Одно из самых ранних моих воспоминаний об отце – как он мочился. Помню не столько образ, ведь отец стоял ко мне спиной, сколько удивительно мощный плеск струи, разбивавшейся о воду на дне унитаза, могучий басовый звук, такой сильный, низкий по сравнению с тоненьким звоном моей струи. Мне было года четыре или около того, и я не могу припомнить, почему присутствовал при том, как отец опорожнял мочевой пузырь. Возможно, он купал меня, не хотел оставлять одного в ванной, поэтому не воспользовался другим туалетом. А может, мы заходили вместе в какую-нибудь общественную уборную. Не знаю. Я помню только звук, с которым он мочился, и его позу – слегка ссутулившийся, одна рука, согнувшись у бедра, скрылась в районе паха, другая придерживает расстегнутый ремень, – все прочие детали начисто стерлись из памяти. Но ведь именно звук и поразил меня. Каково это – высвобождать такую мощь посредством столь хлипкого приспособления? Я повзрослел, и сильная струя мочи стала ассоциироваться в моем сознании с мужественностью, и, если у меня самого звук получался низкий, я гордился, а если слабый и прерывистый, тотчас испытывал неуверенность в себе.

Почему все это крутилось в голове, пока я прилаживал фосфоресцирующий картонный скелет к парадной двери Шоллингов? Возможно, потому что я думал о Джереми и пережитой им утрате. Что значит потерять отца в таком возрасте, когда он является столь мощной фигурой в твоей жизни, человеком, постоянно формирующим твое мироощущение – и намеренно, и случайно, каждым на первый взгляд незначительным словом или жестом, – этого мне никогда не постичь. Если мой отец умрет завтра, я потеряю человека, во многом повлиявшего на мое становление, но Джереми потерял отца, будучи еще не завершенным произведением. Кто знает, какие его понятия уже сложились, а каким еще предстоит сложиться под воздействием самых разных внешних влияний. В этом смысле я мог предположить только смятение и неуверенность, которые будут сопровождать его долгие годы.

Отчасти, подумал я, закрепив левую ногу скелета и занявшись правой, здесь и кроется объяснение, почему Джереми сразу потянулся ко мне – первому взрослому мужчине, встреченному после смерти отца. И я без колебаний, почти по-отечески сделал ответный шаг ему навстречу, а причиной этого, вероятно, явилась бессознательная вера Джереми, лежавшая в основе его тяги ко мне, – вера в то, что я зрелый, взрослый человек, который наставит, который заполнит пустоту. Может быть, именно его глазами и я наконец увидел в себе взрослого, понял: меня уже никто не формирует, я цельный и сам способен вылепить чьи-то представления о мире.

Мысль одновременно обнадеживающая и пугающая. Ребенком я услышал, как отец мочится, и получил первое смутное, немедленно забытое, но прочно сохранившееся в моем сознании представление о мужественности, силе, твердости, приходящих с опытом. Я хотел сказать Джереми: у тебя тоже есть подобные воспоминания об отце, ты станешь расти, и они будут всплывать в памяти снова и снова, подтверждая вашу живую связь. Если я помогу Джереми это понять, возможно, он найдет какое-то утешение, и таким образом его стремление найти во мне наставника будет оправдано.

Я отступил назад, полюбовался на дело рук своих, нагнулся, чтобы закрепить гибкие колени ухмыляющегося скелета в более естественном положении. Затем оглядел толпу на обочине в поисках Сьюарда, но он, очевидно, устал ждать и – я очень на это надеялся – отморозил себе яйца. Вполне удовлетворенный, я прихватил липкую ленту и пошел в дом спросить Линдси, не хочет ли она отправиться со мной за тыквой. Чувство благополучия и довольства, которое я испытывал, казалось почти незнакомым, так давно оно не посещало меня. Моя дружба с мальчиком, возрожденные отношения с Линдси теперь представлялись частью чего-то большего. Разменяв тридцатник, я без конца размышлял обо всех ипостасях, в которых уже не смогу предстать для себя самого, но наконец открыл, что могу стать кем-то для других, и это было здорово. Впервые в жизни я не прикидывался, но сознавал себя завершенной личностью, действительно взрослым, и, к моему великому удивлению, эта тема меня больше не беспокоила. Вообще-то мне даже нравилось.

– Ух ты! – удивилась Линдси, когда я поделился с ней своими мыслями. Мы ехали в “таурусе” по 57-му шоссе туда, где, помнится, продавали тыквы. – Да на тебя, похоже, снизошло откровение.

– Может быть, – я посмотрел в зеркало заднего вида. Судя по всему, журналисты на этот раз предпочли за нами не ехать. – Фантастическое ощущение. Мне так хорошо не было уж не помню с каких пор. Отчасти даже чувствую себя виноватым. Джек пропал, а я… счастлив.

– Мы, – поправила Линдси. – Не забывай обо мне. Да, Джек пропал, а мы как будто нашли сами себя и нашли друг друга.

– Можно задать тебе вопрос?

– Уже задал.

– Почему ты согласилась участвовать в нашей спасательной операции?

– То есть?

– Помимо очевидной причины. Все рассказали о своих скрытых мотивах, кроме тебя.

С минуту Линдси задумчиво кусала губу.

– Не знаю даже. Вы с Чаком и Элисон действительно хотели помочь Джеку. А я понятия не имела, будет от этого польза или нет, я ведь вообще-то никогда не была так близка с ним, как вы. Я уже говорила, что скорее хотела помочь Элисон, чем Джеку, она была просто раздавлена всей этой историей. Но еще больше – и пусть это прозвучит эгоистично – хотела, наверное, помочь самой себе. Со мной ровным счетом ничего не происходило, никак у меня не получалось вывести свою жизнь из застоя. А с вами, ребята… Подумалось, с вами я вспомню, кто я есть. В те времена, когда мы пропадали вместе целыми днями, я твердо понимала, кем являюсь. К тому же и ты собирался ехать…

Голос Линдси многозначительно замер, она посмотрела на меня, чуть вздрогнув от собственной откровенности.

– Со мной было то же, – я чувствовал одновременно вину и облегчение. – Думаю, всем нам не мешало встряхнуться. Да, самая серьезная зависимость – у Джека, и к ней мы все могли, так сказать, примазаться, ведь каждого из нас точил собственный недуг, у каждого была хоть мелкая пагубная страсть – маленькая.

– Например?

– С чего начать? У Элисон – зависимость от Джека, я жил прошлым, ты никак не могла утихомириться, осесть…

– Все верно. Ну а Чак?

– Не знаю. Не могу дать точного определения, но и у него есть свои проблемы.

– Страсть к маленьким, – Линдси вздохнула над собственным каламбуром.

– Да неважно. Суть в том, что все мы приехали сюда, чтобы соскочить.

– Получается, мы эгоисты.

– Может быть, отчасти. Но, думаю, быть немного эгоистом вполне здоро́во. Возможно…

– Стой!

– А что? Я только хотел сказать…

– Нет, правда, остановись, – она указала за окно: мы чуть не проехали столы с тыквами.

Я притормозил, повернул на стоянку, под колесами “тауруса” захрустел, затрещал автоматной очередью гравий.

– Итак, – продолжила Линдси, когда я заглушил двигатель, – спасательная операция нужна была не только Джеку.

– Эй, – подбодрил я ее, – Страшила, Трусливый Лев и Железный Дровосек тоже не просто так помогали Элли. У каждого была причина встретиться с Волшебником Изумрудного города.

– И все-таки я чувствую себя немного виноватой, – сказала Линдси, выходя из машины, убрала от лица прядь волос.

– Я тоже, – признал я.

– Но в то же время радуюсь за нас и за саму себя.

– Я тоже.

– Нам наконец хорошо, и теперь приходится чувствовать себя виноватыми.

– Такова жизнь. Если запастись чувством юмора, не соскучишься.

Линдси улыбнулась, взяла меня за руку, и мы пошли выбирать тыкву.

Возвращались мы в сумерках. Еще не успев миновать последний поворот перед домом Шоллингов, стали замечать автомобили, припаркованные как попало на обочинах.

– Ну и ну, – пробормотала Линдси.

Толпа перед домом значительно увеличилась: видимо, в школе закончились уроки. На маленькой лужайке у дороги теснилось, пожалуй, больше сотни ребят, многие уже переоделись к Хэллоуину. Тематика костюмов – “Голубой ангел”: мальчики в кожаных куртках и темных очках вполлица, какие Джек носил в фильме, девочки в печальных клоунских масках – в честь отрицательного героя. Гдето в магнитофоне ревели Stone Temple Pilots. Несколько школьников в страшных резиновых масках и с большим плакатом “Приходи на наш праздник, Джек” в руках, облокотившись о полицейские заграждения, позировали перед камерами.

– Похоже, наше тайное убежище теперь самое модное место в Кармелине, – заметил я.

– Думаешь?

Мы поравнялись с толпой, тут несколько подростков пролезли под заграждениями и выскочили на дорогу прямо перед нами. Мне ничего не оставалось, как ударить по тормозам.

– Господи! – воскликнула Линдси.

– Где Джек? – завизжала девчонка в печальной клоунской маске. – Что вы с ним сделали?

Ее подруга, в таком же костюме, но с маской веселого клоуна, встала перед капотом с фотографией Джека в руках. Прежде чем я успел ответить, раздался пронзительный крик: с противоположной стороны подъехала машина шерифа. С веселым визгом девчонки устремились обратно, за заграждения. Салливан затормозил рядом с нами, открытое боковое окно его автомобиля оказалось прямо напротив моего закрытого. Шериф ждал, пока я опущу стекло, а тем временем наше маленькое рандеву привлекло внимание собравшихся.

– Добрый вечер, – улыбнулся Салливан.

– Здравствуйте, – ответил я.

Кто-то из толпы метнул сырое яйцо, оно приземлилось со слабым шлепком примерно в метре от нашей машины.

– Есть известия от вашего друга?

– Не-а.

Тут в толпе принялись скандировать нараспев, как делают болельщики на хоккейных матчах, что-то вроде: “Задай ему жару, шериф, задай ему жару”.

Салливан ухмыльнулся, указывая на крикунов:

– Ваши фанаты.

– Полагаю, вы не намерены их разгонять.

– Нет. Через пару часов им самим надоест. К тому же на Хэллоуин детки любят проказничать. И мне гораздо проще, когда все они тут, у меня на глазах. Послышался влажный треск, мы с Линдси невольно пригнулись: второе яйцо разбилось о лобовое стекло.

– Что ж, – я выжал сцепление, и машина медленно двинулась вперед, – возвращайтесь к борьбе с преступностью, не будем вам мешать.

Не дожидаясь ответа, я резко повернул вправо и въехал на аллею Шоллингов. Увидел в зеркало, что сзади и в машину шерифа угодила пара-тройка яиц.

Элисон с Доном сидели на крыльце, потягивая диетическую колу, – праздные зрители безумного гулянья, развернувшегося через улицу.

– Там, похоже, массовый психоз, – прокомментировал Дон, наблюдая, как я вытаскиваю тыкву из машины.

– Тыковка-монстр, – заметила Элисон.

За покупками мы отправились в последний момент, посему выбор был не особенно велик, и нашей тыкве, возможно, недоставало симметрии, зато она выросла отчаянно корявой: шероховатую оранжевую поверхность уродовали бесформенные бугры и углубления.

– Ну, она ведь, – оправдывался я, – для Хэллоуина, так что…

– Ясное дело.

Чак и Джереми сидели в доме, смотрели телевизор: в честь Хэллоуина повторяли “Секретные материалы”. Малдер и Скалли ехали на машине по кукурузному полю и, как водится, препирались.

– Этим двоим давно пора уединиться, – заметил Чак.

– Не обращай на него внимания, – сказал я Джереми и плюхнулся между ними на диван, предварительно аккуратненько поместив тыкву на чайный столик. – Он со странностями.

– Где ты взял эту тыкву, в Чернобыле? – вопросил Чак.

– Это она сейчас кажется страшненькой, вот погоди, сделаем ей глазки и рот…

– А что такое “Чернобыль”? – спросил Джереми.

Пока мы досматривали “Секретные материалы”, Элисон и Линдси готовили картофельный салат, кукурузные маффины и клюквенный соус, периодически заглядывая в духовку проверить фаршированную индейку. Чак отправился резать овощной салат, что являлось его прерогативой, поскольку шинковал он как японский повар – дополнительная выгода от хирургической практики. Я передавал Чаку овощи, громко называя число от десяти до тридцати. Чак повторял число, рассматривал овощ буквально секунду и принимался молниеносно шинковать, нож стучал о разделочную доску в быстром, мерном ритме, а я считал вслух. Каждый раз Чак делал в точности столько ударов ножом, сколько я сказал, разрезая овощ абсолютно симметрично.

– Семь лет на медфаке, – в голосе Элисон звучала ирония, – дорого, однако, стоит этот салат.

– Дарю, – сказал Чак.

Я взял в руку помидор, поглядел на Джереми, который благоговейно наблюдал за происходящим.

– Двадцать? – спросил я.

– Двадцать пять, – он улыбнулся.

– Дилетанты, – буркнул Чак.

Изучая помидор, он устроил целое представление, а затем атаковал разделочную доску.

– Отпад, – восхитился Джереми.

– Видел бы ты меня в операционной, – проговорил Чак сквозь скрипнувшие зубы и разделался с помидором.

Позже Чак с Доном уселись смотреть “Копов”, а мы с Джереми позаимствовали в докторском саквояже Чака скальпели и принялись вырезать тыкве лицо. Сначала срезали верхушку, выскоблили “мозги”, потом изобразили улыбающийся зубчатый рот. Мы успели сделать только один глаз, и тут Элисон вытащила из духовки готовую индейку, посему решили, что и тыква-циклоп вполне сойдет. Я воткнул свечу в мякоть, оставшуюся на донышке тыквы, мы вынесли ее на крыльцо, и Джереми зажег свечу.

Получилось эффектно, мы постояли вдвоем, любуясь нашим творением.

– А здорово, да? – сказал я.

– Ага, – Джереми улыбнулся мне.

Я улыбнулся в ответ, и это было хорошо. Взрослому не улыбнешься, как ребенку, без ироничных замечаний, не отводя взгляда: ничего, мол, личного. А там, на крыльце, мы – двое, которых свели обстоятельства, – просто обменялись улыбками в сгустившихся сумерках. Трое, если считать одноглазую тыкву.