей сестрицы.

— Господи, как ты умудряешься? — Венди качает головой. — Размерчик-то не больше второго, да?

21:50

Гости разошлись все до единого, в доме тихо. Мы с Пенни сидим в темноте на бортике бассейна, свесив ноги в воду. Единственное освещение — два подводных фонаря, поэтому мы видим только легкий парок, который поднимается от подогретой воды.

— Ну, ты как? — спрашивает она.

— Да неплохо все. Только семейки многовато. После такого избытка общения нам придется год друг от друга отдыхать.

Она кивает и, вытянув мысок, выписывает на воде круги.

— Я живу совсем рядом с родителями — на соседней улице. У моей мамы упало зрение, дегенерация желтого пятна. Она уже не может водить машину. Так что по вторникам я вожу ее в магазин. И еще ужинаю у них каждое воскресенье.

— Значит, все неплохо?

Она пожимает плечами:

— Может, и неплохо. Если лекарства правильно подобрать… Черт, ну и духота.

— Ага. Не продохнуть, всю неделю. Пекло, как в преисподней.

— Хоть бы к ночи попрохладнее делалось.

— Ни капельки.

— Господи, Джад. Ты только вслушайся: мы говорим о погоде! Мы избегаем каких-то тем? Или нам вообще нечего сказать друг другу?

— С темами у нас всегда был порядок.

— Тогда давай установим мораторий на погоду и вообще — на пустые разговоры. Договорились?

— По рукам.

— И давай уже наконец залезем в воду. — Она встает. Я не вижу ее взгляда, но уверен: он зовет и поддразнивает. — Отвернись на минутку.

Я отворачиваюсь и через несколько секунд слышу тихий всплеск: Пенни скользнула в воду. Повернувшись лицом к бассейну, я вижу на краю черный ворох ее одежды. Я стягиваю рубашку и штаны и мгновение медлю — раздумываю, что делать с трусами. Снимать иль не снимать — прямо по Гамлету. Интересно, как этот вопрос решила для себя Пенни? Отсюда не разглядишь, свет слишком тусклый. Ныряю в трусах. Тише едешь — дальше будешь.

Она держится за ступеньку лестницы, и я выныриваю совсем близко, сантиметрах в тридцати. Промаргиваюсь, привыкаю к скудному освещению, гляжу прямо ей в глаза и тут же вспоминаю, как несколько часов назад, ровно на этом месте, смотрели друг на друга Хорри и Венди. Заколдованный у нас бассейн — в нем пробуждается старая, давно похороненная любовь.

— Я думала о тебе, Джад.

— А я о тебе.

— Хочешь меня поцеловать?

Я подплываю еще ближе, кладу руку на лестницу, поверх ее руки. Ее упругая, соблазнительная грудь блестит, мерцает и округло уходит под воду.

— Послушай, я хотел сказать…

Но мы уже целуемся, глубоко, взасос, наши языки бродят, сталкиваются, набирают скорость… На вкус она точно такая же, как была, я помню, я все помню — такие же душные ночи, как сегодня, мы оба потные, у меня в подвале… Я чувствую, как ее соски касаются моей груди и тут же твердеют… ее пальцы пробегают по моей спине вверх, к шее, и еще крепче прижимаются там, где кончается позвоночник и начинается череп…

Я не целовал никого, кроме Джен, больше десяти лет, а так жадно и отчаянно — губами, ртами, языками, — когда поцелуй еще круче полового акта, мы с Джен не целовались очень-очень давно. И вот я целую другую женщину, и ее губы раскрываются под моими, ее пальцы щекочут волоски на моей груди, ее гладкие голые ноги обхватывают мои бедра — и все это безмерно возбуждает, но кажется каким-то нереальным. И все же… Если эта женщина хочет меня целовать, так целовать, может, со временем найдутся и другие? Впервые с момента, когда я узнал про Уэйда и Джен, я ощутил подобие оптимизма по поводу собственного будущего.

Спустя какое-то время она отрывается от меня, чтобы перевести дыхание, даже ловит ртом воздух. Развернувшись, она опирается локтями о бортик. Я подплываю сзади, накрываю обе ее раскинутые руки своими, прижимаюсь грудью к ее спине. Она откидывает голову, трется щекой о мою щеку и шепчет:

— Как хорошо.

Я вжимаюсь в нее всем телом, и мой член, чуть не разрывая мокрые трусы, утыкается в изгиб ее ягодиц. Она глухо стонет.

— Послушай, — начинаю я, — мне надо что-то тебе сказать.

— Завтра, — отвечает она, вжимаясь в меня еще плотнее. — Все скажешь завтра. А сейчас… поцелуй меня…

22:25

Пенни только что ушла, поцеловав меня еще не раз. Теперь я взведен, как курок, сна ни в одном глазу, и по какой-то иезуитской логике я набираю номер Джен.

— Алло. — Голос Уэйда. Как же я не сообразил, что он обязательно припрется к ней в гостиницу? Уэйд не из тех, кто упустит возможность покувыркаться на новом месте. Я кладу трубку и, выждав минуту, набираю снова.

— Алло? — говорит он с напором, словно подозревает, что молчащий на другом конце человек его не расслышал или не понял. Какого черта он вообще хватает трубку? Это же сотовый номер Джен! Я разъединяюсь и набираю снова. На этот раз он окликает: «Джад?» — тонким, резким голосом. Я несколько секунд слушаю его дыхание и вешаю трубку. Когда я набираю в следующий раз, в трубке уже голос Джен.

— Привет, Джен.

— Джад. — Она, должно быть, саркастически кивает Уэйду — подтвердить, что догадка была верна. Представляю, как они лежат в постели, как его толстые пальцы ползут по ее голому округлому бедру, а другая его рука теребит толстый, чуть опавший член, чтобы снова привести его в боевую готовность — для нее. Чтоб этому Уэйду пусто было! Чтоб его скрючило! По мне, так пусть сдохнет от рака поджелудочной железы — и то будет мало!

— Значит, нам предстоит стать родителями?

— Джад, уже поздно. Давай поговорим завтра?

— Да, прости. Я снова что-то прервал?

— Нет. Просто я очень устала.

— Ты бы меня бросила, если бы я вас тогда не застал? — спрашиваю я неожиданно не только для нее, но и для самого себя. — Ты была бы сейчас с ним или со мной?

Я слышу, как она почти перестает дышать.

— Не знаю. Честно, не знаю, Джад.

Я задал один из тех вопросов, которые не имеют верных и неверных ответов. Но от ее ответа мне больно.

— Прости, что потревожил. Спокойной ночи.

— Мы сможем поговорить завтра?

— Да. Может быть. Не знаю.

— Надеюсь, что сможем.

— Пока.

Я выжидаю минуты три и набираю сотовый номер Уэйда.

— Алло? — говорит он.

Я вешаю трубку. Такие уж у меня теперь победы. Где успеваешь — там и побеждаешь.

Не женись на красивой, не женись. Боготвори ее, если угодно, спи с ней, если даст, ибо каждый должен хотя бы раз в жизни познать совершенство, дотронуться до него, овладеть им… Но о браке даже не думай, это дело дохлое. Тебе будет постоянно казаться, что ты незваный гость на собственном празднике. Ты даже не испытаешь счастья, потому что проведешь всю жизнь втянув голову в плечи — в ожидании кирпича, который, того и гляди, упадет на тебя сверху.

23:55

Я бегу по каким-то темным коридорам. Сзади — ротвейлер: звякают медали на ошейнике, когти царапают пол, тяжелое дыханье все ближе, за спиной, совсем рядом… Я весь в поту, воздуха не хватает, и, как ни старайся, скорости мне уже не прибавить. Вот я поворачиваю за очередной угол и — протез мой, отвалившись, с деревянным стуком катится по полу. Я с воплем качусь следом и, хотя пес меня еще не настиг, резко просыпаюсь. Потому что он уже прыгнул.

 

Глава 28

На вечеринке в доме Джереми Борсона, прислонившись к стенке, стояла Элис Тейлор. Она потягивала алкогольный пунш из пластикового стаканчика и улыбалась: ее подружки рассказывали что-то веселое. Мы с Элис дружили уже несколько месяцев: когда мы разговаривали, она норовила дотронуться до моей руки, когда шли рядом, подстраивала свой шаг под мой и наши бедра иногда соприкасались. А недавно, пару дней назад, когда мы шли из школы и она опять невзначай дотронулась до моего локтя, я взял ее за руку. Она сжала мою ладонь в ответ, и дальше мы шли уже не расцепляя рук и болтали, как ни в чем не бывало. У меня — впервые в жизни — появилась подружка! Завтра мы с ней договорились сходить поесть гамбургеры, а потом в кино, и я был твердо намерен снова взять ее за руку и, может, даже поцеловать — когда в зале выключат свет.

А сейчас она стояла у стенки на вечеринке у Джереми Борсона, в обрезанных брючках, открывавших загорелые икры, в белом свитерке с треугольным вырезом, и ее вьющиеся каштановые волосы были забраны вверх со лба черной лентой. Она хихикала с подружками, но я видел, что глаза ищут мой взгляд из-за края стаканчика и улыбочки — мимолетные, перламутровые, игривые — тоже адресованы мне. В этих ее улыбках сквозило что-то новое, какое-то дерзкое обещание, и я начал пробираться сквозь толпу, глотая на ходу пунш — для храбрости. Я перебирал в уме неожиданно открывшиеся возможности. Вдруг мы с ней ненадолго выйдем на улицу и мне удастся поцеловать ее уже сегодня? Я был уверен, что она этого хочет.

Вся комната пульсировала жаром тел. Из стереосистемы орал дуэт Fears For Tears, девчонки неуклюже топтались на пятачке, образовавшемся посреди комнаты после того, как оттуда вынесли журнальный столик. Парни толпились по соседству, в гостиной, подняв стаканы над головой, чтобы не пролить содержимое. Там и сям по стенкам лепились парочки, хотя те, чьи отношения были более продвинутыми, давно ушли целоваться-обжиматься во двор. Ходили слухи, что в туалете уже воняет рвотой, в подвале смотрят порнуху, а в гараже можно покурить травку.

Что произошло дальше, я так и не понял. На другом конце комнаты кто-то в кого-то врезался — может, баловались, может, вообще случайно, но народ повалился друг на дружку, как костяшки домино. Меня отбросило на Тони Раско, а он в этот момент как раз поднес ко рту бутылку пива. Стекло громко клацнуло о зубы, пиво, вспенившись, вылилось на рубашку. Тони развернулся, вытер лицо рукавом и без всяких предисловий ударил меня ногой по яйцам.

Если у вас нет яиц или даже есть, но вы каким-то образом умудрились прожить, ни разу не подставив их под удар, вам неведома одна из наиболее изощренных форм агонии, которую только может испытать мужчина. Полифония боли и музыки, басов и колоратуры, а главное — ударные, все возможные ударные инструменты, все — в одном.

Сначала — ничего. Вообще ничего, полная пустота. Боли нет, есть только белая вспышка и потрясение оттого, что тебя ударили туда, в самое мягкое, самое интимное место. И поскольку боль еще не пришла, ты надеешься, что она и не придет, что удар был вовсе не так силен, как тебе показалось. Но боль приходит, обрушивается как гром после молнии: начинается с глухого рокота, медленного, но неумолимого гула. Если продолжать сравнение с музыкой, это — басы, низкая тревожная мелодия, которую в фильмах ужасов обычно используют для пущей зловещести, перед тем как из тьмы выпрыгнут страшные существа с клыками или крыльями. Это очень, очень угрожающие ноты, потому что понятно, что вниз им двигаться уже некуда, остается только вверх. И боль действительно зарождается и начинает нарастать — из самой сердцевины твоего существа, она бьется, рвется наружу, а ты еще думаешь: я справлюсь, это не страшно, она у меня еще попляшет, эта чертова боль… И в тот же миг ты, перегнувшись пополам, уже корчишься на коленях, хватая ртом воздух и не умея вдохнуть. И не помнишь — как, почему, зачем ты здесь. Боль уже везде: в паху, в кишках, в почках, в сведенных мышцах пониже спины, о существовании которых ты прежде и не подозревал. Тело в судороге, ни вдохнуть, ни выдохнуть, легкие сокращаются впустую, голова свешена, изо рта текут слюни, сердце не справляется с потоком рвущейся по жилам крови, тебя шатает, но тело не слушается, выпрямиться ты не можешь и валишься на бок как куль, а доведенные до предела нервы скручены узлами, и глаза вытаращены, точно ты во время дождя схватился за голый электропровод.

Короче, ощущения ни с чем не сравнимые.

Вообще-то Раско попал на нашу вечеринку случайно. Школу он окончил два года назад, и факт окончания школы уже сам по себе был чудом, учитывая, сколько приводов в участок накопилось у него за драки, наркоту и мелкое хулиганство. Теперь он работал оператором автокара на одном из больших мебельных складов, расположенных над Девятым шоссе, и постоянно тягал гантели с дружками во дворе перед своим домом. Ходили слухи, что однажды Раско угрожал финкой нашему физруку, мистеру Портису, так что у старика случился потом нервный срыв, а в кабаке «Темная лошадка» Раско вырубил вышибалу за то, что ему отказались продать пиво. А давно, еще в восьмом классе, он здорово отдубасил родного отца.

Понятно, что найди я в себе силы подняться и дать сдачи, Раско снова сбил бы меня с ног одним пальцем, поэтому я просто свернулся калачиком, поплотнее, поджав колени к подбородку. Вокруг меня плыла комната, под веками закрытых глаз кружились психоделические разводы, а Раско поставил ногу в тяжелом ботинке мне на голову и сказал: «Смотри, куда идешь, придурок».

Потом он исчез, и появилась Элис. Они с Джереми помогли мне встать, отвели наверх, в спальню его родителей, и уложили прямо на покрывало с узором из «огурцов». Элис беспрестанно повторяла: «Ты как? Ну, ты как?», а я отчаянно пытался не заплакать и в то же время ловил кайф оттого, что она рядом, что тревожится за меня, оттого что ее волосы нежно щекочут мне лицо, но я был очень слаб, и весь остаток сил уходил на то, чтобы позорно не расплакаться в ее присутствии.

— Какой же он гад! — сказала Элис.

Я откатился чуть в сторону и прикрыл глаза. Наверно, даже задремал, потому что, когда я очнулся, Элис рядом уже не было, а в ванной комнате, примыкавшей к спальне, уединилась какая-то парочка: их приглушенные стоны отражались от кафельных стен и усиливались стократ.

Я уже ковылял домой, когда рядом затормозил отцовский «кадиллак». За рулем был Пол. Теперь, когда Пол как лучший бейсболист школы обеспечил себе бесплатное обучение в колледже, папа давал ему машину по первому требованию и ни в чем не ограничивал. Поэтому на вечеринке Пол пробыл очень недолго: слинял, чтобы перепихнуться с какой-то девчонкой на заднем сиденье «кадиллака».

— Привет, — окликнул он меня. — Что случилось?

— Ничего.

— А мне сказали, что тебя лягнули в задницу.

— Не в задницу.

Взглянув на Пола, я понял, что брат в ярости.

— Садись, — велел он.

— Домой же пора. Это тебе больше восемнадцати, а у меня комендантский час.

— К черту. Поехали.

— Куда?

Пол ударил кулаком по рулю и, не глядя на меня, повторил:

— Садись в машину.

В «кадиллаке» пахло духами и сексом. Каждая кочка, каждый поворот дороги окатывали мои несчастные яйца новой волной боли.

— Сучара! — бормотал Пол, пока машина летела по Центральной улице, почти не касаясь асфальта. — Посмотрим, как ему понравится, когда я отвинчу ему голову.

Мне было страшновато, да и боль еще не прошла, но рядом с Полом я чувствовал себя как за каменной стеной. Как же приятно, черт возьми, иметь брата, которому не все равно, что меня побили. К старшим классам школы мы с ним изрядно отдалились друг от друга, но братские узы — дело такое… Ради меня он перекроил свой вечер, в котором явно присутствовало нагое или почти нагое женское тело. Но он это сделал, чтобы заступиться за младшего брата!

— Не реви, — мягко велел он. — Нельзя, чтобы он видел, что ты плачешь.

Вечер был безоблачный, и все окрестности заливал голубоватый свет луны, плывшей невысоко над горизонтом. Пол несся по пустынным улицам, и мне представилось, что мы едем в кафе, которое стоит на федеральной автостраде. Два брата едут поесть и пообщаться: рассказать друг другу о том, как провели прошлую ночь. В сущности, так мы с Полом как раз и не общались. А жаль… Через пару минут мы подъехали к развалюхе с местами просевшей, обветшалой верандой — верный признак викторианского стиля. Раско был на лужайке перед домом: сидел на своей скамейке — наклонной такой, для накачки пресса — и потягивал пиво. На ступенях крыльца сидели его дружки, те, что приходили с ним на вечеринку, и в руках у каждого тоже было по банке пива. Вот Раско заметил меня на пассажирском сиденье, вот, постепенно осознавая, что происходит, перевел взгляд на Пола, а тот — высокий, крепкий, настоящий атлет — выскочил из машины и решительным размашистым шагом направился к дому, освещаемый невыключенными фарами «кадиллака». На миг — о, какой это был сладкий миг! — я различил страх на лице врага.

— Эй, парень! — окликнул он Пола, вскочив на ноги. — Тут вообще-то частная собственность. Вали отсю…

Кулак Пола с размаху, с треском, въехал в открытый рот Раско, и вся моя эйфория разом улетучилась. Раско рухнул на землю, его дружки вскочили, не очень-то понимая, кто такой Пол и что ему надо, а он стоял над Раско и орал:

— Поднимайся, слабак! Драться будем!

Я выбрался из машины и побежал по дорожке туда, где лежал распростертый на траве ошалевший Раско. Из губы у него текла кровь и двух передних зубов не было вовсе. Меня затошнило от ужаса.

— Да ладно, Пол, пойдем отсюда, — взмолился я. — Забудь. Не надо.

— Иди-ка сюда, Джад, — позвал он.

Я подошел и встал рядом с ним. В этот момент Раско зашевелился и попытался сесть. Весь подбородок его был точно его окунули в красную краску, глаза беспорядочно крутились, но сфокусироваться не могли. Когда он наконец поднялся на колени, Пол вмазал ему ногой в живот, и Раско снова вырубился. На втором этаже особняка загорелся свет. Внутри залаяла собака.

— Пол, скорее, надо смываться.

— Бей по яйцам, — велел Пол. Глаза его сверкали, вены на шее набухли и заметно, сердито пульсировали под кожей.

— Да ладно, не надо, пойдем отсюда.

На веранде вспыхнул свет. Я схватил Пола за руку и потянул к машине.

— Пойдем скорее, — твердил я.

Лежа на земле, Раско вяло дрыгнул ногой, пытаясь достать и ударить Пола. Тот, перехватив ногу Раско, поднял ее повыше, так что бедра врага удобно раздвинулись, и скомандовал:

— Бей по яйцам — и айда.

Когда Пол задрал ему ногу, лицо Раско чуть запрокинулось и кровь потекла уже вверх — по щекам ко лбу. Он открыл рот, чтобы сплюнуть кровь, и мне вдруг показалось, что там не хватает не только зубов, но и кончика языка.

— Я не хочу его бить! — закричал я.

И тут за нашими спинами распахнулась дверь и на пороге появилась толстая тетка в зеленых трениках и бюстгальтере, в котором едва умещалась огромная грудь. Тетка с трудом удерживала за ошейник разъяренного ротвейлера. У нее был в точности такой же выпуклый лоб, как у ее сына, и такие же тусклые, свинячьи глазки.

— Какого черта? Что тут происходит?

— Мы уже уходим, — сказал я дрогнувшим голосом, и мы с Полом слегка попятились.

— Тони, что случилось? О господи! Он жив?

Ротвейлер грозно рычал, подлаивал, рвался из рук хозяйки, и в желтоватом свете висевшего на веранде фонаря, я видел, как с морды собаки капает густая слюна. Мы уже почти допятились до тротуара, когда миссис Раско сказала:

— Макс, взять их! — и отпустила пса.

В мгновение ока ротвейлер слетел со ступеней, и мы, развернувшись, побежали со всех ног. Я слышал, как царапают по бетонной дорожке когти, а рык эхом отзывался в моем нутре. Пока мы бежали по тротуару, Пол меня обогнал и через открытое окно влетел на пассажирское сиденье. Я прыгнул на капот, а оттуда на крышу, чувствуя, как проминается под моим весом тонкий алюминий. Оглянувшись, я увидел, как пес прыгает в салон вслед за Полом. Машина подо мной сотрясалась, ротвейлер рычал внутри, а Пол кричал — уже не от ужаса, а от боли. Я тоже заорал со всей мочи и звал на помощь, покуда вконец не сорвал голос. Голос вернется только через три дня, которые я проведу, не выходя из больницы, пока Полу будут зашивать плечо и делать операции, чтобы сохранить руку. Пока же я беззвучно орал, писал в штаны и колотил ногами в крышу машины, надеясь хоть как-нибудь отпугнуть пса.

В конце концов с собакой справился сам Тони Раско. Подошел, пошатываясь, весь в крови, открыл дверцу машины и крикнул:

— Лежать, Макс!

Однако пес уже вошел в раж и хозяина не слушался, поэтому Раско вытащил его за задние ноги и попытался удержать. Но ротвейлер вывернулся у него из рук и, свирепо лая, рванул назад в машину. Раско встал у него на пути и что-то крикнул — резко, по-хозяйски. Пес, гавкая и рыча, затанцевал вокруг, и мне показалось, что из пасти у него тоже капает кровь, но я тут же сообразил, что это кусок красной футболки Пола.

— Валите отсюда скорее! — закричал Раско. — Мне его не удержать.

— Держи! — истерически крикнул я с крыши. Подо мной, внутри машины, стояла страшная тишина. Ни звука.

— Садись с той стороны! — вопил Раско.

Не помню, как я скатился с крыши, как открыл дверцу. Но помню, как увидел голову Пола где-то под рулем, его странное выгнутое тело, кровь, затекшую в щели и углубления сидений. Еще помню тошнотворный запах крови и дерьма. Когда я приподнял голову Пола, чтобы пролезть за руль, брат не издал ни звука, но от хлопка дверцы он застонал, и я понял, что он жив.

Пол так жаждал набить морду Раско, что даже не потрудился заглушить мотор, поэтому я смог тут же закрыть оба окна — как раз перед тем, как ротвейлер снова попытался ворваться внутрь. Его тело ударилось о дверцу всем весом, а зубы проскрежетали по стеклу. Оцепенев, я глядел мимо него на Раско, а он на меня — без всякого выражения, с красным, точно разрисованным, как у дикаря, лицом… А пес продолжал выть и бросаться на дверцу. В какой-то момент я все-таки нажал на газ и медленно, боясь потревожить Пола, тронул машину с места. Ротвейлер устремился за нами — я видел его в зеркало, — а потом остановился посреди улицы и стал отчаянно гавкать вслед. Наверное, надо было развернуть машину и попросту его задавить, но я этого не сделал. Я поехал дальше — и это несделанное дело тоже будет мучить меня еще долгие дни и годы. Эх, если бы я его тогда задавил! Если бы я спрыгнул с крыши и попытался помочь Полу. Если бы я вообще отказался с ним ехать…

Я, как ни странно, смог взять себя в руки и доехать до приемного покоя Элмсбрукской городской больницы. Как — убейте, не помню. Смутно помню, как медсестра ввела мне в вену иглу, потому что Полу нужно было переливание крови, а потом приехали родители, и у них тоже брали кровь. Полиция на время конфисковала наш «кадиллак» в качестве улики, поэтому я в какой-то момент очнулся в полицейской машине — на ней меня отправили домой. Лица полицейского, который меня вез, я с заднего сиденья толком не рассмотрел, помню только, что пожилой. Он тогда сказал, что я спас брату жизнь. Однако остальные отнеслись к этому совершенно иначе, и это стало понятно очень быстро. Пол смотрел на меня угрюмо и зло, отец морщился, как от боли, мама ни во что не вмешивалась. Все, все вокруг были уверены, что собака ошиблась — покусала не того брата. Тогда я этого еще не знал, но именно в этот роковой вечер наши с Полом пути и судьбы окончательно разошлись, да чего там — мы сами, оба, разбились вдребезги, и всю последующую жизнь наши неровные, зазубренные осколки будет разносить все дальше и дальше, самые важные будут теряться по дороге, и, наконец, не останется никакой надежды на то, что удастся собрать целое.

Через две недели люди из службы Контроля животных усыпили Макса — сразу после судебного разбирательства, где отец предъявил жуткие фотографии того, что осталось от руки Пола. Подавались иски, потом встречные иски. Дело открыли, потом закрыли. Спустя еще несколько недель я все-таки поцеловал Элис Тейлор в кино, в темном зале, а потом расплакался — неожиданно для нее, да и для себя тоже.