1

Все началось на улице Биргера Ярла в кондитерской Чельсона.

Вивиан и ее подруги по нормальмской муниципальной женской школе заходили сюда после уроков или когда в расписании было окно. В кондитерской они делали уроки, болтали и пили чай.

Девочек звали — Вивиан, Сульвейг, Гудрун, Катрин и Астрид. Они поклялись друг другу в вечной дружбе, что бы ни случилось. Вивиан слепо поверила клятве, поверила с неколебимой убежденностью десятилетнего пацана, который брезгливо уверяет, что в жизни не будет курить, — пять лет спустя он цедит с сигаретой во рту: «Не лезь не в свое дело!»

В кондитерской Чельсона проводил дневные часы и Бёрье, которому не хотелось сидеть взаперти в тесной студенческой комнатушке.

Девушки замечали каждый его шаг. Бёрье был года на два старше их, носил берет и остроконечную бородку. Этого с лихвой хватило, чтобы произвести на них впечатление.

Кое о чем Бёрье, наверно, подозревал, но девушки, все скопом были просто-напросто в него влюблены. Каждый раз, когда он вставал, чтобы налить себе кофе, они переглядывались, а если он проходил мимо них, хихикали. Между собой они прозвали его Эспаньолкой.

Вивиан была уверена, что он художник, Сульвейг считала, что он похож на Ингмара Бергмана. «Только, конечно, гораздо моложе», — торопливо добавляла она. Гудрун утверждала, что он иностранец, венгр или что-нибудь в этом роде, и бежал из горящего Будапешта. Только Катрин презрительно фыркала: «Воображало и все дела!»

Катрин была влюблена больше всех.

Астрид, когда разговор заходил о Бёрье, таинственно улыбалась. Астрид была лидером и королевой в их компании. Девушки все как одна были уверены — выбор пал на Астрид.

— А на кого же еще? — вздыхала Сульвейг. — Не на меня же с моим крысиным хвостиком.

— И вовсе он у тебя не крысиный! — возражала Астрид и, встряхивая копной золотистых волос, радостно смеялась.

Астрид и сама знала, что выбор пал на нее и ни на кого другого. Она всегда и во всем была первой — шла ли речь об успехе у мальчишек или о победе в соревнованиях по спортивной ориентировке. Астрид могла себе позволить утешать других.

Девушкам нравилось болтать о нем и о ней. Каждое движение Бёрье они отмечали и толковали в духе своих представлений о нем, каждое произнесенное им слово соотносили с планом военных действий, который должен был свести его с Астрид. Язык знаков был неопровержим. Эспаньолке оставалось одно — покориться судьбе.

Не станет же он отрицать, что встал, чтобы налить себе кофе, как раз тогда же, когда и Астрид. А в тот раз, когда он задел локоть Астрид своей сумкой — знаем, знаем, что это значит. А как многозначительно он потом извинялся, а как улыбался ей загадочной улыбкой, словно один заговорщик другому. «Вот нахал!» — восторженно восклицали они. И Астрид, окруженная своим хихикающим и шушукающимся придворным штатом, самоуверенно и царственно улыбалась ему в ответ. Улыбалась не слишком часто и не слишком зазывно, чтобы он не вообразил о себе слишком много!

Вивиан уже больше года была тайно влюблена в Бёрье, но ни на что не надеялась. Что кому суждено, то и сбудется. Кто такая Вивиан, чтобы бунтовать против Бога? Она может сколько угодно сохнуть по этой загадочной Экспаньолке, замуж когда-нибудь придется выйти за того, кто захочет ее взять.

Вивиан критическим оком разглядывала себя в зеркале в отделении женского готового платья в магазине Пауля У. Бергстрёма. Хуже всего, что она вымахала в такую каланчу — на целых десять сантиметров выше остальных подруг. Это ей ужасно мешало, она нарочно сутулилась и пригибала шею. К тому же она на редкость косолапая — у нее не найдется платья, на которое она не посадила бы пятна.

Зато в лице Вивиан, если не считать носа картошкой, особых недостатков не было. Глаза красивые, волосы почти такие же светлые, как у Астрид, — жаль, нос портил все. Что ж, сухо констатировала Вивиан, придется держаться тех, кто может положить на нее глаз. Если однажды появится двухметровый мужик, который не станет потешаться над ее носом-картошкой, придется выйти за него и считать себя счастливой.

Требовать большего Вивиан не смела.

 

2

Неудивительно, что Вивиан опешила, когда однажды днем, поджидая в одиночестве своих подруг, она увидела, как Бёрье вдруг встал и подошел к ней.

— Не помешаю, фрёкен? — спросил Бёрье.

— Астрид скоро придет, — забормотала Вивиан и, покраснев, потупилась.

— А кто такая Астрид? — невинным голосом спросил Бёрье.

Вивиан сделала попытку возмутиться. Уж будто он не знает, кто такая Астрид! Разве он не задел сумкой ее локоть? Ясное дело, его интересует только Астрид. И не стыдно ему мучить Вивиан и играть ее чувствами!

Все это вертелось у Вивиан на языке, но она промолчала, потому что Бёрье спросил, как зовут ее самое.

— Меня? Да нет же, тут какая-то ошибка, — пропищала Вивиан, пугаясь все больше и больше.

— Почему ошибка? — возразил Бёрье. — Есть же у тебя какое-то имя?

— Ви-ви-вивиан Густафсон, — заикаясь, выговорила Вивиан.

— А меня зовут Бёрье. Бёрье Мулин. Могу я предложить фрёкен Ви-ви-вивиан Густафсон чашечку кофе с тортом?

Он дружески подмигнул Вивиан — никогда в жизни не видела она таких ласковых глаз. А вокруг глаз разбегались мелкие смешливые морщинки. Нос был немного крючковат. Если ей хоть однажды будет позволено одним пальцем погладить его по носу, ей ничего больше в жизни не надо. А его губы — о! если ей приведется хоть один раз поцеловать эти губы, она умрет счастливой.

Но надо было отвечать. Хочет ли она, чтобы ее угостили тортом? Вивиан пугливо покосилась на окно. Подруг пока еще не было видно. Вот бесстыдник! Надо проявить мужество и силу воли и сразу его отшить, иначе дело добром не кончится. Наверняка этот гнусный тип привык играть чувствами девушек, а сам норовит одно. Может, он вообразил, что она какая-нибудь дешевка, что ей можно вот так ни с того ни с сего предлагать торт? Ишь ты, нахал, ишь ты…

— Спасибо, да, то есть, нет, то есть спасибо, с удовольствием, если можно, кусочек торта с кремом, но это, наверно, очень дорого.

Бёрье рассмеялся и пошел к стойке заказать торт. Сердце в груди Вивиан отплясывало твист. Как ласково и звонко он смеется! Не может человек, который так ласково и звонко смеется, быть отпетым злодеем.

За окном повалил снег. Легкие пушистые хлопья сыпались на Стокгольм в этот мартовский день 1962 года и ласковой пеленой ложились на уже утоптанный снег.

Вивиан обдало внутренним жаром. «Любовь лишает сил», — вспомнила она. Стало быть, это любовь. В животе заурчало. Во рту появился вкус жареной картошки. На секунду Вивиан даже почудилось, что ее сейчас стошнит.

Что делать? Вдобавок вот-вот придут подруги. Какие мины они скорчат, если увидят, что она разговаривает с таинственной Эспаньолкой? Астрид никогда ей этого не простит.

У Вивиан взмокли подмышки. Подмышки всегда ее подводили. Что если пот прошел насквозь и оставил на свитере пятна? Она осторожно потянула носом. Слава Богу, пока еще не пахнет.

Уф! Вот он идет обратно с кофе и тортом. Вивиан вся съежилась на диванчике. Почему она не читала Сартра или Камю, надо было прочесть! А теперь она не может поддержать интересный разговор. «„Тошнота“, — подумала Вивиан. — Надо было прочесть хотя бы „Тошноту“».

Она попыталась вспомнить строчки из «БУКВАРЯ ОЧАРОВАНИЯ», который вырезала когда-то из молодежной страницы Дамского журнала. «Быть хорошенькой и быть привлекательной — это вовсе не одно и то же. Многие привлекательные девушки на самом деле даже уродливы, но они приветливы, хорошо воспитаны и благожелательно смотрят на окружающих».

Так ли это? Есть, наверно, все-таки предел допустимого уродства. А у нее картофелина вместо носа! И вдобавок она не читала «Тошноту».

«Приветлива, хорошо воспитана и благожелательно смотрит на окружающих», — бормотала Вивиан, пытаясь выпрямить спину и принять светский вид. Но как принять светский вид, если на тебе блузка в крапинку, сшитая мамой? Спасибо, хоть косичек не заплела!

Вот он сел. И смотрит на нее выжидательно. Час пробил. Надо сказать что-нибудь умное. Пан или пропал.

— Ломтик торта с кремом стоит 60 эре, — пролепетала Вивиан и испустила дух.

— Ну да, знаю. Я только что заплатил.

— Конечно. Это я и имела в виду.

Вивиан умолкла и сконфузилась. Такой глупости она не сморозила еще ни разу в жизни. Она ненавидела себя самое. «Вот приду домой и повешусь на чердаке».

Руки Вивиан повлажнели от пота. Ей трудно было изящно держать чашку. Вивиан так нервничала, что чашка все время скребла по блюдцу. Наверняка он ее презирает. Наверняка угостил тортом, чтобы посмеяться над ней.

«Улыбнись, дура, — думала Вивиан. — Улыбнись и скажи что-нибудь убойное. „Элегантной можно стать, рассматривая модные журналы и манекенщиц. Они совершенны в каждой детали своей внешности и научились соединять их в совершенное целое“. ДА НЕ СИДИ ЖЕ ТЫ С ИДИОТСКОЙ УЛЫБКОЙ. СКАЖИ ЧТО-НИБУДЬ УБОЙНОЕ, КРЕТИНКА!»

— Э-э, я учусь в муниципальной женской школе возле церкви Иоанна Крестителя, — пропищала Вивиан. — В последнем классе.

— Вот как, — сказал Бёрье.

Нет, она не повесится, она утопится. Или примет католичество и уйдет в монастырь.

«Люди ценят в окружающих естественность. Расслабься и будь сама собой. Это тебе больше всего к лицу, а стало быть, самое для тебя выигрышное».

Вивиан попыталась расслабиться и как бы воспарить над диванчиком, при этом напряженно обдумывая, что бы такое естественное сказать.

— Глядите-ка, снег пошел, — рискнула она и тут же пожалела о своих словах.

Катастрофа приближалась. Наискосок через улицу к кондитерской шли подруги. Впереди обычной упругой походкой двигалась Астрид. Казалось, она легко и свободно скользит на лыжах. Щеки у нее были розовые, осанка прямая, взор невозмутим.

«Сейчас он ее увидит, и с концами», — горестно подумала Вивиан. И вдруг почувствовала прилив острой ненависти к Астрид. Хоть бы ее хватил приступ удушья! Вивиан скорбно посмотрела на Бёрье. «Утони в моих глазах, — думала она, — сделай что-нибудь, скажи что-нибудь». Счет шел на секунды. Против свежей, спортивной Астрид у Вивиан не останется ни малейшего шанса.

— Конечно, заниматься гимнастикой полезно, если у тебя мускулы дряблые и осанка плохая, но все же не стоит перебарщивать и становиться качком! — в отчаянии воскликнула Вивиан. — А вот Астрид — самый настоящий качок.

— А кто такая эта Астрид? — спросил Бёрье.

В эту минуту в кондитерскую ввалились девушки и стали стряхивать снег со своих кроссовок. Увидев их, Бёрье улыбнулся.

— Вот, кажется, твои подруги. Не стану вам мешать. Спасибо за разговор. Было очень приятно.

Он встал, собираясь уходить, секунду помешкал, потом наклонился к Вивиан и спросил:

— Сходим в субботу в кино?

Вивиан не верила своим ушам. Это был сон, самый настоящий сон. Она торопливо закивала.

— Я приду сюда в субботу после школы, — поспешно пробормотала она.

— Договорились, — сказал Бёрье, в последний раз улыбнулся и понес чашку кофе к своему столику.

— Кто это был? Неужели Эспаньолка? — возбужденно восклицали девушки, окружив Вивиан.

— Да! — рассеянно отвечала Вивиан. — Его зовут Бёрье. Он пригласил меня в субботу в кино.

— Ух, свинья! — выдохнула Сульвейг.

— Конечно, свинья, — подтвердила со вздохом Вивиан.

Она даже не заметила, какой ненавистью вспыхнули на мгновение глаза Астрид.

 

3

Они пошли в кино, но самого фильма Вивиан потом совершенно не могла вспомнить. Примерно в середине картины Бёрье, как бы невзначай, не отрывая глаз от экрана, обнял ее за талию.

— Ой! — испуганно пискнула Вивиан, не зная, как ей быть. Надо ли положить голову ему на плечо или это слишком много для первой встречи? Она стала лихорадочно сосать пастилку Тюло, чтобы отбить дурной запах изо рта, на случай если Бёрье вздумает ее поцеловать.

«Возьми Тюло в рот и не ведай забот», — забормотала она про себя слова рекламы. А потом набралась храбрости и осторожно, как бы невзначай, не отрывая глаз от экрана, положила голову ему на плечо.

И надо же ей быть такой каланчой! До того неудобно держать голову на его плече. Вивиан сползла чуть ниже на сиденье, но все равно у нее вскоре отчаянно заломило шею. Завтра утром ей не повернуть головы, это уж точно. Может, все-таки лучше выпрямиться?

Но как раз в ту минуту, когда она собралась выпрямиться, Бёрье вдруг, как бы невзначай, самым естественным образом, не отрывая глаз от экрана, погладил ее волосы, и шея вдруг сразу перестала болеть.

Вивиан прикрыла глаза, наслаждаясь этим легким прикосновением, и молила Бога, чтобы фильм никогда не кончился и свет никогда не зажегся.

Бёрье посмотрел на нее. Он улыбался. Вокруг его глаз разбегались мелкие смешливые морщинки.

— Ты дрожишь, Вивиан, — прошептал он.

— Разве? — смущенно прошептала она в ответ. — Просто фильм такой захватывающий.

— Ну, тогда все понятно, — поддразнил ее Бёрье и усмехнулся.

Выходя из кинотеатра, он взял ее под руку. И по пути к остановке трамвая увлеченно говорил о том, какой великий режиссер Феллини.

«Значит, мы смотрели фильм Феллини», — думала Вивиан.

Пока они ждали трамвая, Бёрье спросил, согласна ли она встретиться с ним снова, хорошо бы прямо завтра, и поскольку Вивиан даже не пыталась скрыть свою радость, он привлек ее к себе и поцеловал.

А потом они стояли в молчаливом смущении, не решаясь заговорить друг с другом. Вивиан уставилась в землю, Бёрье переминался с ноги на ногу — на нем были легкие ботинки, и он озяб.

В трамвае по дороге домой Вивиан расплакалась. Она дала себе слово с этой минуты и до конца своих дней боготворить Феллини.

 

4

Конечно, очень скоро выяснилось, что Бёрье никакой не венгерский беженец, он приехал в Стокгольм из Онгерманланда и учится на гражданского инженера.

Ценой усердных стараний он успел избавиться от своего норландского диалекта, заменив его довольно странной формой стокгольмского.

— Неохота выглядеть деревенщиной, — объяснял он, не позволяя над собой посмеиваться.

Астрид фыркала. — «Просто умора!» Сульвейг, Гудрун и Катрин в один голос с ней соглашались. Кстати, Катрин с самого начала считала, что он вообще уморителен.

— Вы просто ревнуете! — шипела на это Вивиан.

— Ревновать к нему! ХА-ХА! — восклицала Астрид. — Голодранец из Онгерманланда, приехал в город и стал зубрилой-мучеником. Очень он мне нужен!

— Три ХА-ХА! — восклицали Сульвейг, Гудрун и Катрин. — Очень он нам нужен.

Бёрье и в самом деле был онгерманландским голодранцем, который стал зубрилой в Стокгольме. Кстати, смущался он только в тех случаях, когда упоминали о его происхождении. От расспросов о своей семье он всегда уклонялся.

— Не лучше ли смотреть в будущее? — говорил он, и в голосе его даже звучало раздражение.

Вивиан пылко защищала Бёрье. Пусть в нем не оказалось никакой особой таинственности, но он взрослый, уверенный в себе мужчина, и, что бы там ни говорили подруги, она гордилась его вниманием.

За короткое время они с Бёрье стали признанной парочкой. Жених был только у одной Вивиан. Вот подруги ей и завидовали.

Сульвейг, Гудрун, Катрин и Астрид — как быстро они перестали что-нибудь значить! Пришла весна, а с ней тепло, в Стокгольме расцвели цветы. Читать стихи на выпускном вечере доверили Астрид. «О жизнь, о жизнь! Ты в этот день весенний нас манишь бесконечным приключеньем!» — звонким голосом декламировала она.

— Я вас буду помнить всегда, вы у меня вот здесь, — говорила подругам Вивиан в день выпускного экзамена, указывая на сердце.

Мы будем по-прежнему часто встречаться, — пообещали они друг другу на лестнице нормальмской муниципальной женской школы и расплакались.

Чуть поодаль на школьном дворе с букетом цветов ждал Бёрье. С восторженным воплем бросилась Вивиан в его объятия, и он смеясь закружил ее в танце.

Она уже позабыла тех, кого обещала не забывать никогда.

 

1

Первого ноября, молча просидев сначала за долгим воскресным обедом, а потом весь долгий вечер у телевизора, госпожа Бьёрк к концу дня решает развестись со своим мужем.

Она больше не хочет быть госпожой Бьёрк. Она никогда не чувствовала себя существом породы Бьёрков. Они с господином Бьёрком женаты уже семь лет, но она по-прежнему ощущает себя гостьей в их семействе.

Чему она научилась у Бьёрков?

Отличать капучино от эспрессо. Целуясь в щеку, целовать воздух. Не моргнув глазом, отсылать прочь официанта с бутылкой красного вина, если оно недостаточно подогрето. Считать снисходительное презрение добродетелью. Бьёрки помогли ей приобрести некоторую внешнюю уверенность, которой ей не хватало прежде — что ж, спасибо им за это.

В Бёрье, которым она когда-то так восхищалась, она научилась видеть человека вульгарного, как, впрочем, всякий выскочка, находить его вкусы слишком грубыми, манеру поведения — чересчур вызывающей. «Этому человеку просто не хватает уверенности», — сразу определил господин Бьёрк.

Госпоже Бьёрк доставляет огромное удовольствие смотреть на Бёрье сверху вниз. И вовсе не потому, что она о нем вспоминает, ничего подобного, она о нем и не думает.

Господин Бьёрк обычно называет Бёрье «маленькая ошибка моей жены». При этом госпожа Бьёрк радостно смеется. Подумать только, оказывается, можно вот так запросто перечеркнуть семнадцатилетние отношения. Не переставая улыбаться, этак мимоходом взять и отмахнуться от них.

Госпожу Бьёрк можно с полным основанием поздравить. Ей повезло: она встретила господина Бьёрка, и господин Бьёрк пожелал вызволить ее из трудного положения.

— Из положения, м-м, скажем так… щекотливого, — выразился бы господин Бьёрк.

У госпожи Бьёрк есть все основания быть благодарной. Господин Бьёрк предоставил ей возможность забыть о своем крахе и двигаться вперед.

И она двинулась вперед.

Она приспособилась к ним. Выйдя замуж за господина Бьёрка, она не взяла с собой ничего. Здесь уже было все, чего только можно пожелать: устойчивые традиции, дорогой фарфор и, главное, до мелочей отработанная роль, которую ей предстояло сыграть.

И она стала учить роль, пока не затвердила ее назубок. Она освоила историю семейства Бьёрк и стала считать ее своей, научилась узнавать лица на фотографиях в семейном альбоме и называть их тетушкой и дядюшкой, она даже отреклась от собственной семьи в пользу семейства Бьёрк.

На ее водительских правах и удостоверении личности теперь стояло — Бьёрк. Вивиан Бьёрк.

Под взятым напрокат именем она держалась теперь не без известного благородства, улыбаясь сдержанной, затаенной улыбкой.

Медленно, с достоинством подносит она ложку ко рту. Она ест суп, не чавкая. Мясо жует совершенно беззвучно. Она глотает, не чувствуя вкуса пищи, и так же медленно, с достоинством опускает ложку в тарелку, чтобы зачерпнуть новую порцию. На лице Вивиан невозможно прочитать, что она думает.

Вот как многому она научилась.

Они сидят в столовой при зажженных свечах, и в паузах между жеванием негромко беседуют. Время от времени в тихое журчание врывается ослиный вопль ее падчерицы. Падчерица смеется каким-то утробным смехом, с шумом выдавливая из себя воздух. Присутствующие оставляют это без внимания, только госпожа Бьёрк поднимает глаза от тарелки и улыбается, словно смех падчерицы — остроумная шутка.

— У нее такой пикантный смешок, — заметила бы госпожа Бьёрк в разговоре.

Пламя свечей играет в призмах хрустальной люстры, отбрасывает тени и блики на стены вокруг. Они сидят в аквариуме, наполненном теплой стоячей водой, и сказать им друг другу нечего.

«Картинка. Мы красиво раскрашенная картинка, обложенная ватой и обсыпанная серебряными блестками, — думает госпожа Бьёрк. — У меня и впрямь в волосах серебро. Жаль, у господина Бьёрка нет черных нафабренных усов. Они пошли бы ему и вписались бы в такую картинку». Но растительность на лице господина Бьёрка не дает простора для подобных экстравагантных затей. Госпожа Бьёрк с презрением смотрит на мужа. Потом бросает взгляд в окно и вздыхает. До зимнего солнцестояния еще почти два месяца. За окном непроглядная тьма. Госпожа Бьёрк уверена, что снаружи на них кто-то смотрит.

Кто-нибудь должен на них смотреть. Кто-нибудь, кто не завидует ей в этом ее благополучии, в этом ее благосостоянии.

«Счастье без малейшего изъяна, — с отвращением думает госпожа Бьёрк. — Никогда еще я не была так счастлива. Посмотрели бы на меня папа с мамой».

Посмотрел бы на нее Бёрье. Ведь господин Бьёрк воплощает все то, за что боролся Бёрье, только господину Бьёрку за это бороться не пришлось. Ему все это досталось само собой, что, конечно, гораздо благороднее.

Для госпожи Бьёрк все это теперь тоже разумеется само собой.

Она говорит: «Мы», «Я и мой муж», и она говорит: «Несомненно».

Это значит, речь идет о чем-то настолько само собой разумеющемся, что предмет не подлежит обсуждению. Обсуждать его незачем, вопрос исчерпан. Если после этого какой-нибудь бестактный или непосвященный человек все-таки вернется к вопросу, ему ответят улыбкой, как забавному чудаку или чудачке.

Эту улыбку госпожа Бьёрк переняла у господина Бьёрка.

Хотелось бы ей, чтобы эту ее улыбку увидел Бёрье.

О чем же они беседуют за обеденным столом? Об истории соли. Сын господина Бьёрка бежит за энциклопедическим словарем. Госпожа Бьёрк участия в разговоре не принимает. Ей известно только одно: передавать солонку из рук в руки — дурная примета. Она долго смотрит на каждого из сидящих за обеденным столом — да, все они Бьёрки.

Кто еще, кроме них, способен посвятить целый обед беседе об историческом значении соли, не имея ни малейшего понятия о предмете разговора?

Обед вообще вышел на редкость неудачным. Кто бы ни открыл рот, все мелют чушь и вздор. По обыкновению, все похвалили стряпню госпожи Бьёрк, хотя суп такой водянистый и переперченный, что пришлось скормить гостям все запасы хрустящих хлебцев.

Минувшей ночью выпал снег, и падчерица не моргнув глазом утверждает, будто такой суп — именно то, что надо в первый зимний день. «Иди в задницу», — думает госпожа Бьёрк и улыбается. Она знает, что падчерица рассчитывает на жаркое. Не повезло ей, бедняге: госпожа Бьёрк — не просто никуда не годная повариха, она наловчилась самые несъедобные блюда готовить как раз по воскресеньям.

На десерт она подает гостям морошковый пай с подливкой, которую сотворила из смеси холодной воды, меда и порошка какао. Ей богу, они и это стрескали. Да они же просто дети, осеняет вдруг госпожу Бьёрк, дети, а может, волки. И она содрогается от страха и жалости.

Особенно раздражает ее муж. Ну как можно изрекать: «После приема пищи нелишне будет вздремнуть» или «Что ж, вот и сегодня поели досыта». — И это год за годом, после каждой еды…

И ведь чего проще — ни слова не говоря, вылить ему на голову кастрюлю мясного супа или стукнуть его по башке утюгом, уйти из дома и больше не возвращаться.

Но вместо этого госпожа Бьёрк оборачивается к нему с заученной любезной улыбкой и спрашивает:

— Дорогой, хочешь еще немного шоколадной подливки?

И с почти нескрываемым наслаждением обильно поливает его порцию морошкового пая тошнотворной шоколадной подливкой.

 

2

Когда Вивиан и ее брат были маленькими, они спали в кухне на раздвижном диване, а родители в комнате, смежной с кухней. Когда же пришла пора обеспечить Вивиан покой для занятий, а младшему брату побольше места для заводной железной дороги, родители поменялись местами с детьми и отныне сами стали спать на раздвижном диване.

Вторая комната в квартире была парадная, ею не пользовались. Там хранились сокровища: диван в стиле так называемого деревенского рококо, наследство бабушки по материнской линии, и чересчур высокий стол со столешницей сливового дерева — наследство по линии отца.

Диван был, конечно, набит соломой, но зато обтянут тканью в розовую и золотую полоску с цветочной вышивкой по желтоватому полю, и потому считался большой ценностью. Жирные пальцы детей ни в коем случае не должны были оставлять пятен на обивке.

Ну, а что ценностью был стол со столешницей сливового дерева, и говорить нечего.

Только с той поры как в доме появился телевизор, парадной комнатой стали пользоваться ежедневно. Парадный диван отодвинули в сторону, а на его место водворили менее чувствительную мебель, купленную в магазине ИКЕА — но в ту пору Вивиан была уже замужем за Бёрье.

Отец Вивиан был бледным, как камыш в ноябре. С тех пор как окончилась война, он работал в одном и том же архиве. Домашние в шутку называли его «господин начальник отдела». Но отец относился к этому титулу вполне серьезно. Он был чиновником. Конечно, жалованья он получал не больше чем рабочий, но спина у него оставалась прямой и на руках не было мозолей. А это самое главное. Его дети будут учиться и выбьются в люди. Им будет житься лучше, легче, чем ему. Перед ними откроется весь мир. В глазах отца Вивиан Бёрье Мулин был рыцарем, который явился за его дочерью, чтобы увезти ее с собой.

В доме, где прошло ее детство, Вивиан завела первых подружек, которых забросила, когда поступила в муниципальную женскую школу в районе Нормальма. Это были сестры-близнецы Титти и Лотти, до того похожие друг на друга, что даже родная мать различала их только по цвету ленты в волосах; толстая, пухлая Маргарета, чей отец развозил хлеб и булочки и скармливал дочери остатки сладкого рулета, и, наконец, Улла-Карин, закадычная подружка Вивиан по Народной школе.

Были еще ровесники-мальчишки и, конечно, целая орава сорванцов, которые орали дурными голосами, перекрикивались на лестничной клетке, гоняли по двору в футбол и шмыгали носом в прихожей Густафсонов, ожидая, пока выйдет младший братишка Вивиан, ну и, понятное дело, многочисленные мамаши, папаши, тетушки и дядюшки, ютившиеся в соседних квартирах.

Так выглядел мир, для которого Вивиан была рождена.

Лишь после того, как Бёрье в первый раз пришел к ним в гости, Вивиан начала ненавидеть звуки, доносившиеся от соседей, которые ссорились, смеялись, ходили в туалет, мыли посуду, кашляли, сморкались, пукали — вся эта какофония неуместных, далеких от романтики звуков проникала в кухню, где они с Бёрье пили кофе, стараясь украдкой держаться за руки.

Как она стала стыдиться своей закадычной подружки Уллы-Карин, которая так липла к ним, что и описать невозможно! Каждый раз, стоило Бёрье появиться, Улла-Карин спускалась к ним, хихикала, кривлялась и упорно старалась показать, что они с Вивиан и в самом деле не разлей вода, — выставить ее за дверь не было никакой возможности. К счастью, Бёрье отнесся к Улле-Карин по-доброму, он вежливо выслушивал все ее глупости и потешал забавными историями, так что та просто давилась от смеха.

Бёрье и в самом деле был человеком широкой души.

Он развлекал родных Вивиан рассказами о своих путешествиях по Европе. Бёрье знал немецкий, английский и французский. Голосуя на дорогах три лета подряд, он побывал в Вене и в Зальцбурге, в Париже и в Риме — городах, о которых Вивиан только читала в школьных учебниках. Он пожил жизнью богемы в Амстердаме и был посудомоем в Лионе. Тоном бывалого путешественника рассказывал он об уличных кафе Парижа и о том, как он целую ночь плавал на гондоле в Венеции. Семья Вивиан во время каникул чаще всего ездила на машине в Норвегию — теперь об этом и вспоминать-то было смешно.

С той поры, как в жизнь Вивиан вошел Бёрье, она стала стыдиться, что ее родители спят на диване в кухне. Только теперь увидела она, как безобразно, старомодно и уныло все, что ее окружает, и стала всей душой рваться прочь.

Чувство было такое, словно время ускользает от нее, струится мимо, в будущее. А ей хотелось, чтобы оно подхватило ее и унесло — только бы не остаться за бортом.

Бёрье был рыцарем, который явился за ней. Не лучше ли смотреть в будущее?

Впрочем, не знай Вивиан, какие у Бёрье грандиозные планы и что он вот-вот получит диплом гражданского инженера, она могла бы в нем усомниться. Казалось, он с увлечением играет в «Эрудита» с ее матерью, слушает по радио новости вместе с ее отцом, помогает братишке управляться с заводной железной дорогой, в то время как сама она, скрестив руки на груди, сидит в углу и дуется или тащит его в кино или в кондитерскую.

Ее родители с первой минуты боготворили Бёрье, они прямо-таки ели у него с руки.

По совету Бёрье отец Вивиан купил восьмимиллиметровую кинокамеру — «чтобы останавливать время», как выразился Бёрье. Вивиан пришла в ярость. С какой стати останавливать время? Ведь Бёрье человек будущего. Впрочем, и кинокамера скоро канет в забытье, время и ее оставит где-то в прошлом.

Младшему братишке Вивиан Бёрье купил мультфильм «Хаке Хакспетт летит на луну». Фильм был черно-белый и длился всего несколько минут. Братишка Вивиан тоже обожал Бёрье. Они вдвоем смотрели, как Хаке летит на луну — сначала крутили фильм до конца, потом задом наперед, потом опять до конца. За свои деньги надо получать удовольствие на полную катушку!

Кстати, крутить фильм задом наперед было особенно интересно.

Вивиан воротила нос от таких детских забав — разве что подглядывала украдкой.

Бёрье не жалел своего досуга для родных Вивиан и старался расположить их к себе, но не слишком стремился познакомить Вивиан с собственным семейством. Когда он поехал к своему отцу в Онгерманланд, он наотрез отказался взять Вивиан с собой.

— Ты там умрешь со скуки, — уверял он и, наверно, был прав, но все же Вивиан это удивило.

Бёрье объяснил, что не берет ее с собой потому, что сам хочет вырваться оттуда. Он будет пробиваться наверх, к свету. Вивиан он понесет на своих сильных руках. От нее требуется одно — крепко за него держаться. Вдвоем они преобразят мир.

А с родителями Вивиан он распивает кофе, чтобы не бросать на ветер деньги, предназначенные на учебу, ведь учеба обходится дорого. Неужели Вивиан не понимает?

У себя в семье Бёрье был первым, кто поступил в высшее учебное заведение, и он его закончит. И тогда он будет царь и бог!

— Время работает на нас, — говорил он Вивиан. — Терять нам нечего, а выиграем мы все, но чтобы добиться поставленной цели, надо бороться.

— Работать, работать и работать, — вдалбливал он Вивиан.

А если Вивиан пробовала ему возражать, он щекотал ее, пока она не начинала хохотать. Счастье их будет безграничным — неужели она не понимает?

Нет, конечно, Вивиан понимала. Вооружившись терпением, она ждала. Такого роскошного мужчину, как Бёрье Мулин, стоило подождать. Им ведь предстоит долгая и счастливая совместная жизнь. Она будет гордиться тем, что она — жена гражданского инженера.

Его мечты стали ее мечтами.

 

3

После обеда семейство Бьёрк рассаживается перед телевизором. До принятия решения остается несколько часов.

Показывают многосерийный фильм, падчерица, по обыкновению, ничего не может понять. Госпожа Бьёрк и остальные присутствующие по очереди растолковывают ей сюжет, и это, как обычно, портит удовольствие от фильма.

Госпожа Бьёрк вспоминает, как однажды ходила с падчерицей и ее сыном в кино смотреть «Спящую красавицу» Уолта Диснея. До самого конца фильма падчерица думала, что рогатая ведьма с зеленым лицом, которая в финале превращается в дракона, — это мама Спящей красавицы.

Господин Бьёрк, как обычно, через десять минут засыпает с пультом дистанционного управления в руке. Время от времени он просыпается:

— Может, сделать погромче? — кричит он, нажимая на соответствующую кнопку, пока звук не становится таким оглушительным, что все в знак протеста затыкают уши. Тогда он снова убавляет звук и, успокоенный и довольный, засыпает опять.

Госпожа Бьёрк смотрит на сопящего в кресле мужа и задает себе вопрос: «Достоин ли он?»

— Нет, — громко отвечает она самой себе.

— Что ты сказала? — без всякого интереса спрашивает падчерица.

— Не твое собачье дело! — шипит госпожа Бьёрк.

Нет, конечно, она не шипит и даже не шепчет. Она это думает и в придачу думает обо всех глупостях, которые вылетали изо рта падчерицы за все эти годы, а она ни разу не выказала даже легкого раздражения.

Падчерица простужена, она говорит в нос, кашляет и все время жалуется. Госпожа Бьёрк курит одну сигарету «Вита Бленд» за другой, стараясь, насколько у нее хватает духу, дымить в сторону падчерицы.

С окончанием телевизионной программы заканчивается вечер. Госпожа Бьёрк будит господина Бьёрка, вернее сказать, он просыпается сам, когда она пытается извлечь у него из рук пульт дистанционного управления, чтобы погасить мерцающий экран. Почесывая себе живот, он удивленно озирается вокруг. Кто поверит, что когда-то это удивленное выражение пробуждало в госпоже Бьёрк чувство преданности?

Но это было когда-то. Теперь ей даже не смешно.

А муж усмехается и говорит что-то насчет того, что не лучше ли подняться наверх и продолжать спать в удобной постели, и госпожа Бьёрк поддакивает, в самом деле, не лучше ли подняться наверх. Зачем прибегать к другим выражениям, если он всегда желал, чтобы она повторяла его слова, почему не угодить ему, когда еще несколько минут, и она примет решение уйти от него?

Решение! Она принимает его в ту самую минуту, когда гости, поблагодарив, откланиваются, а муж тяжелыми шагами начинает подниматься по лестнице наверх в их спальню. Она слышит, как за окном заводят машину, видит, как муж скрывается за поворотом лестницы, и в ту же минуту принимает решение.

Хотя таким образом она одним махом меняет и рушит свое будущее, принять решение оказывается ничуть не труднее, чем утром встать с постели, когда ты уже проснулась и больше не хочешь спать. В госпоже Бьёрк всего сильнее именно это чувство — чувство пробуждения. Она проснулась и говорит: «Куда это я попала? Нет, здесь оставаться нельзя».

— Ну так за чем дело стало? Ухожу, — говорит она самой себе едва ли не с удивлением. — Как я раньше до этого не додумалась?

И довольная собой, идет в кухню мыть посуду.

 

4

Что надо уходить, госпожа Бьёрк впервые поняла, представив себе однажды похороны господина Бьёрка и свои собственные.

Прежняя госпожа Бьёрк, первая госпожа Бьёрк, уже покоилась в семейном склепе рядом с отцом и матерью господина Бьёрка и поджидала своего мужа.

А что делать ей самой?

Пристроиться к старой даме и лежа с ней бок о бок, до скончания времен оспаривать у нее благосклонность господина Бьёрка?

Какие годы пойдут в зачет? Первые двадцать с первой женой или семь последних, прожитых с ней?

Вивиан заняла место прежней жены за обеденным столом, но ее места в семейном альбоме ей не заполучить никогда. И потому она на крючке у Бьёрков. Стоит им намекнуть, дать обиняком понять, каков ее истинный статус, и она превратится в ничтожество. Вот почему ей надо уносить ноги, пока ее не разоблачили.

Велика ли цена заместительнице? Ведь это неправда, будто смерть разлучает нас. Разлучиться невозможно. Начать сначала невозможно. Что Бог сочетал, того человек да не разлучает.

Ну, а если это все-таки произошло? Невозможно, но произошло?

Сорную траву выпалывают, чтобы овощам было больше простора; бесхозную лодку сносит течением — выбора у нее нет.

Что остается человеку, выбитому из привычной жизненной колеи, как не попытаться попасть в другую? Ну, а если тебя там не принимают, сколько бы ты ни кланялась, ни благодарила, ни самоуничижалась?

Госпожа Бьёрк с ужасом поняла, что в борьбе против прежней жены ее шансы равны нулю.

Вивиан была дичью, которая забрела в чужие владения.

 

5

Бьёрки — это сбившаяся в плотную стаю горстка пренеприятных типов: мужчины с кустистыми бровями и женщины с кислым выражением лиц и длинными, острыми указательными пальцами, которых никому никогда не согнуть. Бьёрки всегда правы, они готовы обвинить и осудить всякого, а сами — чисты как младенцы ранним утром на Святую Люсию. Никто кроме Бьёрков не способен так ловко сочетать солидное служебное положение с лозунгом «Нет — ядерной энергии!», богатую усадьбу с деревенской обувью, любезной сердцу леваков, умничанье с набожностью, здоровую пищу с семейными приемами, уменье тушить бобы с уменьем разводить бобы. Они совершенно великолепны, они не боятся раздеться догола, при всяком удобном случае целуются и обладают потрясающим вкусом в одежде. Это Бьёрки когда-то пустили в ход пословицу: «Нет плохой погоды, есть плохая одежда». Плоха всякая одежда, в которой нельзя под дождем отправиться на прогулку в горы.

Каждый год Бьёрки ведрами собирают грибы, бруснику, чернику и морошку, солят, протирают с сахаром или кладут в морозилку. Не потому что им так уж нравятся грибы или ягоды, а потому что если ты занят их сбором, тебе некогда грешить.

Поэтому никто из Бьёрков не курит, не пьет, не ругается, не онанирует, не употребляет наркотиков, не впадает в депрессию, не опускается, не разводится и не пользуется косметикой. Бьёркам хватает того, что они собирают грибы — слава и хвала тебе, Господи!

Прежде всего — никакой косметики, и, прежде всего — мужской, и прежде всего той, что испытывают на животных, на милых маленьких котятках, или обезьянках, или пандах. ПРЕЖДЕ ВСЕГО НИКАКОЙ КОСМЕТИКИ, ИБО НЕТ НИЧЕГО ПРЕКРАСНЕЕ ЧИСТОГО, СВЕЖЕГО ЛИЦА, ПОРЫ КОТОРОГО НЕ ЗАЛЕПЛЕНЫ ЗАМАЗКОЙ!

Вот каковы Бьёрки, вот какова их родня, в ряды которой попыталась затесаться госпожа Бьёрк.

 

6

Это случилось в тот день, когда вся родня была в сборе и кое-кто из женщин заглянул на кухню, где хлопотали госпожа Бьёрк и соседка, которую пригласили стряпать по случаю торжества. Женщины заговорили о прежней хозяйке дома, обо всей своей родне, о том, что у них принято и было принято всегда, и госпожа Бьёрк, смутившись, стала хвататься то за одно, то за другое; но если она делала что-то не так, ее одергивали, а если собиралась сделать как надо, ее опережали, и даже соседка давала ей указания и обращалась к другим поверх ее головы или минуя ее, и родственницы обращались к соседке, а не к госпоже Бьёрк, всячески показывая, что соседка принадлежит к их кругу в большей степени, чем эта госпожа Бьёрк, узурпаторша со взятым напрокат именем, ведь их имя отягощено грузом истории, а ее эфемерно, как взмах руки, и она должна себе это уяснить — вот тут-то госпожа Бьёрк, несмотря на ранний утренний час, опрокинула в себя целый стакан вина и в отчаянии пожалела, что родилась на свет.

Она поняла, что как только господин Бьёрк умрет, ее сотрут тряпкой, словно ошибку на доске. Она была бездомным животным, которое он подобрал из милости, но как только исчезнет простертая над нею покровительственная длань, ее в ту же минуту шуганут.

Прежняя хозяйка — да, вот она была мастерица на все руки. Она умела все — печь, варить, стирать. Уж она бы не допустила, чтобы у нее полиняло белье. И варить кофе надо было именно так, как она варила, пусть кому-то и покажется, что он был слишком слабым. И у хлеба, который она пекла, был именно такой вкус, какой должен быть у хлеба, пусть даже он и был слишком пресным. Прежняя хозяйка скупилась на пряности, на анис, тмин и фенхель, она была скупа, как Гарпагон, бездушна, как горсть замерзшего щебня, и в свою стряпню не вкладывала ни капельки любви.

А нынешняя госпожа Бьёрк, наоборот, торчала в кухне, исступленно размешивая в воде порошковые супы, соусы и муссы. Но Бьёрков было не обмануть. И потому, когда собиралась родня, господин Бьёрк посылал за соседкой, чтобы громадные миски и сковородки снова честь честью были использованы по назначению.

В будние дни господин Бьёрк мог сквозь пальцы смотреть на то, что госпожа Бьёрк не способна приготовить обыкновенный молочный соус и прибегает к порошку Кнорра, но в праздничные дни это не годилось, вот почему, когда приходили родственники, госпожа Бьёрк стояла на кухне, униженная и раздавленная, и в обязанность ей вменялось одно — не путаться под ногами.

И все же она сновала взад и вперед, делая вид, будто очень занята, охала и кудахтала, как, по ее представлениям, полагалось хозяйке дома, и носилась из столовой в кухню и обратно.

Ей доверяли только одно — варить кофе, да и то она варила его не по всем правилам, а в кофеварке.

И хотя такой кофе варился сам собой, госпожа Бьёрк не отходила от кофеварки, и, не спуская глаз, следила за каждой каплей, стекавшей в стеклянный резервуар.

Госпожа Бьёрк знала, что от этого кофе быстрее не сварится, это знали и родственницы, и соседка. Все это знали, и однако она продолжала стоять над кофеваркой.

И еще они знали, что так глупо вести себя, когда кофе варится в кофеварке, может только тот, кого уже объявили недееспособным, и суетиться, как суетится она, может только тот, кто ничего лучшего делать не умеет, а хлестать по утрам вино, как хлещет она, может только тот, кто жалеет, что родился на свет.

И еще они знали, что этого мало.

Госпожа Бьёрк не была госпожой Бьёрк. Она была брошенной женой этого, как его — ах, да, Мулина. В семейном склепе Бьёрков победно скалила зубы настоящая госпожа Бьёрк. Хладнокровно, с полным самообладанием ждала она того дня, когда снова примет в объятия своего супруга.

Своего и ничьего другого, как заповедал Бог.

Вивиан ломала руки, подавала кофе и чувствовала, что жизнь беспощадна.

Потому что тот, кто потерял свое место на земле, не может указать куда-то и сказать: «Вот здесь! Я хочу, чтобы меня похоронили здесь».

Вивиан ожидает одно: после смерти ее сожгут и прах развеют по ветру.

 

7

Тот, на кого идет охота, должен опередить охотника.

Бодрствуя в одиночестве на первом этаже, госпожа Бьёрк моет оставшуюся после обеда посуду и готовит дом к завтрашнему утру. В последний раз она с влажной тряпкой обходит гостиную.

Это ее прощание.

Она оставляет за собой девственно чистые переплеты Энциклопедического словаря и справочника «Все страны мира» издательства «Бра Бёккер» — их никто не открывал с той минуты, как они вышли из типографии. Госпожа Бьёрк никогда не могла устоять перед искушением стать членом книжного клуба.

Как было не подписаться на серию «Все животные мира», когда за первый том под названием — «Наши хищники» платить надо было всего 9 крон 90 эре.

Тигры и львы — ведь это так интересно. Лучшего чтения для внуков не найти, думала госпожа Бьёрк.

О том, что внуков у нее нет, она не думала, не думала и о том, что следующие тома будут стоить уже по 239 крон и называются они «Наши черви», «Наши насекомые» и «Наши земноводные».

Только на пятом томе «Наши пресноводные рыбы» госпожа Бьёрк вышла из клуба. Она представления не имела, что на свете так много неинтересных животных. Эти сведения обошлись ей в 965 крон 90 эре.

Госпожа Бьёрк тщательно обтирает книжные корешки. Обтирает картинные рамы, фарфоровые безделушки, ободок дивана и экран телевизора, она стирает свои следы. Ее уход будет опрятным и незаметным.

Она проводит тряпкой и по спинкам старинных стульев — они переходили по наследству от поколения к поколению, они так великолепны и драгоценны, что сидеть на них не разрешается никому. С той поры как госпожа Бьёрк стала госпожой Бьёрк, ей так хотелось хоть разок посидеть на этих стульях, чтобы услышать, как они затрещат под тяжестью ее тела. Но она не решается на это даже теперь, в час своего мятежа.

Вместо этого она соскабливает со скатерти пятна воска и выметает крошки из-под стола — она трудится безмолвно и плодотворно, в соответствии с самыми высокими требованиями.

А тем временем в ней все крепнет решение уйти от господина Бьёрка. В госпоже Бьёрк расцветают дикие розы восторга и мятежа. Господин Бьёрк чистит зубы, мочится и залезает в постель, а госпожа Бьёрк вальсирует по кухне, да так, что между грудями у нее стекает пот, и даже темные пятна, выступившие подмышками на ее блузке, не могут заставить ее образумиться и перестать.

Она с ликованием замечает, что запах, идущий от ее тела, не похож на робкий аромат искусственной хвои, свойственный дому Бьёрков, и она воет от восторга. Воет, как вырвавшийся из капкана волк.

Она убежит, убежит далеко, господину Бьёрку никогда ее не найти.

Вдруг она перестает вальсировать и опять принимается за уборку. Она должна дать выход энергии, которую породило в ней решение уйти от господина Бьёрка, — иначе эта энергия ее взорвет.

Она прибирается все азартней и так основательно, как это делают, уезжая навсегда. С вызовом протирает она все планки и дверные рамы, кухонные ставни и жирные полки на дверце холодильника. Она выкидывает все остатки из холодильника и буфета, счищает жир с кухонного вентилятора, проходится шваброй по полу, вытряхивает половики и пылесосит диван в гостиной. Как вихрь носится она по нижнему этажу, остановившись только тогда, когда все приведено в порядок. Даже ручки двери она обтерла, как опытный взломщик — от нее не должно остаться никаких следов.

Под конец все в гостиной, прихожей и в кухне пахнет мылом и чистотой. Когда, закончив работу, госпожа Бьёрк удовлетворенно гасит свет, чтобы идти спать, дом кажется необитаемым, как на заре творения.

Накануне грехопадения.

 

8

На другое утро господин Бьёрк уходит на работу, а госпожа Бьёрк садится за письменный стол и красивым ровным почерком, который когда-то, в другой жизни, в нормальмской муниципальной женской школе, она отработала до совершенства, пишет прощальное письмо.

«Если молоко и масло целый день не убирать в холодильник, молоко скиснет, а масло прогоркнет. Насадка на пылесос лежит в полиэтиленовом пакете в шкафу. Инструкции для стиральной и посудомоечной машин я положила на кухонный стол. Холодильник полон. Не забудь его время от времени размораживать. В четверг на будущей неделе у твоей сестры день рождения. Я купила подарок от нас обоих (он лежит на средней полке гардероба в спальне). Не забудь его послать. Сама я этого не сделаю. Кажется, все. Счастливо. Вивиан».

Закончив письмо, она укладывает свой большой дорожный чемодан и уходит из дому. По дороге к остановке 601 автобуса она ни разу не оборачивается. И особо отметив это, одобряет себя самое.

Что знает госпожа Бьёрк о районе Энебюберга, кроме того, что когда-то в желтой деревянной вилле у Стокгольмской дороги жил Нильс Поппе? Каждый раз, проезжая на 601 автобусе мимо желтой виллы, госпожа Бьёрк вспоминает о Нильсе Поппе. Когда кто-нибудь из местных жителей везет в своей машине приезжего, он непременно показывает ему виллу, замечая: «Вот на этой вилле когда-то жил Нильс Поппе».

Госпожа Бьёрк знает также, что когда-то между теми, кто жил справа, и теми, кто жил слева от Стокгольмской дороги, была разница. К западу от дороги сплошной цепочкой тянулись одноквартирные домики с отдельным входом, в них жил всякий сброд, зато на восточной стороне стояли старые виллы, там жили достойнейшие люди, и среди них Бьёрки. Жители восточной стороны направлялись по достопочтенному шоссе Рослагсбанен к Восточному Вокзалу, обитателям западной приходилось тащиться автобусом до гнезда наркоманов Мёрбю.

Потом Стокгольмскую дорогу переименовали. Новая автострада вообще прошла в стороне от Энебюберга, и Стокгольмская дорога, когда-то большая и гордая, чтобы не сказать грозная, стала вдруг Старой Нортельской, а потом и Энебюбергской дорогой, и все жители западной и восточной стороны в одночасье стали бывшими.

«Голые деревья — это голые деревья, — думает госпожа Бьёрк. — Районы вилл, пастбища и дороги всюду на одно лицо — они обречены. Их и уничтожать не надо, они так похожи друг на друга, что тем самым уже стерты с лица земли и забыты».

Но тут подходит спаренный автобус, и госпожа Бьёрк пускается в дальний путь.

What do we leave? Nothing much. Only Anatevka…

 

9

Госпожа Бьёрк поедет в Италию. Почему именно в Италию, она точно не знает. Но от этого путешествовать еще интереснее.

Может, ей хочется отведать спагетти, а может, искупаться в фонтане Треви, а может, ей хочется, чтобы ее похитили сицилийские мафиози (они будут отрезать ей пальцы по одному и посылать господину Бьёрку, но он, пожалуй, поскупится на выкуп, а может, сочтет, что допустить, чтобы тебя похитили, неприлично, и пусть, мол, это послужит уроком госпоже Бьёрк).

Нет, госпоже Бьёрк не хочется ни того, ни другого, ни третьего.

Смутное желание госпожи Бьёрк попасть в Италию вызвано тем, что она хочет вместе с хиппи посидеть на Испанской лестнице и, презирая буржуа, поесть там мороженого, в точности как в романах Биргитты Стенберг.

Как бы это получше сформулировать? Когда супругов Бьёрк представляют новым людям, если госпожа Бьёрк сразу решит: «Боже! Что за идиоты!», она может не сомневаться — господин Бьёрк в следующую минуту пригласит их на обед.

Вот именно от этих людей, которых господин Бьёрк приглашает на обед, госпоже Бьёрк и хочется освободиться, ведь отчего идиоты становятся идиотами? Оттого, что понемногу привыкают к другим идиотам, постепенно подпадают под их влияние.

Это трудно объяснить, но госпожа Бьёрк чувствует: она сбежала в последнюю минуту, еще мгновение, и ловушка захлопнулась бы.

Госпожа Бьёрк чувствует себя настоящей Мерил Стрип.

Она где-то читала, что африканские пигмеи ведут счет на свой особый лад.

Они считают так: один, два, три, много.

Все, что больше трех — это много. Мудрых волхвов было трое, дураков — много. В мире много зимних улиц, стран света тоже много, много времен года, и у господина Бьёрка много родни. Много злобной мелюзги, которая хочет тебя обидеть и тебе навредить.

А госпожа Бьёрк одна. Одна одинешенька. И единственна. И жизнь у нее одна, другой не будет.

Однажды они с господином Бьёрком поругались, и он взревел:

— Помни, я могу тебя вышвырнуть вон в любую минуту! Ты полностью зависишь от моей доброй воли.

«Теперь или никогда! — думает госпожа Бьёрк, открывая дверь туристического агентства. — Теперь или никогда».

 

10

Рейс в Италию будет только завтра утром. Госпоже Бьёрк придется одной провести в городе целый день и целую ночь.

Этого она не предвидела. Ее уже много раз подмывало пересмотреть принятое решение. В полной растерянности тащит госпожа Бьёрк свой тяжелый чемодан из дверей агентства. Пошел дождь. Кожаные туфли промокли от снежной слякоти. Госпожа Бьёрк бредет по бесконечной длинной Свеавеген, сама не зная куда. Вдали виднеется высокое здание научного центра Веннер-Грен, а за ним — грязное серое небо и долгая зима. Госпоже Бьёрк хотелось бы встретить кого-нибудь из знакомых, чтобы рассказать о своем приключении, о том, что она, госпожа Бьёрк, решила уйти от мужа и стать свободной.

Ей и в самом деле нужно кого-то убедить, кому-то просто довериться. Ноябрьский день короток, темнеет слишком быстро. С темнотой надвигается страх. Мимо один за другим мелькают прохожие, но никто не подходит к ней как знакомый.

День ползет дальше грязным ручьем. Дождь переходит в снег. Госпожа Бьёрк дошла до Веннер-Грен и повернула обратно. Почему никто не скажет ей, что делать? Что делать с чемоданом? Что делать с собой?

Может, стоит как ни в чем не бывало возвратиться домой, а завтра с раннего утра уехать снова? Или переночевать в гостинице? Но гостиницы в Стокгольме так дороги. Не для того она пять лет копила деньги, вкалывая на переменах в школе Энебю, не для того пять зябких лет, заработав воспаление мочеточников, раздавала мячи и прыгалки сопливым мальчишкам на школьном дворе, чтобы растратить деньги уже в Стокгольме.

Может, лучше целую ночь проездить в автобусе, кружа по 94 маршруту вместе с бомжами, или отправиться в аэропорт Арланду и там ждать утра?

Разъезжать в ночном автобусе вместе с отбросами общества — вот была бы картинка… Ну а насчет Арланды… Вообще-то мысль неплохая, но на ночь аэропорт закроют — что тогда? Может, провести ночь под елочкой?

Госпожа Бьёрк не решается ни на то, ни на другое.

А кстати, что она будет делать в Италии? Итальянского она не знает. Кроме английского, она семь лет учила немецкий. Но не помнит ничего, кроме перечня предлогов с аккузативом. Интересно, что ей подадут в итальянской таверне, если она закажет «durchfürgegenohneum».

«Еще „wieder“, я забыла „wieder“, — думает госпожа Бьёрк. — Какая же я все-таки дура».

Она понимает — с Мерил Стрип такого никогда бы не случилось. Будь на ее месте Мерил Стрип, возле Веннер-Грен давно уже ждал бы Роберт де Ниро, который мигом решил бы все проблемы.

Госпожа Бьёрк смотрится в стекло витрины. Волосы свисают на лоб, спина сутулится, плащ давно вышел из моды. Ничего общего с Мерил Стрип.

От страха, что она ходит здесь одна, да еще начала предаваться размышлениям, ее охватывает дурнота. А жизненная позиция госпожи Бьёрк состоит в том, чтобы любой ценой избежать дурноты.

Вся ее жизнь подчинена борьбе с дурнотой, а дурнота всегда наготове. Стоит госпоже Бьёрк сесть в автобусе спиной к движению, отведать какого-нибудь китайского блюда, выпить вина или войти в комнату, где пахнет свежей краской, подняться на лифте или поспать меньше семи часов, и на тебе — ее мутит, она начинает судорожно глотать, дышит носом, старается избегать резких движений, расстегивает верхние пуговицы, а из недр ее души поднимается вопль: «AIUTO!»

С какой стати она решила изменить свою жизнь? Она ведь ни в чем не нуждается. У нее есть хлеб насущный и крыша над головой, ей не на что жаловаться.

Но она приживалка.

Вот в чем все дело. Мысль сражает ее наповал.

Господин Бьёрк был к ней добр. Но она всегда была приживалкой. Бёрье ведь тоже был добр к ней. Спасибо, она знает. Но она — человек, который никому не нужен. Человек, без которого можно обойтись. Горячий шоколад из пакетиков «Бло Банд» приготовить так просто, что даже твой папа сварит его за одну минуту. С помощью пакетиков «Бло Банд» можно приготовить множество блюд.

По правде говоря, она ждала от жизни большего.

А может, у нее и так уже все есть?

В своих мечтах она никогда не заносилась слишком высоко, не витала в облаках — ее мечты были из линолеума, который легко моется. Она добровольно снизила свои мечты до такого низкого уровня.

Чтобы не было разочарований.

Никаких разочарований.

Никаких.

Ее представления о счастье воплощал подсвечник с электрической свечой, выставленный на подоконник темным пасмурным вечером во время адвента.

Но зачем же над этим потешаться? Ей хотелось одного — чтобы жизнь ее не обманула. Не может ей быть отказано в таком скромном желании.

В желании, чтобы ее не обманули, не обманывали каждый раз.

Но Бёрье Мулин отнял у нее подсвечник со свечой, ее окно стало холодным, а сама она беззащитной.

Новый подсвечник с праздничной свечой она нашла в доме господина Бьёрка. Тяжелый, видавший виды металлический подсвечник, который по традиции выставляли на окно в первое воскресенье адвента, а на двадцатый день, на Святого Кнута, убирали опять.

Так с какой же стати ей менять свою жизнь? Неужели ей мало подсвечника со свечой, которая горит в дни адвента в доме господина Бьёрка?

Мало, много, это как посмотреть. Конечно же, не мало, госпожа Бьёрк вовсе не хочет быть неблагодарной, дело не в этом. У нее уже и теперь сердце щемит от тоски, стоит ей подумать об этом подсвечнике. И все же, нет, этого мало. Это чужой подсвечник. Она не хочет, чтобы ее обманули.

Любовь? Неужели госпожа Бьёрк требует любви?

О нет, простите, этого она больше требовать не смеет.

Конечно, было бы неслыханным счастьем, если бы на ее долю теперь выпала любовь, но требовать этого она не решается. Может, она и глупа, но все же не идиотка.

Любовь уже однажды сокрушила ее жизнь.

 

11

Три года они с Бёрье оставались женихом и невестой, пока наконец не настал день свадьбы. Все это время Вивиан по-прежнему жила у родителей, а Бёрье в своей студенческой комнатушке неподалеку от Восточного вокзала.

Сначала надо было уладить уйму всяких дел. Бёрье должен был закончить учебу, сдать экзамены и получить диплом Высшей Королевской технической школы, а уж потом обзаводиться семьей.

Все три года он неукоснительно пользовался презервативами. Все надо делать по плану, объяснял он Вивиан. Он не из тех, кто станет прежде времени плодить детей и портить свое будущее.

Но вот наконец в декабре 1965 года, как раз когда в Швеции состоялась премьера «Звуков музыки», настал день свадьбы. В «Дагенс Нюхетер» в рубрике «Семейные события» была напечатана свадебная фотография с подписью: «Технолог Бёрье Мулин из Стокгольма и Вивиан, дочь начальника отдела Пера-Отто Густафсона и его супруги, урожденной Нэсхольм, из Броммы, во вторник обвенчались в церкви в Бромме».

И ни строчки о семье Бёрье. Так пожелал он сам. Бёрье начинался с Бёрье.

Но отец Бёрье присутствовал на свадьбе. После венчания Вивиан встретилась с ним в первый раз. Когда все ее родственники пожелали молодоженам счастья, а друзья засыпали их рисом, и молодые, пригибаясь, вприпрыжку побежали к подъехавшей машине, Вивиан увидела его — маленького робкого человечка, в темном поношенном костюме. Он стоял по другую сторону улицы, пряча за спину левую руку.

Человечек глядел на них с гордостью и страхом, и Вивиан сразу поняла, что это отец Бёрье. Он все время прятал за спину левую руку. Только когда, растрогавшись, он вынул, чтобы высморкаться, носовой платок, Вивиан увидела, что на его руке не хватает двух пальцев.

— Бёрье, — шепнула она, кивком указав на маленького человека.

Бёрье поднял глаза и на мгновение застыл. Казалось, он колеблется между двумя возможными решениями — признать или не признать отца. Наконец он взял Вивиан под руку и перевел на другой тротуар.

— Папа! — воскликнул он, оглушительно расхохотавшись. — Чего ты прячешься, словно какой-то нищий, или ты думаешь, мы тебя стыдимся? Почему ты не позвонил и не сказал, что приедешь?

Бёрье был сама сердечность.

Он представил Вивиан своего отца и потребовал, чтобы они расцеловались. Он смеялся, чуточку слишком сильно хлопая отца по спине, и все время называл его «дорогой папа». Отец кланялся, не поднимая глаз от земли. А Бёрье все время улыбался — даже тогда, когда поглядывал вокруг, определяя, кого еще неминуемо придется знакомить с отцом.

Подошли родители Вивиан, подошли другие ее родственники, подошли однокорытники Бёрье. Отец жениха оказался вдруг в центре всеобщего внимания — он стоял, пугливо здороваясь с каждым, низко поклонился отцу Вивиан (тот отрекомендовался начальником отдела), представляясь родственникам Вивиан, бормотал свое имя, пожимал чьи-то руки, его хлопали по спине, а он время от времени беспокойно косился на Бёрье, словно прося у сына извинения за происходящее.

Бёрье избегал отцовского взгляда. Ему было все труднее скрывать свое бешенство. Он все крепче и крепче, до боли стискивал руку Вивиан. И чем сердечней звучал его голос, тем больнее стискивал он ее руку.

Теперь Вивиан поняла, почему он не брал ее с собой, когда ездил на родину в Норланд. Перед церковью, в белом кружевном платье и подвенечной фате, с застрявшими в волосах рисинками, Вивиан начала лучше узнавать своего мужа и содрогнулась.

Бёрье это заметил.

— Что случилось, дорогая, что-нибудь не так? — спросил он и, притянув ее к себе, обнял. — С тобой все в порядке?

В его голосе прозвучали злобные нотки. Вивиан впервые услышала их, и ей стало не по себе в его объятиях. Захотелось высвободиться.

— Все в порядке, дорогой, — прошептала она в ответ. — Все хорошо.

Теперь она была уверена: Бёрье стыдится своего отца.

Но особенно напугало ее то, что обращаясь к Бёрье, отец называл его «господин инженер».

Отец именовал сына официальным титулом.

 

12

Мечтая в будущем о квартире с отдельным входом, они пока что въехали в новенькую, с иголочки, квартиру в районе Веллингбю. Все было так, как обещал Бёрье. Из пакетиков «Бло Банд» можно приготовить множество вкусных блюд. Пластик и линолеум легко моются. А на новоселье им подарили пылесос.

На стол со столешницей сливового дерева, который Вивиан получила от родителей в качестве свадебного подарка, поставили в рамочке ту самую свадебную фотографию. Вивиан навсегда возненавидела этот снимок. На нем она почему-то сгорбилась так, что была похожа на поломойку. Это она-то, жена гражданского инженера! Зато Бёрье лучился счастьем и самоуверенностью. Кто бы ни увидел фотографию, все поздравляли Вивиан, что у нее такой интересный муж.

На свадьбу им, кроме всего прочего, подарили кухонный комбайн, два тостера, серебряный половник, старинные хрустальные бокалы, большую кастрюлю, чайный сервиз, транзистор и поваренную книгу. Вивиан очень нравилось быть замужней женщиной.

Правда, со свадебной поездкой ничего не вышло. Бёрье устроился на работу в крупную фирму, где, по его словам, была блестящая возможность продвинуться, но зато приступить к работе надо было немедленно.

— Понимаешь, надо сразу показать, чего ты стоишь, тогда с тобой будут считаться. А заграница никуда не денется. Придет время, мы ее повидаем, — говорил Бёрье в брачную ночь Вивиан, голова которой лежала у него на груди.

А Вивиан говорила, что ей все равно, в какой части света находиться, лишь бы им быть вместе. И Бёрье называл ее своей умницей и трепал по щеке.

Весь следующий год, пока они обживали свой дом, Бёрье неукоснительно следил, чтобы все покупки делались только в дорогих магазинах ЭНКО и «Свенск Тенн».

— Надо соблюдать уровень, — говорил он Вивиан. — К тому же мы все равно платим в рассрочку.

— Тебе виднее, — соглашалась Вивиан.

Однажды вечером Бёрье принес целый пакет английских книг и потребовал, чтобы Вивиан их прочла.

— Неудобно показываться с женой, которая не знает английского, — заявил он.

— Of course not! — отвечала Вивиан и обещала, не откладывая, заняться самоусовершенствованием. Ей так хотелось, чтобы Бёрье гордился ею, как она гордится им.

Они ведь так горячо любили друг друга.

Она любила его, как самая последняя идиотка.

Конечно, она видела, насколько он эгоцентричен, как беззастенчиво гребет под себя, думает только о собственной выгоде.

Как например тогда, когда он подсел к Вивиан, не в силах скрыть свое возбуждение:

— …представляешь, позвонил сам Хюльт! Я, конечно, сказал, что мне надо пару дней подумать, посоветоваться с тобой и все такое, но ясное дело, я соглашусь. Это редкая удача, другой такой не скоро дождешься. Конечно, первое время придется немного бывать в разъездах, но чем-то приходится жертвовать — как по-твоему? И зарплату мне основательно прибавят, а нам это будет, ох, как кстати, принимая во внимание все наши рассрочки. Как это говорится? Любишь кататься, люби и саночки возить. Нет, но ты все-таки представь, звонил сам Хюльт! Черт возьми, этого мужика нельзя не уважать. «Мы давно обратили на тебя внимание». Это его слова. И говорит мне «ты». Представляешь, я с Хюльтом на ты, не дурно, а, как по-твоему? Да ты меня не слушаешь, Вивиан!

— Прости, Бёрье, но — у-у-у! опять начались схватки!

Она тужилась, лицо потемнело, тело напряглось, кулаки сжались.

— Что толку сидеть здесь, если ты даже не слушаешь, — обиженно буркнул Бёрье.

— Дыши! — кричала акушерка. — Не забывай дышать!

Три часа спустя акушерка вышла в зал ожидания и разбудила уснувшего Бёрье.

— Хорошая здоровая девочка! — объявила она.

— Ай-ай-ай! Ну и натерпелись же мы! — крикнул Бёрье, входя в палату, где Вивиан лежала, все еще оглушенная отголосками боли.

— Мы назовем ее Жанет, — бодро объявил Бёрье.

— Я думала, Агнета, в честь мамы, — прошептала Вивиан.

— Нет, надо чтобы звучало более интернационально — вот как Жанет.

— Что ж, и Жанет тоже неплохо, — прошептала Вивиан.

— Вот и ладно, значит будь по-твоему, — решил Бёрье.

Одно из многих странных воспоминаний. Вот и ладно, значит, будь по-твоему.

Жанет появилась на свет всего через два года после их свадьбы. На Рождество самой большой сенсацией стал тогда показ фильма для семейного просмотра — «Доктор Дулитл» с Рексом Гаррисоном. Подумать только, сам Рекс Гаррисон — он ведь играл главную роль в «Моей прекрасной леди»! Как только Вивиан встанет с постели, она пойдет на «Доктора Дулитла». «Звуки музыки» она видела шесть раз. Вивиан обожала мюзиклы.

— «До, ре, ми the three first notes just happen to be»… — напевала она, баюкая Жанет.

— «I could have danced all night», — напевала она, моя посуду после обеда.

Пока ее ровесники захватывали здание Студенческого союза, Вивиан катила детскую коляску от магазина самообслуживания к детскому парку. Они с Бёрье оба считали, что радикалы — это далекие от жизни шизики. Определение нашел, конечно, Бёрье.

Они с Бёрье и маленькой Жанет будут самой счастливой семьей в мире.

— В горе и в радости, пока смерть нас не разлучит, — говорила Вивиан.

— В горе и в радости, пока смерть нас не разлучит, — говорил Бёрье.

— The hills are alive with а sounds of music! — пела Джули Эндрюс.

 

13

Жанет росла, у нее резались зубы, Жанет росла и училась читать.

Детей у Вивиан больше не было. Сама-то она была не против — после рождения Жанет ступни у нее все равно уже расшлепались, но Бёрье возражал. «Будем делать ставку на Жанет», — говорил он.

Он так и выражался: «Будем делать ставку».

И опять в ход пошли презервативы. Облегающие презервативы Мамба, черные презервативы Блек Джек и шершавые — Неккен.

И Вивиан покорилась. Украдкой она читала отчеты Хайт и в отсутствие Бёрье научилась онанировать.

А Бёрье отсутствовал часто. Что поделаешь — приходилось. По служебным делам приходилось ездить на конференции. По служебным делам очень часто приходилось совершать инспекционные поездки.

Вивиан не шарила по его карманам в поисках писем, не спрашивала, что за пятна у него на шее. Он был осью, вокруг которой вращалась ее жизнь. Она слепо верила ему и подчинялась.

Эспаньолка Бёрье превратилась в шкиперскую бородку, и он холил ее так же, как прежде эспаньолку. Его худое бледное тело сделалось жирным и белым, Вивиан этого не заметила. Он начал зачесывать волосы от уха до уха, чтобы скрыть плешь, Вивиан не обратила внимания.

Когда они смотрели телевизионные викторины, Бёрье неизменно знал ответ на все вопросы, а Вивиан восклицала:

— Ой, конечно, ну какая же я дура!

Она признавалась в этом с радостной готовностью. Ставить ее глупость ей на вид нужды не было. Боевым кличем ее жизни неизменно оставалось: «Какая же я дура!»

Когда Жанет пошла в третий класс, они взяли ссуду и купили квартиру с отдельным входом. Выплата долга и процентов — дело нешуточное, Вивиан должна понимать, Бёрье приходится вкалывать еще больше.

Вивиан понимала и, когда в кои-то веки он бывал дома, старалась побаловать его, угощала жареной картошкой и котлетами, поила виски и для него одного берегла свой радостный смех.

Она внимательно прочитывала газеты, следя за развитием мировых событий, чтобы быть интересной собеседницей, если Бёрье вдруг придет в голову обсудить с ней какой-нибудь политический вопрос. Чтобы развлечь его, запоминала всякие забавные истории и анекдоты, которые вычитывала в журнале «Де Беста». Если ее одолевала усталость, она не подавала виду; если ей нездоровилось, держалась как ни в чем не бывало, чтобы его не раздражать.

Если не обременять его своими проблемами, он никогда ее не разлюбит — такова была ее немудреная стратегия.

Когда он в кои-то веки бывает дома, говорил обычно Бёрье, он имеет право расслабиться и вкушать покой у домашнего очага — Вивиан была с ним совершенно согласна.

Она и впрямь могла бы сказать, что когда он в кои-то веки бывает дома, она делает ставку на него.

Если они куда-то отправлялись вдвоем, это она должна была найти кого-то, кто присмотрел бы за Жанет; если Жанет заболевала, это она должна была сидеть у постели дочери; если у Бёрье было подходящее настроение, она, конечно, должна была с готовностью идти навстречу его желаниям именно в эту минуту.

Все это разумелось само собой. Если Бёрье был не в духе, виновата была она, если не в духе была она, вина все равно лежала на ней. Раз уж он так вкалывает для их общего счастья, говорил Бёрье, неужто он не вправе требовать, чтобы она хотя бы постаралась быть приятным дополнением к интерьеру. И в этом, как и во всем прочем, он, безусловно, был совершенно прав.

— Ой, конечно, ну какая же я дура! — восклицала Вивиан, обещая взять себя в руки, вносить свою лепту, разбиваться в лепешку, вертеться волчком, а не дуться и не сидеть с кислой миной.

И она была приятным дополнением к интерьеру в гостиной, в кухне, в спальне и в детской, и она была приятным дополнением к интерьеру по утрам и по вечерам, и черт те где и когда.

И все ради Бёрье.

 

14

В постели она тесно прижималась к нему.

— Я знаю, когда-нибудь все это кончится, любимый мой карапузик, — шептала она, осыпая его робкими, влажными поцелуями. — Я так боюсь. Ты или умрешь, или меня бросишь. Я знаю, но все равно, ты не должен, не должен. Это очень гадко с твоей стороны, а впрочем, что ты можешь поделать? Бедняжка ты мой! Даже когда ты улыбаешься, я сознаю, что ты можешь умереть.

— Что за чушь! — шептал в ответ Бёрье, подтягивая к себе одеяло. — С чего ты придумываешь всякий вздор?

— Ну как же, — возражала Вивиан. — У тебя ведь повышенное давление.

— Со мной все в порядке.

— Знаю, знаю, я просто старая дура. Чмок, чмок, любимый мой карапузик, я такая глупая, я знаю. Не сердись на меня, прости меня, прости, прости, прости.

И она снова покрывала его лицо поцелуями.

— Ладно, спокойной ночи, — бурчал Бёрье, стараясь уснуть на другом боку.

— Так или иначе все это кончится, потому что я всегда умудряюсь все делать невпопад.

— Да нет же.

— Или я доведу тебя до ручки своей болтовней и взбалмошным характером.

— Да нет же, с чего ты взяла. Может все-таки попробуем уснуть? Мне завтра рано вставать.

— Я знаю, я могу довести человека до ручки. Но если даже я нас доконаю, ты должен знать, это не по злой воле, а просто у меня такой характер.

Она наклонялась над ним.

— Интересно, правда?

И набрав воздуха в легкие, опять откидывалась на подушку:

— И грустно.

Бёрье вздыхал. Она хватала его за руку.

— Ты по-прежнему считаешь меня интересной?

— Да, да.

— Ты не считаешь, что я стала уродиной?

— Вивиан, дорогая.

Поудобнее устроившись в постели, она обвивала Бёрье руками и ногами и продолжала:

— Я надеюсь, ты бросишь меня еще не скоро. Ведь тогда мне придется начать все сначала, понимаешь? И продолжать…

Она стискивала его в объятьях. Крепко-крепко.

— Но разве я смогу, карапузик? Разве смогу?

Бёрье что-то хмыкал в ответ. Ему только-только удалось задремать.

— Ты ведь не сможешь меня бросить, правда ведь, не сможешь? Ой, прости, тебе хочется спать. Я такая дура. Но это все потому, что я тебя очень люблю. А ты меня любишь, любишь? Ладно, не отвечай. Просто я такая дура.

Она уже научилась в подобных случаях бояться злости, которая вдруг прорывалась в его голосе, и старалась не выводить его из себя. Она не требовала ответа и давала ему уснуть.

А сама до рассвета лежала без сна.

 

15

В остальном жизнь Вивиан состояла из скучноватых воскресений, когда никто не отвечал на ее телефонные звонки, потому что все, кроме нее, отправлялись на прогулку за город.

По праздникам Бёрье чаще всего уезжал и возвращался только к вечеру, а Жанет обыкновенно запиралась у себя в комнате, чтобы без помех уплетать сласти и читать свои любимые комиксы.

Вивиан шла на кухню, где купленное к воскресенью мясо все еще оттаивало на кухонном столе. Полиэтиленовый пакет был влажным и липким от крови.

Когда Бёрье вернется домой, они пообедают втроем.

Если только Бёрье уже не пообедал где-нибудь в другом месте.

Если только Бёрье вообще вернется домой.

Тогда они пообедают втроем и проведут чудесное воскресенье. Самый расчудесный воскресный вечер.

К холодильнику магнитами в форме морковок было прикреплено расписание школьных уроков Жанет. Морская свинка по прозвищу Неуклюжка спала в беличьем колесе. Свинке никогда не приходило в голову вертеться в колесе. Если Вивиан брала свинку на руки, чтобы приласкать, та пускала струю ей на платье.

Вся жизнь Вивиан была похожа на эти пыльные воскресные дни, похожа на старую мутную речушку, в которой не видно дна.

Вивиан включает радио, Вивиан выключает радио, Вивиан включает телевизор, Вивиан выключает телевизор. Бесконечные спортивные программы, передачи для иммигрантов, передачи на общественные темы и их повторы.

В хорошую погоду Вивиан протирала окна.

— Заждались мы солнышка! — говорила она, протирая их.

— Еще бы, дорогая, — отвечала она самой себе. — Так светло сразу стало. Каждая пылинка видна.

Год шел за годом, и выплачивались проценты, и в подвале оборудовали сауну, и показали фильм о графине Жюли и ее лакее, и Ингемар Стенмарк выигрывал один кубок за другим, и Бёрье обзавелся очками, а Вивиан третью часть своей жизни — если не больше — спала.

 

16

Она стояла в ванной, рассматривая в зеркале свое голое тело. Жанет сидела в кухне с закадычной подружкой Силлой. Девочки спрашивали друг у друга заданные на дом английские слова.

Вивиан вдруг увидела, что с ее телом что-то случилось. Как она не заметила этого раньше?

— Ворота?

— Gate.

— Глупый?

— Silly…

Собственно говоря, перемена не была осязаемой, как мозоль или морщина, нет, наверняка она произошла уже много месяцев назад, а Вивиан не обратила внимания, хотя привыкла критически оглядывать себя, натираясь кремом после ванны. Но теперь она наконец увидела.

— Тротуар?

— Sidewalk.

— Нет, здесь написано pavement.

— Не знаю, когда мы были в Америке, все говорили…

Вивиан плотнее закрыла дверь в ванную и снова стала внимательно себя изучать. Перемена коснулась всего тела сразу. Его словно подменили. Вивиан с удивлением обнаружила перед собой не девушку, а рыхлую женщину, чьей ближайшей круглой датой будет сорок.

Жанет постучала в дверь ванной.

— Мам, а мам, у нас кончилось мороженое.

— Что делать, детка, посмотри в холодильнике.

Скоро у Жанет начнется переходный возраст, появятся груди, волосы на лобке, придут месячные.

Через восемь лет я могу стать бабушкой, подумала Вивиан и содрогнулась. Эта перспектива как бы довершала ее превращение в оборотня.

Вивиан попыталась не поддаться страху. Они с Бёрье стареют одновременно. Так и должно быть, убеждала она себя.

— Мам, я смотрела в холодильнике, нет там никакого мороженого! — с упреком кричала Жанет через дверь ванной.

Тем лучше, подумала Вивиан. Мы его вообще больше покупать не будем. Никаких пирожных, чипсов и уж тем более никаких конфет.

— Мы же через час будем обедать! — крикнула она дочери, которая удалилась, злобно пнув дверь ногой.

Но они ведь все равно счастливая семья.

А что, разве не счастливая? Они приобрели квартиру с отдельным входом. У них есть старая деревянная лодка, которую они каждую весну шлифуют и приводят в порядок. У них цветной телевизор и восточный ковер. Жанет учится уже в средней школе и требует, чтобы ей разрешали по вечерам ездить в центр города одной. Вивиан пообещала дочери двести крон, если та не начнет курить. Жанет деньги взяла и купила на них сигареты.

Скоро Жанет станет взрослой. Вивиан никогда не представляла себе, что время может мчаться так быстро.

У Бёрье по-прежнему были благодатные руки. Стоило ему прикоснуться к Вивиан, ее обдавало жаром, рядом с ним она вообще никогда не мерзла. У него были благодатные руки, и вообще они счастливая семья.

А что, разве не счастливая?

На всякий случай Вивиан на другой день купила себе спортивный костюм и стала бегать трусцой.

Она словно заклинала судьбу. В лесу над беговой дорожкой тянулась цепочка электрических лампочек, хрупкая низка бусинок — защита от грозной непроглядной тьмы.

Но если лампочки погаснут…

 

17

И это случилось.

Однажды удивительно светлым майским вечером Бёрье явился домой и движением руки смел с подоконника все горшки с цветами.

— С меня хватит! — заорал он.

— Я больше не могу! — орал он.

— Я хочу быть счастливым! — орал он.

И ушел.

Бёрье бросил ее ради другой, бросил, предоставив таскаться из грязной кухни в неубранную спальню, от постели к туалету или к холодильнику и держаться подальше от окон, чтобы соседи не увидели ее краха.

Она была далеким от жизни шизиком. И он отнял у нее все. Все принадлежало ему, а не ей.

Он дал ей свое имя. Она ему — свою жизнь.

Бёрье бросил ее, когда расцвела сирень, обволакивающая ночи своим одурящим ароматом.

Все были счастливы, птицы пели. Природа, казалось, не знает удержу и хлещет через край.

Когда Бёрье ушел, жизнь ликовала. Вивиан знает это. Ее не поддержал никто. Ведь он всегда был прав, а Вивиан оставалось одно — жить за закрытыми жалюзи.

Потому что ей уйти было некуда.

Она перестала спать. Каждую ночь читала она вечернюю молитву, каждую ночь молила Бога ниспослать ей сон, но Бог взирал на нее с гадливым презрением, предоставляя ей таскаться по комнатам без сна, завернувшись в одеяло.

Вивиан заваривала чай, варила кашу, и, стараясь держаться подальше от окон и сидеть тихо как мышь, чтобы не разбудить Жанет, ждала рассвета.

Сна ни в одном глазу, белки в красноватых прожилках. Она не понимала, что произошло. Она понимала только, что Бёрье больше не придет домой и она обречена одиноко сидеть без сна за закрытыми жалюзи.

Никто не поддержал ее, когда ночные часы тянулись слишком долго.

 

18

Как свыкнуться с тем, во что невозможно поверить, с тем, что все рухнуло раз и навсегда? Как с этим освоиться? Если тебе еще не время умирать, надо продолжать жить.

Двадцать, тридцать, сорок лет.

В каждых сутках по-прежнему двадцать четыре часа, по-прежнему приходится есть, спать, платить за квартиру, отвечать на телефонные звонки, украшать рождественскую елку.

И ты так и делаешь: механически исполняешь привычные обязанности, кропаешь рождественские стишки, читаешь вечернюю газету, вытираешь кухонный стол. Каждый день, по многу раз в день, приходится вытирать кухонный стол и вынимать из шкафа посуду.

И однако все рухнуло, и как бы ты ни старалась безупречно делать ежедневные дела, прежним ничто уже не станет.

Вивиан дошла до того, что после каждой еды сразу же мыла и вытирала посуду, словно от одного этого Бёрье мог в любую минуту открыть дверь. Как будто он только-только вернулся с работы.

Как будто ничего не случилось.

Самая страшная вина Бёрье состояла в том, что ни один клей на свете не мог заново склеить мир Вивиан.

Что делать человеку, выбитому из привычной колеи? Что ему делать с монограммой на простынях, как отмечать день свадьбы, что делать с мебелью, когда квартира с отдельным входом назначена к принудительной продаже и надо устраивать жизнь заново в маленькой квартире?

С кем вдвоем ждать наступления старости?

Где та свалка, куда ночью можно тайком снести свои мечты?

Может, Вивиан судила себя слишком строго, но она считала себя виноватой, виноватой перед своими мечтами, и она любила Бёрье. Она не могла понять, как у него хватило духу причинить ей такое зло.

Больше всего ее унижало то, что как бы скверно он ни обращался с ней, она никогда не переставала его любить.

Бёрье этого так и не узнал, но все эти годы она пыталась не сдавать позиций, поддерживая то, чего больше не было, в чем больше уже не нуждались.

— Разводиться нельзя! — упрямо твердила она.

— По нашему жестокосердию можно, — отвечал ей Бёрье через адвоката.

Когда она наконец поняла, что назад пути нет, она кулаком разбила одно из окон своей квартиры, чтобы сделать себе больно — и понять до конца.

«Do re mi — the three first notes just happen to be…»

И все же она не понимала.

Это не могло случиться, но случилось, по его жестокосердию это оказалось возможным.

Бёрье бросил ее, как бы оборвав что-то посредине, не дав ей возможности устраивать сцены, ругаться, кричать или выплакаться. Он казнил ее как профессиональный палач.

Она сделалась маленьким твердым камнем, она упорствовала; дни, ночи, годы напролет она составляла длинные списки своих требований и прав, списки того, что принадлежит ему, а что ей.

Судебный процесс он выиграл полностью, отняв у нее все, даже то, что она принесла с собой из родительского дома, то, что они письменно поручились никогда не отнимать друг у друга.

Но их подписи не были заверены нотариусом, и Бёрье отказался признать свою. А ей сказал: «Верно, верно, я подписывал, но для суда этого мало, а порядочность нам иногда не по карману».

Так и осталась Вивиан при списках того, что принадлежит ему, а что ей.

На них не взглянул даже судебный исполнитель, составлявший опись. Все ее наследство, самые дорогие ей с детства вещи забрал Бёрье. Его новая жена будет пользоваться столовым серебром из родительского дома Вивиан, раскладывать его на столешнице сливового дерева.

Бёрье отказался дать отчет в своих заработках. Как у Вивиан хватило наглости даже обращаться к нему с подобным требованием! Он тянул, изворачивался, лгал, и его усердно поддерживал адвокат, господин Сёдермарк, который не погнушался увязаться за Вивиан на улице, уговаривая ее взять свой иск назад.

Уклониться от уплаты алиментов на содержание Жанет Бёрье все-таки не мог, но свел их к минимуму.

Дело кончилось принудительным разделом имущества. Подписать бумагу Вивиан отказалась.

Она так и не сдалась. Судорога ее так и не отпустила.

Их общие друзья, с которыми она так любила общаться и которым так доверяла, оказались его друзьями, а не ее. Они больше не давали о себе знать.

Вивиан жила жизнью Бёрье. И потому потеряла все.

 

19

И вот она стала госпожой Бьёрк.

В постели господина Бьёрка она наконец смогла уснуть. Господин Бьёрк пекся о том, чтобы у нее все было. Господин Бьёрк относился к Жанет как к родной дочери. Господин Бьёрк был во всех отношениях хорошим человеком.

Госпожа Бьёрк помнит, как он в первый раз пригласил ее к себе в дом на обед. Господин Бьёрк вдовел уже несколько лет, а после ее развода с Бёрье прошло целых два года. Оба нуждались в утешении. Наверно, потому все так и вышло!

Наверно.

До чего же она боялась, что не сумеет вести себя как положено. Вдруг она не сумеет изящно есть, непринужденно беседовать, вдруг в минуту безрассудного упрямства почешет себе спину вилкой.

Бьёрки были люди изысканные. Они жили в Почти-Юрхольме, («На Юрхольме, дружочек, мы же не какие-нибудь кроты!»). Если она не хочет показаться им неловкой деревенской бабой, на счет которой они потом будут потешаться во время своих coctails-parties , надо помнить, что нельзя размахивать руками и распускать язык. Но как быть, если тебе не дано врожденной уверенности в себе, если ты не знаешь, что можно сказать, а что нет, и у тебя не найдется даже подходящего выходного платья? Вивиан решила, что будет просто-напросто подражать другим гостям. Будет все делать, как они.

Весь вечер Вивиан улыбалась мягкой, благовоспитанной улыбкой, прилагая все усилия, чтобы бесшумно опускать на скатерть нож и вилку, не накладывать слишком много на тарелку, не откусывать слишком большие куски, не ковырять пальцем в зубах, говорить вполголоса, не хохотать во все горло, а откашливаясь, прикрывать рот рукой, проявлять ко всему интерес, однако при этом ничем не восторгаться, оттопыривать мизинцы так, чтобы было заметно, но не слишком.

Возле каждой тарелки стояла еще маленькая тарелочка. Вивиан решила, что она предназначена для кожуры от картофеля в мундире. Вообще ее удивило, что в Почти-Юрхольме подают картофель в мундире, но она виду не подала и, очищая свою картофелину, продолжала вести светскую беседу о «Маленьких историях» Яльмара Сёдерберга и молила Бога, чтобы картофелина не развалилась у нее в руках. Кожуру она аккуратно сложила на тарелочку, вовремя вспомнив, что обтирать нож салфеткой нельзя.

Но тут Вивиан увидела, что все остальные гости накладывают на тарелочку салат. Она с испугом уставилась на свою картофельную кожуру. Не прерывая беседы, не переставая улыбаться, даже не переведя дыхания, она поверх картофельных очисток молниеносно положила себе на тарелочку салат и потом съела его вместе с очистками.

При этом она ни на минуту не переставала улыбаться, даже тогда, когда молила Бога сделать так, чтобы Бьёрки сочли ее очаровательно эксцентричной.

Подали фаршированного барашка.

— О какая прелесть! Вы должны дать мне рецепт! — воскликнула Вивиан, даже не отведав блюда.

Разговор зашел о музее-усадьбе Карла Миллеса, в котором Вивиан никогда не бывала.

— Сколько лет я там не была! Подумать только, я уже почти забыла, где он находится!

Все сошло хорошо, и Вивиан уже решила, что ее сотрапезники позабыли происшествие с картофельной кожурой, когда вдруг посреди очередного вранья на ее зубах хрустнуло что-то большое и твердое.

Лицо Вивиан застыло, она замолчала, пощупала языком. Да нет, конечно, она понимала, что благовоспитанный человек не должен шарить языком во рту, но что было делать — у нее во рту оказался кусок кости, такой большой, что мог бы составить счастье любой дворняги.

«Отче наш! Иже еси на небеси! Да минует меня чаша сия!» — безмолвно молила Вивиан, зная, что всевидящий Господь жестоко карает врунишек.

Как сплюнуть, оставаясь благовоспитанной? Надо ли прикрыть рот салфеткой, издав при этом изящное: «Фуу!» Или воскликнуть: «Хоп!», и как ни в чем ни бывало продолжать беседу? Нет, лучше ей умереть, чем выплюнуть пищу за обедом в Почти-Юрхольме («На Юрхольме, дружочек, мы же не какие-нибудь кроты!») О каких вообще костях здесь может идти речь? Их нет! Утверждать, что тебе в рот попал кусок кости, значит нанести этому дому прямое оскорбление.

— Душенька, все ли в порядке? — спросил господин Бьёрк, почувствовав, что с Вивиан что-то неладно.

— О да! Все так вкусно! — выдавила из себя Вивиан, приоткрыв краешек рта. — Я должна взять рецепт этого дивного блюда.

При этих словах ей удалось даже улыбнуться, хотя кость все росла, заполняя полость рта, а смертная тоска увлажнила лоб Вивиан каплями пота.

Вивиан постаралась собрать во рту слюну, как можно больше слюны. Несколько секунд она только кивала, когда к ней обращались, целиком поглощенная костью и тем, чтобы делать вид, будто все идет как положено.

Потом подумала: «В конце концов больница Дандерюд здесь неподалеку», — и когда кость и слюна уже целиком заполнили ее рот, Вивиан зажмурилась и с разбегу глотнула.

Испуганно рыгнув, кость проскользнула в желудок.

Бледная Вивиан снова могла слабым голосом поддержать беседу о музее-усадьбе Карла Миллеса и «Маленьких историях» Яльмара Сёдерберга.

И вот теперь она сама семь лет просидела хозяйкой под хрустальной люстрой. Она прочла Яльмара Сёдерберга, не один раз побывала в музее-усадьбе Карла Миллеса и научилась делать фаршированного барашка.

Почему же она в таком случае уходит? Должна же у нее быть хоть одна веская причина, чтобы вот так бросить все, что было ей до сих пор жизненно необходимо?

В жизни господина Бьёрка все имело веские причины. Господин Бьёрк так добр. Если госпожа Бьёрк забудет, как надо себя вести, он напомнит ей об этом. Если она вдруг впадет в депрессию — а на нее находят иногда такие маленькие приступы депрессии — он всегда поинтересуется, в чем причина. Неблагодарная госпожа Бьёрк истерически кричит: «Я не знаю, почему у меня депрессия, но я не хочу, чтобы мою депрессию разбирали по косточкам и признавали резонной!»

Тогда господин Бьёрк добродушно отвечает, что он просто пытается понять. И госпожа Бьёрк сдается и начинает перечислять одну причину за другой, но причины должны быть вескими, и господин Бьёрк разбирает их по косточкам, разбивает в прах и отказывается признать таковыми.

Господин Бьёрк так добр. Каждый свой выговор он начинает со слова: «Дорогая!». Но под конец — нет, господин Бьёрк на редкость терпелив, но под конец госпожа Бьёрк понимает, что все эти ее депрессии вызваны просто тем, что она на редкость дурной человек.

— Да нет же, нет, — добродушно возражает господин Бьёрк. — Просто у тебя слишком много свободного времени, вот ты и воображаешь всякие глупости. Ты должна найти себе хобби.

И он предлагает одно за другим: бадминтон, любительский театр, бридж, филателия, и госпожа Бьёрк не разбирает его доводы по косточкам, не разбивает их в прах, она соглашается на бадминтон. Если она начнет хотя бы раз в неделю играть в бадминтон, с депрессиями будет покончено.

Конечно, при условии, что с ней будет играть господин Бьёрк.

— В своем ли ты уме? Где мне взять на это время?

Даже у доброты господина Бьёрка есть предел.

Госпожа Бьёрк не хороший человек. Мало того, она на редкость дурной человек. У нее нет ни одной веской причины уйти от господина Бьёрка. Во всяком случае такой причины, на какую она может сослаться, кроме той, что вся ее жизнь, какой она стала, кажется ей ошибкой, она стала ошибкой и была ошибкой по крайней мере последние девять лет, а впрочем, наверняка еще дольше.

И вдобавок идет дождь.

 

20

Госпожа Бьёрк принадлежит к числу людей, которые обдумывают, в каком месте на платформе метро встать и в каком вагоне ехать. Хорошо бы оказаться как можно ближе к нужному выходу. И она прикидывает, где север, где юг, что у нее справа, что слева.

Госпожа Бьёрк объясняет это желанием сэкономить время и не делать лишних шагов, но на самом деле выигрыш во времени никакого значения не имеет, главное уберечь себя от мелких огорчений; от такого вот огорчения она не может отделаться, если не определит правильного места на платформе (она способна загрызть себя, увидев, что ошиблась).

Крупные горести госпожу Бьёрк не угнетают. В них можно признаться, от них отмахнуться. Смерть или другой несчастный случай — это конкретные катастрофы, а потому их можно как-то одолеть.

Иное дело огорчения мелкие, к примеру, когда наутро после вечеринки тебя гложет ощущение, что ты слишком много болтала и рассказала людям то, что следовало держать при себе, или когда тебе надо было прибраться, купить продукты и приготовить обед, а ты не управилась, но уважительную причину подыскать не можешь.

Куда ей девать свой огромный чемодан — вот одно из таких мелких огорчений. Куда девать самую себя — второе. Ну, а если в ожидании предстоящей поездки придется целый день проторчать в городе — такого огорчения госпоже Бьёрк просто не пережить.

Часы ожидания она убивает в кафе.

Трижды попросив подлить ей кофе, она не решается заговорить о четвертой бесплатной добавке и потому сидит с пустой липкой чашкой, делая вид, будто отхлебывает из нее каждый раз, когда к столику приближается официантка.

Чемодан госпожа Бьёрк затолкала под столик. Ноги поставила на чемодан. Правая затекла, мочевой пузырь вот-вот лопнет.

Госпожа Бьёрк уже тоскует по своей постели, по своей кухне, по знакомым запахам, по жизни, к которой она привыкла и которая требует от нее одного — быть приятным дополнением к интерьеру.

Злясь на самое себя, она закуривает еще одну сигарету. К черту все, что можно не доводить до конца. Госпожа Бьёрк еще упорствует, хотя хватка ее ослабла. В кармане у нее ключ от виллы в Энебюберге. Какая задняя мысль помешала ей положить его рядом с прощальным письмом?

За столиком кафе госпожа Бьёрк вдруг отчетливо осознает, что она наивная дурочка и нечего воображать о себе слишком много, ее попытка сбежать непродуманна, несерьезна и глупа, и лучше синица в руках, чем журавль в небе, и нельзя рисковать всем, что построено с таким трудом, ради того, чтобы поесть мороженого на Испанской лестнице.

И она отвечает самой себе, что это чистая правда, а она об этом не подумала, но выходит, все так и есть, и вообще — ой, какая же я дура!

Если уж Сатана обречен искушать людей, пусть связывается с твердокаменными вроде Иисуса, а не с такими слабаками, как она.

Если уж Сатане положено искушать, пусть пробует свое искусство на тех, кто без колебания говорит: «Изыди, Сатана!» или «Не искушайте Господа Бога Вашего», а не «Собственно-я-бы-не-должна-хотя-не-знаю-может-все-же-отчасти-ладно-пусть-я-согласна!»

В восемь часов госпожа Бьёрк говорит восставшему ангелу:

— Мне очень жаль, но мне это не под силу. Я очень хотела, но, к сожалению, не решаюсь. Не гляди на меня так. Пусть лучше все останется, как было. И не смейся надо мной. Я ведь все же сделала попытку — а что, разве не сделала?

В восемь часов она сдается и, волоча свой тяжелый чемодан, пускается в обратный путь, домой.

 

21

Когда она сходит с автобуса в Энебюберге, уже совсем стемнело. Районное уличное управление из экономии зажигает фонари через один. Эти одинокие фонари служат маяком и местом привала госпоже Бьёрк, волокущей тяжелый чемодан мимо мормонской церкви, мимо дома для престарелых и сада, сплошь заросшего папоротником.

Вдали слышится знакомый сигнал машины, с которой продают хозяйственную утварь. Каждый раз, когда госпожа Бьёрк слышит этот сигнал, ее охватывает нетерпение, словно ей надо куда-то торопиться. Каждый раз, когда она его слышит, у нее возникает ощущение, будто она что-то упускает.

Что-то важное. С привкусом карамели.

Все это чертовски обидно. Мечта о счастье каждый раз разбивается вдребезги. Госпожа Бьёрк убедилась бы в этом уже нынешним вечером, если бы стойко держалась за свое решение.

Человек, выпущенный в космос без защитного скафандра, проживет всего минуту. За эту минуту один его бок изжарится, другой обледенеет, а на исходе минуты у него закипит кровь.

Мертвое тело долгие годы будет вращаться вокруг земли, пока вращательное движение не иссякнет, и тогда тело начнет падать и, достигнув верхних слоев атмосферы, загорится. А с земли будет казаться, что это вспыхнула и погасла падучая звезда.

И может, у кого-то из обитателей земли исполнится желание.

Вот госпожа Бьёрк уже видит дом, в котором живет. Теперь он ей кажется меньше, чем раньше. В привычную жизнь ее возвращает мысль о том, что надо бы прикупить гравия на дорожку, гравия на ней маловато, а если на гравиевой дорожке не хватает гравия, к чему вообще такая дорожка?

Нашаривая ключ в сумочке, госпожа Бьёрк разглядывает керамическую табличку с именами владельцев виллы — табличку она сделала собственными руками на курсах при районном клубе. Она воображала, что у нее способности к керамике. Куда там! Ее хватило только на то, чтобы формовать из глины таблички, да вырезать на них буквы.

Курам на смех.

 

22

Как объяснить господину Бьёрку письмо, оставленное на кухонном столе? Наверно он ее высмеет. Теперь у него, гада, в руках козырь. Вот она, беглянка, вернулась с поджатым хвостом после восьмичасовых скитаний.

Уж лучше бы он разозлился, а то ведь только поглядит на нее, снисходительно усмехнувшись, и начнет читать мораль об ответственности и о том, что жизнь — дело нешуточное.

Даже вывести его из себя она не может, Обитатель Почти-Юрхольма никогда не теряет самообладания.

Госпожа Бьёрк бесшумно открывает входную дверь, бесшумно ставит чемодан на пол в прихожей.

Она осторожно произносит: «Привет!» Из гостиной раздается хмыканье. Ее супруг и молодой господин Бьёрк сидят и смотрят видео. Госпожа Бьёрк, не снимая пальто, останавливается на пороге.

— Ты, наверно, удивлен…

— Сожалею, что не пришел домой к обеду, — перебивает ее господин Бьёрк, не отрывая глаз от экрана. — Я пытался дозвониться, но ты не слышала звонка, наверно, спустилась в прачечную или вышла куда-нибудь.

— Я все объясню, письмо на кухонном столе…

— Нет, тебе писем не было, а теперь помолчи, фильм очень интересный.

И господин Бьёрк отмахивается от нее, как от надоедливой собачонки.

«Немецкий шпион по прозвищу Игла — его играет Доналд Сазерленд — раздобыл информацию, которая, попади она в руки Гитлера, может решить исход войны. Спасаясь от полиции, шпион потерпел кораблекрушение и выброшен на шотландский остров, почти недоступный для кораблей, что явствует из его названия — Остров Бурь. Немца выхаживает несчастная, но храбрая Люси, которая живет на острове с сыном и мужем, инвалидом Дэвидом. Дэвид уже четыре года отказывает Люси в своей нежности, немудрено, что она влюбляется в потерпевшего крушение, который выдает себя за английского писателя. Откуда ей знать, что человек, ставший ее любовником, хладнокровный убийца, психопат, излюбленное оружие которого — нож».

Госпожа Бьёрк выходит в кухню. Ее письмо по-прежнему прислонено к рулону туалетной бумаги. Конверт не вскрыт. Господин Бьёрк не видел ее письма, не читал его. Госпожа Бьёрк не знает, смеяться ей или плакать.

«Игла должен установить связь с немецкой подводной лодкой, которая вывезет его с острова. На острове радиопередатчик есть только у смотрителя маяка, к тому же единственного соседа Люси, пьяницы Тома. Дэвид обнаруживает, что Игла — шпион. Поэтому, явившись к смотрителю маяка, Игла убивает Дэвида, а пьяного смотрителя, который спит на маяке, сталкивает с уступа на острые скалы, торчащие из пенящейся воды».

Господин Бьёрк не видел ее письма. Стало быть, он ни о чем не подозревает, а стало быть, ничего не произошло. Нелепый план, так и не приведенный в исполнение.

Запихнув письмо в карман, госпожа Бьёрк выходит в гостиную и садится смотреть фильм с мужем и пасынком.

«Игла говорит своей любовнице, что Дэвид пьян и просил зайти за ним позднее. Люси с Иглой ночь напролет занимаются любовью. Если бы Люси знала!»

— Объясни, что было раньше.

— Поздно уже, фильм скоро кончится, — отвечает молодой господин Бьёрк.

— Сиди тихо и не мешай, — говорит господин Бьёрк.

«На другой день у кромки воды Люси находит тело мужа. Она в отчаянии зовет на помощь, но никто не слышит. Когда она приходит домой, коварный любовник говорит ей, что только что был у Дэвида, тот передает ей привет и просит зайти за ним позднее. Тогда Люси понимает, что ее мужа убил Игла».

— Но ведь муж уже умер! — протестует госпожа Бьёрк.

— В том-то и дело! — стонет молодой господин Бьёрк. — Доналд Сазерленд подлец.

— Доналд Сазерленд подлец? — удивленно восклицает госпожа Бьёрк. — Я думала, он всегда играет только героев.

— Замолчи наконец! — рычит господин Бьёрк. — Нельзя приходить к концу фильма и пытаться разобраться что к чему.

Госпожа Бьёрк встает. Отец с сыном даже не заметили, что она вышла из гостиной.

«Чтобы не оказаться следующей жертвой убийцы, Люси еще одну ночь делит с ним постель, но при первой же возможности бежит вместе с сыном».

Бесшумно берет госпожа Бьёрк из прихожей свой чемодан. Бесшумно закрывает за собой дверь. Нет, на гравиевой дорожке гравия слишком много. Она готова поклясться, что они слышат ее шаги.

«Во время бегства машина беглецов увязает в глине. Люси знает, что Игла гонится за ней».

Во второй раз тащит госпожа Бьёрк к остановке автобуса свой тяжелый чемодан. На сей раз она торопится, моля Бога, чтобы автобус пришел побыстрее.

«Люси спешит к смотрителю маяка, но к своему ужасу находит его мертвым, он плавает в крови, зарезанный ножом. Люси в отчаянии просит помощи по радио, а тем временем Игла приближается к маяку».

Вивиан! — окликает господин Бьёрк. — Куда ты ушла?

— Да ну, наверно, уже спать легла, — отмахивается от него сын. — Давай досмотрим фильм.

— Само собой. Хочешь, сделаю громче?

Фильм заканчивается, Люси, исполнив долг британской супруги и матери, убивает шпиона топором, из пистолета и из ружья, и тут господин Бьёрк вдруг вспоминает, что с последнего раза прошло уже три дня, и кивнув сыну, снова зовет Вивиан.

Но госпожа Бьёрк уже сидит в автобусе и сердце молотом стучит в ее груди.

В руке она крепко сжимает скомканный билет на самолет в Рим.

 

1

Куда ни глянь, торопящиеся люди.

Элегантные итальянцы, бедные итальянцы, немцы, приехавшие поездом, по билету со скидкой, японцы, то и дело щелкающие фотоаппаратом.

На углу улицы мальчишки продают жареные каштаны. Пахнет разогретой грязью и выхлопными газами, немилосердно палит солнце.

Но выйдя из метро, госпожа Бьёрк первым делом замечает молодых людей, сидящих в ряд на возвышении, по форме напоминающем бутылку из-под кока-колы. Кто-то наигрывает на гитаре, кто-то продает всякую всячину, но большинство просто тусуются, словно возле гигантской колбасной палатки фирмы Сибилла.

Госпожа Бьёрк понимает, что это и есть Испанская лестница. Сердце ее начинает учащенно биться. Только бы не ударить в грязь лицом. Она ведь и сама скоро усядется на этой лестнице, будет есть мороженое, презирать обывателей и выдавать себя за молоденькую.

Но сначала ей надо найти свой пансионат и оставить там тяжелый чемодан. Она и не подозревала, что пансионат находится поблизости от Испанской лестницы. И везет же ей.

Впрочем, чего удивляться — станция метро ведь так и называется Пьяцца ди Спанья. Спанья наверняка означает — Испания, думает госпожа Бьёрк. Вива Эспанья. Бог на моей стороне, он всегда приходит на помощь тем, кто не плошает сам.

В ней крепнет уверенность. Не каждый вот так запросто найдет Испанскую лестницу. Довольная собой, она вынимает карту города и пытается найти на ней свой пансионат.

«Erdarelli, via due Macelli 28, 3E Centre» — написала на карте девушка из бюро на аэродроме, где бронируют номера в гостиницах.

Госпожа Бьёрк вертит карту так и этак и наконец решает, что Виа дуэ Мачелли находится по ту сторону площади. Приходится тащить тяжелый чемодан через всю площадь на улицу, которую она принимает за Виа дуэ Мачелли, но оказывается, это совсем не та улица, и госпожа Бьёрк снова вертит карту и так и этак и в конце концов восклицает:

— Ну, конечно, какая же я дура!

Но никто не понимает ее слов, и с тяжелым чемоданом в руке она снова тащится через площадь мимо молодежи на Испанской лестнице. Она только что не машет им рукой: «Эй! Вот я и опять здесь, мне просто хотелось поглядеть, что вы на это скажете».

Но и по другую сторону площади нужной улицы нет. «Что за город, — думает она, — улицы бегут вдоль и поперек, как Бог на душу положит. Значит все-таки Виа дуэ Мачелли должна находиться там, где я уже была. Теперь все эти хиппи будут надо мной потешаться».

Краснея от смущения, она снова тащит свой тяжелый чемодан через площадь.

«Смех и грех! — думает госпожа Бьёрк. — Опозорилась на веки вечные!»

Она вспотела, чемодан тяжелый, а плащ слишком теплый. Теперь она оказалась на нужной улице, но номера не сходятся. Где номер 28? Где пансионат с дурацким названием Эрдарелли? Не пансионат, а сорт каких-нибудь паршивых спагетти. Но должно же быть у этой улицы продолжение. И наверно, оно по ту сторону площади, хотя она уже побывала там и убедилась, что улицы с названием Мачелли там нет.

Госпожа Бьёрк в четвертый раз тащит, волочит, подталкивает неуклюжий, все более ненавистный ей чемодан мимо молодых людей на Испанской лестнице, она так растеряна и унижена, что чуть не плачет. Она ведь бывалая путешественница — разве нет?

Почему никто не спешит ей на помощь? Чего они там расселись и пялятся на нее?

Неужели в этой стране нет привычки помогать женщине, если она в затруднении?

Госпожа Бьёрк пытается привлечь внимание прохожих словами «Senta, signor, dove»… Но никто не приходит ей на помощь.

В конце концов она все-таки находит свой пансионат. Он лежит в двух шагах от того места, где она предполагала вначале. Ясное дело. Она ведь все время это знала.

Она гордо сдувает со лба упавшие на него пряди волос и, распрямив спину, входит в дом.

 

2

В холле никого нет, зато в гостиной на обшитом галуном диване сидят хозяин гостиницы и двое молодых парней, очевидно, его сыновья; они смотрят футбол в компании трясущегося старика и женщины в черном, которая время от времени что-то высматривает на улице, отводя белую кружевную занавеску. Звук включен на полную мощность; чтобы услышать друг друга, им приходиться перекрикиваться.

Телевизор громоздится в углу на полке под самым потолком. У каждой из стен гостиной свой рисунок на обоях. На одном изображены ослики, на другом девушки с кувшинами на голове, на третьем овощи, на четвертом пасторальная идиллия. Остановившись в дверях, госпожа Бьёрк откашливается, чтобы привлечь к себе внимание.

Заметив гостью, женщина в черном, не отрывая взгляда от телевизора, подталкивает хозяина; тот знаком просит госпожу Бьёрк подождать. По окончании тайма он встает и вместе с приезжей выходит в холл.

Он вписывает госпожу Бьёрк в книгу постояльцев, вручает ей ключ от номера и, поставив ее чемодан у подножия лестницы, идет досматривать футбол. В гостиной тем временем завязалась оживленная дискуссия о том, правильно ли судил судья.

Госпоже Бьёрк приходится самой тащить тяжелый чемодан на пятый этаж.

Обещанный ей одноместный номер с ванной оказывается одноместной клетушкой, а общая с соседним номером ванная находится в коридоре. Узкая комната вытянута в длину, кровать, платяной шкаф и маленький письменный стол стоят в ряд вдоль одной из стен — иначе им здесь не разместиться.

За все это госпоже Бьёрк придется платить триста пятьдесят крон в день.

По уверениям рекламной брошюры для туристов, такой номер должен стоить самое большее сотню крон, и даже меньше. По уверениям рекламной брошюры, жилье в Риме дешевое, а прокормиться можно на какие-нибудь двадцать крон в день. Это серьезный прокол в расчетах госпожи Бьёрк.

Госпожа Бьёрк снова разглядывает рекламную брошюру и обнаруживает, что она выпущена почти десять лет назад.

Как она не заметила этого раньше? Она-то рассчитывала, что на отложенные деньги безбедно проживет месяца два, но похоже, денег ей хватит всего недели на три.

«Уж кому не везет, так не везет, — думает госпожа Бьёрк, поправляя перед зеркалом волосы. — Невезучку сразу видно!»

Открыв ставни, она впускает в комнату дневной свет. Как бы там ни было, она в Риме, ей почти не верится, что это правда. С дороги она грязная, и живот у нее сводит от голода, но все же она в Риме.

Никогда больше не придется господину Бьёрку ее воспитывать. Никогда больше не назовет он ее социальной катастрофой. Он привык поучать ее как ребенка, иной раз даже делал ей выговоры при гостях. Он считал, что имеет на это право. Хочешь носить фамилию Бьёрк, изволь поработать над собой.

Госпожа Бьёрк так и слышит его скрипучий голос, так и видит его кислую мину и характерные толстые губы Бьёрков. Да, да, он ее поучал, поучал свысока скрипучим голосом, раздувая ноздри.

И она ему это позволяла.

Но вот она в чужом городе, она сбрасывает с себя дорожную одежду, за неимением горячей воды принимает холодный душ — это само по себе уже приключение.

Одна из дверей ванной комнаты ведет на балкон. Там в кадке растет мандариновое дерево. Госпожа Бьёрк садится на шаткий стул, с которого облупливается голубая краска. На другой стороне двора какая-то женщина развешивает белье. В уши госпожи Бьёрк попала вода, она трясет головой, чтобы вода вылилась. Мокрые волосы хлещут ее по лицу. От них пахнет душистым шампунем. Прядь волос попала в рот, она посасывает ее и смеется.

В воздухе разлит аромат цитрусовых и муската. Госпожа Бьёрк втягивает носом нахлынувшие на нее запахи и счастливо вздыхает. По стене бежит маленькая ящерка. Госпожа Бьёрк вздрагивает, но тотчас снова заливается смехом. Женщина, развешивающая белье, косится на нее с подозрением.

— Bon jorno! — кричит ей госпожа Бьёрк и машет рукой. Кивнув в ответ, женщина продолжает свое дело.

Возвратившись в свой номер, госпожа Бьёрк надевает цветастое платье и отправляется на поиски свободы.

 

3

В холле и на улице перед гостиницей толпятся японские туристы. Госпожа Бьёрк презрительно фыркает, глядя, как они садятся в экскурсионный автобус.

Сама она оставила карту города в номере, чтобы все принимали ее за настоящую римлянку. Без посторонней помощи будет она познавать город — неугомонный, пропыленный, закопченный Рим, подлинный Рим, которого туристы-японцы не увидят.

С деньгами, конечно, будет туго, она это понимает, но думать сейчас об этом не хочет.

О деньгах она будет думать потом. С тех самых пор, как она вышла за Бёрье, она еще ни разу не ощущала такой свободы. Она снова чувствует себя школьницей, она распускает волосы — пусть как когда-то свободно бегут по плечам.

Если избегать зеркал, может, и впрямь удастся поверить, что вернулась молодость.

Первым делом госпожа Бьёрк покупает себе мороженое и усаживается на Испанской лестнице.

Перед ней широко распахнут мир, он зовет и манит, пузырится и трепещет, этот новый мир принадлежит ей. Заново рожденная, в цветастом платье, полная радостного ожидания, явилась она на праздник. Все улыбаются ей, приветствуют ее, и она здоровается с каждым.

Самый красивый парень приглашает ее потанцевать. Первые шаги она делает неуверенно, но вот уже вихрь подхватил ее. Тело кружится, ноги притоптывают, зад подпрыгивает, руки отбивают такт, ну а глаза — глаза просто сияют. Ее счастье бесконечно.

Она будет счастливой всегда. Она танцует, подскакивает, ходит колесом, кувыркается. Почему она так долго ждала?

Может, потому, что перед тем как куда-нибудь поехать, она всегда долго колебалась?

Чушь! Теперь она поняла — в поездку надо собираться с ходу.

И вдруг госпожа Бьёрк начинает хихикать. Как здорово все удалось! Хихикая, она продолжает лизать мороженое.

«Как я, бывало, любила похихикать, куда все это подевалось за минувшие годы?» — удивляется она. Кое-кто из молодых людей с любопытством косится в ее сторону. На Испанской лестнице не часто увидишь женщину средних лет, которая сидит и икает. «Глядите, глядите!» думает госпожа Бьёрк.

— Bon jorno! — кричит она.

— Buon giorno! — кричат они в ответ.

Госпожа Бьёрк больше не может сдерживаться.

Подняв фунтик с мороженым как бокал, она пьет за здоровье молодых людей.

— What country? — кричат они ей.

— Sweden! — восторженно вопит она в ответ.

— Sweden! — кричит один из уличных музыкантов и начинает наигрывать: «Трамтатататата-та — she’s got the look!»

Раскачиваясь всем телом, госпожа Бьёрк подпевает: «Тралалалалалалала — J’ve got the look!»

Она словно бы только теперь начала жить. Легкой поступью отправится она покорять новый мир.

Она будет высоко держать голову — впервые в жизни.

 

4

А потом она до изнеможения блуждает по унылым улицам, путаясь в переулках и так и не найдя даже какого-нибудь завалящего колизея.

Она бродит без путеводителя, торопливо сворачивая на каждую улицу, которая кажется ей интересной, и благоговейно замирает у каждой церкви, статуи или большого дома, по правде говоря, не задумываясь, чего ради.

Вскоре она, однако, обнаруживает, что римляне имеют досадную привычку прокладывать роскошную аллею к самой паршивой уличной уборной и снабжать каждое дерево, каждый камень и каждый дом мраморной табличкой — не может же она приходить в экстаз от всех.

Похоже, Рим такой город, где все отсылает к чему-то еще, так что в конце концов госпожа Бьёрк решает удовлетвориться какой-то церквушкой, и хотя ей даже не удается выяснить названия храма, она уверяет себя, что потрясена.

Наконец, изнемогая от усталости, с болью в ногах и урчащим от голода желудком, бесплодно натаскавшись по улицам, она доползает до своего отеля и видит, как улыбающиеся японцы выходят из автобуса с кондиционером. В руках у них коробки с сувенирами — пластмассовые мадонны, миниатюрные гипсовые копии Колизея, майки с надписью ROMA — LA DOLCE VITA и брелоки для ключей с фотографией папы.

Счастливые доверчивые овцы, они обмануты. Их обманули, заманив в плохонькие рестораны и взяв втридорога за блюда, которыми потчуют туристов; они сфотографировали каждый уголок собора Святого Петра, а потом их ободрали как липку льстивые торговцы сувенирами. Им не удалось ощутить то подлинное, что ощутила я — запахи, шум, будни…

— Что, съели? — кричит госпожа Бьёрк. — Съели?

И поскольку японцы заполонили лифт, тащится пешком на пятый этаж в свою каморку и там, упав на кровать, плачет.

А японцы быстро переодеваются, вечером их повезут в ресторан: представитель туристического агентства пообещал, что там будет дегустация вин и разные увеселения.

Госпожа Бьёрк закрывает ставни. В комнате воцаряется непроглядный мрак.

Неужели она мечтала об этом?

Она снова без сил валится на кровать.

Неужели ради этого она делала ежедневно по двадцать пять приседаний, стараясь сохранить форму? Двадцать пять ежедневных приседаний десять лет подряд, и она не в силах даже поймать бабочку, и уж тем более не способна раздобыть хотя бы крошечный цветок, чтобы бабочке было на что опуститься.

Госпожа Бьёрк плачет, потому что чувствует себя маленькой сироткой, которой некуда пойти. Она плачет, потому что у нее болят ноги, потому что она не любит гамбургеры, потому что ей не к кому прислониться, потому что гостиничный номер отвратителен, потому что Бёрье ее бросил, потому что она не знает итальянского, потому что все плохо и денег ей не хватит. Она тоскует по собственной постели. А где, собственно говоря, ее постель?

— Никогда-а у меня не было своей постели! — рыдает она, все горше заливаясь слезами.

Дверь тюрьмы приоткрылась, и ее выпустили на свободу, которой она добивалась, но прошло всего несколько часов, и вот уже она превратилась в жалкую трусиху, которая взывает о помощи. У нее словно бы не оказалось привычки к солнечному свету.

«И как мне только не стыдно, — думает она, сморкаясь в покрывало, — ведь я так счастлива».

Но удержать слезы она не может. Они льются и льются.

Так вся в слезах она и засыпает в дорогой, темной комнатушке этим первым вечером обретенной ею свободы.

Она и в самом деле catastrofe sociale.

 

5

Проснувшись, госпожа Бьёрк никак не может сообразить, где находится.

Хотя кровать очень узкая, она не воспользовалась всей ее шириной, а прижалась к самой стенке, уткнувшись головой в обои, пропахшие дешевой гостиницей, въевшимся в них табачным дымом и потом.

Сквозь плотные ставни не просачиваются ни свет, ни воздух. Не поймешь, сейчас ночь или день. Даже после того как глаза привыкли к темноте, она ничего не может различить.

Яко тать в нощи, говорят, придет Христос, чтобы взять с собой избранных, а прочих оставить в одиночестве. Госпожа Бьёрк из тех, кто остался. Бог уже приходил и ушел. Он окончательно повернулся к ней спиной. «Праведники призваны на небесное пиршество, но я на него не звана», — думает госпожа Бьёрк.

И тут она вдруг вспоминает, что она в Риме, в пансионате Эрдарелли, что она свободная женщина и в бегах.

Как она могла это забыть! Она делает попытку улыбнуться, и представляет, как сверкают в улыбке ее зубы. Мерцающая во мраке мятежная улыбка.

Тишина стоит такая, что госпожа Бьёрк слышит, как ноет ее спина. Триста пятьдесят крон, и даже приличного матраца не дали. Лежа в безмолвном мраке, госпожа Бьёрк чувствует себя обманутой.

Она заплатила, поблагодарила, расшаркалась и добровольно согласилась, чтобы ее заживо погребли в этом мраке. А теперь она проснулась, спина у нее болит, и она понимает, что ее, как всегда, обманули.

Из уважения к другим клиентам гостиницы, она лежит тихо как мышь, боясь издать хоть звук. Когда она наконец все-таки поворачивается, чтобы размять онемевшую спину, кровать под ней скрипит так, словно вот-вот рухнет.

Вдруг за дверью что-то зашуршало. Похоже, там кто-то стоит и подслушивает, кто-то поджидает ее и шуршит, давая понять, что он тут.

Наверно, это жирный хозяин гостиницы — он стоит под ее дверью с огромным секачом в руке. «Дверь открывается вовнутрь, — вспоминает госпожа Бьёрк. — Я в ловушке… Где укрыться, когда от одной стены до другой от силы какой-нибудь метр?»

Хозяин гостиницы стоит под дверью не дыша, госпожа Бьёрк представляет, как сверкают в темноте его зубы.

Она шарит в поисках выключателя, ощупывает стену, находит шнур, проводит по нему рукой, находит выключатель и зажигает лампу.

Едва вспыхивает свет, она сразу успокаивается. Она видит ворох брошенной на пол одежды, видит стул, стол, чемодан, таз для умывания; шорох за дверью смолк. Как видно, на сей раз хозяин убрался, думает она, посмеиваясь над собой. До чего же легко ее напугать.

И её вдруг снова переполняет сумасшедшая радость, как тогда, когда она ела мороженое на Испанской лестнице. В начале любой поездки всегда надо ждать каких-то неувязок. Впрочем, пока все шло гладко: самолет не разбился, пансионат оказался в двух шагах от Испанской лестницы, ее не ограбили, не изнасиловали. К тому же ей удалось поспать. Она так благодарна за этот сон. И вот начинается новый день, а с началом нового дня все пойдет на лад. Госпожа Бьёрк отдохнула и готова к приключениям.

Знать бы только, который час.

В закупоренной комнате нет ни времени, ни пространства, нет внешнего мира, но завтрак входит в оплату жилья, а она голодна как волк.

Накануне во время своих дневных скитаний госпожа Бьёрк тщетно искала, где бы поесть — все рестораны на ее пути были закрыты. Наконец она набрела на какой-то Макдональд, но не захотела смириться с тем, чтобы ее первой итальянской трапезой оказался гамбургер.

Завтрак подается от семи до девяти, только бы она его не проспала. Надо узнать, который час.

Босиком крадется госпожа Бьёрк по лестнице в гостиную, где, ей помнится, висят часы.

«Хорошо бы уже семь, — думает она. — Хорошо бы уже семь».

Но на часах всего половина четвертого.

— Черт побери! — чертыхается она и крадется наверх в свою каморку.

Так вот почему такая тишина! Гостиница спит, весь Рим спит, бодрствует только госпожа Бьёрк.

Ее желудок уже настроился на завтрак. Она лежит, пытаясь заснуть, но думает обо всех тех яствах, которыми полакомится с наступлением утра: кофе с булочкой, дыня, пармская ветчина, итальянское мороженое, торте лини под соусом с горгонзолой…

Она снова и снова решает, что уже семь, и крадется вниз, посмотреть, готовят ли завтрак. Дважды приходится ей снова красться наверх и укладываться в постель, в третий раз оказывается, что уже половина седьмого, она находит уборщицу и не без труда уговаривает ту подать завтрак.

Спит гостиница, спит весь Рим, а госпожа Бьёрк, сидя в гостиной, уписывает французские рогалики с мармеладом; уборщица варит в кухне кофе, разогревает молоко и клянет дурацкие причуды дурацких туристов. Ничего вкуснее этого завтрака госпожа Бьёрк никогда не едала. В знак благодарности она пылко целует уборщицу.

После чего, поднявшись наверх, снова ложится в постель. От вчерашнего отчаяния не осталось и следа. «Эх, — думает она, — люди родятся, жрут, срут и мрут. Вот и весь сказ, так что пока жив, надо наслаждаться жизнью».

«Впрочем, — мысленно добавляет она, прежде чем ее успевает сморить сон, — стоит тебе несколько дней пожрать и поспать, и все осточертеет».

На этом госпожа Бьёрк засыпает и спит почти до самого полудня.

Сны ей снятся жаркие и тяжелые.

 

6

На следующий день госпожа Бьёрк начинает свои странствия по историческому городу.

Несколько раз к ней по-шведски обращаются шведы. Типичная шведская бестактность!

— Non comprendo! — шипит госпожа Бьёрк, отмахиваясь обеими руками, — aldante un castatiori di mozarella!

Она отплевывается, продолжая шипеть им вслед.

Этим она хочет сказать одно — не для того она уехала за тысячи километров от Швеции, чтобы обсуждать, какая погода у них дома. Все шведы — серые, пресные зануды, — решает она. — Не то, что итальянцы — очаровательные, игривые, восхитительные. С итальянцами она охотно пообщалась бы.

Чтобы хоть что-нибудь сказать своим новым землякам, госпожа Бьёрк заучивает фразу «Senta, signor, che oro sono?», что означает: «Извините, синьор, который час?»

Почувствовав, что минута для установления международных контактов настала, она подходит к очередному прохожему и задает свой вопрос. Она старается изобразить на лице величайший интерес. Она проникновенно произносит заученную фразу.

— Senta, signor, che oro sono?

Увы, блестящее начало разговора не имеет продолжения, потому что других фраз госпожа Бьёрк не выучила.

К тому же ей никогда не удается узнать, который час, потому что она не понимает ответа.

Если же обращаются к ней самой, она улыбается в надежде, что ее улыбка сама по себе способна удержать задавшего вопрос.

Что ей еще остается?

К тому же, куда бы она ни пришла, до нее там уже побывали Анита Экберг или японцы. Японцы все время радостно улыбаются и послушно делают все, что им предлагает гид.

Для японцев почти не существует слова «нет». Самый грубый отказ у них звучит так: «Да, конечно, но это очень трудно». Госпожа Бьёрк представляет себе, как в японском парламенте кто-нибудь предлагает: «Ребята, давайте увеличим дотации на детей», и весь парламент хором отвечает: «Да, конечно, но это очень трудно», — и плача увеличивает дотации.

Госпожа Бьёрк отказывается бросить через плечо монетки в фонтан Треви, отказывается купить у стен Колизея двадцать открыток с видами за доллар, хотя продавец уверяет, что это «special price» для нее, а не «the American price», которую придется платить остальному дурачью. — Only for you, only for you!

Ни за что! Она шипит на мальчонку, который клянчит у нее деньги, она крепко сжимает бумажник, все итальянцы — ворюги, думает она, это известно каждому.

Как они не могут понять, что она их землячка!

 

7

Хотя госпожа Бьёрк упорно считает себя римлянкой, в конце концов ей все-таки приходится, смирив гордыню, купить путеводитель — с его помощью она находит собор Святого Петра.

Прежде всего ее потрясают размеры собора.

— Такой за время перекура не построишь, — одобрительно замечает она.

Внутри собора ее так и подмывает громко крикнуть, чтобы проверить акустику. Собор необъятен.

— Громадина! — заключает она.

Тут она замечает небольшую группу посетителей. Она устремляется к ним посмотреть, что они разглядывают. Статую какого-то папы. Гид говорит по-испански, папских статуй тут завались, и все похожи друг на друга, как две капли воды. Госпожа Бьёрк торопливо переходит от одной к другой, на мгновение задерживаясь у каждой.

— М-да, — говорит она, торопясь дальше. — Занятно. А где, интересно, живет настоящий папа?

В одной из часовен молятся верующие. Счастлив тот, у кого есть вера, думает госпожа Бьёрк, подавляя зевок. Достопримечательностей тут уйма. Госпожа Бьёрк с показным благоговением останавливается у каждой, считает до десяти, неприметно встряхивает головой и идет дальше.

Она ничегошеньки не понимает, но теперь она хотя бы здесь побывала. Может она еще успеет до закрытия в Колизей.

А вот и Микеланджелова Пиета, ее она по крайней мере узнаёт. Почему скульптура огорожена стеклом? На табличке написано, что какой-то сумасшедший, вообразив себя Иисусом, накинулся на скульптуру и теперь ее оберегают.

Госпожа Бьёрк приостанавливается и смотрит. Похоже, многие подолгу стоят перед Пиетой в молчаливом восхищении. Но ведь чтобы разглядеть статую, довольно и нескольких секунд. Она ведь не шевелится. Госпожу Бьёрк разбирает смех.

— Она ведь не шевелится! — так и подмывает ее крикнуть другим посетителям. — Чего вы на нее пялитесь, дурачье?

Но она робеет. Вряд ли кто-нибудь сочтет ее выходку забавной.

В соборе находится все, что было когда-то и что останется навсегда. Незыблемое, несокрушимое, как скала, и неподвижное.

Тишина пугает госпожу Бьёрк.

— «В тирольской шапочке пойду»… — затягивает она, пытаясь развеять торжественность обстановки, но тут же умолкает. — «Я с тетушкой своею, старушкой Ингеборг…»

В базилике все подавляет своей подлинностью. Скорбь Девы Марии — это скорбь в ее чистейшем виде, торжество Спасителя — конечное торжество.

«Но да будет слово ваше: „да, да“, „нет, нет“, а что сверх этого, то от лукавого». Это вам не песенки, это слова.

В соборе не сплетничают, не шушукаются, не заливают печаль глотком мадеры, когда будни навевают тоску.

Здесь тебе не поможет, если ты скажешь: «А что если отмочить что-нибудь этакое?»

Храм — это почесть, воздаваемая тем, кто оказался тверд, кто не сдался, не уступил, не сдвинулся. Все они теперь здесь, увековеченные в камне.

— Что они о себе воображают? Что в них такого, из ряда вон выходящего? Какое право они имеют зазнаваться? — начинает госпожа Бьёрк.

И чувствует молчаливое презрение верующих.

На их брезгливых минах написано: невежественная шведская дура явилась в Рим поесть мороженого на Испанской лестнице, нет в ней ни смысла, ни цели, ее существование ничем не оправдано. Второсортная подделка.

Голландские эксперты объездили весь мир, чтобы изучить полотна Рембрандта и установить, какие из них подлинные, какие подделки.

Госпожа Бьёрк смущенно поеживается.

Они исследовали холст, химический состав красок…

Госпожа Бьёрк расстегивает верхнюю пуговицу. Что-то здесь жарковато стало — не правда ли?

Они просвечивали картины рентгеновскими лучами, измеряли, брали пробы…

Очень приятно было здесь побывать, но, пожалуй, пора сматывать удочки.

…и выяснилось, что большая часть картин — подделки. До этих исследований насчитывалось около тысячи шедевров. Теперь осталось около четырехсот.

Что мы от этого выиграли?

— Правда, что мы от этого выиграли? Стараниями ученых наш мир поскучнел и поблек. Вот я и говорю: не трогайте картины, пусть они все считаются подлинниками, пусть все принадлежат Рембрандту! — кричит госпожа Бьёрк.

Но никто не находит ее выходку забавной.

 

8

Бывают люди, которые всю свою жизнь живут в чужих квартирах, носят платье с чужого плеча, люди, легкие как пушинки. Их бы привязать веревочкой, чтоб не улетали. Госпожа Бьёрк не понимает ничего из того, что она видит вокруг, она стыдится своего невежества — да, в глубине души она проклинает свою легковесность.

При первом посещении собора Святого Петра госпожа Бьёрк больше времени провела в магазинчике сувениров, чем в самой базилике. В соборе находятся величайшие шедевры величайших мастеров. После встречи с ними она даже с каким-то облегчением отдохнула взглядом на скверных гипсовых копиях, где прекрасное изуродовано, совершенное искажено.

В магазинчике репродукции Пиеты исчислялись сотнями: маленькие, среднего размера, большие, из разных материалов, разного качества — пиета на все случаи жизни.

В базилике же Пиета была одна, зато подлинная, зато та, которой коснулось божество.

Это и пугает госпожу Бьёрк.

Парень, который ударил шедевр Микеланджело молотком, ее друг. Как хорошо понимает она, почему он это сделал! Госпожа Бьёрк понимает каждого, кто, разъяренный мастерством и святостью, в сознании собственной неполноценности, оттого что сам ничего не значит, хочет вдребезги разбить то, что преисполнено значения.

Она понимает каждого, кто подобно ей остается за пределами значимого. Каждого, кто не будучи творцом истории, все-таки живет на свете, испытывает муки, любовь, отчаяние и ярость — всё, что заключает в себе жизнь; каждого, кто от рождения до смерти ведет борьбу, чтобы потом его предали забвению; каждого, кто выдерживает или нет, но и то, и другое напрасно; каждого, чей прах будет развеян по ветру.

Все эти люди похожи на леммингов и кроликов. Их так много, что их можно пожирать или сталкивать в пропасть десятками тысяч. Природа предусмотрела все. Она снабдила их роскошными органами размножения: пусть себе умирают без счета, на их место придут новые, и стало быть, род сохранится. А каждый отдельный лемминг или кролик значит меньше песчинки.

Ну, а что если именно данный лемминг дорожит жизнью? Если именно этот кролик не хочет стать добычей лисиц?

Что делать такому леммингу или кролику?

В сувенирном магазинчике госпожа Бьёрк находит мерцающую стереоскопическую открытку — обычно на таких открытках изображают заигрывающих блондинок.

Но с этой открытки госпоже Бьёрк подмигивает распятый Христос, со лба которого стекают кровь и пот. Христос то испускает дух, то снова оживает, в зависимости от движений госпожи Бьёрк. На госпожу Бьёрк производит впечатление, что Спаситель послушно умирает и воскресает, как марионетка, повинуясь повороту ее головы.

Госпожа Бьёрк выбирает открытку, на которой Иисус белокур и худ. Но можно купить черноволосого или с пепельными волосами, а если предпочитаешь более полного, найдется и такой.

Госпожа Бьёрк покупает картинку, чтобы в тишине и покое обдумать, что она означает, кто, собственно говоря, этот подмигивающий человек.

Спаситель, которым можно манипулировать. Спаситель для очковтирателей. А какой у очковтирателей выбор?

Госпожа Бьёрк понимает. Она такая же, как они. И они так же невинны, как она сама.

Очковтиратели.

Те, кто ничего не весит.

 

9

Госпожа Бьёрк бредет между колоннами, обрамляющими площадь перед собором. И насвистывает, пытаясь избавиться от тревоги.

Есть люди, которые рождаются для определенного места и так и остаются на этом месте, никогда не теряя опоры, люди, тяжелые, как свинец. Такой человек господин Бьёрк. Он родился в той самой комнате, какую полвека спустя делил с госпожой Бьёрк. А вот она не удержалась на месте и полетела дальше. Так уж вышло. Слишком по-разному складывалась их жизнь.

Но разве не по иронии судьбы целью своего полета она избрала Рим, самый тяжеловесный из всех городов. А ведь поразмысли она хоть немного, знай она хоть немного больше, она могла бы выбрать любой другой город, но выбрала Рим из-за Биргитты Стенберг.

Набежали облака. Скоро опять пойдет дождь. От забитых машинами улиц идет неумолкающий гул.

Больше двух тысяч лет одно поколение за другим возводило этот Вечный город, который скоро испепелят, уничтожат выхлопные газы.

Он станет таким, как я, думает госпожа Бьёрк. Но почему римляне так себя ведут? Почему ненавидят собственную весомость?

Они спешат, словно наперегонки. История выветривается, ее заменяют гипсом. Знаки становятся неразборчивыми, буквы стираются.

Человек стирает знаки, предоставляет морю изгладить черты своего лица. Волны лижут берег, чтобы человек мог забыть, чтобы любовь больше не причиняла страданий.

Способность человека уничтожать свои лучшие творения — что это, величие его или трагедия? Высоки требования, предъявляемые образу и подобию Божию.

Человек вправе возроптать: Почему, Господи, выбор твой пал на меня? Почему именно я призван знать и свидетельствовать? Непосильно для меня такое знание, безумием и страхом наполняет оно меня. Ураганом должен я нестись вперед. Для чего дано мне приобщиться к святости? Разве я когда-нибудь просил об этом? Наоборот, я хотел бы быть подобен горилле, которая хлещет землю ветками, чтобы показать свою силу.

Куда деваться мне, наделенному духом твоим? Куда бежать мне, наделенному твоим лицом? Пусть лучше море сотрет черты твоего лица. Любовь не должна причинять страдания.

Мы имеем право на жизнь без муки.

 

10

Госпожа Бьёрк ничего не знает о соборе Святого Петра. Госпожа Бьёрк ничего ни о чем не знает.

Оказавшись на лоне природы, госпожа Бьёрк отличит одуванчик от ромашки и колокольчика, вот и все. Она настолько далека от природы, что вылазка на свежий воздух доставляет ей чисто эстетическое удовольствие.

Не вздумайте спрашивать ее о том, как называется то, что она видит вокруг, — она не знает названий ни деревьев, ни цветов, ни корней, ни камней, и уж тем более не знает, можно ли использовать то, что она видит. Что съедобно, а что нет. В какое время года клюет окунь. Где в лесу растут лисички.

И главное — где ночуют лесные феи.

Госпожа Бьёрк слышит, как поют птицы, но отличает от других только голоса вороны и кукушки.

Она видит бабочек — траурницу, лимонницу и павлиний глаз, и вдруг вспоминает, как бабушка учила ее, что траурница к дождю, а лимонница к вёдру, но вот какой толк от павлиньего глаза?

Госпожа Бьёрк не из тех, кто любит бродить на лоне природы, нет, она прогуливается у рампы и на пейзаж смотрит как на декорацию. Не потому ли ее все больше притягивают драматические пейзажи — бурное море и крутые скалы, дремучие леса и необозримые просторы? Она ищет не знания, а красоты, но то, что у нее перед глазами, ей быстро надоедает.

Она вспоминает Энебюберг с его школой № 35, Народным домом и Нильсом Поппе. За то время, что она была госпожой Бьёрк, Почти-Юрхольм преобразился. На него легла печать стандарта — типовой район с небольшим торговым центром, где открыли универсам Консум, стоматологическую лечебницу, поликлинику и библиотеку. Потом построили клуб, детский сад и на шоссе поставили светофор. Энебюберг с таким же успехом мог бы называться Экебю, Эстерокер или… да хотя бы Хессельбю — так неразличимо похожи друг на друга пригородные районы с их небольшими торговыми центрами, универсамами, стоматологическими лечебницами, поликлиниками и библиотеками.

Прежде Консум располагался поодаль, рядом с автобусным гаражом и Свободной церковью на Школьной улице, а библиотека — в школе № 35. Теперь все собралось на маленькой площади. Свободная церковь превратилась в частную виллу, а прежний Консум стал торговать сельскохозяйственными машинами. Очень даже практично.

Энебюберг никогда по-настоящему не трогал госпожу Бьёрк — ни истории, ни самобытности. Уехав, она рассталась с ним навсегда. Вернется она туда, разве только если понадобится к зубному врачу.

Она вспоминает Хессельбю. Не надо ей вспоминать Хессельбю. Не надо мечтать о сосновой роще.

Римлянин может, сделав широкий жест рукой, указать на Колизей, на Форум, на собор Святого Петра и сказать: «Вот здесь — здесь ты можешь узнать мои корни»!

Госпожу Бьёрк вдруг поражает мысль, что ей никогда не пришло бы в голову произнести такие слова.

Ее корни — где они? В Хессельбю? Может, они в закрытом по воскресеньям торговом центре Веллингбю, в хозяйственном магазине Домус, где она могла оставаться часами в поисках дешевой салатницы и в ожидании, пока начнется жизнь или хотя бы дневной сеанс в кинотеатре «Фонтан»?

А может, ее корни в английских сериалах — «Семья Эштон», «Пароходство Уандин», «Сага о Форсайтах», «Господа и слуги», «Я, Клавдий» и «Наследники», а может, в американских мюзиклах «Sweet Charity», «South Pacific», «Sounds of Music», «Mary Poppins»?

А может, они в опилках на освещенной дорожке спортклуба, по которой госпожа Бьёрк трусцой совершала пробежку, когда решила не толстеть, а может, на церковном базаре, который устраивали ежегодно во время адвента и куда они с Бёрье отсылали старый хлам, который приковывал их жизнь к прошлому?

Ее корни — это сосны вокруг домика в Хессельбю, где она жила с Бёрье и с Жанет в те годы, когда они были самой счастливой семьей в мире.

«Вот здесь — здесь ты можешь узнать мои корни», — могла бы сказать она, указав на сосну — свой единственный настоящий корень.

Но вернуться в Хессельбю она не может.

Не видит она, что ли, надпись на табличке: «Посторонним вход воспрещен».

Если она попытается войти, на нее спустят собак и прогонят прочь.

Тот, кто потерял свое место на земле, не может указать куда-то и сказать: «Я хочу, чтобы меня похоронили здесь». Госпожу Бьёрк ждет одно: ее сожгут, а прах развеют по ветру.

Соснам без разницы.

 

11

Госпожа Бьёрк обедает в таверне. Ее белокурый Спаситель подмигивает ей беспомощно и горестно. Она сердито всасывает в себя спагетти, упрямо жует с открытым ртом, большими глотками прихлебывает красное вино.

Если бы ее увидел господин Бьёрк, он содрогнулся бы.

«Различие между людьми нигде не проявляется так, как за обеденным столом, — любил повторять господин Бьёрк, мелкими аккуратными движениями промокая рот салфеткой. — Чтобы сохранить нашу самобытность, мы должны соблюдать дистанцию и делать это тонкими средствами, посредством мелочей, не заметных для человека необразованного, я бы даже сказал посредством особой утонченности. Чтобы сохранить свою самобытность, мы должны подчинять себя известной дисциплине хотя бы на людях».

И после такого вступления, он делал госпоже Бьёрк замечания по каждому пустяку.

«Вот именно, — думает госпожа Бьёрк, — чтобы нам, нулям, сохранить свою самобытность, мы и будем на людях чавкать и хлюпать так, чтобы брызги летели во все стороны, а потом потребуем себе все».

Если то место на земле, на какое она претендует, продано, что ж, придется это место украсть. Если ее не пустят в крепость, придется ворваться туда силой.

Неужели научиться чему-то так трудно, неужели в этом есть что-то выходящее из ряда вон? Не может быть — придется другим потесниться, чтобы дать дорогу и ей. Она им покажет. Слишком много лет она довольствовалась восклицанием: «Ну конечно, какая же я дура!» и в конце концов поверила в это сама. Но ведь в нормальмской муниципальной женской школе она была одной из лучших учениц, и память у нее была отличная. Да и господина Бьёрка она сама бросила — видите, на что она способна.

И госпожа Бьёрк принимает решение показать всем, что придурковатая шведская туристка совсем не так глупа, как кое-кто думает.

Она, которая ничего не весит, ничего не знает, чье имя никому не известно, она покорит самую увесистую опору тех, кто числится среди выходящих из ряда вон. Она приберет к рукам их дурацкий собор Святого Петра. Она поразит их всех, она не даст себе передышки, пока не разберет все здание по камешку и не сдаст экзамен на звание знатока собора Святого Петра.

Такова воля госпожи Бьёрк, и она приведет ее в исполнение.

Денег ей хватит в обрез на две недели. Она снова клянет рекламную брошюру для туристов, но что теперь толку клясть? Две недели — вот срок, который у нее есть, вот доля, которая ей отпущена. Спасибо за кофе. Придется каждое утро вставать пораньше и с толком использовать дневные часы. Такая прилежная ученица из ряда вон выходящим и во сне не снилась.

Госпожа Бьёрк улыбается. «Поглядели бы они сейчас на меня», — думает она.

Зажав подмышкой своего белокурого Спасителя, она расплачивается за обед и уходит.

 

12

На другое утро она во второй раз приходит в гигантский собор. Теперь у нее есть цель. Вначале она робеет, осторожно крадется за какой-нибудь туристической группой, украдкой подслушивает гидов, останавливаясь в укромном уголке в нескольких метрах от группы, словно оказалась здесь совершенно случайно — так ей удается ухватить тут какое-то разъяснение, там какую-то оценку, и все это она усердно наматывает на ус.

Задавать вопросы она не решается. В одном том, что она жаждет знаний, она пока еще усматривает непростительную самонадеянность. Священники и ученые подняли бы на смех бездарную невежду, застигни они ее за тем, что она подслушивает, притаившись в тени. Что пользы в том, что она постигнет тайну священных знаков?

Раза два, обнаружив, что в ряды туристов затесалась самозванка, гиды ее выпроваживают. Она делает вид, будто не понимает их брани.

Но вот у бронзовых дверей госпожа Бьёрк замечает объявление о том, что в соборе есть собственные гиды. Буду ходить с ними, решает она. «Бесплатно» — написано в объявлении — как раз то, что ей надо.

Гиды говорят по-английски и стараются быть британцами до мозга костей. Они рассказывают забавные анекдоты про пап, послушать их, все папы были этакими добродушными, рождественскими гномами. «Jolly good fellows you know, cheerio!» Но в остальном гиды свое дело знают и сообщают много полезных сведений. Поскольку госпожа Бьёрк принимает участие в каждой экскурсии, они начинают ее узнавать и, заметив, дружески ей кивают.

Теперь она решается задавать вопросы. В своей жажде узнать побольше она подвергает испытанию эрудицию гидов. Она слушает, записывает, мотает на ус.

Она покупает книги о Риме и о первых христианах. За едой она не расстается с литературой о соборе Святого Петра. По вечерам, выпив рюмочку в баре по соседству с виа дуэ Мачелли, она возвращается в пансионат и, сидя в гостиной, продолжает штудировать свои книги.

С каждым днем она узнает все больше. Тайные знаки становятся внятными, латинские и греческие надписи переведены, символы расшифрованы, вот она уже может, сопоставив два понятия, вникнуть в третье. Она совершенно счастлива, она не замечает, как бегут дни.

Ее как ребенка зачаровывают первые христиане, которые скрывались в катакомбах, поклонялись костям своих мертвецов, а во время священной трапезы ели плоть своего Учителя и пили его кровь. Госпожу Бьёрк ничуть не удивляет, что в те времена с подозрением относились к секте, которая своим символом избрала орудие казни и чьи приверженцы считали могилы ложем отдыха, с которого они, подобно их Учителю, скоро восстанут вновь. Скоро, потому что и две тысячи лет назад люди ждали, что вот-вот наступит конец света.

Да, она узнает все больше и под конец начинает задавать гидам критические вопросы, а те удивляются, откуда набралась знаний эта странная шведка, которая еще какую-нибудь неделю назад была совершенным профаном.

Между прочим она задает вопрос о Святой Елене, матери первого христианского императора Константина — ее изображает одна из четырех громадных фигур вокруг главного алтаря собора. Трое остальных это Лонгин с его копьем, Андрей с его X-образным крестом и Марк с его Евангелием.

Дело в том, что Елена отправилась в Палестину на поиски исчезнувшего креста Спасителя. Она подозревала, что коварные иудеи, желая скрыть свой позор и бесчестье, куда-то спрятали крест. И, конечно, они отказались открыть Елене, где он находится.

Тогда Елена, женщина решительная, приказала взять в плен иудейского начальника, которого, конечно, звали Иуда, и тот под пыткой признался, куда спрятали крест.

Елена приказала выкопать крест, или вернее кресты, потому что коварные иудеи зарыли в землю и два других, на которых были распяты разбойники, чтобы никто не мог распознать, какой крест чей.

Само собой, Елена и тут нашла выход. Чтобы определить, на каком из крестов был распят Спаситель, на каждый из них поочередно положили умершего мужчину, и что же? Как только мертвеца положили на третий крест, он ожил. Тут уж всем стало ясно, что крест, на котором распяли Христа, найден.

Госпожа Бьёрк отваживается подвергнуть сомнению достоверность этой истории, чем очень обижает гида, — он как видно, пожаловался коллегам, потому что те перестают ей кивать.

На другой день госпожа Бьёрк спрашивает, в самом ли деле все папы были такими уж jolly good fellows. Она, в частности, ссылается на папу, которого ненавидели настолько, что когда он умер, никто, даже родные, не захотел дать денег на его похороны.

Гид мнется, увиливает — к чему это она клонит?

— А как же, ему пришлось целых десять дней лежать и гнить в церкви, — горячо настаивает госпожа Бьёрк, потому что прочла обо всем этом накануне вечером. — Его не опускали в землю, пока какой-то сторож не сжалился над трупом и не заплатил, чтобы его похоронили по обряду для бедняков.

Выдавив из себя улыбку, гид парирует удар — он вспоминает другого папу, который уничиженно называл себя слугой последнего слуги.

Но и госпожа Бьёрк не сдается — она вспоминает еще одного папу, который после помазания заявил: «Теперь мы сели на папский трон, попользуемся же этим».

На это гид замечает, что если группа намерена посмотреть все достопримечательности, пора продолжать экскурсию, и пусть уж госпожа Бьёрк извинит, но тут кроме нее есть и другие люди, и они тоже хотят кое-что узнать.

Госпожа Бьёрк понимает, что получила от местных гидов все, что они способны ей дать.

Она готова. Она удовлетворенно констатирует, что сдала экзамен на звание знатока собора Святого Петра.

 

13

Теперь она чувствует себя в своем соборе как дома. Она постигла назначение разных дверей, она может показать, где кончается церковь Микеланджело и начинается то, что построено позже, она может объяснить, о чем повествуют мозаики, она побывала в подземной части храма, где ведутся раскопки, и своими глазами видела то, что может оказаться костями святого Петра.

Теперь госпоже Бьёрк хочется проверить свои познания. Она хочет убедиться, многого ли они стоят. Посему она решает сама повести туристов по собору Святого Петра.

Оглядев базилику в поисках подходящих жертв, она сразу находит предел желаемого — двух растерянных американских девушек лет восемнадцати с безупречным оскалом и вообще полным набором всего, что положено.

Она подходит к девушкам и предлагает свои услуги, выдавая себя за одного из штатных гидов собора. Обрадованные девицы с готовностью принимают приглашение.

И они начинают обход.

Девушки внимательно слушают госпожу Бьёрк. Сказать по правде, она и сама приятно поражена тем, как много она знает.

Она рассказывает об Амвросии и Августине, об Афанасии и Иоанне, о наконечнике копья Лонгина и о коронационном камне Карла Великого, и при этом она не мямлит, не заикается, и главное, ни разу не произносит: «Ну конечно, какая же я дура!»

Видели бы ее в эту минуту Бёрье или господин Бьёрк! Уж она бы сквиталась с ними за все те разы, когда они высмеивали ее и унижали. Спину она держит прямо, голова высоко поднята. Она с наслаждением рассказывает о статуе Петра с ее стертой поцелуями ступней, о пчелах Барберини, о Преображении Рафаэля и Микеланджеловой Пиете.

Она с наслаждением слушает собственный голос, такой спокойный и уверенный.

«Как прекрасно он звучит! — думает она. — Сейчас мне все по плечу. Могу даже запеть — голос не сорвется».

— Итальянцы прямо-таки помешаны на всяких святынях, — объясняет она девушкам. — Они все тащат в Рим. Вот, например, наконечник копья Лонгина… Ах да, вы наверно не знаете, кто такой Лонгин, как я не сообразила, так вот: Лонгин был римским военачальником, который ударил Спасителя копьем в бок, и тогда из тела Спасителя хлынула кровь и вода. Впоследствии Лонгин обратился в христианство и стал святым…

«Конечно, я кокетничаю, — думает госпожа Бьёрк, — но вам-то что за дело!»

— Так или иначе, дорогие друзья, теперь наконечник этого копья находится в Риме, как впрочем и платок, которым отирали пот Спасителя, и орудия распятия. В Рим приволокли и столб, у которого бичевали Христа, не говоря уже о лестнице Понтия Пилата, по которой Христа заставили подняться на Голгофу.

Театральная пауза, а затем:

— Даже Вифлеемские ясли прилетели в Рим — вот какое чудо совершилось однажды ночью в давние времена.

Новая пауза, чтобы девушки могли посмеяться. Но они не смеются.

— А в общем все папы jolly good fellows, cheerio!

Госпожа Бьёрк болтает без умолку. Обход они заканчивают под самым куполом, куда вскарабкались по многим сотням ступеней, и госпожа Бьёрк переводит девушкам бегущую вдоль купола надпись: «Ты Петр и на сем камне я создам церковь мою».

— Ну как, есть у кого-нибудь вопросы? — осведомляется довольная собой госпожа Бьёрк.

Не потому, что после такой лекции вообще могут быть вопросы, а из чистейшей любезности.

— Do you have any questions?

— Yeah! — в один голос восклицают американки, — where did he die?

— О! — восклицает в ответ госпожа Бьёрк, стараясь быть истинно британским гидом, — you mean Peter, well, they think he died… видите вон ту картину — кстати, это единственный образчик живописи в базилике — так вот за той стеной находится ипподром, построенный Калигулой. Считается, что Петра распяли именно там.

— Nooo! — раздраженно прерывают её девушки, — not Peter, Jeesus! Didn’t Jesus die somewhere around here?

Госпожа Бьёрк лишается дара речи. Она не верит собственным ушам.

— Surely you must be joking, — начинает она, заикаясь, — of course you know where Jesus died!

— Nooo! — гнусавыми голосами тянут девицы, — Where did he die?

— В Иерусалиме, — едва слышно лепечет госпожа Бьёрк. — В Иерусалиме. Он умер в Иерусалиме.

И вдруг она видит, что девицы эти — не люди, а выродки с ослепительным оскалом и прямым пробором, злобные выродки, такие же как она сама, люди, которые не могут указать определенное место на земле и сказать: «Здесь, в этой земле я хочу покоиться, я хочу, чтобы меня похоронили здесь».

Они охотятся за ней. А она попалась на удочку. Ее ждет кара за то, что она восстала против заведенного порядка.

Она начинает пятиться от девиц, которые, вероятно, решают, что она рехнулась.

— В Иерусалиме! — кричит она. — В Иерусалиме!

И спотыкаясь, чуть не падая, она несется вниз по лестнице. Девицы бегут за ней. Группа японских туристов образовала пробку в узком проходе. Госпоже Бьёрк податься некуда. Две американки вот-вот ее настигнут.

— Hey, — зовут они, — where are you going? Wait for us!

— Excuse me! — кричит госпожа Бьёрк, проталкиваясь сквозь скопление японцев. — Emergency E-m-e-r…

— Hey, hey! — зовут американки.

Возле коронационного камня Карла Великого им удается ее настигнуть. Они обижены, они вздернули подбородки, они фыркают свысока:

— How can you ever learn if you never ask!

И оскорбленно семенят прочь. Они поставили госпожу Бьёрк на место.

Чуть позже госпожа Бьёрк видит, как они фотографируют друг друга у трона святого Петра. Ясное дело, хотят запечатлеть на память собор.

Но поскольку они пользуются блицем, на карточке получатся только улыбающиеся американские девицы с их ослепительным оскалом.

А что вокруг?

А вокруг сплошной мрак.

 

14

Госпожа Бьёрк в ярости покидает Ватиканские владения. Усевшись за столиком кафе напротив Пантеона, она заказывает вина, чтобы успокоить расшалившиеся нервы.

Голуби целыми стаями взлетают вверх с выложенной камнем площади. Они закрывают и Пантеон, и небо; госпожа Бьёрк опрокидывает в себя стакан за стаканом. На шведском языке она громко и внятно клянет американок. В жизни больше не станет она тратить свои знания на таких идиоток.

Время сиесты. На площади играют в футбол мальчишки. Мяч случайно упал к ее ногам, подбежавшие мальчишки завязывают с ней разговор. Это дети бедняков, их английский язык неописуем, зато жажда поболтать с ней безгранична. Смягчившись, госпожа Бьёрк решает рассказать им про Швецию.

Что она может рассказать о своей стране, о которой никто не знает ничего, кроме, конечно, того, что это Швейцария?

Госпожа Бьёрк называет имена Бьёрна Борга, Матса Виландера, Ингрид Бергман, Греты Гарбо, Улофа Пальме.

— Грета Гарбо? — переспрашивают они.

Госпожа Бьёрк объясняет про снег.

— Вода, понимаете, вода с неба. Только холодная. Брр! В моей стране холодно, — объясняет она, и при этом думает о теплых шведских ночах в июне. — Идет снег, белые дождевые капли с неба. Понимаете, они белые, — говорит она, схватив одного из мальчуганов за белую рубашку.

— Рубашка! — в восторге кричат они. — Рубашка!

— Да нет же, цвет! Белый! — кричит госпожа Бьёрк. — Лед! Лед с неба!

Она объясняет им про противный, холодный, белый снег в ее родной стране, и никто не понимает. Она умалчивает о сочной зелени и о чистой воде, о заросших подснежниками лугах, о скалах Богуслана и потайных озерах Бергслагена, о полях рапса, о кучевых облаках, о радуге, о реках, о феях, о троллях, о густых еловых борах и о могучих гребнях гор, чтобы рассказать о своей стране одно: о том, какой там противный, гадкий снег, — и никто не понимает.

Разочарованная, она гонит мальчишек прочь, а сама садится в тени по другую сторону Пантеона, проклиная туристов, которые щелкают фотоаппаратами у этого старого каменного здания, но которым никогда не увидеть валунов на ее родине, которую она предала задарма.

Какой-то мальчуган, протянув к ней грязную руку, просит милостыню. В ярости схватив его за локоть, госпожа Бьёрк шипит по-шведски:

— Моя родина гораздо красивей вашей дерьмовой Италии. Моя родина — как первозданное озеро, как гора, на которую не ступала ничья нога. В нашей столице можно дышать, можно искупаться прямо в Стрёммен. Не то, что в вашем мутном, вонючем и грязном Тибре, мерзкий нищий попрошайка.

Перепуганный мальчуган извивается в ее руках. Ее так и подмывает исцарапать его ногтями. В другой раз неповадно будет.

Но она выпускает мальчонку — тот в мгновение ока дает стрекача.

— А вообще катитесь вы все куда подальше! — кричит госпожа Бьёрк прохожим.

А потом подходит к Пантеону и пинает его ногой, пока не появляются двое сторожей и не выпроваживают ее. А она шипит и плюет им вдогонку и, бранясь, уходит прочь.

Оборачиваясь ей вслед, люди покачивают головой.

А ей плевать.

 

15

Уличные кафе в прохладном Риме. В этом городе вовсе не так жарко, как она воображала, хотя в рекламной брошюре для туристов сказано, что для поездки в Рим осень — лучшее время: «правда, дни становятся короче, но стоит прекрасная жаркая погода».

Не забыть бы предъявить городу рекламацию на товар, не соответствующий ярлыку.

Хорошо хоть не приходится продираться сквозь толпу, думает, утешая себя, госпожа Бьёрк. Все-таки повезло, что я приехала сюда сейчас, а не в разгар туристического сезона, — думает она.

Снова и снова пережевывает она эти мысли, стараясь почувствовать себя счастливой.

Но почему солнце всегда скрывается за облаками как раз тогда, когда она заказывает una piccola birra?

Почему все остальные посетители считают за благо натянуть на себя куртки и покинуть кафе как раз тогда, когда она решает: «Пожалуй, отдохну немного и погреюсь на солнышке»?

Почему компанию ей всегда составляют только белые пластиковые столы, белые пластиковые стулья да свернутые тенты?

Она пытается расслабиться, чтобы не стучать зубами о край пивной кружки, а тем временем облака все плотнее затягивают небо и ветер пронизывает до костей.

«Они ждут, что я сдамся», — думает госпожа Бьёрк, борясь с сильнейшим искушением — разом опрокинуть в себя содержимое пивной кружки и поискать какого-нибудь укрытия.

Руки ее окоченели. Ярко-красный лак странно выглядит на изжелта-бледных пальцах. В наказание за собственный идиотизм госпожа Бьёрк пытается царапнуть себе по лицу.

«Я не должна жалеть о том, что сбежала», — думает она.

«Я жалею, жалею, жалею», — думает она.

«И все же нет, — думает она, — может, сейчас здесь немного прохладно, немного одиноко и… скучновато, но все же я не жалею».

Она пересчитывает свою наличность. Скоро ее сбережения придут к концу.

«Надо как можно лучше использовать оставшееся время, а потом я что-нибудь придумаю, — утешает она себя. — Но что бы я ни делала, плакать я не должна. Если я начну хныкать, все погибло, — думает она, — и вообще пить холодное пиво на холоде очень приятно».

Странно, что ее так стремительно бросает от хмельной радости к сомнениям. Словно все границы между чувствами стерлись. Этого она не предвидела.

В утешение она покупает себе шоколадку.

В детстве она терпеть не могла глотать лекарства. Она сосала таблетки до тех пор, пока рот не наполнялся ядовитой горечью, тогда она их выплевывала. Мать снова совала ей в рот таблетки. А когда наконец все же удавалось проглотить лекарство, в качестве утешения и награды ей всегда давали шоколадку.

И сейчас, когда она ест шоколад, во рту вместо сладкого вкуса какао и ванили появляется горький аптечный привкус.

Госпожа Бьёрк уже досыта нагляделась на церкви, на мятых базарных торговок и на развалины. Исходила город до боли в ступнях, до тяжести в икрах.

Закончив изучение собора Святого Петра, которое она сама на себя взвалила, она не сумела придумать, чем бы еще заняться.

Вечера она просиживала в барах поблизости от пансионата, а потом валилась в постель и просыпалась утром с негнущейся спиной в неудобной кровати, каждый раз боясь, что проспала завтрак, потому что часами она так и не обзавелась.

Когда она была замужем за Бёрье, они время от времени ездили за границу. Раз деньги есть, почему бы не съездить? Посмотреть мир, приобрести светский лоск.

— Ах, я так люблю путешествовать! — стискивая ладони, восторженно восклицала Вивиан, если кто-нибудь спрашивал ее об этом, но за границей она втайне считала дни до возвращения домой. А ночью в гостинице плакала, пока не заснет, плакала в подушку, чтобы не разбудить Бёрье. Платил ведь за поездку он.

А денежки — удовольствие дорогое, очень дорогое.

От поездки до поездки Вивиан забывала, как тошно ей было за границей и снова начинала мечтать о далеких странах. Но какой смысл ездить за границу, если каждая бутылка Florida USA Orange Juice дарит тебе 300 солнечных дней в году? Никакого.

И теперь вот это безоглядное бегство. По правде говоря, Рим ей вовсе ни к чему.

Она никогда в этом не признается, но ее тянет домой.

Домой.

В том-то все и дело.

 

16

Госпожа Бьёрк бродит в одиночестве и думает. Думает о Бёрье. Ничего не поделаешь. Господин Бьёрк забыт, а Бёрье нет.

Хорошо бы заставить его плакать. За то, что он так хладнокровно причинил ей столько горя, за то, что не стал слушать ее предсмертных воплей, за то, что, не колеблясь, столкнул ее в пропасть, ей хочется увидеть, как он плачет — плачет из-за нее.

Стать счастливее. Немного счастливее. Наверно, Бёрье мог стать немного счастливее, принеся ее в жертву. И вот он щелкнул пальцами, и ее убрали.

Случилось землетрясение, но сейсмологи ни о чем ее не предупредили. Наоборот, они заверили ее, что ничего подобного случиться не может, и ушли в отпуск. И она была не готова.

Когда Бёрье ее бросил, она пыталась бороться, хотя он не дал ей времени собраться с силами, вооружиться. Под конец ей не осталось ничего другого, как только швырнуть на чашу весов себя самое.

— Выбирай! — кричала она. — Если ты уйдешь, мы больше никогда не увидимся!

И он ушел, и Вивиан поняла, как мало она весит.

Такое же жуткое чувство появлялось у нее в детстве, на площадке для игр, когда сколько она ни пыхтела, ей не удавалось пригнуть к земле свой конец качелей — восседавшая на другом конце доски толстуха Маргарета уверенно топтала ногами гальку, а она сама, легче мошки, барахталась где-то в воздухе.

Вивиан знает — развод дело обычное, в нем нет ничего зазорного, но ее развод был похож на мусульманский. Бёрье встал в дверях и трижды повторил: «Отвергаю тебя!»

Вивиан не решала ничего. Именно сознание беспомощности и возвращается к ней теперь вновь и вновь, сознание того, что у нее никогда не было никаких прав.

Ни на какой поступок.

Бёрье все еще навещает ее. Он приходит к ней во сне, иногда чтобы обнять, иногда чтобы оскорбить. Она ждет его со страхом. Она его не любит, не может любить, но власть над ней он все еще имеет. Может потому, что он бросил ее, как бы оборвав что-то на полпути.

Ее бросили на середине вздоха. И она до сих пор не может выдохнуть. Об этом она никогда никому не говорила. Все так радовались, что она встретила господина Бьёрка и устроила свою жизнь. Вот она и делала вид, будто все в порядке — да и что она могла бы сказать? Бросив ее, Бёрье вверг ее в ирреальный мир, и когда она стала госпожой Бьёрк, ничто не изменилось, даже наоборот. Но о таких вещах господину Бьёрку ночью на ухо не шепнешь.

Так она и осталась в параличе. И пока не выяснит отношений с Бёрье, она ничего не способна предпринять.

Не способна даже в Риме.

Бёрье не подал ей никакого знака, никак ее не остерег. Вместо этого он развелся с ней, заставив усомниться в том, во что она до тех пор верила.

На что полагалась.

Она так и не поняла, чего он хотел, она не может уяснить себе, почему он так поступил.

Он что, хотел, чтобы она устыдилась? Ну что ж, так и вышло. Ей стыдно и сейчас. Стыдно за Бёрье. Она стыдится вместо него самого. Ведь он оказался самой настоящей сволочью.

Вот уже больше восьми лет она каждую ночь разговаривает с ним, снова и снова разъясняет все о себе, задним числом делает то, чего не сделала раньше, мстит, прощает. Раз за разом возвращается она в их квартиру в Хессельбю, где вся жизнь походила на сплошное тихое и пыльное воскресенье, возвращается вспять к своей жизни с Бёрье и Жанет, чтобы понять, что́ было не так, и исправить.

Ее изгнали из рая.

Райские врата охраняют херувимы со сверкающими мечами, чтобы она, именно она не могла вернуться обратно.

Все дальше и дальше бежала она, чтобы ничто вдруг не напомнило, чтобы не поддаться искушению и, выйдя из метро, не пройти через торговый центр мимо многоквартирных домов к дому возле сосновой рощи, где у них была квартира с отдельным входом.

Те, кто теперь живут в этой квартире, замазали краской тканые обои, которые Бёрье приладил когда-то с таким трудом, а Вивиан держала ему стремянку и восхищалась ловкостью его рук. Новые владельцы повесили в спальне кружевные занавески, а гостиную перегородили, чтобы в одной половине устроить столовую. У новых хозяев тоже есть дочь. Она играет на скрипке. Зимой они вешают электрические лампочки в кустах можжевельника, которые посадил Бёрье.

Все это Вивиан известно, хотя вообще она старается избегать зеленой линии метро, чтобы в приступе сентиментальности не поехать в Хессельбю.

Ей нельзя вспоминать, кто она такая на самом деле, кем она однажды была. Не соблюдай она этого запрета, ей вообще никогда бы не выдержать.

Она не сразу признала свое полное поражение, не сразу поняла, что качать права бесполезно.

Самым тяжелым было время, которое она в одиночестве прожила в их квартире с отдельным входом. Каждую неделю приходил его проклятый «Ньюсуик» — отказаться от подписки у Вивиан не хватило духу. Вдруг Бёрье образумится.

Так что все оставалось, как было. Словно ничего не случилось. Словно он ее не бросил. Квартира снова зарастала грязью. Плесень расползалась по комнатам от мойки до самой кровати, где Вивиан лежала в ожидании, что Бёрье раскается. Хлопья пыли катались по полу с каждым днем все бесцеремоннее и наглее. Много лет подряд Бёрье обещал починить их старый пылесос. «Сосет хуже начинающей шлюхи», — любил он говорить.

Надо бы купить новый пылесос, думала Вивиан, но любой поступок такого рода означал бы, что она признала, что все кончено, и согласилась начать сначала. И потому все приходило в упадок.

Жанет открыто приняла сторону отца. Она кричала, обвиняла мать. «Ты сама виновата, что не удержала папу!»

— Ты вообще ни на что не годишься! — кричала Жанет.

Будто Вивиан сама этого не знала.

Его одежда по-прежнему висела в шкафу, в ящике лежали свитера, которые Вивиан ему связала. Звонил телефон — спрашивали Бёрье.

— Нет, в данную минуту его нет дома, — отвечала Вивиан, стараясь говорить обычным голосом. — Позвоните попозже, попробуйте еще раз, нет, он не сказал, когда точно…

Она пошла к доктору и пожаловалась на легкие, ей стало трудно дышать, понимаете, доктор, со мной что-то не так, я не могу вдохнуть. Милый доктор, сделайте что-нибудь, чтобы я могла спать.

И видеть сны.

Ровным, аккуратным почерком Вивиан писала Бёрье:

«Не глупи, возвращайся домой. Когда ты придешь, я тебя всего исполосую, когда ты вернешься домой, я запру тебя в подвале. Будешь сидеть там, пока не подохнешь с голоду. Сейчас же возвращайся. У нас все как было. Я читаю письма, которые тебе приходят. Когда приносят почту, я вскрываю конверт и читаю. Я воображаю, будто вспарываю не конверт, а тебя. Что мне делать с твоей одеждой? Уходя, ты даже не прибрал за собой. Возвращайся. Без тебя так тихо. Я посажу тебя под замок. Я скучаю по тебе. Не бойся, я вижу, как ты дрожишь. Все будет хорошо.

Твоя Вивиан».

Тогда она еще воображала, что может его напугать. Что клятвы, которые они дали друг другу, все еще действуют.

— В счастье и в горе, пока смерть нас не разлучит, — обещали друг другу Вивиан и Бёрье.

В счастье и в горе, пока смерть нас не разлучит.

 

17

Когда Бёрье объявил ей, что они разводятся, было уже решено, что он женится вторично. Он уже ждал ребенка от другой женщины. Вивиан вышла из игры задолго до того, как это осознала. Непростительная наивность. В наказание самой себе она воображала, как Бёрье спит с той, другой.

Кто была эта другая и как она выглядит, Вивиан так и не узнала. Другая — было просто грозное имя, невоплотившаяся тень. Вивиан приходилось осыпать ударами воздух, посылать проклятия в пустое пространство.

Одно время она тешилась мыслью устроить слежку за домом, где живет другая, чтобы шлюха приобрела хотя бы лицо, но так и не решилась — что, если та, другая, окажется красивой, что, если она неотразимая красавица, что, если Вивиан поймет, почему Бёрье ее бросил.

Шлюха, конечно, была моложе и обожала Бёрье. Она еще не успела обнаружить, что он брюзга, что изо рта у него скверно пахнет, что он мочится мимо унитаза. Погодите, все радости у нее еще впереди.

Так думала Вивиан, такие строила расчеты. Теперь, задним числом, она видит, какой наивной она была.

Ей следовало куда раньше заметить неладное и оказать больше сопротивления. Она не поняла, что стоит Бёрье бросить их, завести новую семью, народить новых детей, и они с Жанет перестанут существовать. Она не поняла, что эта новая семья отныне станет единственной настоящей семьей Бёрье, а они с Жанет станут бывшей семьей, а может и вообще никем.

Вивиан ненавидит Бёрье за то, что они с Жанет больше ничего не значат, а он по-прежнему значит так много. То, что она вышла замуж за господина Бьёрка, семь лет выносила житье в доме Бьёрков, а потом, покинув этот дом, уехала в Рим — все это случилось потому, что Бёрье ее бросил.

Круги от камня, который он бездумно швырнул в воду, не охватишь глазом. Все пошло от него.

Она должна стряхнуть с себя его тень, но чувствует, что не в силах.

Рим — это никакое не начало. Это конечная остановка.

 

18

Спасаясь от холода, госпожа Бьёрк заходит в бар и заказывает стаканчик перно. Еще только половина третьего. Ложиться спать еще рано. «Free-dom’s just another word for nothing left to lose».

Свобода не возбранила ей приехать в Италию. Но теперь, оказавшись здесь, госпожа Бьёрк не знает, чем заняться.

Свобода не возбраняет и не предлагает. Госпожа Бьёрк слыхала, что путешествие само по себе цель. Но нельзя же без конца летать на самолете. Как убить оставшееся до смерти время?

Конечно, можно писать, чему-нибудь учиться, купить себе прялку, гулять по лесу, ухаживать за своим садом, снова выйти замуж, путешествовать.

Но когда она вдоволь натешится писаниями, учебой, прялкой, прогулками в лес, работой в саду, новым браком и путешествиями, наверняка останется еще уйма времени до того часа, когда ее тело сожгут, а прах развеют по ветру.

Значит ей остается покончить с собой или сойти с ума.

И впрямь, что делать госпоже Бьёрк со своей свободой? Ее религиозные чувства довольно туманны, политические убеждения сводятся к тому, что все должны хорошо относиться друг к другу — она существо никчемное, без образования и без специальности.

Теперь, когда Жанет выросла, жизнь госпожи Бьёрк не имеет ни веса, ни оправдания. Она с таким же успехом может умереть. Наверно, именно поэтому ей суждена долгая жизнь.

Ей и умереть-то ведь не для чего.

Как несправедлива жизнь! Госпожа Бьёрк заказывает стаканчик перно, ей жалко самое себя.

За столиками вокруг рассаживается шумная компания. Они смеются, чокаются друг с другом. Госпожа Бьёрк заказывает еще стаканчик.

Почему умирают только хорошие?

Ведь это несправедливо. Она ведь сделала вывод и ушла от господина Бьёрка, как только поняла, что он и прежняя госпожа Бьёрк — одно целое, что развод невозможен. Но если развод невозможен, почему она разведена, почему брошена человеком, с которым навеки сплетена ее судьба?

«От тебя требуется одно — крепко за меня держаться», — сказал ей когда-то Бёрье. И она отдала ему свою жизнь. А он дал ей ее жизнь.

Он прикасался к ней своими руками, своими благодатными руками, и ее обдавало жаром, и она никогда бы не замерзла.

Вивиан закрывает глаза и делает самое запретное — тоскует о том, на что больше не имеет права. Она воображает, будто ее рука — это его рука, и он ласкает Вивиан, утешает, врачует, но рука у нее холодная, а кожа шершавая…

Она открывает глаза. В них стоят слезы. Одна-одинешенька сидит она в римском баре.

— Что стало со мной, когда ты меня бросил? Начать сначала без тебя, разве я могу?.. Любимый.

Самое запретное.

Любимый. Он все еще любим.

А она? Она отвергнута.

Вивиан противна самой себе. Ей противно собственное тело, запах пота подмышками, темные волоски на лобке — ей омерзительно все.

И как только она могла простить себе свою наивность?

Она презирает себя за то, что доверяла ему, искала в нем опоры. Она заслужила, чтобы ее презирали за все то, о чем она мечтала, за все то, чего в своей самонадеянности требовала от жизни. Она кругом виновата.

Ей хочется крикнуть, что разводиться невозможно, что нельзя начинать сначала.

«По нашему жестокосердию можно», — сказал Бёрье. Откуда в нем это жестокосердие? В сердце Вивиан жестокости нет. Оно трепыхается в ней как одержимое. Вивиан жаждет мести, она молит о примирении, с воплями требует своих прав. Сколько ей придется ждать того, что законно принадлежит ей?

«Многие девушки на самом деле даже уродливы, но они приветливы, хорошо воспитаны и благожелательно смотрят на окружающих».

Такой ее учили быть. Такой она и была — приветливая, хорошо воспитанная, благожелательно смотрящая на окружающих, приятное дополнение к интерьеру. Умница, паинька, потреплем ее по щеке.

Ее обвели вокруг пальца.

Ей безумно жаль самое себя, потому что пасмурно, и ей холодно, и пришли месячные, и болят зубы, и на ягодицах прыщи, и некому поплакать в жилетку.

И вдобавок надо тащиться по чужому городу к унылому пансионату в уродливый номер, который стоит так дорого.

Она ляжет одетой в ненавистную постель, натянет на голову одеяло и будет убиваться о том, что никто ее не любит, не понимает, что она всеми брошена, а наложить на себя руки смысла нет, потому что всем это до лампочки.

Податься ей некуда. Презрена она и умалена перед людьми, жена скорбей, изведавшая болезни, от нее отвращали лицо свое, она была презираема, и ни во что не ставили ее. На ней тяготеет проклятье, но что до этого другим?

Госпожа Бьёрк встает с табурета у стойки, кивает веселой компании — те громко болтают, жестикулируют, ссорятся и тут же обнимаются.

— Это был лучший день в моей жизни, — говорит она им по-шведски. — Я так счастлива. Спасибо вам всем. Большое спасибо.

И уходит.

 

19

Госпожа Бьёрк стоит у парапета Пьяцца Наполеоне возле Виллы Боргезе и смотрит вниз на Вечный город. Вдали виднеется собор Святого Петра. Машины мчатся по площади у ее ног как им вздумается, потому что на улицах нет дорожных знаков.

В Риме машины не шумят, они грохочут. В ушах госпожи Бьёрк не умолкает поднимающийся снизу грохот машин.

Над городом прозрачным белесоватым веером простерлось легкое белое небо. Крыши домов переливаются пастельными тонами, где кончается город, определить невозможно.

Куда все девается?

Люди проходят и исчезают. Похоже, что все, кто ей близок, один за другим исчезают, сменяясь новыми людьми, все важное неприметно теряет свое значение, а ему на смену приходит что-то другое.

Садовая мебель, забытая, замызганная, прислоненная к яблоне, опрокинутая наземь, безнадежно занесенная снегом, неподвижная садовая мебель, царство мертвых с забытой, заснеженной садовой мебелью — вот что такое ее память.

Ее бывшие друзья и друзья, что были до них, и те, что были еще до этих, родители, брат и двоюродные сестры, друзья детства, которые утратили свои имена. Она видит их — немые полупрозрачные призраки, они скользят между садовой мебелью в ее царстве мертвых, волоча свои длинные белые саваны, и она их зовет. Она напрягает зрение, пытаясь их рассмотреть. Она окликает их. Она то молит их оставить ее в покое, то заклинает стать отчетливей, не покидать ее.

Но они становятся все меньше и исчезают, впрочем, госпожа Бьёрк и сама всегда устремлялась прочь.

В детстве госпожа Бьёрк росла медленно, потому что дней тогда было много. Вытягивалась потихоньку, как тянется страстная пятница, как пасмурное небо над пригородом. Могла ли она представить себе, что когда-нибудь станет слишком рослой, а подруги ее детских игр станут, как и она сама, взрослыми женщинами, чужими друг другу.

Вечерами, когда наступают сумерки и все вокруг голубеет, она иногда думает о прошлом, о том, что когда-то было ее жизнью, и спрашивает себя, куда все подевалось.

Она прижимается носом к стеклу, и ей кажется, что она видит их: Катрин, которая вечно набивала себе шишки, Гудрун, которая всегда была одна, Астрид с красивыми длинными ресницами, толстуха-Маргарета, которая отплясывала под музыку Love me do так, что сотрясалась вся ее жирная плоть.

Заглядывая в еще более далекое прошлое, она видит девочек, прыгающих через веревочку и танцующих твист, весенние вечера во дворе, игры в Алую и Белую Розу, видит свою лучшую подружку Уллу-Карин, вдвоем они понарошку скачут на лошадках с именами Молния и Гром — ох, до чего же они любят друг друга!

«Я буду помнить вас всегда, вы у меня вот здесь», — сказала она своим подругам в день выпускного экзамена, указывая на сердце.

«Мы будем по-прежнему часто встречаться», — пообещали они друг другу на лестнице нормальмской муниципальной женской школы и заплакали. А потом расстались навсегда.

Это было в ту пору, когда ее еще звали Вивиан.

Она прижимается носом к стеклу, чтобы лучше видеть, но тьма быстро сгущается, уже вечер.

И она продолжала уходить все дальше прочь. Сменяла комнаты, в которых обитала, людей, которыми жила.

Ее немота — это жуткий провал в памяти. Но может, забывает она, потому что в забвении не так больно быть снова отброшенной еще дальше.

Чужие комнаты, одежда с чужого плеча.

Есть люди, которые рождаются в той же комнате, в которой, спустя жизнь, умирают, люди, которые не колеблясь могут сказать: «Вот здесь! Я хочу, чтобы меня похоронили здесь!» Госпожа Бьёрк завидует таким людям.

Сама она всегда продолжала уходить прочь, горестно, второпях. Она даже не может сказать, просили ее когда-нибудь остаться или нет. Она обрывает связи до того, как об этом успели пожалеть.

Конечно, это Бёрье научил ее смотреть только в будущее, думать только о том, что впереди, не оглядываясь на прошлое.

Таков современный, без сантиментов, образ жизни — все поверхности легко моются и никакого отяжеляющего старья.

Они вместе сжигали соломенных рождественских ангелочков, рвали старые простыни на тряпки для мытья окон, отсылали старую уродливую семейную посуду на благотворительные церковные базары. Рви все подряд, чтобы было побольше воздуха и света — чего еще надо?

Но когда разразилась беда, оказалось, что ухватиться не за что, нет друзей, у которых можно найти утешение, нет ничего, к чему возвратиться.

Госпожа Бьёрк знает — она бесхозная. Не понять даже, как ее зовут.

— Кто я? — горестно вопрошает она. — Под каким именем вписана я в Книгу жизни — как госпожа Бьёрк, как госпожа Мулин или как фрёкен Густафсон? Если Господь призовет меня, почем мне знать, когда откликнуться: «Я здесь!»

Ей хотелось бы помолиться о том, чтобы не надо было вечно спешить куда-то прочь, о том, чтобы наконец где-нибудь укорениться. Ей хотелось бы просить Бога снять с нее проклятие, чтобы прах ее не был развеян по ветру.

Но чтобы найти место успокоения на земле, надо сперва обрести свой дом.

Но где этот дом, если здесь все лопочут по-итальянски, еда отвратительна, вообще, все не то — и запахи, и звуки.

Как ей попасть домой? Бёрье ее не впустит. Энебюберг господина Бьёрка — это не выход. Родители ее умерли, все ушло, все уничтожено, отвергнуто, а Рим — вовсе никакое не начало. Это, безусловно, конечная остановка. Надо бы двигаться дальше, но дальше — некуда.

И все-таки во всем этом как бы просматривается некий замысел. Все же не случайно отправилась она именно в Рим. И вовсе не для того, чтобы, как ей казалось, поесть мороженого на Испанской лестнице.

Рим никогда не терял права на землю. Римляне могут врыться в нее на глубину столетий — чем глубже они роют, тем весомее становятся. Под одной церковью другая, более древняя, а под этой древней церковью языческий храм, а под ним священный источник — вот она, твердая почва, которой под силу нести на себе такое бремя. И сколько бы ни старались римляне избавиться от своей тени, это не в их власти.

Что Бог сочетал, того человеку не разлучить. Так примерно сказано в Библии, припоминает госпожа Бьёрк, но она была кроткой и покорной, она подчинилась воле Бёрье, поблагодарила и откланялась.

Она вышла замуж за господина Бьёрка, чтобы у Жанет был отец.

Чтобы оставаться кроткой и покорной.

Чтобы сделать попытку продолжать.

И чтобы доказать Бёрье, что она не пропадет. К тому же господин Бьёрк был куда богаче и благороднее, чем Бёрье когда-нибудь мог стать.

Поехав в Рим, она тоже проявила покорность. Теперь она поняла: до самого последнего дня выполняла она волю Бёрье. Вместо того, чтобы остаться и требовать своих прав, она объехала пол земного шара, лишь бы не мозолить ему глаза.

Потому что бедняжке Бёрье это было бы крайне неприятно.

Пока вечерняя прохлада не загоняет ее в гостиницу, госпожа Бьёрк стоит у парапета и смотрит вниз на город. Когда кто-нибудь останавливается с ней рядом, она спрашивает: Senta, signor, che oro sono? — единственное, что она знает.

Стать еще большей невидимкой невозможно.

 

20

Усталая, жалкая, стоит она с тяжелым чемоданом в руке против собора Святого Петра. Деньги у нее кончились. Она расплатилась в пансионате Эрдарелли и теперь собирается домой. В Риме ее не ждет никто.

Все кругом белое — небо, собор, голуби, мощенная камнем мостовая. Грязно-белое. Собор напоминает крепость.

Религиозные чувства госпожи Бьёрк довольно туманны, но если Бог есть, думает она, он наверняка обитает здесь. Она пришла сюда, чтобы перед отъездом домой просить Его о помощи, требовать помощи, на которую имеет право.

Госпожа Бьёрк надеется, что Бог поймет — она явилась сюда не фотографировать местные достопримечательности или впадать в экстаз оттого, что все здесь такое громадное, она явилась требовать Его помощи.

Как паломник, поднимается она по массивным каменным ступеням, ведущим к порталу собора. Сверху на нее взирают Иисус Христос, Иоанн Креститель и апостолы. Ей хотелось бы накрыть голову капюшоном, как монахине. Теперь она понимает, почему Адам и Ева пытались прикрыть свою наготу. Быть нагим ужасно. Она надеется, что ни Господь, ни его стражи не видят ее в эту минуту.

Может, ей вообще не стоило приходить.

«На третий день при наступлении утра, были громы, и молнии, и трубный звук весьма сильный; и вострепетал весь народ, бывший в стане. Гора же Синай вся дымилась оттого, что Господь сошел на нее в огне; и восходил от нее дым, как дым из печи и вся гора сильно колебалась.

И сказал Господь Моисею: сойди и подтверди народу, чтобы он не порывался к Господу видеть Его, и чтобы не пали многие из него».

Жалкая смертная, стоит она в соборе и слушает ангельское пение. Вот и она пришла наконец туда, куда ведут все дороги беглецов.

Сюда, к самой весомой из всех возможных обителей, примчал ветер ее, легчайшую из живых существ.

Как паломник пришла она сюда исповедаться и получить прощение, в Рим приехала она, чтобы иметь возможность вернуться.

Она целует стертую стопу статуи Святого Петра, а потом идет вперед так далеко, как только позволено, до того самого места, где стоит трон Святого Петра.

Головы она не склоняет. Почти что с вызовом смотрит она на пустой трон. Она видит гидов, ведущих все новые туристские группы, но не раскланивается с ними.

Защищаться она больше не может. Она должна принять решение. Что ей делать? У нее нет ни дома, ни работы, ни денег, ни друзей — все это десять лет назад у нее отнял Бёрье. Лететь дальше она не может. Пришла пора осуществить свою собственную волю. В глубине ее души решение уже принято.

Она вернется в Швецию и встретится с Бёрье.

Никакая она не госпожа Бьёрк. Никогда не принадлежала она к породе Бьёрков. И она не Вивиан Густафсон — ведь она уже больше не девушка.

Она Вивиан Мулин.

Бёрье обещал ей свою любовь. Перед лицом Бога обещали они любить и почитать друг друга. Дочь, которую она родила, — их общий ребенок. Она Вивиан Мулин и никто другой. Вивиан Мулин и только.

Без Бёрье она никто.

Бёрье.

Любимый. Что он приобрел и что потерял на пути к своему счастью? Вивиан упорно твердит, что они и в самом деле много лет любили друг друга и были счастливы. Она была в его жизни не только частью обстановки.

Где-то в пути он должен был разбиться. А она — однажды остановиться в своем полете.

Перестать повиноваться его воле и восстановить свой рухнувший мир.

Вот что она должна сделать.

Она немедленно вернется в Швецию, встретится с Бёрье и объяснит ему, насколько он был неправ.

Хорошо бы им помириться, все решить полюбовно, чтобы она могла его безоговорочно простить.

Но если он не захочет мириться, все равно они — одно целое, и Вивиан ему это докажет.

Раз и навсегда она объяснит ему, что развод невозможен; что бы они сами ни думали, они — единое целое, пока смерть их не разлучит.

 

1

Под моросящим дождем стынет и мокнет ее лицо. Бешено колотится сердце.

Чтобы сохранить прическу, она натянула на голову полиэтиленовый пакет. Избави Бог выглядеть загнанной дичью при встрече с Бёрье. Теперь, когда они увидятся вновь, она должна держаться с достоинством.

Бёрье сейчас дома. Она это знает. Она позвонила по телефону и проверила. Трубку сняла та, другая.

— Алло, Лена Мулин слушает.

Самоуверенная лахудра!

— Извините за беспокойство, мне нужен Бёрье Мулин, — проворковала Вивиан.

— Минутку, он сейчас подойдет…

Вивиан услышала его шаги и повесила трубку.

Лена Мулин.

Дурацкое имя.

Кажется, так зовут какую-то артистку. Лена Мулин? Да нет же, фамилия артистки Улин. Лена Улин. Совсем другое дело!

Как в лихорадке проходит Вивиан квартал от станции метро Уденплан до нового дома Бёрье. Как в лихорадке нарастает в ней возбуждение. Несмотря на вечернюю прохладу, щеки у нее горят. Внутри все дрожит. Ребра только что не стучат друг от друга. А желудок, как центрифуга, гонит по кругу желудочный сок.

— Ну чего я распсиховалась? — с упреком говорит она самой себе.

Но вообще-то неудивительно, что она нервничает. Она не видела Бёрье целых девять лет. Чтобы не встречаться с Вивиан, Бёрье, когда он хотел подкупить дочь приглашением на обед или билетами в кино, назначал Жанет свидания где-нибудь в центре города. Бёрье не хотел видеть Вивиан. Не присутствовал он и на бракоразводном процессе. По той или иной причине он желал ее наказать. Дни и ночи напролет она гадала: за что? И так и не смогла понять, за что он на нее сердит. Она ведь всегда была до глупости кроткой и до смешного преданной.

И тем не менее он ее наказывал.

Вивиан пытается дышать животом, делать долгие размеренные вдохи и выдохи. На улице сыро. Холод проникает сквозь летний плащ. Она ведь взяла с собой в дорогу только то, что могло пригодиться в жаркой Италии.

В Стокгольм она вернулась всего час назад. Чемодан оставила в камере хранения на Центральном вокзале. Она вернулась не для того, чтобы предаваться сомнениям, а чтобы вступить в переговоры.

В сточной канаве валяются влажные бурые листья, горемычные бурые листья. Уж скорей бы выпал снег и прикрыл их, чтобы они не выставляли напоказ всем встречным и поперечным свою наготу.

В асфальте отражается свет уличных фонарей. Плащ Вивиан шуршит при каждом ее движении. Витрины магазинов украшены рождественскими гномами и еловыми ветками.

В витринах висят гирлянды теплых, мерцающих тонов. Каждая витрина похожа на уютный дом, на красиво раскрашенную картинку, обложенную ватой и обсыпанную серебряными блестками. Вивиан вспоминает — и на секунду ей вдруг хочется оказаться внутри стеклянной витрины, а не снаружи.

Магазины приготовились к рождественской торговле. В воскресенье первый адвент. Время надежд.

Будь Вивиан по-прежнему госпожой Бьёрк, она вынула бы из шкафа подсвечник, предназначенный для адвента, начистила и поставила бы туда, где ему полагается стоять, — на окно в столовой. А если бы еще прежде ее не бросил Бёрье, сидела бы она на кухне в Хессельбю, любуясь своим медным подсвечником. Впрочем, может, это была не медь, а похожий на нее дешевый сплав, который зато не надо чистить — какая разница?

Они с Бёрье во время адвента обычно ходили на концерт в церковь Святой Катарины. Вивиан обычно дремала и даже спала, пока не затягивали Осанну сыну Давидову. Вот бы опять уснуть там, где тёпло от скопления людей и свечек.

Но сна у Вивиан ни в одном глазу.

Восемь часов вечера. Непроглядные потемки ноября.

Счастливые семьи сидят по домам за обеденными столами. Может, они зажгли свечи, растопили камин. А после обеда заберутся с ногами на диван и будут смотреть телевизор.

Вот эта женщина вяжет свитер — рождественский подарок мужу, который читает, расположившись в кресле с высокой спинкой. А в другой квартире отец напевает своим детям песенку про маму-троллиху, которая уложила спать одиннадцать маленьких троллей, накрепко связав их хвостиками.

Дождь припустил — он лупит по машинам, по тротуарам, изъязвляя позднюю осень маленькими острыми дырочками.

Женщина, что вяжет свитер, поднимает глаза от вязанья и, взглянув в окно, вздрагивает: «Брр! Избави Бог высунуть нос на улицу в такую погоду!» Она произносит это как-то отрешенно, и муж что-то бурчит в ответ.

Дети съежились в тепле под одеялом. Теперь они уже спят. Стоя в дверях, родители любуются ими. Стиснув друг другу руки, они думают о том, что быть счастливее, чем они сейчас, невозможно.

Те, что сидят за обедом, повернулись спиной к окну. А за окном Вивиан спешит по улице на свидание с Бёрье. Бешено колотится ее сердце.

Вот она пришла. Из подъезда выходит молодая пара. Прежде чем дверь парадного захлопнулась за молодыми людьми, Вивиан вставляет ногу в щель. Потом быстро юркает в подъезд. Вот она уже в доме. Тремя этажами выше Бёрье сидит со своей шлюхой, ни о чем не подозревая. Глаза Вивиан стали словно бы лучами рентгена. Она видит сквозь этажи, как они сидят за обеденным столом и что-то бормочут. Она видит их снизу.

От возбуждения на нее нападает икота. Прошло девять лет, но она все еще его любит и готова простить.

«Я здесь, чтобы принести Благую Весть», — думает она.

Она читает на табличке: Мулин, 4-й этаж. Лицо ее передергивается, в последний раз ее охватывает приступ сомнения — это последние крохи воспитания и послушания пытаются напомнить ей, как подобает себя вести.

Но Вивиан устала вести себя как подобает, ей осточертело быть хорошо воспитанной, быть приятным дополнением к интерьеру. Она нажимает кнопку лифта, слышит, как он спускается вниз. Сердце ее бешено стучит.

Голуби в смятении взлетают вверх, закрывают небо и Пантеон.

Час пробил.

 

2

На входной двери красуется большая деревянная табличка: «МИЛОСТИ ПРОСИМ! ЗДЕСЬ ЖИВУТ БЁРЬЕ, ЛЕНА И ГУСТАФ МУЛИН».

Вивиан нажимает кнопку звонка. В квартире кто-то встает. До нее доносится: «Кто бы это мог быть?» и «Сиди, я открою». Она быстро расстегивает плащ, оправляет блузку. В последнюю секунду срывает с головы полиэтиленовый пакет. Не хватало еще, чтобы она забыла его убрать.

Бог милосерд. Дверь открывает сам Бёрье. Салфетка заткнута за воротник, словно он ел раков. Он еще продолжает жевать и как раз собрался выковырять кусок пищи, застрявшей в зубах, но, открыв дверь, увидел Вивиан и замер. Ну и оторопел же он!

— Бёрье! — в радостном ожидании шепчет Вивиан. — Это я.

Она не видела его целых девять лет. Он постарел, благополучная жизнь наложила на него свой отпечаток. Живот стал больше, лицо обрюзгло. В шкиперской бородке появилась проседь.

На мгновение Бёрье растерялся. Будь Вивиан боксером, ей бы именно теперь следовало, воспользовавшись его ослабленной защитой, нанести прямой удар правой.

Но нет — она одаривает его своей самой нежной и преданной улыбкой. Она пришла сюда не драться, а мириться.

Заметив это, Бёрье сразу же овладевает положением. Продолжая жевать, он сует палец в рот, чтобы выковырять застрявшую в зубах пищу. Он нарочно жует с открытым ртом — пусть Вивиан видит, как велика его уверенность в себе.

Вивиан не может удержаться от смеха. Ну нельзя же после девятилетней разлуки сразу начинать с того, что ты жуешь с открытым ротом. К тому же из-за салфетки, повязанной, как у младенца, Бёрье выглядит дурак-дураком.

Она снова одаривает его своей нежнейшей улыбкой. В ответ Бёрье меряет ее скептическим взглядом.

— Вот я и опять здесь, — горделиво и в радостном ожидании заявляет она.

— Вижу, — отвечает он. — Какого черта тебе здесь надо?

— Мне надо с тобой поговорить.

— Кто там, дорого-о-й? — раздается тягучий голос из спальни. — Если принесли рождественские газеты, скажи, что нам не нужно. Скажи, что не нужно, если это разносчики газет.

— Нет, дорогая, — отвечает Бёрье, высокомерно глядя на Вивиан. — Тут никого нет.

— Никого? — удивленно восклицает Вивиан, продолжая при этом улыбаться. — Выходит, теперь я — никто? Вот оно как.

И она начинает громко распевать:

— «ШУМ ВОЛН МОРСКИХ МАТРОСУ ЛЮБ, ТЫ СЛЫШИШЬ, ВОЛНЫ ШУМЯТ!»

— Заткнись! — шипит Бёрье. Это приказ; он с угрозой делает шаг навстречу Вивиан, но ее не запугать.

— А в чем дело? Это ведь поет никто. «ПРОЩАЙ, ПРОЩАЙ, КРАСОТКА МОЯ, Я СКОРО ВЕРНУСЬ ОПЯ-ЯТЬ!»

— Дорогой мой, — раздается опять тягучий голос из комнат. — Кажется, кто-то поет?

— Нет, дорогая, я же сказал тебе, здесь никого нет.

Бёрье выходит на лестничную площадку и захлопывает за собой дверь.

— Ну, чего тебе надо? — раздраженно шепчет он.

Вивиан довольна, она перестала петь.

— Мне надо с тобой поговорить, — сообщает она и кладет руку на руку Бёрье. Вздрогнув, он поспешно освобождается.

— С чего же мне начать, так много всего, — говорит Вивиан. — Разве ты не помнишь, что мы обещались перед Богом любить и почитать друг друга до самой смерти?

Бёрье со вздохом делает гримасу.

— Милая Вивиан, неужели ты ради этого явилась сюда в такую погоду? Ведь эти слова ровным счетом ничего не значат.

Вивиан хочется заткнуть ему рот, но он привык разглагольствовать и самодовольно продолжает:

— Это просто ритуал, пожалуй, в этом можно усмотреть некое намерение, но ни один человек не властен над своим будущим и не может связать себя таким обетом. А теперь извини, пожалуйста, я должен идти к своей…

— Так вот, я вернулась, — перебивает его Вивиан, — и готова с тобой помириться.

И тут вдруг плотина прорывается, и с губ Вивиан льется потоком:

— О, Бёрье! Мы начнем сначала, ты и я. Все это было чудовищным недоразумением. Теперь я поняла. Развестись невозможно. Мы по-прежнему одно целое.

— Что это еще за климактерический бред! — обрывает ее Бёрье. — Ты, что, хочешь, чтобы я стал двоеженцем, а ты двумужницей? Это же смехота! — Презрительно фыркнув, он порывается уйти. — А кстати, как смотрит на то, что ты бегаешь ночью по улицам, твой муж?

— О! Его я бросила.

Бёрье останавливается.

— Бросила? — он недоверчиво таращится на нее. — Ты его бросила?

— Да.

Вдруг смутившись, Вивиан уставилась в каменный пол.

— Так-таки прямо взяла и бросила?

В тоне Бёрье недоверие и упрек. Вивиан задета.

— Послушай-ка, дружок, — говорит она, сама слыша, как жестко звучит ее голос. — Уж чья бы корова мычала…

Голос у нее срывается на визг, в нем звучит отчаяние, оно ей ненавистно. Ненавистно, что она опять становится тем жалким созданием, каким была девять лет назад, когда он ее бросил.

— Не кричи, глупая баба! — рычит Бёрье, тоже сразу вошедший в прежнюю роль. — Соседи услышат.

Он прав. Соседи могут услышать. Что они подумают? Вивиан снова переносится в их квартиру в Хессельбю. Бёрье ругает ее, она плачет, он кричит на нее, она плачет. Он собирает чемодан, она унижается перед ним — ползает на коленях, молит, чтобы он ее не бросал.

«Не реви так громко, глупая телка! Не беспокой соседей! Могла бы хоть немного посчитаться с ними! Спусти занавески. Не порти жизнь хотя бы соседям!»

Он перешагнул через нее и ушел, предоставив ей таскаться по неубранным комнатам и держаться подальше от окон, чтобы соседи не увидели ее краха.

А телефон звонил, и она отвечала: «Нет, сейчас его нет дома. Пожалуйста, перезвоните попозже».

«Нет, к сожалению он вышел, но я могу передать. Да, конечно, я передам привет. Спасибо. Спасибо. Непременно».

— Мне надо тебе объяснить, — говорит Вивиан с натужным спокойствием.

— Ну так валяй! — заявляет Бёрье, всем своим видом показывая, что слушать не собирается. Самоуверенности в нем еще больше, чем прежде, а она и в прежние времена совершенно подавляла Вивиан.

— Не перебивай меня! — пищит Вивиан, пытаясь привести в порядок мысли. — Все это очень важно, очень…

— Ты что, выпила? — обрывает ее Бёрье. — Ты пьяна?

Он принюхивается к ней, как отец к девочке-подростку, когда в субботу вечером та приходит домой позже, чем ей позволили.

«Он делает это нарочно, — думает Вивиан. — Он совершенно точно знает, каким способом меня уничтожить».

— Я не могу собраться с мыслями, ты все время меня перебиваешь.

В ее голосе опять появились визгливые нотки. Она снова вот-вот взорвется.

— Ты никогда не была сильна по части мыслей, — снова перебивает ее Бёрье.

Он улыбается. Он безжалостно ждет, чувствует, что взрыв на подходе.

Все это так просто. Вивиан всегда была никудышным игроком в шахматы, вспоминает он вдруг. Она могла угодить в любую ловушку, даже в самую неприкрытую. Стоило соблазнить ее пешкой, и она полностью обнажала защиту своих фигур, это была не игра, а бойня.

— Помолчи и дай мне сказать, — кричит Вивиан. — Теперь моя очередь говорить. Теперь я хочу, чтобы меня выслушали!

— Как же, как же, — перебивает Бёрье. — Это испокон века ладят все феминистки, все защитницы лесбиянства из принципа. «Теперь моя очередь говорить!» — пищат они. А потом балаболят без остановки. Чушь, белиберда, мужчины-угнетатели — все вперемешку. Черт бы их всех побрал! Ну, женщина, валяй. Хочешь говорить — выкладывай! — Он смотрит на часы. — Даю тебе ровно одну минуту… Считаю.

Наглец! Гнусная, мерзкая, жалкая, жирная тварь! Чего ради она стоит тут и унижается перед ним? Почему опять стала такой кроткой? Почему готова все понять и все простить этой балованной скотине? Почему позволяет ему каждый раз уходить победителем?

— Время идет.

Бёрье демонстративно смотрит на часы.

Стереть его ухмылку.

Вытравить с его лица эту самодовольную ухмылку.

— Мы должны любить друг друга до самой смерти, — беззвучно шепчет Вивиан, чувствуя, что еще немного, и она расплачется, как обманутый ребенок.

Почему она не смеет даже посмотреть ему прямо в глаза? Почему опустила взгляд и уставилась на его дурацкую слюнявку?

Бёрье смеется.

Смеется грубо. Словно механическая пила вгрызается в молодое деревце. Смеясь, он даже не прикрывает рта рукой.

Вивиан поднимает взгляд и глядит в его открытую пасть, где в желтых зубах застряли остатки пищи. Она видит золотые коронки, обломанный клык, видит, как подрагивает небная занавеска, чувствует, как от его дыхания несет капустой и луком.

И вдруг она становится совершенно спокойной. Она переводит взгляд еще выше и встречается с его взглядом. Теперь она глядит на него в упор, и голос ее звучит так, как тогда, когда она водила американок по собору Святого Петра.

— По возможности надо решить дело полюбовно, чтобы примирение было полным, — жестко говорит она.

Бёрье больше не смеется.

— Но если ты откажешься, значения не имеет. Что бы ты ни говорил, что бы ни думал, мы — одно целое. И я должна тебе это доказать. Я тебя проучу. Я тебя предупредила.

Уж не страх ли мелькнул в его глазах, когда он замахнулся, чтобы отвесить ей пощечину?

— Как ты смеешь говорить со мной таким тоном! — шипит он. — Убирайся, пока я не вышвырнул тебя вон!

И тут Вивиан улыбается так, как она научилась у господина Бьёрка. Снисходительной, насмешливой улыбкой, улыбкой, полной презрения и неколебимой уверенности в себе. Холодной, кастрированной улыбкой, в которой успела натренироваться за семь лет. Так улыбаются прислуге, так улыбаются нижестоящему.

Бёрье испуганно опускает поднятую руку. Что такое он вдруг в ней увидел? Он пытается фыркнуть, но это скорей похоже на всхлип — он не убедил даже самого себя.

— Убирайся! — шепчет он, но приказание больше похоже на мольбу.

Впрочем, Вивиан уже повернулась к нему спиной и нажала кнопку лифта.

 

3

Боже, как болит у нее спина. Последние дни тянулись так долго. Сначала бесконечные пересадки с поезда на поезд, чтобы добраться до дому, а потом сразу эта встреча с Бёрье.

Вивиан вытягивается на кровати в дешевом гостиничном номере, который сняла в районе Васастан. Ее чемодан так и остался в камере хранения на Центральном вокзале.

Снова и снова перебирает она в памяти подробности своей встречи с Бёрье — что сказал он, что сказала она, что она почувствовала.

Подумать только, как он разжирел. Наверно, рад-радешенек, что может есть и пить, сколько влезет, и избавился, наконец, от ее пакетиков «Бло Банд». Понять его можно.

Да только весь этот жир откладывается на сердце, а потом в один прекрасный день — бац, инфаркт, и ты загнулся.

Сначала, конечно, делаешь отчаянную попытку подлечиться в центре реабилитации сердечников в Сан-Августине на Канарских островах, но потом все равно загнешься.

Загнешься, и с концами.

Вивиан нисколько не завидует его счастью — вовсе нет. Но интересно, присмотрел ли он себе место на кладбище?

Куда тычет пальцем Бёрье, когда говорит: «Я хочу лежать здесь, вот в этой земле»? Вряд ли это место — в Норланде рядом с его отцом и матерью.

Гражданский инженер не может, черт возьми, лежать рядом со всяким сбродом! Нет, он вносит небольшую плату, чтобы потом кладбищенские сторожа ухаживали за его могилой — сметали листья, высадили кустик вереска стандартного размера, зажигали свечку в день Всех Святых, поминая человека, которого в глаза не видели.

Нет, Бёрье не присмотрел себе места на кладбище, Вивиан уверена: он просто не мог этого сделать. Ведь Бёрье никогда не умрет. Он так счастлив со своей женой, этим нолем без палочки.

Вивиан рада за него. Вивиан понимает, что он ухватился за то, в чем увидел последнюю возможность быть счастливым. Единственное, с чем она не может примириться — это что он устроил свое счастье за ее счет. Что он сам себя пригласил на обед, а расплачиваться предоставил ей.

Он отнял у нее даже машину, а Вивиан так любит водить.

Хрясь, хрясь!

Она размажет подлеца колесами своей машины.

А впрочем, нет, лучше паровым катком! Проедется по нему взад и вперед!

И при этом она воскликнет: «Ой!»

А потом: «Ой! Опять не заметила. Но ничего, время залечивает все раны».

А потом: «Где же у этой штуковины тормоз?»

Он не хочет мириться. А чего она ждала? Впрочем, может, как раз этого самого и ждала. Вивиан смеется. Наверно, решил, что она спятила. Впрочем, это его проблемы. По крайней мере она дала ему шанс. Она вела честную игру и предложила ему такую же. А он не захотел. Что ж, она не виновата. Пусть пеняет на себя.

С этой минуты она начнет осуществлять свой план.

 

4

Она больше не хочет быть приятным дополнением к интерьеру. Ей обещали все, а не дали ничего.

Только накладные плечи.

Похожие на американских футболистов, скитаются среди людей она и ее сестры.

Они вольны делать со своей жизнью что им вздумается. Они ведь равноправны. У них накладные плечи.

Как-то раз Вивиан потеряла в туалете одно накладное плечо. Такое удалось ей одной на всем белом свете. И дало ей это только засор в туалете, когда она по глупости спустила воду.

— Стремись к звездам! — зазывно нашептывали ей в уши.

— О да! Конечно! — в восторге восклицала Вивиан. — Я буду стремиться к звездам!

И спустила воду.

Дурында, которую так легко надуть.

Ей обещали все, а не дали ничего. Теперь она это поняла, но только теперь. С медлительностью тех, кто задним умом крепок, она наконец узрела очевидное: те, кто обещал ей все, не давали, а брали.

И вот она вернулась как Рэмбо, вернулась, чтобы отомстить.

Она возьмет пулемет и начнет косить всех подряд.

 

5

Ворам и бандитам положено промышлять по ночам. С ломиком или с отмычкой забираются они в дом, крадутся на цыпочках, чтобы не разбудить того, кто спит. Ограбленный сладко храпит в ночном колпаке. Пока обчищают его дом, ему снятся самые прекрасные сны. А на рассвете ворам с мешком, набитым добычей, надо убираться подальше, чтобы поделить награбленное. Часть — Коварному Лабану, часть — Магнусу Деревянной ноге, а две части — разбойничьему атаману.

Так полагается по правилам. Именно так, а не иначе. Что это за вор, который красит ногти красным лаком?

Чтобы не смазать еще не высохший лак, Вивиан держит телефонную трубку в растопыренных пальцах. Она долго слушает длинные гудки — ей нравится запах лака.

На вилле Бьёрков никто не отвечает.

Оно и понятно. Господин Бьёрк должен быть на работе. Вивиан просто хочет быть уверенной.

Уверенной в своих подмышках, уверенной в своей походке. Положив трубку, она помахивает кистями рук. Господин Бьёрк на работе. Как отрадно, что все-таки есть люди, исполняющие свой долг.

Так обстояло дело и тогда, когда Вивиан еще была госпожой Бьёрк.

По утрам она вставала раньше господина Бьёрка и пила бодрящий чай из трав. В одном из журналов, посвященных здоровому образу жизни, она вычитала, что единственный способ избежать язвы желудка — это пить натощак чай из трав. Госпожа Бьёрк, конечно, была готова на все, лишь бы избежать язвы желудка — она послушно пила отвратительный чай и только через час завтракала по-настоящему. Вот почему утро у нее тянулось так долго и, к сожалению, задавало темп всему дню.

Господин Бьёрк, наоборот, вставал на час позже, но зато чрезвычайно спешил, чтобы успеть на работу, на утренний сквош, на деловую встречу за ленчем или на что-нибудь еще, чем ему предстояло заняться в этот день.

Господин Бьёрк был человек чрезвычайно деятельный, он наспех проглатывал свой кофе, брился и — бегом, чтобы успеть все, что ему надо успеть. Бывало, госпожа Бьёрк успеет только натянуть на себя халат и прочитать в газете объявления о смерти, а он, чмокнув ее мимоходом, уже исчез.

Сколько раз в году пытался он внедрить в ее сознание, как важны в жизни три «П»: Пунктуальность, Порядочность и Понимание долга.

Сама госпожа Бьёрк никогда не бегала бегом. Она канителилась.

К тому же прежде чем одеться, ей надо было перемыть вчерашнюю посуду, высыпать окурки из пепельниц, собрать грязное белье, да еще сделать несколько попыток поспать днем. Хорошо еще, что ей ни разу не пришлось работать во время первой большой перемены, а только во время той, когда школьники завтракали. Три упомянутых «П» не пустили в ней таких глубоких корней, как в господине Бьёрке.

«Пожалуй, в каком-то смысле жаль, — думает госпожа Бьёрк, вываливая в сейф камеры хранения содержимое своего чемодана — книги и одежду, все вперемешку. — Может тогда в моей жизни было бы хоть немного порядка».

Опустив в щель пятикроновую монету, она запирает сейф. Двое полицейских волокут куда-то злобно кричащего пьянчугу. Он скандалил — вот они пришли и забрали его.

Как просто и легко решается дело. Никто не спросит пьяницу, почему он скандалит. Может, он кричал, потому что хотел пить. Но если бы он крикнул, что ему хочется пить, ни одна душа не протянула бы ему тряпки, смоченной в уксусе.

Вивиан закрывает глаза и вздрагивает.

Вот что ее ждет.

 

6

С пустым чемоданом в руках Вивиан спускается в метро — ей надо ехать до Больницы Дандерюд. Какая-то девушка уступает ей место.

— Кто с тяжелыми вещами, должен сидеть, — объясняет девушка.

— Правильно, — соглашается Вивиан, похлопывая по своему пустому чемодану.

У Больницы Дандерюд она пересаживается на 601-й автобус. Вивиан побаивается, что встретит кого-нибудь из знакомых, но за годы, прожитые в Энебюберге, знакомств она почти не завела, так что ей ничто не угрожает. К тому же среди дня автобус вообще почти пуст.

На всякий случай Вивиан надевает громадные темные очки.

Когда автобус проезжает мимо старой каменной церкви в Дандерюде, там как раз кого-то хоронят. Кладбище покрыто тонкой белой пеленой выпавшего утром ноябрьского снега. Почва здесь глинистая, глина смерзлась на морозе. Деревья голы. Гроб уже опустили в могилу. Скорбящие стоят поодаль друг от друга.

Вивиан знает, что им зябко.

Много раз бывала она на этом кладбище. Здесь находится фамильный склеп Бьёрков. Вместе с господином Бьёрком сажала она цветы на могиле прежней госпожи Бьёрк.

Чтобы не смотреть в сторону кладбища, Вивиан переводит взгляд на высокие дома Ринкебю.

Автобус проходит мимо старой фабрики зубной пасты, колбасного киоска и виллы Нильса Поппе. Все знакомо, Вивиан с закрытыми глазами может определить, что сейчас перед ней. Ей вспоминается кинокамера ее отца. При этом воспоминании она улыбается. Вот бы найти сейчас милые старые фильмы. Они помогли бы ей воскресить прошлое. При мысли о Хаке Хакспетте, который летал на луну, Вивиан невольно смеется. «Какие мы были тогда счастливые! — думает она, выходя на остановке Фениксвеген в Почти-Юрхольме. — Здесь я никогда не была так счастлива».

Она озирается вокруг. Виллы, сады, сосны.

Сосны и березы, сосны и клены. Сосны. Высокие, спокойные. Полные достоинства. Сосна — дерево важное. Стильное. В Почти-Юрхольм время вторглось только в образе пиццерии у шоссе. Иммигранты здесь — только немцы, чернокожие — только дипломаты. В Почти-Юрхольме нет никаких проблем с расистами.

Почти-Юрхольм пышет здоровьем и великолепием. Здесь на деревьях растут яблоки, здесь бегают трусцой по освещенной дорожке. Если кому-то из обитателей Почти-Юрхольма нездоровится, вызывают домашнего врача.

Впрочем, прихворнувший сам может быть врачом.

Врачей здесь очень много. И больше всего даже главных врачей. Впрочем, в Почти-Юрхольме не болеют. В крайнем случае его обитателям нездоровится, но в принципе они чувствуют себя превосходно.

Чувствуют себя превосходно из принципа.

Тошнотворное благоденствие обволокло Почти-Юрхольм толстым слоем сладкой, вязкой жижи.

«Не я бросила все это, — вдруг доходит до Вивиан. — Почти-Юрхольм сам выплюнул меня».

Она не встречает ни души. Те, кто не ходит на работу, одурманены таблетками собриля. Какая-то одинокая кошка, которую еще не переехали, подбирается к Вивиан и трется об ее ногу. «Это все-таки рай», — думает Вивиан.

Но тут кошка царапнула ее, и Вивиан заторопилась.

Быстрыми шагами подходит она к своему бывшему дому.

Она не делает ничего противозаконного. Она открывает дверь собственным ключом.

— Ау! — кричит она, но дома никого нет. На полу возле дивана валяются две пустые коробки из-под пиццы, на телевизоре — несколько пустых банок из-под пива, а в остальном — все как обычно. Все знакомо, но все чужое. Никаких перемен.

Она и в самом деле была здесь временной жилицей. След ее пребывания в этом доме так ничтожен, что и незаметно, что она целый месяц была в отсутствии. Стоит полная тишина. Вивиан обходит дом, как посетитель музея.

Дом Бьёрков благоденствует как обычно. Ни малейшего следа тревоги, смятения или скандала. Господин Бьёрк из тех людей, что стиснут зубы и начнут сначала. Ни за что на свете не станет он ползать на коленях и сторониться окон, чтобы соседи не увидели его краха.

«Значит, все в порядке, — думает Вивиан. — Не заметно было, что я здесь жила, не заметно, что я съехала, значит все в порядке».

В животе у нее урчит. Торопиться ей некуда. Еще несколько часов ее никто не потревожит. Она кипятит воду для супа из пакетика, садится за кухонный стол и включает радио. Крутят Фреда Окерстрёма: «Проснись, и я дам тебе все, чего никогда не давал».

Вивиан рассеянно пририсовывает усы и бороду Горбачеву на странице «Свенска Дагбладет».

Может, ей следует остаться, и пусть снова будет как было? Здесь ведь есть все, чего только можно пожелать. Конечно, она получит хорошую нахлобучку, но господин Бьёрк никогда ее не выгонит.

Неужто ее и впрямь искушает эта мысль?

Она вспоминает фразу: «Что ж, вот и сегодня поели досыта», и встает из-за стола. Сердце у нее колотится. Ни за что на свете не останется она здесь — ей не выдержать жуткого смеха падчерицы, не выдержать господина Бьёрка, засыпающего с пультом дистанционного управления в руке.

Ей нужен Бёрье. Ей нужно добраться до Бёрье. Это он отнял у нее жизнь.

Она достает из кладовой зимнюю одежду и складывает ее в чемодан. Потом обыскивает ящики стола в поисках всего, что может ей пригодиться; кредитной карточки, увы, не находит, но вытряхивает все деньги из карманов господина Бьёрка, запихивает в чемодан безобразные фамильные подсвечники Бьёрков, часть столового серебра и кое-какие драгоценности, которые в былые времена принадлежали прежней госпоже Бьёрк, а теперь принадлежат ей. Чемодан набит до отказа — она может уходить.

Но прежде чем покинуть дом, Вивиан совершает самое запретное. Поскольку она теперь совершенно новая женщина, бунтовщица, бояться ей нечего.

Опьяненная мятежным духом, она садится на родовую гордость Бьёрков — старинные стулья, на которых никто никогда не сидел, такие они хрупкие и ценные. Семь лет дожидалась она этого часа. Она садится поочередно на каждый из стульев. Всей своей тяжестью опускается она на них, и ей кажется, что стулья трещат под ее задом.

Под конец она хватает фломастер и пишет на нижней стороне сиденья: «Hacke Hackspett was her».

И, хмельная от возбуждения, покидает дом.

 

7

«Заклад» — написано на вывеске большими синими буквами. Спасибо, вижу. Ясное дело, они хотят, чтобы людям было легко их найти, но зачем кричать на всю улицу? Неужели нельзя проявить немного такта?

Вивиан не может сразу решиться войти внутрь и расхаживает взад и вперед по тротуару перед ломбардом. Витрина украшена зелеными растениями в горшках, занавески не задернуты. Любой прохожий пялься сколько влезет на тех, кто попал в беду. Государство всеобщего благоденствия позабыло, что такое стыд.

Но Вивиан все-таки не принадлежит к тому поколению, которое радостно вопит: «Эй вы все, глядите — я живу на пособие!» Ей с детства внушили, что порядочный человек способен прокормить себя сам, по ее понятиям, обращаться в ломбард унизительно.

Но что ей еще остается? Не может же она, как скупщик краденого, торговать на барахолке Сергельс Торг!

Стыд! Конечно, стыдно ради хлеба утащить из дома фамильные драгоценности. Впрочем, она ведь утащила драгоценности не своей, а чужой семьи, и когда наконец топтаться перед ломбардом становится еще тягостней, чем обратиться к закладчику, Вивиан, набрав воздуха в легкие, входит внутрь.

Ломбард больше всего напоминает современное почтовое отделение. Здесь светло, чисто, все легко моется, на стенах березовые панели, диван для ожидающих клиентов обит тканью в пастельных тонах. У застекленных окошечек, нажимая на клавиши компьютеров, сидят служащие, сплошь женщины.

Вивиан представляла себе процентщика в образе высокого мрачного мужчины в темном костюме и почему-то в цилиндре. Этакий владелец похоронного бюро, сознающий важность момента и потому сдержанный, а тут вдруг энергичные женщины ее возраста с умело наложенной косметикой и подкрашенными волосами.

Очереди ждут полдюжины клиентов. Как и на почте, здесь надо взять номерок. Хотя на диване есть свободное место, Вивиан предпочитает ждать стоя. Быстрым взглядом она оценивает посетителей — это наркоманы, цыгане и строительные рабочие. Вивиан содрогается.

Наркоманы, цыгане, строительные рабочие и она. Отличная компания. Поглядели бы на нее сейчас подруги детства из нормальмской муниципальной женской школы. Уж они бы почесали языки. Чтобы справиться со смущением, Вивиан решает вновь сделаться госпожой Бьёрк.

Она выпрямляет спину, осанка ее становится воистину царственной. С подчеркнутым презрением оглядывает она остальных «клиентов».

Подумать только, что люди могут так опуститься — да ведь это просто трагедия! А впрочем, не хочешь работать, пеняй на себя. И все же это трагедия. Сама она — дело другое, у нее особые обстоятельства, она пришла в ломбард — как бы это получше выразиться? — из любопытства! Ну да, ее интересуют социальные проблемы. Только и всего. А ну, приятель, выше голову, вот тебе крона.

Господи, что она скажет этой особе в окошечке?

Что не успела в банк до трех? Нет, это не годится.

Что у нее украли и кошелек, и кредитную карточку? Да, это пожалуй, убедительней.

Вот ее очередь. Вивиан делает шаг к окошечку.

— Со страховым обществом всегда такая волынка, — кудахчет она, со сладкой улыбкой обращаясь к совершенно равнодушной женщине по ту сторону стеклянной перегородки. — Что же остается? А грабители отняли все. Представляете, фрекен, меня обчистили на Центральном вокзале, я в таком затруднительном положении, я не вижу другого выхода, как только… — Она извлекает из чемодана тяжелые подсвечники и со стуком ставит их на барьер перед закладчицей, — … заложить вот это. Сколько я за них получу?

— Серебряные подсвечники, — бормочет кассирша. — Проба на них есть?

— Это югендстиль, — бормочет в ответ Вивиан.

— Роли не играет, — заявляет кассирша. — К сожалению, мы не имеем возможности оценивать вещи с точки зрения работы. Мы платим по весу.

Вот как, — разочарованно произносит Вивиан. — И сколько же вы даете за грамм?

Ее вдруг охватывает страшная усталость.

— Одну крону. Сейчас я их взвешу. Минуточку…

Вивиан дружелюбно улыбается замызганному субъекту, который сидит на диванчике, ожидая своей очереди. «Наркоман, — думает она, — надеюсь, они регулярно дезинфицируют мебель. Лучше бы уж вообще покрыли диван пластиком…»

Вскоре возвращается кассирша.

— Пятьсот граммов каждый, стало быть, всего полтора килограмма. А значит вы получите тысячу пятьсот крон. Удостоверение личности у вас с собой?

Так мало? — еле слышно шепчет Вивиан. — А муж говорил, что это очень дорогие подсвечники…

Видя полное равнодушие кассирши, Вивиан умолкает и не моргнув глазом выуживает из кармана драгоценности. Они завернуты в носовой платок с монограммой.

Э. Б. Элисабет Бьёрк. Первая жена.

— И еще вот это, — бормочет Вивиан, вываливая золото перед кассиршей; та рассматривает украшения.

— С золотом то же самое. Мы платим по весу. Пятьдесят крон за грамм. Но это старинное золото, так что пусть будет — ну, скажем, по шестьдесят пять.

— Спасибо, — шепчет уничтоженная Вивиан. — А что я получу за камни? В этом кольце рубины.

— К сожалению, у нас нет возможности проверить ценность камней, если только это не бриллианты. За другие камни мы не платим. Минутку, сейчас я все это взвешу.

Вивиан снова улыбается субъекту на диване. Показалось ей, или на нее и в самом деле пахнуло средством против вшивости?

— Девяносто пять граммов, — сообщает, вернувшись, кассирша. Ваше удостоверение, пожалуйста.

Она вносит в компьютер паспортные данные Вивиан.

— Адрес?

— До востребования? — нерешительно пробует Вивиан.

— К сожалению, нельзя, — говорит кассирша.

— СЁДЕРЭНГСВЕГЕН, 17, 182 46 ЭНЕБЮБЕРГ. ТЕЛЕФОН 758 01 25 — кричит Вивиан. — Что еще вы хотите знать?

— Будьте любезны, распишитесь вот здесь. Вещи приняты в заклад сроком на полгода, после чего должны быть выкуплены, если вы хотите получить их обратно. Вот в этой брошюре вы найдете всю информацию. Не потеряйте квитанцию. Если вы ее потеряете, постороннее лицо может выкупить вещи, к сожалению, у нас нет возможности…

— … проверить, — заканчивает фразу Вивиан. — Где я должна расписаться? А крестик поставить можно? Извините, извините, я пошутила.

Быстро, кратко, результативно. Вивиан выходит из ломбарда с семью тысячами шестьюстами семьюдесятью кронами в кармане.

Она дает себе клятву больше никогда в жизни не переступать порога ломбарда.

 

8

Еще пива, пожалуйста!

Официант смотрит на нее с отвращением. «Последние заказы принималась полчаса назад», — цедит он. И сразу в зале зажигаются все лампы. Посетители один за другим тянутся к выходу. Официанты водружают стулья на столы.

— Мы закрываемся, — снова объясняет ей официант.

— Я и собираюсь домой, — вежливо откликается Вивиан.

— Ну так и идите себе, за чем дело стало? — ворчит официант.

— То-то и оно, что стало, — говорит Вивиан на прощанье и уходит.

На улице идет снег. Вивиан торопится к метро. Возле вентиляционной решетки на Клара Норра Чуркугата спит какой-то человек. Вивиан бесшумно проходит мимо, стараясь его не разбудить. В метро на скамейках перрона тоже спят люди. Со страшным грохотом медленно катит поломоечная машина. Поезда долго нет. Вагон, в который она наконец садится, пуст. На станции Хёторгет входит какой-то человек. И конечно, садится рядом с Вивиан. Вивиан делает вид, будто спит. Человек этот — самое настоящее пугало. Он вдребезину пьян.

— А я тебя узнал! — орет он.

Вивиан старается не обращать внимания.

Я тебя узнал! — повторяет он, обвивая рукой ее талию. — Дай, я тебя чмокну!

Стряхнув его с себя, Вивиан встает.

— Хватит! — говорит она. — Не могли вы меня узнать. Мы с вами никогда не встречались. Поняли!

— Чего это ты расходилась, черт возьми? А ведь я-то помню, все помню.

Он скривился в гримасе и хохочет.

Вивиан оправляет одежду и выходит на Родмансгатан, чтобы избавиться от пьяницы. Но его хохот преследует ее даже на перроне.

Двери вагона захлопываются; он с ухмылкой машет ей рукой. Поезд уходит. Это был последний поезд. Метро закрывается на ночь. Охранник из АБАБ будит какого-то старика, который спит на скамье, уткнувшись головой в грязный рюкзак.

Вивиан плачет от злости.

— Не мог ты меня узнать! — бормочет она.

Мы никогда не встречались. Понял? Никогда!

Но, конечно же, она его узнала.

 

9

Впервые по-настоящему, язык к языку, Вивиан поцеловалась в тринадцать лет.

Случилось это однажды вечером на школьных танцах в училище на Кунгсхольмен.

Вивиан лишь изредка отваживалась ходить на школьные танцульки. Возле гимнастического зала обычно тусовались мальчишки, которые курили, пили пиво и наверняка уже пробовали делать это.

Это.

Сама Вивиан пробовала разве что вино, да и то под Новый год в обществе папы и мамы. Вивиан была похожа на Алису Бабс в «Swing it» — милая забавная девушка, в этаком задиристом стиле.

А в общем-то трусиха.

Ей, кстати, не разрешали ходить на танцы. По мнению отца, она была еще слишком молода. Не для того он все эти годы гнул спину, чтобы при первом удобном случае ему испортили дочь.

И все же однажды вечером они вдвоем с Уллой-Карин улизнули на танцы.

Помаду и лак для волос им ссудила старшая сестра Уллы-Карин, за что Улла-Карин пообещала той целую неделю мыть посуду. Потом они набили бюстгальтеры туалетной бумагой, царапавшей соски, и надели свои самые нарядные платья.

Старшая сестра простерла любезность до того, что дала Улле-Карин свои туфли на высоком каблуке. Вивиан пошла на танцы в спортивной обуви — она уже и в тринадцать лет была слишком долговязой.

Расфранченные и хихикающие, направились они в гимнастический зал, и еще до конца вечера Вивиан впервые затянулась сигаретой и впервые поцеловалась.

Она так и не узнала настоящего имени того парня, но все звали его Огурец, и он был уродом. Вивиан не помнила, как это вышло, что они начали целоваться. Конечно, он был года на два старше и жил в другом районе.

Наверно, они поцеловались потому, что этого захотел он.

Вивиан не нашла ничего особенно приятного в том, что у тебя во рту чей-то чужой язык. «Я неплохо с этим справилась, — думала она. — Теперь я из тех, кого целуют на школьных танцах. Теперь я вконец испорченная».

Было чем гордиться, ведь Вивиан всегда числилась Уродиной.

Уродливых девушек не целуют. Поэтому Вивиан надеялась, что их видели многие.

Но с другой стороны, Огурец был еще уродливей, чем она сама. Поэтому она надеялась, что их никто не видел.

Она надеялась, что это можно считать просто тренировкой.

А впрочем… Урод целует уродину, красавец красавицу. Так повелось испокон веков, and a kiss is just a kiss, a sigh is just a sigh, the fundamental things reply as time goes by…

Они себе целовались, а тем временем русские убивали людей на улицах горящей столицы Венгрии, свирепствовала холодная война и мир содрогался.

Как же! Она помнит. Волей-неволей она его прекрасно узнала.

Огурец! Первый парень, которого она поцеловала и который и сейчас был не прочь ее закадрить.

Но она и тогда стыдилась его, и устыдилась теперь, в метро. Она слишком хороша для такого типа. Ничего путного выйти из него не могло, да и не вышло. Алкоголик, чего и следовало ждать.

Что можно почувствовать рядом с таким вот Огурцом?

Но не потому она плачет злыми слезами по дороге к своему убогому замызганному гостиничному номеру.

Она плачет потому, что вся ее борьба ни к чему не привела.

Как это ни жутко, они с Огурцом по-прежнему два сапога — пара.

 

10

Звезд она не видит. Почему она не видит звезд? Звезды стерты с неба.

Космос пуст.

Нет прежнего неба, нет земли. Нет ничего того, что было. Время чудес миновало. Все двери закрылись, все звезды погасли. Во вселенной бушуют ветры, ледяные ветры.

Слепо мечутся они по космосу. Никто не видит их отчаяния.

На скамейке сквера на Далагатан, под красным кленом, сидит Вивиан. Она подняла воротник, сунула руки в карманы пальто. Она озябла, но продолжает сидеть на скамье.

В окнах четвертого этажа в доме возле церкви Святого Матвея горит свет. Какие окна их? Вивиан пытается угадать.

Все окна, в которых горит свет, — это их окна. Все окна в мире, где горит свет, — это их окна.

Все, что говорит о счастье, принадлежит им.

Вивиан видит, как они обнимаются, слышит, как они смеются. Она заставляет себя смотреть, навостряет уши, чтобы слышать.

Вот те двое смотрят телевизионную викторину и обсуждают ответы на вопросы. Она готовит вкусную еду, а он возится с малышом Густафом. Когда Жанет была маленькой, ему было не до нее. Вот он и наверстывает упущенное.

Интернационально звучащая Жанет сидит теперь за кассой в универсаме Мьёльбу.

Маленькому Густафу, наследнику, никогда не придется сидеть за кассой в универсаме и получать деньги за кефир.

Густаф через «ф». Это вам не фунт изюма. Раз уж на то пошло, отчего не нарекли его Карлом-Филиппом?

А еще лучше Мадленой! У-у! Вивиан знает про них все!

Она слышит, как они воркуют, блеют, кудахчут.

— Все домашние обязанности мы делим поровну, — говорит очаровательная женушка, запуская ярко-зеленую посудомоечную машину в кухне, где медные кастрюли состязаются в блеске со стеклянной столешницей обеденного стола и хромированными стульями, купленными в «Нурдиска галериет».

— Мы любим все делать вместе, — говорит эмансипированный Бёрье, — ходить в кино, в театр, на выставки. Вот недавно мы были на выставке Пикассо, купили там афишу, окантовали и повесили в кухне.

— Когда Густаф засыпает, мы любим послушать при свечах классическую музыку.

«Только не Вивальди! — думает Вивиан. — А то меня сейчас стошнит».

— Например, «Четыре времени года» Вивальди. Дивная музыка.

— А иногда мы играем в какую-нибудь игру.

«В подкидного!» — думает Вивиан.

— Чудесная игра маджонг. Такая эстетичная.

«Я не выдержу», — думает Вивиан.

— У Густафа никогда не бывает дырок в зубах. Когда он выходит от зубного врача, он весь так и сияет и говорит: «Посмотри, папа, ни одной дырки!»

— А по субботам мы с мужем любим понежиться в постели. С тех пор как у нас кабельное телевидение, Густаф нам не мешает, его не оторвешь от мультиков, которые показывают в субботу по утрам.

Шлюха, шлюха! Бесстыжая шлюха! Вивиан знает все и про них самих, и про их счастье.

Они и в хоре поют вместе.

И шлюха не боится предъявлять ему требования.

И он считает естественным ей помогать.

И они купили пианино, и она на нем играет, а он стоит рядом и поет:

«J’m tired of living, but scared of dying!» — поет он, подмигивая ей.

И даже покачивается в такт.

И они поют дуэтом, ведь они музыкальны.

Они поют песни, которые поются во время адвента.

— Не смейте петь Осанну! — кричит Вивиан.

— Да святится имя Его-о! — поет Бёрье.

А супружница улыбается.

На скамейке сквера на Далагатан под красным кленом сидит Вивиан, глядя в упор на дом возле церкви Святого Матвея. Небо над нею лишилось звезд. Ночь Вивиан проведет в одноместном номере гостиницы «Один».

В жизни Бёрье и его шлюхи она не видит никаких бед. Не замечает ни его кислой отрыжки, ни ее мигреней, не слышит, как они ссорятся или молчат.

Она ощущает одно — их счастье.

Да и как может быть иначе? Ночь она проведет в одноместном номере гостиницы «Один».

Когда-то Вивиан видела по телевизору, как забивают быков. Быки послушно идут на убой, послушно бегут прямо в западню, где их ждет мясник с заряженным пистолетом. Вот они, глядите.

А потом их отстреливают.

Вивиан гадает, какие окна принадлежат Бёрье и его новой жене. Им принадлежат все окна, которые говорят о счастье.

В одном из окон горит свеча адвента. Вивиан узнает подсвечник. Он стоит на столешнице сливогого дерева.

Все это принадлежит Вивиан. ВИВИАН!

А рядом стоит Бёрье и ухмыляется.

Он смотрит вниз на нее, сидящую под красным кленом на скамейке сквера. Их взгляды встречаются. Он злорадно ей кивает. Она знает, что он ее видит, видит каждый день, что ее унижение — непременная предпосылка его счастья.

Вот почему она шепчет:

— Боже! Верни мне звезды!

 

11

— Лена Мулин слушает…

Вивиан кладет трубку, снова снимает ее, набирает тот же номер.

— Алло! Лена Мулин слушает…

Вивиан кладет трубку. Ее рука дрожит. Почему у нее дрожит рука? Почему она все еще колеблется?

Женщина на том конце провода испугана. Испугала ее Вивиан. Вивиан не хочется снова услышать испуганный голос.

Но Вивиан должна побороть свою слабость.

Она звонит снова.

— Алло! Кто это? Чего вы хотите?

Перепуганный пискливый голос, маленький дрожащий листок. Вивиан вешает трубку. «Еще раз, — думает она, — позвони еще раз».

Вивиан снова набирает тот же номер. Та, другая, снова снимает трубку, но на этот раз она не спрашивает, кто звонит, а пронзительно кричит:

— Чего вы хотите? Почему не отвечаете?

Вивиан кладет трубку. Она чуть было не ответила. Ее ведь учили вежливо отвечать, когда к тебе обращаются. Чтобы немного успокоиться, она закуривает сигарету. Потом звонит снова.

— Алло! Бёрье Мулин слушает!

Вивиан кладет трубку. Стало быть та, другая, сдалась и позвала на помощь Бёрье. Вивиан смешно. Какой дурацкий у Бёрье голос, когда он пытается говорить властным тоном. Уже не колеблясь, она звонит снова.

— ПОСЛУШАЙТЕ! НЕМЕДЛЕННО ПРЕКРАТИТЕ ЭТО БЕЗОБРАЗИЕ!

Вивиан прикрывает рот рукой. Злющий голос, привыкший командовать. Она кладет трубку. Сдаваться она не собирается. Сосчитав до десяти, она звонит снова.

— ЧЕГО ВЫ ОТ НАС ХОТИТЕ?

Вивиан кладет трубку. Чего она хочет? Он же знает сам — доказать: что бы они сами ни думали на этот счет, они одно целое. Почему он так глуп? Вивиан звонит снова.

Они отключили телефон.

 

12

Вивиан ведет наблюдение за их подъездом.

Она выучила расписание Бёрье. Без четверти девять он выходит из дома, садится в свой сааб и едет на работу.

Впрочем, его сааб — это их сааб. У Бёрье осталась их старая машина.

Малыш Густаф вышел из дома раньше Бёрье и пошел в школу. За все время, что Вивиан держит дом под наблюдением, она заметила только одного мальчишку школьного возраста, стало быть, это Густаф.

К тому же у него глаза Бёрье. Так странно видеть их у другого человека. Красивые серые глаза.

Зато рот не такой, как у Бёрье.

У мальчишки безобразный рот.

Новую жену Вивиан вычислить не сумела. Бёрье все время выходил из дома один и возвращался в одиночестве. Конечно, из подъезда и в подъезд выходило и входило много женщин подходящего возраста, но Вивиан так и не смогла решить, какая из них его шлюха.

Годы работы на переменах в школьном дворе закалили Вивиан — холода она не боится. Закутанная, как капуста, в несколько слоев теплой одежды, в вязаной шапочке, надвинутой на самые уши, в варежках поверх перчаток, обмотав шесть раз вокруг шеи старый шарф Жанет и нацепив на нос громадные темные очки, сидит Вивиан на скамейке сквера наискосок от подъезда Мулинов и сторожит.

Шарф Жанет — этакое трехметровое полотнище из тех, что в свое время цеплялись за лыжные палки на слаломных спусках, душили маленьких девочек и давали постоянную пищу вечерним газетам. Жанет долго выпрашивала себе такой шарф. «Я же не занимаюсь слаломом, черт возьми!», — убеждала она мать. Вивиан находила ее довод разумным, только вот где это Жанет подцепила скверную привычку ругаться?

— Закрой варежку! — фыркала Жанет с высокомерным достоинством своих одиннадцати лет. — Ты ведь, черт возьми, в Бога не веришь.

Вивиан находила, что и в этом доводе что-то есть, и таким образом Жанет получила вожделенный трехметровый шарф.

Уже на следующий год шарф безнадежно вышел из моды и долго валялся где-то под зимней обувью, пока Вивиан не выстирала его и не обмотала вокруг собственной шеи.

Она воображает себя Айседорой Дункан, подозревая однако, что другие не заметят этого сходства.

Бёрье раза два прошел в каких-нибудь двух метрах от Вивиан. Он ее не узнал. И хотя это отвечает ее нынешней цели, она задета.

Они прожили вместе семнадцать лет, а он проходит мимо, даже не поглядев в ее сторону. Интересуй она его хоть каплю, он бы узнал Вивиан под ее маскировкой.

 

13

Целую неделю просидела она у их подъезда.

Зачем она это делает? Чтобы набраться храбрости — но для чего?

А может, это своеобразный знак протеста, безмолвная сидячая забастовка, о которой никто не подозревает?

Вивиан думает таким способом ожесточиться, стать изнутри совершенно холодной.

Какие изменения в ней происходят?

Кто она — буддийская монахиня, которую каждый час приближает к познанию, или обыкновенная психопатка, которая раздувает в себе ненависть, как кузнец раздувает огонь в своем горне?

Свежий румянец, который она приобрела в Италии, уже слинял с ее лица, с каждым днем она становится бледнее. Губы она смазывает густым слоем вазелина, но они все равно трескаются.

За все время, что она здесь сидит, она ни разу не заплакала. Иногда ее одолевает зевота. Но чаще всего она сидит неподвижно и, не отрываясь, смотрит на окна Бёрье.

Иногда она смеется, и от её смеха становится жутко.

По какой такой причине она смеется?

 

14

В эту ночь она расплатилась за номер в гостинице «Один».

Немного больше семи тысяч крон получила она за фамильные сокровища Бьёрков, она не может выкинуть эти деньги на дорогую гостиницу. Чтобы их хватило исполнить то, что она задумала, надо жаться и считать каждый грош.

Но Вивиан все рассчитала заранее. До закрытия Центрального вокзала можно сидеть в зале ожидания. Потом всю ночь до утра кататься в ночном автобусе. На самом заднем сиденье можно даже поспать. Словом, тут проблем нет.

Хорошо вот так сидеть и смотреть на рустованный фасад дома. Как всегда голова у Вивиан немного кружится. Ее не покидает смутное ощущение нереальности.

Когда десять лет назад Бёрье ее бросил, в ушах Вивиан словно бы что-то лопнуло, равновесие нарушилось. С тех самых пор у нее появилось странное чувство, будто она парит и не может опуститься на землю.

Ноги ее касаются земли, но только касаются, устойчивости в них нет.

Лишь теперь, когда она сидит вот так на скамейке сквера под голым красным кленом, в зимней одежде и в темных очках, оставив все прочее имущество в камере хранения на Центральном вокзале, теперь, когда она всерьез решила проводить ночи в идущем по кольцевому маршруту 94-м автобусе, ей начинает казаться, что она вновь вернулась к действительности.

Ее теперешние поступки последовательны. Она нашла верный путь. Обрела равновесие.

Мимо проходят двое мальчишек, они без стеснения ее рассматривают. Один из мальчишек хохочет во все горло, другой корчит ей рожи.

Это Густаф.

«Кривляйся, кривляйся», — думает Вивиан и корчит рожу в ответ.

«Ко мне можно не проявлять ни капельки уважения, — думает Вивиан. — С какой стати меня уважать? Почему бы маленькому говнюку не скорчить мне рожу? Самый жалкий слабак может сейчас меня ударить».

Но Вивиан никогда в жизни не чувствовала себя такой сильной и неуязвимой.

Словно бы никто и ничто ее больше не трогает.

Вид ее должно быть, ужасен. Прохожие отворачиваются, чтобы на нее не смотреть. Некоторые переходят на другую сторону улицы. Она слышит, как они перешептываются, показывая на нее пальцем, она видит, как их передергивает от отвращения.

Может, они принимают ее за бомжиху, за бездомную бродяжку, которая носит с собой весь свой скарб?

В каком-то смысле это ее устраивает.

Завтра, чтобы довершить маскарад, она купит ручную тележку и пластиковые сумки. Тогда она и впрямь станет похожей на бомжиху.

Мысль эта тешит ее душу. К тому же это очень практично. Держать вещи в камере хранения дорого, да и конечном счете, бессмысленно, а с тележкой будет легче спине.

Спина всегда причиняла ей неприятности. В школе ее постоянно ругали за плохую осанку.

Тележка — самый лучший выход. Вивиан хвалит себя за сообразительность.

Она способна решить все проблемы. Чтобы выспаться, всегда найдется автобус, чтобы досыта поесть — дешевый ресторан, прочитать свежую газету можно в читальном зале библиотеки, вымыться — в бане, провести время — в кино, а постирать и переодеться можно в Энебюберге, когда господин Бьёрк на работе.

Конечно, все это только до поры до времени. Пока она не исполнит свой замысел.

Все устраивается к лучшему.

 

15

Второе воскресенье адвента.

Ей-богу, из подъезда в полном составе выходит вся нелепая семейка. Бёрье придерживает для шлюхи дверь, ну видан ли такой идиотизм! Вот она, наконец, наша разлюбезная… Господи, какая дешевка! Что он в ней нашел? И прическа уродская! Молоденькой, что ли, себя вообразила? Бездарь, сразу видно! Глядите-ка, глядите, идет перепуганный мальчонка. Бедняжка! Нелегко, наверно, тому, кого воспитывает этакая корова. Может, стоит предупредить Совет по делам несовершеннолетних — лучше уж детский дом, чем эта груда мяса. Боже, вот идет Бёрье, он смотрит прямо на меня, но не может же он меня узнать? Эх, да что там, он не заметил бы меня, разоденься я даже как королева бала. Какой усталый у него вид! Он и вправду разжирел. Наверно, болен. При желании можно даже представить, что у него рак мозга. И вообще, какое мне дело до этих двух бочек? Интересно, куда это они намылились? Ну конечно же, на воскресную прогулку, образцовая семейная ячейка направляется в Скансен кормить обезьян. Ха, кому это они хотят втереть очки? Эге, машина у них старая, может дела у них вовсе не так уж хороши, машина проржавела, поглядим, заведется ли она вообще… Ха-ха, шлюха до того жирна, что и в машину протискивается с трудом, не сможет она шляться по Скансену. Впрочем, они, наверно, отпустят мальчишку на все четыре стороны, а сами будут попивать кофе в ресторане Сульлид. Бёрье всегда был лишен чувства ответственности. Ага, что я говорила, машина не заводится. Ан нет, завелась все-таки. Скатертью дорожка! О Боже, поставь на эту машину глушитель! Может стоит позвонить в органы охраны окружающей среды? Кстати, у Бёрье каждый раз открывается язва, когда ему приходится иметь дело с властями. Рождественский базар! Конечно же, они отправились на рождественский базар в Скансен! Гномы, традиции, соломенных рождественских ангелочков мы уже больше не сжигаем. Мы теперь бережем наш маленький мирок, потому что мы в нем хозяева. Пусть себе едут на свой рождественский базар. Плевала я на них. Пусть подавятся своим проклятым, гнусным, дерьмовым базаром. Ожиданию конец. Час пробил.

 

16

Машина уехала; выждав несколько минут, Вивиан встает со скамейки и, взяв с собой сумку с инструментами, входит в дом.

Кода она не знает, но дверь старая, ее можно открыть пинком ноги.

Вивиан крадучись поднимается до первого жилого этажа и там стоит, прислушиваясь, чтобы убедиться, что она одна. Потом тихонько спускается вниз к двери парадного, осторожно отвинчивает стеклянную пластинку со списком жильцов, отдирает от нее пластиковые буквы, образующие фамилию Мулин, сует буквы в карман и накрепко привинчивает стеклянную пластинку обратно. Хотя бы в подъезде следы семьи истреблены.

Вивиан поднимается на четвертый этаж до их площадки. С входной двери выжженными буквами громко зазывает большая деревянная табличка: «МИЛОСТИ ПРОСИМ! ЗДЕСЬ ЖИВУТ БЁРЬЕ, ЛЕНА и ГУСТАФ МУЛИН». До чего же безвкусно и вульгарно! Ничего, сейчас Вивиан исправит дело.

Она вынимает из сумки самую большую отвертку и не без труда отвинчивает табличку. И сразу квартира приобретает уже не такой жилой вид. Чтобы она и в самом деле стала нежилой, Вивиан заливает в замочную скважину клей «супер». И поспешно ретируется. Табличку она вечером сожжет, испечет яблочко. Посмотреть бы, какую мину скорчит Бёрье, когда сначала не увидит своей фамилии в подъезде, потом обнаружит, что с двери отвинтили их нарядную табличку, а в конце концов убедится, что они не могут войти в квартиру. Посмотреть бы на его злобную багровую рожу, когда слесарь заявит, что замок надо менять, и спросит у Бёрье, застраховано ли его имущество. К тому же вообще искать слесаря воскресным вечером — мука мученическая.

Бомжиха исчезает в ранних зимних сумерках.

Семейному счастью здесь больше не бывать.

 

17

Вивиан сама видит: в ее глазах с каждым днем все сильней разгорается безумие, и она плачет, укрывшись за темными стеклами очков, на заднем сиденье ночного автобуса № 94, на котором колесит по кругу, коротая зимнюю ночь.

Ей хотелось бы сойти, дернуть шнурок и сойти, но если она сойдет, она не будет знать, где находится. Она будет ввергнута в жизнь, неумолимо, безнадежно ввергнута в собственную жизнь, продолжая при этом чувствовать себя в ней чужой. Где-то в городе, в незнакомом месте, сбившись с пути, в темноте и холоде, задолго до рассвета.

Сойти с автобуса, где все-таки светло и тепло, и оказаться в одиночестве в собственных потемках — нет, ничего хуже быть не может. Тогда она в конце концов проиграет свою борьбу с отчаянием и сдастся.

Потому-то она с упорством маньяка и сидит в автобусе, держась за спинку сиденья впереди себя. А тряский автобус колесит по кругу, не зная отдыха. Какие-то люди входят и выходят, но никто не садится с ней рядом, и она смотрит в окно, чтобы не видеть, как они на нее смотрят, она устала, она засыпает, но ее сон — какая-то невнятная дрема, как и те часы, когда она бодрствует; она не отличает сна от яви, и это ее пугает, она боится, что выдохнется, боится потерять рассудок.

Она знает, что если явь и сны сольются в одну неразличимую массу, ничто уже не спасет ее от демонов.

Ночь медленно переходит в день. Только рано утром, когда оживает уличное движение, когда мир наливается светом, и небо со стороны Накка благодатно розовеет, Вивиан засыпает на скамье у остановки 46-го автобуса и спит до тех пор, пока солнце не поднимается высоко в небо.

 

18

— Алло! Лена Мулин слушает…

Вивиан кладет трубку, дышит на ладони. Она стоит в телефонной кабине на площади Карла XII. У кафе «Опера» все еще взад и вперед снуют такси. Скоро подойдет ночной автобус. Она уже узнает водителей. Они стали с ней здороваться.

Вообще-то говоря, без перчаток уже слишком холодно, но в них трудно попасть при наборе на нужную кнопку. Вивиан снова опускает в прорезь две кроны и снова набирает номер. На этот раз трубку снимает Бёрье, в его голосе отчаяние.

— Господи, уже три часа ночи, нам завтра рано вставать. Кто бы вы ни были, неужели вы не перестанете нас мучить?

Вивиан вешает трубку. «Кто бы вы ни были…» Неужели он не догадывается? Вивиан закуривает сигарету, выдыхая на руки теплый дым.

Когда она звонит снова, они уже отключили телефон.

Нет, это не доставляет ей никакого удовольствия. Она мучается и сама.

 

19

В этом году она не получит рождественских подарков.

Не получит безвкусных шарфиков, которые потом придется прятать, дешевых веночков-манжет на подсвечники, за которые надо благодарить, или новых поваренных книг, которые ехидно намекают на то, что она не умеет готовить.

Но зато в этом году ей не придется ломать голову, что бы такое подарить всем треклятым родственникам господина Бьёрка.

Им несть числа, и всех их приходилось подкупать — она ведь была узурпаторшей, которую они подкармливали со своего рождественского стола.

В роли госпожи Бьёрк она опасливо покупала им подарки, тщательно обдумывая, что кому преподнести, завертывала покупки в нарядную подарочную обертку, ночи напролет рифмовала рождественские поздравления, и все для того, чтобы на Рождество родственники господина Бьёрка равнодушно вскрыли пакет, даже не удосужившись прочитать ее вирши.

— Фу, какой ужасный почерк, ничего не разберешь! — восклицала сестра господина Бьёрка.

— Майкл Джексон! Это уже старо! — ныла племянница.

— Как жаль, у меня уже есть в точности такая рубашка, — говорил сын господина Бьёрка. — Но все равно спасибо.

Все равно спасибо. Так говорил каждый из них.

И госпожа Бьёрк у каждого просила прощения.

Сама она получала от них всякую дребедень. То, что покупалось за пять-шесть дней до Рождества, когда вспоминали: «Ах, да! надо, наверно, подарить что-нибудь этой новой жене Эдвина».

И ухватив на прилавке первый попавшийся сувенир, говорили:

— Это сойдет!

Или же посылали ребенка в ближайший газетный киоск купить коробку шоколада.

— Она, наверно, стоит недорого, на́ вот пятьдесят крон.

Или же вынимали из буфета банку брусничного варенья, замечая:

— Она, наверно, в жизни своей не собирала брусники. Перевяжем банку ленточкой, вот и будет подарок!

И госпожа Бьёрк сердечно благодарила, приседала и шаркала ножкой. А тем, кто не приходил к ним на Рождество, писала:

«Спасибо, дорогая тетя, мыло так чудесно пахнет…»

«Я так обрадовалась шоколадным конфетам, можешь быть уверена, коробку мы откроем уже на Рождество…»

«Дорогая Агда, более красивых манжет для подсвечника я в жизни не видела…»

и

«Я ОБОЖАЮ БРУСНИКУ, НО К СОЖАЛЕНИЮ МНЕ САМОЙ НЕ УДАЛОСЬ СОБРАТЬ ЕЕ В ЭТОМ ГОДУ, ТАК ЧТО БОЛЬШОЕ БОЛЬШОЕ БОЛЬШОЕ БОЛЬШОЕ СПАСИБО!»

Однажды она попыталась сама заготовить впрок бруснику, протертую с сахаром. Она купила целую корзину брусники на рынке Хёторгет. А потом мешала ее и мешала, пока из глаз не потекли слезы, а на пальцах не вздулись пузыри.

Брусника превратилась в несъедобную, горькую розовую жижу, и в конце концов Вивиан вылила ее в раковину.

Но в этом году она избавлена.

Не надо гладить рождественские салфетки, не надо варить рождественскую свинину, не надо печь рождественские печенья. В этом году ей не придется мыть посуду, пока другие смотрят Доналда Дака.

Вивиан толкает перед собой тележку. От многослойной одежды Вивиан стала круглой и бесформенной. Она во весь голос поет рождественские песни: «В доме в этот вечер зажжены все свечи, в пламени свечей светло, ла-ла!»

На запруженном людьми тротуаре Хамнгатан толпа расступается перед ней, как воды Красного моря расступились перед евреями, когда они бежали из египетского рабства.

Встречные крепко прижимают к себе рождественские покупки, словно боятся, что она вырвет пакеты у них из рук, словно им совестно, что они будут встречать Рождество с родными и близкими, а она наверняка проведет его в горьком одиночестве.

Чудовищная мысль. Купив бутылку крепкого глинтвейна, Вивиан пьет его холодным прямо из горла на скамейке сквера на Далагатан. Изюм она ест прямо из пакета. И поет: «Вифлеемская звезда, она домой ведет всегда!»

Потом, разогретая алкоголем, вытягивается на скамье и засыпает. Ей снятся плетеные коврики в отчем доме, деревянные половицы, аромат испеченного матерью свежего хлеба.

Мать Вивиан никогда не пекла хлеба. Она покупала хлеб по дешевке у одной из соседок, которая развозила выпечку. И в квартире у них не было деревянных половиц, но во сне Вивиан этого не помнит.

 

20

Следующее воскресенье — это третий адвент. Семейство Мулин снова выходит из дома в полном составе, а Вивиан снова готова крушить и истреблять.

Не успели они скрыться из виду, как она встает со скамьи, и поправив очки и поглубже надвинув вязаную шапочку, подкатывает тележку к подъезду.

Из тележки она вынимает две тяжелые сумки. Она — Дед Мороз, который явился в гости на несколько дней раньше срока.

Впрочем нет, никакой она не Дед Мороз.

Она ангел мщения, прокуренный и озябший.

От постоянного пребывания на воздухе у нее болит голова. Стужа проникает внутрь через виски, там, где кости особенно тонкие, и заполняет все внутри. Свежий воздух разорвал ее отравленные никотином легкие, и теперь зимний холод проникает в каждую клеточку ее тела — в пальцы, на которых трескаются ногти, в ступни, которые отекают. На лице лопаются кровеносные сосуды, на носу и на щеках образовалась красноватая сетка. Кожа загрубела и стала вся как подошва, у корней волос зуд от теплой вязаной шапочки, глаза щиплет от вечного прищуривания за темными стеклами очков.

Нет, она не Дед Мороз.

Она ангел мщения, из тележки она вынула сумки с бутылками денатурата.

Это третий адвент, когда зажигают третью свечу.

 

21

Она знает, что должно произойти. Она отчетливо видит предстоящее.

Расплавленные пластинки слипаются в один черный комок — Моцарт, Вивальди и трио Сви-Дейнз сплавляются воедино.

Загораются книги, от горящих книг занимается адский огонь.

Лопаются и вылетают стекла, шипит пыль, падают и разбиваются тяжелые декоративные украшения, с картин течет краска, вспыхивают и горят, как трут, холсты, от мебели остаются угли и пепел.

Придется Бёрье по ее примеру учиться ничего не принимать близко к сердцу.

Пеплом станет все, что он нажил трудом и скаредностью, пеплом станет все, что он наворовал.

Сгорит и ее стол со столешницей сливового дерева. Придется ей принести эту жертву и постараться не принимать это к сердцу.

То-то будет радости, то-то будет счастья увидеть, как огонь распространяется из одной комнаты в другую, опустошая все вокруг, точно всемирный потоп.

На входной двери вместо деревянной таблички с именами, которую украла Вивиан, теперь висит от руки написанная бумажка. Вивиан с удовлетворением отмечает, что это выглядит так, словно здесь живет семья второго сорта, живет кто-то, кто не имеет на это права.

Замок врезали новый.

Ну что ж. Пусть себе останутся с новым замком. Замок ее не волнует.

Убедившись, что вокруг никого нет, Вивиан первым делом просовывает в щель для почты пачку старых газет. Затем медленно и аккуратно льет в эту щель денатурат. От его испарений у нее начинает кружиться голова, приходится выйти на улицу — глотнуть свежего воздуха. Ей ведь всегда чуть что становилось дурно.

Возвратившись, она снова берется за дело, поджигает пропитанный денатуратом платок и пропихивает его в щель.

И тут же она слышит, как под дверью занялся огонь. Вначале от его потрескивания веет даже домашним уютом, как от очага, на котором пекут яблоки.

Но потом ей в нос ударяет дымное зловоние. «Счастливого Рождества!» — думает она, торопясь убраться, пока кто-нибудь из соседей не поднял тревогу, заметив дым.

«В доме в этот вечер зажжены все свечи, в пламени свечей светло, ла-ла».

Спускаясь по лестнице вниз, Вивиан вдруг останавливается.

Что это ей почудилось?

В воздухе кружатся перья и песок из птичьей клетки.

Уж не канарейка ли испуганно мечется по своей клетке, не в силах вырваться наружу?

Уж не кошка ли мяукает и в панике бьется о наружную дверь, словно крепкая дверь может поддаться натиску мягкого кошачьего тельца?

В квартире становится все жарче, огонь из одной комнаты перебрасывается в другую, кошка отчаянно мяукает, Вивиан видит перед собой маленькую кошачью мордочку, маленькие острые клыки. Она слышит, как кошка все слабее толкается в дверь, а когда прутья клетки расплавились, канарейка уже мертва.

Вивиан прижимает руку ко лбу. По ее лицу струится пот.

— Что я наделала! — бормочет она. — Что я наделала!

Торопливыми шагами спускаясь к Свеавеген, она толкает перед собой подпрыгивающую, грохочущую тележку и слышит, как вдалеке воют сирены пожарных машин.

Но пожарные приезжают слишком поздно. Дело сделано. И содеяла его Вивиан Мулин.

По причине его, Бёрье, жестокосердия.

 

22

«Все, что я делаю, я делаю невпопад», — думает Вивиан.

Она все еще слышит отчаянные вопли кошки, все еще слышит, как кошка бьется о дверь, пытаясь вырваться наружу. Она видит себя в зеркале и удивляется. Удивляется, что способна на такую низость.

Какая перемена происходит в человеке, причинившем зло? Переменилось ли ее лицо? Стало ли в нем больше жестокости или страха, и где между ними грань?

И снова Вивиан думает о том, что все делает невпопад. Каким образом она может доказать Бёрье, что они одно целое? Она способна только разрушать и приносить несчастье.

Ей дано только самое гнусное оружие. Оружие слабаков и подлецов, ей бы устыдиться и отказаться от него.

Но она не отказалась. В тот день, когда она предстанет перед своим обвинителем, она скажет в свою защиту:

— Меня сразили оружием куда более гнусным. Пусть даже и законное, оно было в десять раз более подлым, и его пустили в ход против меня не колеблясь.

Да, она рушит их жизнь, как Бёрье разрушил ее собственную. У Бёрье больше нет дома, как нет дома у нее самой.

Стало быть, они опять одно.

Остался последний шаг. Она должна еще раз встретиться с Бёрье.

 

23

Только в среду за пять дней до Рождества Вивиан удается дозвониться ему на работу. «Нам надо встретиться», — говорит она; Бёрье в ответ огрызается. Она просит его самым ласковым, самым умоляющим тоном, на какой только способна «Об этом не может быть и речи», — шипит он в ответ и кладет трубку.

Тогда она идет к его конторе и поджидает там.

Всю вторую половину дня сидит она перед домом, где он работает, ожидая окончания рабочего дня; наконец он появляется и проходит мимо, не обращая на нее внимания.

— Бёрье… — говорит она, вставая.

Мельком взглянув на нее, он фыркает и идет дальше.

— Бёрье, ты — дерьмо! — кричит она ему вслед.

Он садится и уезжает, оставив ее в туче выхлопных газов.

Вивиан трясется от злости. Он что, не знает, кто она и что она сделала?

Ну что ж, она ему растолкует. Ему все равно не отвертеться. Не хочет позволить ей прийти к нему, придется ему самому явиться к ней.

На другое утро она идет к школе, где учится Густаф. С завтрашнего дня детей распустят на каникулы. Асфальт на школьном дворе искрится от мороза, снег все еще не выпал. В окнах школы переливаются звезды адвента и рождественские украшения из цветной бумаги. Сейчас прозвенит звонок к началу первого урока.

Классные комнаты освещены, дети вот-вот рассядутся по партам и задремлют, уткнувшись носом в прохладные крышки, уютно пахнущие привычкой и моющими средствами. А учительница со своей кафедры будет читать им отрывки из «Братьев Львиное Сердце», и на каждой парте горит свечка, которую детям разрешили принести из дома при условии, что они будут вести себя хорошо и не играть с огнем.

Как все это хрупко. Как хрупок мир, хотя дети об этом не подозревают.

Как легко все потерять: один неверный шаг — и все рушится.

Словно вспыхнувшая от огня бумажная луна.

Вивиан закуривает сигарету, чтобы согреться; она стоит у школьной ограды и ждет, выпуская дым из ноздрей. До Рождества уже всего ничего.

Пять лет проработала Вивиан на школьных переменах. Самым непринужденным тоном здоровается она с детьми, которые проходят мимо нее. Для полноты картины не хватает только мячей и прыгалок.

Дети косятся на нее с подозрением. Кое-кто из девочек хихикает, но в школе, куда отдали Густафа, учатся воспитанные дети из центральных районов города, большинство из них отвечает на ее приветствие.

А вот и Густаф. Красивые глаза, безобразный рот. Маленький светлокожий ублюдок, который не имел права появляться на свет.

Вивиан признает его виновным.

Ему следовало бы сознавать свою вину, но какое ему дело до того, что случилось до его рождения?

Ни о чем не ведая, идет он себе с новым ароматизированным ластиком в кармане и думает о том, как он будет обнюхивать свой новый ластик, пока фрёкен читает вслух отрывки из «Братьев Львиное Сердце».

Скоро звонок. Густаф размахивает своим дипломатом.

Учится в четвертом классе, а уже с дипломатом! На вельветовых брюках складка — смотреть противно! Нет никаких причин жалеть это маленькое избалованное отродье.

— Густаф! — окликает его Вивиан, машет рукой и идет ему навстречу. — Ты ведь Густаф?

Мальчик останавливается, из носа у него течет, он вытирает сопли варежкой. И настороженно глядит на незнакомую женщину. Ему кажется, он ее уже где-то видел. Она чудовищно уродлива, настоящее страшилище. Видно, что бедная. А Густафа уже научили бояться бедняков.

— Да, это я, — отвечает он. — Чего вам надо, тетенька?

Тогда она размахивается и бьет.

Она еще никогда никого не била, поэтому бьет, зажмурившись.

Она бьет его по лицу с такой силой, что мальчишка, потеряв равновесие, падает навзничь.

— Скажи Бёрье… твоему отцу, — тяжело дыша, говорит Вивиан, — чтобы он… чтобы пришел завтра в пять часов в кондитерскую Чельсона. Слышишь, что я говорю, дрянной мальчишка? Скажи ему, если он не придет, будет хуже. Слышишь, что я говорю, или стукнуть тебя еще разок?

Густаф весь съежился. Он прикрывает лицо руками.

Но Вивиан больше не станет его бить. Наоборот, она помогает ему встать. Густаф плачет. Вивиан плачет.

Словно желая загладить случившееся, она, крепко ухватив мальчишку за руку, отряхивает его одежду. Она едва удерживается, чтобы не сказать: «Ну ничего, до свадьбы заживет!», — как, бывало, говорила на школьных переменах, утешая того, кто ушибся.

Вырываясь, Густаф дергает и тянет руку. Но Вивиан крепко его держит.

— А теперь живо на урок, — говорит она, стараясь, чтобы голос звучал сурово.

Она легонько встряхивает Густафа. Он кивает.

Но стоит ей выпустить его, он лягает ее в щиколотку.

— Дура чокнутая! — пронзительно кричит он, удирая. Дипломат так и остался на тротуаре. Ароматизированный ластик выпал из кармана.

 

24

Отъезжая от бензоколонки, сидящая за рулем Вивиан расправляет плечи — она всегда хорошо водила машину.

За прокат машины пришлось выложить шестьсот крон. От денег, полученных в ломбарде, осталась всего тысяча двести.

Но зато она сидит в синей со стальным отливом «мазде» и, распевая, едет в Энебюберг. Час еще ранний, заторов на дороге нет.

Бёрье всегда водил слишком порывисто, с ходу перестраивался в другой ряд, резко тормозил. А когда приходилось ждать у светофора, нетерпеливо барабанил пальцами по приборной доске. Он вообще не считался ни с красным светом, ни с правилами уличного движения, ни с другими водителями.

Зато господин Бьёрк, наоборот, способен был уснуть за рулем. Когда водил он, Вивиан без умолку болтала, чтобы не дать ему задремать. Каждый раз, когда красный свет сменялся зеленым, приходилось указывать ему на это, иначе он так и стоял перед светофором, а сзади ему яростно сигналили и пытались его объехать.

Из всей троицы лучшим водителем, без всякого сомнения, была Вивиан.

Чтобы не возбуждать подозрений, она ставит машину метрах в ста от дома.

Дома никого нет. В этом она, конечно, убедилась заранее.

У дверей, ожидая, чтобы ее внесли в дом, стоит елка. Это голубая елка с густой хвоей, из самых дорогих.

Вивиан разбирает смех. За все семь лет, что они прожили вместе, ей ни разу не удалось купить голубую елку. «Незачем выбрасывать деньги на ветер», — говорил господин Бьёрк. Стоило ей на два месяца исчезнуть — и на тебе, у двери стоит серебряная ель.

Кто в этом году гладит рождественские салфетки? Соседка или одна из неподражаемых сестер хозяина? А может, господин Бьёрк вообще обошелся без салфеток? Вивиан во многих отношениях была ему полезна. Интересно, понял ли он это теперь? Вспомнил ли о том, что надо купить рождественские подарки родственникам, когда нет Вивиан, чтобы напомнить ему об этом?

Интересно, заметил ли он вообще ее отсутствие? Разувшись, она бесшумно обходит комнаты, разглядывая все, что бросила. Все выглядит как обычно, словно ничего не произошло, словно она никогда не бросала мужа. Как же это так?

Принюхавшись к самой себе, она чувствует — ее запах не совпадает с запахом бьёрковского дома. Вивиан пахнет теперь по-другому, не так, как диван в гостиной, и цвет у нее теперь другой, не такой, как у обоев в кухне.

Изменилась она сама, Почти-Юрхольм остался таким как был.

И снова у нее появляется ощущение, что ее выплюнули.

Последний раз явилась она сегодня в Почти-Юрхольм. («На Юрхольм, дружочек, мы же не какие-нибудь кроты!»). Не торопясь, наполняет она ванну водой, щедро добавив в нее душистого масла, потом, раздевшись догола, погружается в горячую воду, от которой поднимается пар, и отключается.

Где-то в доме открыто окно. Позвякивают хрустальные подвески люстры.

Хорошо бы теперь уснуть.

Вот они с Бёрье идут, держась за руки. Они идут домой. Где они были, она не помнит. Под ногами у них поскрипывает снег. На улице двадцатиградусный мороз, небо усыпано звездами.

В кухонном окне их домика в Хессельбю горит свет. Бёрье только что сказал, что надо бы оборудовать в доме сауну. Это было бы чудесно, ответила Вивиан, только хватит ли у нас денег. Бёрье сжимает ей руку, все уладится, обещает он.

Потом они идут молча. Она сжимает его руку. Мороз двадцать градусов, но ей не холодно. Все звезды на месте, и она знает — сегодня ночью она уснет спокойным сном.

Потому что все уладится…

Немного погодя она соскребла с себя запах бездомности. Она так трет себя щеткой, что кожа становится багровой, а потом тщательно растирается самым жестким из махровых полотенец господина Бьёрка.

Выйдя из ванной, она сбривает волоски на ногах и подмышками, втирает крем в потрескавшиеся ногти, пытается удалить натоптыши на ступнях.

Одежду, которую она носила в последние недели, она выбрасывает в мусорный бак. Одежда пропахла острым запахом пота и отщепенства.

Из шкафа Вивиан извлекает свой самый красивый наряд — расшитое серебром бирюзовое летнее платье. Ткань облегает ее тело мягкими складками. Ощутив кожей ее легкое прикосновение, Вивиан удовлетворенно квохчет, она чувствует себя феей, она кружится в танце по комнатам.

Вот она уже позавтракала и теперь может уходить. Взамен выброшенной в мусорной бак одежды она надевает на себя дубленку.

На обеденном столе она оставляет залоговые квитанции, чтобы господин Бьёрк получил обратно свое фамильное достояние.

Никто не сможет сказать, что она не вернула долг, не вымыла за собой посуду, не постаралась стереть собственные следы.

Она покидает дом, в котором была временной жилицей, опускает ключ в почтовый ящик и навсегда уходит своей дорогой.

Напоследок у нее мелькает мысль, что следовало бы купить еще гравия, чтобы посыпать дорожку. Что же эта за гравиевая дорожка без гравия? Гравий не так уж и дорог. Странно, почему они скупятся на гравий.

Вернувшись в город, она на последние деньги отправляется в косметический салон. Ей делают стрижку, волосам придают светлый оттенок. Лицо отпаривают, ногти покрывают лаком. На веки накладывают мерцающие перламутровые тени, которые, как и платье, подчеркивают голубизну ее глаз.

Придирчиво оглядев себя в зеркало, Вивиан приходит в восторг. Да, именно так она и должна выглядеть при встрече с Бёрье.

Ей давно уже пора ехать в кондитерскую Чельсона.

 

25

Все началось в кондитерской Чельсона. Именно сюда приходила Вивиан с Астрид, Катрин и другими подругами.

Чаще всего они сидели на втором этаже у окна с видом на уже тогда грязную улицу Биргера Ярла и на Ютас Бакке — собственно говоря, даже не улицу, а просто лестницу, которая вела к церкви Иоанна Крестителя и нормальмской муниципальной женской школе.

Когда Вивиан встретилась с Бёрье, она была совсем еще ребенком. Он называл ее своей девчушкой и похлопывал по ягодицам, а она гордилась этим и думала, что так и надо.

Теперь кондитерская Чельсона выкрашена в белый цвет, и в ней холодно. От кондитерской школьных времен по сути дела осталась только красная с зеленым уличная вывеска.

Чеки выбивает какая-то полька.

Боясь, что после кофе плохо пахнет изо рта, Вивиан заказывает бутылку минеральной воды.

Она усаживается за столик на втором этаже и ждет. На всем этаже она одна. Она складывает руки и молится:

— Пресвятая Дева, — молит она, — ты, которая есть жизнь и даруешь жизнь, ты, которая есть любовь и даруешь любовь, поддержи меня нынче вечером!

Ей почему-то вспоминается Иисус в Гефсиманском саду. Наверно он был тогда так же одинок, как она теперь.

Но зато теперь мало-помалу обретает плоть новая мечта, новые желания, потому что былой мечте, былым желаниям суждено окончательно рухнуть.

Остается лишь пробиться сквозь этот мрак.

Мрак этот мутен, прохожие спешат по улице, чтобы поскорей очутиться дома. Вечер сегодня сырой и промозглый.

Мимо по улице едут машины. Просто едут мимо — в никуда. Никто не считает эти мчащиеся мимо машины. Вивиан слышит сквозь стекло гул их моторов. Они гудят скорбно, сиротливо.

Оконное стекло холодит. Вивиан прижимается к нему лбом, чтобы остудить лицо.

Подышав на стекло, она пишет на запотевшей поверхности свое имя, потом стирает.

Вивиан Густафсон, пишет она и стирает.

Вивиан Бьёрк, пишет она и стирает.

Вивиан Мулин, пишет она и не стирает, и буквы мало-помалу исчезают сами.

«Берешь ли ты Карла Бёрье Мулина в законные супруги?..»

— Да! — шепчет она.

Она вспоминает, как в церкви оглянулась и встретилась взглядом с матерью. Мать улыбалась сквозь слезы. Когда их взгляды встретились, она кивнула дочери. Все было хорошо. Все было как надо.

Сегодня вечером Вивиан восстановит свою честь. Тогда она наконец вольна будет делать что захочет.

Ей холодно в легком платье. Закуривая сигарету, она смотрит на часы: десять минут шестого. Она улыбается. Бёрье всегда опаздывает на десять минут. Всегдашняя его манера.

«Академические четверть часа», — обычно говорил он.

А она обычно называла так их близость.

Внизу хлопнула дверь. Вивиан знает — это Бёрье.

Когда они встретились в первый раз, Бёрье вежливо поклонился и спросил: «Не помешаю, фрёкен?»

Потом улыбнулся неотразимой ласковой улыбкой, которая была самым сильным его оружием, и подмигнул. Вивиан помнит, как она покраснела и пробормотала что-то насчет Астрид. «Астрид скоро придет» или другую глупость в этом роде. «От любви глупеют». При этом воспоминании Вивиан улыбается. Она ведь тогда так удивилась, так растерялась, она была без памяти влюблена.

Выбор пал на нее, и она отдала ему свою жизнь.

Каждый раз, когда он прикасался к ней, ее обдавало жаром. У него были благодатные руки.

Теперь все по-другому. Ведь прошло почти тридцать лет. Бёрье вихрем взлетает по лестнице. Он не кланяется, не подмигивает ей, не приобщает ее благодати бережным прикосновением своих рук. Это мужчина в годах, не победитель, а средней руки чиновник.

И он в ярости.

Прежде чем Вивиан успевает помахать ему в знак приветствия, он хватает ее за платье и стаскивает со стула.

— Какого черта ты пристаешь к Густафу? — рычит он. — Попробуй только еще раз, и я тебя убью, понятно тебе? Понятно?

И он грубо встряхивает ее. Платье лопнуло по шву. Бёрье грозит ей кулаком. Костяшки его пальцев побелели от натуги. Он не зажмуривается, когда бьет.

Но Вивиан уже не прежняя пугливая девчонка. Не повышая голоса и бесстрашно глядя ему в глаза, она шипит тоном, который переняла у господина Бьёрка.

— Пусти! — И добавляет с презрением. — Знаешь, кто ты такой?

Бёрье растерянно выпускает ее. Никогда еще не осмеливалась она говорить с ним таким решительным тоном.

Вивиан оправляет платье, встряхивает волосами и с холодной улыбкой произносит:

— Весьма сожалею, но ты вынудил меня пристать к Густафу, потому что сам ты всегда стараешься увильнуть, как и подобает такой бесхребетной сволочи, как ты.

Она запахивается в дубленку и, спускаясь по лестнице и не оборачиваясь, продолжает:

— Я рада, что ты пришел. И несколько удивлена. Я думала, ты пришлешь адвоката!

Бёрье в растерянности следует за ней.

— Подожди! — кричит он. — Куда ты?

Обернувшись, Вивиан меряет его холодным взглядом.

— Пошли! — коротко бросает она.

 

26

Бёрье сидит на переднем сиденье рядом с Вивиан.

— Могла бы по крайней мере сказать, куда мы едем! — злобно шипит он.

— Мог бы по крайней мере разговаривать вежливо, — цедит Вивиан.

— Но куда мы едем?

— Домой! — отрезает Вивиан. — Ты что, все еще не понял?

В витринах магазинов мерцает близкое Рождество. Окна витрин стали грязными от прижимающихся к ним ребячьих рук и носов.

Домой.

В каминах из папье-маше бесшумно горит электрическое пламя. Пластиковая елка рядом с камином украшена шариками и гирляндами из фольги. А под елкой лежат большие и маленькие свертки с подарками.

Домой.

На тротуарах тесно от людей, закупающих рождественские подарки.

— Это ты! — восклицает вдруг Бёрье. — Ты нас терроризировала!

— Ну и что из того? Как это ты выразился, когда отнял у меня все? «Порядочность нам иногда не по карману!» По-моему, ты это сформулировал именно так.

Бёрье ошеломленно смотрит на Вивиан. Что он может ответить? Он узнает собственные слова.

Он угодил в ловушку, не предугадал ее следующего хода. Такого прежде не случалось никогда.

Он думал, что знает ее как свои пять пальцев.

— Останови машину! — вопит он пронзительным голосом. — Я хочу сойти!

Он вопит, как избалованный ребенок. Но Вивиан его не слушает. Да и с какой стати?

Бёрье понимает: она его не послушается. Он открывает дверцу, чтобы выскочить на ходу, но они едут слишком быстро.

Вивиан качает головой, снисходительно вздыхает:

— Подвиги Джеймса Бонда никогда не были тебе по плечу.

На очередном перекрестке Вивиан едет прямо на красный свет. Она не оставляет Бёрье ни единого шанса.

— Это же безумие! — пищит Бёрье.

— Возможно, — отвечает Вивиан.

Она выезжает на автостраду Е-4, ведущую в Сёдертелье, она не обращает внимания ни на какие светофоры, едет себе и едет.

Бёрье уже не протестует. Он крепко вцепился в пояс безопасности.

Снаружи темно и сыро, канун кануна Судного дня. Завтра он собирался купить жене рождественский подарок — котелок для приготовления фондю. В нем можно готовить фондю как из сыра, так и из мяса. Котелок чугунный. Новая жена внушила Бёрье, что кухонная утварь должна быть увесистой. Бёрье думает обо всем, чем он владеет: о фарфоровой посуде, о ящиках буфета, до краев набитых столовым серебром, о старинном стекле, о хрустальных бокалах ручной работы.

И вот на тебя тенью надвинулся приговор.

И вот тебя настигает прошлое.

И вот вся твоя борьба оказывается тщетной.

Вивиан смотрит на него. Бёрье видит, что она на него смотрит. Его обвинили, и он предчувствует, каким будет решение суда.

— А как твои родители? — нерешительно пробует он. — Как они поживают?

— Они умерли.

— А Жанет?

— Сидит за кассой в Мьёльбю, ты же знаешь.

— Нас все-таки так многое связывает.

Признание.

Мольба.

Смягчающие обстоятельства.

Он пытается улыбнуться и подмигивает.

«По сути дела он еще более неловок, чем я сама, — думает Вивиан. — Надо его чем-нибудь утешить».

— Ты счастлив со своей новой женой? — спрашивает она, стараясь говорить дружелюбно.

— Что значит счастлив? — со слезами в голосе шепчет Бёрье. — Почему ты спрашиваешь? Я живу, с меня этого довольно.

— Да! — вздыхает Вивиан. — Пожалуй, иногда этого довольно.

— Так может, повернем назад? — шепчет Бёрье.

Последняя попытка.

Вивиан смотрит на него, она больше не чувствует ненависти.

— Вот, — говорит она. — Вот моя рука. Держись за нее и ничего не бойся. Скоро все пройдет.

Вивиан уже видит впереди на повороте дороги отвесную стену горы.

Бёрье видит то, что видит Вивиан. Он хватает ртом воздух, он задыхается.

Он ощупью ищет руку Вивиан, находит ее и крепко сжимает.

Вивиан прибавляет газ.