Тридцатник… блин.

Безмолвная мантра, которую я повторял несколько недель до дня рождения и продолжал твердить после. Количество часов в сутках, дней в году, насколько мне известно, не менялось, и все же этот рубеж настиг меня неожиданно, как гигантская беззвучная волна, вырастающая за спиной, пока разглядываешь берег. Уж слишком быстро наступило тридцать. Еще вчера я чувствовал себя девятнадцатилетним и – бах! – состарился больше чем на десять лет.

“Звездные войны” вышли двадцать с лишним лет назад. Я до сих пор помню, как ходил смотреть их в кинотеатр. Четыре раза ходил. В 1977-м видеомагнитофоны только-только появились. Ты смотрел фильм и не знал, сможешь ли увидеть снова, поэтому старался впитать его.

Тридцатник… блин. Глупый список вроде тех, что я составлял для “Эсквайра”. Мик Джаггер, Роджер Долтри, “Битлз” – всем за пятьдесят. Билли Джоэл и Элтон Джон примерно в той же категории, Харрисон Форд и Сильвестр Сталлоне – тоже. Гэри Коулман и все детишки Брэди давно выросли. Мэджик Джонсон и Ларри Берд ушли на покой, Джордан уже дважды ушел на покой, а Шакил О’Нил младше меня на шесть лет. Я окончил университет восемь лет назад. Моим родителям за шестьдесят, в таком возрасте полагается быть бабушками и дедушками, но не родителями. Я того и гляди войду в кабинет к врачу и обнаружу, что он моложе меня.

Будь я спортсменом, мои лучшие годы уже миновали бы. Будь собакой – давно бы умер.

Тридцатник… блин.

Хорошее такое кругленькое число, если подходишь к нему, имея успех, любовь, семью и полную уверенность, что по праву занимаешь место на этой планете. Если все это у тебя есть, можешь спокойно принять свои тридцать. Но если нет, возникает чувство, будто не уложился в срок и шансы все исправить или когда-нибудь достичь истинного счастья и удовлетворения вдруг начинают таять с каждой секундой. Понимаешь, что надежды и мечты так и не осуществились, но превратились в отчаянные молитвы Богу, в которого, как тебе казалось, ты уже больше не веришь. Дай мне идти по жизни с легким сердцем, красивую девчонку за руку вести, или как это в песне поется… Что я, многого прошу?

Тридцатник… блин.

В моем возрасте уже и сорок, время прозака, маячат на горизонте в зеркале заднего вида, как поблескивающее металлом пятнышко, и неуклонно приближаются. В моем возрасте замечаешь едва уловимые приметы зрелости на лицах друзей и в зеркале. Не говоря о том, что в моем возрасте уже имеешь друга-кокаинщика и не исключаешь возможности печального исхода.

Тридцатник……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………… блин…

Элисон жила на Централ-Парк-Вест, на пять кварталов ближе к центру и на три восточнее меня, но все равно что на другой планете. Я обитал в доме без лифта на Девяносто второй улице между Риверсайд-драйв и Вест-Энд-авеню. Этот район, днем вполне себе симпатичный, ночью становился зловещим: наркоторговцы и рябые анорексичные наркоманы втихаря обделывали свои делишки на крылечках и тротуарах. Всякий раз по дороге домой или из дома я нервничал, шагал будто сквозь строй, чувствовал себя непрошеным гостем, привлекающим всеобщее внимание, и молился уже не о счастье и удовлетворении, а просто о том, чтобы меня не тронули.

А на Централ-Парк-Вест такого не было и в помине. Этого не потерпели бы в правлениях жилищных кооперативов. В холле каждого здания имелось как минимум два швейцара, которые следили за порядком в окру́ге и за тем, чтобы на тротуарах не ошивалась всякая шваль, находившая мой район столь привлекательным. По соседству с Элисон жили Миа Фэрроу, Дайан Китон, Тони Рэндалл, Карли Саймон, Мадонна и еще сонм знаменитостей, часто мелькавших между портиками зданий и дверцами такси. Такси для них ловили швейцары в ливреях, посвистывая в серебристые свистки. В лифте дома Элисон даже была специальная кнопка с изображением автомобиля – подать швейцару сигнал, что тебе нужно такси. Тот выходил на улицу и, пока ты спускался, ловил машину. Обитателя пентхауса, например, когда он оказывался на первом этаже, такси могло уже ждать. Вполне справедливо. Мне, чтобы сесть в такси, нужно было дойти до Вест-Энд-авеню и поймать его самому, но чаще всего я просто топал до Бродвея и садился в метро.

Недешевая квартирка с двумя спальнями, кухней-столовой, двумя большими ванными и видом на Центральный парк досталась Элисон в подарок от родителей, так что ей не нужно было даже беспокоиться об аренде. Впрочем, с шестизначным жалованьем и трастовым портфелем она и не беспокоилась бы. Деньги к деньгам. Квартира была обставлена скромно, но изящно, а горчичный угловой диван в гостиной стоил, наверное, больше, чем любой предмет мебели в моем жилище, включая стерео– и видеомагнитофон.

Когда я поднялся в квартиру, Линдси и Элисон сидели на означенном диване под Магриттом в рамочке и пили коктейль с абрикосовым бренди. Линдси – еще загорелая, в будничных черных джинсах от “Банана репаблик” и джинсовке без рукавов, Элисон – в короткой юбке-шотландке и белой футболке, волосы собраны на затылке в нетугой хвост. Обе красивы, подумал я, но разные, как день и ночь. Линдси сексуальная и в то же время неприступная, Элисон соблазнительная, но беззащитная.

– Мы говорили, – сказала Линдси, – что наше поколение – первое, для которого поп-культура стала фундаментальной системой координат. Мы любой опыт ассимилируем через призму поп-культуры. Мы выросли на ней и только на нее опираемся.

– Приведи пример, – я подсел к Линдси на диван, подавил импульс поцеловать ее и, удовольствовавшись запахом ее духов, попросил у Элисон ром с содовой. Я видел Линдси считаные разы за последние два года и до сих пор испытывал при встрече сладко-горький трепет в груди. Соотношение сладости и горечи менялось в зависимости от моего настроения, но в последнее время горечи становилось чуть больше, что неудивительно.

– Я поняла, о чем Линдси. – Элисон поднялась и направилась к бару смешать мне коктейль. – Мы, например, описываем людей, сравнивая их с кинозвездами. Нашим родителям такое бы не пришло в голову, разве только в случае сверхъестественного сходства. Кинозвезды не являлись тогда универсальными символами, к тому же их было гораздо меньше.

– И далеко не каждый знал, как выглядит та или иная знаменитость, – добавила Линдси. – Но сейчас (спасибо утоляемой СМИ жажде светских новостей) мы используем такие описания и уверены, что любой собеседник нас поймет. Можно сказать “он здоровый и мускулистый”, а можно сказать “он просто Шварценеггер”. Имена этих людей становятся общепринятыми определениями, понятными каждому. Язык меняется вместе с системой ориентиров. Он меньше описывает, больше показывает. Мы больше не описываем словами. Мы описываем с помощью сопоставимых образов.

– Интересное наблюдение, – вступил я. – Но мы не ограничиваемся только образами. Мы описываем людей, например, ссылаясь на музыку или фильмы, которые им нравятся, книги, журналы, которые они читают.

– Точно, – Элисон протянула мне коктейль и свернулась калачиком на другой стороне дивана. – Если сказать мне, что парень читает журнал “Солдат удачи”, слушает Van Halen и Anthrax, я получу некоторое представление, я уже знаю достаточно, чтобы он мне не понравился.

– Чак любит Van Halen, – заметила Линдси.

– Я знаю, – сказала Элисон так, что мы прыснули со смеху.

Чак прибыл через несколько минут в зеленом медицинском халате, хотя наверняка ему хватало времени переодеться. Чистой воды хвастовство, но после семи лет на медицинском факультете он имел на это право. Он увидел пустые стаканы на журнальном столике:

– По-моему, это дурной тон – назюзюкаться перед профилактической беседой.

– Совершенно верно, – откликнулась Элисон.

– Особенно если беседовать собираются с тобой, – добавила Линдси.

– Выпьешь, Чак? – предложил я.

– Почему бы и нет? Вдруг Джек явится под кайфом, нужно же быть на равных.

Я смешал Чаку “отвертку”, и Элисон предложила обсудить стратегию. Элисон хотела, чтобы мы встречали Джека прямо за дверью, но я подумал, что так мы вообще не заманим его в квартиру. Линдси предложила Элисон впустить Джека и сказать, мол, мы все в гостиной и хотим с ним поговорить, но Чак считал: в этом случае Джек получит слишком большое преимущество.

– Знаю, это прозвучит странно, но нам нужно застать его врасплох.

В конце концов решили, что Элисон откроет дверь одна, затем проведет Джека в гостиную, где и будем ждать мы.

Элисон отправилась смешать себе второй коктейль и даже не прикрикнула на Чака, когда тот закурил. Я понял, что она не на шутку взволнована.

– Мы все нервничаем, – сказал я тихо, подходя за ней к бару. – Все будет хорошо, слышишь?

– Это я час назад нервничала, – ответила Элисон, – а сейчас просто в ужасе и почти готова все отменить.

И тут дважды тренькнул звонок: швейцар Оскар подавал сигнал. Мы переглянулись, внезапно почувствовав себя нелепыми и совсем не готовыми к предстоящему. Даже обычно невозмутимой Линдси, похоже, было не по себе. Через минуту раздался звонок в дверь.

– Занавес, – прошептал Чак и плюхнулся на диван.

Элисон открыла дверь, до нас донесся голос Джека. Мы трое сидели на диване, поглядывали друг на друга; читавшиеся на наших лицах тревога и чувство вины, казалось, приняли материальное воплощение, сгустили воздух в гостиной. Мы устроили заговор против нашего друга и сейчас прятались от него. Шаги Элисон и Джека приближались, и я буквально почувствовал, как вздрогнуло содержимое моего желудка. Такое бывает, когда я прикасаюсь к бархату.

Раз – и Джек уже на пороге. Голубые джинсы, темно-синий пиджак поверх белой рубашки “оксфорд” – с головы до пят кинозвезда на отдыхе. Чисто выбритый, только что из душа – небо и земля по сравнению с тем засаленным, тошнотворно – безобразным, каким он предстал нам в последний раз. Я вдруг подумал, что мы совершаем большую ошибку. Джек смотрел на нас; лицо – бесстрастная маска. Он, конечно, удивился, но смог сохранить хладнокровие и выглядел лишь немного озадаченным. Его глаза были слегка затенены чуть тонированными зелеными стеклами очков от Гуччи в черной оправе – новый популярный у знаменитостей эпохи постмодернизма аксессуар, передающий примерно следующее скрытое послание: “Мне не нужно прятаться за темными очками, чтобы оставаться недоступным”.

Тут я сообразил: мы забыли обсудить, кто начнет разговор.

– Привет, ребята, – поздоровался Джек дружелюбно, но настороженно.

Мы пробормотали: “Привет”. Такой уж Джек обладал харизмой, что, попадая в неожиданную ситуацию, мог привести в замешательство всех остальных.

– Вроде бы, – Джек снял очки, – день рождения у меня не сегодня.

Глаза его были заметно воспалены – белки покрылись замысловатой сеточкой розовых каракулей.

– Джек, – голос Элисон чуть дрожал, – нам нужно поговорить с тобой.

Он решительно вышел на середину комнаты и уселся по-турецки на ковер:

– Ну так сделайте одолжение – не тяните кота за хвост.

Элисон прокашлялась, посмотрела на нас, взглядом умоляя кого-нибудь сделать первый шаг. Все хранили молчание, и Джек поднял глаза на меня:

– Бен?

Я глянул на него, на Элисон, опять на него:

– Не так это просто, Джек, но прежде всего, наверное, стоит сказать: ты наш лучший друг, и мы беспокоимся о тебе.

Еще не договорив, я уже понял, что начал неправильно. Сказав “мы”, я словно отделил от нас Джека невидимой чертой, а нужно было, наоборот, поставить его в центре. Но понимать, что делать, еще не значит понимать как.

– Ты решил порвать со мной, Бен? – усмехнулся Джек.

– Мы переживаем за тебя, – вступила Линдси. – Думаем, может быть, тебе нужна помощь.

Джек вскинул брови: до него наконец дошло, по какому поводу мы собрались.

– Ага, меня, значит, занесло однажды вечером, и вы уже думаете, я не в состоянии себя контролировать?

– Ты прекрасно знаешь, что дело не ограничивается одним вечером, – возразила Элисон.

– Ничего такого я не знаю. И сейчас объясню вам, в чем проблема.

Джек поднялся на ноги, лицо его пылало от гнева.

– Проблема в том, что мои друзья читают все это глянцевое голливудское фуфло, дрянные журнальчики, которые дерьмо от ботинка не могут отличить, читают про Ривера Феникса, Роберта Дауни-младшего, Кристиана Слейтера и прочих звезд, подсевших на героин. Понятное дело, если Джек однажды вечером был не в форме, стало быть, и он пошел по этой тропиночке. Бедняга Джек не выдержал напряженной звездной жизни, но, в конце концов, он никогда не отличался особым умом. Бог ты мой!

– Кокаин, – сказал Чак.

– Что?

– Это кокаин. Твоя агрессия и повышенная возбудимость вызваны острой интоксикацией наркотиком симпатомиметического действия, таким как кокаин. Героин – опиат. С ним гораздо сложнее. У тебя бы времени не хватило возиться с героином. Я уж не говорю об изъязвленной слизистой носа.

– Вот спасибо, – поблагодарил Джек и, сверкая глазами, попятился к выходу из гостиной. – Весьма познавательно, думаю, каждый из нас почерпнул для себя что-то новое. Но мне пора на премьеру, к тому же весь этот разговор начинает утомлять.

– Не уходи, Джек, – попросила Элисон. – Прошу, останься, поговори с нами. Мы же твои друзья.

– Иди ты, Элисон, знаешь куда, – выпалил Джек, и Элисон заметно вздрогнула, словно от пощечины. – Вместе со своими сеансами лечения от наркомании. Будь ты моим другом, ты бы и поговорила со мной как друг, а не устраивала тут засаду.

– Все совсем не так, ты же понимаешь, – сказала Элисон тихо, и нижняя губа ее задрожала.

– Эй, – Линдси бросилась защищать Элисон. – Как, черт возьми, она должна с тобой говорить, если ты то на ногах не стоишь, то блюешь, то тебя агент выволакивает через черный ход?

– А знаете, что я думаю? – Джек уже поворачивал к выходу. – Вы скучные, пустые люди и рады выдумать какую-нибудь трагедию, лишь бы разнообразить свои маленькие жалкие жизни. Даже если для этого нужно испоганить мою.

– Чушь собачья, сам знаешь, – против собственной воли я начинал злиться. – Если мы не имеем гламурной привычки нюхать кокс, это еще не значит, что мы живем жалкой жизнью.

– В самом деле, Бен? Поговорим после, когда опубликуешь что-нибудь посолиднее “Пяти актуальных вечерних аксессуаров”.

– Заткнись, Джек, – сказала Линдси.

– Я сделаю кое-что получше. Уйду.

Он повернулся, вышел, через несколько секунд хлопнула входная дверь. Элисон стояла посреди комнаты, смотрела не отрываясь Джеку вслед, чуть приоткрыв рот, не в силах поверить в произошедшее. Мы втроем сидели на диване и обтекали.

– Отлично справились, – подытожил Чак.