Какие удивительно теплые руки у Биргитты Тротциг!..
Как держит она в своих ладонях измерзающих на житейских ветрах героев. Читаешь ее «Предательство» и кажется, что она своим дыханием согревает их, как птенцов. Вот выпустит из рук, недостанет у них сил бороться ни с ветром, ни с холодом, недостанет сил преодолеть пустоту, бесконечное пустое пространство, обрекающее на одиночество.
Виртуозная проза Тротциг воспроизводит и саму пустоту, в которой живут, двигаются и погибают ее герои. И можно было бы впасть в отчаяние, если бы в самом пространстве романа эта пустота не была освещена величайшим сострадательным вниманием к людям, не была пронизана теплом сочувствия, излучаемым сердцем автора.
Бесчеловечность… Она привычно выступает в форме насилия одного человека над другим; талант и мудрость Биргитты Тротциг открывают новую ипостась бесчеловечности — как болезнь неразвитого духа.
Обыденная жизнь простых людей открывается писательнице как лабиринт, в котором блуждают дремлющие в неведении себя, лишенные развитого самосознания, томящиеся своим одиночеством души.
Души ослепленные, души, скованные параличом предрассудков, души анемичные, не способные к одухотворению жизни, — пространство романа разворачивается как фреска, запечатлевшая душевное оцепенение людей, обреченных на жизнь.
И не хочется говорить о литературных корнях, о кровеносной системе психологического романа, о его европейских и русских традициях, полнокровно представленных в прозе Тротциг, когда ты еще под впечатлением живого, трепетного свидетельства жизни народа, обитающего рядом с тобой, вот там, сразу за горизонтом.
Сегодня, когда для заблудившейся на исторических перепутьях России ищут направление движения, нет-нет да и слышишь от поглядывающих на благополучную Швецию предложения обязательно пойти по соблазнительному своей успешностью «шведскому пути». Я знаю особо энергичных сторонников «шведского пути» для России, потрудившихся составить и направить в правительство обстоятельные рекомендательные записки.
С уверенностью можно сказать, что в этих рекомендациях, сулящих благоденствие и процветание, не учитывается духовный опыт самих шведов, народа, прошедшего шведский путь не за год, не за десятилетия, а за долгие сотни лет. И этот путь, и это движение не понять, если не видеть последовательного утверждения человеческого достоинства, прав личности, если не помнить, что ограничение самодержавной власти было положено в Швеции не восемьдесят лет назад, а едва ли не пятьсот.
Шведский путь — это не только совершенствование общественно-политической, экономической системы, это путь накопления национального духовного опыта, и процесс этот непрерывен, как сама жизнь.
Вот и сегодня «шведский путь» не существует без пристальной Биргитты Тротциг, насмешливого Пера Кристиана Ершильда, эксцентричного Вилли Чурклюнда, мятежного Юнаса Гарделя, чье творчество представлено в нашем сборнике.
Духовный опыт нации, его культура, в том числе и политическая, и культура хозяйствования, экономика, находятся пусть не в прямой, но неразрывной зависимости.
Сугубый практицизм петровских реформ, отсутствие у царя-преобразователя понимания места духовного опыта в общем укладе жизни заставили нас уже один раз заплатить чрезмерно высокую цену за чужую науку, не шедшую впрок без царской дубинки. Мы уже не раз пытались снять чужие «вершки», забывая о «корешках».
Вот и сегодня кому-то грезится желанным для России японский вариант развития, кому-то — американский, а многим хочется поскорее впрыгнуть в комфортабельный вагон, бесшумно скользящий по «шведскому пути».
Что и говорить, вагон удобный, с большими окнами без единой пылинки на голубоватых стеклах, вагон с откидным столиком в туалете для пеленания ребенка, столик, естественно, мягкий и с подогревом, для взрослых же мягкие кресла с добротной матерчатой обивкой, на которую не покушаются ни нога, ни нож, ни зуб пассажира…
Духовный опыт, культура и социальный уклад неразрывны.
Мой знакомый в Линчёпинге — один из ведущих специалистов по электронной технике в знаменитой фирме «СААБ». Услышав, что он больше шестидесяти процентов дохода отдает на оплату налогов, я начал сочувственно охать, так сказать, в русской традиции, и вспоминать успешные уловки современных российских предпринимателей, ловко укрывающих доходы и виртуозно уклоняющихся от налогов. Мое сочувствие решительно не было понято. «Если мы не хотим видеть рядом с собой бедных, — сказала жена моего знакомого, — мы должны платить эти налоги».
Как же далеки мои соотечественники от «шведского пути», если даже весьма известные, претендующие и на политическое, и на духовное водительство чужды чувству справедливости, такому естественному, не показному, органичному для современного жителя Швеции.
«Что есть государство без справедливости? — задавал себе вопрос полторы тысячи лет назад Блаженный Августин и сам отвечал: — Банда разбойников».
Европейский гуманизм не существует отдельно от материальной культуры, от экономического благополучия современной Европы.
Этические, моральные ценности, в том числе и понятие справедливости — это не знание, которое можно передавать от учителя к ученику, распространять, как правила уличного движения или поведения за банкетным столом.
Нравственность обретает значимость и ценность лишь как опыт.
Одна из самых знаменитых книг на Земле, Евангелие, утверждает это каждой своей строкой.
Наш сборник, а мы предполагаем и надеемся, что он станет первой книгой в серии книг современной шведской литературы, предлагает читателю ознакомиться, вернее, приобщиться к духовному опыту современной Швеции.
Творчество представленных в нашем сборнике писателей — явление в современной шведской и европейской литературе не только заметное, но и значительное.
Что самое смешное в письме Пера Кристиана Ершильда, автора сатирического романа «Охота на свиней»?
Мне кажется — серьезность, непробиваемая серьезность выражения его лица, вернее, его героя, ведущего дневник.
Это дневник бюрократа, чиновника, запрограммированного на рациональное функционирование в иррациональном мире. Если бы ему пришла в голову, или куда там ему что приходит, мысль вести дневник, если бы этому роботу поручили еще и должность начальника главка по «охоте на свиней», думаю, этот дневник мало бы отличался от предложенной исповеди.
Стилистика этого романа совершенно своеобразна, она в чем-то непривычна для читателя русского сатирического текста, у нас сатирик изображает мир утрированно, почти карикатурно, игровой элемент в сатирическом письме открыт, обнажен. Ершильд же открывает в картине жизни реальной, узнаваемой внутреннюю порочность. Автор погружает нас в жизнь, не отличимую от наблюдаемой повседневности, и мы сами не замечаем, как нас втягивают, делают чуть ли не сообщниками абсурда.
Человеческая жизнь, сведенная к запрограммированному функционированию, — это пародия на жизнь.
Главные события разворачиваются на Готланде.
Русскому читателю, быть может, непросто представить себе, какое место занимает этот удивительный остров не на карте Швеции, а в душе шведов. Мне кажется, что, любя свою землю, свою родину, шведы с каким-то особо теплым, особо нежным чувством относятся именно к Готланду, этому заповеднику истории, духовному чистилищу. Недаром же к нему так тянется шведская интеллигенция, недаром в летнее время огромные паромы из Стокгольма до Висби курсируют переполненными.
На флаге Готланда — овца, агнец, символ кротости, жертвенности, милосердия, и об этом не надо напоминать ни одному шведу, читающему «Охоту на свиней», роман о бюрократической корриде со свиньями, разыгравшейся именно на Готланде.
Когда я смотрел на карту Готланда, не такую уж и старую, всего лишь двадцатилетней давности, то видел, каким количеством запретных зон покрыт этот остров. Быть может, поэтому в романе так органична тема армии — организации, ориентированной в конечном счете на убийство… свиней так свиней…
Как не похожи и сюжет, и манера, и герои Ершильда и Тротциг, но их объединяет обостренное чутье на бездуховность, с одинаковой легкостью превращающей жизнь и в трагедию, и в фарс.
Людвиг Фейербах писал о том, что остроумная манера высказываться предполагает в собеседнике способность самому, непременно самому, увидеть, понять и оценить юмор, насмешку, иронию. Анекдот никогда не рассказывается «до конца». У читателей Ершильда есть хорошая возможность проверить свое чувство юмора, свою способность оценить пародию на жизнь, выписанную с бюрократической дотошностью.
И кто это придумал, какой ленивый человек развесил этикетки: француз — легкомыслен, англичанин — педант, немец туповат, скандинав холодновато-спокоен, сдержан, медлителен…
Нет ничего удобнее стереотипа, и едва ли есть что-нибудь вреднее в человеческих отношениях, чем ориентация на стереотип.
Мне рассказывали о паромщике, пьянице и сквернослове, водившем паром через пролив между Готландом и островом Форё. Однажды, как всегда пьяный, он решил изменить привычный маршрут и повел свое судно с пассажирами в открытое море… Вот тебе и холодновато-спокойный!
Ночной Висбю, огражденный ладонями крепостных стен, пустынен и тих, и вдруг тишину готовящегося отойти ко сну заповедного города разрывает крик бредущего неверной походкой горожанина. Он кричит одно слово, только одно, но очень громко. Придавая голосу множество оттенков, он вносит некоторое своеобразие в свой монолог. «Что он орет?» — спрашиваю у друзей. Оказывается, он орет: «Простите!» Это он просит прощения за то, что нарушает покой. Не очень вежливо, но вполне остроумно. Вот вам и сдержанность, вот и медлительность…
С каким, признаться, удовольствием я видел, как в Швеции, в самом Стокгольме, граждане преспокойненько переходят улицу по красному сигналу светофора. Они не стоят зачарованные красным светом, не стоят, наслаждаясь своим демонстративным послушанием. Посмотрят направо, посмотрят обязательно и налево, нет транспорта — идут. Разумеется, такую вольность можно наблюдать по преимуществу на небольших улицах и нешироких перекрестках.
Я вспомнил об этой весьма для меня симпатичной черте шведского городского обихода в связи с прозой Вилли Чурклюнда.
Его проза сродни хождению на красный свет.
Может быть, она сродни и постмодернизму, но это направление как раз и есть хождение на красный свет, то есть игра не по правилам, даже как бы осознанный вызов правилам.
Не большой поклонник постмодернизма, уж очень много пустого рядится в оригинальную оболочку, я с удовольствием и неугасимым интересом читал Чурклюнда.
«Вариации» в восьми частях не имеет сюжета, это подчеркнуто независимые, разнесенные в пространстве и времени причудливые истории.
Казалось бы, какой смысл рассказывать о двух живописных шедеврах, неотличимо похожих друг на друга, хотя и созданных разными мастерами, тем более, что изображают они на белом грунте печатными буквами небесно-голубого цвета лишь слово «САНТЕХНИКА»?
А зачем заново пересочинять, вернее, выворачивать наизнанку историю Вильгельма Телля?
И что за смысл в хождении на красный свет?
Что касается правил уличного движения, то здесь все ясно, конечно, им надо следовать. Но жизнь во всем многообразии ее проявлений, в неисчислимой вариантности индивидуальных судеб, мир изменчивый и многоцветный не может быть уложен в правила, ему тесно в коробочках стереотипов.
Развивающаяся, живая жизнь опережает законы и правила, те лишь гонятся за ней, стремясь навести порядок, но сначала жизнь происходит, становится, а потом уже являются правила и законы.
«А что, если жизнь потечет вспять?» — спрашивает себя Чурклюнд.
Вопрос для трезвого сознания может показаться даже нелепым, но обаяние прозы Чурклюнда, доверие ее безусловной художественности освобождает от унылой трезвости, но и не тянет в хмельную бессмыслицу сочинений претенциозных и подражательных.
Чурклюнд предлагает эксперимент. Поскольку экспериментировать с будущим дело фантастов, он берет максимально знакомый сюжет из прошлого. Это лучший способ приобщиться к мысли о вариантности жизни, о ее непредсказуемости, о возможности выбора различных путей. Жизнь в руках такого экспериментатора становится произведением искусства.
В пестрых, словно нарочно подчеркивающих свое неродство восьми частях «Вариаций», есть единство темы — непредсказуемость жизни, есть единство иронической интонации автора.
Жизнь эксцентрична, ось ее вращения постоянно смещается, история вбирает в себя абсурд как свою составную.
Это свойство жизни еще в незапамятные времена было подмечено… шутами. Это они выворачивают жизнь наизнанку, показывают то, что принято прятать, это они всегда идут на красный свет. Ну, а мы научились отличать шута насмешника, весельчака, зубоскала, и шута — мудреца, который видит неправильность правил и беззаконие законов. Шут — это воплощение интеллектуальной свободы.
«Нужно заставить прописные истины кувыркаться на туго натянутом канате мысли ради того, чтобы проверить их устойчивость», — писал Оскар Уайльд.
Оказывается, не так трудно найти, открыть истину, как трудно доказать ее основательность, незыблемость, современные полномочия.
Традиция европейской интеллектуальной литературы, испытывающей истину на устойчивость, помнит у своих истоков еще Сократа и не прерывается две с половиной тысячи лет. Современная шведская литература — полноправная наследница и этой традиции. Надо думать, во все времена актуален вопрос: чем подлинная литература отличается от поддельной, от суррогата?
Сегодня этот вопрос, быть может, в силу перенасыщенности рынка книжной продукцией, актуален как никогда.
Возьму на себя смелость утверждать, что ни в каком другом жанре: ни в приключенческой литературе, ни в научной фантастике, ни в историческом романе — не чувствует себя подделка так привольно, самоуверенно и неуязвимо (благодаря читательскому спросу), как в книгах о любви, о человеческих страстях, освещающих, окрашивающих, испепеляющих отношениях мужчины и женщины.
Роман Юнаса Гарделя «Жизнь и приключения госпожи Бьёрк» — литература подлинная.
В подлинной литературе, если говорить совсем коротко, взгляд автора на описываемые события и героев всегда не менее интересен, а то и более интересен, чем сами приключения этих героев, перипетии их судеб.
В романе «Жизнь и приключения госпожи Бьёрк», который может быть по множеству признаков отнесен в рубрику «женского любовного романа», перед нами развернуты во всем многообразии человеческие чувства — томление, страх, трепет игрока, делающего в любовной игре отчаянную ставку, надежда, боль, обида, ненависть, опьяняющая радость, но среди всех этих чувств нет одного — любви. Это роман о желании, о потребности быть любимой, о неродившейся любви.
Способность любить, быть может, сродни таланту, это дар, которым небеса обделили героиню.
А может быть, небеса здесь и ни при чем. Юная Вивиан, вступая в жизнь, уже обманута, в ней подавлено доверие к себе, ей не суждено развиться во всей полноте своего естества. Общество ей подсунуло, а она по наивности поверила в магическую силу «Букваря очарования», содержащего полную рецептуру «дамского счастья».
Сюжет романа остроумен, достаточно динамичен, и нет нужды предвосхищать впечатления читателей.
«Жизнь и приключения госпожи Бьёрк» счастливо дополняют сборник, предлагающий читателю широкий спектр и жанровых, и стилистических направлений в современной шведской прозе.
Если вы принадлежите к низшим классам, чье равнодушие к искусству в его созданиях высокой пробы огорчительно, или, напротив, если вы принадлежите к «высшим» классам, для которых искусство лишь элемент отчасти душевного, а по преимуществу житейского комфорта, — вам нужно отложить эту книгу в сторону.
Но если вы хотите не только узнать Швецию, но понять дух и душу этой страны, нет лучшего способа удовлетворить это серьезное желание, как познакомиться с новой для русского читателя литературой, где труд познания самих себя совершается искренне, интеллектуально бесстрашно и талантливо.
М. Кураев