Очень прискорбно, что такой фундаментальный пункт христианского учения о человеке, одна из самых важных подсказок Спасителя по поводу желательного образа нашей жизни, хотя и не для всех доступного, принимается с превеликим трудом и даже оспаривается людьми, считающими себя верными чадами православной Церкви. Ведь по этому поводу нет ни малейших расхождений между Евангелием, апостольскими посланиями и святыми отцами. Возражения в этом вопросе можно приравнять к возражениям против заповедей блаженства, ибо в обоих случаях не может быть никакого вопроса. В некоторых западных конфессиях, где епископами становятся женщины и содомиты, уже оспаривается и то и другое. Но ведь это не только не христиане, каковыми они себя именуют, но даже и не язычники, а просто мерзость. А мы-то – русские, православные люди! Как же мы можем даже в глубине души допустить такую явную ересь, как утверждение, будто жизнь в браке, в которой неизбежно присутствует элемент блуда, равночестна ангельской чистоте тех, кто решительно отверг животный аспект своей природы и захотел стать духовным существом, предваряя уже на земле будущее пребывание в Небесном Царстве, где, как известно, «не женятся; не выходят замуж» (Мф. 22, 30)?

Есть у наших православных ещё одно ошибочное мнение: они утверждают, будто целью христианского брака является деторождение; что когда верующие супруги предохраняются или «высчитывают дни», то они совершают грех. Это тоже полная «отсебятина». Если бы это было так, то Иисус обязательно сказал бы об этом в Евангелии, да не один раз, и апостолы в своих посланиях подробно раскрывали бы этот тезис, ибо они писали именно для того, чтобы дать повседневной жизни пасомых верное направление. Однако во всём Новом Завете есть единственное место, которое может стать зацепкой для такого утверждения, но вывод, который из него делают, является незаконным – по правилам логики он из текста не следует. Речь идёт о следующих словах апостола Павла, содержащихся в Первом послании Тимофею: «Жена да учится в безмолвии, со всякою покорностью; а учить жене не позволяю, ни властвовать над мужем, но быть в безмолвии. Ибо прежде создан Адам, а потом Ева; и не Адам прельщён; но жена, прельстившись, впала в преступление; впрочем спасётся чрез чадородие, если пребудет в вере и любви и в святости с целомудрием» (1 Тим. 2, 11–15).

Только при очень большом желании и очень большой предвзятости это высказывание можно истолковать так, будто Богу очень нужны новые поколения, и потому Он готов простить женщине многое, лишь бы она Ему их воспроизводила. Не надо путать несоизмеримые и несопоставимые инстанции! Новые поколения нужны вейсмановскому гению рода, и это он требует их от нас, ничем, правда, за это не вознаграждая, а нашему Богу нужны не новые и новые поколения, а святые люди. Поручив заботу о воспроизведении зародышевой плазмы низшим духам, Господь печётся совсем о другом – о спасении отдельно взятого индивидуального человека, а произведёт ли этот человек потомство, Ему безразлично. Господь скрыл от духов – хранителей рода, что оберегаемые ими роды рано или поздно будут Им ликвидированы, и духи думают, что будут выполнять свою работу вечно, но нам Он открыл этот секрет, и мы должны сознавать, что у нас, людей, в отличие от животных, спасённая личность выше рода, ибо она обретает бессмертие, а род смертен. Пусть он просуществует десять тысяч лет, пусть он включает в себя миллиарды индивидов, всё равно тысячи, умноженные на миллиарды, дадут конечное число, а любое конечное число – нуль перед бесконечностью. И Бог, как существо бесконечное, полагает свой главный интерес в той составляющей человека, которая тоже может стать бесконечной во времени и войти в круг Его «общников», – в персональной душе, которая по Его замыслу должна стать святой и войти в Небесное Царство, «идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная». Ко всему же остальному, связанному с людьми, в том числе и к их роду, Он относится как к соломе, которую когда-нибудь придётся предать огню. Это не догадка и не предположение, это подтверждается всем духом и всеми текстами Нового Завета. Если бы Бог, вторгаясь в компетенцию Им же назначенных опекунов рода, сам беспокоился о воспроизводстве поколений, Он не ставил бы девство выше супружества, а богодухновенный апостол не стал бы отговаривать своих духовных чад от вступления в брак. А то, что он сказал о чадородии, относится не к интересам Бога, а к интересам самой женщины. Это ей полезно родить, выращивать и воспитывать дитя, так как это отвлекает от блудной страсти, смиряет, приучает к самопожертвованию и вырабатывает много других качеств души, содействующих спасению. Только так, и никак иначе, надо понимать приведённую выше цитату. Одной из причин массового блуда на Западе является распространение предохранительных средств, позволяющих женщинам уклоняться от чадородия. А тем, кто «не может вместить», апостол советует вступать в брак вовсе не для деторождения, а совсем по другой причине. Послушайте, что он им говорит: «Безбрачным же и вдовам говорю: хорошо им оставаться, как я. Но если не могут воздержаться, пусть вступают в брак; ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться» (1 Кор. 7, 8–9).

Проникаясь интересами Господа и отбрасывая свои собственные земные интересы, в христианстве появляются поразительные люди – монахи, названные так по слову «монос» – одинокий. Другое их имя – «иноки», в нём подчёркивается их отличие от обычных людей: они – иные. Вступая на путь иночества, человек хочет всецело посвятить себя служению Богу, одним Им жить и дышать, почитая всё остальное за сор. Если ему удаётся устоять против всех соблазнов и преодолеть все колебания, он становится «преподобным», входя в один из высших разрядов святости. «Преподобный» означает «очень подобный». Кому? Конечно, Богу. Он восстанавливает в себе то изначальное богоподобие, которое было дано Адаму и уничтожилось первородным грехом. Ради того, чтобы замысел Творца относительно человека, несмотря на этот срыв, всё же осуществлялся («Бог поругаем не бывает»), Сын Божий вочеловечился, вышел на проповедь, совершал бесчисленные чудеса и исцеления, принял крестную смерть, воскрес, вознёсся на Небо и, ниспослав на апостолов Святой Дух, основал спасающую людей Церковь, открыв нам возможность преодолевать генетически передаваемое от прародителей повреждение и входить в Его Царствие. Преподобные – это те, кто твёрдо решил воспользоваться этой возможностью и не отступает от своего решения, проявляя колоссальную силу воли. Это цвет человечества, возвращающий Творению его исходный смысл, который, как можно понять из многих мест Священного Писания, состоит в том, чтобы человеческий род произрастил нужное Богу количество святых – определённую меру той «пшеницы», которую Он соберёт в свои житницы, отвеяв солому. Вот одно из таких мест, выражающее эту мысль не иносказательно, а прямо: «И когда Он снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели. И возопили они громким голосом, говоря: доколе, Владыка святый и истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу? И даны были каждому из них одежды белые, и сказано им, чтобы они успокоились ещё на малое время, пока и сотрудники их и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число» (Откр. 6, 9-11).

Здесь, правда, говорится о мучениках за Христа, ибо во времена автора Апокалипсиса апостола Иоанна Богослова это был основной разряд святых, но, когда гонения на христиан кончились, его продолжением стали преподобные, чей аскетизм, ношение вериг, строгие посты и бдения, хождение босиком по снегу и прочее есть не что иное, как добровольное мученичество за Христа. И посмотрите: Тайнозритель видит, как святые торопят наступление конца света, но Господь даёт им ответ, смысл которого сводится к следующему: «Я не могу упразднить тварный мир до тех пор, пока он не принесёт Мне плода, ради которого создан, не произведёт необходимого числа святых».

Это полностью уничтожает распространённый аргумент против монашества, который можно назвать «демографическим»: если все пойдут в монастыри, кто же будет продолжать людской род? Конечно, такие разговоры – сплошное лицемерие и фарисейство. Вчера ещё эти люди страшились перенаселённости планеты и призывали к «планированию семьи», а сегодня они потеряли сон от мысли, что количество жителей Земли начнёт убывать, если станет много монахов. Высокие натуры, встающие на путь целомудренной жизни, очень редки, и охотников размножаться всегда найдётся в избытке. Платона не смущала перспектива вымирания нации в его идеальном государстве, где правители и стражники не имели права жениться, – он понимал, что ремесленники с лихвой возместят биологическую непроизводительность первых двух сословий. Но упомянутый аргумент несостоятелен и чисто логически. Для возникновения угрозы воспроизведению людского рода нужно, чтобы монахами стали сотни миллионов людей, но в таком случае, если даже один из ста подвижников достигнет святости, в Небесное Царствие войдут миллионы насельников, что моментально «дополнит число», и наш род, выполнив свою функцию, будет больше не нужен Богу.

Обратим внимание на один момент, который обычно упускают из виду, ведя эсхатологические разговоры. Принято считать, что чем больше люди грешат, тем скорее настанет конец света – Бог, дескать, потеряет терпение, не захочет больше видеть человеческие мерзости и поставит на истории точку. Но при строгом рассуждении получается обратное: чем меньше будет праведников, тем медленнее будет «дополняться число», и Второе Пришествие будет отодвигаться.

В знаменитой притче о талантах Иисус рассказывает о рабе, жившем интересами своего господина. Видя его преданность, господин сказал ему: «Хороший, добрый и верный раб! В малом ты был верен, над многими тебя поставлю; войди в радость господина твоего» (Мф. 25, 21). Преподобные воплощают этот сюжет в своей жизни, вернее, в житии. Они начинают с того, что полностью отдают себя служению Господу, выполняя Его заповеди, а в состав этих заповедей биологическое воспроизведение людей не входит. Поэтому такой человек говорит: «Я отказываюсь участвовать в дурной бесконечности родовой жизни, я не хочу быть пересадочной станцией, на которой что-то выносят из почтового вагона, а что-то в него вносят, – я хочу быть терминалом, где поезд останавливается, ибо цель его движения достигнута. Я не собираюсь становиться звеном в цепи истории, я желаю, чтобы на мне закончилась история». Это, конечно, дерзко, но Бог поощряет такую дерзость и вводит дерзнувшего в свою радость.

В пьесе Горького «На дне» старика Луку спрашивают: «Для чего живёт человек?» – «Для лучшего», – отвечает он. И разъясняет: рождаются, например, плотники – один хороший, другой умелый, третий искусный. И вдруг появляется на свет такой, что просто чудо какой мастер, лучше плотничать никто не мог и не сможет. Вот ради него и жили все плотники до него. Устами горьковского

Луки говорит народная мудрость, и её можно применить к преподобным.

Родить нового человека себе на смену имеет смысл лишь в том случае, если он будет лучше тебя. Представим себе какой-то род. Первый родил второго, второй третьего и так далее, и каждый следующий лучше предыдущего. И вот рождается такой, который захотел родить самого лучшего, способного взойти на небеса. Это будет предпоследний в цепочке, а последним станет рождённый им в самом себе, но не биологически, а духовно. Он получит новое имя, а тот, кто его родил, исчезнет из мира. Тут уже нет никакой дурной беспечности, тут возникает смысл и цель.

Что толкает человека на то, чтобы вырваться из мирской круговерти и уйти в монахи, став таким образом «крайним в ряду»? Говорят, его призывает к себе сам Бог. Конечно, это так, но как Он это осуществляет? Какие чувства внушает тому, кого решил сделать целиком своим? Думается, Бог ничего не внушает, а просто открывает ему глаза, и земная действительность предстаёт его взору тем, чем она и является на самом деле, – бессмыслицей и скукой. И человек становится «иным». Отныне то, что привлекает остальных, служит предметом их вожделений, – деньги, жизненные удобства, людская слава, власть и даже здоровье, – оставляет его равнодушным. Он ещё не знает, где его счастье, но уже знает, что оно не здесь. А потом настаёт момент, когда Бог приоткрывает ему щёлочку в мир, где его душа только и может найти радость и успокоение, и тогда возврат к мирским интересам становится окончательно невозможным.

Щёлочка открывается по-разному. У пушкинского бедного рыцаря это произошло так:

Это поэтическая фантазия, хотя так вполне могло произойти и в жизни, и наверняка происходило. Но у нас есть и подлинные свидетельства о том, как Господь «уязвляет» своих избранников, чтобы уже не отпустить их от себя. Наиболее яркое из них – свидетельство преподобного Симеона Нового Богослова (умер в 1022 году), ставшего после дивного видения великим подвижником и великим учителем Церкви. По свойственной всем святым людям скромности он говорит о себе в третьем лице.

Рассказ о юноше Георгии

«Жил в Константинополе некто по имени Георгий, юноша возрастом лет двадцати… Он познакомился с неким монахом, жившим в одном из константинопольских монастырей, человеком святым, и, открывая ему сокровенности сердца своего, сказал и то, что сильно жаждет спасения души своей. Честный старец, поучив его, как следовало, и дав ему небольшое правило к исполнению, дал ещё и книжицу св. Марка-подвижника, где он пишет о духовном законе. Юноша принял эту книжицу с такою любовью и таким благоговением, как бы она была послана ему от Самого Бога, и сильную возымел к ней веру, надеясь получить от неё великую пользу и великий плод. Почему читал её с великим усердием и вниманием и, прочитав всю, великую получил пользу от всех глав её. При всем том, однако ж, он ничего особенного не делал (как уверял меня с клятвою), кроме того, что каждый вечер неопустительно исправлял то небольшое правило, которое дал ему старец, и не иначе, как исправив уже его, ложился в постель и засыпал. Но со временем совесть начала ему говорить: положи ещё несколько поклонов, прочитай сколько-нибудь других псалмов, проговори сколько можешь большее число раз “Господи Иисусе Христе, помилуй мя!” Он охотно слушался своей совести и, что она внушала ему, делал без размышления всё так, как бы то повелевал ему Сам Бог; и ни разу не ложился спать так, чтобы совесть обличала его, говоря: для чего ты не сделал того и того? Так всегда слушался он совести своей, никогда не оставляя без исполнения того, что сделать она внушала ему. А она каждый день всё больше и больше прилагала к обычному его правилу, и в немногие дни вечернее его молитвословие возросло в великое последование.

Однажды, как он стоял таким образом на молитве и говорил умом паче, нежели устами: “Боже, милостив буди мне, грешному”, – внезапно низошло на него свыше божественное осияние пресветлое и исполнило всё то место. Тогда забыл уже юноша сей, что находится в комнате и под кровлею, потому что во все стороны виделся ему один свет, не знал даже, попирает ли он землю ногами своими; ни о чём мирском не имел уже он попечения, и не приходило тогда на мысль ему ничто из того, что обыкновенно бывает на уме у тех, кои носят плоть человеческую; но был весь срастворён с невещественным оным светом, и ему казалось, что и сам он стал светом; забыл он тогда весь мир и исполнился слёз и радости неизречённой. Потом его ум востёк на небеса, и он увидел там другой свет, более светлый, чем тот, который был окрест его. И показалось ему, к изумлению его, что вскрай света того стоит помянутый выше святой оный и равноангельный старец, который дал ему небольшую ту заповедь о молитве и книжицу св. Марка-подвижника… Когда прошло видение и юноша очнулся, то нашёл себя (как говорил после) всего исполненным радости и изумления, и плакал от всего сердца, которое слезами было наполняемо и сладостью великою. Наконец лёг он в постель; но тотчас запел петух и показал, что была уже полночь. Немного спустя заблаговестили и церкви к утрени; и юноша встал, чтобы прочитать, по обычаю своему, последование утрени. Так он совсем не спал в ту ночь: сон и на ум ему не приходил.

О том юноше после я узнал от него же самого и следующее. Я встретил его, когда он стал уже монахом и провёл в монашеской жизни года три или четыре. Было ему тогда тридцать два года. Я знал его очень хорошо, мы от юности были друзьями и воспитывались вместе. Так он и рассказал мне следующее: “После оного дивного видения и изменения, бывшего во мне, немного прошло дней, как со мною случились многие искушения мирские, по причине которых, во время совершения мною тех сокровенных по Богу деланий, я увидел в себе, что мало-помалу лишаюсь блага оного, и сильное возымел желание удалиться от мира и в уединении искать Христа, мне явившегося, ибо верую, брате, что для того Он и благоволил явиться мне, чтобы взять к Себе и меня, недостойного, отделив от всего мира. Но как я не мог этого исполнить тогда же, то мало-помалу забыл всё, что пересказывал тебе прежде, и впал в совершенное омрачение и нечувствие, так что не помнил уже ничего из того, что сказывал тебе, ни малого ни большого, до самомалейшего движения мысли или чувства… Теперь же, как видишь, милосердный Бог презрел множество грехов моих и устроил мне сделаться монахом от того самого старца и сподобил всегда пребывать с ним вместе, поистине недостойному. После чего с великим трудом и обильными слезами, при решительном отчуждении и отделении от мира, совершенном послушании и отсечении своей воли, многих других делах и приёмах строгого самоумерщвления и неудержимом стремлении ко всему доброму удостоился я опять увидеть, хотя некоторым образом примрачно, малый луч сладчайшего оного и божественного света. Но такого видения, как то, которое видел тогда, даже доселе я не сподобился увидеть опять”».

Через восемь столетий нижегородский помещик Николай Мотовилов по молитве своего духовника преподобного Серафима Саровского удостоился увидеть точно такой же свет – в божественной природе ничего не меняется! Вот его письменный отчёт, в конце которого он выражает готовность подтвердить сказанное «под присягою».

«Представьте себе в середине солнца, в самой блистательной яркости его полуденных лучей, лицо человека, с вами разговаривающего. Вы видите движение уст его, меняющееся выражение его глаз, слышите его голос, чувствуете, что кто-то вас руками держит за плечи, но не только рук этих не видите, но не видите ни самих себя, ни фигуры его, а только один свет ослепительный, простирающийся далеко, на несколько сажен кругом и озаряющий ярким блеском своим и снежную пелену, покрывающую поляну, и снежную крупу, осыпающую сверху и меня, и великого старца».

Вот что видят те, кому действительно открывается Бог. А что видят влюблённые? На первый, поверхностный взгляд – то же самое. Кити Щербацкая была для Левина «улыбка, озаряющая всё вокруг». И Мотовилов видел сияние, озаряющее поляну. И Симеон Новый Богослов видел свою комнату, «осиянную светом». Это сходство и сбило с толку некоторых философов, пришедших к выводу, будто влюблённость есть род Богоявления. Но напомним, что подлинная философия есть тонкое различие вещей, а при подходе, учитывающем тонкости, тут обнаруживаются коренные различия. Первое различие состоит в том, что при подлинном Богоявлении душа человека выходит из его собственного замкнутого «я» и вливается во что-то огромное внешнее, но не теряет себя при этом, напротив, приобретает в гораздо более высоком качестве, а в мнимом богоявлении, каким является влюблённость, душа сосредотачивает свои чувства на себе самой, ощущая себя центром мира и вбирая в себя всё окружающее, будто оно только этой душе и служит. В итоге «я» влюблённого по его субъективному представлению безгранично разрастается, но это представление, конечно, ложно.

Вот что чувствовал св. Симеон Новый Богослов: «Был весь срастворён с невещественным оным светом, и ему казалось, что и сам он стал светом». А вот что ощущал влюблённый Левин, то есть Толстой: «Левин вышел на крыльцо. Извозчики, очевидно, всё знали. Они со счастливыми лицами окружили Левина, споря между собой и предлагая свои услуги. Стараясь не обидеть других извозчиков и обещав с теми тоже поездить, Левин взял одного и велел ехать к дому Щербацких… Извозчик знал дом Щербацких и, особенно почтительно к седоку округлив руки и сказав “прру”, осадил у подъезда. Швейцар Щербацких, наверное, всё знал. Это было видно по улыбке его глаз и по тому, как он сказал: “Ну, давно не были, Константин Дмитрич!” Не только он всё знал, но он, очевидно для Левина, ликовал и делал усилия, чтобы скрыть свою радость».

Левину весь мир видится вращающимся вокруг его персоны, радующимся его предстоящей свадьбе. Юноша Георгий вообще теряет ощущение персонального существования, соединяясь с безбрежным светом. Тем самым он уже в этой жизни предваряет то, что прозрел наш замечательный поэт Алексей Константинович Толстой в жизни будущей:

Второе различие столь же кардинально. Оно состоит в разной надёжности или верности обетования, заключённого в истинном Богоявлении и в любовной эйфории. Господь, возлюбив своего избранника и показав ему небеса отверстыми, приобретает его навсегда, и Его любовь к нему не оскудевает. Это хорошо выражено в стихотворении Жуковского «Лесной царь», хотя и в языческом религиозном восприятии: «Дитя, я пленился твоей красотой, неволей иль волей, а будешь ты мой!» Ни св. Симеон, ни Мотовилов после своих видений не могли вернуться к обычной жизни и до самой смерти продолжали служить одному Богу, получая, конечно, и от него благодатные дары.

А что мы находим в «страсти нежной»? То, что она неизбежно проходит, чаще всего очень быстро, не оставляя в душе никакого следа, будто её и не было. Клятвы в вечной любви, даже когда они абсолютно искренни, не стоят ни гроша: через год или два страсть улетучивается и тосковавшие друг без друга люди чаще всего расходятся, а на вопрос «почему?» он отвечает: «Она оказалась стервой», а она: «Он оказался мерзавцем». Но, дорогие мои, куда же вы смотрели, когда знакомились? Ведь тогда вы видели друг в друге ангелов небесных, а с тех пор в вас ничего не изменилось. «Да, – скажут они, – мы видели всё не таким, какое оно есть, – любовь слепа». Но, произнося эту крылатую фразу, надо уточнять, какая любовь ослепляет. Только брачная любовь. Божественная же любовь, напротив, очищает зрение и открывает ему вечную истину. Она непреложна, она никогда никого ещё не подводила. Это совсем другая любовь, хотя слово то же самое. Думается, теперь в этом у нас не должно быть уже никакого сомнения.

Здесь мы можем подвести промежуточный итог нашего размышления. Проанализировав большой жизненный, литературный и богословский материал, мы приходим к выводу, что словом «любовь» обозначаются, как минимум, два совершенно разных понятия, и оно, таким образом, расщепляется на два омонима, столь же между собой не связанных, как «рок» в значении судьбы и «рок» в значении музыкального стиля. Одна любовь – та, которую имел в виду Иоанн Богослов, говоря, что «Бог есть любовь» (1 Ин. 4, 8). Её и подобает именовать «божественной любовью». Она есть нечто объективное, ибо реально и навсегда соединяет Бога и человека и открывает человеку, соединённому ею с Богом, путь к вечной жизни. Она никак не связана с разделением людей на два пола. Её главными признаками служат: душевный мир, светлая радость, стремление больше отдавать, чем получать, доходящее до полного самоотречения и пренебрежения своими личными интересами. Эта любовь никогда не обманет и никогда не кончится. Об этой любви так говорил апостол Павел: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится» (1 Кор. 13, 4–8). Другая любовь, которую мы называли брачной любовью, любовной эйфорией или влюблённостью, есть нечто субъективное, выдуманное самим влюблённым, ибо это инстинктивная защитная реакция личности на императив вхождения в родовую жизнь, состоящая в персонификации безликого рода в образе другой личности. Таким способом требующему платить ему дань охранителю рода придаётся «человеческое лицо» и вход в его капище усиленно декорируется посредством идеализации этого лица, чтобы войти туда можно было не только без страха, но и с радостью, порождённой полуистерическим состоянием искусственной экзальтации. Её верные признаки – душевное беспокойство, постоянная встревоженность, желание как можно больше взять от возлюбленного, подчинить его себе, крепче утверждая этим подвергнувшееся угрозе обезличивания собственное «я». Эта любовь только и делает, что завидует, ищет своего, живёт неправдой и не хочет знать истины. Она обязательно обманет того, кому вскружила голову, и золото, которое ему сулила, обратится в глиняные черепки. Метафизическая сущность этого обмана заключается в том, что дух ограниченного разумения, ревностный страж рода, повелитель человеческой зародышевой плазмы принимается влюблённым за самого Бога; конечное начинает именоваться бесконечным, то есть происходит впадение в арианскую ересь, а всякая ересь есть терзающая душу ложь.

Добавим ещё один аргумент в пользу утверждения, что Бог непричастен к влюблённости. Любовная страсть характерна и для гомосексуалистов, и у них она принимает даже более яркую форму. Так что же, Бог прячется за содомитами, которых когда-то уничтожил серным огнём? А вот в облагораживании своей похоти геи нуждаются больше нормальных людей, ибо их похоть мерзостна, отсюда и их безумная влюблённость.