Глава 32

5:20

Возле меня папа с гаечным ключом в руках — он прилаживает мою деревянную ногу. Я сижу на стуле, а папа стоит передо мной на коленях, подтягивает крепления и мурлычет себе под нос из Саймона и Гарфанкеля: Лучше быть молотком, чем гвоздем. Я бы был молотком, если б мог. В одном месте сквозь папины густые седеющие волосы посверкивает лысина; от него пахнет машинным маслом, а от синего рабочего комбинезона, который он так любит, пахнет стиральным порошком. При каждом повороте гаечный ключ громко скрежещет, и я вижу, как напрягаются на предплечьях у папы продольные мышцы. Попав в руки к отцу, любой инструмент становится естественным продолжением этих рук, потому что он работал с инструментами всю жизнь. Я смотрю на него сверху вниз и понимаю: говорить, что он умер, нельзя. Если скажу — он сразу исчезнет. Я хочу, чтобы он поднял голову, посмотрел мне в глаза, но он сосредоточен на протезе. «Потерпи, скоро закончим», — произносит он. Потом откладывает гаечный ключ и обхватывает мое колено обеими руками. «Поехали», — говорит он и тянет за протез. Деревяшка соскальзывает, отделяется от колена, раскалывается пополам, и в каждой руке у него остается по половинке, а у меня взамен появляется моя собственная нога — розовая и голая, без единого волоска, но целая и невредимая. Тут он поднимает глаза и широко улыбается — так он улыбался мне только в детстве. Когда я вырос, такой улыбки у отца для меня уже не было — такой теплой, полной обожания улыбки, не осложненной моим непрошеным взрослением. Любовь между нами осязаема, она искрит, как электрический ток. Проснувшись, я тут же зажмуриваюсь, и в уголках глаз проступает влага. Я хочу вытеснить из сознания тусклую тишину подвала, хочу вернуть отца, и ресницы у меня уже мокры от слез, но вокруг только мрак да мерный унылый шепот кондиционера за стеной — он выбалтывает во тьму свои механические секреты.

 

Глава 33

5:38

Я на крыше. Смотрю на другие крыши, которые простираются на многие мили вокруг: синеватые шиферные и серые бетонированные, а еще медно-красные и буроватые, черепичные. Все они купаются в розовых лучах восходящего над Элмсбруком солнца. Вон птичка, не то кардинал, не то малиновка — во всяком случае, грудка у нее красная. Птичка щебечет на ветке дерева, которое я тоже не берусь опознать. Не то вяз, не то дуб. А может, и ясень. Когда-то я все это знал: и птиц, и деревья. Теперь ощущение, что не знаю ничего ни о чем. Почему самолеты летают? Откуда берется молния? Что значит играть на понижение? Почему бензин так дорого стоит? Чем шииты отличаются от суннитов? Кто кого режет в Судане? Почему американский доллар так упал на мировом рынке? Почему Американская лига настолько сильнее Национальной? Я не понимаю, каким образом мы с Джен стали чужими, почему несчастье, которое должно было сделать нас ближе и роднее, оказалось причиной крушения брака. Неужели он был настолько несерьезным? Неужели мы дилетанты? Мы же взрослые, неглупые люди, мы любили друг друга, а потом вдруг — бац… Нет, наверно, мы к этому шли, и это все равно бы случилось, рано или поздно, просто Джен меня опередила, поскольку переживала потерю ребенка острее, чем я. На мгновение меня захлестывает странное чувство: кажется, я вот-вот прозрею и даже смирюсь с утратой, но… Этому чувству во мне пока не находится места. И оно растворяется вместе с рассветной дымкой.

Я думаю о Джен. И о Пенни. С Пенни могло бы что-то получиться, но я все равно буду думать о Джен. Можно попробовать вернуть Джен, но тогда я не смогу не думать об Уэйде. И она тоже. Его тень будет витать над нашим ложем, не давая друг до друга дотронуться. Что же мне делать?

Не знаю. Я слишком многого не знаю.

Стоило героине вчерашнего фильма увидеть, как собачий тренер несет на руках свою дочку с ушибленной коленкой, как она тут же поняла, что хочет жить с ним, и только с ним. И нет на свете ничего важнее. Она просто знала это, и все тут. Но она не из реальной жизни, она — актриса, которая на самом деле страдает булимией, которую в прошлом году оштрафовали за управление автомобилем в пьяном виде, которая спала со своим женатым режиссером — ровно до тех пор, пока окончательно не поломала ему жизнь, а потом разлюбила, развернулась и ушла. Такая она, реальная жизнь — сумбурная, безнравственная и совершенно ненадежная. Пенни мне нравится, но я все еще люблю Джен. Одновременно я ненавижу Джен, но из квартирки Пенни унес ноги с огромным облегчением. Мне нужен кто-то, кто полюбит меня, поймет, захочет со мной спать, позволит о себе заботиться… Но кто это? Я не знаю. Я вообще ничего не знаю.

Ничегошеньки.

За спиной у меня раздается шорох. И на крышу, чуть пошатываясь со сна, вылезает Венди.

— Приветик.

— Доброе утро.

Она сует руку в дымоход и извлекает пачку «Мальборо» с зажигалкой.

— Отравишься? — спрашивает она.

— Нет, спасибо.

— А я покурю. Ты не против?

Мой ответ погоды не сделает, поэтому я молчу. В нашем обществе считается непозволительным, если твоя собачка покакала на тротуар, но отчего-то вполне позволительно заставлять ближнего дышать канцерогенами. Курильщики ведут себя так, словно не имеют перед окружающими никаких обязательств.

Венди закуривает, вдыхая так глубоко, что я мгновенно представляю, как ее легкие надуваются и чернеют от табачного дыма.

— Барри сматывается.

— Куда?

— Да куда угодно. В Калифорнию, в Чикаго, в Лондон. Его фонд в прошлом году нашел золотую жилу: завышенную ставку для ненадежных заемщиков. Я, конечно, в кредитовании не сильна, знаю только, что дела у них идут в гору. И сейчас — именно сейчас! — важно заключить какую-то сделку.

— Тебя это тревожит?

Она пожимает плечами:

— Это же Барри. Это его работа. Если каждый раз тревожиться, к чему было выходить за него замуж? Нервов не хватит. — Она делает новую глубокую затяжку. — Так ты вчера переспал с Джен?

— С Пенни.

— Правда? Молодец!.. Что? Не молодец?

— У меня такое чувство, что я никогда не смогу лечь в постель с кем-то новым без размышлений, без раздумий. В голове будет все время тикать: я не с Джен.

Венди пожимает плечами:

— Перемелется.

Снизу доносится стук парадной двери. Спустя мгновение показывается Линда — выйдя из нашего дома, она направляется к своему. Останавливается на дорожке, подставляет лицо ласке утреннего ветерка.

— Она сегодня рано, — замечает Венди.

— Она не пришла, а уходит.

— Что? Ты о чем? Шутишь?

— Говорю, что вижу.

— Не может быть! Ты уверен?

— Я уже ничему не удивляюсь.

Венди молча переваривает информацию.

— Что ж, в этом есть какой-то смысл, — произносит она.

— Какой-то — наверняка.

— Ну и? Как нам к этому относиться?

— Никак. Онеметь.

Сестра размышляет, постукивая сигаретой по губам.

— Верно, — наконец произносит она. — Уже онемели.

Птичка, та самая — не то кардинал, не то малиновка — срывается с ветки и уходит в резкое пике, к самой земле, а оттуда, поймав струю воздуха, взмывает на следующее дерево. Вот бы и мне так научиться. Почувствовал себя где-то с кем-то неуютно, поймал попутный ветер — и ты уже в другом месте. Я бы так давно до Австралии долетел.

— Ты спала с Хорри.

— Он рассказал?

— Я вчера утром тоже на крыше сидел. Видел, как ты возвращалась, полная раскаяния.

Она пожимает плечами:

— Делов-то!

— Ты изменила мужу.

Венди вздергивает брови, явно готовится что-то выпалить в ответ и — осекается. Такое с ней бывает редко. Но на гребне крыши сдержанность все-таки не помешает.

— Хорри там уже бывал.

— Так у тебя как в английском суде? По прецеденту?

— Ага.

— В таком случае половина твоих одноклассничков могут качать права.

Засмеявшись, она тушит сигарету о шифер.

— В другой вселенной, в той, где у Хорри целы мозги, мы с ним — муж и жена. Могу я в кои-то веки туда наведаться?

— Как у тебя все просто.

— Вселенная-то моя, я и устанавливаю правила.

Где-то за спиной, внизу, хлопает задняя дверь. Мы оборачиваемся.

У глубокой части бассейна стоит Трейси. На ней закрытый черный купальник. Трейси ныряет практически без брызг. Гребки у нее размашистые, стильные. Она плавает взад-вперед, точно робот, а в очередной раз доплыв до стенки, совершает изящный кульбит — ну просто как на Олимпийских играх. Даже смотреть на нее и то утомительно.

— Бедняжка, — произносит Венди.

Трейси рассекает гладь бассейна, точно акула, а мы с Венди, непривычные ни к изяществу, ни к дисциплине, восседаем над миром и наблюдаем за Трейси с нашего насеста. Мне — уже не впервые — приходит в голову, что она заслуживает лучшей доли, чем жить с Филиппом и общаться с нашей семейкой. Хорошо бы ее кто-нибудь, пока не поздно, вызволил из этой западни.

 

Глава 34

10:13

Навещать скорбящих нужно умеючи. Главное — не заявиться во время затишья, когда есть риск оказаться один на один с пятью страдальцами, сидящими шиву, которые, если б не ты, давно бы встали со своих низеньких стульчиков, размяли затекшие ноги, прохрустели просевшие позвонки, приняли душ, да и перекусили, в конце-то концов. Самое надежное время для визита — вечер, после семи, когда все уже сыты, а в гостиной полно народу. По будням днем — мертвый сезон. По воскресеньям — как повезет. Попробуйте подъехать и посчитать, сколько машин припарковано возле дома. Если звезды вам улыбнутся, в гостиной уже будет мирно журчать беседа и вам не придется высасывать тему из пальца. Потому что на самом деле никогда не знаешь, о чем можно разговаривать с родственниками усопшего и о чем нельзя. Где пределы дозволенного.

Кстати, о пределах дозволенного. Похоже, в одежде — что открыть, что прикрыть — мать меры не знает. Есть старинный афоризм: достойная речь, как женская юбка, достаточно коротка, чтобы удержать внимание слушателя, и достаточно длинна, чтобы объять предмет. Так вот, мамина джинсовая юбчонка на речь никак не тянет, она скорее похожа на короткий пошлый анекдот, из тех, что люди так любят слать друг другу по электронной почте. Еще на ней обтягивающая черная майка с тоненькими лямками, больше похожая на неглиже. Короче, мать выглядит точно стриптизерша на пенсии.

За эти дни у нас, казалось бы, перебывали все знакомые и едва знакомые. Ан нет. В воскресенье гости приходят с утреца, желая побыстрее покончить с этой тягостной обязанностью и освободить последний сухой и теплый выходной для чего-то более приятного. Тем не менее сидят подолгу, словно вовсе никуда не торопятся, а теннисные ракетки, клюшки для гольфа и купальники покорно дожидаются своего часа в багажниках.

Появляется Стояк в компании приятелей Пола, тоже бывших спортсменов и качков, и затевается разговор о командах и об идеальной бейсбольной лиге, лиге их мечты, до которой нам — как до луны. Жены сидят рядом и улыбаются скучающе-снисходительно: пусть лучше мужья болтают о бейсболе, чем шляются по любовницам или проституткам. Стояк — в джинсах, футболке и сандалиях. У крутого современного рабби выходной. Здесь и его жена Эмили, миловидная тихая женщина с вечной тревогой в глазах и намеком на улыбку, которая так никогда и не разгорается. В этой компании теперь принято шутливо извиняться перед рабби, если кто выругается или отпустит скабрезную шутку. Поэтому извиняются они непрерывно. А он бы и рад длинно и смачно выругаться в ответ, но — должность не позволяет. Вокруг-то сидят его прихожане!

— Привет, Джад, — обращается ко мне Дэн Рейс. — Как поживает Уэйд Буланже?

— Что? Кто?

— Ну этот, ведущий. «Вставай-мужик». Ты разве не с ним работаешь?

— Уже нет.

— Жаль. Обожаю этого парня. — Дэн корчит рожу и хрипло, в нос, произносит: — Вань-кааааа, встань-кааааа!

— Угу, похоже. — Я киваю.

— Правда?

— Один к одному.

— А какой он в жизни?

— Мудак.

— Это понятно. Но в целом хороший мужик?

Они бурно обсуждают эпизоды школьной жизни и свои тогдашние бейсбольные победы, но избегают упоминать о колледже: в это время Пол уже стал инвалидом и в бейсбол не играл. Однако тщательное умолчание — уже само по себе напоминание, не хуже бугристого красного шрама, что змеится у него на руке. Призраки прошлого. Лицо у Пола каменеет, губы сжимаются. Вся его нынешняя жизнь — ежечасное напоминание о той жизни, которую он мог бы прожить. На меня накатывает волна жалости и нежности, и мне хочется сказать ему, что я все понимаю и прощаю его за то, что он ведет себя со мной как последний придурок.

Пожалуй, надо составить список всего, что я хочу сказать разным людям. Пока не поздно.

10:32

Заходит Грег Поллан, мой старый школьный дружок. Дружба наша была почти всецело основана на том, что оба мы восхищались Клинтом Иствудом. Мы обращались друг к другу хрипло и отрывисто, как крутые герои Иствуда, а встречаясь в школьных коридорах, подмигивали и вынимали из-за пояса воображаемый револьвер, «магнум» 357-го калибра. Знаю, ты сейчас думаешь: пять раз он выстрелил или все шесть? Что ж, испытаем мою удачу. Позже мы увлеклись Сильвестром Сталлоне. В старших классах для полноценной жизни нужно немного: найдешь девчонку, которая согласится с тобой целоваться и, может быть, даже позволит потрогать грудь, заведешь приятеля, который любит те же фильмы, что и ты, — и вот оно, счастье. Грег теперь толстый, женатый, глаза его выпучены, словно вот-вот выскочат из глазниц и покатятся по полу. «Тройня, — сообщает он мне. — И базедова болезнь». Грег небритый, усталый, но он услышал, что старый друг сидит шиву по соседству, и решил, что непременно надо зайти. Несмотря на усталость. Я уверен, что ему было бы куда лучше свернуть косячок и посидеть, прикрыв глаза, в собственной машине. Я в его ситуации вряд ли потащился бы навещать друга. Слабо мне.

— Говорят, ты продюсер на шоу Уэйда Буланже?

— Угу.

— Он умеет рассмешить.

— Угу.

— Хотя пукать, на мой взгляд, необязательно.

— На мой тоже.

— Моя жена его терпеть не может.

— А моя любит.

— Моя считает его женоненавистником и хвастуном. Дала ему кличку «болтун на хуевой палочке».

— Верно подмечено. Ты чем занимаешься?

— Какое-то время занимался оценкой рисков. Теперь понемногу консультирую… что, в сущности, означает, что меня уволили.

— Сочувствую.

— Так что теперь я сижу дома с девочками, им уже четыре года, а Дебби занимается поставками медицинского оборудования. Еще мы дилеры, торгуем продукцией фирмы «Амвей», у нас свой веб-сайт. Оставлю тебе визитку.

Интересно, как он заставляет себя вставать по утрам?

Грег принимается рассказывать об одноклассниках: он кое с кем корешится до сих пор. Майк Салерно развелся, купил себе «феррари». Джаред Мэйтерс оказался геем, что, впрочем, ни для кого не было неожиданностью. Рэнди Сойер — владелец сети боулингов. Джулия Мехлер — сенатор штата. У Сэнди Флинн сгорел дом, но все они успели выскочить. Гэри Дейли арестовали — нашли детское порно в его рабочем компьютере, прямо в офисе. И так далее. Беременная жена Джада Фоксмана бросила его ради известного хвастуна и женоненавистника, ведущего популярной радиопередачи. Мой сюжет — достойная строчка в школьных новостях. Раньше мне так прославиться не удавалось.

Грег встает. Кожа у него землистого оттенка. На рубашке, под обвисшими грудями, проступают пятна пота. Нескольким гостям приходится встать и раздвинуть стулья, чтобы пропустить его к выходу. В какой же неуловимый момент Грег смирился с поражением и принял себя таким, как есть: толстым, усталым и безнадежно унылым?

— Хорошо, что повидались, — говорит он и протягивает мне пухлую потную ладонь.

— Спасибо, что зашел, — отвечаю я. — Ценю и память и внимание.

— Ну, а как же иначе, старик?..

Грег выплывает из комнаты неспешной походкой циркового слона. Когда-то он был забавным пареньком с милым смышленым личиком и никакого отвращения не вызывал. Некоторым девчонкам он даже нравился. Интересно, вспоминает ли он наше увлечение Клинтом Иствудом и Сталлоне? А по ночам, когда мир вертится слишком быстро и не дает спать, перебирает ли он кнопки каналов, чтобы, наткнувшись на Рэмбо, замереть и не заснуть уже до утра?

 

Глава 35

11:22

Сегодня явно день встреч со старыми друзьями. Теперь пришли Вендины подружки. Она быстренько снимает и прячет кольца с бриллиантами и выпрямляет спину. Заставляет мальчишек выйти на смотрины. Они и вправду оба хорошенькие, но Райан не хочет выпендриваться. Зато Коул позволяет теткам вволю себя потискать, а сам тычет пальчиком им в уши и глаза. Райан же демонстративно ковыряет пальцем в носу и вытирает палец о шорты. Его увещевают нежным воркованием. Гостьи достают фотографии собственных детей и пускают по кругу — все охают и ахают. Какие милые, славные! Сплошное очарование! Никто из присутствующих не произвел на свет уродливого и даже обыкновенного ребенка.

Женщины болтают, а сами украдкой рассматривают друг друга, прикидывая объем бедер и талий, торчащих животов и оттопыренных задниц, сравнивают с изначальным типом фигуры и не забывают учитывать, сколько позади беременностей. Молча друг друга оценивают, молча выносят приговор. И перестраиваются, точно птички на жердочке. До чего тяжело быть женщиной… Венди подбирает живот и, скрестив ноги, вытягивает мыски, как балерина, стараясь скрыть полноватые щиколотки, продемонстрировать икры, а главное — отвлечь внимание от других частей тела. Ноги у нее материнские — гладкие, литые, неописуемой красоты.

Кто-то извлекает из сумки альбом с выпускными фотографиями, и тетки воют от восторга, точно гиены.

11:35

Снова является Питер Эпельбаум — утешать мать. И берется за дело вплотную, в буквальном смысле слова. Питер — не единственный гость, претендующий на ее внимание, но ему никто не помеха. Он — молоток, она — гвоздь, а вокруг — жалкие гайки и винтики. С нашей последней встречи он успел подстричься и, при ближайшем рассмотрении, выглядит по-военному браво. Он даже сбрил жутковатые темные волоски, которые обыкновенно кустятся у него на мочках ушей. Тяжелый запах его одеколона витает в гостиной как недобрая весть. Эпельбаум — точно автобус, который летит, пропуская все остановки. Он старик, и времени на ухаживания и церемонии у него нет. Он то и дело поглаживает мать за локоток, а потом берет ее ладонь обеими руками и начинает щупать и мять. Без устали. Так уж он, Эпельбаум, устроен. Мама пытается вовлечь в беседу других гостей, пытается вытащить руку из его лапищ, но тщетно. Эпельбаума с дороги не свернешь: он болтает и трет, болтает и трет, а его мохнатые брови шевелятся, точно гусеницы.

Из кухни, нахмурившись, выходит Линда и, пробравшись через плотные ряды гостей, шепчет что-то на ухо Эпельбауму. Он мрачнеет, лицо его медленно наливается краской. Он идет вслед за Линдой на кухню, а мать с некоторой опаской смотрит им вслед. Дверь на кухню, покачавшись, затворяется, но за ней явно говорят на повышенных тонах, даже в гостиной слышно, только слов не разобрать — на кухне работает кухонный комбайн. Через несколько минут появляется Эпельбаум. Он как-то ссутулился, съежился. Задержавшись в прихожей, только чтобы положить пару долларов на блюдо возле мемориальной свечи, он, шаркая, выходит за порог. Мне его жаль. Похоже, у нас с ним немало общего.

Снова появляется Линда, и они с матерью смотрят друг на друга — долго, многозначительно, поверх голов всех гостей. Если до этого у меня и оставались кое-какие сомнения, то сейчас они развеялись окончательно. Венди перехватывает мой взгляд, вопросительно вздергивает бровь, но обсуждать тут на самом деле нечего.

11:45

С Лонг-Айленда приехали с соболезнованиями мамина двоюродная сестра Сандра, ее муж Кэлвин и их дочки-близнецы, аппетитные подростки-бутончики, которые уже почти распустились. Девицы любуются собой, точно кошечки, — грациозно и отрешенно, и пока не умеют распорядиться собственной новообретенной сексуальностью — выжимают педаль до отказа, словно, едва научившись ходить, получили в свое распоряжение мощный автомобиль. Сидя на диване, они то и дело обольстительно потягиваются, демонстрируя длиннющие, от ушей, ноги и созревшие бедра и груди. Они, судя по всему, недавно приобщились к взрослым таинствам, а комнату оглядывают слегка растерянно: стоило ли тащиться в такую даль, чтобы лицезреть никому не нужных родственников?

Эта семья явно снедаема стремлением к совершенству: у Сандры идеальная, наверняка дорогущая прическа и педикюр, у Кэла — так его называют домашние — часы с бриллиантами и дорогой прикид с эмблемой гольф-клуба, у девиц — точеные загорелые ножки, белоснежные спортивные тапочки, безупречный цвет лица, летящие, точно от ветра, волосы… Не семья, а рождественская открытка. Так и вижу мягкие ворсистые ковры в их доме на Лонг-Айленде; вид из окон, конечно, на залив; выложенные камнем дорожки; прихожая, то есть, простите, вестибюль, в зеркалах и мраморе; лужайка перед домом выстрижена травинка к травинке; в цокольном этаже — плазменный телевизор на полстены и кожаная мебель; гостиная в стиле арт-деко, и входить туда можно только босиком; в гараже — «лексусы»-близнецы, купленные на самых выгодных условиях.

Кэл мне не нравится. Думаю, его приятели, если у него вообще есть приятели, тоже его не любят. У него волосатые руки, выпуклые бицепсы, купленный в магазине загар и взгляд хищника — так и высматривает: в какой бы разговор вклиниться, с кем бы повздорить. Зато мама обожает Сандру, которая совсем еще девочкой потеряла родную мать и выросла поэтому вместе с нашей матерью, в ее семье. Так что тут узы нешуточные.

— Синди плавает в команде клуба «Ол-Америкэн», — рассказывает маме Сандра. — А Дана у нас — капитан, в лакросс играет.

— Так мы пошлем им снаряжение! — восклицает мать. — Пол, ты слышал? Соберешь посылку?

— Конечно, мама.

— Поверить не могу, что Морта больше нет, — произносит Сандра и — о господи! — начинает плакать.

— Старикан был нефиговый, — говорит Кэл.

Я еле сдержался. Но вовремя сообразил, что это у него набор слов такой для оказания уважения. А то бы, ей-богу, запустил ему чем-нибудь в морду. А он бы в ответ дал мне под дых и избил до полусмерти.

— Он так тебя любил, — говорит мама и берет Сандру за руку, а я недоумеваю, почему я вижу этих людей всего в третий раз в жизни, если папа так любил Сандру.

— Венди, где наши свадебные фотографии? — спрашивает мама.

Венди достает альбом, где страницы скрипят, точно несмазанные двери. Мама с Сандрой начинают презабавную игру — идентификацию покойных родственников, о которых я и слыхом не слыхивал: тетки, дядьки, кузен с полиомиелитом, друг семьи, угодивший в тюрьму за вооруженный грабеж.

— Девочки, — говорит Сандра, — идите, посмотрите.

Ее девочки плавно, по-кошачьи, соскакивают с дивана. Филипп наблюдает за ними — пожалуй, чересчур пристально. Венди дает ему подзатыльник.

— Ты чего?

— А сам не знаешь?

Мама показывает нам все выцветшие свадебные фотографии, до единой: усатые мужчины курят прямо за столом, женщины в некрасивых париках, все — в темных очках с пластмассовой оправой, словно агенты-церэушники из старых фильмов.

— Видите, какая я была хорошенькая, — говорит мама скучающим близняшкам. Вовсе не потому, что хочет похвастаться. Просто она смотрит на них — прекрасных, свежайших, словно бы с каплями утренней росы на лепестках, — и понимает, что сама она стара, куда старее, чем могла вообразить в юности… А вот папа во взятом напрокат смокинге. На большинстве фотографий он какой-то взъерошенный, встревоженный, точно за кадром происходит куча неприятностей. Но есть и другое фото: они вдвоем, на лестнице у свадебного зала, он держит ее на руках, оба смеются — над фотографом, над самими собой, над смешным платьем, дурацким смокингом и над самой затеей: неужели она удалась? Неужели они теперь семья? В горле у меня ком, и он все разбухает, не дает дышать. Это мои родители — совсем юные, влюбленные — ни детей, ни ипотечных кредитов, ни ротвейлеров, ни рака, ни вероятного (да чего там, практически несомненного) лесбиянства.

— Он тут такой красивый, — говорит Сандра.

— Я наутро почти не могла ходить, — отзывается мать.

Девицы звонко хихикают и трепещут, точно подвески-колокольчики на ветру. Венди снова дает Филиппу подзатыльник.

На сей раз он уже не спрашивает за что.

12:10

Пол с друзьями переходят во двор, где чуть в сторонке еще сохранился старый сетчатый сарайчик с его бейсбольным тренажером. Стояку, игравшему в школьные годы на приеме, приспичило проверить, сможет ли он отбить бросок Пола, который в свою очередь хочет проверить, умеет ли он еще бить. Хорри, который в школе бейсболом не увлекался, зато был асом в футболе и хоккее, уже готовит заплесневелое снаряжение, а Дэн, игравший обычно на внешнем поле, собирается быть судьей. Остальные встают вокруг, помахивая битами, точно мечами, и отпускают глупейшие реплики. Ну, а мы с Филиппом стоим рядом и наблюдаем, кто тут первым останется в дураках. Потому что победителей в любом случае не будет.

Пол достает свою старую перчатку и начинает разминаться, бросая Хорри легкие мячи и покручивая руку в плечевом суставе, чтобы расслабить мышцы. Даже сейчас, после стольких лет, его движения изящны и уверенны, а тело при броске пружинит, как бы выстреливает мяч. Стояк перебирает биты, благо в снаряжении недостатка нет, а потом встает перед сеткой, вбуривает сандалии поглубже в траву, готовясь принять удар, и делает пару тренировочных взмахов. И вот, наконец, Дэн встает за Хорри и, не вынимая изо рта сигареты, командует:

— Мяч в игру!

Первая подача Пола идет мимо, за пределы площадки, и Стояк, поняв это вовремя, даже не дергается. Дэн присуждает ему очко. Второй мяч летит слишком низко, но Стояк все-таки пытается его отбить. Неудачно.

— Один — один.

Пол, недовольный своими подачами, качает головой. Прохрустывает шейные позвонки, подергивает плечами и снова готовится бить. Мгновенный удар, прямой и сильный, отправляет мяч в перчатку Хорри прежде, чем Стояк успевает шевельнуться.

— Два у питчера!

Болельщики аплодируют, свистят. Их лучшие годы давно позади, все они — заматеревшие тупые боровы. Трейси и Элис тоже выходят к нам во двор, за ними — жена Стояка и несколько зашедших пособолезновать гостей. Все рады внести разнообразие в траурную рутину. Пол задевает своей перчаткой травмированное плечо и чуть морщится: боль, видимо, ощутимая. Его следующая подача идет дугой поверху, и Стояк, достав до мяча, загоняет его в сетку.

— Попался! — кричит Стояк. — Теперь я тебя сделаю.

Пол снимает перчатку и долго, с минуту, растирает плечо, стараясь не морщиться от боли.

— Пол, — говорит Элис. — Хватит на сегодня.

Врачи говорили, что все его связки стянуты, как заветрившийся сыр, а мышцы оторваны от костей. Они, конечно, сделали все, что могли, собрали руку заново, и она работает, но при сильных бейсбольных ударах порванные, а потом резаные-перерезанные скальпелем ткани не держат нагрузку.

— Все хорошо. Еще разок, — говорит он.

— Тут-то тебе и хана, — азартно подхватывает Стояк.

Элис горестно покачивает головой.

Спортсмены, они такие. Всегда норовят потягаться силой, их не остановит никто и ничто — ни сердитые жены, ни развороченные собакой плечи. Они не отступают. Если победит Пол, Стояку будет не до шуток, он расстроится всерьез. А если Стояк одержит верх, Пол будет переживать потом много дней. Ничьих тут не бывает, дружба победить не может.

Пол возвращается на прорезиненное возвышение для подачи, по-прежнему потряхивая плечом и прокручивая шею. Потом наклоняется и глубоко вдыхает, втягивая в себя ровно столько воздуха, сколько надо, не больше и не меньше. Хорри постукивает по своей перчатке. Стояк, махнув битой, ставит ноги пошире и замирает. Все давно потные, игра идет всерьез, о шиве никто даже не вспоминает.

— Даже я готов подтвердить, что ты — гребаный идиот, — ворчит Филипп себе под нос. — А раз так, значит, такой ты и есть.

Пол пружинно распрямляется и вдруг — издает истошный крик и бьет раньше времени, на долю секунды, но раньше, и мяч летит жестко, как ядро, прямо в лицо Стояку. Оба соперника падают на колени: Пол — сжимая плечо от дикой боли, Стояк — закрывая белыми перчатками залитое кровью лицо. Жена Стояка, взвизгнув, кидается на помощь мужу. Элис, вне себя от гнева, сначала делает вид, что всем поделом, но потом бросается за сетку, к Полу. Помогает ему встать, что-то спрашивает шепотом. До меня вдруг доходит, что они любят друг друга, по-настоящему любят… Странно, почему меня это так удивляет? Стояк тоже встает, Дэн и Эмили поддерживают его под руки. Хорри стягивает маску и спрашивает:

— А чья это была светлая мысль?

Пол с некоторой робостью идет к Стояку — извиняться. Но они оба — мачо. Поэтому они мужественно подбадривают друг друга, похлопывают по спине, по заднице — короче, никто тут обиды не держит. Кто-то притаскивает из морозильника пакет со льдом, чтобы приложить к распухшему от удара лицу Стояка. Может, они и тупые качки, но с моральным кодексом. И этим кодексом нельзя не восхищаться. Жаль, что все людские конфликты не решить, пробурчав что-то нечленораздельное и шлепнув друг друга по заднице.

 

Глава 36

12:45

Парад подержанной плоти продолжается. Сидя на низеньких стульчиках, мы начинаем испытывать извращенное пристрастие к голым ногам, которые маячат у нас перед глазами целыми днями. Некоторые мужчины приходят в брюках, и мы готовы благодарить их за это по гроб жизни. Но за окном конец августа, в наших краях еще жарко, поэтому большая часть мужчин является в шортах, и мы вынуждены любоваться бледными лысыми ногами с дряблыми икрами и набухшими выпуклыми венами, похожими на червяков: под кожу попали, а дороги обратно не нашли. У людей, которых природа наградила большей выносливостью, сохранились кое-какие остатки мускулатуры, но эти ноги чаще всего подпорчены множеством хирургических шрамов — у кого на коленках, у кого — по бокам, от ангиопластики. Особое адское испытание для сидящих шиву — ноги стариков в сандалиях. С какой же гордостью демонстрируют они эти толстые, ороговевшие ногти, темные и изъеденные грибком… Женский контингент являет куда большее разнообразие: некоторые экземпляры сохранились очень даже неплохо, но у других кожа похожа на жеваный целлофан и висит прямо на костях, а у третьих синюшные слоновьи ноги с красной паутиной вен совершенно заплыли жиром… Воистину, для шивы надо придумать форменную одежду.

Приезжают мои приятели с радио, еще недавно мы работали вместе на программе. Коротышка Джеф — один из сценаристов. Он лохматый, волосатый и оттого всегда выглядит неопрятно. Кенни — инженер, а еще он бывший музыкант и поездил по стране с разными группами. Обе руки, до локтей, у него в цветных татуировках, а длинные светлые волосы делают его похожим на идола молодежи восьмидесятых, не хватает только гитары наперевес. Мы с ним приятельствовали, болтали в комнате для отдыха, — обсуждали чужие шоу и плей-листы, сочувствовали Джефу, который злился на Уэйда, вечно перевиравшего его лучшие реплики. Иногда после эфира Кенни сворачивал косячок, и мы расслаблялись прямо в монтажной, а он играл на гитаре. С тех пор как я хлопнул дверью на студии, я ни того, ни другого не видел, и вот они входят. Оба перепуганные, подавленные. Я на самом деле очень тронут.

— Привет, — говорит Джеф, когда они усаживаются. — Очень тебе сочувствую.

— Мои соболезнования, братан, — добавляет Кенни.

— Спасибо, ребята. Как дела на студии?

— Да все как обычно, каждый день в дерьме, — констатирует Джеф.

— Но без тебя скучно, — спешит вставить Кенни.

— Кто продюсер?

Они смятенно переглядываются.

— Гмм… ну, в общем… я, — признается Кенни.

— Поздравляю, — говорю я. — Рад за тебя.

— Да мне как-то неловко, братан.

— Да ладно, все хорошо. Я же сам ушел.

— Они собирались кого-то внешнего пригласить, — объясняет Джеф.

— Ну, вот еще! — возмущаюсь я. — Кенни, я рад, что взяли тебя.

— Это не значит, что я из-за этого стал лучше относиться к этому ублюдку, — говорит Кенни.

— С тех пор как ты ушел, он стал совсем омерзителен. Ты держал его в узде. — Это уже Джеф.

— Держал, да, видно, не очень крепко, — откликаюсь я.

Они не уверены, уместно ли посмеяться над моей шуткой, и Джеф, сменив тему, принимается рассказывать о сюжетных поворотах в судьбе наших общих знакомых и коллег, ведь жизнь радиостанции — это бесконечная мыльная опера. Кенни пялится на полуобнаженные груди моей матери, словно они сейчас оживут и нападут на него, выскочив из бюстгальтера. Я принимаю прохладно-отрешенный вид, напомнив себе, что меня искренне трогает их приход и сочувствие. На самом деле, я уже мечтаю, чтоб они поскорее выкатились. Райан с Коулом подходят поближе — посмотреть на татуировки Кенни, и тот устраивает для них целую экскурсию.

— Вот это — мой мотоцикл, «харлей», — говорит он.

— Хайлей, — повторяет Коул.

— Вот тут дама червей, а здесь — обложка альбома «Стена» группы Pink Floyd.

— Пик флой.

— А вот эта птичка, видите, курит гашиш. Ее зовут Вудсток. Ну, помните, из мультфильма, друг песика Снупи?

— Баша-ая тичка.

— Ну да, почти верно. А это какие-то священные японские письмена, но я забыл, о чем речь.

Я провожаю гостей до двери, жму им руки:

— Спасибо, что заехали.

— Пока. До встречи!

— Береги себя, братан.

Я наблюдаю, как они садятся в машину Кенни — недавно отремонтированный «камаро». На выезде из городка они, скорее всего, остановятся пообедать в ресторане T. G. I. Friday's и будут обсуждать мою персону с искренним и глубоким сочувствием. Потом выедут на трассу, врубят классический рок и вернутся к нормальному существованию. Скорее всего, я ни того, ни другого больше не увижу, а жаль. Последние лет семь они были ежедневными персонажами моей жизни, но теперь им нет в ней места. Точнее, мне нет места в их жизни. Так-то. Жизнь — она такая. Кажется незыблемой, а потом раз — и точно корова языком слизнула.

Я прохожу сквозь толпу гостей и устало опускаюсь на свое место. Внезапно меня охватывает бездонная печаль. Филипп обнимает меня за плечи и поглаживает по спине. У братца удивительная способность подстроиться под чужое настроение.

— Приятно, что нас почтил сам Бон Джови, — говорит он.

13:30

А поток гостей все не иссякает. Каждый, кого хоть один из нас знал когда-либо в жизни, переступает наш порог — по дружбе, по обязанности, из чувства локтя или просто в надежде, что, когда придет их очередь блюсти траур, мы тоже зайдем их проведать.

Поскольку с похорон прошло уже немало времени, люди стесняются все меньше и наглеют все больше. Например, я замечаю, что среди гостей появилось много девиц на выданье, то есть мамочка явно кинула клич, сообщила, что я сижу тут один-одинешенек, завидный жених — разведенный, бездетный, — и все теперь стекаются на смотрины. С определенного возраста в каждой женщине просыпается сваха, некоторые полагают, что это их призвание и дело вполне богоугодное. Сегодня эти брокерши по делам сердечным работают во всю мочь.

Лоис Браун хочет познакомить меня со своей дочерью Люси, которая — Лоис всячески это подчеркивает — могла выйти за любого из своих многочисленных ухажеров, если б не была так сильно настроена на карьеру. Теперь ее Люси — вице-президент компании «Пепсико», зарабатывает больше, чем может потратить, и готова наконец обсуждать достойных претендентов. И кто знает, может, мы с Люси Браун и вправду могли бы жить душа в душу, или, по крайней мере, я был бы готов познакомиться с этой незаурядной, привлекательной женщиной с телом фотомодели из глянцевого журнала, если бы не ее мамашка. У Лоис крашеные рыжие волосы, причем совершенно иного оттенка, чем брови; кожа свисает с подбородка этакими пупырчатыми, шершавыми воланами, напоминающими апельсиновую кожуру, и когда она рассказывает о Люси своим хриплым, прокуренным голосом, она напрочь лишает свою отсутствующую дочь потенциальной привлекательности. Да и весь мир заодно.

У бывшего мужа Барбары Ланг есть падчерица, которая, представьте, работает моделью. С одним мужем она развелась, другой умер, но вы никогда не заподозрите, что у нее такая трудная судьба, потому что она — большая оптимистка и открыта миру. Сейчас она как раз пишет книгу о том, как жить, если ты красива, а под ноги тебе летят не розы, а помои. Она живет далеко, в Бостоне, но по нынешним временам это не расстояние.

Опытная сваха Рини Харпер готова — за скромную мзду — уберечь меня от опасных интернет-знакомств, она будет сама отбирать для меня кандидаток. Мне тут же становится интересно, есть ли у свах официальные дипломы и лицензии. Если да, то по каким критериям их выдают и почему женщина шестидесяти с гаком лет, надевшая блестящие трико леопардовой окраски и намазавшая губы ярко-розовой помадой, чтобы сходить в воскресенье в полдень на шиву, может всерьез претендовать на роль ценителя и арбитра моих потенциальных невест.

— Так ты мне позвонишь? — заговорщицки говорит Рини и сует мне свою визитку.

— Конечно.

— Правда? Замечательно!

— Неправда. Незамечательно.

Рини обескуражена.

— Он шутит, — вступается за меня мама.

— Я не шучу, — говорю я.

— Он не шутит, — подтверждает Венди.

— Он серьезен, как сердечный приступ, — подхватывает Филипп.

— Мне очень жаль, — говорит Рини скорее оскорбленно, чем опечаленно. — Я просто хотела помочь.

Я смотрю на Рини Харпер, на Барбару Ланг, на Лоис Браун. Они самодовольны, бесчувственны и мотают мне нервы, которые и так на пределе.

— Юридически я пока женат, — говорю я громко, и все другие беседы в разных концах гостиной мгновенно смолкают. — Я все еще женат, и у меня скоро будет ребенок, и я приехал сюда хоронить отца! Что за нездоровая потребность подсунуть мне любую известную вам несчастную одинокую женщину? Патология какая-то!

— Хорошо, Джад, молодец, — говорит мама. — Выплесни все, что тебя гложет.

— Неужели я кажусь вам настолько жалким? Неужели вы думаете, что я не способен сам ни с кем познакомиться? Половина людей в мире — женщины. Так что есть вероятность, что, по крайней мере, несколько женщин будут совсем не против со мной пообщаться.

— Ты прав, черт возьми, — звонко вклинивается Филипп. — И не думайте, что, съехав от жены, он дал обет воздержания. Например, он трахался не далее как вчера вечером. Так-то!

— Не вздумай помогать мне, Филипп.

— Как хочешь. А жаль.

Лоис, Барбара и Рини поднимаются как по команде: губы поджаты, щеки пылают. Они наперебой извиняются, тихо и неискренне, и идут к выходу. По моим прикидкам, им хватит десяти минут, чтобы раскаяние преобразилось в негодование. Меня заочно обвинят в плохих манерах, широким жестом простят мое хамство, объяснив его постигшей меня утратой, и отправятся дальше — вмешиваться в чужие судьбы. Этим делом нельзя заниматься, не нарастив довольно толстую броню и механизмы защиты.

— Не волнуйтесь, девочки, — говорит мама им вслед. — Вы же от чистого сердца. Он злится не на вас.

— Как раз на них, — огрызаюсь я.

Мать смотрит на меня долго, пристально, потом откидывается на стуле:

— Что ж, вижу, ты начинаешь потихоньку выплескивать свой гнев, все, что до сих пор таил в себе. Это нормальное здоровое поведение. Но хотелось бы, чтобы в будущем ты повнимательнее выбирал время и место. Вокруг много ни в чем не повинных жертв.

— Помню, ты всегда требовала, чтобы мы самовыражались. Выплескивали эмоции.

— Ты прав, милый. Еще я требовала, чтобы вы два раза в день какали. Но это не значит, что я мечтаю каждый раз при этом присутствовать. — Она одобрительно кивает самой себе: — Да, хорошая метафора. Надо записать.

Она поднимается и, коротко извинившись перед горсткой гостей, уходит со сцены — налево, в кабинет. Через кухню.

 

Глава 37

13:45

После учиненного мною скандала меня считают временно непригодным для шивы, поэтому я загружаю Райана и Коула в мини-вэн, который по приезде арендовала Венди, и везу их в «Страну чудес» — второразрядный луна-парк, расположенный в нескольких милях от города. Венди в последние дни все чаще грозится задушить детей подушкой во сне, так что, полагаю, ей тоже не помешает отдохнуть. Выпроваживая нас, она велит мне не спускать глаз с Райана, поскольку он имеет свойство исчезать без предупреждения. Раз так — мне нужна подмога.

— Я везу племянников в «Страну чудес». Поедешь с нами? — говорю я, когда Пенни берет трубку.

— Даже не знаю, готова ли я к такой ответственности, — шутливо отвечает она.

Она ждет нас у своего дома, вся такая аппетитная — в футболочке, шортиках и теннисных тапочках. Выглядит лет на девятнадцать, совсем девочка. Представляю: она — моя подружка. Мы с ней идем в луна-парк, целуемся, пока стоим в очереди, держимся за руки на горках и каруселях, покупаем одну палку сахарной ваты на двоих. Я выигрываю для нее огромную плюшевую игрушку, и мы гордо шествуем с этим трофеем по всему парку, а потом он займет почетное место у нее на кровати, на розовом покрывале, а она будет валяться рядышком и часами болтать со мной по телефону.

Я смотрю на Пенни, и сердце мое ликует и печалится одновременно.

— Я рада, что ты меня позвал, — говорит она.

— Я тоже.

В машине царит ее улыбка. Пенни задирает ноги чуть ли не на приборную панель и барабанит пальцами по голым коленкам. А ноги у этой девчонки — что-то с чем-то; загорелые и гладкие, так и хочется потрогать! Стоп, надо отвести глаза, а то сейчас куда-нибудь врежусь. По дороге в парк мы распеваем под диск Коула — песенки из программы «Улица Сезам». Пенни помнит почти все слова.

У входа я покупаю самые дорогие билеты — надбавка дает нам право красоваться в смешных диснеевских шляпах. Дети в восторге от этих шляп, которые на самом деле — бейсболки с торчащими вверх ушами пса Гуфи. Триста долларов, которые я украл из бумажника Уэйда, жгут карман, и моя цель сегодня — покинуть парк банкротом. Паренек с биркой сотрудника парка и цифровым фотоаппаратом в руках предлагает нам попозировать на фоне гипсокартонного дворца. У нас дома имеются бесчисленные снимки нашего семейства, сделанные на этом самом месте на разных этапах жизни. Если вытащить их из альбомов, пылящихся в книжных шкафах в гостиной, и положить в рядок, можно отследить постепенный, необратимый рост братьев и сестры Фоксман — вроде ежегодных карандашных меток на дверном косяке. Папа в «Стране чудес» всегда за кадром, потому что он эти снимки и делал — старой «лейкой», купленной сразу после свадьбы. Рассуждал он всегда так: Какого черта тратить деньги, если сам я могу снять гораздо лучше? На самом деле, чтобы найти папу хоть на паре фотографий, надо пересмотреть все альбомы. Таков удел любого семейного фотографа — в зафиксированной на пленке истории семьи он появляется лишь в редких эпизодах. У нас имеются альбомы, где отца нет вовсе.

Пенни обнимает меня за пояс, а свободными руками мы придерживаем за плечи стоящих по бокам мальчишек. В момент, когда срабатывает вспышка, Пенни щиплет меня за задницу. Парень-фотограф дает мне квиточек и показывает, в каком киоске можно позже, выходя из парка, выкупить фотографию. Я кладу квиток в карман, но знаю, что фото брать не буду. С какой стати нам оставаться в истории вчетвером?

Небо хмурится, но дождем пока вроде не грозит. Специально нанятые подростки бродят по аллеям в неряшливых средневековых костюмах, скучая и перемогая похмелье, размахивают алюминиевыми мечами и снимаются на память с детками. Мы с мальчишками катаемся на всем, что кружится: на цепной карусели; на «Воздушных шарах»; на аттракционе с тремя длинными членистыми рукавами, на которых подвешены маленькие кабинки, которые в свою очередь тоже вращаются в разные стороны; на самолетах, которые ходят по кругу то вверх, то вниз. Потом Райан заявляет, что он уже вырос из этих малышовых радостей, и мы, оставив Пенни с Коулом на горке для малышей, идем на аттракционы покруче. Тут уж мы с Райаном отводим душу: и на «Пирате» катаемся, и на «Музыкальном экспрессе», и на «Пауке», и даже на «Драконе» — допотопных, еще деревянных американских горках, которые рекламируют как самый первый аттракцион такого рода на всем восточном побережье. Сомневаюсь, впрочем, что это обстоятельство говорит в пользу горки и обещает особо острые ощущения. Райан крепко цепляется за мою руку, и я на мгновение представляю, что он — мой сын, и вечером я буду читать ему сказки перед сном, и мы заснем вместе у него на кровати. Потом мы находим Пенни с Коулом и, поняв, что давно пора обедать, всей гурьбой отправляемся есть пиццу. Кетчуп плюс Коул — сочетание не для слабонервных. К концу обеда цвет у его футболки такой, словно малыш побывал в драке с поножовщиной. Я покупаю ему фирменную майку «Страны чудес». Тут уж старший, не будь дураком, тоже проливает кетчуп себе на футболку. Детские хитрости незатейливы, но делать нечего: Райан тоже пойдет домой в обновке.

Потом мы наклеиваем себе татуировки. У Райана на крошечном бицепсе — эмблема Супермена. Коул получает Скуби Ду. Пенни просит сердце, пронзенное стрелой, на тыльной стороне ладони. Я заказываю желто-красную жар-птицу, чуть выше запястья. Коул засыпает прямо в коляске, и я качу его через парк к эстраде, где играет оркестр, а Райан вприпрыжку бежит перед нами по аллее. Пенни молча берет меня под руку, и мы идем в ногу. А потом я гляжу на нее искоса и встречаю ее прямой, дразнящий взгляд. Только представьте, вы всю жизнь мечтали, чтобы такая девушка посмотрела на вас таким взглядом. Убить готовы были за один такой взгляд. Но вот она рядом, она смотрит, а что-то внутри вас не откликается… Нет, все-таки не только чужая душа потемки, но и своя тоже.

На эстраде местная рок-группа наяривает модные шлягеры. Мы находим свободную скамейку, покупаем сахарную вату. Райан засыпает, пристроив голову на коленях у Пенни. Я сижу рядом с ней и наблюдаю за музыкантами, а она кормит меня пучками сахарной ваты. Я наклоняюсь, целую ее в липкие губы. Она кладет голову мне на плечо.

— Давай останемся тут, пока не стемнеет? — говорит она.

Пенни очень хороша. Не ослепительно красива, как Джен, но симпатична, сексуальна, остроумна. С ней весело. Ко всему прочему, похоже, она меня искренне любит… Иногда нужно просто волевое усилие — и вот оно, счастье. Нужно научиться ценить то, что есть, в руках, а не в небе, научиться видеть в этом будущее, а главное — не сравнивать с тем, что потеряно безвозвратно. Да, так и надо жить, это мудро и правильно. Только ни у кого не получается.

Через несколько минут у меня звонит телефон. Это Джен.

— Что-то не так, — говорит она.

— Что случилось?

— Ребенок. Джад… у меня кровотечение.

— Немного? Следы крови?

— Нет, все хуже.

— Ты позвонила в «скорую»?

— Я позвонила тебе. Джад, я его потеряю? Я опять потеряю ребенка?

— Не волнуйся, пожалуйста. Ты еще в гостинице?

— Да.

— Ладно. Лежи пока. Я сам вызову «скорую».

Разъединившись, я набираю «девять-один-один». И каждой клеткой чувствую, как Пенни слушает мои ответы на методичные вопросы скучающей и наверняка толстой тетки-регистраторши. Впрочем, вопросы она задает по существу. Наконец, разговор окончен. Я смотрю на Пенни. Она все еще сидит рядом, красивая и потерянная.

— Прости. Надо идти.

— Я уж поняла, — говорит она, не поднимая глаз.

Я встаю, поправляю ремешки на спящем в коляске Коуле, а Пенни мягко будит Райана.

— Значит, твоя жена беременна. Это твой ребенок?

— Да.

— Серьезная информация. Мог бы и раньше поделиться.

— Прости. Я эту информацию и сам пока не переварил. — Я уже готов двинуться к выходу, но Пенни остается на месте.

— Я, пожалуй, тут еще побуду, — говорит она.

— Что?

Она пожимает плечами:

— Если, конечно, ты без меня сможешь их в машину запихнуть. Как, справишься?

— С чем? Ах, ну да, справлюсь, конечно. Но ты-то как домой доберешься?

— Попозже такси вызову. Все в порядке.

— Ты уверена?

— Вполне. Спешить мне некуда.

— Ну ладно. Я позвоню.

Она качает головой и печально улыбается.

— Нет, Джад Фоксман, не позвонишь. — Она делает шаг вперед и целует меня в щеку. — Надеюсь, все обойдется.

Я смотрю на Пенни, пытаясь понять, что же такое в ней намешано. Почему я одновременно хочу посвятить ей жизнь и бежать от нее куда глаза глядят?

— Пенни.

— Тебе пора.

Райан хватается за коляску сбоку, и мы направляемся по широкой главной аллее к выходу. Я оглядываюсь. Пенни снова сидит на скамейке, постукивая ногой в такт музыке. Смотрит она на эстраду. Или мимо эстрады. Я то и дело оглядываюсь — смотрю, как она постепенно уменьшается и скрывается из глаз.

 

Глава 38

16:10

Я закидываю детей домой, и Филипп тут же мчит меня на «порше» в больницу. Я выскакиваю у приемного покоя, он едет на стоянку. Джен лежит на каталке за какой-то занавесочкой: ей делают УЗИ. Врач водит датчиком по ее животу, а я тут же, словно это было вчера, вспоминаю, как, опоздав, влетел в кабинет врача, увидел слезы в глазах Джен и огромный, смазанный гелем живот с нашим мертвым ребенком. Только не это. Умоляю.

— У него сердце не бьется. — Джен начинает плакать.

— Плод не очень удобно расположен, пока не добраться, — говорит врач, полная женщина с глазами навыкате и губами-ниточками. — Так что давайте не будем делать скоропалительных выводов.

— Прости, Джад. — Джен, всхлипывая, хватает меня за руку прежде, чем я успеваю ее отдернуть. Она прижимает мою ладонь к лицу и рыдает в нее, как в платок. — Это ужасно.

— Все хорошо. Ты, главное, успокойся. — Я осознаю, что свободной рукой поглаживаю ее волосы. Я здесь, и это происходит со мной, но еще сорок минут назад я гулял с Пенни по луна-парку, держал ее за руку, сцеловывал с ее губ остатки сахарной ваты. Я существую в разных измерениях и понятия не имею, где мое настоящее место.

— Неужели опять? — Джен захлебывается слезами, горячими слезами, которые жгут мне пальцы. Врачиха продолжает водить датчиком по ее животу. Неужели мы опять теряем ребенка? А ведь звезды уже намекали нам, что не судьба. Только мы не расслышали намека вовремя.

— Я это заслужила, — говорит Джен. — Заслужила.

— Не надо, не говори так.

— Я так с тобой поступила… — Ее лицо искажено страданием. — Я разрушила нашу жизнь.

— Слушайте! — вдруг говорит врачиха. Мы поворачиваемся к ней и слышим, как сквозь треск пробивается быстрый, ритмичный, мерный стук.

— Что это? — спрашиваю я, хотя знаю ответ. Я уже слышал такой стук.

— Сердцебиение. Сердце вашего ребенка.

— Как быстро стучит! — восклицает Джен.

— Для вас быстро, а по мне так замечательное сердцебиение, — отзывается врачиха.

Джен с облегчением откидывается на каталку и закрывает глаза. Она по-прежнему плачет и по-прежнему держит меня за руку. Другой, свободной, рукой я спешу стереть собственные слезы — чтобы Джен не успела их заметить.

— Тогда откуда кровотечение? — спрашиваю я.

— Серьезных причин нет, а несерьезных может быть великое множество. Я уже вызвала гинеколога. Сейчас кто-нибудь спустится из отделения. Но ребенок в норме, никаких отклонений.

— Подождите, — говорю я, когда она снимает датчик. — Можно нам еще немного послушать?

Врачиха по-доброму улыбается почти отсутствующими губами, вынимает из ящика что-то вроде широкого холщового пояса и, закрепив его на животе Джен, подсовывает под него датчик. Потом она выходит, и мы остаемся вдвоем, я и Джен. И слушаем отчаянную пульсацию его сердца. Это наш еще не рожденный ребенок. Джен смотрит на меня лучезарными, влажными от слез глазами. Улыбается.

— Это — наш ребенок, — сияя, говорит она.

— Он, похоже, волнуется.

Джен смеется:

— А ты бы на его месте не волновался?

Мы вслушиваемся. Тук, шшш, тук, шшш, тук, шшш.

— Джад, — говорит Джен, не глядя мне в глаза. — У нас ведь получится, да?

В этот миг я перестаю сожалеть о чем бы то ни было, даже о том, что случилось после того, как я услышал стук сердца того, первого ребенка. Я просто отдаюсь этому волшебству. Да, мне суждено стать отцом, причем именно сейчас, когда сам я отца потерял. Меня постепенно начинают обуревать какие-то эмоции, какие — не знаю, поскольку мы только-только начинаем осознавать важность момента, но занавеска отдергивается, и входит Уэйд. Тут уж всему конец — и этому моменту, и всем последующим.

16:45

В нашу последнюю встречу я запулил в Уэйда офисным стулом. До этого — тортом с горящими свечками. Должно быть, у него до сих пор жжет задницу. Стоит ли удивляться, что, увидев меня, он вздрагивает, ожидая новой атаки, и на миг замирает в дверном проеме. Потом осторожно, бочком, проходит к лежащей на каталке Джен.

— Ну, как ты, малыш?

Есть категория мужчин, для которых любая женщина — малыш, и им это сходит с рук. Уэйд из их числа. А я к этой категории не принадлежу. По-моему, это отвратительно. Я шарю глазами в поисках какого-нибудь острого предмета.

— Я так спешил, малыш. А навигатор меня только запутал.

— Со мной все в порядке, — говорит Джен.

— Вот и славно. — Он легонько дотрагивается до ее плеча, но тут же отнимает руку: мое присутствие его явно стесняет. Так что выбора у него нет — пора обратить на меня внимание.

— Привет, Джад. Как делищи?

— Все отлично, Уэйд.

Раздается стук в дверь, и, не дожидаясь ответа, в палату входит бородатый врач. В руках у него медицинская карта Джен.

— Дженнифер Фоксман?

— Да, — отвечает она.

Ее имя рядом с моей фамилией. Это больно, это как пинок по яйцам.

— Я — доктор Рауш из отделения гинекологии. — Он поворачивается к Уэйду. — Мистер Фоксман?

— Нет, — отвечает Уэйд.

— Я — Фоксман, — отзываюсь я.

— Очень приятно, — формально говорит доктор Рауш и снова переводит взгляд на Уэйда: — А вы кто?

— Он — любовник моей жены.

— Заткнись, Джад. — Джен морщится и закрывает глаза. — Не надо сейчас.

— У нас непростой сюжет, — говорит Уэйд, протягивая врачу руку. — Уэйд Буланже.

— Тот самый? С радио?

— Боюсь, что да.

Доктор Рауш улыбается:

— Моя жена вас терпеть не может.

— Типичный случай, — кивает Уэйд.

— Моя жена, к сожалению, не типична, — говорю я.

Доктор Рауш смотрит на меня неодобрительно, словно я порчу ему праздник.

— Что ж, — говорит он, вынув из кармана резиновые перчатки. — Вообще-то у меня язва, а смена длится сутки, так что вы меня в ваши проблемы не втягивайте. Подождите-ка оба за дверью.

— Но я — отец, — возражаю я.

— Поздравляю. А теперь выйдите из смотровой.

16:55

— Похоже, мы с тобой попали в переплет, — говорит Уэйд.

Мы стоим у стены в переполненной приемной. Тут, судя по всему, собралась целая команда Младшей лиги вместе с родителями: ждут, когда врачи осмотрят их травмированного товарища. Двое ремонтных рабочих поддерживают третьего — нога у него обернута в промокшее от крови полотенце. Телевизор закреплен чуть ли не под потолком, смотреть можно, только задрав голову. На экране готовят суфле.

— Этот, как ты выражаешься, переплет — моя жизнь. Моя семья.

— Джен теперь и моя семья.

— Джен — временный чехол для твоего елдака.

— Не смей так о ней говорить.

— Я не о ней, сволочь. Я — о тебе.

— Да что ты обо мне знаешь?

— Знаю, что ты кончаешь холостыми.

— Твою мать!

— Эй, мужики, — окликает нас один из папашек маленьких спортсменов и кивает на детей: — Языки придержите.

Но нас уже несет, и дороги мы не разбираем.

— Я знаю, что ты задерешь любую юбку в пределах досягаемости: практиканткам, рекламодателям, спонсорам или лучше дочерям спонсоров — одной, между прочим, даже восемнадцати не было, я это точно знаю. Еще я знаю, что Джен ты скоро бросишь, потому что такое ярмо, как чужой ребенок, тебе на хрен не нужно. Я знаю, что ты все это время молился, чтобы был выкидыш, а сейчас взвешиваешь, как бы половчее выпутаться из этого дерьма. Я знаю, что тебе жуть как хочется выглядеть приличным человеком, но в душе ты подозреваешь, что ты на самом деле то еще говно, и я это подтверждаю — с полной ответственностью. Ты — пустой, бездушный, бессодержательный тип. Поэтому тебя самого все будут иметь во все места, тебе будут платить за ту похабщину, которую ты несешь в эфире, а потом на твое место придет такой же мудак, только покруче, и тебя спишут вчистую. Ты станешь старым, облезлым, тебя все забудут. Сдохнешь один, под забором.

Теперь уже на нас, понятное дело, пялятся все без исключения. Родители детишек — в полном шоке, а дети ловят кайф, оттого что взрослый дядя сказал так много плохих слов сразу. Рабочие невозмутимы.

— Ну как? Полегчало? — с кривой усмешкой говорит Уэйд. Видно, решил сожрать все, что я говорил, и утереться.

— Ни капельки.

— Это плохо. Классная была речь.

— Ты можешь помолчать, а? Заткнуться можешь?

— Я не соблазнял ее, Джад, — говорит Уэйд. — Даже не думал. Ничего подобного.

— Прошу же помолчать! А ты делаешь ровно наоборот!

— Она была одинока, обижена, растеряна. И все это с ней сделал не я, а ты. Своими руками.

— А ты и рад, воспользовался шансом.

— Воспользовался, не отрицаю. Она красива, а я не железный. Я заступил за некую черту. Но помни, в этом деле всегда участвуют двое. Она никакая не жертва. Поверь, я сам обалдел, когда это переросло во что-то серьезное. Ты, конечно, можешь и дальше меня ненавидеть, я бы на твоем месте так и делал, но помни — это она за мной бегала, а не я за ней. Инициатива была ее. Ты это и сам знаешь, и не стоит закрывать на это глаза.

— Это дела не меняет! Хочу, чтоб ты сдох!

— Ты не одинок. Занимай очередь.

И тут я все-таки решаю ему врезать. Я уже нападал на него, дважды, но особого удовлетворения мне это не принесло. Сейчас мне хотелось физического контакта, чтобы кость хрястнула об кость. Однако перейти от разговора к драке так же непросто, как от флирта к поцелую. Надо совершить эдакий затяжной прыжок, отринуть все запреты, отдаться порыву.

Но я это делаю. Сначала, чтобы сократить расстояние между нами, тычу в него пальцем и ору:

— Так ты меня не понял, тупой ублюдок?

Одновременно я подхожу все ближе, пока мой палец не оказывается почти у его носа. Уэйд, естественно, откидывает мою руку и… Вот он, шанс! Жаль только, что я тыкал в него правой рукой, теперь придется бить левой, а она у меня послабее. Бью. Уэйд инстинктивно уворачивается, и первый неловкий удар приходится ему в плечо. Черт побери!

— Козел! — кричит он и отпихивает меня к стенке, не бьет даже, а так, отмахивается, точно от назойливой мухи. Тут наконец появляется Филипп и видит лишь заключительный кадр: Уэйд поднял на меня руку! И братец тут же наносит ему сокрушительный удар — значит, кой-чему научился, когда еще подростком часами смотрел по телику бои без правил. Удар приходится в переносицу, и Уэйд со стуком падает на пол. Поставив ногу ему на грудь, Филипп говорит:

— Только посмей обозвать моего брата еще раз.

Откуда ни возьмись, вырастает толстый охранник и, заломив Филиппу руки за спину, надевает на него наручники. Второй подходит ко мне сзади и, крепко сжав мой локоть, говорит:

— Пройдемте.

Нас обоих препровождают к выходу.

— Там, в кабинете, моя жена!

— Сейчас все обсудим, только не здесь, — отвечают они.

На улице ливень, и капли гулко молотят по стекловолоконному навесу над входом в приемный покой. Охранники освобождают нас сразу, около припаркованной здесь же санитарной машины. Они шепотом перебрасываются парой слов, потом один уходит обратно, а другой — крупный негр с бритой головой и могучими бицепсами — поворачивается к нам и спрашивает:

— А тот парень, он правда «Вставай, мужик!»?

— Он и есть, — отвечаю я.

— И кто ж из вас его отметелил?

— Никто, он сам упал, — говорит Филипп.

Охранник улыбается во весь рот и протягивает ему руку:

— Жми пять, друг. Я этого пустобреха ненавижу. Придурок он.

Пожав плечами, Филипп отвечает на рукопожатие и добавляет:

— Если б не вы, я бы из него всю душу вытряс.

17:20

Филипп точно не помнит, где оставил машину, так что мы бродим по стоянке, ищем ее и — промокаем до нитки. В итоге оказывается, что его «порше» стоит через несколько машин от серебристой «мазерати» Уэйда, с дурацким «Вставай, мужик!» вместо номера. Даже не успев взвесить за и против, я одним махом взлетаю на крышу ненавистного автомобиля и принимаюсь топать, прыгать и материться, точно сумасшедший. В какой-то момент я подпрыгиваю и бухаюсь на колени, с удовлетворением ощущая, как проминается подо мной твердый металл. Филипп открывает багажник своей машины, достает тяжелую г-образную монтировку и протягивает мне:

— На, оттянись по полной.

Но я уже выпустил пар, мне больше ничего не надо. Я сползаю по переднему стеклу и сажусь на капот. Филипп садится рядом, и мы долго молчим под артобстрелом дождевых капель.

— Пусто без папы-то, — говорю я.

— Ага, и я об этом подумал.

— Почему-то, пока он был жив, я так по нему не тосковал. Он ведь умирал целых два года, а я навестил его всего пару раз. Что, в сущности, могло быть важнее, чем провести время с отцом, которого завтра уже не будет?

— Он не хотел, чтобы мы приезжали. Сам мне говорил. Не хотел, чтобы мы запомнили его немощным и больным.

— Вот и надо было приехать и сказать: «Батя, ты крутой, ты настоящий!»

Филипп серьезно кивает:

— Папка всегда был круче нас всех.

— Еще бы. И почему мы выросли такими слабаками?

— Зачем всех под одну гребенку? Кто только что вырубил Уэйда Буланже одним ударом? Я или не я?

— Ты.

Он морщится, потирая руку:

— Похоже, сустав раздробил. Надо же, и ударил-то всего разок… Пожалуй, стоит вернуться, рентген сделать.

— Я слышал, как у ребенка бьется сердце.

Филипп поднимает глаза:

— Это же здорово? Да?

— Ага. — Я умолкаю, но потом меня прорывает: — Я сказал Уэйду, что он мечтает о выкидыше, а на самом-то деле я сам на это надеялся. Втайне от самого себя. Господи, ведь это ужасно: ребенок растет там, в животе, а отец мечтает, чтобы он не родился.

— Да уж… ужасно. — Чтобы быть ко мне поближе, Филипп откидывается, ложится спиной на ветровое стекло.

— Как ты считаешь, папа был хорошим отцом?

Филипп задумывается:

— Во всяком случае, он старался, как мог. Ну, по старинке действовал, традиционными методами. Он не всегда нас понимал, не всегда ценил, но выросли-то мы не такими уж плохими, верно?

— Наверно, я мог бы стать неплохим отцом.

— Ты и станешь. Отличным.

Каждая капля, ударившись о сияющий капот «мазерати», взрывается веером брызг.

— Но сначала мне придется простить ее, да? Придется смириться, что Джен теперь с Уэйдом. Ради ребенка.

— В воспитании детей я не дока, но полагаю, что это не единственная и не самая крупная жертва. Поступиться придется очень многим.

Я смотрю на Филиппа, а он ловит языком капли дождя.

— Говоришь прямо как мудрец.

Филипп усмехается:

— Зрячий для слепого — сам Господь Бог.

Я улыбаюсь и тоже откидываюсь на ветровое стекло, глядя на летящий в лицо дождь.

— Я буду папой.

— Поздравляю, большой брат.

— Спасибо.

— Домой-то готов ехать?

— Поехали.

Он забирает у меня монтировку и, спрыгнув на землю, с размаху разбивает стекло на стороне водителя. Мгновенно срабатывает сирена — взвывает приглушенно, точно извиняясь. Улыбка у Филиппа — до ушей.

— Случайно вышло.

— Ты — идиот.

— Сам только что сказал, что я — мудрец.

— А теперь я называю вещи своими именами. В голове прояснилось.

— Рад за тебя. — Он протягивает мне монтировку. — Ударь разок, на дорожку?

— Я пытаюсь подняться выше мести. Простить и жить дальше.

— Так и сделаешь. Через тридцать секунд. — Он бросает мне железку. Холодный металл извивается у меня в руках, точно угорь. Зря я веду все эти разговоры. Лучше бы слез с машины Уэйда да сходил в приемный покой — узнать, как там Джен. Нам с ней предстоит растить этого ребенка, вместе растить, а я крушу машину врага, словно подросток-вандал, и получаю от этого дикое удовольствие. Но там вместо меня Уэйд, он давно оправился от удара, ведет себя ответственно, задает грамотные вопросы, очаровывает врачих. А я в этом сюжете посторонний — вспыльчивый биологический отец, которого пришлось насильственно удалить из помещения. Я вдруг осознаю, что так будет всю жизнь: Уйэд внутри, а я — снаружи, под дождем, и чудное биение крошечного сердца уже ничего не изменит. Я всегда буду третьим лишним, тем, кого не ждут, кто лучше бы не приходил, чтобы не портить вечер… Это жутко несправедливо и обидно, это нельзя, просто нельзя стерпеть! И если это и есть мой удел на всю оставшуюся жизнь, я не уверен, что выдержу… Момент переломный, и я это чувствую, но — эх, где наша не пропадала?!

С доброй монтировкой в руке тридцати секунд мне хватит.

 

Глава 39

18:10

Дома мама ссорится с Линдой. Они закрылись в кухне, говорят, понизив голос, но, по-моему, Линда плачет. Кто-то грохает кулаком по столу. Хлопает дверца настенного шкафчика. Пора ужинать, гостей в доме нет, но и ужина нет, поскольку никто из нас не отважится сейчас войти на кухню. Так, опять говорят и опять ничего не слышно. Но вот дверь распахивается, и Линда почти бегом проносится через прихожую и выскакивает на улицу, захлопнув за собой дверь с таким грохотом, что по всему дому мигают лампочки. Спустя минуту мать, сохраняя полное самообладание, выходит в гостиную и опускается на крошечный стульчик, на котором просидела всю шиву. Все мы смотрим на нее выжидающе.

— Что смотрите? — говорит она. — Мы поругались.

— Насчет чего? — интересуется Венди.

— Не ваше дело. — Мать встает и направляется к лестнице. — Похоже, мигрень начинается. Я прилягу ненадолго.

— Э-э, а как же твой принцип: в семье нет тайн?

Вопрос Венди останавливает маму у подножия лестницы. Опершись на перила, она кивает, точно нашла подтверждение собственным мыслям. Потом поворачивается к нам. В глазах у нее стоят слезы.

— Мы мало похожи на настоящую семью, — говорит она. — Уже очень давно.

19:50

Вечер размолвок между влюбленными. Элис распекает Пола за то, что он опять разбередил травмированное плечо. Происходит это наверху, в спальне, но там по-прежнему установлен Серенин монитор, и внизу громко и отчетливо слышно каждое слово. В каморке за кухней Трейси отчитывает Филиппа за то, что он избил Уэйда. Я ужинаю на кухне, а с двух сторон бурлят страсти. Пожалуй, в моем нынешнем бессемейном статусе есть свои преимущества.

Я понимаю и подоплеки этих скандалов: на самом деле Элис злится на Пола за то, что никак не забеременеет, а Трейси подозревает, что Филипп снова переспал или скоро переспит с Челси. Он определенно об этом подумывает. В сущности, Трейси злится на саму себя — за то, что позволила Филиппу сделать из себя идиотку, что закрыла глаза на свой возраст, забыла о суровой и очевидной реальности. Однако обсуждать эти тонкие материи сейчас не время, да и не место. Поэтому обе они выкипают из-за какой-то ерунды, вроде растянутых связок и раздробленных суставов. Короче, сегодня дурная карта легла в этом доме всем до единого. Покоя не жди.

Зато еды за день прибавилось. Нам принесли терияки с курицей, макаронный салат, рубленые яйца и целый поднос с двуслойным печеньем «день-ночь». Ну, когда я еще смогу так поесть? У стола в центре кухни на высоких табуретах сидят Вендины мальчишки, свежевымытые, облаченные в трикотажные пижамки, которые обтягивают их, точно супергеройские костюмы. Еще мокрые, тщательно расчесанные волосы поблескивают, хотя свет на кухне слегка приглушен. Эти мальчишки — идеальная реклама детского шампуня или, вообще, самого детства. Венди пытается впихнуть в них хоть какую-нибудь еду, но их маленькие животики еще бурчат и пучатся от сахарного дерьма, которым я накормил их в луна-парке. Я вспоминаю о Пенни, и сердце сжимается. Я вел себя отвратительно, я обидел ее — поэтому мне больно. Можно, конечно, позвонить, но что сказать ей, кроме того, что мне очень, очень жаль?

Капли барабанят по стеклу, просятся внутрь. Из монитора несутся вопли Элис: «Ты так вообще можешь остаться инвалидом! А ради чего? Чтобы обыграть Стояка Гроднера?»

— Если она разбудит ребенка, я пну ее в жирную жопу, — задумчиво говорит Венди, собирая в тарелку еду для мамы.

— Ты сказала плохое слово! — радуется Райан.

— Нет, мой сладкий.

— Ты сказала «жопа»!

— Жопа — это то же самое, что попа.

— Значит, так можно говорить?

— Только не деткам.

— Почему?

— По кочану, — сердито отвечает Венди. — Такие правила, Райан. Надо просто запомнить.

«Мы тут недели не пробыли, а ты уже ввязался в две драки! — кричит на Филиппа Трейси. — Тебе вредно тут находиться».

В обоих диалогах мы слышим только женские голоса. Как истинные Фоксманы, Пол и Филипп отвечают тихо и односложно. Когда на нас нападают, мы тут же стоически прячемся в раковины. А раковина рассчитана на одного. Джен от этого страшно бесилась. Чем больше она вопила, тем дольше я молчал — иногда часами. Возможно, если бы я тоже вопил в ответ, наша жизнь сложилась бы иначе. Может, ругань — это такая неведомая мне форма супружеской дипломатии.

В конце концов хлопает дверь каморки, и свет на кухне, помигав, гаснет окончательно. В полумраке Филипп топает прямиком к холодильнику, достает из морозилки пакет со льдом, садится напротив меня и, вздрогнув, прикладывает его к раздутой кисти.

— Дерешься ты часто, но так толком и не научился, — замечает Венди.

— Наверно, я что-то сломал.

— Точнее, разбил. Сердце Трейси.

Филипп тяжело, исподлобья смотрит на Венди:

— Все язвишь? Неужели не надоело?

Хлопает другая дверь — наверху. Свет зажигается. Из монитора доносится плач Серены.

— Жирная сука! — бормочет Венди.

— Ты сказала плохое слово! — обалдев от счастья и ужаса, кричит Райан.

— Сука — это тетя-собака, — отвечает Венди уже за порогом кухни.

— Шука! — радостно повторяет Коул.

Впервые отец выругался при мне, когда мы с ним устанавливали в гараже таймер для поливальных установок. Во рту у него была отвертка, в руках винтики, и тут он уронил на пол какую-то шайбочку. Она, позвякав, докатилась до канализационной решетки, куда стекает лишняя вода, и проскочила меж прутьев вниз. «Вот хрень!» — смачно сказал папа. Мне было лет восемь. Я так хохотал, что потом ребра болели.

Пол молча входит в кухню и тоже лезет в морозилку. Но единственный пакет со льдом уже у Филиппа, поэтому Пол берет кусок мороженого мяса и, засунув его под рубашку, прикладывает к плечу. Прислонившись к холодильнику, он на секунду закрывает глаза. Я сижу между ним и Филиппом, подозрительно невредимый.

— Я больше не могу здесь. — Пол идет к двери.

— Тебе сейчас нельзя вести машину, с таким плечом, — говорит Филипп, вставая. — Я тебя отвезу.

— Мне повезло. — Пол скрывается в прихожей.

— Вот жопа, — говорит Филипп.

— Жопа — это попа, — живо откликается Райан.

— Йопа, — повторяет Коул. — Шука. Йопа. Деймо.

Филипп серьезно рассматривает наших племянников.

— Приятно видеть наше положительное влияние на младшее поколение. Может, стоит нас стерилизовать?

— Я уже опоздал, — отвечаю я.

— Верно. Я забыл. — Он шарит по карманам, ища ключи. — Всем спокойной ночи.

— Погоди! — Я выхожу вслед за ним в прихожую, где на пороге ждет Пол. — А как же шива?

Мы все втроем смотрим на пустую гостиную, где перед камином стоят в рядок пять пустых стульчиков.

— Ты справишься, — говорит Пол. — Только кивай и улыбайся.

— Не оставляйте меня одного!

Филипп закидывает сигарету из пачки в рот и прикуривает от толстой, принесенной для шивы свечки. Мне это кажется кощунством, но думаю, папа не обидится.

— Дождь хлещет как из ведра, — говорит Филипп. — Держу пари, что никто сегодня уже не явится. Поехали с нами?

— А вдруг гости придут?

Филипп достает из ящика блокнот и ручку и быстро пишет:

Шива отменяется ввиду дождя.

Домоуправление

Заходите завтра.

Он прикрепляет листок снаружи у двери под дверным звонком и говорит:

— Проблема решена.

 

Глава 40

21:15

«Липкие пальчики» — гриль-бар в одном из дальних торговых центров на Сто двадцатом шоссе, примерно в миле от гостиницы «Мариотт», где остановилась Джен. Точнее, останавливалась. Сейчас-то она наверняка уже с ветерком едет в Кингстон, а Уэйд, сидя за рулем, вынашивает сценарии страшной мести.

«Липкие пальчики» славятся острыми куриными крылышками с кайенским перцем и сексапильными официантками в обтягивающих черных футболочках с треугольными декольте, на которых ножницами вырезаны неровные зазубрины. В зале полно женщин в коротких юбках, джинсовых шортиках и блузках без рукавов. Сверкают их волосы, их тела, их улыбающиеся губы. Сверкают и манят. Я остро ощущаю присутствие каждой из этих красоток с гладкими бедрами и молочно-белыми шеями. Сейчас в моей жизни сошлось всё — смерть, развод, отцовство, — но здесь, в этом баре, я просто-напросто стоячий х… Грубо, но так оно и есть, врать не буду. Сидя с братьями у высокого круглого стола, я слизываю с пальцев горячий соус и стараюсь скрыть от окружающих свой жадный, шарящий по женским телам взгляд. Вот брюнетка с пухлыми губками — и эти губки хочется сосать, как леденцы. Вон белокурая девушка в короткой юбочке, с ослепительными в своем совершенстве ногами и улыбкой, от которой екает в груди. Вон еще одна блондинка, натуральная, некрашеная, ее глаза лукаво смеются, и понятно, что в постели она будет весела и ласкова. Я хочу их всех, хочу любить их долго и нежно, хочу целовать их под дождем, спасать от плохих мужиков, завоевывать их сердца, жить с ними до глубокой старости. Скорее всего, для большинства из них я уже старик. Возможно. Не знаю. Я был женат десять лет и разучился определять возраст, даже свой собственный.

Все отдам, лишь бы снова влюбиться. Когда-то я обожал быть влюбленным: поцелуи взасос, лихорадочные совокупления, пламенные признания, телефонные разговоры по ночам, а еще интимный, понятный только двоим язык и доступные только двоим шутки, а еще ее пальцы, доверчивые и властные, которые не отпускают твой локоть, когда ты ужинаешь в компании с ее друзьями.

— У нас настоящий мальчишник, — восхищенно говорит Филипп. — Почему мы так редко выбираемся куда-то втроем?

— Потому что не очень друг друга любим, — отвечает Пол.

— Это чушь, Пол. Ты слишком сердит на весь мир, чтобы понимать, кого любишь, а кого нет. Я тебя точно люблю. Да-да. Я вас обоих люблю. Я всегда был слишком мал, вы меня никуда с собой не брали. А мне так хотелось!

— Тогда лови момент. Это твой звездный час.

— Па-а-арни верну-у-улись в го-о-ород, — поет Филипп.

Подходит официантка с напитками.

— Привет, Филли, — говорит она. — Как поживаешь?

— Привет, Тамми. Чудно выглядишь.

Она идет дальше, а мы не можем отвести глаз от ее задницы. Да что мы? Сам Господь Бог отложил свои дела, чтобы посмотреть, как эта попка лавирует среди посетителей. Потому что на такие попки надо смотреть. От таких попок внутри просыпается желание и, одновременно, горечь утраты, а следом еще и досада, потому что, тьфу ты, это всего лишь задница!

— В городе есть хоть одна девка, с которой ты не спал? — ворчит Пол.

— Если она рада меня видеть, это еще не значит, что я с ней спал.

— Разве нет?

Филипп пожимает плечами:

— Нечистый эксперимент. С Тамми Бернс не спал только ленивый.

— Значит, я ленивый, — огорченно говорю я.

— Вечер только начинается. Очаруй ее, да про чаевые не забудь.

На музыкальном автомате кто-то ткнул кнопку с песней «Алабама, милый дом». Филипп подпевает, а когда между куплетами звучит фортепьянный проигрыш, постукивает пальцами по столу. Эта песня есть в каждом музыкальном автомате, в любом баре, в любом городе Америки. Не знаю почему, но так уж повелось. И в каждом баре найдутся два-три осла, которые будут подпевать со всей дури, особенно куплет про Нила Янга, а потом победоносно озираться, словно ждут приз за знание слов, словно никто, кроме них, этих слов не знает, словно ни у кого, кроме них, не было друга-рокера, который вечно делал обработки этой классики семидесятых, словно все мы не сыты по горло этим вечным хитом.

В последнее время, когда вокруг много симпатичных девушек, я отчего-то злюсь. Сам не знаю почему.

Девушки у барной стойки слегка покачиваются в такт музыке, рты приоткрыты — девчонки всегда танцуют приоткрыв рот, с чуть оттопыренными губками, словно обладают неким тайным знанием, которого парням постичь не дано. Все, говорю я себе, хватит пялиться. Ничего хорошего из этого не выйдет. Потому что в один прекрасный день ты случайно увидишь в зеркале за барной стойкой свое собственное отражение и поймешь, что ты уже на грани — нет, еще не стар, но… Короче, старость не за горами, а сидеть старпером в баре и лапать девочек взглядом — просто унизительно.

— Это, случаем, не Хорри? — говорю я, глядя в дальний угол. Там, за столом, действительно Хорри: болтает с подвыпившей молодой особой. Наши взгляды скрещиваются, он неопределенно машет рукой. Через несколько минут я гляжу туда снова. Ни Хорри, ни девушки. Я его понимаю. Мне тоже было бы неловко ухаживать за девицей в присутствии трех братьев замужней женщины, с которой я недавно переспал. Н-да, чтобы отслеживать личную жизнь нашего семейства, нужен автонавигатор. Интересно, любовь вообще такая хитрая штука или именно мы обладаем уникальным талантом перемазать все в дерьме?

Пол хлопает ладонью об стол. Под ладонью — доллар.

— Я хочу спеть, — говорит он. — Филипп, будь добр, сходи к автомату и выбери для меня песню.

— За доллар можно две.

— Шикуй, выбирай!

— Может, что-то конкретное? Под настроение?

— На твой вкус. Удиви меня.

Филипп спрыгивает с высокого табурета и идет через толпу.

— Смотри-смотри, — говорит Пол.

— Куда?

— Спорим, он не способен пройти туда-сюда, чтобы не полапать баб. Считай! Будет как минимум три!

У музыкального автомата стоит девушка в черном топике с завязками на шее и в джинсах, висящих на бедрах так низко, что вообще непонятно, как они держатся. Филипп наклоняется, шепчет что-то ей на ухо. Она смотрит на него и смеется. Потом она чуть пошатывается — возможно, из-за высоких каблуков или потому, что с восьми до десяти часов женщин тут поят бесплатно. Короче, не знаю я, от чего шатаются женщины, я про них мало знаю, но вижу, что девица, чтобы не упасть, хватает Филиппа за руку. Совершенно запросто. Со мной такого никогда не бывает. Ее пальцы продолжают сжимать его локоть, и они болтают, точно старые знакомые. Пришел — пошутил — победил. Но как?

По пути назад Филиппа останавливают две девушки, с которыми он, похоже, знаком. Он наклоняется — принять по поцелую в каждую щеку, его ладони ложатся на их оголенные тела, чуть пониже спины и чуть выше края джинсов. Братец игриво болтает. Уже метрах в трех от нас он сталкивается еще с одной девушкой и, положив руку ей на копчик, любезно направляет в обход себя, в нужном ей направлении. Они одаривают друг друга улыбками.

— Четыре, — говорит Пол.

— Что четыре? — спрашивает Филипп.

— Да так.

Филипп недовольно пожимает плечами, но выяснять, о чем мы говорили, не намерен. Весь мир для него — сексуальный шведский стол. Чего напрягаться по мелочам? Он отхлебывает пива.

— Знаешь, Пол, — говорит он. — Думаю, это здорово, что вы с Элис хотите ребенка.

Пол смотрит на него, потом переводит взгляд на постепенно тончающую шапку пены в своей кружке.

— Она меня скоро доведет. Мы все сбережения ухнули на это дело — так ей неймется забеременеть.

— Значит, ей неймется, а тебе — ймется? Странно.

— А мне странно, что ты спишь с женщиной, которой рукой подать до менопаузы. Но я же в твои личные дела не лезу.

Филипп обиженно ставит кружку на стол:

— Ты — сволочь, Пол. Со мной ведешь себя как сволочь и с Джадом тоже. Паршивый ты брат. Надеюсь, отцом ты будешь не таким паршивым.

— Я — паршивый брат? — Пол повышает голос. — Думаешь, только папа выкладывал денежки, чтобы тебя не упекли в тюрьму, когда ты вздумал выращивать марихуану? Я три года сидел на бобах, только и знал, что платил по счетам твоему адвокату. Ты и Джада сюда приплел? Про это вообще лучше не начинать.

— Вот и не надо, — говорю я. — Про твое великое самопожертвование я и так знаю. Ты никогда не дашь мне об этом забыть.

— Что ты сказал? — Пол резко встает, и табурет с грохотом падает на пол.

Я тоже встаю:

— Ты сам во всем виноват, Пол. Сам потащил меня к дому Раско. Я говорил тебе, что не хочу, но ты настоял, ты хотел всем показать свою крутизну. Я тебя об этом не просил и не желаю расплачиваться за это всю жизнь. Ты слишком дорого берешь.

— Думаю, всем нам нужен тайм-аут, — говорит Филипп, но уже слишком поздно.

Пол шваркает кружкой об стол. Он кипит от ярости: лицо красное, кулаки сжаты. Пространство вокруг нас мгновенно пустеет, люди ожидают драки.

— Я потерял стипендию. Я потерял все. А ты уехал в колледж и даже не оглянулся. — Он вонзает зубы в каждое слово, и они выходят наружу пережеванными. — И теперь ты говоришь, что за все расплатился? Скотина неблагодарная!

— Ты тоже мог поступить в колледж. Но ты предпочел сидеть дома и пить горькую, целых два года. По-твоему, я должен был сидеть с тобой? Из благодарности? И пустить свое будущее псу под хвост?

— Вот и хорошо, — говорит Филипп. — Наконец-то поговорим начистоту, это полезно.

За спиной Пола внезапно вырастает вышибала и мрачно смотрит на нас своим единственным целым глазом. Он бывший боксер. На стене за стойкой развешаны фотографии его поединков. Может, сил у него за прошедшие годы и поубавилось, но выглядит он все равно внушительно, а на лице — печать усталой мудрости, присущей людям, которые знают о насилии не понаслышке. Его рука, похожая на мясистый крюк, опускается на плечо Пола.

— Пол, — говорит он хрипло и неожиданно мягко. — Сядь. Или иди отсюда подобру-поздорову.

Пол кивает, все еще глядя на меня, потом похлопывает вышибалу по животу.

— Все хорошо, Род. Я как раз собирался идти.

Боксер-профи многозначительно смотрит на Филиппа, потом на меня, точно пытается представить непоправимые увечья, которые он нам нанесет, если дойдет до дела. И отходит обратно к двери. Пол бросает на стол деньги за пиво.

— Пол, — говорю я, охваченный раскаянием. — Ты не думай, я всегда за тебя очень переживал.

— Да ну? — Он говорит тихо, почти без гнева. — Ты хоть знаешь, сколько мне сделали операций?

— Не понял…

— Не сразу, не когда это случилось, а потом. Когда ты уехал в колледж. Так сколько?

Я задумываюсь.

— Три, наверно. Или четыре, если считать ту, что была вскоре после моей свадьбы. По пересадке кожи.

Пол медленно качает головой:

— Восемь.

— Что?

— Мне сделали восемь операций. Пересадка кожи, пересадка нервов, пересадка тканей, штыри разные. Сколько раз ты навестил меня в больнице или хотя бы позвонил домой, узнал, как я там?

— Не знаю. Я звонил… навещал…

— Два раза. Ты навестил меня дважды. Так-то.

— Не может быть.

— Не должно быть. Но это правда. — Он направляется к двери.

— Пол, — говорю я. — Подожди.

Он поворачивается, по его щеке катится слеза. Я потрясен.

— Да, я зря пошел к дому Раско, — говорит он. — Поверь, я жалею об этом каждый день и каждый день представляю, как сложилась бы жизнь, остановись я вовремя. Я сделал глупость, но я сделал ее ради тебя. И ты тоже назовешь меня паршивым братом? Возможно, так оно и есть. Я заслужил. Но и ты — не лучше.

Я сижу на табурете и смотрю, как он уходит. Надо окликнуть его, остановить и говорить, говорить, говорить — раз мы наконец разговариваем. Но я и все мои кровные родственники из другого теста. Общение не наш конек. Только после пяти кружек пива и пятнадцати с лишним лет взаимных обид можно сказать и услышать то, что прозвучало сегодня вечером. Я выжат как лимон, и Пол тоже.

— Думаю, это реальный, ощутимый прорыв в ваших отношениях, — говорит Филипп.

— Да? Тогда почему на душе так хреново?

Филипп гладит меня по спине, ерошит волосы:

— Эмоциональный рост не проходит безболезненно. Еще пара-тройка кружек — и все пройдет.

Он пробивается через толпу к стойке. Оставшись один, я вливаю в себя остатки напитков из всех стоящих на столе емкостей и пытаюсь переварить новую информацию. Вот живешь-живешь, и тебе кажется, что впереди — целая вечность. А отец твой возьми да и умри. Ты думаешь, что у тебя счастливый брак, и тут выясняется, что твоя жена спит с твоим боссом. Ты думаешь, что твой брат — говно, и вдруг обнаруживаешь, что ты сам говно. Все это, как минимум, довольно познавательно.

22:30

Филипп возвращается с восемью стопками, зажатыми меж всеми пальцами обеих рук. Еще одно из его никчемных умений. Каким-то образом мы уговариваем и их, вполне успешно. Ночь обретает калейдоскопическую прозрачность, я утрачиваю чувство времени, а заодно и равновесие. Вернувшись из очередного похода в уборную, я вижу, что к нам подсела Челси, та самая давняя подружка Филиппа.

— Только посмотри, кого я встретил, — говорит Филипп.

Она явно собралась на охоту: в короткой джинсовой юбочке и топике. Когда она тянется поцеловать меня в щеку, этот топик щедро открывает ложбинку меж ее круглых, слегка веснушчатых грудей.

— Вот не думала вас тут застать, ребята, — говорит она на случай, если я из реплики Филиппа еще не уяснил, как неожиданно все это получилось. Пальцы Челси играют на локте и запястье Филиппа, как на музыкальном инструменте. Я пытаюсь поймать его взгляд, но он на меня не смотрит. Я хочу сказать ему, что при старшем брате так себя вести не подобает, что я несу за него ответственность, но текила разогрела мою кровь, голова плывет, к тому же кто-то включил музыку на полную мощь, и, чтобы Филипп меня услышал, надо говорить прямо ему в ухо, а его ухом уже завладела Челси.

Я снова иду отлить и по дороге, в закутке между мужским туалетом и кухней, вижу, как Хорри обжимается с какой-то тощей девицей. Когда они на миг отлипают друг от друга, она не перестает слюнявить его рот, облизывать его губы длинным мокрым языком, но он, похоже, не возражает. Молодец, Хорри, рад за тебя. Я пьян, совершенно потерян и тоже хочу целоваться сейчас с кем-нибудь без далеко идущих последствий, сплетаться солеными, шершавыми после текилы языками, гладить разгоряченное от выпивки тело. Вместо этого я полчаса мочусь, читая надписи на стенах кабинки. После приветственного поцелуя Челси моя щека все еще пахнет ее шампунем.

Когда я возвращаюсь к столу, Челси с Филиппом уже нет. Музыкальный автомат снова играет эту треклятую песню «Алабама, милый дом». Меня вот-вот вырвет. В сортире очередь, поэтому я выхожу на парковку, и там, за мусорным контейнером, меня выворачивает наизнанку. После этого мне становится получше, я почти трезвею. Дождь наконец прекратился, вернее, не совсем прекратился, а сеется туманной моросью, которая холодит мое горящее лицо. Интересно, как я доберусь домой?

 

Глава 41

23:15

Я силюсь вспомнить, расплатился ли по счету, но поскольку за мной никто не гонится, а от самой мысли о возвращении в бар возникают позывы к рвоте, я решаю, что на сегодня долгов у меня нет. Надо прогуляться. Неоновые огни Сто двадцатого шоссе сияют передо мной не хуже Лас-Вегаса: китайское бистро Чанга, «Фабрика тортов», «Питч-энд-Патт», «Дворец суши», кафе «Яблочко», «Рок-и-Боулинг», «Сычуаньские сады» и шатер многозального кинотеатра «Эй-Эм-Си» — все подмигивает и переливается, а закроешь глаза — пробьется сквозь веки и рассыплется розово-красным фейерверком. Под ногами скрипят и поблескивают слои битого стекла. Подростки шляются шумными гоп-компаниями, которые то перетасовываются, то вовсе рассасываются. Звонят сотовые телефоны, шелестит матерок. В темных углах и на заброшенных стоянках ритмично и недвусмысленно подрагивают машины — внутри делают минет. Под шоссе, поднимая асфальт, уже бог знает сколько времени тянут трубы, причем в последнее время рабочие даже ленятся разбирать свои баррикады на выходные, поэтому движение периодически замедляется: автомобили медленно проползают по узкому жерлу, а вырвавшись на свободу, ударяют по газам, сжигая резину, — больше, конечно, для форсу, поскольку спешить тут особенно некуда. Но они свистят мимо как ракеты, эти машины с несмышлеными подростками — я сам когда-то вел себя точно так же. Иногда можно различить их гогот, но чаще слышен только рев моторов и скрежет шин, рвущих асфальт, точно реактивные истребители на взлетно-посадочной полосе.

Перед «Дворцом суши» — фонтан, его струи каждые две секунды меняют цвет: красный, желтый, зеленый, фиолетовый. Я останавливаюсь, смотрю. Но парочка, сидящая на краю фонтана, целуется так страстно, что приходится отвести глаза.

Иду дальше. Мимо проносится серебристый автомобиль. Проносится и резко тормозит, так что водители идущих сзади машин сердито гудят. В Элмсбруке «мазерати» попадаются не так уж часто. Съехав на дублер, Уэйд вылезает из машины. Он в том же костюме, что полдня назад, на переносице — бинтовая нашлепка, из-под нее расползается багровый синяк. Уэйд мрачно идет на меня, с каждым шагом набирая скорость.

— Что тебе надо… — начинаю я, но договорить не успеваю.

И выставить хоть какой-нибудь жалкий блок тоже не успеваю. Удар прямой — по подбородку и нижней губе. Я падаю. Можно, конечно, придумать другую, не столь бесславную версию этого боя: вокруг собирается толпа прохожих, мы с Уэйдом боремся, удар, еще удар, я ставлю ему подножку, мы вместе падаем в фонтан, и уже там я молочу его до полной победы, а потом стою над поверженным врагом, с отвращением улыбаюсь и небрежно сплевываю кровь в фонтан. Но я слишком пьян и слишком устал, мне сейчас не до драки, поэтому я сворачиваюсь калачиком и зажмуриваюсь, готовясь принять неизбежные пинки. Спустя несколько секунд я открываю глаза. Уэйд стоит надо мной, запустив пятерню в свою шевелюру, и бить вроде бы больше не собирается.

— Это тебе за мою машину, — говорит он.

Я встаю на одно колено. На губах — медно-соленый вкус крови.

— Согласен, справедливо. — Я вытираю рот рукавом и встаю.

— Ты пьян.

— А ты — скотина. Мы что, так и будем стоять и констатировать факты?

Он качает головой и, улыбнувшись с искренней симпатией, говорит:

— Ты никогда не умел пить.

Дотянувшись через разбитое окно до бардачка, он достает белое полотенце и бросает мне. Мы прислоняемся к машине, и я промокаю губу полотенцем. На нем остается много крови.

Мимо идет толпа накурившихся травки студентов — мне они видятся бесконечным шумным потоком, их то ли выплюнул конвейер, то ли выжали из тюбика: парни в майках и шортах с накладными карманами, девчонки в низко сидящих джинсиках и шлепках, с прыщиками, грудками, татушками, помадой, ногами, бретельками от лифчиков, сигаретками в зубах… разноцветный чувственный сброд. А я — такой старый, такой утомленный, но я хочу одного: быть с ними, быть ими, быть молодым, похотливым и глупым, хочу тосковать, любить, жаждать. Господи, позволь переиграть! Клянусь, на этот раз я все сделаю иначе!

— Ты прав, — говорит Уэйд. — Все в точку.

— Ты о чем?

Он качает головой и, отвернувшись, смотрит куда-то вдаль.

— Я — подонок. Кроме шуток. — Он достает сигарету и закуривает. — Я всегда убеждал себя, что это не так, что когда-нибудь я вырасту и стану вести себя иначе. — Он потирает шею и, выпустив кольцо дыма, провожает его глазами, пока оно не сливается с туманом. — Я верил, что в любой момент смогу остановиться.

— Чего ты хочешь, Уэйд?

Он скашивает глаза, глядя на мерцающий кончик своей сигареты.

— Не знаю. Наверно, ничего. Просто увидел тебя на обочине и понял, что так и не извинился.

— Поэтому ты разбил мне губу.

— Ага. Если честно, я до последнего не знал, что сделаю. Просто вышел и — сделал.

— Ясненько.

— Я знаю, это ничего не изменит, но все же решил сказать. — Он смотрит мимо меня, на машины у «Дворца суши». — Хочешь обратно на работу?

— Иди на три буквы.

— Я просто спросил. — Он бросает сигарету в лужу и кивает мне. — Мне действительно жаль, что так вышло. Ты был моим единственным настоящим другом. Погано, что мы поссорились. Я сам виноват, но мне очень погано. Хочешь верь, хочешь нет, но я правда надеюсь, что у вас все склеится. Искренне.

— Ты о чем?

Уэйд глубоко вздыхает и качает головой:

— Я себя переоценил. Я не готов быть ничьим отчимом.

— Вы с Джен… разошлись?

Он пожимает плечами и, сойдя на мостовую, идет к водительской дверце.

— Думаю, так лучше для всех.

Я смотрю на него, не веря своим ушам. Во мне вскипает гнев.

— Так лучше для тебя! Удобнее!

— Я понимаю, со стороны это выглядит подло…

— Это и есть подло. Тебя все устраивало, пока мы были женаты, пока тебе не пришлось брать на себя никакой ответственности.

— Это не так, Джад. Я действительно ее любил.

— А теперь разлюбил.

— Одной любви тут недостаточно.

— Она ради тебя свою жизнь переломала!

Он смотрит на меня поверх неровной, продавленной крыши автомобиля. И улыбается, криво и грустно.

— Я — профессиональный ублюдок, Джад. Именно поэтому мне платят такие бабки. — Он нажимает кнопку на брелке и открывает дверь.

Ах, как было бы справедливо, если бы прямо сейчас многотонная фура о восемнадцати колесах потеряла управление на мокрой от дождя дороге и перепахала его, необратимо вдавив труп в сталь и кожу его любимого «мазерати». Его пришлось бы похоронить вместе с машиной, и в этом правосудном итоге была бы своя поэзия. Но это — реальная жизнь, и в реальной жизни Уэйд трахает мою жену, разбивает мою жизнь, бьет меня по морде и, одарив меня напоследок страдальческой улыбкой, укатывает прочь на двенадцати итальянских цилиндрах. Шины пару раз прокручиваются на скользком асфальте, но потом стремительно выносят его в основной поток — и вот он уже неразличим в череде красных огоньков, исчезающих за горизонтом.

Зато я теперь совершенно протрезвел.

Я сажусь на подпорную стенку автостоянки и пытаюсь собраться с мыслями. Джен брошена. Джен осталась одна — впервые в ее взрослой жизни. Одна, беременная, беззащитная, охваченная раскаянием и до смерти перепуганная. Наверняка. Я не знаю, что я собираюсь сделать. А может, наоборот, знаю? Как бы то ни было, у меня появился шанс.

23:45

Таксист попался знакомый — мистер Раффало. Он преподавал у нас в старших классах английский и вождение, пока не закрутил роман с одной из учениц, Лили Тедеско. Каждый вторник они отъезжали от школы на машине с двумя наборами педалей, на которой все мы учились водить. Руки Лили лежали на руле по всем правилам, как на циферблате — правая на цифре два, левая на цифре десять. Потом они парковались в укромном месте за окружным парком, обсуждали, как убегут вместе, как только она окончит школу, и Лили доказывала свою любовь, присев на корточки у него между ног, а тренерская педаль подпирала ей задницу. Их, видимо, в какой-то момент застукали, потому что миссис Раффало однажды явилась в школу с большим ножом, спрятанным в кармане красного велюрового халата, и попыталась всадить этот нож мужу в грудь. Никаких обвинений не выдвигалось, но школьный совет принял единогласное решение: работать в школе ему нельзя. Теперь он в разводе, трудится в ночную смену и, по всей вероятности, не встречается со своими сыновьями, которые уже давно выросли и не похожи на двух мальчишек, которых я вижу сейчас на мятых, выцветших фотографиях, прикрепленных над рулем, на солнцезащитном козырьке. Жизнь необъятна, но просрать ее можно в одночасье.

— Ты ведь Фоксман, я правильно помню? — говорит он.

— Да.

— Я учил тебя водить машину?

— Да. И литературу вы у нас один год вели.

— Правда?

— Ромео и Джульетта. Сайлас Марнер. Над пропастью во ржи.

— Молодец.

— Вы заставили каждого из нас выучить по одному Кентерберийскому рассказу Чосера на староанглийском.

Он смеется:

— Я был вредным, да? Забавные вещи в памяти остаются. — Он приоткрывает окно, чтобы закурить. — Не возражаешь?

Огни Сто двадцатого шоссе превращаются в пеструю полосу за грязным окном такси. По радио исполняют «Удивительный вечер», и мы умолкаем, чтобы послушать. Похоже, от этой песни мистера Раффало тоже грусть-тоска пробирает, не меньше, чем меня. На последних нотах мы тормозим у дома.

— Ты играл в бейсбол?

— Нет, это мой брат играл, Пол Фоксман.

Я вручаю ему двадцатку, он кивает:

— У твоего брата был настоящий талант. Жаль, что с ним такая беда приключилась.

— Да. Спасибо.

— Жизнь — лотерея, — говорит он многозначительно. — Как говорится, от тюрьмы да от сумы не зарекайся.

— С этим не поспоришь. — Я не беру сдачу, хотя подозреваю, что в нынешнем существовании мистера Раффало лишние семь долларов погоды не сделают.

23:55

Спустившись в подвал, я в одном месте стираю с зеркала пену, которую распылили по приказу Стояка. Надо рассмотреть свое отражение. Нижняя губа вспухла и еще кровит, глаза мутные, щеки бледные, под глазами мешки. Я похож на труп, вынутый из реки через неделю после самоубийства. Надо бы сделать вскрытие. В буквальном смысле. Я стягиваю рубашку, затвердевшую от крови и рвоты. Неужели у меня выдался такой бурный вечерок? Прямо не верится. Так, теперь осмотрим тело. Н-да, пока рано принимать желаемое за действительное. Живот, конечно, еще не превратился в брюхо, но уже наметился и растет потихоньку. На груди мышцы не играют, торса, в сущности, вообще нет — так, торчат два лысых розовых соска. Некоторые все компенсируют широкими плечами, но у меня и тут недостача. Общее впечатление: худой и какой-то обвислый. А скоро и вовсе буду дряблым. Дамы, налетайте. Подешевело!

Я ложусь на пол, чтобы пару раз отжаться, и тут же засыпаю.