Доктор Сандерсон, сжимая в руке нечто похожее на миниатюрный сантехнический трос для прочистки засоров, описывает ужасы, которые собирается со мной проделать.

— Эта процедура называется цистоскопия, — объясняет он. — Мы входим в мочевой пузырь через уретру. Вот эта камера позволит все подробно рассмотреть.

Я с трудом понимаю, о чем он говорит, потому что в эту самую минуту молодая темноволосая латиноамериканка держит мой пенис в своих затянутых в латексные перчатки ручках и чем-то его мажет, слегка наклоняясь ко мне, а я боюсь, что у меня того и гляди встанет. Если такое бывает в метро или за столом на работе, так почему не сейчас? Раздвинув ноги, я откидываюсь на смотровой стол. Из одежды на мне только тонкий халат, который выдала помощница врача непосредственно перед процедурой. Движения ее ловки и профессиональны; интересно, сказывается ли на ее сексуальной жизни то, что ей приходится каждый божий день теребить чьи-то сморщенные мягкие пиписьки. «Перестань, милый, хватит с меня на сегодня мужских причиндалов, я их уже видеть не могу!»

— Это временная анестезия, — продолжает доктор Сандерсон. — Как только она подействует, Камилла сделает местную, и начнем процедуру. — Он смотрит на меня. — Как вы себя чувствуете?

— Я все-таки привык, чтобы меня сначала целовали, — вяло шучу я.

Судя по натянутой улыбке Камиллы, ей частенько приходится выслушивать подобные остроты.

Я ложусь навзничь, расставив колени, и тут до меня доходит, что мне вставят цистоскоп в самую крошечную дырочку. У меня сводит живот от страха, и я невольно начинаю дрожать.

— Не бойтесь, — равнодушно успокаивает меня Камилла, — вы почти ничего не почувствуете.

Легко ей говорить. Не ей ведь воткнут в гениталии металлический шприц зловещего вида, с небольшую бейсбольную биту длиной.

Наконец ко мне подходит доктор Сандерсон; я откидываю голову на стол и крепко зажмуриваюсь.

— Мне нужно, чтобы вы расслабились, — просит доктор. Что ж, если так, придется его разочаровать. — Постарайтесь не напрягать мышцы. Представьте, будто вы писаете, — советует он. Я делаю несколько глубоких вдохов и вдруг чувствую болезненный укол. — Отлично, — комментирует доктор, — мы уже внутри.

Я не открываю глаза. Мне совершенно не хочется видеть то, что происходит внизу. Достаточно и того, что я слышу, как он орудует цистоскопом и включает монитор.

— Я сейчас описаюсь, — сообщаю я через несколько минут.

— Я наполняю ваш мочевой пузырь водой, — поясняет Сандерсон. — Чтобы его стенки увеличились, и можно было все разглядеть.

— Не уверен, что утерплю, — признаюсь я.

— Постарайтесь, — настаивает доктор. — Это ненадолго.

Спустя несколько минут Сандерсон, похлопав меня по ноге, сообщает, что можно открыть глаза. Пока я лежал зажмурившись, Камилла ушла, и мы с доктором остались в кабинете вдвоем. Я замечаю лужицу, растекающуюся подо мной на столе.

— Не волнуйтесь, это просто вода, — успокаивает доктор.

Вот так за короткое время я знакомлюсь со всеми унизительными подробностями из жизни хроников: лежишь голый, пока кто-то шурует у тебя в самых укромных местах, да еще из тебя на всеобщее обозрение периодически льется всякая гадость, и ты ничего не можешь с этим поделать. А рядом постоянно маячит доктор, неторопливо делает свою работу и до последнего не признается, что же ему удалось обнаружить.

— Что вы там видите? — спрашиваю я.

Доктор Сандерсон хмурится.

— Трудно сказать, — отвечает он. — Определенно есть какое-то новообразование у самой стенки мочевого пузыря. Едва ли это опухоль, но все-таки… Сделаем биопсию и выясним наверняка.

И хотя я старательно готовил себя к тому, что, быть может, дело плохо, но тут вдруг осознаю: в действительности я не допускал и мысли об этом.

Услышав слова «новообразование» и «биопсия», я чувствую, как у меня мороз пробегает по коже. Единственная радость — я уже не описаюсь.

Я откашливаюсь.

— Про «выяснить наверняка» вы говорили в том смысле, что «времена сейчас такие, того и гляди, в суд на тебя подадут, поэтому лучше прикрыть задницу», или что-то вроде «похоже, это злокачественная опухоль, так что начнем с биопсии, потом поставим диагноз и назначим лечение»?

Доктор поворачивается от монитора ко мне.

— Зак, я понимаю, что вы волнуетесь. Шансы на то, чтобы человек вашего возраста и с вашим анамнезом вдруг заболел раком мочевого пузыря, очень невелики. Но я вижу на стенке вашего мочевого пузыря то, чего там быть не должно. Разумеется, меня это беспокоит, и я должен выяснить, что же это такое. Мне очень жаль, что сейчас я не могу ответить вам точнее. Я понимаю, это нелегко, но вам придется подождать результатов анализов. Будем надеяться на лучшее.

— Я все понимаю, — отвечаю я. — Но между нами: что вам подсказывает чутье?

— Чутье?

— Вы же каждый день сталкиваетесь с подобным. Должно же у вас быть предчувствие.

Сандерсон глубоко вздыхает.

— Чутье мне подсказывает, что я не должен был обнаружить такое у человека вашего возраста, и мне станет гораздо спокойнее, когда я выясню, что же это.

— Спасибо, — хмыкаю я. — Но легче мне от этого не стало.

— Даже если окажется, что это опухоль или предраковое состояние, вам объяснят, что в большинстве случаев такое поддается лечению.

— Прекрасно.

Для человека, который занимается этим всю свою жизнь, он на удивление бестолков. Я не хочу слышать, что нечто «излечимо», поскольку это значит, там есть что лечить, и даже если опухоль можно вылечить либо удалить, или как еще говорят в случае с раком, это не изменит того факта, что организм меня подвел, допустив подобное, и я уже никогда не буду чувствовать себя спокойно в собственной коже. И что в этом хорошего? Я, как Крейг Ходжес с его дурацкими фиолетовыми свушами, закрываю глаза на очевидное, не желая прислушаться к доводам рассудка: мне лишь хочется знать, что проблемы не существует.

Доктор делает биопсию прямо цистоскопом: отрезает микроскопический кусочек моей ткани.

Я снова чувствую болезненный укол, на этот раз в животе, затем небольшой спазм, и все проходит. Я со страхом жду, когда Сандерсон примется медленно и мучительно вытаскивать из меня цистоскоп, но анестезия еще не отошла, и я ничего не чувствую. После процедуры я мочусь битых пять минут, и струя так странно брызжет из моего онемевшего члена. Крови гораздо больше, но доктор сказал, что так будет еще день-другой после биопсии. Я вытираюсь полотенцем и одеваюсь. Внимательно оглядываю гениталии, но все выглядит как всегда. Сандерсон предупреждает, что несколько дней, помимо крови, при мочеиспускании еще может быть ощущение легкого жжения. Если потом это не прекратится, я должен позвонить ему. К пятнице результаты биопсии будут готовы, и я должен постараться не беспокоиться.

— С точки зрения статистики, — повторяет он, — шансы того, чтобы человек в вашем возрасте заболел раком мочевого пузыря, крайне малы.

«Может, и так, — размышляю я, спускаясь в лифте. — Но распространяется ли эта статистика на того, у кого в мочевом пузыре уже нашли какое-то новообразование и отправили на биопсию?» Сдается мне, тут в дело вступает совсем другая статистика, и пусть я о ней и слышать не хочу, но абсолютно уверен, что ее данные не столь радужны.

Стоит мне включить мобильный, как он тут же принимается пищать и на экране мигает значок эсэмэски. У меня три срочных сообщения от клиентов, которым нужно было перезвонить с утра, как только оторву голову от подушки. У менеджеров все дела обязательно срочные. Последнее сообщение от Хоуп, которая спрашивает, где я. Скоро шесть часов, и я решаю сделать сюрприз и зайти к ней в офис. Сворачиваю на Пятую авеню и мимо Пятидесятых шагаю к Рокфеллеровскому центру. Кругом толпы народа, возвращающегося с работы; прохожие угрюмо таращатся перед собой, болтают по мобильным или разглядывают сомнительного качества электронику в витринах иммигрантских магазинов.

Я стою в фойе «Рокфеллер-плаза», прислонившись к стене, и наблюдаю за выходящими из лифтов сотрудниками разных компаний, мужчинами в дорогих костюмах и женщинами, которые выглядят так, словно собрались на пробы для съемок «Секса в большом городе» — вызывающе короткие юбки, чтобы соблазнить продюсера, дорогие стрижки и модельные туфли, каблучки которых властно цокают по мраморному полу.

Минут через пятнадцать показывается Хоуп с двумя незнакомыми мне девушками: они о чем-то увлеченно болтают и смеются. Она, как всегда, выглядит сногсшибательно в темных широких брюках и светлом облегающем кардигане. Мгновение я любуюсь ее грациозной походкой, тем, как развеваются на ходу ее волосы, замечаю, как поглядывают на нее встречные мужчины — кто украдкой, а кто и в открытую. При виде Хоуп меня неизменно охватывают гордость и сомнение. До сих пор не могу привыкнуть к тому, что такая красавица что-то нашла во мне. Мне в голову приходит мысль, что у нее, скорее всего, есть планы на вечер и едва ли ее обрадует мое неожиданное появление. Но тут она замечает меня, и ее лицо озаряет довольная улыбка. Хоуп направляется через фойе, чтобы меня поцеловать.

— Что ты здесь делаешь? — радостно спрашивает она.

— Был на встрече неподалеку, — объясняю я.

— Вот здорово! — Она целует меня еще раз при всех, что с ней бывает нечасто.

— Я смотрю, ты в хорошем настроении, — замечаю я.

— Почему бы и нет?

Я бы мог назвать ей пару причин. Но тут Хоуп вспоминает про двух подружек, которые маячат за ее спиной с вежливыми улыбками, в которых читается: «Так вот он какой!»

— Ох, простите, — Хоуп отстраняется от меня, — Зак, это Дана и Джилл.

Рад с вами познакомиться, мы так много о вас слышали, поздравляем с помолвкой, это замечательно, не правда ли? Под внимательным взглядом Хоуп я улыбаюсь ее подружкам и изо всех сил стараюсь им понравиться. В эту минуту мне бы хотелось быть элегантнее и выше ростом — не ради себя самого, конечно же, а ради Хоуп. Я-то и так уже с ней.

Мы идем по улице, и я выясняю, что ее так обрадовало.

— Меня попросили помочь отделу девятнадцатого века составить каталог для одной частной коллекции, — рассказывает Хоуп. — Меня впервые посылают одну в командировку.

— Здорово. А куда? — интересуюсь я.

— В Лондон.

— Лондон, который в Англии?

— Он самый.

— И когда же ты улетаешь?

— Сегодня вечером, — с воодушевлением сообщает Хоуп. — Сейчас я иду домой собрать вещи, а потом на такси и в аэропорт. Правда, это настоящее приключение?

— Ага, — киваю я. — И когда ты вернешься?

— В пятницу вечером. У меня будет целый день, чтобы отдохнуть перед нашей помолвкой.

Хоуп останавливается и поднимает на меня глаза.

— Что с тобой?

Анестезия уже прошла, и кажется, будто мне в промежность воткнули вязальную спицу.

— Я сегодня был у врача, — признаюсь я.

— Зачем? — встревоженно спрашивает Хоуп.

Я рассказываю ей про кровь в моче и цистоскопию, умолчав о биопсии.

— Выяснилось, что ничего страшного, — небрежно заключаю я.

— Молодец, что пошел. Ты же должен был убедиться наверняка.

— Ага.

Хоуп с улыбкой берет меня за руку.

— Жаль, я хотела предложить тебе зайти ко мне и по-быстрому заняться сексом на дорожку, но тебе, похоже, сейчас не до того.

Я киваю, содрогнувшись при мысли о сексе в моем теперешнем состоянии. Подозреваю, я бы чувствовал себя так, будто засунул член в мясорубку. Я вспомнил, что чуть было не изменил Хоуп на концерте «ВЕНИСа», и на мгновение на меня нахлынули лирические мысли о высшей справедливости и Божьей каре.

— Ты права, — соглашаюсь я. — Но все равно спасибо за предложение.

— Давай я поймаю нам такси, — говорит Хоуп. — Отвезешь меня и поедешь домой отдыхать.

— Хорошо.

В обычной для Манхэттена дарвиновской транспортной борьбе за существование только красавица вроде Хоуп может так быстро поймать такси на углу Пятьдесят третьей и Парк-авеню. Я прижимаюсь к ней на сиденье, Хоуп обнимает меня и нежно поглаживает по спине. Даже запах ее духов не способен перебить вонь пота, исходящую от водителя.

По дороге я сообщаю Хоуп, что меня разыскал отец.

— Почему ты мне раньше не сказал? — упрекает она.

— Не знаю, — отвечаю я. — Наверно, никак не мог в это поверить.

— И как у него дела?

— Понятия не имею. Наверно, плохо, как и раньше.

Она кивает.

— Ты пригласил его на помолвку?

— Нет.

— Но пригласишь?

— Нечего ему там делать.

— Он все-таки твой отец, — настаивает Хоуп. — Тебе не кажется, что я должна с ним познакомиться?

— Поверь мне, его присутствие тебя вряд ли порадует.

Хоуп бросает на меня вопросительный взгляд и хочет что-то сказать, но решает промолчать и нежно целует меня в шею.

— Ладно, у тебя есть еще несколько дней на то, чтобы передумать.

Такси останавливается возле ее дома на углу Восемьдесят девятой и Пятой авеню.

— Пока, — бросает Хоуп и целует меня, не разжимая губ. — Отдохни хорошенько. — Она нежно треплет меня по ширинке. — Надеюсь, к моему возвращению вы оба будете в отличной форме.

— Мы постараемся.

Я говорю, что буду скучать, но Хоуп уже ушла; дверь такси хлопает, прерывая меня на полуслове. Я еду на запад через Центральный парк, пытаясь понять, правильно ли поступил, не сказав ей про биопсию. Хоуп так радовалась, что летит в Лондон, и мне просто не хотелось портить ей настроение. Едва ли бы она смогла уехать, зная, что я тут буду сидеть как на иголках, дожидаясь результатов. И все-таки у меня тяжело на душе оттого, что я ничего ей не сказал. А может, оттого, что, сдается мне, она все равно бы улетела.