1

С тех пор, как моя мать скончалась на маленьком голом островке, омываемом Гольфстримом, мы с отцом живем вдвоем. Он теперь все больше спит. Старость крепко взяла его за горло. В редкие минуты бодрствования он любит повторять, что смерть стережет каждый его вздох.

Он говорит это без сожаления. Отец прожил долгую жизнь и насладился всем, чего ему хотелось. Так что, когда придет смерть, он встретит ее с распростертыми объятиями. Единственное, чего я ему желаю, – чтобы он достойно встретил свой конец. Он всю жизнь восхищался теми, кто обретает радость жизни в борьбе. «Жаль, что и им приходилось умирать, – говаривал отец. – Даже потерпев поражение, храбрый теряет лишь свое тело».

Но какая бы мирная кончина ни ожидала моего отца, как бы стоически он ее ни принял, – меня страшит одиночество, которое за ней последует. «Не отчаивайся,- утешает меня отец,- ты не один на свете. Однажды ты встретишь женщину нашей породы, как я когда-то встретил твою мать». Но проходит год за годом, а ее все нет. Отец может жить в полудреме прошлого, в запутанном мире своих воспоминаний. Мне остается размышлять о моем не менее туманном будущем.

У нас просторный дом из окаменелых кораллов. Он стоит на крошечном островке – песчинке, затерянной между Бискайским заливом и бескрайним голубым Атлантическим океаном. И хотя я очень люблю голос океана, наполняющий каждый мой день, мысль о том, что скоро я буду слышать только его, одиноко блуждая по каменным коридорам из одной пустой комнаты в другую, приводит меня в ужас.

Мы владеем этим островом – Кайя де ла Сангре (в переводе с испанского – Кровавый риф) – со времен Филиппа Второго, короля Испании. Он отдал остров нашей семье в обмен на золото, оказанные услуги и обещание дона Генри де ла Сангре никогда не возвращаться в Европу. В 1589 году, когда остров перешел в наше владение, он был одиннадцати акров в длину и пяти в ширину. Но за долгие годы из-за ветра, отливов и штормов наше достояние уменьшилось. Мне предстоит унаследовать всего лишь девять акров суши. Правда, я не променял бы их и на девяносто где-нибудь в другом месте. Здесь я родился. Я вырос в доме, который построил сам дон Генри. Конечно, без хозяйки, без детей, – это королевство, пришедшее в упадок. И все же мне жаль этих бедняг с материка, которые каждые несколько лет переезжают из дома в дом, у которых нет корней, нет своей земли, и значит, нет своей истории и ответственности за нее.

Как-то ночью отец проснулся и принялся вспоминать прошлое.

– Помнишь, когда ты был маленьким… – прохрипел он и закашлялся, – помнишь, как ты любил играть в войну?

Я кивнул.

– Ты, бывало, выбегал на галерею, взбирался на перила, указывал на море и кричал, что на нас собираются напасть пираты. А потом бросался искать врагов, которые якобы уже высадились и окружили дом. В конце концов, ты подбегал к одной из пушек и…

– И уговаривал тебя выстрелить, – кивнул я.

Отец усмехнулся:

– Твоей матери очень не нравилось, что я сохранил несколько корабельных орудий. Стоило мне уступить твоим просьбам и выстрелить из одного из них – и она злилась на меня неделями. Боялась, что нас услышат. Все никак не могла взять в толк, насколько мы от всех далеко.

Это было удивительное место для мальчика-подростка, даже для такого необычного ребенка, как я. Мне до сих пор нравится оглядывать свои владения из большой комнаты на третьем этаже дома. Я чувствую себя капитаном на мостике. Теперь каждый вечер я обедаю в одиночестве за большим дубовым столом в этой комнате под ворчание и сонное бормотание отца, спящего этажом ниже.

Из моего кресла мне видны все подходы к нашему острову. Окно справа выходит на бескрайние просторы Атлантического океана. Три окна поменьше с левой стороны смотрят на синий Бискайский залив с очертаниями Майами на горизонте. Через два окна прямо передо мной виден узкий канал с бурным течением. Он отделяет нас от птичьего заповедника на Своенравном рифе. Окно у меня за спиной выходит на пролив шириной в милю. Он протекает между нашим маленьким островом и крошечными зелеными, поросшими лесом островками, которые называются Лоскутными рифами.

Если окна открыты, откуда бы ни дул ветер, он омывает комнату подобно бесконечно накатывающей волне. Дом пропах морем, океанской сыростью. В комнату вплывает каждый звук снаружи. Только птицы и рыбы могут приблизиться к нашему острову незамеченными. Уж так дон Генри построил этот дом.

Но сегодня я хочу пообедать вне дома. Подальше от волн и беспокойного бриза, резвящегося на крошечном острове. Я швартую свой двадцатисемифутовый катер на стоянке за рестораном Монти, в Кокосовой роще. В последний раз мне довелось быть на материке неделю назад. Иду, стараясь не обращать внимания на пошлую музыку и запахи жареной рыбы и пролитого пива, вечно витающие под соломенным навесом во внутреннем дворике заведения Монти. За автостоянкой чуть замедляю шаг, бросив взгляд через Южную бухту на зеленовато-бежевое здание, напоминающее башню – офис концерна «Ла Map» – нашей семейной фирмы.

Я не испытываю интереса к серым будням своей фирмы и потому не могу удержаться от виноватого взгляда всякий раз, как прохожу мимо. В конце концов, это дело, которое дон Генри основал, чтобы наше благосостояние неуклонно возрастало.

Разглядывая эту топорную, утилитарную постройку, я в очередной раз думаю: архитектору, спроектировавшему столь неуклюжее здание, вообще не стоило платить. Сейчас рабочие копошатся вокруг новой башни, которая наверняка получится такой же безликой, как и первая. Все это вызывает у меня болезненную гримасу. Я еще застал времена, когда Кокосовая роща была обыкновенной деревушкой на берегу залива По сравнению с любым пятиэтажным зданием все остальные постройки в ней выглядели бы карликами. Теперь вдоль берега залива тянется Южная аллея из многоэтажных домов – один уродливее другого. К сожалению, это отчасти и моя вина: почти в каждое здание вложены деньги нашей фирмы.

Черный сверкающий «мерседес» паркуется перед входом в башню. Я узнаю машину Джереми Тинделла, моего поверенного и соуправляющего концерна «Ла Map». Что это вдруг ему взбрело в голову работать так поздно? Обычно Джереми не отличается особым усердием. Даже возникает шальная мысль подняться наверх и нагрянуть к нему сюрпризом. Но, честно говоря, сегодня у меня нет охоты общаться с Тинделлом. Насколько я его знаю, он вечно что-то затевает против меня лично или измышляет очередной способ поживиться имуществом фирмы. Только постоянный контроль со стороны второго управляющего, Артуро Гомеса, и страх перед могуществом моей семьи держат его в узде. Как-то раз я спросил отца, зачем он терпит такого служащего. Отец вздохнул:

– Большие деньги – это всегда большое искушение, а искушения не выдерживает никакая честность. Если бы я мог без них обойтись, всех бы разогнал. Но уж если ты все равно вынужден нанимать служащих, лучше заранее знать, что кто-то из них вор, чем неожиданно обнаружить это. За свою долгую жизнь я понял, что серьезный ущерб мне наносили только те люди, которым я полностью доверял. По крайней мере я знаю, чего ждать от Тинделла. Я представляю себе, как он поведет себя в определенных ситуациях, и, следовательно, могу контролировать его. Но верить я никогда не буду ни ему, ни кому-либо другому, даже Гомесу. И тебе не советую.

Решаю вызвать с утра Гомеса и предупредить его, чтобы был повнимательнее. Потом мое внимание отвлекают проносящиеся мимо автомобили, шатающиеся вокруг люди… В общем, обыкновенный вечер в Кокосовой роще. Переходя улицу, я улыбаюсь: почти забыл это ощущение гладкого асфальта под ногами. Вокруг становится все больше частных владений. Иду мимо подстриженных лужаек и ухоженных деревьев, вдыхаю ароматы густой растительности, свежий запах скошенной травы и постепенно расслабляюсь. Теперь я думаю только о сегодняшнем вечере и больше ни о чем.

Ресторанчик, точнее бифштексная «Детардо», притулился на углу 27 и 12 авеню, от пристани добрых две мили. Когда-то это был фешенебельный район, а сейчас – задворки, заштатное заведение, почти скрытое бетонными опорами метро моста. И только фирменные бифштексы пантагрюэлевских размеров по ничтожным ценам по-прежнему привлекают посетителей. Люди все еще заходят сюда, несмотря на то, что вынуждены теперь оставлять свои роскошные автомобили на неохраняемой стоянке, освещенной несколькими тусклыми фонарями. Они поспешно минуют пьяниц, которые ошиваются тут по вечерам, скрытые густой тенью кустов.

Макс Либер почтительно кивает мне, я прохожу мимо толпы ожидающих у входа и оказываюсь внутри бифштексной.

– Мистер де ла Сангре, – говорит Макс, подмигнув мне, – ваш столик ждет вас.

Костлявая рука престарелого метрдотеля вцепляется в мой локоть, и меня ведут к столику в слабо освещенной нише.

– Вы, как всегда, выглядите таким молодым! -льстиво замечает Макс. Он вручает мне меню, которым я не воспользуюсь, и зажигает маленькую свечку, которая мне тоже не нужна. – Хотел бы я знать, в чем ваш секрет!

Я улыбаюсь в ответ и даю Максу двадцатидолларовую бумажку, которой он от меня и ждет.

– Напомните шефу, какой бифштекс я предпочитаю, – говорю я.

Хочется, чтобы он поскорее ушел. От него, как от всех стариков, пахнет мочой и плохим табаком.

– Вас обслужит Мария. Просто закажите. Я позабочусь, чтобы шеф сам проследил за вашим заказом. И он убегает успокаивать заждавшуюся очередь.

Посетители едят мясо. Его ароматом пропитано все вокруг. Я мог бы с закрытыми глазами определить, за каким столиком заказали свинину, за каким – телятину или говядину, и, главное, кому подали мясо с кровью. Мария, пожалуй, слишком молода, чтобы работать официанткой. Это пухленькая девушка с широкими бедрами и чистыми голубыми глазами. У нее месячные. От этого запаха у меня текут слюнки. Прежде чем заговорить, я вынужден сглотнуть.

– Бифштекс в двадцать четыре унции, с кровью. Скажите шефу, что это для мистера де ла Сангре. Он знает, какой я люблю…

Она пристально смотрит мне в глаза, спрашивает, не желаю ли я чего-нибудь еще: салат, картофель… Я отрицательно качаю головой. Она все смотрит. Сам виноват. Отец не раз посмеивался над моим тщеславием. Как и все наши я выше большинства обычных мужчин. Одежда не скрывает развитой мускулатуры, особенно на плечах и шее. Но если лицо моего отца кажется резким – длинный острый нос, тонкие, злые губы, – то мои черты мягче и больше соответствуют среднеамериканскому типу внешности.

– Ваши глаза… – говорит девушка. Я поощрительно улыбаюсь ей.

– Никогда не видела таких зеленых глаз… Как изумруды!

– Это у нас фамильное, – объясняю я.

И это правда. Мы многое можем произвольно менять в своей внешности, но никто из нашей породы не властен скрыть цвет глаз. В прежние времена нас по глазам и обнаруживали. Теперь, к счастью, люди утеряли это знание. Мария все медлит у столика:

– Если в вашей семье все такие, как вы… – воркует она. Потом вдруг вспыхивает и опрометью бежит на кухню за моим заказом.

Не могу удержаться от улыбки. Так и слышу, как отец говорит:

– Все твое проклятое э г о! Стремление привлечь к себе внимание- Отцу не понять. Он слишком давно живет на свете. Для него люди с любой внешностью одинаково неприятны.

– С таким же успехом можно любоваться крупным рогатым скотом! – замечал он, когда мне случалось заикнуться о человеческой красоте. Но я молод. Мои вкусы формировало кино, а потом телевидение. Для того, кто вырос в мире, где встречают по одежке, вполне естественно стремиться к совершенствованию своей внешности. Отец особенно веселился, когда, посмотрев «Спартак» с Керком Дугласом в главной роли, я решил обзавестись ямочкой на подбородке. Для существа, способного меняться по собственной воле, ямочка – минутное дело. Собственно говоря, как и любая другая трансформация. То, что видит Мария, суетясь около моего столика, – всего лишь образы киногероев, накопившиеся во мне за годы.

Бифштекс кажется мне почти холодным. Но он благоухает, сочится кровью. Я с трудом заставляю себя отрезать по кусочку и есть помедленнее. И все равно доедаю раньше, чем Мария возвращается к моему столику. Она удивленно смотрит на пустую тарелку, приподнимает бровь:

– Все в порядке?

Я киваю и заказываю черный кофе. Она улыбается мне, медлит, словно хочет что-то сказать, потом краснеет и убегает прочь. Без сомнения, эта девочка – легкая добыча, но мой желудок полон и все, чего мне хочется, – это развалиться в кресле и наслаждаться теплом и сытостью. Когда она возвращается, я сижу прикрыв глаза. Мысли мои очень далеко. Я ощущаю запах кофе и чего-то еще. Испарина и сексуальное возбуждение – вот чем теперь от нее пахнет. Я знаю, что предложит мне девушка, до того как она успевает открыть рот. Она протягивает мне чек и второй листок бумаги.

– Мой номер телефона, – говорит Мария. -Обычно я заканчиваю в одиннадцать. Живу недалеко, так что в полночь, самое позднее, уже бываю дома, – она смущенно улыбается. – Я живу одна. Не бойтесь звонить поздно.

Я улыбаюсь ей в ответ, аккуратно складываю листок и кладу его в карман.

– Меня зовут Питер, – говорю я.

Сегодня не самый удачный день, чтобы продолжить знакомство с ней. Но через недельку-другую, пока она еще не успеет меня забыть…

– Я сейчас очень занят, – объясняю я, глядя ей прямо в глаза, – но как только освобожусь, непременно позвоню.

Оплачивая счет, я на секунду касаюсь ее руки. Это искушение. С трудом останавливаю себя, запрещаю себе строить планы. Слишком опасно. И потом, как говорит отец, нет ничего хорошего, что со временем не стало бы еще лучше.

Снаружи пахнет жасмином и выхлопными газами. На безоблачном небе толпятся звезды. Вот бы сейчас прилечь где-нибудь. Дома мы обычно дремлем после еды. Я глубоко вздыхаю, борясь с охватившей меня сладкой истомой, и медленно иду прочь от ресторана Из-за кустов, окружающих стоянку, выходит человек.

– Эй, приятель! – окликает он меня.- Не одолжишь бедному парню несколько баксов?

Я морщусь. От него воняет алкоголем, грязью, разложением. Отрицательно покачав головой, иду своей дорогой.

– Ну, пару долларов…- парень загораживает мне дорогу. Он одного со мной роста, только, пожалуй, пошире в плечах. Правую руку он плотно прижимает к телу.

Я усмехаюсь:

– Пропусти-ка меня.

По-моему, всегда надо дать человеку шанс. Его глаза стекленеют:

– Слушай, мистер, я тебя по-хорошему попросил.

В голосе его звенят металлические нотки. Он демонстрирует мне нож, зажатый в правой руке.

– Почему бы тебе просто не отдать мне денежки… И мы мирно разойдемся.

Мое сердце начинает учащенно биться. Это сладкое чувство. Я даже улыбаюсь от удовольствия. Я контролирую каждую свою капельку крови, каждую клеточку, каждый орган. В данном случае многого не потребуется. Я обхватываю свою правую кисть левой, чтобы спрятать ее от пьяницы. Теперь займемся указательным пальцем. Чуть растянуть кожу, слегка удлинить кость, нарастить ноготь,- и вот он уже царапает мне ладонь. Потом резко выбросить руку вперед, ударить когтем в лоб этому кретину и отступить, прежде чем он успевает понять, что его ударило. На лице пьяницы – смятение. Он вскрикивает и пятится. Кровь из раны на лбу течет по его лицу.

– Он меня ранил! – вопит он своим дружкам, засевшим в кустах. – Он меня ранил!

Смеясь, я отпихиваю его в сторону и иду дальше. Палец уже снова стал прежним. У меня на ногте осталась капелька его крови. Понюхав – содрогаюсь от омерзения и вытираю ноготь о лист ближайшего куста. В крови этого бедняги наркотики и алкоголь. Нет уж, я скорее стал бы есть падаль.

Ночью поднялся ветер. По бухте гуляют волны. Впрочем, для моего «Грейди Уайт» с его корпусом это не помеха. Два мотора «Ямаха» – по двести лошадиных сил каждый – грохочут на корме. Катер танцует на воде, легко перелетая с одного белого гребня на другой.

Слишком темно. В такую ветреную ночь редкая лодка выйдет в море. Но я знаю, что всегда найдется несколько рыбаков, которым не хватит ума остаться дома.

– Пора в полет! – кричу я ночному ветру. – На охоту!

Из-за этого бродяги я снова проголодался. Желудок мой больше не полон. Это одно из неудобств, которое испытывают все наши: превращения отнимают энергию. Даже то незначительное преобразование, которое претерпел мой организм в целях самозащиты, сожгло множество калорий, как будто я пробежал несколько сот футов. И, тем не менее, надеюсь, что еще до рассвета мы с отцом устроим себе такой пир, какого у нас уже несколько месяцев не было. Отец будет рад. Он соскучился по свежему мясу.

В нескольких милях к югу от Кровавого рифа что-то белеет. Я отключаю навигационные огни, разворачиваю «Грейди Уайт» и правлю на свет. Лодка стоит на якоре к северу от рифа Бока Чита. Я подплываю достаточно близко, чтобы точно определить ее размеры и разглядеть две согбенные фигурки с удочками. Длина лодки – около четырнадцати футов. Рыбакам то и дело приходится пересаживаться, чтобы удерживать ее в относительном равновесии. Не глупо ли в такой вечер, как сегодня, да еще на таком утлом суденышке выходить в море ради сомнительного удовольствия подцепить на крючок несколько жалких рыбешек? Но я рад, что они совершили эту глупость. Если бы их лодка была больше и дороже, мне пришлось бы проплыть мимо. Это одно из правил моего отца, которое я прочно усвоил: «Никогда не нападай на богатых. Их исчезновение не остается незамеченным. Чем беднее добыча, тем меньше риск попасться».

Двое мужчин настолько сосредоточились на рыбной ловле, а ветер и волны создавали такой шум, что вряд ли рыбаки заметили мое присутствие. Один вытянул рыбу, снова насадил наживку на крючок и забросил удочку. Прекрасно. Похоже, они настроены рыбачить всю ночь. Я разворачиваюсь и мчу к дому. Когда вернусь, мне не составит труда потопить лодочку и прибрать рыбаков. Все это будет выглядеть так, как будто они просто утонули.

Остров – черное пятно на фоне темного неба и моря. Я прохожу все изгибы канала не снижая скорости, перепрыгивая с волны на волну, умело избегая подводных скал. Ни буйков, ни огней, чтобы осветить мне путь. Ничего. Я знаю все повороты как свои пять пальцев.

– Отец! – мысленно зову я.- Просыпайся! Пора на охоту!

Я вынужден повторить это четыре раза, прежде чем он отзывается.

– Давно пора! – долетает наконец до меня его мысль.- Принесешь мне кого-нибудь молоденького?

– Ты же прекрасно знаешь, что нет! – говорю я.

Даже на расстоянии сотни ярдов от берега я чувствую, что он разочарован. Это наш давний спор. Я никогда не беру детей, как бы они ни были вкусны. В конце концов, многие обыкновенные люди не едят телятины. Вот и я настаиваю на своих вкусах. Отец недовольно фыркает:

– Ты такой, какой ты есть! – говорит он. – Когда ты смиришься с этим?

– Ты не рос вместе с ними. Ты не ходил с ними в школу.

– Мы делаем только то, что должны делать, -вздыхает отец.- Мы почти ничем не отличаемся от львов и прочих хищников. Разница только в том, что мы однажды познали вкус человеческого мяса.

– Это не значит, что можно есть детей, – возражаю я.

– Не забудь. Когда-то мы владели целыми королевствами. Мы убивали их тысячами, – говорит отец. – Наша история началась задолго до появления самой магии…

Я слушаю эту лекцию всю жизнь! Отвечаю отцу словами, которые столько раз слышал от него самого:

– Даже убей мы их в тысячу раз больше, мы все равно не смогли бы затормозить рост поголовья людей. Как бы ни была велика наша сила и продолжительность жизни, нас слишком мало.

– Хватит! – говорит отец. – Больше меня не беспокой, пока у тебя не будет что мне предложить.

Не могу сдержать улыбки: он меня милостиво отпускает. Веду катер по узкому проливу, который вклинивается в наш остров и впадает в круглую лагуну, – с воздуха все это напоминает очертаниями ключ. Я сбрасываю одежду и некоторое время просто стою, позволяя ветру ласкать меня, играть моими волосами. Взглянув на свои руки, в который раз удивляюсь хрупкости и непрочности человеческого тела. Как столь слабые существа стали властителями мира? Это меня до сих пор приводит в изумление. Любой из моих предков в одной стычке мог запросто убить сотни людей. Но, как рассказывал мне отец, с тех пор, как первый из нас потерпел поражение в битве, люди перестали нас бояться. Ну и что, что понадобится тысяча людей, чтобы убить одного дракона? Если даже эта тысяча погибнет, всегда найдется еще одна тысяча.

– К тому времени, когда распространилась письменность, – рассказывал мне отец, – уже оставалось лишь несколько наших семей. Они научились скрываться, менять обличия, охотиться по ночам. Они стали называть себя Людьми Крови. Люди же назвали их драконами.

Я глубоко вдыхаю соленый ночной воздух и сдавленно рычу, отдавая своему телу приказ измениться. Ощущать эту боль даже приятно, я испытываю удовольствие от вытягивания, перекручивания, – в общем, всех тех перемен, которые претерпевает мое тело. Кожа становится толще и покрывается чешуей, торс удлиняется и расширяется. Я теперь в два раза крупнее, чем когда был человеком. Кожа на спине вспухает, и прорезаются крылья. Они быстро окрепнут и развернутся. Лапы с когтями заменят ноги и руки. Вместо зубов вырастут клыки. Сзади появится мощный хвост.

Сердце бьется сильно и радостно. Легкие пропускают через себя огромное количество воздуха. Рот наполняется слюной. Теперь я думаю только об охоте. Возбуждение, которое охватывает перед охотой, воспоминание о вкусе добычи отгоняют все остальные мысли. Некоторое время я сижу на задних лапах, расправив крылья, подставив их ветру, выпуская и вновь убирая когти, поводя хвостом. И наконец, взмахнув несколько раз могучими крыльями, поднимаюсь в воздух.

Маленькая рыбачья лодочка все еще качается на волнах у рифа Бока Чита. Двое мужчин сгорбились над своими удочками. Я кружу над ними, парю, доверившись ветру, а сам наблюдаю и жду. Вот один из рыбаков дергает свою удочку, встает, пытается вытащить рыбу. Удочка гнется, складывается почти вдвое. Лодка качается и едва не зачерпывает носом воду. Второй рыбак оставляет свою удочку и поспешно меняет положение, чтобы лодка не перевернулась.

Кругами, постепенно набирая скорость, я спускаюсь к воде, подлетаю к лодке с кормы, ветер свистит, моя жесткая чешуя вся в брызгах пены. Поглощенные борьбой с крупной рыбиной, люди не замечают моего приближения. Мне вовсе не улыбается оставлять после себя окровавленную лодку. Я приземляюсь прямо к ним на корму, чтобы от моего веса лодка сильно накренилась, а когда снова взмываю вверх, рыбаки, уронив свои удочки, падают в воду.

Некоторое время я кружу над ними. Потом, дождавшись, когда один из рыбаков сделает попытку вскарабкаться на перевернутую лодку, я бросаюсь вниз, хватаю его когтями задней ноги, и, полоснув по горлу когтями передней, несу добычу на пустынный пляж Бока Чита. Я кладу тело на песок и с наслаждением вдыхаю распространяющийся в воздухе густой аромат свежей крови. Конечно, мне бы надо немедля вернуться к охоте и разделаться со вторым, пока он не ушел от меня, но желудок мой сводят голодные спазмы. Наклоняясь к растерзанному мною телу человека, я зубами выдираю из него кусок мяса и глотаю, не пережевывая. Это только растравляет мой голод. Мне очень хочется продолжить трапезу, но, представив себе, как меня встретит отец, если я принесу ему лишь обглоданный скелет, я снова взлетаю.

Второй рыбак уже довольно далеко от перевернутой лодки. Он плывет к рифу Бока Чита. Движения его так неуклюжи, что я весьма удивлен тем, что он сумел столько проплыть. Кружа над ним и наблюдая за его героическими попытками спастись, я гадаю, видел ли он, как я схватил его друга. Если нет, если он вообще меня не видел, тогда, пожалуй, можно и отпустить его с миром. В конце концов, у нас с отцом уже есть прекрасный ужин. Но нет, рисковать нельзя. Я не могу оставить его в живых. Тяжело вздохнув, складываю крылья и камнем падаю вниз. Повиснув над головой рыбака, хватаю его за плечи когтями задних лап, вытаскиваю из воды и снова взлетаю вместе с ним. Несчастный вопит, брыкается, пытается вырваться и не перестает сопротивляться даже после того, как я вонзаю в него когти. Я несколько раз энергично взмахиваю крыльями, чтобы набрать высоту. Поверхность воды остается далеко внизу. Дожидаюсь очередного вопля рыбака и… отпускаю его. Падая, человек все еще кричит. Через секунду на поверхности воды расцветает белый пенный цветок – брызги от упавшего летят во все стороны. Я снова резко снижаюсь.

Человек лежит лицом вниз. Упасть с такой высоты на воду – все равно что на бетонный пол. И все же, когда я поднимаю его, он еще хватает ртом воздух. Держа его на весу передними и задними лапами, я приникаю ртом к его шее сзади и смыкаю челюсти. Одним укусом я избавляю его от необходимости бороться.

– Отец! – мысленно зову я и направляюсь к берегу, чтобы забрать того, второго.

– Питер? Ты уже вернулся?

– Еще не совсем, отец. Буду через несколько минут… с добычей. Сегодня – двое.

– Были времена, когда я приносил тебе еду с охоты.

– Теперь моя очередь, отец. Отдыхай.

– Когда-то я был сильный. Видел бы ты меня тогда!

– Я помню, отец. Я побаивался тебя.

– Поешь со мной сегодня?

– Конечно.

– Жаль, что твоя мать не видит, каким ты стал.

– И мне жаль, отец, – мысленно отвечаю я, -и мне.

 

2

Мария снимает трубку после пятого гудка: уже включился автоответчик. Я даю отбой и, выждав несколько минут, снова набираю номер. Запись нашего разговора мне ни к чему. На этот раз она отвечает сразу,

– Алло! – голос у нее тихий и заспанный.

Я улыбаюсь, представляя себе, как она лежит в теплой, смятой постели.

– Привет! – говорю я.- Вы разрешили мне звонить в любое время.

– Ну и сколько сейчас времени? – бормочет она и зевает. – И кто это говорит?

– Питер. Тот парень с зелеными глазами… Вы дали мне свой номер несколько недель назад. Сейчас начало второго.

– Черт! Только что заснула,- она снова зевает, ворочается, шуршит простынями. – Питер? – застенчиво переспрашивает она. – Я вас помню. Не думала, что вы позвоните.

– Я же сказал, что позвоню.

– Ну да, мужчины много чего мне говорят… И да же иногда сами в это верят.

– Хорошая ночь. Я подумал: не совершить ли нам прогулку на катере?

– Сейчас?

– Мне только нужно переплыть залив. Могу принять вас на борт на пристани рифа Диннер минут через сорок пять. Или… какие-нибудь проблемы?

– Да нет… Нет, – отвечает она.

Я не пользовался «Крисом» уже несколько месяцев. Попробовал завести мотор – кашляет и плюется. «Черт тебя побери!» – обругал я лодку, пожалев, что не потопил ее в тот день, когда увидел. Сегодня мне не хотелось выводить в море «Грейди». Слишком многим известно, кому принадлежит этот катер. Наконец-то мотор «Криса» завелся и мирно заурчал.

Марии больше понравится этот катер. Это лодка для богатых, вся обшитая деревом, с красивой обивкой сидений, начищенными, сверкающими перилами, – прекрасная и совершенно бесполезная, непригодная ни для серьезного плавания, ни для рыбной ловли. Я усмехаюсь. Катер был слишком симпатичный, чтобы не заметить его, а парочка, от которой я его «унаследовал», – под стать своей лодке: такие же оба хорошенькие и бесполезные. Они очень удивились своей участи. Когда я притащил их домой, отец так разозлился, что едва не отказался от своей доли:

– Не забывай, Питер, мы выжили только потому, что соблюдали величайшую осторожность и не привлекали к себе внимания. Нельзя так рисковать! Охоться над Бимини или над Кубой. Если здешние власти узнают о нашем существовании, о том, кто мы такие, они не успокоятся, пока не искоренят наш род…

Мария ждет, пока я пришвартуюсь, и только тогда вылезает из машины.

– Тут слишком много всякой швали, – говорит она.

Я киваю, обнимаю ее и вдыхаю теплый запах молодой упругой кожи, мыла и фруктового шампуня. Глажу ее по волосам. Она тихонько смеется:

– Еще влажные. Только что вымыла и не успела высушить феном.

Я целую её в макушку, она опять тихо смеется и прижимается ко мне. Потом я слегка отступаю, чтобы разглядеть ее получше, и она принимает картинную позу. Мария весьма благоразумно подошла к выбору одежды для ночной морской прогулки. Но даже в мешковатых брюках и ветровке ей удается быть весьма соблазнительной. Может быть, дело в том, что курточка ее расстегнута, виден топ и голый живот с колечком в пупке. Колечком она кокетливо поигрывает.

– Тебе нравится?

Я киваю. Однако… В такой одежде Мария выглядит как подросток.

– Сколько тебе лет? – спрашиваю я.

Она хохочет, бросает на меня шаловливый взгляд:

– Не бойся! Я просто молодо выгляжу… Мне двадцать два.

Она подходит к краю пирса, осматривает катер:

– Хорошая лодка! А тебе сколько лет?

– Сколько бы ты дала?

Я спускаюсь в лодку и подаю руку Марии. Сейчас отлив, и палуба на добрых три фута ниже причала. Девушка преувеличенно внимательно изучает мое лицо:

– Ну.- примерно двадцать шесть.

– Двадцать девять, – говорю я, стараясь не показать, что польщен. Будь здесь мой отец, он бы посмеялся над моим тщеславием. Ведь даже он мог бы выглядеть молодым, если бы только не поскупился потратить на это немного энергии. Интересно, как отреагировала бы Мария, если бы узнала, что на самом деле мне вдвое больше лет, чем она подумала

Я отчаливаю и направляю «Крис» в Рыбацкий канал. Как только мы минуем буйки, ограждающие гавань, лодка начинает мягко покачиваться на волнах, влекомая легким юго-восточным ветром. Множество лодок, пританцовывая, стоят на якоре по обеим сторонам канала.

– Красиво, – говорит Мария.

Она дрожит от ночной прохлады и все крепче прижимается ко мне. Ее макушка как раз под моим подбородком. Я ощущаю ее тепло, вдыхаю аромат ее радостного волнения. Не сомневаюсь, что она, как и я, рассчитывает завершить этот вечер в моей постели. Я осторожно знакомлюсь с ее молодым, пышным, спелым телом и чувствую, как во мне зреет желание.

Мы минуем последний буй, и я жму на газ. Мотор взрёвывает, корма погружается в воду, нос задирается вверх. Мария радостно смеется – мы вырываемся в темноту залива, винты взбивают в белую пену воду в кильватере.

– Можно порулить? – спрашивает девушка.

Я позволяю ей занять мое место у штурвала и показываю, куда править. Лодка легко перепрыгивает с волны на волну, разбрызгивая воду вокруг себя.

Около самого острова Марии не удается избежать гигантской волны, и она обрушивается на нас. Солидная порция воды плюхается на нос катера. Соленая пена у нас на лицах. Мария смеется, я не могу удержаться от поцелуя, и соль на моих губах смешивается со свежестью ее рта.

Над нами пролетает реактивный самолет. Он следует в Международный аэропорт Майами. Ущербный месяц тускло поблескивает на черном небе. Я беру штурвал, сбавляю скорость и сворачиваю в канал, ведущий к нашему острову. Огни Майами остаются за спиной. Перед нами вырастает темная громада Кровавого рифа. Указав на него, Мария спрашивает:

– Мы плывем туда?

Я киваю.

– Так темно!

– Мы включим огни, когда подплывем поближе, – говорю я и еще крепче прижимаю ее к себе. -Иногда свет привлекает незваных гостей.

Она понимающе кивает головой:

– И все же… тебе было бы легче причалить.

– Я вырос на этом острове. Знаю дорогу.

Еще медленнее. Моторы утробно урчат. Мы скользим вперед, то поднимаясь на волне, то падая.

Свистит ветер. Я снова привлекаю Марию к себе и прижимаю свои губы к ее губам. Она отвечает на мой поцелуй. Он длится дольше, чем я рассчитывал. Потом она отстраняется и с улыбкой спрашивает:

– А что, собственно, мы будем делать на этом твоем острове?

Я улыбаюсь в ответ:

– А что обычно делают два человека, оказавшись наедине на необитаемом острове?

Она вздыхает и вновь прижимается ко мне:

– Здесь красиво!

Опять налетает ветер. Нас обдает водой. Мария с удовольствием делает глубокий вдох:

– Люблю запах океана!

Я с наслаждением вдыхаю возбуждающий аромат девушки, и… и еще один запах проникает в мои ноздри, заставляя мое сердце учащенно забиться. Пахнет корицей и гвоздикой, возможно мускусом и чем-то еще, – пронзительный, почти наглый, будоражащий, странно знакомый запах. Принюхиваюсь, не кажется ли мне… Сам запах исчез, но воспоминание о нем словно бы осталось в воздухе. Глушу мотор, позволив катеру безвольно качаться на волнах, снова вдыхаю.

– Что-нибудь не так? – спрашивает Мария.

– Нет. Мне показалось, запахло…

Она хмурится, смотрит на меня с тревогой:

– Чем? Чем-то плохим? Пожар?

– Скорее, чем-то странным,- отвечаю я, на этот раз не обнаружив в воздухе даже следа того аромата. – Возможно…- слово так и замирает, я не заканчиваю фразы. Завожу мотор катера и решительно правлю вперед. Мария от резкого толчка падает прямо в мои объятия.

Мы подходим к малой пристани. Лают собаки. Я чувствую, как Мария вся напрягается, ловлю кисловатый запах страха, зарождающегося в ней.

– Сторожевые собаки, – объясняю я. Две тени появляются у причала и застывают на берегу.

– Удар и Шрам – вожаки. Они в стае главные.

– Миленькие клички! – говорит она с нескрываемым сарказмом.

Я улыбаюсь:

– Здесь еще по крайней мере пятнадцать таких, как эти. Просто их не видно в темноте. Мы держим их, чтобы нас никто не беспокоил.

Удар и Шрам злобно рычат. Мы подплываем к пристани. Я включаю фонарик и освещаю их. Они на секунду застывают – два огромных зверя в конусе света, – их белые оскаленные клыки зловеще светятся… Увидев меня, вожаки убегают в темноту.

Мария со страхом восклицает:

– Какие огромные!

Я качаю головой:

– Они не крупнее немецкой овчарки. Просто у них непропорционально большие головы и пасти.

Причалив, я выпрыгиваю из катера, чтобы привязать его к кнехтам. – Но они и должны выглядеть страшно. Они охраняют остров. Первых собак привез сюда мой предок, дон Генри, чтобы держать в страхе рабов. Мы годами вели отбор, отбраковывали слабых и наконец вывели что-то вроде своей породы. Теперь у нас все такие, как эти.

К ворчанию вожаков присоединяется целый собачий хор.

– Неужели ты их не боишься? – спрашивает Мария.

– Нет, – ее вопрос позабавил меня. Я с трудом удерживаюсь от смеха. Эти твари знают, кто на острове хозяин. При мне они поджимают хвосты. Засовываю два пальца в рот. короткий резкий свист трижды пронзает ночную тишину. Ворчание сменяется шорохом листьев и хрустом веток. Стая уходит.

Я приподнимаю Марию и ставлю ее на причал. Она ощупывает мои бицепсы и, тихонько засмеявшись, шепчет:

– Такой сильный!

Что-то в этом ее шепоте заставляет меня испытать гордость. Я беру ее на руки и прижимаю к груди. Она поднимает голову и целует меня.

– Питер, – мысленно обращается ко мне отец.

Я досадливо вздыхаю:

– Я занят, отец.

Несу Марию к дому.

– Твой свист разбудил меня.

– Постарайся уснуть снова.

– Ты мне что-нибудь принес? Что-нибудь свежее

и сладкое?

Я еще крепче прижимаю Марию к себе. Она вздыхает.

– Еще не знаю, – мысленно отвечаю я отцу. -

Странный какой-то сегодня вечер.

– А что такое?

– Что-то было в воздухе… какой-то необычный запах… похож на запах корицы… Это беспокоит меня.

Мария зашевелилась:

– Опусти меня на землю. Я хочу получше разглядеть твой дом. Здесь не опасно?

– Не опасно,- отвечаю я и ставлю ее на землю.

– Я так и знал, что ты мне что-то принес! – не унимается отец.

– Она для меня, отец. Спи.

– Кажется, я знаю, что это был за запах…

– Так скажи мне и оставь меня в покое!

Он усмехается:

– Чуть позже. И вообще, я усталый и голодный старик. И у меня неблагодарный и эгоистичный сын,

Разбуди меня, когда у тебя будет что предложить мне.

Тогда и поговорим о том, что тебя так взволновало.

– Отец!

– Потом, Питер, потом! Разве ты сам не велел мне отправляться спать?

Пустота. Он отключился. Вот вредный старик!

– Ты сказал: «Мы держим собак», – напоминает о себе Мария. – Ты здесь не один живешь?

– Нет. С отцом. Он почти всегда в своей комнате. Он очень стар и очень болен.

– О! – смущенно говорит Мария. – Мне очень жаль, – она сочувственно сжимает мою руку.

Мы молча идем по пирсу. Кругом тишина, только волны изредка ударяются о причал, да ветер шелестит листвой деревьев, да мерно дышит океан. Пирс заканчивается массивными железными воротами в заборе из окаменелых кораллов, огораживающем усадьбу. Мы с Марией останавливаемся перед ними. Она ждет, пока я достану из кармана старый ключ и отопру такой же старый замок. За воротами – темнота. Мария удивленно поднимает брови и смотрит на меня, ожидая, что я успокою ее.

– Подожди, – говорю я, прохожу в открытые ворота, нащупываю водонепроницаемую коробку на стене и поворачиваю рубильник. Мария ахает: такая вокруг иллюминация. Теперь видна и дорожка к дому, и сад, который сажала еще моя мать много лет назад. Свет заливает коралловые стены дома, среди движущихся теней трехэтажное здание кажется больше, чем на самом деле. Фонарь рядом с домом освещает грубые, широкие и крутые ступеньки,

ведущие на галерею, опоясывающую дом.

– Прямо замок! – говорит Мария.

Я закрываю за нами ворота Все, что осталось снаружи, теперь принадлежит собакам. Они появляются снова. Мария этого не замечает. Она во все глаза смотрит прямо перед собой. Даже рот раскрыла. Я горделиво улыбаюсь: это ведь я устроил такую иллюминацию. До того, как я начал электрифицировать остров, отец вполне обходился факелами, керосиновыми лампами и кострами. Сначала мы завели единственный и довольно шумный дизельный генератор. С годами добавились ветряные генераторы, солнечные панели, и наконец появился новый, более крупный и гораздо менее шумный генератор. Теперь дом оборудован всем, включая кондиционеры, которые мы, правда, никогда не используем, и новую спутниковую антенну. Она сделала для нас доступными разные телешоу, которые отец упорно отказывается смотреть.

Мария следует за мною. Мы уже на каменных ступенях. Поднимаясь, она проводит рукой по стене, сложенной из блоков окаменелых кораллов.

– Это рабы строили? – спрашивает она.

– Дон Генри посылал некоторых своих рабов в карьеры на рифах. Они вырубали из земли плиты, обтесывали их и грузили на корабли. Здесь другие рабы сгружали плиты на берег и водружали их на место. Отец рассказывал, что он вполне прилично по тем временам обращался с рабами, и все же многие из них умерли.

Она качает головой.

– Это было очень давно, – говорю я. – Жестокие времена.

Я не сообщаю ей, что выживших рабов ожидала такая же судьба, как только они становились больше не нужны. Мария не произносит больше ни слова. Скоро мы оказываемся на галерее, со стороны океана Ночной бриз вьется вокруг нас, треплет нашу одежду и волосы. Нас приветствует океан. Мария подходит к высоким перилам. Она смотрит на волны, неутомимо атакующие берег нашего острова.

– Наверное, они плыли долго,- говорит девушка, когда я встаю рядом. Она придвигается ко мне ближе. Теперь наши тела соприкасаются. – У меня такое чувство, что до Майами тысяча миль.

Я молча киваю и обнимаю ее, наслаждаюсь ее теплом и нежной красотой ночи – тихой прелюдией к потрясениям, которых мы оба ожидаем.

Налетает внезапный порыв ветра, он вновь приносит с собою тот самый запах, который так удивил меня. От неожиданности я теряю равновесие и вынужден сделать шаг, чтобы не упасть.

– Все в порядке? – Мария заботливо обнимает меня.

Я киваю и пытаюсь успокоиться. Запах до сих пор наполняет мои ноздри. Сердце мое колотится как бешеное. Я хочу сейчас только одного: чтобы этот запах не прекращался. В моем организме происходят некоторые перемены, говорящие о том, что я скоро начну превращаться. Я стараюсь дышать глубже и вскоре с облегчением понимаю, что запах исчез. И в то же время мне жаль, что он пропал. Я не изменился, но искра, зароненная этим запахом, уже превратилась в пожар, который грозит поглотить меня. Только призвав все самообладание, мне удается сдержаться, не швырнуть девушку на перила и… Да она еще так некстати крепко прижимается ко мне и бормочет: «Мне так нравится здесь!» Как подросток, у которого впервые случилась эрекция, я стыдливо отодвигаюсь, стараясь усмирить силы, бушующие у меня внутри. Она посмеивается над моей «стеснительностью», прижимается еще крепче и целует меня в губы. Я отвечаю на ее поцелуй, стараясь все-таки держать себя в руках.

Моя гостья очень мила и нежна. Мне нравится, как она держится, как смеется, поводит бедрами. Меньше всего на свете я хотел бы увидеть гримасу страха на ее лице. Мария улыбается, поигрывая медальоном, который висит на тоненькой золотой цепочке у нее на шее. Я пододвигаюсь поближе, беру в руку медальон и рассматриваю его.

– Клевер с четырьмя лепестками? – спрашиваю я, потом открываю медальон и вижу внутри маленький, но яркий изумруд.

Она кивает:

– Мой старший брат, Хорхе, подарил мне на пятнадцатилетие. Мы с ним очень дружны.

Между нами всего несколько сантиметров. Стоит кому-нибудь из нас сделать хотя бы одно движение, нас бросит друг к другу. Но связанные тонкой золотой цепочкой, мы даже ближе, чем если бы наши тела соприкасались. Я наклоняюсь и касаюсь губами ее губ. У Марии вырывается вздох, она отступает на шаг – и медальон выскальзывает из моих пальцев.

– Я знаю, какую комнату дома мне теперь хочется осмотреть, – говорит Мария хриплым от желания голосом. Она передвигает медальон туда-сюда по цепочке.

Эта девушка слишком полна жизни, чтобы рано умереть. Так я думаю, пока веду ее к большой двери в мою комнату. Она заслуживает того, чтобы прожить свою жизнь целиком, иметь любовников, родить детей, смеяться и плакать. Знаю, отец будет разочарован, но что бы он там ни думал, я не собираюсь отнимать у нее эту жизнь.

 

3

В спальне Мария сбрасывает с себя одежду: сначала ветровку, потом топ, потом стаскивает брюки и носки. Она идет от двери к моей широченной кровати и оставляет за собой след из одежды. Потом поворачивается ко мне лицом. На ней лишь желтые хлопчатобумажные трусики-бикини. Она удивленно поднимает брови, увидев, что я по-прежнему одет.

– Ну что же ты? – говорит она.

– Ты все еще в трусиках, – отвечаю я, потом отворачиваюсь и, прохаживаясь по комнате, расстегиваю и сбрасываю рубашку, включаю ночник, открываю окна, чтобы ветер с океана ласкал нас, пока мы ласкаем друг друга.

Когда я снова поворачиваюсь к ней, трусиков больше нет. Я смотрю на ее нагое тело, на крепкие круглые груди, нежно выпуклый живот, темный треугольник между бедер. Она стоит и тоже смотрит, как я скидываю туфли и стягиваю брюки. Запах ее влажного лона доносится до меня из другого конца комнаты. Возбудившись почти до боли, я срываю с себя трусы. Она ложится на кровать, и я тут же набрасываюсь на нее. Мы просто вцепляемся друг в друга, ласкаем, гладим, целуем… Наконец Мария оказывается внизу и позволяет мне войти в нее. Я с большим трудом сдерживаюсь, жду ее. Обычно это я возбуждаю партнершу, дразню ее, играю с ней, пока она не кончит. Но на этот раз… я вовсе не уверен, что я тут главный. Мы то катаемся по постели, то, задыхаясь, стремимся оседлать друг друга, и Мария столь же умело руководит мною, как и я ею. У меня никогда не было такой страстной женщины. Ее оргазм наступает неожиданно для меня, и я спешу к ней присоединиться. Потом мы лежим обнявшись и переплетя ноги, ветер наполняет комнату, охлаждая наши разгоряченные тела.

Мария высвобождается из моих объятий и оглядывает спальню:

– Этот дом был построен великанами?

– Нет, – улыбаюсь я в ответ.

А впрочем, это законный вопрос. Двойные двери, что открываются в мою комнату, и другие двери, ведущие в глубь дома,- десять футов в ширину и десять в высоту. Спальня больше, чем гостиные в большинстве домов. Как мне объяснить Марии, что высокие дверные проемы, огромные комнаты, широченная галерея, крутые ступеньки,- все это строилось в расчете на существ, не имеющих ничего общего с людьми?

– Дон Генри выстроил этот дом по своему вкусу, – говорю я, нежно поцеловав кончик ее носа. – Кто знает, что у него было на уме?

Она кладет руку мне между ног:

– Что ж, кое-что действительно вырастает здесь до огромных размеров, – говорит она своим низким хрипловатым голосом.

Я позволяю ей возбудить себя и делаю все, чтобы доставить ей удовольствие. Мария благодарно вздыхает, двигаясь в такт моим ритмичным движениям. Я начинаю действовать более энергично и жду от нее поощрения: вздоха или убыстрения темпа. Получаю то и другое и еще счастливый смех. Будь я человеком, обязательно влюбился бы в нее. У меня никогда еще не было женщины, которая смеялась бы от счастья в моих объятиях во время секса. Это кажется мне трогательным. Я привлекаю Марию к себе, покрываю ее лицо поцелуями. Теперь мы движемся еще быстрее, мы дышим часто и прерывисто. Мы одновременно достигаем вершины наслаждения, запыхавшиеся, смеющиеся, радостные. Наши потные тела в последний раз сталкиваются и наконец падают на простыни.

Я все еще в ней. Обняв ее сзади, нежно целую в шею. Мария вздыхает и крепче прижимается ко мне. В раскрытые окна врывается ветер, он кружит над нами. Она шепчет: «Как чудесно!» Влажная близость океана, его соленый запах. Наша кожа становится липкой от пота и океанской соли. Я беру в руки груди Марии, прижимаю ее к себе. Слышу, как она спокойно дышит, чувствую, как тело ее расслабляется. Она устраивается в моих объятиях. Я уже немного мерзну там, где не согрет ее телом. Новый порыв ветра – и я вновь вздрагиваю от того самого запаха! Он мгновенно заполняет комнату.

– Все хорошо? – шепчет Мария.

Корица и гвоздика… этот аромат щекочет мне ноздри. Сердце пускается вскачь. Сделав над собой усилие, отвечаю ей: «Конечно». Жду, пока аромат растворится в воздухе, исчезнет. Но он не пропадает, а, наоборот, крепнет с каждым новым дуновением ветра. И я вдыхаю его. Я не в силах ему сопротивляться. Так, наверное, чувствует себя зверь, попавший в ловушку. Я весь напрягаюсь, цепенею. Мария, которая истолковывает это по-своему, отодвигается немного и говорит:

– Может, подождем немного… не сразу?

Я что-то сдавленно рычу в ответ, тоже отодвигаюсь от нее, но желание мое только возрастает. Меня ломает и крутит. Это начинается перевоплощение. Если запах в ближайшее время не исчезнет, я потеряю над собой контроль. Тону в корице и гвоздике. Кожа на спине уже грубеет и твердеет. На лопатках набухают крылья. Мария напрягается в моих руках. Мне невыносима мысль о том, что Она увидит, какой я на самом деле. Не хочу слышать ее воплей, не желаю видеть неизбежной гримасы омерзения на ее лице. Не могу допустить, чтобы она умерла, парализованная ужасом, или всхлипывая и умоляя меня о пощаде.

Тело мое терзают и мучают. Прорезаются крылья, подбородок расширяется. Я в последний раз обнимаю Марию. Она снова расслабляется, успокоенная моим объятием. И тогда я утыкаюсь ей в шею и слегка прихватываю кожу губами. Она блаженно вздыхает. Я держу ее в объятиях еще несколько последних секунд, а потом… смыкаю челюсти.

Мария вздрагивает, чтобы тут же обмякнуть. Мой рот полон ее крови. Я слышу громкий всхлип. Сначала мне кажется, что это она всхлипнула, но нет, она умерла мгновенно, как я и хотел. Снова слышу всхлип и на этот раз понимаю, что плачу я сам. Всю жизнь я сожалел, что не родился обыкновенным человеком. Сегодня впервые я возненавидел страшное наследство, которое получил от своих предков. Комната тонет в запахе корицы и гвоздики. Я скатываюсь с кровати и превращаюсь в то, что я есть на самом деле.

Боль и облегчение, стыд и освобождение. Хочется завыть от горя, но вместо этого из моей груди вырывается рев. Моя кожа делается все толще и жестче, расслаивается и наконец обретает свой настоящий вид и цвет. Теперь мое тело защищает темно-зеленая чешуя. Снизу она в два раза толще, чем на спине.

Отец уверяет, что я уже достиг зрелости: восемнадцать футов от носа до хвоста. А размах моих крыльев вдвое больше. С облегчением разворачиваю крылья, но не до конца – мешают стены. Потолок высотой в двадцать футов не дает мне подняться в полный рост на задних ногах, так что я подползаю к кровати на четырех и смотрю на неподвижное тело Марии и лужу крови рядом. Горе переполняет меня, и я снова издаю отчаянный рев.

– Питер? – просыпается отец.

– Отстань!

– Это девушка? И когда ты отучишься переживать за них? Ты придаешь им слишком большое значение…

– Оставь меня в покое, отец! У меня дела. Потом поговорим.

– Питер! Они ведь всего лишь люди.

И тогда я просто отключаюсь от него, закрываю для него свое сознание. Знаю, что отец разозлится на меня. Я такого никогда себе не позволял. Ничего, придется ему на сей раз проглотить это! Запах корицы возвращается, смешивается с запахом свежей крови, и я начинаю кружить по комнате, обуреваемый одновременно похотью и голодом. Приближаюсь к мертвому телу на кровати, снова отхожу от него… Наконец голод побеждает, закрыв глаза, я в очередной раз подползаю к телу и… жадно насыщаюсь. Наевшись, вытягиваюсь на полу и разрешаю себе задремать.

Еще затемно я пробуждаюсь от тревожного сна, полного ужасных образов, переходящих один в другой. Дышится легко. И никаких корицы и гвоздики. Я жадно, большими глотками пью этот свежий воздух, как будто пытаюсь очистить свои легкие от следов того странного и жестокого запаха. Заставляю себя взглянуть на растерзанный труп Марии. Дрожь пробегает по моему телу, и я отворачиваюсь. Душу переполняют печаль и тоска, чувство вины и стыд. Я приказываю своему телу снова стать человеческим. По крайней мере, будучи человеком, я могу оплакать ее. И вот я сижу рядом с поруганными останками Марии, на краешке постели, и плачу. Слезы текут по моей груди, испачканной кровью.

Я успокаиваюсь к рассвету. Надо многое сделать. Отец учил меня презирать человеческие слабости.

– Мы имеем право жить так, как хотим, – не единожды говорил он мне,- потому что мы богаты.

Несмотря на то что мы сейчас обладаем значительными денежными средствами, казначейскими билетами, облигациями, капиталами, огромными депозитами, и все это ежедневно дает проценты (спасибо нашим юристам и консультантам – простым смертным) и наше состояние неуклонно растет, отец все-таки считает, что часть наших сокровищ мы должны добывать сами.

На глаза вновь наворачиваются слезы, когда я снимаю с Марии швейцарские часы, вынимаю золотое колечко из пупка, снимаю с пальца кольцо, наверное подаренное ей на окончание школы, и еще несколько колечек сомнительной ценности. Еще мне достаются штифтовые сережки с бриллиантиками и медальон в виде цветка клевера. Все это я складываю горкой на ночном столике. Потом отнесу вниз, в нашу сокровищницу, туда, где хранится золото, серебро и все драгоценности, собранные нашей семьей с тех пор, как она существует.

Я собираю также одежду Марии, вдыхаю ее запах, который все еще хранят вещи, и складываю их на полу у дверей. Потом поднимаю с пола ее маленький матерчатый кошелечек, вытряхиваю мелочь и с удивлением обнаруживаю триста восемьдесят семь долларов. Деньги отправляются в один из ящичков платяного шкафа, кошелек летит к одежде. Прежде чем швырнуть его туда, я бросаю взгляд на лежащие внутри фотографии. Кто эти люди? Будут ли они скорбеть о ее кончине? Одна фотография обращает на себя мое внимание. Мария в купальнике-бикини, чуть моложе, чем она сейчас, сидит на палубе катамарана. Ее обнимает молодой мужчина с пронзительными черными глазами и пышными усами. На нем только плавки. На заднем плане белый в желтую полоску парус. Меня пронзает ревность. Я ненавижу этого человека. Потом, разглядев, как они похожи друг на друга, понимаю, что это, должно быть, Хорхе. Я даже краснею: ревновать к брату!

Швыряю бумажник и фотографии на груду одежды. Еще до исхода дня все это превратится в пепел. А пока в мою комнату пробирается солнце и освещает труп на моей кровати. Я беру Марию на руки и, содрогаясь от безжизненности ее тела, со слезами на глазах несу ко второй двери, ведущей в темную глубь дома. Будь она жива, я показал бы ей широкий коридор, опоясывающий большую винтовую лестницу, к которой есть выход из всех комнат дома. Теперь, не поднимая глаз, я иду по коридору к тяжелой дубовой двери, ведущей в комнату отца

У него задернуты шторы, так что, несмотря на яркое солнце снаружи, в комнате сумрачно. Он спит, неглубоко, но мерно дыша. В полутьме я едва различаю его силуэт в дальнем углу комнаты – что-то темное, распластанное на сене. Задумчиво качаю головой: было время, когда вид отца приводил меня в священный ужас, а теперь мне всякий раз кажется, что с моего предыдущего прихода он стал меньше. В старости отец решил отказаться от смены обличий. Говорит, что его собственное тело – самый удобный способ существования. И еще он вернулся к прежним привычкам: перестал говорить вслух, спит только на сене, изгнал все предметы человеческого обихода из своей просторной комнаты с голыми каменными стенами.

– Отец! – мысленно произношу я.- Я тебе кое-что принес.

Существо на сене поворачивает голову в мою сторону, кашляет и чешется. На меня в упор смотрят два изумрудно-зеленых глаза:

– Ты отключился от меня, Питер! В прежние времена ты такого себе не позволил бы…

Я выдерживаю его взгляд. Мы оба знаем, что он уже не тот, каким был когда-то. Сейчас его длина – самое большее одиннадцать футов. Чешуя, прежде ярко-зеленая, как у меня, теперь приобрела нездорово-желтый оттенок и больше не блестит. Старость заставила отца двигаться медленнее, покрыла кожу уродливыми морщинами.

– Извини, отец, – громко произношу я.

Он злобно шипит:

– Говори со мной, как полагается!

– Извини, отец, – беззвучно повторяю я. – Мне очень жаль.

– Надеюсь! – отец с трудом садится на задние лапы и делает мне знак подойти. – Так это из-за нее ты поднял такой шум ночью?

Щеки мои вспыхивают, я бросаю гневный взгляд на это неприятное существо, благодаря которому я когда-то появился на свет. Именно он, мой отец, ввел меня в мир, где я всегда буду чужим.

– Отец! – сдавленно рычу я.

Он успокаивающе машет когтистой передней лапой:

– И в кого это ты у нас такой чувствительный?

Ну-ка покажи мне ее. Дай-ка посмотреть.

Отец причмокивает от удовольствия, когда я кладу тело рядом с ним:

– Такая молодая… свеженькая…

Он внимательно осматривает жертву, выбирая, с чего ему начать трапезу. Я стараюсь не смотреть. Иду открывать окна, чтобы впустить в комнату солнце. Он тем временем приступает к завтраку.

– Не капризничай пожалуйста, – усмехается отец. – Ты, между прочим, весь в ее крови.

Я потрясенно осматриваю себя, трогаю липкие, пятна, покрывающие мои руки и ноги.

– Я не подумал об этом…

Отец снова усмехается:

– Это всего лишь кровь. Легко смыть.

Кивнув, я нервно кружу по комнате, а он продолжает пиршество. Насытившись, он удовлетворенно вздыхает и обращает наконец на меня внимание:

– И все-таки скажи, Питер, из-за чего был весь сыр-бор ночью?

– Я не хотел, чтобы она умерла, отец! Она мне нравилась. Я мог бы встречаться с ней и дальше. Иногда бывает так одиноко!

– Думаешь, я не знаю? У меня не было подруги с тех пор, как умерла твоя мать. Но я не распускаю нюни над каждой мертвой женщиной!

– Ты старый! – кричу я и тут же жалею об этом. – Прости, отец! Просто я расстроен. Сначала этот запах, потом смерть Марии…

– Кстати о запахе! – отец предпочитает не заметить моей вспышки. Он смеется. Правда, трудно разобрать, что это на самом деле: смех или кашель… – Ты, кажется, говорил, что пахло корицей и гвоздикой? Я киваю.

– И немного мускусом?

– Да.

– И как это на тебя подействовало?

– Я как будто сошел с ума, – ответил я. – Мне захотелось секса И еще я ощутил ужасный голод.

Я просто не мог с собой совладать…

Отец хлопает в ладоши:

– Я же говорил тебе!

Он разговаривает со мной беззвучно, но его мысленная речь на сей раз гораздо энергичнее, чем раньше. Он говорит почти радостно. – Я знал, что это будет, и говорил тебе!

Как раздражает меня этот старик!

– Что? Что ты говорил мне?

Он смеется, машет лапами, потом съедает еще немного, хотя прекрасно знает, что эта пауза заставит меня нервничать еще больше.

– Разве я не обещал тебе, что однажды ты встретишь подругу по крови? – спрашивает он наконец.

– И что?

Он игнорирует мое недовольство, снисходительно улыбается мне, намекая на мою неспособность мыслить самостоятельно. Мне уже давно хочется выйти из этой комнаты.

– Питер,- торжественно сообщает мне старик. – Ты нашел свою женщину.

– О чем ты?

Отец качает головой:

– Запах, Питер! Аромат! Почему, как ты думаешь, он так на тебя подействовал?

Отец грубо гогочет:

– У нее течка, сынок! Овуляция! У наших женщин это случается раз в четыре месяца. Пока они девственны, они раз в четыре месяца издают этот запах. Он далеко распространяется.

– Но где же она?

Отец пожимает плечами:

– Она может быть где угодно, в пределах полутора тысяч миль от нас. Тебе повезло. Мне пришлось отправиться в Европу, чтобы найти твою мать.

Он рассеянно ковыряется в останках, лежащих перед ним, отламывает ребро, обсасывает его. И я смотрю на это без содрогания, почти не думая о Марии. Теперь мои мысли сосредоточены на запахе. Я пытаюсь представить себе существо, которое его издает.

– Как же мне найти ее, отец?

Он поглаживает себя по физиономии:

– Твой нос подскажет тебе, сынок. Все просто.

– Но… так далеко…

Отец хохочет, потом заходится кашлем. У него перехватывает дыхание. Я жду, пока приступ пройдет.

– Я только обещал тебе, что ты найдешь ее, Питер. Я не говорил, что это будет легко.

 

4

Мысль о женщине одной со мною крови поглощает меня целиком, полностью занимает мое сознание, вытесняет все остальное. У меня множество вопросов. Но отец отмахивается:

– После, Питер, – говорит он. Голова его падает на грудь, глаза закрываются. – Дай мне отдохнуть. Приходи завтра вечером, тогда и поговорим. Его дыхание становится медленным и ритмичным, и я понимаю, что тормошить его бесполезно. Глядя на разбросанные вокруг обглоданные кости, я снова удивляюсь его прожорливости. Теперь остается только ждать, пока он выспится.

Визг и вой собак снаружи напоминают мне о том, как много надо сделать. Собаки учуяли запах свежего мяса, и теперь им не терпится получить свою долю. Я выношу внутренности и вообще все, что не съел отец, на галерею и бросаю свирепой стае. Потом возвращаюсь в комнату и стараюсь уничтожить все следы пребывания Марии в доме. Снимая залитый кровью чехол с матраса, я глубоко вдыхаю, надеясь ощутить в воздухе тот самый аромат корицы, но ветер приносит мне только обыкновенные морские запахи. Это легкий свежий ветерок, который каждые несколько минут меняет направление.

Я думаю, о сильном ветре, который дул вчера ночью. Казалось, у него была собственная воля. Если бы я только мог вспомнить, откуда он дул! Это привело бы меня к ней.

Я поднимаюсь по винтовой лестнице на третий этаж и бросаю вещи Марии в камин. Еще раз пытаюсь припомнить, с какой стороны дул ветер вечером, но не могу. Все мое внимание тогда было сосредоточено на Марии. Я просто не заметил, куда гнулись ветви деревьев и куда катили волны. Мне хорошо известно, что ближе к лету почти ежедневно и еженощно дует юго-восточный ветер. Зимой, разумеется, дует северный и приносит нам холодный воздух. Но в марте дуть может откуда угодно!

Подбрасываю поленьев в огонь, слушаю, как они трещат, когда их охватывает пламя. Одежда Марии темнеет, съеживается и постепенно превращается в золу. Налетает ветерок, и я с надеждой принюхиваюсь. Ничего. Он шевелит пламя в камине, гуляет по комнате, оставляя за собой легкий запах дыма и дребезжа стеклами в окнах.

Я продолжаю заниматься своими делами. Поднимаюсь по винтовой лестнице на самый верх, беру в руки конец толстого каната, намотанного на большой железный крюк, вбитый в стену. Собираю петли каната, лежащие на полу.

Юго-восточный ветер! Да, теперь я уверен. Я вспомнил, как он обдувал наши тела, ворвавшись в окно, и пенистые гребни волн в бухте откатывались на север. Значит, она живет где-то на Карибах или в Латинской Америке. Пытаюсь представить себе ее экзотический облик. Я чувствую себя подростком перед первым свиданием. Впервые неизвестно за сколько лет разматываю веревку, сжимаю ее в правой руке, а в левой держу свободный конец, перепрыгиваю через перила и лечу в шахту лестницы. Надо мною – древнее хитросплетение разных шкивов и блоков, которые визжат и стонут, когда сквозь них протягиваются канаты. Все приходит в движение под действием тяжести моего тела. Мое падение замедляется благодаря противовесу – деревянной платформе, которая поднимается навстречу мне снизу.

Поравнявшись со мною на третьем этаже, она чувствительно бьет меня по ногам. Судя по скорости падения, я вешу по крайней мере на пятьдесят фунтов больше платформы. В юности было совсем другое соотношение. Тогда вообще было не очень понятно, кто тяжелее. Мать ненавидела это сооружение и уговаривала отца запрещать мне такие игры. Он запрещал, но, судя по азартному блеску в его глазах, и сам был бы не прочь попробовать.

Столкновение с платформой заставляет меня тихонько охнуть. Чуть позже я смеюсь, видя, как она качается на три этажа выше меня. Потом слежу, как платформа медленно опускается и в конце концов плюхается прямо передо мной на первом этаже. Здесь тихо и сумрачно. Добираясь до первого этажа, свет постепенно блекнет. Все помещение, за исключением середины, скрыто в тени. Я заставляю себя шагнуть в темноту и нашариваю на грубой каменной стене выключатель. Его щелчок эхом отдается в тишине. Когда лампочки без абажуров рассеивают тень, я чувствую легкое головокружение, Глупо и стыдно стоять здесь голым и босым, да к тому же запятнанным кровью Марии. Этот этаж – чрево нашего дома. Мне слишком хорошо известны тайны, которые он хранит. Дон Генри устроил здесь три комнаты и восемь тюремных камер. Давным-давно я превратил одну из комнат в большой холодильник для хранения мяса Другая служит кладовой для сухих продуктов и предметов обихода. А в третьей у нас белье и сено для отца.

Камеры – другое дело. В прежние времена дон Генри заточал туда своих врагов или людей, которых потом намеревался съесть. Я предпочитаю держать двери в камеры открытыми. Закрытые, они слишком живо напоминали бы о том ужасе, который переживали здесь узники. В одной из камер я теперь устроил себе прачечную, в другой держу инструменты. Пять остальных до сих пор остаются камерами. Мы используем их в тех случаях, когда хотим подержать пленников какое-то время живыми. Я брезгливо морщу нос, вспомнив о пьяницах и нищих, которых я иногда, когда не подворачивалось никого другого, приносил домой.

– Этих-то никто никогда не хватится, – говорил отец.

Но сам-то он никогда не давал себе труда заняться ими: отмыть, отчистить, покормить, в общем, довести до кондиции, когда алкоголь и наркотики настолько выветрятся из их тел, что их можно будет употреблять в пищу. Скажу прямо, моя система лечения от алкоголизма и наркомании очень эффективна Я усмехаюсь при мысли об этом. Сто процентов моих пациентов полностью отказываются от своих пагубных пристрастий и просто не успевают к ним вернуться.

Вхожу в последнюю, шестую камеру. На первый взгляд она такая же, как другие, но на самом деле, здесь – потайной ход в подвалы под домом. Я перехожу в третью камеру, набираю вилами четыре мешка сена и прихватываю простыни и наволочки для своей кровати. И еще беру большой мешок.

Та женщина, запах которой сводил меня с ума в прошлую ночь, снова приходит мне на ум. Я представляю себе черноволосую латиноамериканку или шоколадную островитянку – но непременно с пронзительными зелеными глазами. «Интересно, какая она будет», – размышляю я, выкатывая тележку с вещами на платформу. Потом, отойдя в сторону, привожу в действие лебедку, которая поднимает мое имущество на второй этаж.

Отец пребывает все в той же позе. Кости Марии на сене вокруг него напоминают мне о минувшей ночи, и я чувствую укол сожаления. Стараясь не думать о ней, я собираю кости в мешок. Потом закатываю тележку в комнату, сгружаю сено в углу, расправляю его вилами, чуть взбиваю. Снова поворачиваюсь к дряхлому существу, мирно спящему на своей подстилке.

– Отец, – беззвучно зову я, – я приготовил тебе свежую постель. Встань-ка на минутку. Я должен убрать старую.

У отца не дрогнет ни один мускул. Он храпит и ничего не отвечает. Я вовсе не намерен переносить его на руках, поэтому я трясу его, пока старику не удается приоткрыть глаза и выдавить из себя хоть одну фразу:

– Питер, зачем ты меня мучаешь?

Но все же он позволяет мне помочь ему подняться и отвести себя на чистую постель, после чего вновь возвращается к своим сновидениям. Даже не стараясь сохранять тишину, я сгребаю старое сено, кое-где слипшееся от крови, в мешок, и гружу его на тележку. Потом выкатываю ее из комнаты и ставлю на платформу. Улыбаюсь про себя: целый цыганский табор мог бы отпраздновать свадьбу в комнате отца, не потревожив его сон. Платформа едет на третий этаж. Там я охапками кидаю сено на тлеющие угли. Огонь вспыхивает и пожирает сено мгновенно, я едва успеваю подбрасывать. Недолгое тепло приятно моей коже. Кажется, похолодало.

Я смотрю в окно на темнеющее небо и хмурюсь. Облака плывут на юг, гонимые злобным северным ветром. Гнутся деревья. Их листья рвутся на юг, туда, где, должно быть, живет моя суженая. Северный ветер не принесет мне ничего. Я жду южного. Разочарованно отхожу от окна, беру вилы и мешок, отправляю платформу с тележкой на нижний этаж. Как странно! Судьба моей еще не обретенной любви зависит от такой простой вещи, как ветер.

Смотрю двенадцатичасовые новости: не упомянут ли об исчезновении Марии. Меня интересует, видел ли нас вместе кто-нибудь, следили ли за моим катером. Не думаю, что нас видели. Тем не менее, когда выпуск заканчивается, я облегченно вздыхаю. Свидания на людях, да еще вечером, всегда рискованны. Отец всегда говорил, что мы в безопасности только когда невидимы. Как бы там ни было, я принимаю решение избавиться от катера, как избавился от костей Марии. А пока тщательно отмываю пол от пятен крови, застилаю постель свежим бельем и принимаю горячий душ. Потом ложусь на чистые простыни и позволяю себе вздремнуть.

Я просыпаюсь от завывания ветра. По стеклам барабанит холодный дождь. Соскакиваю с кровати и поспешно захлопываю окна и двери.

– Черт! – я вспоминаю, что в комнате отца окна тоже открыты.

Натягиваю джинсы, свитер и бегу по винтовой лестнице на третий этаж. Зола уже совершенно остыла, и ветер разметал ее по всей комнате.

– Питер! – беззвучно зовет меня отец. – Закрой окна! Дождь!

– Отец, ты сам можешь закрыть их!

Я еще раз оглядываю комнату, в которой нахожусь, и убеждаюсь, что теперь все в порядке. Дождь выбивает дробь на оконных рамах.

– Питер, это ты открыл окна. Ты, черт возьми, и закрывай!

Невольно улыбаясь строптивости отца, я неторопливо спускаюсь по лестнице к его комнате.

– И года не прошло,- язвит он, когда я вхожу.

Старик нарочито громко кашляет и чихает, пока я бегаю от окна к окну. – И разведи огонь, – распоряжается он. – Холодно.

Я бросаю в камин несколько поленьев, заимствую немного сена у отца, чтобы лучше разгоралось. Скоро здесь станет нестерпимо жарко. Но отцу это не помешает. К старости он стал чувствителен к холоду и полюбил тепло. Я зажигаю спичку, смотрю, как занимается сено, как распускается цветок пламени, как его язычки начинают лизать поленья.

– Почему ты раньше не рассказывал мне о наших женщинах, об их запахе? – спрашиваю я.

Он вздыхает и ворочается на своей лежанке:

– Зачем было вселять в тебя надежду на то, чего могло и не произойти? Зачем искать то, чего, возможно, и не существует?

– Но ведь ты всегда обещал мне, что однажды я найду подругу…

– Я всегда надеялся на это, – снова вздыхает он. – Нас ведь так мало!

Я сижу рядом с ним на сене, слежу за огнем, слушаю, как трещат поленья.

– Как же я найду ее, отец? Ее запах принес вчера ночью юго-восточный ветер. Сегодня ветер с севера. Она может быть где угодно!

Отец с трудом делает глубокий вдох, кашляет, садится рядом со мной и кладет свою лапу мне на плечо.

– Скорее в его, она где-то на Карибском побережье. Ветер снова переменится, и если она свободна, то запах приведет тебя к ней…

– Если она свободна? – я впиваюсь в старика глазами. Мне и в голову не пришло, что на нее могут претендовать и другие.

– То мы – чуть ли не последние из нашей породы, то как будто нас – сотни…

– Питер, – говорит он, качая головой, – я не знаю, сколько нас осталось – трое или три тысячи.

Сомневаюсь, что она не свободна. Но хочу, чтобы ты знал: это не исключено. Так что в следующий раз, когда почувствуешь в воздухе ее запах, ты должен немедленно отправиться к ней.

– И оставить тебя одного?

Отец вздыхает:

– Я прожил долгую жизнь. Ты это знаешь. Твоя мать была моей третьей женой. До тебя у меня было шестеро сыновей и три дочери – все они теперь мертвы. Скоро придет и мой час.

– Тем более мне следует остаться с тобой.

– Это мне следует поторопиться,- отец с трудом встает на ноги, ковыляет через всю комнату и ложится у камина. – Старые кости любят тепло. Я устал, Питер. Время мне давно уже не союзник. Если бы не было тебя, я бы умер, когда умерла твоя мать. Но я заставил свои легкие дышать, а сердце биться, чтобы ты не остался один. Теперь, когда я убедился, что есть

и другие, такие, как мы, можно уйти.

– Нет! – в голос кричу я.

Он устало кивает, не обращая внимания на мой порыв.

– Наши женщины становятся взрослыми лет в восемнадцать. После этого, до первой близости с мужчиной, у них устанавливается цикл – четыре месяца. Во все циклы, кроме первого, течка у них продолжается три недели. Если она молодая, а я думаю, что это именно так, то запах, который ты почувствовал, – результат ее первой овуляции, а она

обычно длится всего лишь несколько дней. Сомневаюсь, что какая-нибудь мужская особь успеет найти ее за такое короткое время.

– Почему ты так уверен, что она на Карибском побережье?

Отец кашляет и продолжает, глядя на огонь:

– Когда семья де ла Сангре обосновалась в Новом Свете, мы не были единственными Людьми Крови, которые прибыли сюда. Пьер Санг, Джек Блад и Гюнтер Блед тоже пересекли Атлантику. Санг по селился на Гаити, Блад – на Ямайке, а Блед – в Кюрасао. Но наши корабли шесть месяцев плыли бок о бок. Мы вместе нападали на встречные суда, захватывали пленников и трофеи.

– Ты никогда не рассказывал мне, что приплыл сюда вместе с такими же, как мы, и что вы вместе охотились.

Отец пожал плечами:

– Это было очень давно. А как еще мы могли держать наши трюмы полными? Мы все были каперами.

У всех у нас были каперские свидетельства: у Блада – из Англии, у Санга – из Франции, у Бледа – из Голландии, а у меня – из Испании. Приплыв сюда, мы обосновались на островах, чуть южнее нашего. Никто из экипажей никогда не интересовался, что происходило с взятыми в плен. Хорошее было время… пока на нас не обратили внимание европейцы и не запретили каперство. И тогда мы разошлись в разные стороны.

– И ты думаешь, их семьи до сих пор где-то поблизости?

– Скорее всего,- отвечает отец, отводит взгляд от огня и смотрит мне в глаза. – Через несколько месяцев она снова запустует. Примерно в июле. Ты должен быть готов немедленно отправиться за ней. Если она успеет совокупиться с кем-нибудь другим, то будет потеряна для тебя навсегда.

Мне становится невыносимо жарко. Не понимаю, почему старик так любит огонь.

– А если она не захочет? – спрашиваю я.

– С нашими женщинами так не бывает, – смеется отец. – Пока они не совокупятся впервые, во время течки они доступны для любого мужчины.

И кто возьмет ее, тому она и будет принадлежать всю жизнь.

– Не слишком ли просто?

Отец обнажает желтые заостренные зубы в усмешке:

– Просто? – он издевательски кхекает, и я краснею как мальчишка. – Питер, с нашими женщинами все очень непросто! Имей в виду: именно они-то и есть настоящие охотницы – бесстрашные, порывистые, дерзкие,- он качает головой.- Даже твоя мать, которая была нежного воспитания и так любила свою музыку, книги, искусство… Это ведь она настояла, чтобы тебя воспитывали, как человека. Но даже она порою становилась неуправляемой и упрямой… – он закашлялся. – Если бы она меня послушалась, то не отправилась бы в ту ночь на охоту. Говорил я ей: «Сейчас война и в море опасно». Но она решила по охотиться около Кубы. На обратном пути она пролетала слишком близко от немецкой субмарины. Сомневаюсь, что их стрелок понял, в кого стрелял. Ночь была слишком темная. Он не мог разглядеть ничего,

кроме большой движущейся тени. Но на всякий случай он выпустил в небо несколько очередей, и одна из них ранила ее. Да так тяжело, что она не смогла оправиться. Она пыталась. Но сумела долететь только до пустынного острова, что миль на тридцать западнее Бимини.

Я только кивал, потому что знал этот рассказ наизусть. Я помнил обрывки последних мыслей матери, которые едва долетели до нас. Мы с отцом примчались на тот маленький островок – куча песку, не более того! Там мы и похоронили ее, в ту же ночь, пока все не раскрылось. Отец ловит на лету мои мысли и просит:

– Похорони меня рядом с ней.

– Конечно, отец, – отвечаю я, в очередной раз переживая ее утрату, предчувствуя, каково мне будет потерять и его.

Увидев выражение моего лица, старик снова усмехается:

– К чему эта постная мина, Питер? Я не собираюсь умирать сегодня. Лучше подумай о своей невесте. Заботься о будущем, а не о старой развалине, которую ты видишь перед собой. Теперь иди. Тебе о многом надо подумать и многое сделать. А я еще покопаюсь в своих воспоминаниях, прежде чем снова уснуть.

Я возвращаюсь в свою комнату. Ветер и ливень ломятся в окна. Дубовые двери скрипят и дребезжат от каждого порыва ветра. Сквозь стекло я не вижу ничего, кроме темного неба и белых гребней волн. Спрашиваю себя, хочу ли я сегодня выходить. Если нет, тогда придется заняться тем, о чем говорил отец, а я бы сейчас предпочел отвлечься на что-нибудь, а планы и раздумья оставить на потом.

Достаю из кладовки свое снаряжение для плохой погоды, свертываю все в большой узел и беру его под мышку. Что-то сверкнуло. Это драгоценности Марии. Я забыл спрятать их. Сгребаю побрякушки и высыпаю их в карман. Выхожу из комнаты и спускаюсь по широким ступеням винтовой лестницы. Внизу я беру мешок с костями Марии, взваливаю его на плечо и отправляюсь в шестую, самую маленькую камеру. Изнутри она выглядит совершенно так же, как остальные. Только стены не обшарпанные. Ни один заключенный никогда не имел возможности ничего нацарапать на них. Никто никогда не провел здесь ни одной ночи.

Я кладу мешок в углу и берусь за конец деревянной койки, привинченной к каменному полу. Она лениво скрипит, но в конце концов поддается, медленно поднимается вместе с полом. В зияющей черной дыре виднеется узкая лестница, ведущая вглубь. В очередной раз взвалив на плечо мешок, начинаю спускаться. Погружаюсь в темноту. Добираюсь до нижней ступеньки – и тут по лицу меня шлепает болтающаяся веревка. Когда-то это даже пугало меня, но сейчас, после стольких спусков, я привык к этому шлепку, как к шуму океана за окнами. Крепко хватаюсь за конец веревки и тяну ее вниз. Слышу, как наверху плотно захлопывается за мною потайная дверь в полу.

Задевая плечами каменные холодные стены, продолжаю свой путь в полной темноте. Моя макушка касается потолка. Здесь нет света и нет в нем необходимости: все равно двигаться можно только в одном направлении. Через сорок шагов коридор расширяется, а потолок становится выше. Пробежав пальцами по стене справа, нахожу выключатель. Свет заливает круглую комнату, не более десяти шагов в диаметре, от которой отходят два темных коридора. На двух дубовых, обитых железом дверях – кодовые замки. Мне всегда становится не по себе в этой комнате. Я вспоминаю, что все, кто строил ее, были убиты немедленно по окончании работы. Поворачиваюсь к двери, что направо от меня, и набираю код. Несколько лет назад, когда отец перестал сюда спускаться, я снял допотопные замки, установленные доном Генри, и заменил их современными цифровыми, из нержавеющей стали. Во-первых, отпала необходимость в ключах, а во-вторых, теперь ничто не заедает, не приходится возиться со старым ржавым железом.

Дверь распахивается, и у меня невольно захватывает дух от вида богатств, собранных здесь. Множество ящиков, полных золота и серебра. Коробки с «ролексами», «картье», «омегами». Старинные золотые и серебряные слитки, сложенные у стены штабелями, доходящими мне до колен. Пачки двадцатидолларовых бумажек, отнятые нами у торговцев наркотиками, которым от нас досталось больше, чем от всей Ассоциации по борьбе с наркоманией. Драгоценности Марии на фоне всего этого великолепия выглядят простенькими и дешевыми. Тем не менее я бросаю их, в том числе и медальон в виде клевера, в один из ящиков, гашу свет в комнате, выхожу, запираю за собой дверь. Вот я уже в другом коридоре, узком и темном.

То и дело запинаясь о грубо обтесанные плиты пола, я следую всем поворотам коридора. Он то изгибается, то поднимается вверх, то ныряет вниз и кончается еще одной деревянной дверью, в которую я и упираюсь. Шум дождя снаружи подсказывает мне, что пора выходить. Несколько минут возни в темноте: надеваю желтый непромокаемый комбинезон и плащ – мое снаряжение для паршивой погоды. Толкаю тяжелую старинную дверь и, выйдя наконец из потайного хода дона Генри, с наслаждением вдыхаю прохладный ночной воздух. Теперь можно и полюбоваться красотой бури. Дождь заливает мне лицо. Молнии то и дело освещают небо.

Из туннеля я попадаю в кусты, что в нескольких ярдах от причала. Подбираю несколько камней потяжелее, бросаю их в мешок с костями Марии, бегу к причалу, где пляшет на волнах мой «Грейди Уайт». Гремит гром. Мне делается весело. Море сегодня бурное и опасное. Никто в здравом уме носа не высунет в такую погоду. Швыряю мешок в кокпит «Грейди», потом подхожу к «Крису», отвязываю его и прикручиваю канатом к кормовому кнехту «Грейди».

Взяв штурвал, завожу свою «Ямаху» и выруливаю в канал, волоча за собою «Крис». Остров больше не загораживает меня от ветра. Штурвал не очень-то слушается. Волны с грохотом разбиваются о нос катера. Брызги и струи дождя покалывают лицо сотнями острых иголочек.

Я прибавляю ход, сосредоточившись на том, чтобы успешно провести катер по всем изгибам канала. «Крис» болтается из стороны в сторону.

Пройдя последний поворот на полной скорости, резко повернув штурвал вправо, бросаю «Крис» прямо на коралловые скалы. «Грейди» вздрагивает, замедляет ход, волоча «Крис» по камням, которые обдирают его деревянное днище. Стена дождя такая плотная, что я едва различаю маяк Фоуи, что в нескольких милях. Молюсь, чтобы «Крис» не затонул раньше, чем мы удалимся от маяка на почтительное расстояние, туда, где глубокое море надежно скрывает все наши семейные тайны.

Мне нравится управлять «Грейди», вести его, куда мне надо, перескакивая с волны на волну. Впрочем, даже если бы я вдруг испугался, у стихии все равно не было бы шанса: если лодка затонет или меня смоет за борт, я всегда могу переменить обличье и подняться в воздух. Волны надвигаются, грозят обрушиться на меня. Я выжидаю, когда «Грейди» поднимется на вершину очередной волны, быстро перебегаю на корму и перерезаю канат, которым привязан «Крис» еще до того, как мы опускаемся. «Крис» исчезает, а мы с «Грейди» взмываем на гребень новой волны. Еще через две волны я повторяю маневр: на сей раз выбрасываю за борт мешок с костями Марии. Я слишком занят управлением «Грейди», чтобы оглянуться и посмотреть, как он исчезает в яростном море. И я рад, что занят.

Обратно возвращаться гораздо легче. Теперь, налегке, «Грейди» чутко отзывается на каждое мое прикосновение и слушается беспрекословно. Ветер дует нам в спину и от этого кажется не таким свирепым, дождь больше не лупит в лицо. Теперь можно подумать о Марии. Теперь я имею право погрустить о ней.

На фоне ее ужасной смерти образ далекой любви кажется еще призрачнее. Если бы отец не убедил меня в ее существовании, я бы сейчас подумал, что тот запах – просто симптом моего кратковременного помешательства. Мне не впервой задумываться о том, что само мое существование нездорово. Таковым, во всяком случае, его счел бы любой обычный человек. Уже возле нашего острова мне на память опять приходят слова отца о смерти, и я впервые живо представляю себе свою жизнь без него. Мне становится больно. Эта боль как будто разрывает меня изнутри, сушит мой мозг. Мне хочется выкрикнуть, выплакать ее. Но я знаю, что отец прав: из любви ко мне он прожил дольше, чем ему хотелось, и теперь я обязан, не ропща, позволить ему спокойно уйти. Я должен сосредоточиться на женщине, на подруге по крови. Мысль о ней опять вызывает во мне воспоминание о запахе корицы и мускуса, плывущих в вечернем воздухе. Сердце мое начинает биться чаще, ноздри трепещут. И, к своему стыду, я совершенно забываю о безвременной, печальной кончине бедной девушки. И слова отца о его неизбежной смерти я тоже на время забываю. Воспоминание об аромате незнакомки заглушает во мне все остальное. Я не обращаю больше внимания ни на дождь, ни на ветер, ни на кипящую морскую воду и целиком отдаюсь своим мечтам.

 

5

Отец выбирает май, чтобы умереть. Хотя мы много раз говорили о его близкой смерти, все же в первое утро нового весеннего месяца я застываю потрясенный на пороге его комнаты, увидев его неподвижно лежащим на своем ложе из сена. Глаза его открыты. В нос бьет затхлый горьковатый запах мертвого тела. Я борюсь с искушением просто выбежать из комнаты без оглядки. Топчусь в дверях. Стараюсь глубоко дышать, чтобы успокоиться.

Еще вчера вечером отец развлекал меня рассказами из своего прошлого, смеясь вспоминал о своих победах и приключениях, о том, как расправлялся с врагами. Я приближаюсь к его мертвому телу. Мы с ним смеялись, истории его увлекали меня, сила и упорство восхищали, его глаза, как прежде, горели ярким изумрудным огнем. Теперь на месте отца – скелет, обтянутый кожей. Глянцевая чешуя помутнела, блестящие изумрудно-зеленые глаза остекленели, подернулись молочно-белой пленкой.

Я сижу на полу около отца и смотрю на его останки. Завидую отношению людей к умершим, всем этим траурным обрядам. Будь я человеком, я бы мог выть от горя и скрежетать зубами. Потом я бы позвал священника, врача, родственников и знакомых. Надо было бы позаботиться о похоронах, о поминках после похорон, встретиться с нотариусом, чтобы вступить в наследство. О, если бы я мог отвлечь себя всеми этими хлопотами! Но мне ни к чему звать священника, не надо соблюдать никаких ритуалов, и даже отцовское состояние уже давно переписано на мое имя. Для всех он умер много лет назад, и смерть его официально зафиксирована.

Единственное, что я могу сделать, это с наступлением темноты отнести тело отца на остров, где похоронена моя мать, сдержать данное ему обещание: положить его рядом с его подругой. А пока нужно сдаться боли и ждать.

В это время года темнеет поздно, и весь день я слоняюсь по галерее, проклиная яркое солнце, белые паруса, маячащие на горизонте, чаек, кружащих над морем и разрезающих тишину своими хриплыми голосами. Как только опускается ночь, я меняю обличье. Теперь я истинный сын своего отца. Расправив крылья, взмываю в воздух. Ветер принимает меня в свои объятья, я напрягаю мышцы спины, делаю мощные взмахи крыльями. Обычно само ощущение полета делает меня счастливым, но сегодня вечером я слишком поглощен своим горем. Кружу над островом, взлетая все выше и все сильнее разгоняясь. Мне хочется есть. Хочется попробовать ускользающую жизнь на вкус. Мне невтерпеж. Сегодня не до предосторожностей. Я спускаюсь ниже по причудливой кривой, выискивая себе добычу.

Одинокий рыбак, имевший глупость поставить свою тринадцатифутовую посудину с внешней стороны от Песчаного рифа, привлекает мое внимание. Он сжимает удочку в руках и поминутно меняет положение тела, чтобы лодка не опрокинулась. Он даже не замечает, что я кружу прямо у него над головой. Складываю крылья, прижимаю их к телу и камнем лечу вниз, набирая скорость, радуясь свисту ветра в ушах. Едва не рухнув в море, у самой воды я расправляю крылья и держу их раскрытыми, несмотря на ветер. Меня резко бросает вперед, и вот я почти скольжу по волнам, касаясь их животом. Когти выпущены и готовы схватить, вцепиться, разорвать.

В последний момент он все-таки видит меня – страшную тень, мчащуюся прямо на него из ночного мрака. Он застывает. «Хорошо!» – думаю я. Хочу, чтобы он видел свою смерть. Один взмах крыльев – и я поднимаюсь выше, а потом… нападаю. Мои когти впиваются в его плоть. Не прерывая полета ни на секунду, я хватаю добычу и лечу дальше. Рыбак в таком шоке, что все еще не отпускает своей удочки, и леска шлейфом несется за нами. Обычно я сожалею о смерти ни в чем не повинных людей, но сегодня не чувствую вины, не знаю пощады. Я поднимаюсь все выше и выше, и, повинуясь непонятному капризу, вдруг отпускаю свою жертву. Человек истошно вопит, наконец-то роняет свою удочку, молотит по воздуху руками и ногами. С хохотом настигаю его в воздухе, одним единственным когтем распарываю ему живот и начинаю пожирать его еще до того, как он испустит дух. Я съедаю его целиком в полете, а останки рассеиваю по морю. Поборов сонливость, которая неизбежно наступает после еды, лечу домой, чтобы взять тело отца и отнести к его покойной жене.

Остров изменился с тех пор, как мы с отцом в последний раз были здесь. Камни и трава, несколько жалких пучков сухого кустарника, искривленные приземистые сосны,- вот и все, что здесь есть, кроме песка. С телом отца в когтях я вынужден раза три-четыре облететь вокруг острова, прежде чем нахожу опознавательный знак, который мы поставили когда-то на могиле матери. Это наивысшая точка острова – насыпанная ветром дюна в северной его части, она почти на двенадцать футов выше, чем берег.

Я приземляюсь, бережно кладу свою ношу на песок и осматриваю могилу матери. Все так густо заросло травой, что никто бы не догадался, что здесь кто-то похоронен. Лишь камни, насыпанные горкой, напоминают о нашей утрате. Некоторые скатились вниз, и я осторожно водружаю их на место. Потом сажусь рядом и думаю о своей матери. Забавно, что я помню ее только в человеческом обличье. Пробую вызвать и другие воспоминания, но… не могу. Даже перед смертью, истекая кровью на этом острове, задыхаясь на сухом песке, она успела превратиться в женщину.

– Она хотела быть человеком, – сказал мне тогда отец. – Она предпочитала этот способ существования…

Очень жаль. Мы никогда не храним своих изображений в нашем настоящем обличье, так что мне неоткуда было узнать, как выглядят наши женщины. Отец только рассмеялся, когда я рассказал ему о своих трудностях.

– Питер,- сказал он,- доверься голосу крови. Ты узнаешь ее, как только увидишь. И поверь мне,- он ухмыльнулся,- ты сразу поймешь, что надо делать.

Надеюсь. Собственный вздох кажется мне громче, чем океанский прибой. Это мать настояла, чтобы я ходил в школу вместе с обыкновенными детьми, как и она в свое время. И к чему это привело? Я даже не знаю, как обращаться с женщинами моей породы.

Я выкапываю могилу без всяких инструментов, одними когтями задних лап. Кладу тело отца на дно выкопанной ямы и забрасываю его землей. Никаких слов, никаких молитв. То, что покоится здесь,- всего лишь покинутое тело. Когда-то мой отец повелевал царствами. Он в одиночку побеждал целые армии. Более ста лет командовал пиратским флотом, который держал в страхе все Карибское побережье. И вот оно – место последнего упокоения дона Генри де ла Сангре. Здесь его тело, а душа, я надеюсь, где-то в другом месте.

Набираю побольше камней и насыпаю горку на его могиле, чуть повыше, чем на могиле матери. Потом сажусь в изножий их могил и смотрю на две кучи камней, на песок, на море. Далеко на севере, у линии горизонта, слабо мерцают огни Бимини. Людей поблизости нет. «Вот и хорошо, – думаю я. – Подходящее место для могил их обоих. Последнее, самое маленькое королевство дона Генри, но править им он будет целую вечность».

 

6

С уходом отца мне стало не с кем разговаривать, кроме ветра, волн и стаи собак, живущих на острове. Целые дни я провожу без еды, бродя из одной пустой комнаты в другую. Одиночество терзает меня, лишает сна. Отец говорил, что следующий ее цикл – в июле. Как долго еще ждать!

Просто для того чтобы в доме были какие-нибудь звуки, звучали хоть какие-то голоса, я включаю телевизор в своей комнате, и он работает двадцать четыре часа в сутки, как и радиоприемник в большой комнате на третьем этаже. Но вся эта какофония не развлекает меня. Иногда я лежу и часами наблюдаю, как по дому гуляют тени.

Каждый день я обхожу комнаты, стираю пыль с мебели, поправляю складки на занавесках. Когда становится совсем нечего делать, открываю шкаф и плачу, перебирая полуистлевшую одежду отца и матери. Я долго собираюсь с силами, прежде чем отнести все это барахло на третий этаж и сжечь.

Дни идут за днями, и вот я уже начинаю выходить из дома, впервые за долгие годы обрабатываю сад, разбитый здесь еще моей матерью: выпалываю сорняки, обрезаю кусты, с восхищением разглядываю экзотические растения, которые она посадила: желто-зеленые цветы Слезы Дракона, пурпурные соцветия Розы Смерти. Если я не найду себе подруги, сорву пурпурные лепестки и заварю чай, Отец говорил мне, что отведавший его умирает быстро и без мучений.

Солнечные лучи и бриз, дующий с океана, оказывают на меня целительное действие. После дня работы на свежем воздухе желудок напоминает мне о том, как долго я не ел. Сейчас у меня нет никакого желания менять обличье и лететь на охоту, но благодаря присутствию на острове собак, которые непрестанно плодятся, свежее мясо всегда под рукой. Впервые после смерти отца я улыбаюсь, выбирая себе добычу, – темно-коричневого пса. Сначала он пробует убежать вместе со всеми остальными, потом останавливается и скалит на меня зубы. Справившись с ним минут за десять, бросаю объедки стае и впервые за несколько недель засыпаю нормальным здоровым сном.

Меня будит выпуск утренних новостей по телевизору. С большим удивлением я обнаруживаю, что май прошел. Сажусь в постели и неожиданно ясно осознаю, что до июля осталось каких-то несколько недель. Больше нельзя терять ни минуты. Ямайка и Гаити слишком далеко. До них не долетишь за один вечер. Не могу я сидеть сложа руки и ждать, пока до меня донесется ее запах. Так можно и упустить ее. Я не должен рисковать.

К счастью, у отца с пиратских времен сохранились карты. Изучив древние свитки пергамента, я сразу отметаю возможность того, что аромат долетел до меня издалека, например с острова Кюрасао. Нет, скорее всего она на Гаити или на Ямайке. Я прикидываю, как будет быстрее, не мне, конечно, а человеку: лететь или плыть. Если лететь, то я буду вынужден останавливаться в отелях, мне не удастся уходить и приходить незамеченным и менять обличье по собственному желанию. А воспользовавшись катером, я буду почти так же свободен в море, как на своем острове.

Рассуждая логически, я снова прихожу к выводу, что надо отправляться в путь задолго до того, как она снова начнет источать свой запах. Теперь, когда отца больше нет, ничто не удерживает меня на острове. Впервые в жизни я проведу ночь не в своей постели. Какая-то часть меня рвется на волю. Теперь я понимаю, какой подарок сделал мне отец своей смертью. Никто и ничто больше не привязывает меня к дому!

Утром я пересекаю бухту на своем «Грейди». Представляю себе, какие лица будут у моих управляющих. Я ведь их не предупредил. И не собираюсь. Джереми Тинделл и Артуро Гомес обязаны своим благосостоянием, да и всей своей жизнью нашей семье. Так что они повидаются со мной, когда я этого захочу, и сделают все, что я скажу им.

В вестибюле здания «Монро» охранник подозрительно посматривает на мои носки и шорты, солнечные очки и майку. Я не обращаю на него внимания. Скорее всего, парень – новенький и еще не привык к моим внезапным появлениям. Когда я подхожу к специальному лифту, который доставляет избранных в святая святых концерна «Ла Map», он напрягается и кладет руку на свою блестящую лакированную кобуру. Я улыбаюсь ему, позволяя поволноваться еще несколько секунд, а затем показываю свой ключ и вставляю его в замок подъемника.

– Мистер де ла Сангре! – восклицает Эмили, секретарша, когда я выхожу из лифта. Она не смотрит мне в глаза и изо всех сил старается удержать на губах улыбку. Обычно я появляюсь по пятницам – забрать свою почту и узнать, не спрашивал ли меня кто-нибудь. С моего последнего визита прошло уже пять недель.

– Вашу почту забирал мистер Гомес, – почти шепчет Эмили, нервно перекладывая бумаги у себя на столе. – Надеюсь, вы ничего не имеете против?

Он, мистер Гомес, сказал, что вы не будете возражать. Очень мило с его стороны было заняться этим. Он сказал, что вы ему разрешили…

– Разрешил, – я пожимаю плечами, и она улыбается шире и увереннее.

Осмелев, она смотрит мне в глаза и говорит громче:

– Еще вам звонил какой-то мистер Сантос… много раз. В конце концов, я отослала его к мистеру Тинделлу. Может быть, вы спросите его об этом…

– Сантос? – я пытаюсь припомнить и снова пожимаю плечами. – А что ему было нужно?

– Он искал свою сестру.

– Сестру? – переспрашиваю я, сразу вспомнив фотографию девушки и ее брата в бумажнике Марии. Интересно, как он меня нашел. А ведь я даже не знал фамилии девушки. – Откуда, черт возьми, он взял номер телефона моего офиса?

Секретарша пугается:

– Я что-нибудь не так сделала? Но мистер Тинделл сказал, что все… нормально…

– Все прекрасно, Эмили, – заверяю я ее, хотя уже предчувствую, что подумает Тинделл, и ужасно боюсь заговаривать с ним на эту тему. И зачем только этот дурак, ее брат, позвонил! Мне бы не хотелось убивать еще кого-нибудь в этой семье. Мне даже думать о них не хотелось бы. Смерть этой девушки – в прошлом. А сейчас мне надо заниматься будущим.

– Я буду у себя,- говорю я.- Дайте знать Артуро, что я хочу его видеть.

Артуро я доверяю больше всех. Он единственный, кто точно знает, как добраться на лодке до моего острова, единственный, кому было позволено побывать там и уйти оттуда целым и невредимым. Его предок, Хавьер Гомес, несколько веков назад отплыл из Испании вместе с моим отцом. Сыновья и внуки Хавьера служили на пиратских кораблях дона Генри. Они единственные не поплатились жизнью за свою службу.

– Бывают собаки, которые сделают для хозяина все, как бы плохо он с ними ни обращался, – говорил мне отец, – лишь бы кормил. Найдешь такого зверя – не упускай его.

Потомки Гомеса обосновались на континенте, неподалеку от нашего острова. По традиции один сын из каждого поколения работал на нашу семью. Сначала они просто рубили лес. Но по мере того как Майами рос и развивался, у них появились другие, более секретные обязанности.

– Питер! – Артуро входит в мой кабинет, идет по ковру к окну, около которого я стою и смотрю вниз на море. Мне едва не становится дурно от его туалетной воды «Арамис». Он хватает мою руку и сжимает ее. На его квадратном, чисто выбритом, загорелом лице – широкая улыбка:

– Рад, что ты наконец почтил нас своим присутствием.

Я поспешно отнимаю у него свою руку и отступаю назад, во-первых, чтобы в нос не бил запах одеколона, во-вторых, чтобы сразу установить между нами надлежащую дистанцию. Он все еще сияет, глядя, как я судорожно перекладываю туда-сюда почту на пустом письменном столе из красного дерева. Я в свою очередь окидываю взглядом его шелковый галстук, покрой костюма за тысячу долларов, прекрасно сидящего на его худощавой фигуре, оцениваю непринужденность и уверенность его движений. Даже иногда кажется, что он хозяин всего вокруг. Но Артуро прекрасно известно, что он – всего лишь управляющий компанией, принадлежащей мне.

– Артуро, – говорю я, – я решил уехать на некоторое время и хочу, чтобы ты присматривал за островом и кормил собак.

Взор его затуманивается, горделиво выкаченная грудь опадает. Знаю: он хочет мне напомнить о своем достоинстве. Он президент самой крупной и богатой компании в штате. Кроме значительных вложений в земельные участки, банки, строительство, экспорт и импорт, отели и банки нам принадлежат акции всех газет и телевизионных компаний в округе. Пресса перед нами трепещет, ни один редактор ни за что не пропустит в печать ни строчки о моей семье и моем острове. Заставлять такую важную персону приглядывать за домом и кормить стаю собак?

– Ты единственный, кому я доверяю, – говорю я. – Кроме тебя, никто не знает, как доплыть до острова. Джереми здесь справится. Ты можешь пожить у себя на катере на стоянке, а еду собакам оставлять на причале.

– Мне казалось, у тебя, были сомнения относительно Джереми, – возражает Артуро. – Вспомни: ты сам вызывал меня и просил проверить его.

– И что?

Гомес пожимает плечам и:

– Пока одни подозрения. Но, знаешь, если меня здесь не будет, Джереми никто не помешает обворовать тебя.

– Я знаю, что он может попробовать.

Испанец качает головой:

– Не может, а попробует!

– Ну а если и попробует, то что из этого? – спрашиваю я. – Мы схватим его за руку, как это уже случалось раньше, отнимем украденное и накажем его.

– Иногда мне кажется, что ты его недооцениваешь, – говорит Артуро, – да и меня тоже.

– Это что, угроза? – я смотрю ему в глаза.

Нет, Артуро не рискнет конфликтовать со мной:

– Нет. Просто темперамент… – он пробегает ухоженными пальцами по своей седеющей шевелюре, встряхивается, улыбается так широко, что демонстрирует все зубы с недавно поставленными белейшими коронками. – Что ж, полагаю, небольшой отпуск на море мне не повредит. Я могу поддерживать связь с офисом по сотовому телефону. Мой

бухгалтер уже незаметно проверяет все счета. Уходя, поручу своим людям следить за Джереми.

Артуро делает паузу, поправляет свой шелковый галстук и улыбается еще шире:

– Ты надолго уезжаешь?

Джереми Тинделл приходит на мой зов сразу после ухода Артуро. Если Гомес был рад меня видеть, то на физиономии Тинделла написано раздражение тем, что его оторвали от дел.

– Питер, – говорит он, – вы не даете мне заниматься вашим же бизнесом. Мне приходится оставить у себя в кабинете мэра и двух его советников и…

– Подождут! – бросаю я, сверкнув глазами на этого высокого и худого, как покойник, типа. – Если они недовольны, можете послать к ним Артуро с бумажными пакетами, набитыми деньгами.

Тинделл опасливо озирается, как будто чувствует, что где-то горит. Его обычная паранойя! В качестве поверенного Джереми ведет все мои легальные дела, осуществляет все покупки и продажи. Артуро же как доверенное лицо занимается всем, что вне закона, начиная с подкупа нужных людей и кончая физическим уничтожением ненужных. Джереми преспокойно прибегает к помощи Артуро, пользуется его связями в криминальных кругах Южной Флориды, но говорить об этом очень не любит. Он часто обращается к нему, чтобы ускорить дело, запугать тех, кто действует не в наших интересах…

– Мы такие, какие мы есть, – всегда говорил отец. – И еще мы таковы, каковы наши дела. Тинделлы просто боятся признаться себе в этом.

Как только американское правительство отобрало Флориду у Испании, отец совершил путешествие в Вашингтон.

– В человеческом обличье я ходил от нотариуса к нотариусу, из конторы в контору, искал того, кто поможет мне обойти закон, подкупить чиновников. В тех конторах, откуда меня не выгнали сразу, я взвинтил свои требования, приплетя еще и белых рабов и даже убийства. Итен Тинделл был единственный, кого это не испугало. Он и глазом не моргнул. Он назвал свою цену, и я нанял его, велел ему перебраться во Флориду, добиться, чтобы наши земли остались неприкосновенными, и после этого поручил ему вести наши дела.

Лицо Джереми вспыхивает:

– Ну, так что такого важного произошло?

На память мне приходит запах корицы и мускуса, и у меня вдруг возникает искушение рассказать ему о девушке и о том, что я должен разыскать ее. Но как мне ни хочется поговорить о ней с кем-нибудь, я держу язык за зубами.

– Тинделлам можно доверять только то, что делается из жадности или страха, – наставлял меня отец. – С ними надо быть осторожным.

Уже через несколько месяцев отец поймал Итена Тинделла на воровстве.

– Этот дурак украл у меня деньги, – смеялся он. – Я рад, что застукал его так быстро. Он, разумеется, все отрицал. Тогда я схватил его левую руку и откусил ему кисть. Не думаю, что после этого он еще когда-нибудь обманывал меня.

– Мне нужен ваш катер,- говорю я Джереми, -на время.

Его лицо багровеет:

– Мой «Большой Бэнкс»? Вы это серьезно?

Я киваю. Меня вовсе не удивляет его замешательство. Фотографиями траулера в сорок два фута длиной увешены все стены кабинета Тинделла! Их даже больше, чем фотографий его семейства.

– Ради бога, Питер! Вы ведь можете купить свой собственный.

– Нет, – отвечаю я, – у меня нет на это времени. Я хочу отплыть через три дня. Заправьте лодку и подготовьте ее к долгому плаванию. И чтобы спутниковая связь работала. Еще мне понадобятся карты.

Джереми сжимает кулаки и выдвигает вперед нижнюю челюсть:

– Мне не за это платят!

Я не обращаю на него внимания.

– Снимите с моего счета сколько считаете нужным, – говорю я. – Я зайду к вам через три дня.

«Большой Бэнкс» должен быть готов.

Он стоит, глядя в пол.

– Не волнуйтесь. Я приплыву на своем «Грейди». Вы можете пользоваться им, пока меня не будет.

Красный как рак, Джереми бормочет сквозь зубы:

– А потом меня найдут ночью мертвым в лодке…

Устав от его язвительности, я выпаливаю:

– Не забывайте, что это очень несложно устроить.

Мой поверенный не реагирует на угрозу. Он молчит. Я тоже молчу. Мы достаточно давно знакомы, и я знаю, что обычно следует за размолвкой. Тинделл просто переменит тему, сделает вид, что ничего не случилось. Через несколько секунд к нему возвращается его обычная мертвенная бледность. Он поднимает глаза и одаривает меня фальшивой улыбкой:

– Питер, вам случайно не знакома фамилия Сантос? Хорхе Сантос.

Улыбочка Тинделла мне совсем не нравится. Я киваю головой:

– Эмили мне что-то говорила. Он, кажется, звонил.

– Он очень настойчивый молодой человек. Все спрашивал, когда вас можно застать. Очень хотел с вами встретиться. Говорил, что должен задать вам несколько вопросов о своей сестре. Она, видите ли, пропала.

Снова Мария! Сколько можно напоминать мне о ней?

– Сейчас у меня нет на него времени. Пусть Эмили позвонит ему и скажет, что я встречусь с ним, после того как вернусь в город.

– Питер, меня мало интересуют пропавшие девушки. Меня куда больше заботит, откуда он узнал этот номер телефона. Может быть, попросить Артуро заняться молодым человеком?

– Не стоит, – отвечаю я.

Джереми поднимает бровь. Я догадываюсь, что мой отказ убрать Сантоса возбудил любопытство Джереми, но я не намерен убивать человека, чтобы рассеять его подозрения.

– По крайней мере пусть Артуро проведет расследование, – говорил Тинделл. – Вам не повредит побольше узнать о мистере Сантосе перед встречей с ним.

Я раздумываю. Если даже Тинделл что-то узнает о Сантосе… А он, разумеется, заглянет в отчет Артуро. Ну и что такого? Я пожимаю плечами:

– Хорошо. Давайте.

– Прекрасно, – отвечает Тинделл.

Что-то раздражает меня в его вкрадчивой интонации. Вероятно, ему кажется, что он одержал небольшую победу. С ним никогда нельзя быть уверенным. Время от времени на физиономии Тинделла возникает эта самодовольная усмешка.

– И еще… Ваша машина, – говорю я с улыбкой, заранее предвкушая его реакцию.

– Что моя машина?

– Ваш «мерседес». Он мне нужен… до конца дня. Съездить за покупками.

Джереми опять покрывается красными пятнами.

– Вы не слыхали о существовании такси? Начем прикажете мне возвращаться с работы домой?

– Вы могли бы подождать моего возвращения, задержаться сегодня подольше, поработать.

– Вам прекрасно известно, что я не работаю поздно, – злобно выплевывает он.

– Как странно! А я тут как-то видел ваш «мерседес» у офиса вечером. Если вы не работали, то чем вы тут занимались? – я опускаю глаза и смотрю на его мизинец, вернее, туда, где должен быть мизинец. Культя напоминает о том, что случается, когда Джереми пробует пойти против меня. Отец говорил, что каждому новому поколению Тинделлов приходится заново вколачивать науку верности хозяину. Джереми получил от меня урок несколько лет назад.

Проследив направление моего взгляда, он бледнеет и непроизвольно прикрывает левую ладонь правой.

– Я не говорил, что никогда не работаю по вечерам, – бормочет он. – Вероятно, тогда было что-то срочное…

Он вынимает из кармана ключи от машины:

– Когда вернетесь, оставьте их у охранника. Уверен, что Артуро с удовольствием отвезет меня домой.

Пришибленное выражение лица Джереми то и дело приходит мне на память, и я улыбаюсь, бродя по бесконечным коридорам торговой зоны Южного Майами, покупая себе новую одежду, выбирая подарок для нее… Заглянув в полдюжины ювелирных магазинов, выдержав общение с самоуверенными и надутыми продавцами, которые трясут перед моим носом своими безвкусными, но дорогостоящими побрякушками, я останавливаюсь на ювелирной лавке Мейера. Оглядев витрину с изумрудами, я усмехаюсь, наткнувшись на золотой цветок клевера с четырьмя лепестками, совсем такой, как у Марии, с таким же изумрудом в серединке, на тоненькой золотой цепочке – за четыреста пятьдесят долларов. Рассудив, что глупо платить деньги, если можно взять то же самое бесплатно из ящика старинного шкафа на острове, я поворачиваюсь и ухожу.

Люди вокруг, обрывки их разговоров, – все это так не похоже на ту пустоту, которая окружает меня после смерти отца. Пожалуй, я пока не готов вернуться на свой уединенный остров. По пути захожу в «Детардо» – поесть и побыть среди людей.

– Давненько вы у нас не были, мистер де ла Сангре, – Макс Либер встречает меня у дверей. Он быстро перебирает какие-то бумажки.

– Минуточку, сэр… Какой-то человек спрашивал о вас недавно…

Я удивленно вскидываю брови, и пока он роется в своих бумажках, осматриваюсь и замечаю плакат на стене. Вернее, это фотография, крупнозернистая фотография Марии. Я отворачиваюсь, смотрю в сторону. Макс наконец-то находит замусоленный клочок бумаги и гордо потрясает им:

– Вот! Я сохранил его. Не знаю, слыхали вы или нет: одна из наших официанток, Мария, она вас обслуживала в последний раз, так вот… она пропала, – он качает головой. – Я сразу сказал тому молодому человеку, ее брату, что вы вряд ли вспомните ее, но он оказался очень настойчивым. Просил меня дать вам номер его телефона, если вы зайдете.

– Разумеется, – я изо всех сил стараюсь изобразить озадаченный вид. – Правда, я не уверен, что смогу быть чем-нибудь полезен.

Номер местный. Я складываю листок бумаги вчетверо и сую его в карман.

– Вы должны понять, сэр. Молодой человек в отчаянии. Он говорит, что от полиции толку никакого. И поэтому он сам пытается разыскать людей, которые общались с ней перед тем, как она пропала.

– Но она только подала мне ужин…

– Она рассказывала брату о клиенте с удивительными зелеными глазами. Когда он передал это мне, я сразу понял, что речь идет о вас. Мария жаловалась брату, что она дала вам свой телефон, а вы так и не позвонили. Похоже, она влюбилась с первого взгляда, сэр.

– Ах да, я припоминаю ее, – я стараюсь выглядеть спокойным, – она милая девушка, но слишком молода для меня, вы не находите?

– Я так и сказал Хорхе!

– Я уезжаю на некоторое время. Если увидите его, передайте, что я готов повидаться с ним, когда вернусь.

Макс кивает и провожает меня до столика. Больше он не произносит ни слова, компенсируя этим тот словесный водопад, который обрушил на меня у дверей. Он делает знак официантке обслужить меня. Эта повыше и постарше Марии, но тоже смотрит на меня, как завороженная. Я стараюсь не встречаться с ней глазами, пока делаю заказ. Сегодня я не расположен к флирту и вовсе не желаю повторения истории с Марией. Этот номер телефона в кармане… Мне неуютно. Я припоминаю тот вечер, пытаюсь понять, как я мог засветиться, за какую ниточку потянул ее брат. Артуро принимает меры, так что мои звонки по сотовому телефону невозможно отследить. Если даже кто-то видел «Крис», то ведь лодка давно на дне моря. И уж конечно, Мария никому не успела бы рассказать о нашем с ней наскоро назначенном свидании.

Я глубоко вздыхаю и заставляю себя подумать о более приятных вещах. Только мысли о той, которую я должен найти, позволяют мне забыть о Марии. Пока воспоминания совсем не замучили меня, поспешно проглатываю ужин и покидаю ресторанчик. Бумажку с номером телефона я рву на мелкие кусочки на автомобильной стоянке.

Рубец и Шрам приветствуют меня ворчанием и лаем. Все-таки хорошо, когда тебя встречают хоть какие-то живые существа, пусть даже и злобные. Я не забываю кинуть им мяса, прежде чем отправиться спать. Теперь, когда я знаю, что скоро уеду отсюда, остров уже не кажется мне тюрьмой. Я складываю покупки в своей комнате, потом выхожу на галерею подышать морским воздухом, полюбоваться летней ночью, серебристыми бликами лунного света на поверхности воды. Глубоко вдыхаю, втайне надеясь ощутить в воздухе ее… «Уже скоро»,- думаю я.

– Скоро! – говорю вслух.

На горизонте несколько светящихся точек – огни судов. На много миль от острова никого нет, и меня вдруг охватывает желание ознаменовать свой скорый отъезд какой-нибудь безумной выходкой, вытворить что-нибудь этакое. Отец строил этот дом, думая, что придется защищаться от врагов. В нем четыре склада с оружием, с каждой стороны по одному. Иду на тот, что между моей и отцовской комнатами. Не устаю восхищаться древними, массивными, окованными железом деревянными балками, положенными поверх тяжелой дубовой двери. Это лучше всякого современного замка или цепочки. Балки прочно прибиты к каменным стенам по обеим сторонам двери. Кажется, что их ни за что не отодвинуть. Я подхожу справа, кладу пальцы в узкую щель между двумя каменными плитами и вздыхаю. Если превращение из человека в дракона и обратно дается мне безо всяких усилий – это как рубашку переменить, – то другие обличья требуют гораздо большего напряжения. Когда я был моложе, отец заставлял меня практиковаться: делать руки и ноги тонкими, а грудную клетку – плоской. Крайне неприятные упражнения!

– Никогда не знаешь, какое обличье потребуется принять, – внушал мне отец. – Несколько раз я уходил от преследования людей только благодаря своему умению протискиваться в узкие щели.

Затаив дыхание, я сосредоточиваюсь на сужении своей кисти и предплечья. Каждая моя клеточка протестует. Плечо распухает. Сжав зубы, я просовываю истончившуюся руку в щель, нащупываю с той стороны щеколду и отодвигаю ее. Потом вынимаю руку и позволяю ей принять прежние размеры. В очередной раз я задумываюсь, не следует ли заменить это устройство обыкновенным замком. И все же, пока склад запирается так, как задумал отец, можно не беспокоиться, что кто-то посторонний сюда проникнет.

Я берусь за перекрещенные балки и сдвигаю их вправо, чего ни за что не смог бы сделать, не отодвинув защелку с той стороны. Потом слышится щелчок, и балки медленно уплывают вверх. Я распахиваю дверь и вдыхаю спертый застоявшийся воздух, наполняющий мои ноздри запахом жженой серы, пороха, изъеденного дерева и мокрой парусины. Морщась, я вглядываюсь в темноту комнаты, пытаюсь угадать, что за тени там бродят, и в очередной раз сожалею, что не провел здесь электричество. Беру факел, и, помня о бочках с порохом, которые хранил здесь отец, осторожно выхожу с ним на галерею. В неровном желто-оранжевом пламени факела можно различить заржавевшие мечи на провисших деревянных полках, старинные пистолеты и ружья на стенах, в глубине – три черные пушки, окруженные горками ядер и запечатанными канистрами с порохом.

Полчаса уходит у меня на то, чтобы выкатить одну пушку из комнаты, зарядить ее и установить в амбразуре. Потный и счастливый, я громко провозглашаю: «Это в твою честь, отец!» и подношу к отверстию пылающий факел. Оттуда некоторое время валит дым, и я пугаюсь, не отсырел ли порох или не допустил ли я какой-нибудь ошибки. Пламя вырывается из пушечного жерла с воем, раздирающим тишину над островом. После выстрела воздух еще долго вибрирует. Далеко в море за упавшим ядром стелется белый пенный шлейф.

Я кричу и улюлюкаю от радости. Но через несколько минут понимаю, что сделал глупость. Напряженно вглядываюсь вдаль: не покажется ли, на мою беду, какая-нибудь лодка или катер. Никого. Я знаю, что даже если патруль заметил выстрел, влияние Артуро и его деньги заставят их отказаться от расследования, и на мой остров они не заявятся.

Я запираю склад, а пушку оставляю в амбразуре, на будущее.

Перед тем как лечь спать, захожу в свою сокровищницу, чтобы подобрать подарок для моей избранницы. Снова натыкаюсь на золотой цветок клевера с изумрудом посередине. Приняв решение больше не думать о том, кому эта вещь принадлежала раньше и как попала ко мне, кладу медальон в карман и отправляюсь спать.

Никак не уснуть. Ворочаюсь в постели, пытаюсь сосредоточиться на своем будущем путешествии, на той, которую я должен найти. Но в мои мысли все время вторгается Хорхе Сантос, брат Марии. Мне как-то не по себе от мысли, что я уезжаю, так ничего и не решив с ним. Отец, будь он жив, не одобрил бы моей мягкотелости, моего решения не убивать Сантоса. Он всегда считал, что надо вовремя избавляться от людей, от одного или от сотни, все равно.

– Они слабы, но коварны, – учил он меня. – Недооценить их – все равно что самому вложить оружие им в руки. Будь бдителен. Лучше вовремя устранить проблему, а не то потом придется решать ее в более сложных условиях.

Но Сантос – всего лишь человек, слабый и беспомощный, как они все. Сколько я ни старался, не смог придумать, каким образом он мог бы причинить мне вред. Наконец мне удалось изгнать его из своих мыслей, заставить себя дышать в такт шуму волн, набегавших на берег моего острова. Задремав, я увидел себя плывущим в небе, благоухающем корицей, постепенно, по спирали спускающимся к неясному силуэту, к моей таинственной любви.

 

7

Три ночи спустя Джереми Тинделл встречает меня на причале около своего дома из искусственного мрамора с двенадцатью спальнями. Он нервно потирает руки, глядя, как я вношу на борт свои вещи и кидаю их на палубу из тикового дерева.

– Я бы хотел, чтобы вы, по крайней мере, взяли с собой моего капитана, – говорит он. – Это довольно большое судно.

Я пожимаю плечами:

– Не волнуйтесь, Джереми. Самое худшее, что может произойти, – судно затонет, а я умру. Даже если случится такая неприятность, – я многозначительно смотрю на дом Тинделла, стоящий в окружении таких же многомиллионных особняков,- я уверен, что вы сможете позволить себе другую лодку.

Состроив болезненную гримасу, Тинделл идет вслед за мною на борт и машинально протирает сверкающие перила там, где я брался за них. Еще он настаивает на проверке всех систем на судне. Добравшись до половины, я теряю терпение:

– Мы закончим как раз к утру!

– Было бы лучше, если бы вы отплывали днем, – говорит Джереми, приглашая меня последовать за ним в трюм и проинспектировать запасы провизии.

Несмотря на все старания Тинделла, мне удается выйти в море до одиннадцати. Я сразу ставлю парус и, проплывая Бискайским проливом, умиленно улыбаюсь при виде свайных построек, владельцам которых удалось противостоять всем штормам и всем попыткам правительства конфисковать или снести их дома.

Скоро лодку начинает качать на океанских волнах. Я прислушиваюсь к ровному гулу двигателей, принимаю наиболее удобную позу в условиях легкого шторма, пританцовываю вместе с волнами – вверх-вниз, подъем-спуск.

Миновав последний буек, я беру курс на юг, включаю автопилот и позволяю себе роскошь спуститься в каюту и отдохнуть на койке Джереми Тинделла. Живо представляю себе его кислую физиономию. Если бы он только видел, как я раздеваюсь, совершенно голым ныряю в его постель, вытягиваюсь на его дорогих тонких простынях!

Ближе к утру начинается настоящий шторм. Судно теперь резко подпрыгивает, вместо того чтобы неторопливо перекатываться с волны на волну, и я просыпаюсь от этой перемены. Бегу на мостик, не тратя времени на одевание, отключаю автопилот и встаю к штурвалу. Лодка сразу выравнивается. Я не отхожу от штурвала до восхода солнца. Наконец шторм кончается. Снова включаю автопилот и проверяю по карте, где нахожусь. Первоначально я намеревался доплыть до Западного рифа, остановиться там на несколько дней, а потом отправиться на Каймановы острова. Но теперь, изучив карты внимательнее, не могу совладать с желанием добраться до своей цели поскорее. На несколько сот миль южнее Каймановых островов лежит Ямайка, за ней – еще через несколько сот миль – Гаити. Остаются какие-то недели до ее следующей овуляции. Даже если плыть медленно, от восьми до десяти миль в час, Каймановы острова – всего лишь в нескольких днях пути. И я даю автопилоту новую установку – обогнуть Западный риф и плыть дальше. Чем бы себя занять, как заполнить дни и ночи?

Хожу и открываю повсюду иллюминаторы, позволяя океанскому воздуху наполнить судно. Может быть, соленая вода заглушит запах лака, которым здесь все покрыто, и порошка для чистки блестящих металлических поверхностей. Я наконец осознаю, что отправился в путешествие за своей будущей женой. Эта мысль заставляет меня одеться. Из еды мне хочется только свежего мяса. Я часами смотрю на воду, грезя наяву о своей незнакомой возлюбленной.

С наступлением темноты я меняю обличье и поднимаюсь в воздух в расчете на то, что Западный риф сейчас за моей спиной, но не так далеко, чтобы между ним и мною не нашлось нескольких лодочек с любителями ночных морских прогулок. Торопиться мне некуда, так что описываю широкие ленивые круги над «Большим Бэнксом», любуюсь изящными линиями судна. Вспоминаю энергичный пульс его мотора, который я слышал до того, как вылететь на охоту. Я сильно проголодался. Осматриваю воду в надежде увидеть хоть одно пятнышко – например, плот с кубинскими беженцами, или неуклюжую, сработанную вручную деревянную гаитянскую лодочку, незаконно вторгшуюся в чужие территориальные воды. Я парю высоко и не забываю время от времени принюхиваться, хотя понимаю: для ее запаха еще слишком рано. Потом я складываю крылья и камнем падаю к воде, успевая расправить их в последний момент, обманув смерть. Я громко хохочу, нависая над волнами.

Наконец мое внимание привлекает белое пятнышко милях в двадцати от моего судна. Мой желудок урчит, предчувствуя близкую добычу. У меня текут слюнки. Не желая искать ничего другого, направляюсь к белому пятну и начинаю кружить над парусом. Я изучаю лодку и прикидываю, с какой точки лучше напасть. В лодке – один человек. Он сидит на корме по левому борту, рассеянно положив руку на алюминиевый штурвал. У катамарана есть еще один руль, по правому борту. Сверху яхта под раздувающимся белым парусом похожа на облако, скользящее низко- низко над водой. Мне очень жаль нарушать такую красоту, к тому же я вспоминаю о запрете отца нападать на богатых, но мой пустой желудок терзают голодные спазмы. Мужчина на яхте встает и, похоже, собирается спуститься в каюту. Тут-то я мягко сажусь на палубу позади него, молниеносно хватаю его за шею сзади и перекусываю позвонки. От моей тяжести яхта накреняется, задирает нос вверх, потом начинает крутиться. Парус безвольно виснет, хлопает на ветру, мачта трещит. Но я ничего этого не замечаю, я занят едой.

– Милый! – зовет женский голос снизу.- Джим, все в порядке?

Я голоден и не обращаю внимания на ее крик. Я насыщаюсь. Только ее пронзительный вопль отрывает меня от трапезы. Женщина застыла в дверном проеме: глаза расширены, рот раскрыт. Она смотрит на меня, а я – на нее. На ней только коротенькая футболка и трусики бикини. Она, пожалуй, полновата, но очень аппетитна. Во мне просыпается желание. Женщина издает еще один вопль и ныряет в каюту. И все же я не позволяю себе принять человеческое обличье, спуститься в каюту и взять ее. Нет, этого я никогда не сделаю. Я охотник, а не насильник. Одно дело – убить, чтобы поесть, другое – напугать женщину до смерти ради секундной сексуальной разрядки. Я не стану так жестоко с ней поступать. Я сделаю только то, что вынужден сделать.

Но там, внизу, должна быть рация. А мне вовсе не нужно, чтобы она послала сигнал о помощи. Поэтому я с большой неохотой отрываюсь от еды, карабкаюсь, вернее, взлетаю на мачту. Перекусив провод, бросаю ненужную теперь антенну в море. На палубе я вновь возвращаюсь к своей добыче, не обращая внимания на вопли женщины, которая все еще надеется докричаться до кого-нибудь по рации. Чувствую, с ней надо что-то делать. Нельзя оставлять ее одну на яхте. Вдруг кто-нибудь обнаружит ее. Отец всегда говорил мне, что неосторожный охотник легко может стать дичью.

Женщина сама облегчает мне задачу, вновь заявившись на палубу и наставив на меня блестящее пневматическое ружье двенадцатого калибра. Истошно вопя, она палит по мне. Дробь отскакивает от моей чешуи, и я, самодовольно усмехаясь, дожидаюсь, когда она закончит, потом бросаюсь на нее и… весь ужас для нее заканчивается. Ее жирное мясо вкуснее, чем мясо мужчины. Я съедаю ее всю и бросаю кости обоих за борт. Перед тем как улететь, с сожалением качаю головой: мне жаль топить такую красивую яхту.

До восхода солнца я нахожу «Большого Бэнкса», спускаюсь в каюту и сплю почти весь день.

Такой у меня и устанавливается распорядок по пути на Каймановы острова: днем сплю, а ночью охочусь. Я не одеваюсь, не ем за столом, не встаю к штурвалу – разве что в случае острой необходимости. Брожу по палубе, смотрю на море, думаю о ней. Мое свободное время заполняют голод и желание. Чтобы не волновать зря власти, я каждую ночь охочусь в разных местах: то ужинаю одиноким мужчиной, прогуливающимся по берегу Бимини, то насыщаюсь кубинским фермером в окрестностях Гуантанамо. На яхты больше не нападаю, довольствуясь плотами беженцев с Кубы или гаитянскими контрабандистами. Мои аппетиты растут. Понимаю, что продолжать в том же духе рискованно, но поведения своего не меняю.

Воспоминания о запахе корицы и мускуса пересиливают все мысли об осторожности. Чем ближе я к ней, тем больше тоскует по ней мое естество, тем чаще меня тянет в воздух. Только ночная охота приносит мне облегчение. Выслеживая добычу, я на время забываю о ней. Убивая, я даже себя не помню. Потом, насытившись свежим мясом и теплой кровью, я быстро засыпаю.

Когда на горизонте показывается остров Большой Кайман, я сначала подумываю пристать к нему, но потом решаю пройти мимо и остановиться на острове поменьше под названием Кайман Брак. Бросив якорь в уютной бухточке, я говорю себе, что больше никуда не двинусь, пока не найду девушку.

Продолжаю жить в том же режиме: днем сплю, а с наступлением темноты отправляюсь на охоту. Иногда я проверяю, как далеко могу улететь за ночь: описываю широкую дугу между Ямайкой и Гаити. Все надеюсь уловить в воздухе ее запах. Проходят дни, вечера, ночи. Я сплю, летаю, охочусь. Я ищу. И снова сплю.

Когда проходит июль, а от нее по-прежнему ни слуху ни духу, я начинаю волноваться. А вдруг я просчитался? «Может быть,- думаю я,- следовало сосредоточиться на Кюрасао. Или надо было сидеть и спокойно ждать в Майами».

Потом начинается шторм, и три долгих дня я мечусь по каюте и не могу думать ни о чем, кроме нее. Наконец небо светлеет. Как только солнце садится, я немедленно взлетаю. Вокруг меня струится воздух, свежий и чистый после дождя. И вo мне вновь воскресает надежда. Лечу на юг, потом возвращаюсь обратно, и так несколько раз… Ничего. Поднимаюсь выше и повторяю маршрут. И вдруг, в самой южной точке кривой что-то щекочет мне ноздри – даже не запах, скорее намек на запах, слабый аромат корицы. Я вдыхаю его снова и снова, кружа по спирали. Потом опять ничего.

Я увеличиваю амплитуду и то спускаюсь к воде, то взмываю вверх. Корица и мускус! Вот они! У меня вырывается крик восторга, а через несколько минут – рев разочарования: я снова потерял этот запах! Раскручиваю спираль, надеясь на одном из витков поймать его, отчаянно принюхиваясь.

И вот он опять пронзает меня! Мои ноздри трепещут. Он необыкновенно силен, он притягивает меня, как наркотик. Я лечу по следу запаха, сердце мое бешено колотится, я весь дрожу от желания, паря в бездонной черной ночи, и чем дальше я лечу, тем сильнее становится аромат.

Внизу загораются огни города, и я понимаю, что добрался до суши. Думаю, это Ямайка. До Гаити я не долетел бы так быстро. Потом земля подо мной темнеет, никаких огней не остается – только звезды и серп луны освещают окрестности.

К этому времени я уже обезумел от желания и теряю всякую осторожность. Только бы найти эту женщину и овладеть ею, взять ее и наслаждаться ею, пока не кончатся силы! Запах все крепчает. Нет, я не выдержу! Что-то мелькает в воздухе – где-то надо мною, вернее, позади меня,- и чудесный смех, похожий на звон колокольчиков, наполняет мое сознание.

– Где ты? – беззвучно зову я.

– Посмотри вниз, – отвечает она, и ее прохладные мысли нежно касаются моих.

Я смотрю вниз и вижу большую тень над землей. Внезапно тень поворачивается, и в лунном свете я вижу ее бледный, нежно-кремовый живот. У меня перехватывает дыхание. Я понимаю, что она летит на спине, чтобы показать мне всю себя. Радость моя почти непереносима.

– Тебе нравится? – спрашивает она.

Звон серебряных колокольчиков опять наполняет мою голову. Я складываю крылья и спускаюсь к ней.

Она вдруг поворачивается и ускользает в сторону, пролетев между двумя холмами, потом между другими двумя. Каждый из них похож на выросшее из земли гигантское яйцо. Она пропадает из виду. Я спускаюсь все ниже и ниже, пока не начинаю задевать животом верхушки деревьев. Я следую за ней, но не вижу ее. Меня ведет лишь запах.

– Где ты? – спрашиваю, вновь набирая высоту. – Где ты?

Нет ответа. И серебристого смеха больше нет. Только воздух, напоенный ее ароматом. Я продолжаю поиски, напрягаю глаза, вглядываюсь в неправильные очертания теней над равниной подо мною, не замечая, что творится у меня под носом.

Что-то твердое и тяжелое обрушивается на меня сверху, обхватывает меня, заставляет сложить крылья. Застигнутый врасплох этим ударом, стараюсь, прежде всего, высвободить крылья. Не могу понять, почему они не разворачиваются. Я извиваюсь, кричу, стремительно падаю. Из последних сил пытаюсь освободиться.

Мне отвечает густой рев: тот, кто на меня напал, – тоже из наших. Он почти оседлал меня и плотно прижал своими крыльями мои. Теперь мы вместе стремительно падаем.

– Зачем? – спрашиваю я.

– Из-за нее, – беззвучно отвечает он.

– Но ведь ты тоже умрешь.

Он смеется и только крепче обхватывает меня:

– Это вряд ли, – говорит он, держит меня еще несколько мгновений, а потом вдруг отпускает и шарахается в сторону.

Я лихорадочно пытаюсь расправить крылья и все же ударяюсь о ближайшее дерево. Судорожно хватая ртом воздух, я свертываюсь клубком, чтобы пораниться меньше, и пытаюсь думать только о ее серебряном смехе и нежно-кремовом животе, который я увидел на фоне черного звездного неба.

 

8

Шлепнувшись на землю, я с удивлением обнаруживаю, что она трескается подо мною, как яичная скорлупа. Я падаю в какой-то подземный бассейн глубиной не менее двадцати футов.

Сознание снова наполняют серебряные колокольчики ее смеха. Я смотрю на дыру, проделанную моим телом, и вижу сквозь нее лунное небо. Нежный живот незнакомки проплывает в нескольких сотнях футов надо мной.

– Мы в Стране Дыр, – беззвучно сообщает мне она. – Земля здесь не такая твердая, как обычно.

– Понятно,- отвечаю я, расправляю крылья, бью по воде лапами и хвостом.

Кажется, ничего не сломал, хотя все болит. Я вытягиваюсь, делаю несколько глубоких вдохов, заставляя свое сердце биться быстрее. Хочу, чтобы оно гнало насыщенную кислородом кровь к поврежденным органам моего тела, чтобы больные клетки получали усиленное питание и восстанавливались. После того как проходит первый, довольно болезненный этап заживления, я даю волю своему гневу.

– Кто твой друг? – спрашиваю я.

– Я его не знаю. Как и тебя. Думаю, он где-то рядом: ждет, пока ты снова взлетишь.

– Да уж, повезло мне! – говорю я, продолжая врачевать свое тело. – Скажи, по крайней мере, как тебя зовут.

– Потом, – смеется она, и в ее смехе мне чудится обещание.

– Когда потом?

– Там узнаешь, – она опять смеется глубоким грудным смехом, который еще долго эхом отдается в моем мозгу, После того как она улетает.

Над дырой нависает другой силуэт – большой и темный.

– Все еще прячешься? Еще не готов выйти из укрытия и встретить свою смерть? – спрашивает соперник.

Я встаю. С меня ручьями стекает вода. Сжимаю зубы, издаю воинственный клич. «Но ведь я же разумное существо! – говорю я себе. – Я способен мыслить». С трудом сдерживаясь, чтобы не взлететь и не броситься на него, спрашиваю:

– Кто ты такой, чтобы быть моим палачом?

Он спускается пониже, так что можно оценить его размеры. Он крупнее меня. Размах его крыльев по меньшей мере на пять футов больше.

– Я отзываюсь на имя Эмиль Санг, – отвечает мой враг, – если это так важно для тебя.

– Я – Питер де ла Сангре.

– Что ж, не мешает знать, кого убиваешь, – на смешливо замечает он.

– Но зачем тебе убивать меня? – удивляюсь я. – Нас и так очень мало…

– И станет еще меньше, если один из нас двоих не получит эту девушку.

– Так пусть она сама выберет!

– Ты уверен, что ты из наших? – смеется он. – Ни одна из наших женщин не примет мужчину, который не добыл ее в сражении. Неужели ты сможешь повернуться и улететь, чувствуя ее запах?

Я киваю, вспоминая слова отца:

– Иногда я думаю, что твоя мать погубила тебя, вбив тебе в голову слишком много всякой человеческой чепухи. Ты должен научиться следовать своим инстинктам.

Раздувая ноздри, я отдаюсь во власть ее запаха. Меня обволакивают корица и мускус. Они заполняют меня целиком, завладевают моей душой. Если я должен убить, чтобы получить эту женщину, значит, так тому и быть. Взмахнув крыльями, я поднимаюсь в воздух и вылетаю наружу сквозь дыру. Я возвращаюсь в небо и воинственно реву.

– Теперь, дружище, меня уже не застать врасплох, – предупреждаю я, кружа в воздухе и внимательно следя за движениями зловещей тени.

– Ты всегда так много говоришь? – спрашивает он и кидается на меня, выпустив когти.

Мы сталкиваемся в воздухе и падаем вместе – узел из хлопающих крыльев, полосующих плоть клыков, бьющих хвостов. Он вонзает коготь в мое правое крыло, оставляя в нем глубокую борозду. Я наношу ответный удар, – и вот у него на шее зияет глубокая рана. Воздух наполняется сладким, густым ароматом нашей крови, содрогается от нашего рева.

Он отцепляется от меня и летит вниз. Я ныряю за ним, ловлю его за хвост, вонзаю зубы в его мягкую плоть. Он вопит от боли и бешено колотит меня по голове и шее своими задними лапами, острыми когтями сдирая мою кожу, разрывая сухожилия, вырывая клочья мяса. Мне очень больно, но все же я не выпускаю его.

Наконец он дотягивается до моего правого глаза, и я частично слепну. С воем я отпускаю его и лечу вниз. Санг летит в другую сторону, чтобы залечить свои раны. Когда мы оказываемся на порядочном расстоянии друг от друга, я расправляю крылья и парю, стиснув зубы от боли, пока заживают крылья, глаз, порезы и царапины.

Я сосредоточиваюсь на притоке крови к поврежденным органам, на восстановлении клеток, на возврате зрения. Залечив раны, я описываю в воздухе осторожные круги, пробую свои силы, готовлюсь к новой схватке. Потом мне в голову приходит мысль: а почему, собственно, я должен ждать его?

Предельно напрягая крылья, делаю мощный рывок вверх, взлетаю так высоко, что становится трудно дышать. Эмиль Санг кружит далеко внизу и зовет:

– Питер! Где ты? Снова прячешься?

И тогда, взревев, я лечу вниз, на него. Я обрушиваюсь на него с силой камня, падающего с высоты десяти тысяч футов. После столкновения мы оба на секунду теряем ориентацию. Но, падая, я все же остаюсь сверху. Прижав его крылья к его телу, я впиваюсь зубами ему в шею сзади, прокусываю толстую чешую и чувствую вкус крови. Он вырывается, но я держу его крепко и все глубже вонзаю зубы.

– Чтобы убить меня, недостаточно твоего жалкого укуса, – говорит он.

– Знаю, – отвечаю я. Мы стремительно мчимся вниз. – Ничего! Ты не выживешь, упав с такой высоты.

Санг смеется, снова пытается освободиться:

– А ты думаешь, что, уронив меня, ты сам успеешь взлететь?

– Нет, – я впиваюсь еще глубже в его плоть. -

Но надеюсь, что твое тело смягчит удар.

Он рычит от ярости. Мы падаем.

Ее серебристый смех – первое, что я слышу, придя в себя.

– Он мертв? – спрашивает она.

– Кажется, ты сказала, что земля здесь не такая твердая, как везде?

– Когда как!

Я со стоном скатываюсь с бесчувственного тела своего бывшего противника, с трудом встаю на ноги. Санг не шевелится. Я пинаю его ногой. Он не двигается.

– Кажется, он мертв, – говорю я, глядя в его остановившиеся глаза. Я нагибаюсь, чтобы проверить, дышит ли он, и ощущаю запах свежей крови от многочисленных ран.

– Ты убил его из-за меня? – воркует она, подлетая поближе. Запах корицы и мускуса кружит мне голову.

Ее вопрос вызывает во мне раздражение, как и безотчетная гордость, клокочущая во мне. Мне хочется сказать, что стыдно убивать себе подобных. Но вместо этого я по-хозяйски обозреваю поверженное бездыханное тело и вдыхаю одуряющий запах девушки.

– Конечно, – отвечаю я.

– О! – она уже так близко, что я ощущаю движение воздуха от взмахов ее крыльев. – Можно к тебе присоединиться?

Я еще раз обхожу поверженного врага, выкатив грудь вперед, расправляю крылья и, подняв голову к ночному небу, издаю победный рев.

– Можно к тебе присоединиться? – еще раз беззвучно спрашивает она.

Запах корицы и мускуса становится все сильнее. Сердце мое колотится. Сейчас не время размышлять. Пробил час инстинкта.

– Конечно, – отвечаю я.

Она опускается на землю рядом со мной и подвигается все ближе и ближе, пока наши крылья не соприкасаются.

– Как тебя зовут? – спрашиваю я.

Она прижимается ко мне:

– Ты не проголодался?

Этот вопрос удивляет меня. Но, действительно, после всех моих усилий, после долгой битвы с Эмилем Сайтом я должен быть очень голоден. Однако кое по чему я изголодался гораздо сильнее, чем по еде.

– Ты собираешься охотиться прямо сейчас? – спрашиваю я, втайне надеясь, что она имела в виду совсем другой голод.

– Зачем же охотиться, когда перед нами свежее мясо? – и она приближается к моему врагу.- Кроме того,- говорит она,- мы просто обязаны почтить его.

И снова я сожалею, что мои родители, прежде всего отец, так многому меня не научили.

– Женщин учат традициям, а мужчины просто живут, соблюдая их,- сказал мне отец, когда я как-то заговорил с ним об этом. – Это твоя мать виновата. Она тратила твое и свое время на всякую человеческую ерунду. Я научил тебя всему, что нужно. Всему остальному ты можешь научиться сам.

– Почтить? – переспрашиваю я.

– Да, конечно! Мы обязаны сделать это, – отвечает женщина.

Я действительно очень голоден. И потом, кто я такой, чтобы нарушать обычаи и отказывать противнику в последней дани уважения?

– Можно мне первой? – спрашивает она.

Я киваю, и она одним движением вспарывает Сангу живот. Потом зубами вырывает куски мяса и предлагает мне. Наши губы при этом соприкасаются, и на секунду я забываю о голоде. Поедая пищу, полученную из ее губ, я испытываю чувственное наслаждение. Она принимается за еду только после того, как я доедаю предложенный ею кусок. Мы молча едим. Никаких разговоров. Никаких мыслей. Наши головы касаются друг друга Струйки крови стекают из наших ртов. Мы соприкасаемся губами, когда откусываем новые куски мяса. Между тем, по мере того как утихает мой голод, разгорается желание. Мне уже трудно не замечать присутствия женщины. Дыхание мое делается неровным. Есть больше не хочется. Кажется, с ней происходит то же самое. Она тоже начинает дышать громче и чаще. Я прижимаюсь к ней, утыкаюсь головой в ее шею. Она вздрагивает, перестает есть и пятится назад.

– Куда же ты? – спрашиваю я.

– Увидишь, – она расправляет крылья и поднимается в воздух. У меня в ушах снова звенит ее серебряный смех. И вот я опять вижу над собой ее нежно-кремовый живот. Мне открыто все самое сокровенное… Набираю в легкие побольше воздуха

и тоже взлетаю.

– Поймай меня, если сможешь, – беззвучно кричит она мне и исчезает из виду.

Я слышу ее смех, чувствую ее запах, но не вижу ее: пересеченная местность, холмы, похожие на половинки яйца, долины и овраги между ними, – она может спрятаться где угодно. Я разочарованно реву. Она смеется:

– Что? Не можешь меня найти?

Наконец я замечаю, как она проскальзывает в глубокий длинный овраг, и ныряю туда вслед за ней. Подлетев ближе, не могу не восхититься ее красотой, нежными очертаниями ее тела: она тоньше меня, фута на четыре короче, размах ее крыльев футов на шесть меньше. Как жаль, что сейчас ночь. Мне бы хотелось рассмотреть ее получше, насладиться нежным цветом ее чешуек, сверканием ее изумрудно-зеленых глаз.

Я приближаюсь. Она смеется, а потом вдруг срывается с места и взлетает, взмахивая крыльями изо всех сил. Я тоже смеюсь, лечу за ней, нависаю над ней, держусь совсем близко, чтобы на сей раз она от меня не ускользнула. Она понимает, что попалась, и больше не делает попыток улизнуть.

– Меня зовут Элизабет, – говорит она и поворачивается в воздухе на спину. Ее живот почти касается моего.

– А меня – Питер.

Я опускаюсь чуть ниже, наши тела соприкасаются, мы оба с наслаждением выдыхаем:

– О-о!

Потом мы на мгновение вновь отдаляемся.

– Мне понравилось, – говорит она.

Я только знаю, что безумно хочу ее, и в своем ненасытном желании готов на все. Снова опускаюсь и… наконец соединяюсь с ней в воздухе, вхожу в нее. У нас обоих вырывается глубокий вздох. Мы обнимаем друг друга крыльями. Я сажусь на нее верхом и двигаюсь в такт безумным судорогам, сотрясающим ее тело. Мы неудержимо летим вниз, к земле и отрываемся друг от друга лишь в нескольких футах от верхушек деревьев. Потом, взмахнув крыльями, вновь поднимаемся в небо, на этот раз – повыше, чтобы дольше пробыть вместе. Мы с Элизабет повторяем это трижды. Потом она кричит: «Лети за мной!» и мчится, зовущая, трепещущая, над холмами и оврагами. Вот она приземляется у входа в пещеру на склоне холма Отсюда открывается вид на широкую долину. Я опускаюсь следом за ней и в глубине пещеры вижу ложе из веток и мягких листьев. Она не говорит ни слова, ложится, подставив мне свой нежный живот, и выжидательно смотрит на меня.

– Я так долго ждал этого момента, – говорю я и чувствую себя совершенно счастливым. Я вдыхаю нежный аромат ее дыхания, густые испарения ее тела, которое пахнет, как земля в лесу весной. – Я долго искал тебя…

– Как хорошо, что ты нашел меня, Питер…

Я подхожу к ней на всех четырех лапах. Аромат корицы, смешанный с сильным влажным запахом ее возбужденной плоти, обволакивает меня. Я весь горю. Она издает низкий стон, почти рычание, которое служит мне сигналом. Я бросаюсь к ней, вхожу, нет, врываюсь в нее! Ее тело обвивает мое, ловит в горячую влажную ловушку. Рыча и извиваясь подо мной, она кусает мне шею, царапает когтями спину, хлопает крыльями, оплетает меня хвостом. Она отступает, когда я наступаю, и подается вперед, стоит мне отпрянуть. Мы тяжело и громко дышим.

Не обращая внимания на боль от ее укусов и царапин, завывая от наслаждения, я продолжаю свое дело. Когда она откидывает голову, собираясь снова укусить меня, я приникаю ртом к ее рту, стукнувшись зубами о ее зубы, и пью ее горячее дыхание. Наши тела переплетены, связаны одно с другим крепче, чем морским узлом. И вот, когда у меня уже больше не остается сил, я поднимаю голову и разрываю криком прохладный ночной воздух. Элизабет воет, извиваясь подо мною. Так, быстро теряя самообладание, мы неудержимо движемся к оргазму, пока, наконец, не забываемся в бешеных, почти болезненных судорогах, за которыми следует небывалое облегчение.

Потом мы лежим рядом. Ночной воздух охлаждает наши разгоряченные тела. Мы с Элизабет устало поглаживаем друг друга хвостами.

– Питер… – говорит она. – Это то, чего ты ждал?

Я с улыбкой отвечаю:

– Больше.

– Хорошо, – говорит она, подвигаясь ближе.

– А ты? Это было тем, чего ты ждала?

Она медлит с ответом, и впервые в жизни мне не все равно, каково будет мнение женщины обо мне. С обыкновенными женщинами, с людьми, я всегда знал, что хорош. Меня это не волновало. Но Элизабет – другая.

– Думаю, да,- ее забавляет мое волнение.- Нет, правда, было прекрасно… просто удивительно, – она обнимает меня, гладит. – Но у тебя раньше были женщины, ведь так?

Я киваю:

– Ни одна из них не могла сравниться с тобой.

– Рада это слышать, – мурлычет она. – И все-таки у тебя есть с чем сравнивать. А у меня нет.

Я знала только то, о чем мне рассказала мама, и поверь мне, она о многом умолчала, – Элизабет хихикает, и я тоже улыбаюсь.

Она льнет ко мне:

– Питер, я так рада… Мне так чудесно рядом с тобой. Мне кажется, мы сделаем друг друга счастливыми.

Я больше ничего не говорю, только благодарю судьбу и отца за то, что нашел ее. Впервые в жизни полностью удовлетворенный, я обнимаю ее, прислушиваюсь к ее замедляющемуся дыханию, чувствую, как ее тело становится все теплее, расслабляется, и она засыпает. Холодный ветер задувает в пещеру, Элизабет вздрагивает во сне и крепче прижимается ко мне. Я расправляю крылья – получается теплый кокон для нас обоих. Она вздыхает. Я улыбаюсь, стараясь попасть в такт ее дыханию, отдаваясь сну с таким же наслаждением, с каким недавно отдавался любви.

 

9

Утром меня будит своей болтовней стайка длиннохвостых попугаев, обосновавшаяся на деревьях неподалеку от пещеры. Развернув крылья, ежусь от утренней прохлады и снова укрываю нас обоих. Элизабет что-то бормочет, свернувшись калачиком. Она все еще спит. Я улыбаюсь, нежно тычусь носом ей в шею. Потом все-таки встаю и потягиваюсь. У меня все болит. Никогда среди человеческих женщин я не встречал ни одной, которая своей страстностью сравнилась бы с Элизабет. Я подхожу к выходу из пещеры, смотрю на туман, белым покрывалом накрывший зеленые деревья в долине. Оказывается, мы занимались любовью всю ночь.

За долиной видны другие холмы. Там, где туман рассеялся, я замечаю глубокие воронки в земле, овраги и впадины между холмами, и все это заросло богатой, сочной, зеленой растительностью. «Страна Дыр», – сказала Элизабет. Интересно, откуда она знает дорогу сюда. Нам еще предстоит многое выяснить друг о друге. Не могу дождаться! Если бы мы были обыкновенными людьми, это стало бы всего лишь приключением на одну ночь. Мы оба проснулись бы утром и смущенно поспешили бы расстаться. Но я точно знаю, что та, что спит сейчас в глубине пещеры, будет принадлежать мне, а я – ей всю оставшуюся жизнь.

Элизабет просыпается через час и видит, что я сижу рядом и любуюсь ею.

– Питер, ты заставляешь меня краснеть, – говорит она, видя, что я и не думаю отводить взгляда.

Я смотрю на нее и удивляюсь, насколько она красивее, чем человеческие самки. Нежно-зеленые чешуйки, и изящный изгиб спины, и эта чудесная кремовая окраска живота, и пылающая роза…

– Ты прелестна!

Она смеется. Это глубокий грудной смех уверенной, в себе женщины. Она поворачивается, подставляя мне то, что так прельщает меня, и спрашивает:

– Ведь именно это кажется тебе таким прелестным?

Я мотаю головой, начинаю бормотать что-то о том, что и кроме… но мое тело выдает меня.

– Бедняжка,- говорит она, обхватив меня хвостом и притянув к себе, – ты говоришь одно, а вот он,- она трогает меня между задними лапами,- совсем другое!

Потом мы снова засыпаем. Через час Элизабет расталкивает меня.

– Я проголодалась, – говорит она. – Полетели на охоту.

– Днем? Разве это не опасно?

Она смеется и тянет меня к выходу из пещеры.

– Ты забыл, что мы в Стране Дыр. У нас тут нет дорог, да и тропок почти нет. Тот, кто здесь путешествует, просто преодолевает холмы и впадины, озера и реки, пещеры и ямы; лезет по камням, таким острым, что они ранят ступни; шагает по земле, которая вдруг уплывает под ногами; продирается сквозь травы, такие густые, что без серпа не пройдешь. Разве что случайный охотник забредет сюда или какой-нибудь подвыпивший фермер… Большинство ямайцев избегают этих мест. Они не рискуют заходить так далеко.

Вслед за Элизабет я покидаю пещеру и храбро кидаюсь в последние клочья утреннего тумана, плыву сквозь них бок о бок со своей избранницей. Влажный туман смягчает палящий зной солнечных лучей, льющихся на меня сверху. И я радостно кружу в воздухе, взмываю вверх, ныряю вниз и смеюсь от удовольствия. Элизабет кричит, мне издалека:

– Там ты добычи не найдешь!

– Я никогда не летал днем! Никогда не чувствовал себя таким свободным!

– Тише! – она быстро снижается, что-то высматривает внизу.

Чуть впереди блестит на солнце почти идеально круглое озерцо. Она говорит:

– Оставайся здесь.

Потом делает несколько мощных взмахов крыльями и уносится к маленькой полянке на берегу озера. Я кружу над озером, а Элизабет слету врезается в кусты, которыми порос берег. Слышится визг дикого кабана, которого она задирает когтями. Кусты трещат от их возни. Через несколько минут все стихает.

– Сюда, Питер, – зовет она. – Тут нам обоим хватит.

Почему-то у меня возникает ассоциация с мамашей из телерекламы, которая созывает семью к завтраку. Я улыбаюсь этой нелепой мысли, спускаюсь и помогаю Элизабет вытащить борова на поляну.

– Конечно, это не так вкусно, как человеческое мясо, – говорит она, предлагая мне кусочек на пробу. – Но за ним нам пришлось бы слишком далеко лететь, туда, где поля и фермы… А это лучше делать ночью.

Мы едим молча. Элизабет приберегает для меня лучшие куски, ластится ко мне. Насытившись, она бежит к озеру, прыгает в воду и ныряет. Я следую за ней. Когда я всплываю, ее не видно. Тогда я опять ныряю. Но и под водой ее нет. Снова поднимаюсь на поверхность.

– Питер! – зовет ее голос с берега.

Удивленный тем, что мое имя произносят вслух,

я поворачиваюсь на голос и застываю. С противоположного песчаного берега озера мне машет рукой молодая обнаженная женщина. Она ниже, чем я ожидал, ее кофейного оттенка кожа еще влажная, и капли воды на ней сверкают в лучах солнца. Я плыву к ней, под водой меняя обличье.

– Я подумала, что тебе было бы интересно увидеть меня и такой,- говорит Элизабет, когда я подхожу к ней. Она пристально смотрит на меня, ее изумрудные глаза изучают меня с головы до пят. Потом говорит низким, хрипловатым голосом:

– Я-то очень хотела увидеть тебя человеком.

Меня удивляет ее выговор. Она выглядит как цветная женщина с Ямайки, так что можно было бы ожидать акцента островитянки, его легкой неправильности и музыкальности. Однако она говорит очень правильно и немного суховато, как англичане, принадлежащие к привилегированному классу. Капли воды падают с ее темных кудрей. Она улыбается, видя, что я с интересом рассматриваю ее, поворачивается передо мной, демонстрируя каждый изгиб своего молодого стройного тела.

– Тебе нравится? – спрашивает она, прикрывая ладошками свои маленькие, крепкие оливковые груди с коричневыми сосками, твердыми не то от озерной прохладной воды, не то от возбуждения. -Я могу сделать их побольше, если хочешь.

Я отрицательно качаю головой, отнимаю ее руки от груди, целую ее полные, мягкие губы, притягиваю к себе теплое влажное тело. Я радуюсь нашей разнице в росте: ее макушка – как раз под моим подбородком. Прижимаюсь к ней все крепче и шепчу в ее маленькое, чудесной формы ушко:

– Тебе нравится?

Элизабет кивает, обнимает меня за шею и опускается на песок, увлекая меня вслед за собой. Сейчас мне не надо полагаться на инстинкт. Я знаю, что и как нужно делать, и сосредоточиваюсь на том, чтобы быть нежным, – поглаживания, легкие прикосновения. Я руковожу ею, пытаюсь незаметно научить этому искусству. Потом, лежа на песке и положив голову на мою правую руку, она говорит:

– Вот, значит, как они это делают…

Я усмехаюсь, потом бросаю взгляд на небо, где летают две черные вороны, и говорю:

– Как ты думаешь, у нас когда-нибудь будет время просто поговорить, узнать хоть что-нибудь друг о друге?

Она пробегает тонкими пальцами по моей груди и тихо отвечает:

– Сейчас, например, у нас есть время.

– Тогда, для начала, сколько тебе лет? – спрашиваю я.

Элизабет слегка отодвигается и надувает губки:

– Ты бы должен знать это… Это мой второй цикл, и ты у меня первый, единственный…

– Прости меня, Элизабет, – я приподнимаюсь и нежно дотрагиваюсь до ее оттопыренной нижней губки. – Мои родители посылали меня в школу с человеческими детьми. Я даже закончил университет Майами. Но, похоже, они забыли научить меня некоторым очень важным вещам.

– Я никогда не ходила в школу. Папа говорит, что глупо тратить время на такую ерунду. Мама научила меня всему, что мне нужно: как охотиться и кормить семью, какие травы выращивать и как их использовать, как готовить вино из Слезы Дракона, и даже немного читать и писать.

Помолчав, она говорит, глядя в сторону:

– Через три месяца мне будет восемнадцать. Мама говорит, что я повзрослела раньше, чем другие.

Я киваю:

– Мой отец говорил мне, что, скорее всего, ты очень молода…

– Это плохо? – хмурится Элизабет. – Ведь теперь мы всегда будем вместе.

– Конечно! – я привлекаю ее к себе, обнимаю, целую в щеки, в нос, в лоб. – Я просто беспокоюсь, захочешь ли ты жить с таким стариком, как я?

Она отстраняется и озабоченно спрашивает:

– А сколько тебе лет?

– Пятьдесят семь.

Она звонко хохочет:

– Это не так уж много. Моему отцу было сто десять лет, когда он наконец нашел мою маму. Мой брат Дерек на десять лет старше тебя, а он еще не

нашел себе женщины, – она усмехается. – Он будет завидовать тебе, а моя младшая сестра – мне.

– Так ты хочешь быть со мной? – спрашиваю я.

– Разумеется, – она удивленно смотрит на меня. – А разве у меня есть выбор?

Та небрежность, с которой она произносит эти слова, уязвляет мою гордость.

– Ты вовсе не обязана! – резко отвечаю я. – Можешь подождать другого мужчину.

– Ты мой мужчина. Ты дрался за меня, ты меня завоевал. – Элизабет качает головой. – С чего бы мне ждать кого-то другого, если я уже ношу твоего ребенка?

 

10

Элизабет настаивает на том, чтобы мы слетали на север, прежде чем вернемся в пещеру.

– Хочу, чтобы ты увидел Яму Моргана. Я там выросла, – говорит она и указывает на группу из восьми холмов, которые по высоте превышают все остальные. – Она почти в центре Страны Дыр.

Мы минуем яйцевидные холмы и оказываемся над другой, большей долиной, очень неровной и заросшей дремучей растительностью.

– Кому могло прийти в голову поселиться здесь? – спрашиваю я.

– Ты говорил мне, что твой отец выбрал себе остров, чтобы удобно было обороняться от врагов.

А мой дед, капитан Джек Блад, по той же причине решил жить на материке. Эта долина почти непроходима. Здешние места называют Ямой Моргана. Так звали прежнего губернатора, который передал эту землю моей семье. Отец говорит, что англичане были так рады, что кто-то соглашается жить на землях, где бродят беглые рабы, маруны, что уступили их за бесценок. Разумеется, маруны очень скоро стали держаться от нас подальше.

Элизабет спускается ниже, и я следую за ней. Для меня один холм нисколько не отличается от другого, и каждая следующая долина ничем не лучше предыдущей. Я удивляюсь, как это Элизабет помнит дорогу. Без нее я бы точно заблудился и ни за что не вернулся бы обратно, в нашу пещеру.

– Вон там! – говорит она.

В дальнем конце долины, за возделанными полями, почти скрытый двумя огромными шелковицами, стоит каменный дом, очень похожий на дом моего отца, только больше. Окна выходят на долину.

– Ты собираешься познакомить меня со своей семьей? – спрашиваю я.

– О, нет… пока нет, – отвечает она и резко набирает высоту.

– Но разве они не должны знать о том, что произошло между нами?

– Они уже знают.

Ну конечно же! Мне следовало догадаться, что не только члены моей семьи способны передавать мысли на большие расстояния.

– И что?

– Мама очень взволнована… Она уже готовится к пиру.

Я опять чувствую себя чужаком, незнакомым с обычаями.

– К пиру?

– Конечно. Он состоится через несколько дней, когда все будет готово. Тогда-то ты и познакомишься с моими родственниками. Они тебе понравятся. Папу иногда боятся, но, я уверена, он хорошо к тебе отнесется,- она смеется.- А что ему теперь остается?

Она пролетает в нескольких футах от вершины холма, опускается в другую долину. Я следую за ней, за моей невестой, будущей матерью моего ребенка. Мне очень хочется всего этого… Но только… все случилось так быстро! Я даже завидую людям со всеми их свиданиями, ухаживаниями, ритуалами, метаниями, сомнениями; или любовь это, или просто похоть…

У нас все проще. Половой акт, продолжение рода. Она вступает в детородный возраст, дает об этом знать своим запахом, и я должен ее взять. Я оплодотворяю ее, она зачинает, – и вот она уже навеки моя. Никаких тебе робких взглядов издалека, никаких тайных свиданий, обещаний, вообще никаких разговоров. Ни я, ни Элизабет не произнесли слова «люблю». Интересно, как бы она отреагировала на это слово. А если бы другой успел раньше меня или убил меня в поединке, она теперь летела бы рядом с ним и была бы так же предана ему?

Какая-то часть меня хочет, чтобы моя невеста была со мною не только потому, что я первым ей подвернулся. Но другая моя часть утвердилась в сознании: теперь ни один из нашей породы не осмелится посягнуть на нее, пока я жив.

В пещере мы с Элизабет устраиваемся на нашем ложе из веток и листьев. Я нашла эту пещеру еще в тот раз, – говорит она, – когда у меня впервые началось…

– Я тогда почувствовал твой запах в Майами.

– Когда никто не пришел ко мне, я заплакала, но мама сказала, чтобы я не волновалась: однажды кто-нибудь обязательно найдет меня.

Полуденное солнце клонится к закату, день начинает свой путь к ночи. Я рассказываю ей о том, как искал ее.

– Питер, я так рада, что именно ты нашел меня, – говорит она, и мы оба тихо засыпаем.

Я просыпаюсь один, замерзший, и вглядываюсь в темноту. Без часов и других человеческих приспособлений мне трудно понять, сколько же я спал.

– Элизабет! – беззвучно зову я.

Не получив ответа, встаю и кружу по пещере:

– Где ты, Элизабет?

Ее ответ приходит издалека. Он нечеткий, я едва могу разобрать:

– Я охочусь. Буду позже. Спи.

Без света, книг, телевизора у меня и выбора нет,- только спать. Я вздыхаю, ложусь на постель, приготовленную для меня, вернее, для нас, моей возлюбленной, и снова думаю о путешествии, которое проделал «Большой Бэнкс», везя меня на Ямайку. Потом с тревогой вспоминаю о семье Элизабет и готовящемся большом пире, размышляю о нашем будущем возвращении домой… наконец мысли мои путаются, и сон похищает меня из реальности.

Я просыпаюсь от того, что рядом плачет ребенок. Сажусь и жду, когда глаза привыкнут к сумеркам в пещере. Тень, которую я вижу у входа, – это Элизабет. Перед ней, на каменном полу, еще две тени – намного меньше. Одна из них шевелится, и временами раздаются всхлипывания.

– Вот это ночь! – говорит Элизабет.- Я летела в Марунтаун и наткнулась на этих двоих. Одни, без всякого присмотра… шли по дороге. Как раз для нас обоих. Вот это удача! В первую же ночь, как я полетела на охоту, чтобы накормить своего мужчину!

– Элизабет! – я протестующе мотаю головой.

Она неверно понимает мой возглас, приподнимает одного из детей, мальчика лет десяти, приканчивает его одним ударом когтя и кладет передо мной. Я смотрю на его маленькое тельце и тяжело вздыхаю.

– Что-нибудь не так? – спрашивает она.

– Я не ем детей.

– Не понимаю. Это же только люди, – Элизабет подходит к другому мальчику и вспарывает ему живот. – Если бы я знала о твоих вкусах, я принесла бы тебе кого-нибудь постарше, но сейчас мне хочется есть, Питер. Я не могу приступить к еде, пока ты не начнешь.

– Почему? – спрашиваю я.

– Так заведено, – она пожимает плечами.

Я принуждаю себя поесть. Меня подташнивает от вкусного нежного детского мяса. Она доедает за мной.

Потом подходит ко мне, ложится рядом.

– Не сердись на меня, – говорит она.

– Ты такая, какая есть, – отвечаю я.

– Нет, Питер, это мы такие, какие есть.

«Вот именно, – думаю я. – Интересно, поймет ли она когда-нибудь меня».

– Ты выросла в своем мире, – говорю я. – А я – сразу в двух мирах. Иногда мне нелегко приходится.

Элизабет придвигается поближе, нежно, медленно, ритмично поглаживает меня хвостом.

– Скоро ты сможешь показать мне свой второй мир. Но сейчас ты в моем мире!

Я покорно киваю:

– Когда мы вернемся в мой мир, тебе придется научиться быть более осторожной. Похищать детей слишком опасно. Эти люди такие странные. Они могут ужасно обращаться со своими детьми, но если ребенок вдруг пропадает, они с ума сходят. Если их ребенка убьют, они из-под земли достанут убийцу.

Даже мой отец, который был сам не свой до детского мяса, нечасто позволял себе лакомиться им.

– Они всего лишь люди – мягкие и слабые,- говорит Элизабет.- Папа не обращает на них внимания.

– Может, и так,- возражаю я,- но их миллионы, и у них есть ружья, пушки и бомбы, перед которыми даже мы бессильны. Здесь мы в относительной безопасности, но в Майами похищение ребенка могло бы стоить нам жизни.

Она, насупившись, отодвигается от меня:

– Кажется, ты пытаешься запугать меня.

«Как мало она знает о нашем мире», – думаю я.

Я смотрю на нее и вспоминаю, что она не прочитала ни одной книги, не видела ни одного кинофильма.

– Мне никогда не разрешали покидать Страну Дыр,- говорит она.- Океан я видела только с воздуха. Он там, за равниной. Он, кажется, голубой.

Мне предстоит столько показать ей. Ее наивность умиляет меня. Я тянусь к ней:

– Элизабет, я вовсе не хотел пугать тебя. Просто я не хочу, чтобы кто-нибудь причинил тебе боль.

Она одаривает меня легкой улыбкой, приникает ко мне и снова начинает поглаживать меня хвостом. Я не могу не отозваться на эти чувственные прикосновения.

– Опять, Элизабет? Ты не устала?

Она смеется, и я радуюсь серебряному звону колокольчиков.

– Ты ведь уже беременна. Я не чувствую твоего запаха с тех пор, как мы впервые соединились.

– Питер, ты так многого не знаешь! Да, я хочу делать это опять и опять. Почему бы и нет? Нет, я не устала от этого. Мама говорит, что это наш особый дар. Мы можем заниматься этим сколько угодно.

Пещера наполняется ароматом корицы и мускуса. Ноздри мои трепещут, дыхание становится частым.

– Так не честно! – рычу я.

– Разве ты не хотел этого? – смеется она. – До того, как мы встретились, у меня не было выбора. Мне приходилось распространять свой запах.

Теперь все иначе. После первого раза мы можем делать это по желанию. Но только с нашим избранником.

Она поворачивается ко мне животом, и я задыхаюсь от восторга.

– Питер, – говорит она, – это ничего, что я беременна. Наш ребенок родится только через одиннадцать месяцев. Ты ведь не согласишься обходиться без меня все это время, правда?

Я и дня не могу обойтись без тебя, – признаюсь я, вдыхаю ее волшебный запах, оплетаю ее хвост

своим.

– Прежде чем мы начнем, Питер, я должна сказать тебе, что это будет в последний раз здесь, в пещере. Мне очень жаль. Надо было сказать тебе раньше. Завтра родители ждут меня домой – помогать готовиться к пиру. Тебе лучше вернуться на свою лодку. Мама говорит, что мой брат встретит тебя в Фолмутской бухте.

– Нет, – не соглашаюсь я. – Как он узнает меня? Ты должна лететь со мной. Мы можем вдвоем встретить твоего брата.

– Он тебя найдет, – успокаивает она меня, поглаживая по спине. – Я буду с тобой всю жизнь, Питер. Постарайся выдержать несколько дней без меня.

Потом я позволяю опрокинуть себя на ложе из листьев и веток. Я забываюсь, вдыхая ее запах, отдаваясь счастью принадлежать той, которая отныне принадлежит мне.

 

11

Мы одновременно выпрыгиваем из пещеры в ночь.

– Как мне не хочется с тобой расставаться! – говорит Элизабет.

Еще несколько минут она летит рядом со мной, потом тяжело вздыхает, резко сворачивает и несется через равнину. Скоро я совершенно теряю ее из виду. Я поднимаюсь все выше и выше – Страна Дыр лежит подо мной маленькая и темная, скрывая во мраке мою любимую.

Половинка луны светится на темном небе, как будто половинка золотой монетки на черном бархате. Она освещает землю, лежащую подо мной, делает тени более резкими, удлиняет их. Ночь в Стране Дыр – время теней. Лунный свет следует за мной, когда я пролетаю над огнями Фолмута и бухтой Монтего. Он мерцает в волнах, когда я оставляю сушу позади и лечу над морем.

Это в Стране Дыр с ее сумасшедшим чередованием холмов и долин я теряюсь, а здесь, над морем, чувствую себя уверенно. Я падаю к воде, сложив крылья, в последний момент расправляю их и скольжу над самой поверхностью. Свежий соленый воздух наполняет мои ноздри, я с удовольствием вдыхаю его после тяжелых ароматов цветов и буйной растительности.

На секунду во мне пробуждается ощущение вины: почему я не чувствую себя печальным оттого, что расстался с Элизабет? Во всяком случае счастлив я не потому, что ее нет рядом со мной. Все, что я сейчас переживаю, – величайшее приключение в моей жизни. Я уже пересек значительную часть океана, чтобы найти свою возлюбленную. Я нашел ее, дрался за нее, убил соперника и завоевал ее. Оставаться и дальше в Стране Дыр, охотиться, спать, заниматься любовью значило не сделать ничего, чтобы довести все до логического завершения.

Кроме того, я не мог не чувствовать, как сопротивляются, ноют мускулы, стоит мне взмахнуть крыльями, как устали мои чресла Несколько дней передышки вовсе не повредят мне, прежде чем я снова увижусь с невестой.

Я добираюсь до «Большого Бэнкса» за час до рассвета и благодарю судьбу за то, что катер по-прежнему стоит на якоре целый и невредимый, каким я и оставил его. В мое отсутствие поблизости пришвартовались яхта и траулер, и я рад, что успеваю до света приземлиться на палубу, изменить обличье, спуститься по ступенькам в каюту. На меня наваливается страшная усталость. Усилием воли заставляю себя развернуть карты, посмотреть координаты Фолмута и задать их автопилоту. Желудок урчит: полет над морем и перевоплощение отняли у меня много сил. Почти засыпая на ходу, я откладываю расстояние на шкале, щелкаю выключателями, запускаю двигатели, прислушиваюсь к их реву, переходящему в утробное урчание. Потом я включаю генератор, кондиционер, и молчаливое до этого судно начинает слегка вибрировать, гудеть и ворчать. Стонет лебедка, наматывая якорный канат.

Перед тем как пойти удостовериться, что с якорем все в порядке, я достаю из морозилки кусок филе и кладу его в микроволновую печь.

Разбуженный моими действиями владелец яхты выходит на палубу. Его судно стоит в нескольких дюжинах ярдов от «Большого Бэнкса». Совершенно голый, как и я, он некоторое время наблюдает, как я снимаюсь с якоря, потом поворачивается ко мне спиной и мочится за борт. У меня возникает мгновенное желание съесть его, полакомиться его свежим мясом вместо того, которое сейчас размораживается в микроволновке, но я отказываюсь от этой идеи. За последние несколько недель у меня было более чем достаточно человеческого мяса. Сейчас я предпочту обычный бифштекс. Мужчина оборачивается и машет мне рукой. Я машу в ответ, иду на камбуз, вынимаю из печки еле теплый кусок мяса, капая на себя кровью, несу его на мостик, откусывая на ходу. Продолжая есть, я завожу мотор и правлю в море. Чуть позже, когда Кайман Брак уже скрывается из виду и со всех сторон меня окружает только голубая вода, я запускаю автопилот и позволяю себе роскошь горячего душа и чистой постели.

Лежу на свежих простынях в том ужасном состоянии перед сном, когда усталость столь сильна, что организм не может расслабиться. Раздумываю о том, как посмотрит Элизабет на мою привычку спать в постели. Конечно, она знает, что цивилизация существует. Она говорила мне, что видела в маленьких городках, куда ей разрешали выбираться с братом, ветхие домишки и дома получше в Трое и Варсопе, поразившие ее своей современной обстановкой. Но она-то сама выросла без всего этого. Я улыбаюсь, представляя мысли, как она широко откроет глаза, когда я покажу ей настоящий мир. Сколькому мне предстоит ее научить! Я чувствую себя настоящим Пигмалионом.

Подумав о Элизабет, я тут же начинаю по ней тосковать, воображение рисует мне ее то в человеческом, то в настоящем обличье. Мне хочется поторопить свой катер, чтобы он поскорее домчал меня на Ямайку. Там я выдержу этот пир, каков бы он ни был, и – в обратный путь, домой. А дома все будет замечательно. Это я точно знаю. Просто должно быть. Элизабет получит все, что пожелает. У меня хватит денег и власти, чтобы дать ей это. Перед тем как. уснуть под монотонный гул моторов, я вспоминаю один из отцовских наказов. Лучше бы мне его не вспоминать!

– Помни: когда-то мы правили миром,- говорил мне отец. – Мы потеряли свою власть лишь потому, что полагали, будто она дана нам навеки. Берегись самодовольства, Питер. Это наш главный враг.

 

12

Мне нравится, как острова вдруг вырастают из воды в открытом море. Мой родной остров – Кровавый риф, прячется за Майами. Всякий раз, как я покидаю Кокосовую рощу, мне приходится вести лодку вслепую: остров открывается моему взгляду лишь тогда, когда я пересекаю бухту. Он как будто дразнит меня: сначала показывает лишь несколько деревьев – тонкие черные палочки на горизонте, и лишь потом, по мере того как я к нему подплываю, постепенно увеличивается в размерах.

Ямайка вначале дает о себе знать слабым свечением на горизонте. Это происходит на вторую ночь моего путешествия. Хотя я знаю, что нахожусь еще слишком далеко от берега, все же пытаюсь связаться с ней.

– Элизабет! – беззвучно зову я.

– Питер? – отвечает мне незнакомый голос.

Слышно плохо, но голос явно мужской. Я отвечаю не сразу: кто это? почему не она? что с ней?

– Да, – наконец говорю я.

– Это Дерек, брат Элизабет. Я должен встретить тебя…

– С Элизабет все в порядке?

– О, разумеется! – говорит он. – Я думал, ты знаешь… Ей нельзя…

– Что нельзя?

– Проклятая традиция, знаешь ли. Такая ерунда! Но отец и мама настаивают на соблюдении старых традиций. Честное слово, я с ними уже много раз ругался из-за этого. Мне случалось сказать им пару ласковых слов… Ну, в общем, ты понимаешь…

– Дерек! – перебиваю я. – О какой такой традиции ты говоришь?

– Элизабет тоже считает, что это глупо. Она тоже не понимает, почему вам нельзя видеться и разговаривать до начала пира. Я все пытался втолковать отцу, что ты уже видел все, что она может тебе предложить. В конце концов, она носит твоего детеныша… Но отец никогда не пойдет против мамы, – его хихиканье явственно звучит над Ямайкой, – и тут я его понимаю!

– Ты можешь передать ей, что я по ней скучаю?

– Конечно. Она говорит, что не может дождаться, когда снова будет с тобой.

Я улыбаюсь от счастья.

– Питер… Ты где сейчас? – спрашивает Дерек.

– Я не совсем уверен, но, по-моему, я должен доплыть до Фолмута завтра днем.

– Сделай мне одолжение, старина! Не можешь ли ты немного отклониться? Плыви в Устричную бухту. Тогда мне не придется тащиться в Фолмут. Мне бы не хотелось там появляться некоторое время.

Я пожимаю плечами:

– Пожалуйста.

– Тебе там больше понравится, чем в Фолмуте. Вода ночью там просто фосфоресцирует… – он делает паузу, но не похоже, что ждет от меня вопроса или замечания. Скорее, он просто думает о своем. Через несколько секунд продолжает:

– Отлично! Значит, договорились. Я встречу тебя на пристани послезавтра утром. Скажу маме, чтобы ждала нас к вечеру.

Я просыпаюсь от шагов Дерека Блада по деревянной палубе. Он дважды проходит туда-сюда по палубе и лишь потом окликает меня:

– Питер! Это ведь твоя посудина?

– Да! – отзываюсь я, садясь в постели и натягивая шорты. – Сейчас! Минутку!

– Отличная у тебя лодка! Не отказался бы от такой. Не торопись, старина! Жду тебя на палубе.

Он сидит, вытянув ноги в кроссовках и положив их на панель управления. В полосатой футболке и белых шортах он выглядит как человек, собравшийся поиграть в теннис. Дерек одаривает меня ослепительной улыбкой и, не стесняясь своего любопытства, пристально разглядывает.

– Элизабет очень хорошо тебя описала, – говорит он, встает и протягивает мне руку.

Его рукопожатие – как клещи. Он по меньшей мере на три дюйма выше меня. Одежда сидит на нем в обтяжку, кажется, вот-вот лопнет по швам. Глядя ему прямо в глаза, я с силой сжимаю протянутую руку. Если бы я не ожидал его увидеть здесь, если бы не изумрудные глаза, никогда бы не подумал, что он брат Элизабет. Светловолосый, остроносый, с тонкими губами, белокожий, разве что на щеках розоватый румянец… Нет, ни за что не подумаешь, что он ее родственник.

Заметив некоторое мое замешательство, он смеется:

– Погоди! Ты еще не знаком с остальными членами семьи. Элизабет изменилась несколько лет назад. Решила, что ей больше нравится выглядеть, как местные женщины. Хлоя, младшая сестра, поступила так же, только выбрала еще более темный цвет кожи. Мама, папа и мы с братом предпочитаем выглядеть так, как выглядели наши предки.

Мы оба щуримся на ярком утреннем солнце. Дерек бросает взгляд на свой золотой «ролекс» и пожимает плечами:

– Извини, старина. Я просто проверял, успеем ли мы добраться до Ямы Моргана засветло. По здешним дорогам иногда рискованно бывает передвигаться.

Дерек ждет, пока я схожу на пристань и позвоню в Майами. Мне удается застать Джереми Тинделла дома до ухода на службу.

– Ради бога, Питер! – восклицает он.- Как долго вы еще собираетесь путешествовать на моей лодке? Кстати, с ней все в порядке? Где она?

– Привет, Джереми. Со мной все хорошо. Если вас это, конечно, интересует, – говорю я.

– А с лодкой?

– «Большой Бэнкс» тоже в порядке: ни царапины. Послушайте, Джереми, я хочу, чтобы вы кое-что устроили.

– Что же?

– Я на Ямайке, и я женюсь.

– На местной?

– Что-то вроде того. Мне нужны документы для нее, гражданство, легальное удостоверение личности, социальное страхование, водительские права.

И еще свидетельство о браке с печатью штата Флорида.

– Это обязанности Артуро, – огрызается Джереми.

– Артуро сейчас занят. Вы тоже знаете, как это делается. Не лезьте в бутылку, Джереми. Элизабет для меня очень много значит.

Он смягчается:

– Конечно, Питер. Буду рад помочь.

Он спрашивает адрес пристани и обещает срочно выслать пакет бланков, которые мы с Элизабет должны будем заполнить.

– Нам понадобится ее фотография, – напоминает он мне.

– Будет, – обещаю я.

– Думаю, вам следует знать: ваш друг Сантос все еще звонит. Мне пришлось снова поговорить с ним, после того как он нагрубил Эмили. Он сказал, что устал ждать вас. Он потребовал, чтобы его пустили к вам на остров. Разумеется, я сказал ему, что это невозможно. Если бы он только попробовал, нам бы пришлось принять меры…

– Я тяжело вздыхаю: хоть бы Сантос наконец отстал от меня!

– Скажите ему еще раз: я приму его, когда вернусь. И предупредите Артуро: если Сантос будет настолько глуп, что сунется на остров, я даю разрешение застрелить его.

– Скажите ему это сами, – отвечает Тинделл. – Артуро просил, чтобы вы позвонили ему по сотовому телефону. Вот и сообщите, что можно пристрелить этого нахала. Надеюсь, Сантос все-таки сумеет нарваться на это…

– Надеюсь, что нет, – говорю я. – Я бы предпочел, чтобы он просто отцепился от меня, оставил меня в покое.

– Я с ним беседовал и могу сказать с уверенностью: вряд ли он отстанет, пока окончательно не убедится, что нет никакой связи между вами и его сестрой.

– Никакой связи нет.

– Объясняйте это Сантосу, а не мне, – хихикает Тинделл. – Мне все равно, что вы там натворили. Мне все равно, что он думает. Единственное, до чего мне в данный момент есть дело, – это моя лодка…

– Не волнуйтесь, Джереми. Вы очень скоро получите ее обратно.

– Это когда же? – спрашивает Тинделл.

– Через несколько недель, – обещаю я. – Конечно, если вы достаточно быстро оформите все необходимые Элизабет бумаги.

Артуро не тратит время на обмен любезностями. Едва услышав мой голос, он выпаливает:

– Представляешь, его поймали!

– Кого? Сантоса?

– Нет, Тинделла, – смеется Артуро. – Трудно поверить, что он так глуп!

– Ну?

– Джерри Соковиц принес мне цифры по «Карибскому талисману», одной из фирм, которой мы поставляем компьютерное оборудование.

– Конечно, я помню эту фирму. Кажется, там неплохо идут дела…

– Теперь уже нет- Начиная с января, цены начали падать. Теперь у них дефицит семьдесят процентов. Мы постоянно теряем деньги.

– Что говорит президент?

– В том-то и дело! Он сбежал в январе вместе со своими тремя главными концессионерами. Они много чего с собой прихватили!

– И Джереми не сделал ничего, чтобы остановить их?

Артуро смеется:

– С чего бы ему стараться, если компанией руководит Тайлер Тинделл, его младший сынок?

Я вздыхаю. Меня всегда удивляет чрезмерная жадность. Джереми Тинделл имеет больше денег, чем можно мечтать. Зачем же он рискует, пытаясь обокрасть меня?

– А как насчет Яна? – спрашиваю я. У меня еще брезжит надежда, что старший сын Тинделла, которого я готовил на смену отцу, не замешан в этих делишках.

– Ян у нас сейчас в Центре Джорджа Вашингтона, усердно проходит специальный курс по налогообложению. В деле всплыли имена жены Тинделла и Тайлера. Та еще семейка… Скорее всего, Ян не в курсе, иначе он заставил бы тех двоих делиться.

– Ты знаешь, что делать.

– Думаю, произойдет что-нибудь трагическое, – говорит Артуро. – Вряд ли компания выживет.

– И эта трагедия произойдет именно тогда, когда сын Тинделла будет там.

– Разумеется… Но Джереми будет просто в ярости.

– Наша цель – не привести его в ярость, а напугать его.

– Ручаюсь, что испугается, – говорит Артуро и внимательно выслушивает мои инструкции относительно Сантоса.

Я все еще думаю о Тинделле, Марии и Хорхе Сантосе, когда мы с Дереком покидаем побережье и отправляемся в глубь материка. Надеюсь, Артуро разберется с сыном Джереми до моего возвращения. Мне нужно, чтобы прошло время, чтобы все это проникло в его сознание, чтобы ярость его утихла, чтобы он смирился и понял, что сам навлек на себя несчастье. Что касается Сантоса, то я уже возблагодарил судьбу за то, что не поленился сразу избавиться от того катера. Снова прокрутив в голове события, убеждаюсь, что между мною и Марией не осталось ни одной связующей нити.

Дерек тактично не заговаривает со мной, и мы не произносим ни слова, пока не минуем приморский городок Рок и не сворачиваем с автострады на маленькую дорогу. Белый «лендровер» Дерека идет по гравию почти так же быстро, как по шоссе. Для него преодолеть десяток подъемов и спусков – все равно что улицу пересечь.

– Это легкий кусок дороги, – говорит Дерек.

Я послушно подпрыгиваю на ухабах вместе с автомобилем и осматриваю окрестности: время от времени попадается продутый всеми ветрами, некрашеный, с протекающей крышей деревянный домишка или лавка. Рядом бродят собаки и козы, жмутся потрепанные автомобили и заржавевшие выброшенные стиральные машины. Дерек показывает мне достопримечательности: зеленогрудую птицу-врача, ярко-оранжевые цветы огромного африканского тюльпанового дерева. Он опускает стекла и отключает кондиционер, позволяя горячему утреннему воздуху обдавать нас роскошными ароматами цветов и листвы. К счастью, я послушался его совета и надел шорты и майку. День обещает быть жарким. Я не знал, какую еще одежду брать с собой на вечер для приемов, для того самого пира, который готовится… Спросив Дерека об этом, я не получил внятного ответа.

– Бери что хочешь, – пожал он плечами. – Не имеет никакого значения, как ты будешь одет.

На всякий случай я захватил с собой спортивную куртку, рубашку и брюки. Однако по снисходительной усмешке Дерека я понял, что все это вряд ли пригодится. Я поправляю воротник рубашки и похлопываю себя по карману шортов – удостовериться, что медальон в виде цветка клевера, который я привез для Элизабет, в целости и сохранности. Дерек продолжает комментировать наше путешествие. Не знаю, действительно ли он не замечает моего волнения или притворяется. Во всяком случае никаких попыток успокоить и подбодрить меня он не делает.

– Дерек,- обращаюсь я к нему.- Чего мне ждать сегодня вечером? Мне бы не хотелось выглядеть дураком.

Он смеется, указывает на дорогу и говорит:

– Сейчас будет Кларктаун, там свернем… Приготовься.

– Я спросил о сегодняшнем вечере… – напоминаю я. Даже не притормозив, он резко виляет вправо, на дорогу, перпендикулярную той, по которой

мы ехали. Меня прижимает к дверце.

Дерек хохочет, наблюдая, как я прихожу в себя:

– Я ведь тебя предупреждал!

Дорога, по которой мы теперь едем, в основном состоит из выбоин и ям, и мы трясемся, постепенно снижая скорость по мере того, как склон становится круче, а растения подступают ближе. Когда мотор «лендровера» начинает уставать, Дерек просто предоставляет автомобилю катиться вперед на четырех колесах. Буйная растительность по сторонам дороги кончается, и нам становятся видны яйцевидные холмы Страны Дыр и окружающие их глубокие воронки. А потом перед нашим взором снова расстилается зеленая равнина.

– Поверь, – говорит Дерек, – будь моя воля, я бы тебе рассказал обо всем, что будет сегодня вечером. Но отец и мама любят напустить туману.

Они считают, что все традиции должны быть строго соблюдены, и предупредили, что если я хоть словом обмолвлюсь… Они и так держат меня за болтуна. Если я тебе что-нибудь расскажу, они сошлют меня на год в Яму Моргана, – он бросает на меня многозначительный взгляд, – а мне это вовсе не улыбается. Надеюсь, ты понимаешь! Ты тоже мужчина и знаешь, каково жить без женщины своей крови. Все, что нам остается, – утешаться с обычными женщинами, – Дерек усмехается. – Вот почему мне не хотелось появляться в Фолмуте. Я тут немного пошалил с одной из местных и наследил… Ты же знаешь, как хочется есть сразу после этого… а тут перед тобой свежее живое мясо, оно уже у тебя в руках… – он замолкает на секунду, дернув плечом.

Я смотрю в сторону, на пролетающие мимо деревья и кусты и почти не слушаю его болтовню о том, как он на недельку-другую ездит на побережье поразвлечься с женщинами. Он рассказывает об этом скорее как хвастливый подросток, чем как взрослый мужчина, к тому же мужчина-дракон. Почему, интересно, он до сих пор не отправился на поиски женщины своей крови?

Растительность снова редеет, я рассеянно гляжу на землю у дороги… и вдруг вскрикиваю.

– Добро пожаловать в Страну Дыр! – провозглашает Дерек.

Дюймах в двенадцати от левого борта «лендровера» – обрыв футов в пятьсот.

– Здесь, в основном, песчаники, – объясняет Дерек, – изъеденные и сплющенные за века дождями: колодцы и холмы, пещеры и пещерки,- и все это за маскировано деревьями, травой в человеческий рост и кустарником. Погоди, вот выедем на плохую дорогу! – хохочет он.

У меня закладывает уши, воздух становится холоднее по мере того, как мы поднимаемся выше и выше. В конце концов склон становится таким крутым, что единственное, что мы видим из окна автомобиля, – это голубое небо. Потом – опять спуск. Уши закладывает еще сильнее. Дерек говорит:

– Долина Пикников.

Мы проезжаем несколько деревянных домиков с квадратами прилежно возделанных полей. На ступеньках крыльца сидят ямайцы. Они демонстративно не замечают нас, смотрят в другую сторону.

– Приветливые, нечего сказать! – замечаю я.

– Не относи это на свой счет, старина! – успокаивает меня Дерек, – ты ведь со мной, а меня не очень-то любят в этих местах.

– Вот как?

– Суеверный народ. Верят во всяких злых духов и призраков. Особенно ночных. Они думают, что эти монстры обитают в ямах Страны Дыр, – он улыбается. – А здесь все знают, что я оттуда.

– И люди тут иногда исчезают по ночам, не так ли? – спрашиваю я.

– Сплошь и рядом! – смеется Дерек.

Несколько миль спустя Дерек останавливает машину, откидывается на спинку сиденья и улыбается мне:

– А вот теперь начинается настоящее путешествие.

Я осматриваюсь в поисках какого-нибудь указателя поворота и испускаю сдавленный стон, когда Дерек дает задний ход, съезжает с дороги и направляется вниз по пологому склону похожей на глубокую миску воронки. Над нами смыкается зеленый полог. Ветки хлещут по дверцам и стеклам автомобиля.

– Если приглядишься, увидишь тропу, – говорит Дерек, объезжая деревья и камни. На лице его застыла улыбка. – Ее протоптали маруны столетия назад. Весело здесь ездить в темноте!

Сколько ни всматриваюсь, никакой тропинки не вижу. В конце концов я смиряюсь. У меня нет выбора. Остается лишь положиться на водительское мастерство Дерека. Спустившись вниз, мы долго кружим вокруг маленького озера, потом поднимаемся по другому склону. Я уже начинаю привыкать к подъемам и спускам, к зигзагам и кренделям, которые мы выписываем, пересекая долины; к тому, что через каждые несколько миль мы вдруг оказываемся в двух шагах от пропасти. И тогда мои мысли вновь возвращаются к Элизабет.

– Почему Элизабет и Хлое запрещено покидать Страну Дыр? – спрашиваю я Дерека. – Ты-то, кажется, волен передвигаться, как тебе хочется.

Он качает головой, мы слетаем вниз по склону, потом объезжаем на полном ходу очередное препятствие.

– Да, Элизабет говорила, что ты поразительно невежествен во всем, что касается наших обычаев…

Мужчины ничем не рискуют. Женщины – другое дело.

– Элизабет, безусловно, может постоять за себя…

– Но только не тогда, когда у нее течка. В эти дни она может достаться первому, кто возьмет ее. Тебе следовало бы знать такие вещи.

– Я знаю, – возражаю я. – Но как это связано с запретом покидать Страну Дыр, например, летать на побережье?

– Ты знаешь, как трудно найти женщину, которая была бы в таком состоянии. Я сам мечтаю о такой. И дольше, чем ты, если, конечно, Элизабет не ошиблась насчет твоего возраста. – Дерек тяжело вздыхает.- А тебе повезло вдвойне: ты еще и добыл ее в бою.

Представь себе: ты знаешь, что где-то есть молодая девушка, еще не достигшая зрелости. Разве у тебя не возникнет искушения похитить ее и держать при себе, пока она не повзрослеет? И никаких тебе больше поисков, никакого риска, никакой борьбы, просто придет время, ты овладеешь ею – и она твоя навсегда!

Я киваю.

– В прежние времена такие похищения были делом обычным. Но ни одна гордая женщина не пожелает мужчину, который завоюет ее таким способом. Родители, у которых есть чувство собственного достоинства, не захотят, чтобы их дочь увели до срока, чтобы она на всю жизнь оказалась связанной с тем, кто слишком нетерпелив, чтобы дождаться ее, слишком ленив, чтобы разыскивать ее, и слишком труслив, чтобы драться за нее. Вот почему мы не отпускаем наших девушек далеко от дома. Мальчики – другое дело. За них никто не волнуется!

Последние слова Дерек произносит с такой горечью, что я невольно поворачиваю голову и удивленно смотрю на него.

– Тогда почему ты остаешься здесь? – спрашиваю я. – Почему не улетаешь с Ямайки, не пробуешь найти себе подругу?

– Отец этого не позволит, – он смеется каким-то хриплым, лающим смехом.

Я окидываю взглядом мощную фигуру Дерека.

– Как он сможет помешать тебе?

– Он уже убил двоих сыновей за непослушание. Папочка предпочитает, чтобы я поддерживал внешние контакты с миром: например, приносил ему сокровища, которыми он набивает свои сундуки.

По выражению лица Дерека я понимаю, что ему все же хочется, чтобы я думал о его семье хорошо.

– У отца Нелегкий характер, но он справедлив. Он обещал мне, что я смогу уйти, когда достигну ста лет. К тому времени мой брат будет уже достаточно взрослым и зрелым, чтобы заменить меня.

Мы снова вырываемся из зеленого плена, пересекаем дорогу, которая, по словам Дерека, ведет от Виндзорской пещеры (это на шесть миль ниже) к городку Трои (четырьмя милями выше).

– Проклятые туристы все время здесь околачиваются, – бормочет он и жмет на акселератор.

Через несколько миль Дерек останавливает свой «лендровер» на поляне, с которой открывается впечатляющий вид на глубокую воронку.

– Не пора ли размять ноги, дружище? – спрашивает он, вылезая из машины.

Я киваю, распахиваю дверцу, выхожу и расправляю затекшие плечи, поглядывая то вверх, то вниз. Все-таки это разные вещи: когда летишь надо всем этим и когда проезжаешь на машине.

– Если бы мы летели, давно бы уже были дома, – говорит Дерек.

– А машиной – насколько дольше?

Он смотрит на солнце, оглядывает холмы вокруг нас:

– Мы проехали почти половину пути.

Дерек достает из «лендровера» шестигаллоновую флягу в металлическом футляре, и подносит ко рту. Потом передает флягу мне. Пока я отпиваю, он спрашивает:

– Ну как это было? Запах… Ее запах… Как тебе аромат, старина?

Лицо мое вспыхивает.

– Боже мой! – восклицаю я.- Этот запах не оставлял меня все время, пока я добирался до Майами. Ты тоже должен был чувствовать его.

– Ты не понял, старина, – Дерек качает головой и начинает заливать в бак бензин из других бутылей. – Разумеется, я тоже чувствовал этот запах. Воздух был просто переполнен им. Но меня это не возбуждает. На близких родственников он не действует. Да и как иначе! Такое было бы безумием. Тебя твои родители хоть чему-нибудь учили?

Когда я рассказываю Дереку об афродизиаках и их влиянии на живых существ, он только скептически хмыкает. Когда пытаюсь описать, в какое состояние этот аромат привел лично меня, хохочет.

– Когда-нибудь, – мечтательно произносит он, снова садясь за руль своего «лендровера»,- я пошлю подальше эту задрипанную Страну Дыр и найду себе женщину.

– Не сомневаюсь,- киваю я, хотя прекрасно знаю, как это будет трудно. Я снова испытываю горячую благодарность судьбе за то, что обрел Элизабет.

Тени удлиняются, солнце перемещается на запад. Мы наконец выруливаем на узкую тропку, ведущую к Яме Моргана. «Лендровер» тормозит около небольшой башенки, сложенной из камней примерно в полумиле от дома. Похожая башенка маячит и впереди, футах в двенадцати от нас.

– Что случилось?

Дерек отмахивается от меня, высовывается в окно и громко, резко свистит. Потом, барабаня пальцами по рулю, ждет, пока семеро ямайцев принесут длинные деревянные доски. Ямаец постарше, явно главный среди них, внимательно изучает обе кучи камней и местоположение автомобиля. Потом он указывает остальным, как они должны положить доски. Люди стоят у второй башенки и ближе к нам не подходят.

Дерек наблюдает за ними. Как только ямайцы кладут доски, он трогается с места. Потом останавливается у следующей кучи камней, ждет, пока они соберут импровизированные рельсы. Они одеты в лохмотья, а на шеях, запястьях и лодыжках у них стальные кольца.

– Рабы? – спрашиваю я.

– Почему бы и нет? – усмехается Дерек.

В конце концов, я здесь гость. И потом, почему употреблять людей в пищу – хорошо, а бесплатно пользоваться плодами их труда – плохо? Я ограничиваюсь замечанием:

– Мой отец говорил, что от рабов мороки больше, чем пользы. Вечно что-нибудь замышляют против тебя или норовят сбежать.

– Пошли,- говорит Дерек, выходя из машины.

Он направляется к груде камней, которая оказалась теперь позади автомобиля. Я следую за ним.

– Здесь есть трещина, которая тянется через всю долину. – Он протягивает мне руку и делает знак сжать ее в своей. – Ну-ка сделай шаг вперед.

Я делаю шаг – и земля дрожит, даже как будто хрустит подо мной. Дерек успевает оттащить меня назад, прежде чем она проваливается.

– Поверхность земли здесь немногим толще яичной скорлупы. А там, внизу, – тысяча футов, – он слегка кивает головой в сторону ямайцев. – Им это известно. Они знают и то, что вокруг нас еще сотни таких же дыр.

Он еще раз свистит, на этот раз ниже и требовательнее, и ему отвечает ворчание собак.

– И еще они знают, что собаки здесь, рядом, – говорит Дерек, – так что бунтовать они не станут.

Мы проезжаем хорошо возделанные поля, пастбища с коровами, овцами и козами, аккуратные ряды деревянных домиков для работников, содержащиеся в идеальном порядке конюшни для породистых лошадей. Дерек паркует машину в тени одной из огромных шелковиц перед домом. Еще один «лендровер», бежевый, стоит под другой шелковицей, по другую сторону широкого проезда к дому.

– Запасной, – кивает на него Дерек.

Он жмет на клаксон три раза, созывая семью, и выходит из машины. Смотрю на широкие каменные ступени, ведущие на веранду, и понимаю, что этот дом раза в два больше нашего.

– Пошли, Питер! Семейство ждет тебя в доме. Никому не посоветую заставлять отца или маму ждать слишком долго.

– Иду, – говорю я, глубоко вздохнув. Еще раз проверяю, на месте ли медальон. Чувствую себя глупо, как мальчишка перед первым свиданием.

– Завидую тебе, – заговорщически шепчет Дерек, обняв меня за шею. – Пир! Если бы ты только знал, что для тебя приготовлено!

Мое замешательство только смешит его.

– Поторапливайся, дружище! Отец и мама скоро потеряют терпение.

 

13

Уже на ступеньках Дерек вырывается вперед. Я едва поспеваю за ним.

– Я всегда рад вернуться домой, – бросает он мне через плечо. – Там, снаружи, слишком много людей. Дурачье. Здесь – другое дело.

На веранде он останавливается перед массивными деревянными дверьми, потом распахивает их и делает мне знак войти первым. Я медлю несколько секунд, всматриваясь в глубь тускло освещенной комнаты, вдыхаю горьковатый запах этих стен, заставляю свое сердце биться спокойно.

– Входи, старина! – улыбается Дерек.- Это просто моя семья. У тебя есть шанс выйти отсюда живым. Очень может быть, что ты даже понравишься им.

– Есть шанс… – повторяю я, проходя в дверь.

Не очень-то я в этом уверен.

Члены семьи Элизабет стоят у подножия винтовой лестницы. Комната освещена только слабым светом, проникающим из другой, гораздо большей комнаты, расположенной выше этажом, и несколькими большими круглыми железными светильниками, в каждом из которых горит по меньшей мере три дюжины свечей. Светильники свисают с потолка на длинных железных цепях.

Члены семьи Блад смотрят на нас в упор. Я невольно отвожу взгляд, привыкаю к освещению. Неровный свет и бродящие по комнате тени делают присутствующих похожими на призраков. У отца, матери, младшего брата Элизабет такие же, как у Дерека, бледные лица, резкие черты, тонкие губы. Прекрасные полные губы Хлои, ее ямайские черты, кожа, отливающая красным деревом, – все это красиво контрастирует с белым льняным платьем. Ее даже такое освещение не портит. На лицах родителей Элизабет не отражается ничего. Они не делают ни одного движения. Их дети застыли позади них: Хлоя – за спиной матери, Филипп – отца.

Моя улыбка словно приросла к лицу. Смогу ли я научиться держать себя так же торжественно, с таким же достоинством, как они?

Дерек представляет нас друг другу:

– Мой отец, Чарльз Блад, – говорит он. – Моя мать – Саманта Блад.

Оба кивают, когда Дерек называет их имена. Хлоя единственная отвечает улыбкой на мою улыбку.

Отец Элизабет, такой высокий, что он возвышается над всеми нами,- плотнее и шире, чем Дерек. Выглядит он не старше своего сына. На нем черная тройка, классический викторианский костюм. Он поправляет воротничок сорочки и теребит пуговицы на пиджаке.

– Какая глупость – носить на себе все это тряпье, – заявляет он, обращаясь к жене. Потом указывает на нас с Дереком. – Только посмотри на них! У них это называется удобной одеждой!

Филипп, которому не больше восьми, – истинный сын своего отца. Он тоже теребит пуговицы на пиджачке и согласно кивает. Саманта Блад, строго и элегантно одетая в белое платье из струящейся ткани, кладет ладонь на руку своего супруга и говорит:

– Чарльз, ты же обещал… – затем она обращается ко мне: – Извините моего мужа. У нас редко бывают гости.

Чарльз Блад встряхивает головой, делает шаг вперед и протягивает руку.

– Можете меня не извинять,- говорит он.- Просто терпите.

Его рукопожатие крепче, чем у Дерека. Он смотрит мне в глаза. Я понимаю, что при всей кажущейся теплоте и мягкости, его взгляд может быть холодным и твердым, как блеск настоящих изумрудов. Я гляжу на него не мигая. Рука моя стиснута в его руке.

– Так вы, значит, родня этому старому негодяю, капитану Генри Бешеному? – спрашивает он.

Англизированность нашего семейного имени нравится мне больше, чем нравилась отцу. Он говорил мне когда-то давно, что англичане называли наш остров рифом Бешеного, а вместо Кайя Оесте, произносили Кей Уэст. Вообще-то, испанское название Кайя Оесте переводится не «Западный риф», а «риф Костей».

– Дон Генри де ла Сангре был моим отцом,- отвечаю я. – Когда он был жив, никто не осмеливался называть его иначе.

Чарльз Блад хрипло хохочет и хлопает меня по спине:

– Не хотел тебя обидеть, сынок! Мой отец, капитан Джек Блад, плавал с доном Генри. Он много рассказывал мне… Я всегда сожалел, что не родился в те времена, когда можно было жить, как тебе нравится.

Между тем женщина-ямайка подметает каменный пол. Взглянув на ее железный ошейник, я замечаю:

– Похоже, вам здесь прекрасно удается воссоздать атмосферу прежних времен.

Он кивает:

– Британцы по глупости отпустили на волю рабов, но мы вовсе не обязаны следовать их примеру.

Что бы ни происходило за пределами Страны Дыр, Яма Моргана – это наша земля. Здесь мы делаем, что хотим. А теперь, – говорит Чарльз, еще крепче сжимая мою руку и впервые за наш разговор позволив себе улыбнуться, – теперь скажи мне, Питер, что ты принес нам?

Увидев замешательство на моем лице, он хмурится и отпускает мою руку. Я поворачиваюсь к Дереку за объяснениями.

– Извини, старина, – пожимает плечами тот. – Я думал, у тебя есть веские причины явиться без подарков.

– Подарки? – в очередной раз досадуя на своих родителей, которые не ознакомили меня с традициями, я лезу в карман и извлекаю золотой медальон на цепочке, привезенный для Элизабет. – Вот что я привез для вашей дочери.

– Побрякушка? – Лицо Чарльза Блада наливается кровью. Он брезгливо смотрит на драгоценность на моей ладони. – Вы предлагаете мне побрякушку за мою старшую дочь? Да как вы смеете, сэр! – он поворачивается ко мне спиной и шагает прочь. Филипп следует за ним.

– Чарльз! Пожалуйста, вернись! – восклицает его жена. Она поворачивается ко мне. – Прошу вас, извините моего мужа за его несдержанность. Его крутой нрав иногда опережает его ум.

Отец Элизабет делает еще несколько шагов, потом оборачивается и обращает на меня гневный взгляд.

– Твоя дочь предупреждала тебя, что он получил странное воспитание, – говорит мужу Саманта Блад. Она говорит обо мне так, как будто меня во все нет в комнате. – Я уверена, что, если бы Питер хорошо знал наши обычаи, он принес бы подобающий подарок.

Впервые в жизни я ввязался в имущественную тяжбу. У меня огромное искушение сказать им, куда, по моему мнению, им стоит засунуть все их обычаи, и заодно их пресловутый пир. Но вместо этого я делаю глубокий вдох, заставляю себя подумать об Элизабет и той прекрасной жизни, которую мы сможем вести с ней вдвоем на моем острове, вдали от этой семейки.

– Если кто-нибудь объяснит мне, в чем состоит этот самый обычай, то я постараюсь все исправить,- выдавливаю я. Все молчат. Тогда Хлоя, сердито взглянув сначала на отца, потом – на мать, берет все в свои руки:

– Вы должны подарить семье невесты подарки, желательно дорогие: золото, драгоценные камни. Считается, что чем богаче ваши дары, тем больше вы цените невесту.

– Ага! – я киваю, вспоминая целые ящики сокровищ в подвалах моего дома. Мне ведь они не нужны.

– У вас не возникнет сомнений в том, что я высоко ценю вашу дочь, – спрашиваю я Чарльза, -

если, вернувшись домой, я пошлю вам золота вдвое больше, чем весит Элизабет? Это вас устроит?

– Браво! – восклицает Дерек. Хлоя и ее мать сияют от удовольствия.

Капитан Блад улыбается, подходит ко мне и снова завладевает моей рукой:

– Извини, сынок! Иногда мне не сладить со своим бешеным нравом. Достойный жест с твоей стороны. Твой дар значительно преумножит богатства семьи, – он хмурится и кивает на старшего сына. – Дереку следовало бы поучиться у тебя! Он-то при носит домой одни фотоаппараты, часы и мелочь. Пожалуй, у него нет настоящей пиратской хватки, какая была у наших отцов. За последние годы он взял из дома больше золота, чем принес.

– Извини отца,- говорит Дерек чуть позже, провожая меня до комнаты.- Он любит иногда сгустить краски, проверить, кого можно запугать, а кого нет.

Честно говоря,- Дерек понижает голос,- я и сейчас еще иногда побаиваюсь его. Вот погоди: увидишь его в настоящем его обличье. Он очень даже может внушать ужас.

Дерек останавливается у двери в комнату:

– Мама велела передать тебе, что мы собираемся после захода солнца в большой комнате на третьем этаже. Она велит одному из слуг ударить в гонг, когда все будет готово. И надень свою куртку. По-моему, от тебя этого ждут.

Когда Дерек уходит, я брожу туда-сюда по этажу, не зная, как убить следующие несколько часов. Мне кажется, я вернулся в далекое прошлое. На некрашеных каменных стенах никаких украшений. Сомневаюсь, что здесь есть телевидение, радио, книги или журналы. В комнате совсем немного мебели: огромная кровать и комод неподалеку от нее. И то и другое грубо сработано из дерева. На стенах – два светильника, на комоде – канделябр, – все это говорит об отсутствии в доме электричества. Охапка сена в углу комнаты привлекает меня не больше и не меньше, чем комковатый матрас, набитый конским волосом, и застиранное постельное белье на кровати.

Порыв ветра заносит в окно несколько листьев. Тут только я понимаю, что окно не застеклено. Лишь деревянные ставни отделяют обитателей комнаты от внешнего мира. Я качаю головой. Почему хотя бы Дерек не попытается привнести в семью какие-то элементы цивилизации?

В дверь стучат. Я открываю и вижу на пороге пожилую служанку. Она не смотрит мне в лицо. Служанка принесла таз для умывания, кувшин горячей воды, кусок серого мыла и полотенце. Я делаю ей знак оставить все это на комоде. Когда она уходит, я раздеваюсь и обтираюсь полотенцем, смоченным в горячей воде. Это меня успокаивает.

Теперь я чувствую атмосферу этого дома, где сырость, кажется, проникла во все щели. Я вслушиваюсь в тихое бормотание слуг, сдавленные рыдания запертых в подземелье пленников, ощущаю пронзительный запах их немытых тел. Все это вызывает у меня легкую дрожь, но я убеждаю себя, что просто немного замерз, пока мылся.

Гонг раздается, когда снаружи уже совсем стемнело. Дождавшись, когда ударят несколько раз и на этот звук отзовутся скрипучие двери, выхожу из своей комнаты. Я вовсе не намерен демонстрировать свое нетерпение. И вообще, Чарльз Блад уже достаточно потешился надо мной. Больше я этого позволять не намерен.

Еще раз бьют в гонг, и тогда я неторопливо поднимаюсь по лестнице, тревожа по пути пламя свечей. Все погружено в полумрак. Вокруг меня ходят тени. Следующий удар гонга настигает меня уже на третьем этаже. Я невольно жмурюсь, войдя в ярко освещенную комнату. Везде горят свечи, в огромном, во всю стену, камине пылает огонь. Я останавливаюсь и улыбаюсь Элизабет. Она одиноко стоит в центре комнаты. Вокруг нее разлито какое-то легкое сияние, оно делает ее облегающее, тончайшее белое платье почти прозрачным.

Я иду к Элизабет, не сводя с нее глаз. Сейчас мне безразлична и комната, и все семейство, которое уже в сборе.

– Ты прекрасна! – говорю я, вынимаю из кармана украшение и надеваю его на ее стройную шею.

Я вдыхаю ее запах. Мне хочется немедленно увести ее отсюда. Она берет пальчиками медальон в форме цветка клевера с четырьмя лепестками, внимательно разглядывает его, и нежная улыбка озаряет ее лицо.

– Элизабет! – раздается строгий голос ее матери, и улыбка исчезает.,

Я поворачиваюсь к Саманте и неприязненно смотрю на нее. Моя возлюбленная опускает глаза.

– Простите, Питер,- говорит Саманта,- но есть обычаи, и их надо соблюдать. Вам придется с этим смириться. Элизабет не разрешается общаться с вами до того, как вы соединитесь.

Саманта поворачивается к Дереку и указывает в дальний угол комнаты. Посмотрев туда, я замечаю нескольких ямайцев, сбившихся в кучку, – женщин и мужчин, взрослых и детей. Никто из них не скован цепями. Они выглядят очень спокойными, даже слишком.

Дерек направляется к ним, выбирает молодого, крепко сбитого мужчину и ведет его к нам. У ямайца несколько глубоких свежих царапин на лице и правой руке. Больше никаких повреждений нет. Меня удивляет непроницаемое выражение его лица. Кажется, ему совершенно безразлично все происходящее.

– Вино из Слезы Дракона, – поясняет Дерек. – Несколько капель – и они уже ни на что не реагируют. Очень гуманно, старина. А для нас этот напиток – божественный нектар, когда мы в нашем истинном обличье, конечно.

– Довольно! – беззвучно командует Саманта. – Питер, хочешь ли ты взять в жены Элизабет?

Я склоняю голову в знак согласия.

По знаку Саманты Хлоя приносит большую белую фарфоровую чашу и ставит ее перед Элизабет. Потом Саманта подходит к большому дубовому столу у стены и берет с него высокий керамический зеленый кувшин. Она до половины наполняет чашу жидкостью из кувшина.

– Это вино из Слезы Дракона, – говорит она и ставит кувшин обратно на стол.

Когда Саманта отходит от стола и возвращается к нам, обе ее руки сжаты в кулаки. Она разжимает правый кулак – на ладони у нее лежит маленькая пурпурная роза.

– Знаешь ли ты, что это такое, Питер?

– Да, – громко отвечаю я.

Она хмурится и прикладывает палец к губам.

– Да, это Роза Смерти. Ее лепестки убивают, – беззвучно говорю я.

– Они могут убить,- соглашается Саманта. Она обрывает один лепесток и бросает его в чашу с вином.- Готов ли ты рискнуть жизнью ради того, что бы Элизабет стала твоей?

Я встречаюсь глазами с Элизабет. Она едва заметно кивает мне.

– Да, – отвечаю я.

Саманта разжимает левый кулак и высыпает в чашу нечто напоминающее горстку пыли.

– Это называется Порошком Алхимиков. Он должен послужить противоядием.

Дерек кладет мне руки на плечи и поворачивает меня лицом к Элизабет.

– Время изменить обличье, старина, – шепчет он мне на ухо, – если ты выпьешь это, будучи человеком, ты умрешь.

Хлоя и Саманта встают по бокам от Элизабет и начинают расстегивать на ней платье. Я снимаю куртку. Вижу, как моя невеста снимает платье через голову. Под ним ничего нет. У меня дыхание перехватывает при виде ее обнаженного тела Я срываю с себя оставшуюся одежду и отбрасываю ее в сторону. У меня за спиной раздается какой-то шелест. Это Дерек, его отец и брат тоже раздеваются. Когда приходит черед раздеться и Хлое с Самантой, я отвожу глаза. Но, подумав, что они сочтут странной мою боязнь увидеть их человеческие тела обнаженными, заставляю себя посмотреть на них. Сначала на белокожую мускулистую, стройную мать моей невесты. Ее полные груди кажутся неподвластными старению и остаются упругими. Потом я перевожу взгляд на девическую фигуру младшей сестры Элизабет – чуть более темную, как бы еще не завершенную копию моей невесты.

Хлоя, заметив мой интерес, хихикает. Я краснею.

– Мы не люди, Питер, – говорит Хлоя. – Сейчас нагота не имеет значения. Вот посмотри! – она поворачивается вокруг своей оси, демонстрируя мне со всех сторон свое юное цветущее тело. – Видишь?

– Хлоя, перестань дразнить его! – строго прикрикивает Саманта.

Дерек и Филипп, уже обнаженные, занимают места по бокам от меня. Хлоя, с трудом сдерживая улыбку, встает по правую руку от Элизабет. Чарльз Блад, который выглядит еще более сильным и мускулистым без одежды, встает слева от чаши, между Элизабет и мною. Саманта чуть отодвигается вправо.

Хлоя в последний момент снимает с Элизабет мой подарок – медальон на цепочке – и аккуратно кладет его на сложенную на полу одежду моей невесты. Мы с Элизабет встречаемся глазами.

– Пора, – говорит Чарльз.

Элизабет начинает превращение: кожа ее твердеет, на лице проступают очертания чешуек, черты заостряются, тело удлиняется. Я следую за ней, посылая сигналы внутрь себя, отдавая приказы своему телу, радуясь боли превращения одних клеток в другие, постанывая, разминая мускулы, удлиняя кости. Я с облегчением покидаю неуклюжую человеческую оболочку, отрешаюсь от чувства стыда за свою наготу. Я с радостью осознаю свою истинную сущность: силу и величие.

Вокруг меня раздаются стоны и ворчание, кожа сменяется чешуей, на руках и ногах вырастают когти, разворачиваются крылья. С удивлением впервые в жизни я оказываюсь среди стольких своих, разных размеров и возрастов: от маленького Филиппа до огромного Чарльза. Сердце мое учащенно бьется. Я жду следующей команды. Всю жизнь меня учили избегать Розы Смерти, даже дотрагиваться до ее лепестков не советовали. А теперь у меня нет другого выхода. Мне остается лишь поверить, что Саманта Блад знает, что делает. Глядя на Элизабет, я любуюсь блеском ее глаз, ее трепещущими ноздрями, нежно-кремовой окраской ее живота… Ради нее я пойду на все!

– Слушай меня внимательно, сынок, – беззвучно обращается ко мне Чарльз Блад. -. Через несколько минут тебе с Элизабет придется отпить из чаши, которая стоит здесь. То, что вы выпьете, не убьет вас, но изменит навсегда. Вы не можете представить себе, насколько это привяжет вас друг к другу… Питер, зная все это, ты все еще хочешь получить Элизабет?

Я смотрю в его холодные зеленые глаза и киваю головой.

– Конечно, – отвечаю я.

Саманта говорит своей дочери:

– Элизабет, зная все это, ты все еще хочешь соединиться с Питером?

Моя невеста встряхивает головой, улыбается и говорит:

– Конечно!

– Оба одновременно начинайте пить, – произносит Саманта, – и пейте все до капли.

Голова Элизабет слегка касается моей, пока мы пьем эту прозрачную, почти безвкусную жидкость, разве что чуть горьковатую от Розы Смерти и Порошка Алхимиков. Сначала мне кажется, что это всего лишь ритуал, что-то вроде символического глотка вина на еврейской свадьбе, но чуть погодя у меня внутри разливается необыкновенное тепло, а мысли мои охватывает огонь. Я вижу со стороны себя и Элизабет: как будто мы с ней в центре на фотографии, а все остальные – не в фокусе. Мы допиваем вино и одновременно поднимаем головы. Мы смотрим друг другу в глаза, задыхаясь от изумления:

– Питер! Я вижу себя… Я вижу, как я смотрю

на тебя… Я вижу это в твоих глазах! У меня от этого кружится голова.

Я тоже вижу свою драконью голову в ее глазах. Мои собственные глаза смотрят на меня из глаз Элизабет.

– И мне не по себе.

– Питер, неужели ты слышишь каждую мою мысль? Что ты подумаешь обо мне? Неужели ты чувствуешь все, что чувствую я?

Я касаюсь ее и испытываю ее удовольствие от этого прикосновения:

– Да, я чувствую то, что чувствуешь ты… Но только пока ты переживаешь это. Не думаю, что смогу прочесть твои воспоминания, – я поглаживаю ее хвост своим и удивляюсь прелести двойного ощущения. – Ты тоже чувствуешь то, что чувствую я?

Она вздыхает и отвечает:

– Да, Питер!

Из тумана, окружающего нас, в наше общее сознание каким-то образом врывается обращение Саманты Блад:

– Питер! Элизабет!

– Да? – отзываемся мы.

– Слушайте внимательно. Роза Смерти никогда теперь не покинет вас. После сегодняшнего даже один глоток, одна капелька ее настоя приведет к тому, что ваша кровь превратится в яд. Только правильно приготовленная смесь Ангельского Напитка и Порошка Алхимиков, выпитая за определенное время до приема настоя, может свести на нет его действие. Иначе смерти не миновать. Вы должны поклясться, что больше не станете пить напитка из Розы Смерти. Разве что один из вас умрет, а другой вновь вступит в брак.

Мы с Элизабет решительно отгоняем мысль о разлуке и смерти. Мы слышим сердцебиение друг друга, мы чувствуем, как в наши легкие поступает воздух. Мы оба слишком живые, молодые, сильные для подобных страхов.

– Клянусь, – одновременно произносим мы.

– Я знаю, что сейчас вы читаете в мыслях и в душах друг друга, – продолжает Саманта, – но к восходу солнца это ощущение притупится. Помните, что напиток можно выпить лишь один раз. Выбудете пожизненно связаны друг с другом, но так близки, как сейчас, не будете уже никогда. Наслаждайтесь этой чудесной ночью. Наслаждайтесь друг другом.

– Питер, – обращается ко мне Чарльз, – теперь Элизабет твоя. Защищай ее.

– Элизабет, – обращается Саманта к дочери, – Питер теперь твой. Постарайся, чтобы он никогда не страдал от отсутствия заботы и пищи.

Дерек подводит к нам ямайца, того самого, которого он выбрал, и заставляет его опуститься на колени.

– По нашим законам, Питер, жена охотится для своего мужа, и ему первому предоставляется право отведать пищу, добытую ею. Элизабет поймала вот этого сегодня, готовясь к пиру. Откусив свой кусок, ты дашь ей понять, что взял ее в жены.

Я чувствую, как учащенно начинает биться сердце Элизабет. И мое сердце пускается вдогонку. Мы оба осознаем, что очень проголодались. Элизабет стоит полоснуть когтем мужчине по горлу – и он падает ничком. Густой запах горячей свежей крови наполняет комнату. Мне хочется начать трапезу одновременно с Элизабет.

– Нет, Питер, – возражает она, и я слышу, как эти слова зарождаются у нее в голове, – ты должен откусить первым. Пожалуйста.

Чарльз и Саманта одобрительно кивают, когда я нагибаюсь и вонзаю зубы в добычу Элизабет. Я выдираю кусок мяса и пожираю его. Потом Элизабет присоединяется ко мне, и мы едим вместе. Мы почти не замечаем, как другие члены семьи выбирают себе жертв из людей, сбившихся в кучу в углу. Они пируют, наливают себе из зеленого кувшина вина из Слезы Дракона, смеются, хвастают друг перед другом своей добычей. Чарльз за едой рассказывает о капитане Джеке и его славных предках. Дерек пытается вставить слово, но ему не дают. Вся комната залита человеческой кровью.

Мы с Элизабет откусываем одновременно, инстинктивно прижимаемся друг к другу. Утолив голод, мы чувствуем, что у нас есть и другие потребности.

– Питер!

– Элизабет!

Мы произносим это одновременно и смеемся.

– Я знаю, что ты сейчас чувствуешь,- говорю я.

– И я чувствую, что тебе приятно это узнать, – отвечает она.

– Ради всего святого, избавьте нас от ваших нежностей! – беззвучно обращается к нам Чарльз.- Займитесь этим в своей комнате!

Уже не помню, как мы туда добираемся, но, в конце концов, мы с Элизабет оказываемся на постели из свежего сена в ее комнате. Мы нежно дотрагиваемся друг до друга, внимательно друг друга изучаем. У нас все общее, даже чувства, сделавшиеся вдвое сильнее от этой общности.

– Так вот, значит, как ты это чувствуешь, Питер? – Элизабет прижимается ко мне, задыхаясь от новых, неведомых ощущений. Я знаю, что она готова, да и я так напрягся, что мне почти больно.

– Да! – произносим мы в один голос, и я вхожу в нее.

Она принимает каждую мою молекулу, а я – каждую ее. Слившись друг с другом, мы движемся в ритме, идеальном для нас обоих, ускоряем и замедляем темп, не сговариваясь, стонем, рычим, царапаемся и кусаемся одновременно. Мы не думаем ни о чем, наши легкие неустанно поглощают воздух, сердца несутся наперегонки. Каждое наше чувство обострено до предела. И вот, наконец, мы достигаем последней черты, последнего взрыва,- вместе, слившись в одно целое.

Потом мы лежим рядом, улыбаясь, голова к голове, наши лапы, наши хвосты сплетены, наше дыхание перемешано. Я разрешаю себе почувствовать то, что ощущает она,- счастливые содрогания, пробегающие по ее телу. Она вытягивается, выгибается, я наслаждаюсь ленивой негой, которую она испытывает от каждого движения… и улавливаю еще кое-что. Это почти неразличимая, мимолетная мысль, скорее, отблеск мысли.

– Наш сын, Питер… – говорит Элизабет, – во мне растет твой ребенок.

Мы одновременно забываемся сном. Прохладный вечерний ветер задувает в окно, заставляя нас еще крепче прижиматься друг к другу. Сны Элизабет смешиваются с моими. Вот ее воспоминания о моем острове, которого она никогда не видела. Вот лица ее родственников наплывают на меня вместе с лицами моих родителей… Мои… то есть ее… вернее теперь наши воспоминания об охоте, море, любви, полете…

Элизабет осторожно будит меня перед рассветом. Я уже чувствую, что дистанция между нами вновь увеличивается. Хочу крепче прижать ее к себе, как будто это может помешать неминуемому отдалению друг от друга наших душ и тел, о котором ее мать предупреждала нас.

– Питер, – говорит Элизабет, – у нас были такие чудесные общие сны… А потом… один твой сон напугал меня.

– Какой?

– Я точно не знаю… Всего не вспомню… Но это было что-то, что мешало тебе, нет, скорее, угрожало нам.

– И что же было дальше? – я нежно глажу ее хвостом.

– Не знаю. Я не помню четкой картины. Я не поняла, почему это нам угрожает. Только помню, что ты хотел защитить меня.

– Ну разумеется, – киваю я. Там еще что-то было… но я… нет, я не знаю… -

она болезненно вздрагивает. Потом успокаивается, прижимается ко мне. Я прислушиваюсь к ее спокойному дыханию, стараясь дышать в такт. Перед тем как мы оба снова соскальзываем в сон, она сонным голосом бормочет:

– Питер, а кто такой Хорхе Сантос?

 

14

– Почему ты просто не убил его? – спрашивает Элизабет, едва я успеваю проснуться и пошевелиться рядом с ней.

Ее слова сразу вырывают меня из полусонного состояния, из того теплого, дремотного убежища, где прячутся наши мысли, изо всех сил сопротивляясь пробуждению. Итак, я просыпаюсь, потягиваюсь, зеваю, стараясь промедлить с ответом как можно дольше. Не хочется впускать Хорхе Сантоса в свое сознание. Я бы предпочел, чтобы Элизабет мирно дремала рядом со мной, но она переворачивается на другой бок и повторяет:

– Так почему ты его не убил?

Сон окончательно покидает меня. Вздохнув, я отвечаю:

– Хорхе Сантос – это всего лишь человек, который не смог вовремя остановиться и перестать преследовать меня. Когда мы вернемся на Майами, я с ним встречусь, отвечу на несколько его дурацких вопросов и пошлю его на все четыре стороны.

Этим все и кончится.

– Не понимаю, – настаивает она. – Ты сказал, что он – всего лишь человек. Стоит ли он того, чтобы встречаться с ним, отвечать на его вопросы…

Действительно, почему я это делаю? Один телефонный звонок Артуро – и Хорхе Сантос быстро и незаметно исчезнет. Но я не могу объяснить Элизабет, что вовсе не желаю убивать брата Марии. Если бы Мария была просто моей добычей, если бы я не знал ее, если бы она была всего лишь одной из сотен убитых мною за много лет, я бы даже не задумался… Но она лежала в моих объятиях, улыбалась моим словам, я решил, что оставлю ее в живых, и… обманул ее. Если Хорхе Сантос по глупости попытается посягнуть на мое имущество и Артуро убьет его, – значит, так тому и быть. Если же нет, я постараюсь отделаться от него по-хорошему. Это единственное, что я теперь могу сделать для бедной девочки.

– Там посмотрим, – говорю я. – Если он будет и дальше надоедать, тогда… тогда я последую твоему совету.

Мне не терпится отправиться в путь. Хочу побродить по своему старому дому. Хочу спать в своей постели со своей женой. Здесь мне не хватает влажного ветра, неумолчного гула океана за окном. Мне хочется пересечь Бискайскую бухту на своем «Грейди Уайте», показать Элизабет резвящихся дельфинов. Но когда она просит меня задержаться на один день, чтобы провести его с матерью и сестрой, я не могу отказать ей.

Ее отец застает меня на веранде. Дело к вечеру, и я греюсь в лучах заходящего солнца. Чарльз Блад – в своем истинном обличье, а я – в человеческом. Дракон возвышается надо мной, как огромная башня.

– Уже упустил из виду свою жену? – шутит Чарльз.

Я отвечаю улыбкой. Чарльз Блад прекрасно осведомлен о моей способности в любой момент чувствовать, где находится Элизабет. Я вижу их с Хлоей наверху, хотя очертания и несколько размыты. Они обе в человеческом обличье. Хихикают, перешептываются, делятся мечтами о будущем. Я всегда знаю, где Элизабет и благополучна ли она, как знаю это о своей руке или ноге например. Должно быть, именно это имела в виду мать Элизабет, когда сказала, что между нами всю жизнь будет существовать тесная связь. Пусть не делиться нам больше мыслями, но мы чувствуем друг друга каждую секунду.

– Вообще-то, я даже рад, что застал тебя одного. Хочу поговорить с тобой, пока ты не забрал ее у нас, – говорит Чарльз.

Я весь внимание.

– Уж не знаю, почему так вышло, но ты получил очень неподходящее воспитание, – он машет лапой с длинными когтями, словно отгоняя от этого факта.- Впрочем, что теперь об этом говорить -дело прошлое. Сейчас гораздо важнее, чтобы ты понял, что ты обретаешь.

– Что вы имеете в виду? – спрашиваю я, напомнив себе, что он как-никак отец моей невесты, с трудом преодолевая порыв повернуться к нему спиной и отказаться выслушивать его нравоучения.

– Я имею в виду Элизабет,- говорит он, внушительно глядя на меня своими холодными зелеными глазами. – Я знаю, на что способны наши юноши.

У тебя, несомненно, большой опыт общения с женщинами. Но теперь ты имеешь дело с другой женщиной – с женщиной нашей породы. Она может принадлежать тебе, но было бы наивно думать, что ты можешь руководить ею…

– Отец говорил мне, что наши женщины бывают очень порывисты и необыкновенно упрямы.

Чарльз смеется:

– Особенно твоя жена. Она из всех моих детей больше всего похожа на свою мать. Так что я знаю, что говорю. Иногда кажется, что ты делишь ложе с тигрицей, – тон его снова становится суровым. – Так вот, твое дело – следить, чтобы она не причинила себе вреда. Знай, что я рассчитываю на тебя… что я поручаю ее тебе.

Я киваю и заверяю, что ему не о чем беспокоиться. И все же после его ухода задумываюсь, как же мне управлять этим полудиким существом.

На следующее утро нас будит гудок машины Дерека. К тому времени, как я заканчиваю одеваться, Дерек успевает прогудеть еще три раза. Элизабет в человеческом обличье, обнаженная, все еще нежится на тонких простынях. Она вздыхает и говорит.

– Я еще даже не уложила вещи. Пожалуйста, пойди и составь этому дураку компанию. Скажи ему, что я скоро приду.

– Скоро? – усмехаюсь я, уже наученный горьким опытом.

– «Скоро» для моей возлюбленной может означать от нескольких минут до нескольких часов. С самым невинным видом она пожимает плечиками:

– Обещаю: я быстро!

Родителей Элизабет и ее младшего брата я застаю в их естественном обличье. Они принимают солнечные ванны на веранде в ожидании нас с Элизабет. Хлоя, в человеческом теле, босоногая, прелестная, в обрезанных до колен джинсах и красном топе на тоненьких бретельках, которые перекрещиваются у нее на спине, сидит на капоте «лендровера». Увидев меня, она машет рукой и спрыгивает с капота. Дерек, тоже в своей человеческой оболочке, сидит за рулем и, хмурясь, посматривает на часы. Двигатель автомобиля раздраженно урчит.

– Слушай, дружище, зря я вызвался отвезти вас на побережье. Что я вам, такси, что ли! Сколько можно ждать? Вам бы следовало поторопиться, чтобы я засветло успел вернуться домой.

– Не обращай на него внимания,- говорит Хлоя.

Привстав на носочки, она чмокает меня в щеку.- Просто Дереку завидно, что Элизабет уезжает из дома раньше него.

– Элизабет просила передать, что скоро спустится, – говорю я.

– Слыхали! – машет рукой Дерек.

Хлоя хихикает. Она хватает меня за руку и тянет за собой:

– Пошли, я покажу тебе конюшню и мою лошадь!

Я позволяю ей себя увести.

– Ты часто смотришь кино? – спрашивает она, – А телевизор? А какие книги тебе нравятся?

Мои ответы – только повод для новых вопросов, Я вдруг понимаю, что очень хотел бы взять эту девочку с собой. Пусть бы жила с нами. Из всей семьи моей невесты, включая и саму Элизабет, Хлоя – самая любознательная. Она гораздо больше других интересуется тем, как живут люди.

– Я назвала его Аттикус,- говорит Хлоя, подведя меня к стойлу с небольшой белой лошадкой. Она усмехается: – Папа спросил, почему я выбрала это имя. Я ответила, что так звали одно очень нежное существо. «Но ведь ты никогда не знала никого, кого бы так звали!» – удивился папа. Знаешь, ему не нравится, что я слишком много читаю. Мне смелости не хватило признаться ему, что я назвала лошадку в честь адвоката из «Убить пересмешника». Ты ведь читал эту книгу, правда?

Я киваю, и она награждает меня широкой улыбкой. Потом она вскакивает на лошадь, пришпоривает ее своими босыми пятками, мчится во весь опор, однако вскоре останавливается, дожидается меня и пускает лошадь шагом.

Когда мы подходим к дому, Элизабет машет нам с веранды. Я машу в ответ. Очень забавно видеть мою невесту в человеческом обличье, окруженную тремя драконами. Даже ее младший брат гораздо выше ее. Потом я обращаю внимание на кожаный чемоданчик и маленький деревянный ящичек, что стоят на полу у ее ног.

– Это все ее вещи? – удивленно спрашиваю я Хлою.

– Это все, что у нее есть,-просто отвечает она.- Мы здесь, в Яме Моргана, не нуждаемся в обширном гардеробе.

– А коробка?

– Там семена и рассада. Мама хочет, чтобы Элизабет взяла их с собой и там посадила свой собственный сад.

Я киваю, вспомнив о садике моей матери на Кровавом рифе. Как хорошо, что теперь за ним будет кому ухаживать!

Уже в машине я говорю Элизабет:

– Надо купить тебе кое-что из одежды в Монтего.

Хлоя скачет на своей лошадке рядом с автомобилем. Она вполне поспевает за нами. Они с конем как будто срослись, стали одним целым. Перед поворотом из Ямы Моргана Хлоя отстает, помахав нам на прощание. Элизабет машет ей в ответ.

– Я буду скучать по ней,- печально говорит она.

Потом долго смотрит на пробегающий мимо пейзаж и молчит, видимо погрузившись в свои мысли. Дерек тоже не слишком словоохотлив сегодня. Прежде чем высадить нас на побережье, он передает мне сложен ный листок бумаги:

– «Клейпул и сыновья» – наши агенты в Кингстоне, – говорит он. – Отец просил сказать тебе, чтобы именно туда ты переслал обещанное нам золото.

И он уезжает, не сказав сестре ни слова на прощание. Мое первое побуждение – немедленно выйти в море и покинуть эту землю. Только отсутствие у Элизабет нужных документов останавливает меня.

На следующее утро я везу Элизабет в Монтего. Магазины, толпы туристов – на все это она смотрит широко раскрытыми глазами. Я снисходительно улыбаюсь. Мне приятно наблюдать за ее непосредственной реакцией на незнакомый, странный для нее мир.

– Погоди, ты еще не видела Майами! – говорю я ей.

Элизабет не пропускает ни одного магазина, примеряет все вещи своего размера. К полудню она накупает одежды на несколько больших чемоданов. Тогда я решаю покончить с покупками и сфотографироваться на удостоверение личности. Фотографию надо срочно выслать в офис Джереми Тинделлу. Элизабет капризничает, но потом уступает.

– Ты покинешь Ямайку уже американской гражданкой,- объясняю я.

Она далеко не так снисходительна, когда мы заходим в книжный магазин и я трачу полчаса на то, чтобы выбрать пять-шесть книг в мягких обложках.

– Зачем они тебе? – удивляется она.

– Мне нравится их читать.

Элизабет качает головой:

– Однажды я пробовала, но мне быстро наскучило. Хлоя заставляет Дерека покупать ей книги. Папе это не нравится… Он говорит, что читать эти глупые истории о людях – пустая трата времени. По-моему, он прав.

Вечером, на катере, она так же непримиримо качает головой, когда я пытаюсь объяснить ей, что охотиться здесь не следует.

– Через несколько дней, когда Тинделл оформит все бумаги, мы выйдем в море и сможем охотиться каждую ночь, есть сколько угодно…

– Но я голодна сейчас!

– У нас в холодильнике есть мясо. Это не Страна Дыр. Здесь слишком светло. У людей мощное оружие.

Вокруг цивилизация. Надо быть осторожней.

Элизабет угрюмо принимает от меня размороженный бифштекс, вяло откусывает от него несколько раз и откладывает его в сторону.

– Я пошла спать, – говорит она и уходит в каюту, не дождавшись меня.

Чуть позже я тоже ложусь. Пробую привлечь ее к себе. Она высвобождается. Мне приходится смириться с отказом. Проснувшись ночью, я обнаруживаю, что Элизабет нет в постели. Конечно же, она охотится за несколько миль отсюда. Я вспоминаю слова ее отца. Как же я смогу защитить ее, если она не слушает моих советов?

Элизабет радуется еженощной охоте. Она наедается и потом спит большую часть дня. Я отказываюсь охотиться с ней ночью, умоляю ее не рисковать, пока мы не выйдем в море. Она не обращает внимания на мои предостережения, но, как хорошая подруга, всякий раз делится со мной своей добычей. Иногда она приносит людей на катер уже мертвыми. Иногда заманивает их и убивает внизу, в салоне.

– С мужчинами легко,- говорит она.- Они готовы идти за мной куда угодно, стоит лишь поманить их возможностью секса.

Конечно, я сержусь, браню ее за неосторожность, но никогда не отказываюсь от свежего мяса, которое она мне предлагает. И заняться любовью после еды тоже не отказываюсь. Когда она спит после охоты, у нее такое безмятежное лицо, что я просто удивляюсь. Проснувшись после полудня, она бродит по лодке с абсолютно безразличным видом. Столь невозмутимо ведут себя только кошки. Заговаривает она со мной нечасто.

– Разве тебе не хочется узнать обо мне побольше? – спрашиваю я ее как-то вечером перед сном.- И неужели тебе больше нечего рассказать мне о себе?

Она вздыхает и качает головой:

– И почему это тебе все время надо разговаривать? У нас с тобой будет полно времени для этого, Питер. Почему бы просто не наслаждаться каждой минутой, которую мы проводим здесь? Зачем ждать от каждого дня чего-то другого, кроме того, что он и так дает нам?

Но для меня время тянется слишком медленно. Я брожу по палубе как неприкаянный, нервничаю из-за каждого человека, приближающегося к судну. На следующее утро я звоню Джереми Тинделлу и требую доложить, как обстоят дела с документами.

– Ради бога, Питер, – набрасывается на меня Тинделл, – мой младший сын Тайлер сгорел! Он мертв! От его кампании остались одни угли. Я уверен, вы знали об этом! Моя жена в ужасном состоянии. И вы пристаете ко мне с какими-то документами?

Оперативно сработал Артуро. Молодец!

– Жаль, что вы не сумели подыскать вашему сыну более безопасный бизнес, – бесстрастно, но тщательно подбирая слова, говорю я. – Надеюсь, впредь вы будете более бережно относиться к своей семье и к себе самому. Надеюсь, вы не забудете о

случившемся… да и о документах, которые должны срочно выслать мне.

– Не беспокойтесь,- говорит Тинделл.- Кстати, отчет по Сантосу, который вы заказывали, уже у меня. Все бумаги для Элизабет спешно оформляются. Скоро вы получите и то и другое. И еще, Питер… Вряд ли двое моих сыновей, оставшихся в живых, моя жена или я сам впредь позволим себе что-нибудь рискованное. Мне хотелось бы верить, что больше ничего ужасного с нами не случится…

– Не случится, – уверенно говорю я и вешаю трубку.

 

15

Утром на шестой день нашего пребывания на побережье, получаю на почте пакет из Майами. Вскрыв его, я обнаруживаю там два конверта: первый – с надписью «Элизабет де ла Сангре», и второй – помеченный «Хорхе Сантос». Взвешиваю каждый из них на ладони и улыбаюсь. Я знаю, что нет необходимости проверять, все ли в порядке. Сколько бы Тинделл ни брюзжал и ни жаловался, дело он делает быстро и хорошо, особенно если ему пригрозить как следует. С конвертами в руках я бегу на «Большой Бэнкс». Мне очень хочется немедленно ознакомиться с досье на Сантоса, но вместо этого я прячу его в ящик стола, кладу его в самый низ, под все остальные бумаги, и отправляюсь будить мою невесту. Потом, когда выйдем в море, у меня будет предостаточно времени почитать об этом субъекте.

Я нежно глажу Элизабет, она тихонько стонет, бормочет: «Потом, потом…» и зарывается в одеяло.

– Посмотри-ка, – говорю я и кладу конверт с надписью «Элизабет де ла Сангре» на кровать рядом с ней. – Наконец прислали. Мы можем выходить в море.

Она садится в постели, распечатывает конверт.

– Так быстро?

Она сидит на кровати, обнаженная, скрестив ноги. Ее маленькие круглые груди слегка покачиваются, когда она перебирает бумаги, изучает свое свидетельство о рождении, паспорт, карточку социального страхования, диплом об окончании школы «Корал Гейблз», права на вождение машины, регистрационную карту избирателя. На всех этих документах стоит ее имя.

Я, как всегда, в восторге от ее внешности, в каком бы обличье она ни пребывала. Присев на ее постель, кладу руку ей на грудь, намекая, что неплохо бы прилечь. Однако в глубине души я сознаю, что уж для этого-то у нас будет предостаточно времени. Когда я убираю руку с ее груди, Элизабет бросает на меня удивленный взгляд. Думаю, она поражена тем, что я могу ни с того ни с сего отказаться от близости с ней.

– Потом, – говорю я.

Мысленно я уже дома. Впервые за много дней я позволяю себе широко улыбнуться:

– Мы сейчас отплываем.

Когда я выхожу из каюты, в спину мне летит подушка.

Обычно Элизабет не торопится вставать и тратит много времени на умывание и одевание. Но сегодня не успеваю я дойти до мостика и завести мотор, как она присоединяется ко мне. На ней нет ничего, кроме ярко-синего купальника бикини. Волосы со сна растрепаны. Она улыбается и говорит:

– Отплываем!

Помощи от нее никакой. Когда я пытаюсь объяснять ей что-то про моторы, она откровенно зевает:

– Просто научи меня управлять катером, – говорит она, – а как там все устроено – меня не интересует.

Она подходит ко мне поближе только когда я на секунду-другую отвлекаюсь от нее, чтобы взглянуть на компас.

– Еще долго? – спрашивает она, прижимаясь ко мне сзади.

Я отрицательно мотаю головой, стараясь не обращать внимания на тепло ее мягкого тела, на ее нежный запах. Двигатели разогреваются, все системы работают нормально. Я встаю за штурвал, а Элизабет велю сойти на берег и отдать швартовы. Она возмущенно сверкает на меня глазами и отправляется выполнять распоряжение, только когда я добавляю: «Пожалуйста». Но идет при этом так медленно, что у меня возникает огромное искушение все сделать самому. Не могу не восхищаться медленной кошачьей грацией ее движений. Глядя на ее неумелые действия, я не в силах удержаться от умиленной улыбки. Когда она, наконец, заканчивает, я завожу катер.

Элизабет запрыгивает на борт, когда катер уже отходит. Явно понимая, что я за ней наблюдаю, она медленно идет по носовой части палубы, укладывая канат так, как я велел ей. Она изгибается и покачивает бедрами сильнее, чем это обычно делают при ходьбе. Ее груди вот-вот выскользнут из чашечек бюстгальтера. На ее смуглой коже блестят капельки пота. Влажный купальник прилипает к груди и животу. Я смотрю на нее и думаю, какая она, должно быть, соленая на вкус. Элизабет оглядывается, смеется, указывает на что-то позади меня.

– Питер! – кричит она. – Берегись вон той палки!

Едва успев опомниться, даю задний ход, потом аккуратно огибаю знак выхода из канала.

– Капитан, – кричит она, подбоченясь, – смотри, куда правишь!

– С тобой это не так-то просто! – огрызаюсь я.

– Правда? – с невинной улыбкой она оттягивает лямки купальника и на секунду демонстрирует

мне свои упругие груди с темно-коричневыми сосками. – А я думала, что тебя это больше не интересует.

Я хочу рассердиться на нее, но неожиданно улыбаюсь:

– Я вовсе не говорил, что не интересует.

– Но ты так себя вел, – возражает Элизабет, поворачивается ко мне спиной и смотрит, как мы проплываем мимо других катеров, стоящих у пристани.

Я понимаю, что это она наказывает меня за то, что я пренебрег возможностью близости с ней.

– Что смотришь? Ты никогда ничего подобного не получишь! – кричит она.

Я возмущенно вскидываюсь, но потом соображаю, что это она отвечает на жадный взгляд престарелого пузатого мужчины, сидящего на носу своего катамарана. Тот разевает рот с тлеющей сигарой. Его жена, с трудом втиснувшая свои телеса в черный закрытый купальник, смотрит вслед нашему катеру с выражением крайней брезгливости на лице. Что удивительно, она презирает не своего мужа, а мою жену. Элизабет срывает лифчик и машет ей, потом спускает трусики и поворачивается задом. Сигара выпадает изо рта у старика.

– Подавись ты! – кричу я, набирая скорость и тем самым гоня волну к их яхте. Их еще долго будет качать, когда мы пропадем из виду.

Элизабет резвится на палубе, подбрасывая купальник. Потом она встает по ходу катера, расставляет руки и ноги, позволяя встречному ветру ласкать себя, высушивая выступивший пот. Так она и стоит, не обращая внимания на взгляды с проплывающих мимо лодок. Когда мы, наконец, покидаем гавань, я зову ее к себе на мостик.

– Ну как? Ты еще в своем уме? – кричит она мне.

– Сохранить рассудок было почти невозможно,- отвечаю я, глядя на нее.

Элизабет со смехом бежит к мостику. Она обнимает, целует меня и шепчет мне на ухо:

– Я хочу тебя.

– Еще не время, – говорю я, крепко держа штурвал и готовясь провести наше маленькое судно мимо самой серьезной мели вблизи берега.

Она прижимается ко мне сбоку. Кожа ее прохладна от ветра, соски затвердели. Я изо всех сил стараюсь не обращать на нее внимания, оставаться только внимательным лоцманом, но она трется об меня, целует в шею, стаскивает с меня одежду.

– Элизабет! – возмущенно взываю я.

Она хохочет, продолжает дразнить меня. Я с трудом принуждаю себя следить за волнами и встречными лодками. Но чем дальше уплывает от нас Ямайка, тем труднее мне сосредоточиться, тем острее я чувствую присутствие Элизабет рядом. Когда гладь океана заполоняет собою все и в пределах видимости не остается ни кусочка суши, я сдаюсь, устанавливаю автопилот, срываю с себя одежду и отдаюсь во власть своей подруги.

– Ну наконец-то! – восклицает Элизабет, отстраняется от меня, медленно идет к скамье. Прекрасно понимая, что я слежу за каждым ее движением, она ложится на скамью навзничь.

– Давай же, Питер! Ты и так заставил меня ждать слишком долго.

Глядя на ее обнаженное тело, освещенное ярким солнцем, я шепчу:

– Теперь, должно быть, ты надеешься, что я вознагражу тебя за долгое ожидание?

– Да, хотелось бы…

Потом ни один из нас не дает себе труда одеться. Мы лежим, обнявшись, и слушаем рокот моторов, вдыхаем соленый воздух, позволяем ветру обдувать наши тела. Мы дремлем, убаюканные покачиванием на волнах.

Просыпаемся только с наступлением темноты. Не обменявшись ни словом, мы меняем обличье и взмываем в ночное небо на охоту. Нам хочется убивать и есть. После охоты мы снова занимаемся любовью на палубе, засыпаем и пробуждаемся ранним, утром, чтобы увидеть загорающуюся полоску, зари. Мы вновь становимся людьми и снова отдаемся друг другу, только уже в каюте… На следующую ночь мы делаем то же самое. Мы нападаем на лодки контрабандистов, рыщем по окраинам островов. О нас еще сложат страшные сказки и песни, которыми будут пугать не одно поколение детей.

Время становится безразмерным. Я теряю счет дням, давно уже не знаю, где мы находимся. Книги, взятые с собою, остаются непрочитанными. Папка с материалами на Хорхе Сантоса так и лежит в ящике стола. Мне некогда раскрыть ее. Я и Элизабет почти весь день спим. Мы едва переговариваемся, не поверяем друг другу своих мыслей, ничего не рассказываем. Иногда мне кажется: все, что нас волнует,- это следующая охота, еда, совокупление, потом опять охота, опять еда…

Однажды днем, когда мы еще не успели придать себе естественный облик, когда еще недостаточно стемнело, для того чтобы отправиться на охоту, я вдруг вижу в глазах Элизабет слезы:

– Я попыталась поговорить с Хлоей… До этого мы общались с ней каждый день. А сегодня я уже не смогла с ней связаться.

Я молча киваю и обнимаю ее, удивленный тем, что ее слезы вызвали во мне такую нежность. И все же я рад, что она пришла ко мне за утешением.

– Мы уже около Кубы, – говорю я, – слишком далеко для нашего способа общения. Даже мы не всесильны. Теперь тебе придется писать ей.

– Это не то! – капризничает она.

– Конечно, не то, – соглашаюсь я. Элизабет отстраняется. Я не знаю, как утешить ее, что сказать.

Потом мы снова меняем обличье, охотимся, занимаемся любовью. И на следующий день тоже. «Большой Бэнкс» и расстилающийся вокруг нас океан – теперь наша вселенная. Интересно, а что там, за ее пределами?

 

16

Перед рассветом меня будит не то гром, не то смех Элизабет. Я – все еще дракон. Останки нашей ночной добычи – молодая привлекательная пара, владельцы небольшой фермы на побережье Кубы – лежат неподалеку. По палубе лупит дождь. Дует ледяной ветер, накатывают огромные волны, нос лодки то высоко вздымается, то резко уходит вниз. С кормой происходит то же самое. Мотор глохнет, и я снова слышу хохот Элизабет.

Небо прорезает молния. Ее вспышка показывает мне моментальный кадр: холодное море и на его фоне – мокрая обнаженная Элизабет, в человеческом обличье, за штурвалом.

– Элизабет! – беззвучно кричу я.

– Когда меня разбудил шторм, я сняла лодку с автопилота и взялась править сама.

Она поворачивает штурвал на четверть оборота, чтобы направить катер навстречу волнам.

– Я никогда ничего подобного не видела. Потрясающе, правда? «Большой Бэнкс» содрогается, почти останавливается, когда огромная волна обрушивается на его нос.

– Ты можешь спуститься вниз и воспользоваться штурвалом в каюте, – говорю я.

– С чего бы это?

Я пожимаю плечами, выбрасываю два обглоданных скелета за борт и тоже принимаю человеческий облик. Мне сразу становится очень холодно. Элизабет едва замечает меня, когда я подхожу и целую ее в мокрую щеку.

– Пойду оденусь. Тебе принести что-нибудь?

Она мотает головой, смеется, улюлюкает, поднимаясь на очередной волне. Внизу, в каюте, качает еще больше.

С трудом сохраняя равновесие, я вытираюсь и натягиваю свитер и джинсы. Пытаюсь вспомнить, как давно я в последний раз одевался. В это время катер резко меняет направление. Представляю себе, как веселится наверху голая хохочущая Элизабет, и невольно улыбаюсь. Никогда не встречал существа более свободолюбивого, чем моя невеста. И еще я удивляюсь, как заразительно может быть такое поведение. Вспоминаю наше путешествие с Ямайки чуть ли не со страхом: как я мог предаваться такой беззаботной дикой жизни!

Еще я думаю о вопросе, который задала мне Элизабет прошлой ночью:

– Когда ты меня встретил, ты, наверное, решил, что научишь меня жить по-человечески?

– Да, – ответил я.

– Только одного ты не учел!

– Чего же?

– Что, может быть, это я наконец научу тебя жить по-драконьи!

Катер резко швыряет в сторону, и меня бросает к стене каюты. Лодка вертится на месте, не слушаясь штурвала.

– Питер! – беззвучно окликает меня Элизабет.

Я сразу понимаю, что она за бортом.

– Питер! – зовет она, и по голосу я чувствую, что с каждой секундой она отдаляется от меня…

Я вскакиваю на ноги, бросаюсь к штурвалу. Успеваю добежать, прежде чем очередная волна обрушивается на нас. Катер продолжает крутиться на месте.

– Элизабет, ты ранена? – спрашиваю я, навалившись на штурвал и пробуя выправить катер.

– Нет… пожалуй, нет,- отвечает она- Я не понимаю, как это случилось. Волны огромные. Одна просто смыла меня с мостика… Питер, я не вижу катера!

Счастье, что Джереми Тинделл в свое время разорился на автопилот1

– Не волнуйся, – беззвучно говорю я Элизабет, – мы всегда сможем найти наш катер.

– Мы?

– После всех трудов, которых мне стоило найти тебя, неужели ты думаешь, что я соглашусь тебя потерять? – мысленно бормочу я, стягивая с себя

одежду. – Я лечу искать тебя. Прими свое настоящее обличье. Так ты станешь сильнее.

– Хорошо, Питер, – послушно отвечает она.

Я удивлен: она и не думает со мной спорить! Распахнув дверь, я выбегаю на палубу и с разбега прыгаю за борт. Дождь застилает мне глаза. В падении я меняю обличье и пытаюсь лететь. Но шторм сильнее меня. После тщетных попыток лететь против ветра я опускаюсь в воду.

– Питер! – зовет моя жена.

– Сейчас, сейчас, Элизабет! Ты можешь определить, где я сейчас?

– Это очень далеко.

Я знаю, что мы оба достаточно сильны, чтобы выдержать более-менее серьезные испытания,' но я вовсе не уверен в том, что Элизабет это понимает.

– Не волнуйся! – передаю я ей. – Вода теплая.

Все будет в порядке.

– Мне будет спокойнее, когда ты найдешь меня.

Прямо передо мной набухает огромная волна. Поднырнув под нее, я пытаюсь сориентироваться, в какой стороне Элизабет. Я стараюсь прилагать как можно меньше усилий, работая в основном хвостом и крыльями, совершая мощные, но достаточно редкие толчки, продвигающие меня вперед.

– Я плыву к тебе, – говорю я. – Плыви ко мне.

Ты можешь! Плыви под водой. Так легче бороться

с волнами…

– Да, Питер.

Расстояние между нами медленно сокращается. Я остаюсь под водой до тех пор, пока не чувствую жжения в груди – легкие устали. Тогда я ненадолго выныриваю, чтобы глотнуть воздуха, потом снова ныряю, – и все сначала. Я выпадаю из времени, я уже сбился со счета, сколько волн прокатилось надо мною. Вынырнув в очередной раз за глотком воздуха, я ложусь на воду и осматриваюсь. Ничего, кроме серого неба и волн, накатывающих одна за другой. Снова ныряю и плыву вперед. Доберусь ли я когда-нибудь до нее в таком бурном море? Наконец Элизабет подает голос:

– Питер, я чувствую, что мы уже совсем близко

друг от друга. А ты чувствуешь?

Я останавливаюсь и сосредоточиваюсь на определении ее местоположения.

– Да! Чувствую! – беззвучно кричу я и бросаюсь ей навстречу. Нас подбрасывает очередная волна. Мы падаем в объятия друг друга. Я укрываю Элизабет своими крыльями, и мы плывем, нежно

соприкоснувшись головами.

– Не сердись на меня, Питер, – говорит она.

– За что мне на тебя сердиться?

– Я была неосторожна. Если бы это случилось дома, папа был бы в ярости. Он терпеть не может неосмотрительности. Он наказывает нас, даже маму, когда мы делаем глупости.

– Но я не твой отец, – говорю я, еще крепче обнимая ее, радуясь, что нашел ее и что с ней все в порядке. – Ты ничего такого не сделала. Просто сегодня сильный шторм.

Мы долго-долго молча качаемся на волнах, поддерживая друг друга на плаву. Наконец шторм утихает. Когда ветер прекращается, мы поднимаемся в воздух и начинаем искать наш катер. В сумерках Элизабет довольно быстро обнаруживает его. Он примерно в пятидесяти милях от того места, куда мы с ней приплыли. Он по-прежнему, как ни в чем не бывало, движется на север. Мы опускаемся на палубу совершенно без сил. Смеемся от радости, что снова чувствуем под ногами твердую опору. Быстро превращаемся в людей и спускаемся вниз, в каюту. Голод и холод не дают нам уснуть сразу. Элизабет ищет полотенца, а я проверяю приборы и устанавливаю наше местоположение.

– Еще пара дней – и будем дома, – говорю я, размораживая мясо в микроволновой печи.

Мы насухо вытираемся, набрасываемся на еду, а потом, улегшись в постель, крепко прижимаемся друг к другу, чтобы согреться.

– Питер… – говорит Элизабет.

Я киваю с закрытыми глазами.

– Ты меня любишь?

Этот вопрос заставляет меня открыть глаза. Взглянув на Элизабет, я вижу в ее взгляде неподдельное волнение и отказываюсь от искушения ответить ей поцелуем. -«Как глупо, – думаю я, – что такая тесная связь, какая существует между нами, до сих пор не имела никакого словесного выражения! »

– Конечно, люблю! – отвечаю я. – У нас все гораздо серьезнее, чем просто…

– Хлоя только и говорит о любви, – перебивает меня Элизабет. – Начиталась в своих книгах. Она говорит, что это чувство захватывает тебя всю. Но мама считает, что это чепуха, что любовь – это для людей. Она говорит, что мы устроены иначе.

Я беру руки Элизабет в свои, смотрю ей в глаза:

– Но я люблю тебя. Я хочу всегда быть с тобой.

Она вздыхает:

– Я тоже всегда хочу быть с тобой. Ты это знаешь. Ни у кого из нас нет выбора. Но сегодня, когда ты нашел меня в воде… я почувствовала нечто большее. Это… как будто ты прикоснулся к чему-то во мне, чего еще никто не касался… Только…

– Что «только»?

– Я не уверена, что это и есть любовь,- пожимает плечами Элизабет.- Я не знаю, какой она должна быть – любовь. Но я не хочу, чтобы ты расстраивался из-за моей неуверенности…

Я мечтаю, чтобы она сказала, что любит меня, но, даже очень желая этого, понимаю, что и сам знаю о настоящей любви не больше нее. Мне известно, что люди умеют любить. Когда умерла моя мать, я видел, как страдал мой отец. Он выл, ревел, крушил все вокруг себя. Я даже прятался от него несколько дней. Интересно, могу ли я к кому-нибудь испытывать столь сильные чувства Повергла бы меня в такое же отчаяние смерть Элизабет? Единственное, в чем я уверен, – это наша неразрывная связь, настолько прочная, что, кажется, ее можно пощупать рукой. Пока мне этого более чем достаточно.

– Я не расстраиваюсь. Я знаю, что у нас есть очень многое, – говорю я.

– Хорошо, – она сжимает мои ладони в своих. – Как хорошо, что ты понял меня!

Потом она берет мою руку и кладет ее себе между ног.

– Как ты думаешь, мы могли бы сегодня заняться любовью, как до безумия влюбленные друг в друга люди?

Я улыбаюсь:

– Думаю, да.

К моему удивлению, у Элизабет совершенно пропало желание охотиться. Она больше не испытывает отвращения к размороженным бифштексам. Чем ближе к Майами мы подплываем, тем более покладистой она становится. Она соглашается носить одежду, обещает быть при мне, не менять обличья и не улетать, пока я не скажу ей, что это безопасно.

– Здесь твои владения, – говорит дна. – Пока я не привыкну, буду полагаться на тебя. Ты все здесь лучше знаешь.

Она доставляет мне безмерную радость тем, что рассказывает о своей прошлой жизни в Яме Моргана.

– Мама очень старалась, чтобы нам было хорошо. Папа совершенно не обращал на нас с Хлоей внимания. В основном он занимался Дереком, а потом Филиппом, когда тот родился. Дерек всегда считал, что отец слишком стар, чтобы иметь что-то общее с кем-нибудь из нас. Это мама учила нас плавать, ездить верхом, летать, делать вино из Слезы Дракона, приготовлять отвары и настои, даже читать и писать.

Еще мы помогали ей в саду, она брала нас с собой на охоту. И главное – как только мы смогли что-то понимать, мама объяснила нам, что мы не должны сердить папу. Мы все боялись его. Даже когда мы были маленькими, он иногда очень больно, до крови бил нас Но чаще он запирал того, кто его рассердит, в одной из камер в подвале. Он оставлял нас там дня на два- на три без еды и воды.

Я качаю головой:

– Это, наверное, было просто ужасно.

– Да нет, – отвечает Элизабет. – Ничего страшного. Мы же могли беззвучно переговариваться друг с другом. Когда кого-нибудь из нас наказывали, остальные прокрадывались в подвал и приносили ему поесть и попить. Мы устраивали настоящие пикники. И мне нечасто доставалось, особенно когда Хлоя подросла.

– Хлоя? – переспрашиваю я, думая о ее шустрой маленькой сестренке, о подростке с улыбкой от уха до уха. Представляю, сколько у нее было проблем с дисциплиной!

– Она слишком любит все человеческое, – говорит Элизабет. – Вечно читает или рисует. Предпочитает пребывать в человеческом обличье, болтает со слугами. Папа терпеть всего этого не может.

Но сколько бы он ее ни наказывал, она все равно делает, что хочет.

– А почему, как ты думаешь, она так любит все человеческое? – спрашиваю я.

– Очень забавно, что именно ты задаешь такой вопрос, – улыбается Элизабет. – А ты почему?

– Меня так воспитывали, – объясняю я. Но судя по тому, что Элизабет продолжает испытующе

смотреть на меня, ей недостаточно такого объяснения. Пожав плечами, я продолжаю: – Уже после смерти моей матери отец рассказал мне, что вся ее семья погибла при обстреле во Франции, во время Первой мировой войны. Она тогда была еще младенцем. Ее воспитали в детском приюте. Она даже не знала, кто она такая, пока не… пока не повзрослела. Тогда-то мой отец и нашел ее по запаху и взял в жены. Он говорил, что из трех его жен она была самой любимой. Он терпел ее пристрастие к искусству и литературе, но воспротивился, когда она пожелала и меня воспитать как человека и решила отдать меня в школу вместе с человеческими детьми. Он беспокоился, не сделает ли это меня слишком слабым и нежным. Мама же, напротив, говорила, что, узнав больше о повадках людей, я стану еще сильнее. В конце концов, отец уступил. Но я подозреваю, что сделал он это более из любви к маме, чем из уважения к ее доводам. Думаю, что в память о ней он и не забрал меня из школы после ее смерти.

– Вполне вероятно, – кивает Элизабет. – Мама болела несколько месяцев после рождения Хлои и разрешила одной из служанок заботиться о ребенке. Моя сестра очень привязалась к этой женщине.

Маме это не нравится, но Хлоя до сих пор каждый день проводит некоторое время с Лилой.

– Не думаю, что это сильно повредит ей, – говорю я.

– Ты-то, конечно, не думаешь,-Элизабет улыбается, слегка приоткрывая губы, как улыбается обычно перед сексом или когда чего-то хочет от меня добиться.

– Надеюсь,- она обвивает руками мою шею,- ты не думаешь, что выбрал не ту сестру?

Элизабет настаивает, чтобы нашу последнюю ночь на море мы провели на палубе. Мы с ней сидим на мостике и смотрим вдаль в надежде увидеть землю. Вечерний океан так спокоен, что похож на большое озеро, по которому «Большой Бэнкс» скользит, лишь слегка покачиваясь. Шум стелющегося за нами шлейфа брызг смешивается с ворчанием мотора В конце концов, все это укачивает меня, и я проваливаюсь в сон. Элизабет не засыпает и, увидев огни на горизонте, будит меня.

– Там все небо сверкает огнями! – говорит она, крепко прижимаясь ко мне.

– Да, мы уже почти дома, – киваю я.

Солнце появляется на небе незадолго до того, как мы доплываем до маяка.

Я снимаю катер с автопилота и беру штурвал. Скелет маяка вырисовывается в бледном утреннем свете. Он напоминает неуклюжее сооружение, построенное из детского конструктора. Элизабет смотрит на маяк, потом переводит взгляд на огни Майами, а потом – на пронизанные утренними лучами облака, плывущие по небу, которое сначала становится золотым, а потом – с восходом солнца – голубеет на горизонте.

– Так красиво! – говорит она.

Ее глаза удивленно расширяются, когда мы вплываем в канал и минуем первый из высоких домов, тянущихся вдоль побережья Майами, которое все еще очень далеко от нас. Но Бискайский риф – всего в нескольких милях справа. Он просто поражает Элизабет небоскребами из стекла и бетона

– Это Майами? – спрашивает она.

Я отрицательно качаю головой и взглядом указываю на высоченные дома, которые постепенно, издалека вплывают в поле нашего зрения.

– О! – восхищенно восклицает она.

Острая тоска по дому пронзает меня, когда я обращаю взгляд на юг и вижу зеленые верхушки деревьев на Солдатском рифе. Значит, скоро покажутся Своенравный риф и Кровавый риф.

– Видишь вон те острова? – спрашиваю я Элизабет.

– Это твой… то есть наш? – она указывает на Солдатский риф.

Я качаю головой:

– Южнее. Второй отсюда. Там твой новый дом. Она всматривается вдаль прищурившись, потом пожимает плечами:

– Я не вижу. Слишком далеко.

Я смотрю на песчаные отмели по сторонам канала и понимаю, что отлив еще только начался и у нас полно времени, чтобы доплыть до своего острова. Улыбаясь, я обещаю Элизабет.

– Скоро ты его увидишь.

 

17

Собаки первыми чуют наше приближение. Они поднимают лай, еще когда мы плывем каналом. Лодка движется вперед уже просто по инерции. Моя молодая жена стоит на носу. Глядя вниз, в воду, она предупреждает меня о скалах и время от времени кричит:

– Берегись!

Когда мы входим в маленькую гавань Кровавого рифа, выкрики Элизабет, лай собак, шум моторов заставляют Артуро Гомеса – бородатого, босого, длинноволосого и еще более загорелого, чем обычно, – появиться на палубе своей тридцатипятифутовой лодки «Морской Луч». В правой руке у него черный автоматический пистолет. Увидев меня, он ставит оружие на предохранитель и засовывает его в правый карман своих шортов. Карман отвисает под тяжестью пистолета, шорты спускаются чуть ниже, так что становится видно внушительное брюшко Артуро. Я улыбаюсь, видя, как он втягивает живот, заметив на палубе Элизабет, одетую в красный топ и обтягивающие шорты. Трудно поверить в то, что этот неопрятный бродяга – тот же самый человек, что и лощеный чиновник, всегда безукоризненно одетый президент концерна «Ла Map».

Как я и предполагал, Артуро бросил якорь посередине бухты, чтобы держаться подальше от собак. Его посудина перегородила всю бухту. Так что, чтобы причалить к берегу, мне приходится аккуратно огибать «Луч».

– Славная девушка, – говорит Артуро, прохаживаясь вдоль борта своего катера и внимательно следя за нашими движениями. Кажется, он думает, что от нас чего угодно можно ожидать: вдруг возьмем и нападем на него?

– Славная бородка, – в тон ему отвечаю я.

Он потирает щетину на физиономии и обнажает зубы в ослепительной улыбке:

– Да уж, ты дал мне достаточно времени, чтобы отрастить ее!

– Ты же сам говорил, что отпуск тебе не повредит.

– Отпуск! – смеется Артура – Меня так давно не было в офисе, что там, должно быть, решили, что я либо умер, либо меня уволили. Ты хоть знаешь, что уже август на дворе?

Я отрицательно качаю головой и удивляюсь тому, насколько неважным для меня сделалось время.

– Какой сегодня день? – спрашиваю я.

– Вторник, второе августа.

– Питер! – предупреждает Элизабет с носовой части.

Я смотрю вперед и вижу, что мы плывем слишком быстро. Замедляю ход, чтобы, причалив, не стукнуться носом о пристань. Элизабет – на посту, со свернутым канатом в руке. Она терпеливо ждет, когда можно будет спрыгнуть на сушу и пришвартовать лодку. Рубец, Шрам и еще с полдюжины рычащих собак поджидают нас на пристани. Их лапы широко расставлены, зубы оскалены, хвосты напряжены.

– Ты уверен, что ей ничего не грозит? – спрашивает Артуро из своей лодки.

Элизабет оборачивается и смотрит на него так, как будто от него воняет тухлой рыбой. Внезапно она резко, пронзительно свистит, и собаки мгновенно убираются с пристани. Мы с ней смеемся, глядя, как Артуро заливается краской.

Элизабет закрепляет канат, я заглушаю моторы и любуюсь пристанью, ближайшими деревьями, коралловыми стенами своего дома. Морской бриз быстро уносит запахи выхлопов «Большого Бэнкса» и навевает знакомый аромат соленого морского воздуха и свежих зеленых растений. Теперь я чувствую себя дома. Мне даже кажется, что вот-вот я услышу беззвучное приветствие отца. Я заново переживаю его потерю. Как было бы прекрасно, если бы он мог встретить мою жену!

Артуро тоже пришвартовывает свою лодку.

– Рад тебя видеть! – говорит он, пожимает мою руку и похлопывает меня по спине. – Это твоя жена? – он протягивает руку и ей, улыбается и говорит: – Поздравляю. Она просто, красавица. Элизабет смотрит сквозь него, не обращая никакого внимания на его жест.

– Можно теперь пройти в дом? – беззвучно спрашивает она меня. – Я хочу посмотреть, как там, внутри.

Артуро ждет, потея на солнцепеке. Улыбка его уже стала вымученной, но руку он все еще не опускает.

– Пожалуйста, Элизабет, подай ему руку. Этот человек полезен мне. Он скоро уйдет.

Элизабет вздыхает, протягивает Артуро вспотевшую ладошку и выдавливает из себя улыбку.

– Так как насчет войти в дом, Питер? – вновь неслышно обращается она ко мне.

Натянуто улыбнувшись, я произношу вслух:

– Почему бы тебе не спуститься в каюту и не собрать свои вещи? Мы должны разгрузить лодку.

Я спущусь через несколько минут и помогу тебе.

Она обжигает меня гневным взглядом и беззвучно восклицает:

– Он всего лишь человек! Почему бы не заставить его сделать это?

Не получив от меня ответа, она нехотя плетется вниз, в каюту.

– Надеюсь, я не помешал? – говорит Артуро.

– Вовсе нет, – отвечаю я. Я с трудом подавляю порыв извиниться за свою невоспитанную жену.

– Кстати, спасибо за помощь в этом деле с «Карибским талисманом».

Латиноамериканец сверкает белозубой улыбкой:

– Всегда рад служить. Мои люди сказали мне, что такого пожара в округе давно не было. Горело целый день. Все служащие сгорели в офисе. Такая реклама «Карибскому талисману»!

– Отлично, – киваю я, благодарю Артуро за охрану дома и прошу его связаться с Джереми Тинделлом и сказать ему, что ближе к вечеру я верну лодку.

– Вряд ли Джереми будет рад услышать мой голос, – говорит Артуро, бросая взгляд на катер, и улыбается. – Я бы на твоем месте вымыл палубу.

С Джереми случится припадок, если ты вернешь ему лодку в таком состоянии. Во всяком случае он будет ныть неделями.

Я пожимаю плечами:

– Так это же его обычное поведение.

Артуро кивает.

– Черт возьми, славно будет снова вернуться в офис! – мечтательно восклицает он.- Я даже по Джереми соскучился. Хотя он-то, думаю, вовсе не горит желанием видеть ни тебя, ни меня. Ну, так что ты думаешь об этом парнишке?

Я недоуменно поднимаю брови.

– О Сантосе, – поясняет он. – Как тебе понравился отчет? Тинделл прислал мне копию.

– Я его еще не читал,- говорю я, вспомнив о конверте в ящике стола.- У меня не было времени.

– Не было времени? – удивляется Артуро. – Чем это ты был так занят? Греб, что ли?

У нас деловые отношения, и фамильярности мне ни к чему. На бестактный вопрос Артуро я отвечаю бесстрастным пустым взглядом.

Усмешка мгновенно исчезает с его лица. Во второй раз он не наступит на те же грабли.

– Ну что ж,- говорит он,- ты бы все-таки прочел его досье. Этот парень доставляет много неприятностей. Он даже нанял самолет и кружил тут над островом. Все уши мне прожужжал. Эмили уже трясет от его звонков. Он звонит каждый день.

Меня раздражает необходимость заниматься всей этой докучливой ерундой сразу по возвращении домой.

– Тебе вовсе не обязательно встречаться с этим парнем, – говорит Артуро.

Я машу рукой, сразу понимая и отметая его молчаливое предложение. Никакого насилия. Я дал себе слово больше не приносить горя семье Марии. Кроме того, этот человек всерьез заинтересовал меня своей настойчивостью.

– Я хочу взглянуть на него. Скажи Эмили, чтобы назначила ему встречу на пятницу, на десять утра.

Элизабет сидит в салоне, скрестив на груди руки. Меня она приветствует гробовым молчанием. Я вижу через открытую дверь в коридор сваленные на кровати вещи.

– Он ушел, – говорю я.

Она ничего не отвечает, только безразлично пожимает плечами.

– Нечего сказать, отличная работа! – киваю я на сваленные в кучу вещи. Потом достаю из нижнего ящика стола конверт.

– У нас дома такую работу выполняют слуги.

– А здесь нет.

Я прохожу в каюту и начинаю разбирать вещи и складывать одежду.

– Почему?

– Потому что отец отказался от использования рабского труда еще перед гражданской войной.

– А кто же стирает? Кто убирает дом?

– Я.

– Не понимаю почему,-говорит Элизабет. Она тоже подходит к кровати, берет из кучи одежды шорты, медленно-медленно их складывает.

– Я не привыкла к такой работе. Не думаю,, что у меня это хорошо получится.

– Ничего, – отвечаю я. – У меня это хорошо получается.

После трех просьб Элизабет я наконец соглашаюсь оставить пока вещи на катере и пойти в дом.

– Мы можем все перенести потом, – говорит она.

Она улыбается, когда мы идем по пристани, и улыбка становится еще шире, когда я отпираю железные ворота и включаю один за другим генераторы.

– Здесь есть электричество? – спрашивает она.

– И кондиционеры, и телевизор, и стереомагнитофон… – говорю я.

Опередив меня, она взбегает на галерею, перепрыгивая через ступеньки.

Когда я тоже поднимаюсь, Элизабет уже ждет меня, облокотившись на парапет у пушки, и смотрит на океан.

– Мне здесь понравится. Покажи мне все, каждую комнату.

Сначала я веду ее в свою спальню, распахиваю двойные двери и морщусь от духоты, сырости и затхлости. Мы с Элизабет бегаем из комнаты в комнату и распахиваем окна и двери, чтобы свежий морской ветер наполнил дом. Элизабет еще успевает все потрогать по пути, присесть на кровать, включить и выключить свет, пробежать пальцами по гладким каменным стенам.

– Этот дом гораздо меньше нашего, – говорит она, – но он и гораздо милее.

На втором этаже, в большой комнате, она бродит от стены к стене, любуется видами из каждого окна, спрашивает у меня названия островов, которые видит, указывает на материк вдали. По комнате гуляет свежий ветерок. Он охлаждает и успокаивает нас, заставляя забыть об августовском пекле.

– Здесь всегда так уютно? – спрашивает она.

– Почти, – отвечаю я. – Но зимой иногда приходится разводить огонь.

– В Яме Моргана холодно почти каждую ночь, – говорит она.

Она подходит к стене, дотрагивается до висящего на ней кинжала. Он висит на этом месте, сколько я себя помню.

– Отцовский, – говорю я, – еще с пиратских времен.

Элизабет молча кивает и переводит взгляд на картины.

– Французские импрессионисты, – поясняю я, указывая на пейзажи и портреты, которые моя мать привезла с собой из Франции. Это она настояла на том, чтобы их развесили в доме. На одной из картин изображена обнаженная молодая женщина на кушетке.

– Это моя мать, – говорю я. – Она жила с художником в Париже и позировала ему, пока ее не нашел мой отец. Отец рассказал мне об этом только перед смертью. Он сказал, что, когда она уже стала его женой, он снова привез ее в Париж и купил ей все, что она пожелала, и картины в том числе. Она настояла на том, чтобы эту он купил за любую цену.

– А ты, Питер, – говорит Элизабет кокетливо, переходя от картины к картине,- ты мог бы купить своей жене все, что она пожелает?

– Увидишь, – говорю я.

Когда мы спускаемся по винтовой лестнице в подвал, шаги Элизабет замедляются, улыбка ее становится натянутой, безразличной. Она едва удостаивает подвал взглядом и не спешит входить вслед за мной в самую маленькую камеру.

– Питер, мне приходилось бывать в тюрьме…

Однако ее глаза округляются, когда я поднимаю

койку и открывается дверь.

– Куда мы идем? – спрашивает она, спускаясь в темноте вслед за мною.

Я ничего не отвечаю и не включаю свет, пока мы не придем в сокровищницу. И вот Элизабет входит в маленькую холодную комнату, а я, зайдя следом за ней, щелкаю выключателем.

– О! – восклицает она, в первый момент закрыв лицо руками. Ее изумрудные глаза загораются. Она восхищенно переводит взгляд с одного ящика на другой. – Мой отец пошел бы на все ради этого!

– Он получит часть золота, как я и обещал.

Она набирает пригоршню драгоценностей, подносит их к свету, потом поворачивается ко мне:

– Но мы ведь не обязаны быть слишком щедрыми, не так ли, Питер?

К моему удивлению, сад занимает ее едва ли не больше, чем сокровищница.

– Слеза Дракона, – говорит Элизабет, рассматривая растения и заодно выпалывая сорняки.

– А это Роза Смерти. Почему ты не сказал мне, что у вас все это есть?

Я пожал плечами:

– Это садик моей матери. Мы с отцом просто не обращали на него внимания.

Элизабет деловито подбоченивается:

– Все это, да еще те семена, что дала мне мама, – и у нас скоро будет настоящий сад! Здесь Слезы Дракона хватит на несколько кварт вина. Я сделаю через пару недель.

– А потом? – спрашиваю я.

– А потом, – лукаво улыбается она, – я кое-чему научу тебя.

О досье на Сантоса я вспоминаю только вечером, после того как возвращаю Джереми Тинделлу его лодку и приезжаю домой на своем «Грейди».

Элизабет к вечеру устает от человеческого обличья и перед сном предпочитает обрести свой естественный вид.

– Не знаю, почему тебе так нравится быть человеком,- говорит она, завершив превращение.- Лично я всегда лучше чувствую себя в драконьей шкуре.

– Я привык.

Устроив себе постель из сена в углу комнаты, она ложится и зовет меня присоединиться к ней.Я втягиваю приглушенный запах ее чешуи, любуюсь изгибом ее хвоста, нежным бежевым оттенком ее живота. Я уже почти готов откликнуться на ее зов, но в последний момент решаю, что пора покончить с тем бездумным образом жизни, к которому привык за последние недели. После наступления темноты у меня будет достаточно времени, чтобы поохотиться с молодой женой. У нас будет замечательная возможность после долгого перерыва снова полакомиться свежим мясом, а потом заняться любовью. А сейчас у меня есть и другие дела. Оказавшись в родных стенах, я наконец вспомнил о своих обязанностях.

– Ты достаточно силен, чтобы брать от жизни все, что ты захочешь, – учил меня отец. – Ну и что из того? Мы живем для того, чтобы создавать себе будущее, и умираем, когда будущего у нас больше нет. Каждому следующему поколению приходится трудиться чуть больше, чем предыдущему. И наша главная забота – всегда о семье.

Я наклоняюсь и нежно целую жену в чешуйчатую щеку, провожу рукой по ее животу, который она уже поудобнее устраивает, помня о будущем ребенке и защищая его.

– Я разбужу тебя, – говорю я, выхожу из комнаты и по винтовой лестнице поднимаюсь на третий этаж, где на дубовом столе в большой комнате меня ждет папка с делом Хорхе Сантоса.

Взяв конверт, подхожу с ним к окну, выходящему на бухту. Прищурившись, смотрю на воду, серебрящуюся в последних лучах заходящего за материк солнца. И тут я замечаю в нескольких сотнях ярдах от острова большой, изящный скоростной катер. Катер не движется. Интересно, зачем он остановился…

Меня пронзает острая боль. Как ошпаренный отскакиваю от окна, выронив конверт. И только тут, с большим опозданием, до меня доходит звук выстрела и звон разбитого стекла, а потом и утробный рев мотора. Белый катер срывается с места и уносится прочь. «Черт!» – ору я, поняв, что пуля прошла чуть выше сердца, пробив мышцы и сухожилия и раздробив плечевую кость.

– Питер! – слышу я беззвучный зов Элизабет.

– В меня стреляли,- отвечаю я и сосредоточиваюсь на своем организме: срочно сузить кровеносные сосуды, замедлить пульс, остановить кровотечение.

Моя подруга с ревом врывается в комнату и бежит к окну.

– Это тот белый катер?

– Потом, – бросаю я, скривившись от. боли, – помоги мне вытащить это чертово стекло!

– Но я их вижу!

– У этого катера скорость по крайней мере шестьдесят миль в час. Нам их не догнать.

– Я могла бы.

– Чтобы тебя увидели и убили нас обоих? Лучше помоги мне!

Уложив меня на дубовый стол, Элизабет принимает человеческое обличье. Она вынимает осколки из моих волос, одежды, кожи, а я занимаюсь заживлением, заставляю свои клетки восстанавливаться, выталкиваю пулю ближе к поверхности, чтобы Элизабет смогла ее извлечь.

К заходу солнца я уже в состоянии сесть. Света мы не зажигаем.

– Кто это сделал? – спрашивает Элизабет.

Я пожимаю плечами:

– Кому известно о нашем возвращении? – спрашиваю я, подхожу к стене и щелкаю ыключателем.

– Артуро, – отвечает она.

– А еще Эмили, Джереми и всем, кому они об этом сказали, в том числе нашему другу – мистеру Сантосу. – Я достаю из шкафа швабру и собираю осколки стекла.

Элизабет встает, чтобы помочь мне. Я отстраняю ее.

– Ты порежешь ступни, – напоминаю ей, что теперь она человек и, следовательно, уязвима.

– Что будем делать?

– В данный момент мы можем сделать немного. Я позвоню Артуро и велю ему проверить все белые скоростные катера. Их, должно быть, сотни в окрестностях. Если это и был кто-нибудь из них – Артуро или Джереми, – мой звонок по крайней мере даст им понять, что меня не так-то легко уничтожить. Далее, наша задача – избегать стоять у окон, когда рядом есть лодки… пока кто-то не обнаружит себя, и тогда…

Тогда мы покончим с ним.

Элизабет хмурит брови:

– Ты назвал четверых. Если все они будут мертвы, нам не придется волноваться насчет катеров и окон…

Я качаю головой:

– Мой отец всегда говорил: «Узнай хорошенько своего врага, прежде чем истребить его». Я не стану уничтожать полезных мне людей, пока не буду уверен в том, что они предали меня.

– Но этот Сантос… От него одни неприятности!

Уставший от расспросов жены, разозленный недавним наглым нападением, я сдавленно цежу:

– Я его еще недостаточно знаю!

Элизабет делает недовольную физиономию и отводит взгляд.

– Черт возьми, Элизабет! Какой смысл убивать не тех людей? Обещаю тебе, что тот, кто это сделал, умрет. Мы выясним, кто это.

Я сажусь и распечатываю конверт. Из него вылетают обрывки газетных фотографий, а за ними – скрепленные степлером листки бумаги.

Я внимательно рассматриваю фотографии, потом по одной передаю их Элизабет.

На первой – женщина, которая держит за руку мальчика-подростка и девочку помладше. Они сняты на похоронах. На второй – Хорхе Сантос лет в восемнадцать со скрученными за спиной руками. Два полицейских тащат его в машину. На третьей, Сантос уже постарше. Он сфотографирован рядом со своим катамараном. Принимает приз, видимо за победу в регате. На четвертой – группа мужчин, одетых солдатами времен гражданской войны. Среди них Сантос со старинной винтовкой в руках. На пятой – тоже маскарад, но на этот раз все в военной форме восемнадцатого века. У Сантоса в руках факел, он подносит его к жерлу пушки. Все это – на фоне старого форта.

У меня нет никаких сомнений в том, что дети на первой фотографии – это Мария и Хорхе. Даже на плохом черно-белом снимке заметно их сходство, особенно похожи глаза и рот. Женщина – видимо, их мать. У нее те же глаза и рот. У нее и у мальчика вид очень печальный. Девочка просто смущена и немного устала. Мой гнев постепенно остывает. Я опять вспоминаю о том, какое горе принес в их семью.

Теперь прочтем. Текст, набранный через два интервала, без заголовка, без обращения, без указания, для кого он предназначается и кто его составил. Прочитав, я передаю Элизабет страницу за страницей.

ОТЧЕТ

Строго секретно

Объект: Хорхе Сантос

Тип отчета: полный

Дата: 15.07.98

Полное имя: Хорхе Мигель Ларио Сантос.

Адрес: Майами Бич 32128,1213 Дрексел Авеню, квартира 13В.

Телефон: (305)555-7312 , факс: не установлен, E-mail: не установлен.

Возраст: 27 лет, рост: 5 футов 10 дюймов, вес: 75 килограммов, глаза: карие, волосы: черные.

Дата рождения: 16.11.71. Национальность: кубинец.

Образование: школа «Корал Гейблз» (закончил в 1988 году).

Колледж общины «Дейд» (один курс).

Род занятий: бармен.

Место работы: «Крабы у Джоу».

Военная служба: не проходил.

Семья: отец, Эмилио (убит в 1978 году во время рейда на Кубу).

Мать, Гортензия (замуж больше не вышла).

Сестра, Мария (пропала в марте 1998 года).

Связи: Кейси Мортон (знакомы восемь месяцев).

Организации: «Анонимные алкоголики», «Анонимные наркоманы», «Бригада Такера».

Хобби: парусный спорт (катамараны), стрельба черным порохом (стрелки-добровольцы, замок Сан-Марко в Сан-Августине).

Примечание. Данный отчет был составлен на основе как документов, так и личных встреч. Мы в большинстве случаев уверены в точности наших сведений. Но из-за ограниченного времени и секретности, которую нам приходилось соблюдать при сборе информации, мы не можем гарантировать стопроцентную точность всех данных.

Справка: Хорхе Сантос, сын кубинских эмигрантов, родился и вырос в Майами. Когда ему было 7 лет, его отец, Эмилио, погиб (не выяснено, был ли он убит во время боевых действий или схвачен и казнен) на Кубе. Мать, Гортензия, одна вырастила Хорхе и его сестру Марию. Работала в ресторане «Крабы у Джоу» в Майами Бич бухгалтером (до сих пор там работает).

Успехи Сантоса в учебе были весьма посредственными. Ничего особенного, выходящего за рамки обычных подростковых выходок, за ним не замечалось. Люди, знавшие его в то время, отмечают лишь одну характерную черту: необычайную преданность Сантоса матери и сестре (возможно, вызванную ранней потерей отца).

В колледже он попробовал наркотики, был застигнут за курением марихуаны в студенческом городке и арестован за ее хранение. Исключен из колледжа (он бы era все равно не закончил), отпущен со строгим предупреждением суда Следующие два года Сантос прожил дома, меняя работы и компании, постепенно переходя от травы к кокаину, а потом – к барбитуратам и галлюциногенам. В конце концов, возможно под давлением матери и сестры, Сантос согласился пройти курс лечения. Он стал ходить к «Анонимным наркоманам» и искать постоянную работу. Мать устроила его в «Храбы у Джоу» – один из лучших ресторанов в Южной Флориде. По иронии судьбы его стали готовить в бармены.

Впервые в жизни заработав приличные деньги, Сантос стал жить отдельно в Майами Бич. (В налоговой декларации за 1987 год он указал доход 38 тысяч долларов в год. Возможно, он имел и гораздо больше за счет чаевых. Указанная сумма заработана всего лишь за 7 месяцев, так как ресторан традиционно закрыт с середины мая по середину октября.)

Благодаря длительным «каникулам» он имел возможность заниматься тем, что ему нравилось. Он купил собственную яхту (шестнадцатифутовый гоби-катамаран) и побеждал на ней в своем классе в гонке из Майами до рифа Ларго три года подряд. Также он вступил в «Бригаду Такера» – группу молодых людей, которые переодеваются в костюмы определенной эпохи и разыгрывают, вернее – воссоздают, исторические сражения. Там он научился стрелять из старинных ружей и пистолетов.

Интерес к битвам привел его в Сан-Августин, где он овладел старинным оружием из испанской крепости Сан-Марко. Став одним из канониров, он каждое лето (с июня по август, с 1994 по 1997 год) проводил в Сан-Августине.

Возможно, из-за неупорядоченного образа жизни, которого требовала его работа, он пристрастился к алкоголю. В 1995 году вступил в общество «Анонимных алкоголиков».

Страдает периодическими запоями (последний – двухнедельный – произошел в марте текущего года). Только хлопоты матери перед владельцами ресторана и трагическое исчезновение его сестры спасли Сантоса от увольнения за последний запой.

Свою теперешнюю подругу, Кейси Мортон (26 лет, выпускница университета Майами, сотрудница «Майами Геральд»), встретил на собрании «Анонимных алкоголиков» в декабре. Так как Мортон англосаксонского происхождения и к тому же лечится от алкоголизма, мать Сантоса не одобряет этой связи, которая кажется ей чересчур бурной.

Исчезновение сестры, Марии, кажется, отрезвило Сантоса и еще больше сблизило его с Мортон. Впервые в жизни у него появилась определенная цель. С тех пор, как мать позвонила ему и сообщила о пропаже дочери, каждую свободную минуту он тратит на ее поиски или, вернее, как он громогласно заявляет, на поиски ее убийцы. Мортон ему в этом очень полезна, так как она имеет доступ к архивам «Геральд» и контакты, личные и через сотрудников, с полицией.

Сантос сам нашел машину Марии на стоянке у пристани и расспросил всех пьяниц и бродяг, а также домовладельцев и постояльцев отелей, чьи окна выходят на стоянку. Двое пьяниц, Сэм Пратт и Гарри Уоткинс, рассказали ему (а потом и полиции), что той ночью они видели, как высокий блондин встретился на пристани с молодой женщиной и увез ее в море на катере. Уоткинс описал лодку как классическую, примерно такую, какая была в фильме с Фондой «На Золотом пруду». Оба бродяги, побеседовав с полицией, сочли за лучшее убраться из города.

Сантос и Мортон посетили все пристани Южной Флориды в поисках такого катера. Они не нашли ни одного принадлежащего кому-то, кто мог быть так или иначе причастен к исчезновению Марии. При этом у Сантоса и Мортон есть вполне конкретные подозрения. Сантос просил полицию приглядеться к Питеру де ла Сангре. Он сообщил, что его сестре понравился мистер де ла Сангре, и что тот вполне подходит под описание, данное Уоткинсом и Праттом. Благодаря мисс Мортон Сантос узнал, что мистер де ла Сангре живет на острове и, следовательно, вынужден пользоваться катером. Сантос настаивает на том, что, скорее всего, преступник – именно де ла Сангре.

Учитывая социальный статус мистера де ла Сангре (не говоря уже о его политическом весе), полиция отказалась отрабатывать версию, связанную с ним, без более веских свидетельств в пользу его виновности. «Геральд» и другие средства массовой информации также не спешат как-либо освещать отказ полиции от расследования. Более того, руководство «Геральд» заверило нас, что мисс Мортон было сделано строгое предупреждение – прекратить попытки использовать газету для своего частного расследования.

Не встретив поддержки практически ни у кого, Сантос, тем не менее, не утратил решимости передать обидчика сестры правосудию. Он не раз открыто выражал свои сомнения в том, что система сделает хоть что-нибудь, чтобы помочь ему, и поэтому он намерен осуществить правосудие сам.

Для этого в апреле он и Мортон прошли курс пользования оружием и получили разрешение на его хранение. Они приобрели девятимиллиметровый полуавтоматический пистолет глок, короткоствольный ремингтон сорок пятого калибра и револьвер «смит и вессон» тридцать восьмого калибра.

Люди, которые наблюдали за тем, как они практиковались в тире при оружейном магазине, свидетельствуют, что Сантос носит свой глок в кобуре на левой лодыжке. Мисс Мортон держит свой «смит и вессон» в сумке. Оба вполне прилично стреляют.

Питер де ла Сангре для обоих стал своего рода навязчивой идеей. Мисс Мортон собирает информацию о нем, где только может (кстати, это она выяснила, что он связан с концерном «Ла Map»), Сантос ежедневно звонит в «Ла Map» и требует, чтобы мистер де ла Сангре с ним встретился. Он также делал попытки наблюдать за Кровавым рифом, островом мистера де ла Сангре.

Поступили жалобы на то, что некий самолет кружил над островом четыре дня подряд. Мы навели справки и выяснили, что Сантос нанял Тони Рибини из фирмы «Тони Сиплейнз» и в качестве пассажира облетел на его самолете остров. Рибини и Сантос были изрядно разочарованы, так как пышные деревья не позволили им разглядеть пристань. Мистер Рибини согласился (после беседы с нашими людьми), что было бы неразумно с его стороны в дальнейшем предпринимать полеты, нарушающие спокойствие жителей, даже если ему пообещают за это хорошо заплатить.

Мы считаем своим долгом предупредить мистера де ла Сангре, что эти люди представляют серьезную угрозу, как минимум, его спокойствию (включая неприятности юридического характера), а возможно, его безопасности и даже жизни. Если он все же настаивает на необходимости встретиться с Мор-тон и Сантосом, ему следует быть предельно осторожным (вплоть до привлечения вооруженной охраны) при переговорах с ними.

Дочитав, я кладу отчет на стол и вновь беру в руки фотографии. Глядя на лицо Сантоса, мне трудно поверить, что он представляет для меня какую-то угрозу. Уж слишком он похож на Марию. Я качаю головой и усмехаюсь. Страстный и упорный человек. Не могу не уважать его за это. Что ж, Мария заслуживала такой преданности.

– Чему ты улыбаешься? – удивленно спрашивает Элизабет. – Этот человек хочет убить тебя. Возможно, он уже попытался.

– Если попытался, то он пропал,- говорю я, подумав о том, в какой ярости был бы Сантос, узнай он, как мало я его боюсь. – Прочитай еще раз отчет.

Этот человек хочет посмотреть мне в глаза, прежде чем убить. Сомневаюсь, что он был в той лодке. Надеюсь, что не был. Мне любопытно посмотреть, чем все это кончится… С чем он придет ко мне. Но, – я зябко пожимаю плечами,- если стрелял именно он, он умрет. Помни: одно мое слово – и от него и его подружки следа не останется.

– Если это был не он, то кто же?

– В свое время мы это выясним, – отвечаю я. -И тот, кто стрелял, умрет.

Я возвращаюсь к фотографиям, внимательно изучаю лицо Сантоса и гадаю, что он скажет мне в пятницу утром. Ловлю себя на том, что с нетерпением жду нашей встречи.

Как бы удобны ни были власть и богатство, их недостаток в том, что жизнь становится слишком уж простой и предсказуемой. Большинство людей можно купить или запугать. Но Сантос, кажется, не таков. Откинувшись на спинку стула, я продолжаю изучать его фотографии и наслаждаться неизвестностью. Не представляю, чего ожидать от него.

 

18

Признаться, это не входило в мои планы, но Элизабет настаивает на том, чтобы сопровождать меня на встречу с Сантосом. Она обещает встать рано, чтобы выехать по первому моему слову. Накануне ночью, после охоты над Бимини и каналом, она еще раз дает мне понять, сколь серьезны ее намерения: не превращается в дракона перед сном и ложится со мной на мою широкую двуспальную кровать.

Я рад этому. После нашего приезда каждую ночь после любви мы желали друг другу спокойной ночи и спали в разных местах. Она предпочитала отдыхать в своем естественном облике, расположившись на сене, я же привык к простыням и матрасу и люблю проводить ночь человеком. Конечно, мне не хватало ее близости, но, должен признаться, что поступиться своими привычками мне было ничуть не легче, чем ей своими.

Я улыбаюсь, проснувшись утром от ее дыхания и ощутив тяжесть ее ног, переплетающихся с моими. Даже пока был жив отец, я много времени проводил в одиночестве и порою тосковал. Появление Элизабет на острове все изменило. Даже когда она спит в своей комнате, а я занимаюсь делами где-нибудь в другом уголке дома, я всегда чувствую ее присутствие, и оно согревает меня, создает мне ровное настроение. Какой бы упрямой и капризной ни бывала иногда Элизабет, она сделала мою жизнь гораздо полней, и я люблю ее за это.

Но каждый день у нас разыгрываются маленькие сражения. Элизабет трудно проснуться до полудня. Когда я, обняв ее, шепчу: «Элизабет, пора вставать», она, забыв про свое вчерашнее обещание, стряхивает с себя мою руку и, отвернувшись, сонным голосом отвечает: «Потом».

– Встреча назначена на десять,- раздраженно говорю я, отодвигаюсь от нее и резко встаю.- Я собираюсь прийти вовремя, с тобой или без тебя.

Элизабет не отвечает. Наконец, когда я уже решаю не ждать ее и, отвернувшись, начинаю натягивать брюки, она садится в постели.

– Разумеется, со мной! – восклицает она, запускает в меня подушкой и по-детски радуется, что попала. – А потом, когда все закончится, ты должен прокатить меня по Майами.

Пока Элизабет одевается, я роюсь в ящиках письменного стола в поисках листка бумаги с адресом фирмы «Клейпул и сыновья». Элизабет подходит сзади, как раз когда я нахожу листок.

– Я обещал твоему отцу подарок. Хочу сегодня захватить его с собой в офис, чтобы Артуро отправил его агентам вашей семьи. Если хочешь написать Хлое или кому-нибудь еще из родных, то как раз будет удобный случай переслать.

Моя жена качает головой и тянется к медальону на золотой цепочке, который она оставила на ночь на столике.

– Я не умею писать письма, – говорит она, надевая украшение. – Почему бы тебе не написать за меня?

Я пожимаю плечами:

– Конечно.

Элизабет, сверкнув улыбкой, поворачивается передо мной так и этак, чтобы я полюбовался ее новым платьем из желтого шелка. Я притворяюсь, что внимательно его разглядываю, стараюсь улыбнуться, но кое-что меня смущает – медальон у нее на шее.

– Что? – спрашивает Элизабет, почувствовав не ладное.

– Я предпочел бы, чтобы ты не надевала это сегодня, – говорю я, указывая на цветок клевера.

Она дотрагивается до медальона пальцами:

– Но я всегда ношу его! Это ты мне его подарил.

– Сантос его заметит. Я снял его с его мертвой сестры.

Элизабет недовольна:

– Теперь он мой. Кого волнует, заметит он или не заметит…

– Меня, – отвечаю я. – Согласившись на эту встречу, мы надеемся рассеять его подозрения, а вовсе не укрепить их. Сегодня ты можешь надеть

что-нибудь другое.

– Нет! Ради какого-то человека…

– Элизабет! – вздыхаю я.

– Хорошо, я спрячу медальон под платье ради

тебя, – говорит она и роняет цветок клевера за корсаж, так что остается видна лишь золотая цепочка. – Но снять его – ни за что!

– Что ж, прекрасно,- говорю я,- если он не увидит его. – Я замолкаю, чтобы в нескольких строчках сообщить ее родственникам, что у нас все в порядке.

Потом отправляюсь в сокровищницу.

Минут пять у меня уходит на раздумья о том, что подарить тестю: золотые монеты или тяжелые слитки золота, сложенные у стены. В конце концов я решаю, что Чарльзу Бладу будет особенно приятно получить в подарок золотые слитки, добытые моим отцом. Я беру один из них и взвешиваю на ладони. Четыре слитка уже весят вдвое больше моей жены. «Прекрасно, – думаю я, заворачивая пять слитков в мешковину,- старик останется доволен». Чего не скажешь о Элизабет. Увидев, как я несу подарок на катер, она хмуро спрашивает:

– Зачем так много?

– Мы можем себе это позволить, Элизабет. Это же для твоей семьи.

– Это для моего отца! – возражает она. – Можешь мне поверить, остальным от этого никакой пользы не будет.

Охранник в униформе открывает перед нами дверь в фойе здания «Монро». Его рука лежит на кобуре. Внутри здания нас ожидают еще трое охранников, и каждый из них глаз не сводит со свертка мешковины у меня в руках, и у каждого рука на кобуре. Я улыбаюсь им, поворачиваюсь к видеокамере, установленной в углу комнаты, и киваю, зная, что Артуро за нами наблюдает.

Один из охранников провожает нас до отдельного лифта, который отвезет нас в офис концерна «Ла Map». Пропустив нас в кабину, он ждет у входа, пока дверца не закроется. Наверху нас встречает Артуро, а за его спиной маячит еще один охранник. Снова чисто выбритый, в идеально сшитом костюме, контролирующий ситуацию, Артуро делает движение нам навстречу: а вдруг мы сами не догадаемся выйти из лифта?

– Тебе не кажется, что вы несколько перестарались? – спрашиваю я.

Он отрицательно мотает головой:

– Ты, кажется, забыл, что в тебя стреляли на днях?

Я киваю и поворачиваюсь к Элизабет:

– Артуро волнуется, как бы нас с тобой не убили.

Она притворяется, что ужасно напугана, и округляет глаза. Артуро мрачнеет.

– Они могут быть очень хорошо вооружены,- говорит он моей жене.- Вы ведь читали отчет? Этот парень, Сантос, не питает к вашему мужу дружеских чувств.

– Вряд ли тот военный гарнизон, который выздесь раскинули, умерит его враждебность, – говорю я. – Я бы предпочел, чтобы ты сам охранял меня, и не так явно. Этот человек придет сюда поговорить со мной. Сомневаюсь, что он начнет с того, что разрядит в меня свой пистолет.

– А если ты ошибаешься? – спрашивает Артуро.

Я усмехаюсь:

– Ну тогда Элизабет станет очень молодой и очень богатой вдовой.

Латиноамериканец переводит взгляд на пакет, завернутый в мешковину.

– А это что такое? – спрашивает он.

– Подарок для моего тестя. Мне нужно, чтобы ты отправил сверток его агенту в Кингстон. Вот адрес.

Артуро кивает, отгибает уголок мешковины, из-под которого успевает блеснуть золото, и присвистывает. Прекрасно понимая, как тяжела моя ноша, он не предлагает свою помощь.

– Оставь это у меня в кабинете, в шкафу, – советует он. – Я займусь этим после встречи с Сантосом.

Джереми Тинделл приходит ко мне в кабинет поздороваться. Пожимая мою руку, он брюзжит:

– С того пожара и смерти Тайлера моя жена непрерывно плачет, а два других моих сына боятся собственной тени…

Я равнодушно пожимаю плечами:

– Людей убивают не тени, а их собственные ошибки. Вот недавно кто-то совершил большую ошибку, выстрелив в меня.

Лицо Тинделла багровеет, голос его становится хриплым:

– Что вы сделали с моей лодкой? Можно было и поосторожнее! Пятна на палубе, на мостике, везде… Я скребу-скребу, но все время нахожу новые! В салоне пришлось сменить покрытие на полу. Что, черт возьми, вы там делали? – Прежде чем я успеваю ответить, он трясет головой: – Нет, не надо, можете не отвечать!

Он поворачивается к Элизабет, протягивает ей руку и мрачно произносит:

– Поздравляю вас. Вы вышли замуж за настоящее сокровище.

Моя жена кивает, быстро пожимает ему руку, тут же отворачивается и отходит к окну. Она стоит и наблюдает за стоянкой через дорогу и за бухтой вдали. Утренний свет обнимает ее, делая платье почти прозрачным, – сквозь легкую ткань просвечивает ее точеная фигурка.

Впервые я замечаю ее несколько округлившийся живот, налившиеся груди. Я подхожу к ней сзади, обнимаю, кладу руку ей на живот и беззвучно говорю:

– . Наш сын начинает обнаруживать свое присутствие.

Она поворачивается ко мне лицом и отвечает:

– Если тебе не нравится, я могу изменить свой облик…

– Нет, – я целую ее в лоб. – Мне очень нравится.

Джереми покашливанием дает понять, что он еще здесь, и говорит:

– Мы с Артуро думаем, что нам стоит присутствовать при вашей встрече. Мы можем пригодиться.

– Как хотите, – отвечаю я.

– У вас будут для нас поручения? – спрашивает он.

– Нет, – отвечаю я. – Я просто собираюсь ответить на его вопросы. А потом – свозить Элизабет в город за покупками.

Элизабет первой замечает Сантоса.

– Смотри, – говорит она, указывая в окно на стоянку Монти через улицу. Я вижу старую зеленую спортивную машину, из которой выходят двое:

черноволосый мужчина и худая блондинка.

– Похож на того, на фотографиях.

– Ты права, – киваю я.

Артуро звонит вниз и дает распоряжение одному из охранников сопроводить парочку наверх. Потом он принимается переставлять стулья в моем кабинете.

– Ты сядешь за свой стол. Элизабет может сесть справа от тебя, – приговаривает он, ставя стул для моей жены. – Джереми сядет слева. Сантоса и эту женщину мы посадим прямо перед столом, а я буду вон в том конце комнаты, у них за спиной. Мало ли что…

Он достает из переднего кармана своего пиджака маленький хромированный автоматический пистолет, взводит курок и снова прячет пистолет в карман. Увидев мою недовольную гримасу, Артуро пожимает плечами и говорит:

– На всякий случай.

Секретарша Эмили явно нервничает. Лицо у нее красное, руки чуть дрожат. Она вводит Сантоса и Мортон, докладывает о них и опрометью бросается вон из кабинета. Я сижу за столом, все остальные – так, как их рассадил Артуро. Выдерживаю Сантоса и его подружку в дверях несколько секунд, чтобы получше рассмотреть их. Сантос тоже не теряет времени даром и внимательно изучает меня, что делает мою неучтивость вполне извинительной. Он кажется несколько плотнее и старше, чем на фотографиях. Как я и ожидал, он явился на встречу не при параде: в джинсах и желтой майке. Зато Кейси Мортон удивила меня своим сугубо деловым строгим синим костюмом. В руках у нее маленькая синяя сумочка. Даже в туфлях на низких каблуках она кажется на добрых три дюйма выше Сантоса. Со своей мальчишеской стрижкой, тощая, почти костлявая, она вовсе не принадлежит к тому типу женщин, какой, как я думал, должен бы нравиться Сантосу. Мне кажется, ему больше подошла бы дама поменьше ростом, с более пышными формами и не столь суровая на вид.

– Ей придется подкормиться немного, прежде чем я соглашусь пообедать ею, – беззвучно сообщает мне Элизабет.

Я с улыбкой киваю. Потом встаю и указываю парочке на стулья. Представляю им Артуро, Тинделла и мою жену. Сантос теперь сидит ко мне лицом. В окно за моей спиной светит яркое утреннее солнце, так что гостю приходится щуриться, когда он на меня смотрит. Я не предлагаю опустить жалюзи, зная, что Артуро не понравится, если я постараюсь хоть как-то облегчить Сантосу жизнь.

– Что ж, мистер Сантос, полагаю, вы хотели поговорить со мной, – начинаю я.

Он переводит взгляд с меня на Элизабет, с Элизабет на Джереми, оглядывается и смотрит на Артуро.

– С вами. Но я вовсе не хотел беседовать со всеми служащими вашего офиса.

Я снисходительно улыбаюсь:

– Мистер Тинделл – мой поверенный. Мистер Гомес – мой ближайший деловой партнер. У них есть подозрения, что вы пришли сюда не с добрыми намерениями, и потому они пожелали сами удостовериться, что мои интересы не будут ущемлены. Что до Элизабет,- тут я киваю в сторону Кейси Мортон,- я же не стал возражать против присутствия вашей подруги. Почему же вы возражаете против присутствия моей жены?

– Я думал, мы просто поговорим с глазу на глаз,- Сантос смотрит на Элизабет.- Разумеется, против вашей жены я не возражаю, но они…

– Я им полностью доверяю. Боюсь, что вынужден настоять на их присутствии.

Сантос пожимает плечами.

– Ладно. Пусть будут, – говорит он, скорее обращаясь к самому себе и к Мортон.

Она кивает и говорит:

– Начинай.

Сантос снова бросает взгляд на Элизабет, хмурит брови и спрашивает:

– Мария знала, что вы женаты?

– Мистер Сантос, однажды ваша сестра обслуживала меня в бифштексной «Детардо». Я не был тогда женат, но даже если бы был, сомневаюсь, что стал бы обсуждать с ней этот вопрос. За весь наш разговор мы оба произнесли не более пятидесяти слов. И, разумеется, наша беседа не носила личного характера. После ужина она действительно дала мне свой номер телефона и попросила позвонить ей. Но я этого не сделал.

– Вы должны понять: моя сестра… очень дорога мне, – тихо говорит Сантос, глядя в пол. – После смерти моего отца мать была слишком убита горем, чтобы заниматься нами, и мы с сестрой заботились друг о друге. И потом, когда мы выросли… Я мог рассказывать ей все. Я всегда мог рассчитывать на ее поддержку, а она – на мою. Когда она исчезла, как будто кто-то украл часть моего сердца… Кейси Мортон подается вперед и вперяется в меня своими бледно-голубыми холодными глазами:

– Два человека видели, как высокий светловолосый мужчина встретился с Марией на пристани.

Она села в его лодку. С тех пор ее никто не видел.

– Мало ли во Флориде высоких светловолосых мужчин? Мало ли их приезжает сюда отдыхать? – парирую я, потом отвечаю Сантосу: – Я понимаю ваше горе. За то короткое время, что я общался с вашей сестрой, у меня сложилось впечатление, что она очень симпатичный человек. Но должен сказать вам, что я категорически отрицаю то, что является подоплекой всех ваших расспросов.

– Мистер де ла Сангре, – вновь вмешивается Мортон, – где вы были в ночь на восемнадцатое марта?

– Дома, на своем острове.

Она так и сверлит меня глазами:

– У вас есть доказательства?

Краска приливает к моему лицу. И почему это ее вопросы так раздражают меня? Я решаю, что не ее это дело – меня расспрашивать. Происшедшее с Марией касается только Хорхе и меня.

– Во-первых, – говорю я, возвращая ей ледяной взгляд, – я дал согласие встретиться с мистером Сантосом и ответить на его вопросы. С вами я ни о чем не договаривался и ничего вам не обещал. Вы здесь – всего лишь как гость и наблюдатель. Так что позвольте мистеру Сантосу впредь самому формулировать вопросы. Иначе я буду вынужден сейчас же закончить нашу встречу. Во-вторых, – обращаюсь я к Сантосу, – у меня складывается впечатление, что вы очень активно собирали обо мне информацию. А если так, то вы, должно быть, знаете, что я веду очень уединенный образ жизни. Я проводил и провожу большинство ночей дома. А подтвердить это… Нет, этого никто не может подтвердить.

Сантос кивает, не обращая внимания на поджатые губы Мортон и ее покрасневшую от злости физиономию. Потом он слегка подается вперед, как будто мы играем в шахматы и ему пришло время сделать очередной ход:

– У вас когда-нибудь была моторная лодка? «Крис Крафт» или что-то вроде?

Я тоже наклоняюсь вперед, улыбаюсь ему. Он выдавливает ответную улыбку. Мы изображаем двух добрых друзей за приятной беседой.

– И снова вынужден отослать вас к вашим же изысканиям. Неужели вы до сих пор не выяснили, какие лодки за мной числятся? Сантос кивает.

– И что же? – поощряю его я.

– «Грейди», – отвечает Сантос.

Я откидываюсь назад, потом поворачиваю голову так, чтобы видеть в окно море, и спрашиваю:

– Мистер Сантос, вы пользуетесь моторными лодками?

– Я хожу под парусом.

– Вы знаете, на каком расстоянии отсюда мой остров?

Он кивает.

– Вас когда-нибудь застигал в море шторм?

– Разумеется, – отвечает Сантос.

– Тогда вы знаете, каково это. Неужели вы думаете, что, выходя в океан, я стал бы пользоваться таким ненадежным транспортным средством, как обыкновенная моторная лодка, имея настоящий, с большой осадкой катер, снабженный двумя двигателями «Ямаха»?

– Иногда люди пользуются разными лодками в разных целях.

– Лично я пользуюсь своей в целях передвижения.

Сантос пожимает плечами:

– У вас могли бы быть и другие, незарегистрированные лодки.

– Могли бы, но их нет. Мистер Сантос, возможно, вашу сестру увез высокий светловолосый человек в моторной лодке, но это был не я.

Тряхнув головой, Кейси Мортон, как ужаленная, вскакивает со своего стула, сумочка падает с ее колен к ногам Элизабет. Блондинка упирается ладонями в столешницу моего стола и выкрикивает:

– Тогда почему, черт возьми, с вами было так трудно встретиться? – она так и пышет злобой. – Чем вы, черт подери, занимались все эти месяцы?

Джереми Тинделл обрывает ее:

– Мисс, кем вы себя возомнили? Сядьте-ка. Вам было сказано сидеть смирно. У вас что, проблемы со слухом или трудности с восприятием человеческой речи?

Она поворачивается к Тинделлу вне себя от ярости. У нее даже вены на шее вздуваются. Однако прежде чем Кейси Мортон успевает ответить, Сантос берет ее за руку и говорит:

– Кейси, дорогая, успокойся, сядь. Я сам разберусь.

– Вообще-то на этот вопрос можно и ответить, – примирительно говорит он мне.

Я равнодушно пожимаю плечами, краем глаза следя за тем, как моя жена наклоняется поднять сумочку с пола Медальон выпадает из-за ее корсажа.

– Осторожно! – беззвучно сигнализирую я.

Медальон виден лишь одну секунду. Элизабет поспешно прячет его за корсаж платья.

Сантос не реагирует, во всяком случае, не показывает, что заметил. Он ровным голосом продолжает:

– Макс Либер сказал мне, что вы видели его несколько месяцев назад в «Детардо», и что он дал вам мой номер телефона. Вы не позвонили мне.

– Нет, не позвонил,- отвечаю я. Глядя на Сантоса и эту женщину, я поражаюсь разнице между ними. Он вежлив, неагрессивен, а она так и трясется от злости. Так и плюется желчью. – Я женился, а потом у меня был медовый месяц. Надеюсь, вы понимаете, что прежде всего я склонен был заниматься этим.

Сантос понимающе кивает и внимательно смотрит на Элизабет…

– Разумеется, Мария была всего лишь официанткой. Я понимаю. Но осмелюсь задать один вопрос…- он указывает на Элизабет.- Сколько ей лет?

Элизабет кидает на него гневный взгляд.

– Почему ты не покончишь с этой парочкой? – беззвучно спрашивает она. – Не понимаю, почему ты так терпелив.

– Еще несколько минут – и они отсюда уберутся,- говорю я ей, а потом, уже вслух, отвечаю Сантосу: – Не знаю, какое отношение это имеет к нашему разговору, но извольте: Элизабет двадцать один год. И ей, как вы понимаете, тоже не слишком приятно выслушать, как кто-то приписывает ее мужу интерес к другой женщине перед самой женитьбой на ней. Интерес, которого, я продолжаю утверждать это, не было.

– Я не хотел быть невежливым, – оправдывается Сантос. – Но вы сказали Либеру, что Мария была слишком молодой для вас.

Все-таки он очень похож на Марию, особенно глаза и рот. Как бы мне хотелось рассказать ему, до какой степени я не желал причинять зла его сестре. Но вместо этого я говорю:

– Мне тоже не хотелось бы быть грубым. У меня не возникло интереса к вашей сестре по ряду причин, которые мне не хотелось бы перечислять. Но одна из них, и немаловажная – мои намерения жениться на женщине, которую я люблю.

Хорхе Сантос кивает, смотрит на свою подругу, потом на Элизабет:

– Извините, если вам это неприятно, – говорит он моей жене. – Я уже почти закончил. Мистер де ла Сангре, – обращается он ко мне. – Не знаю, что я хотел выяснить сегодня. Мне известно, что вы богатый и влиятельный человек. Полиция, разумеется, не хочет впутывать вас в это дело. Двое ваших помощников тоже, видимо, обходятся вам недешево и блюдут ваши интересы. Но у меня пропала сестра и вы – пока единственная моя зацепка.

Я встаю и протягиваю ему руку:

– Надеюсь, что вы скоро поймете, что я – не та зацепка.

Он тоже встает и пожимает мою руку – крепкое мужское рукопожатие.

– Что ж, по крайней мере я не стал более уверен в вашей виновности, чем был до прихода сюда…

Разве что… – он замолкает и удерживает мою руку в своей. – Как вы думаете, нельзя ли мне приехать к вам на остров и побродить там немного? Чтобы все мои подозрения рассеялись окончательно…

– Конечно нельзя! – отвечает за меня Джереми Тинделл. – Мистер де ла Сангре и так проявил сегодня неслыханную любезность. Как его поверенный я с самого начала был против этой встречи…

– Довольно, Джереми, – говорю я, высвобождая Свою руку.- Вы, мистер Сантос, видимо, уже поняли, что я очень дорожу своим уединением. Уверен, что ваше расследование показало вам, насколько изолированно от других всегда держалась моя семья. Мы очень состоятельны и потому постоянно подвергаемся опасности. И мы пришли к выводу, что уединенный образ жизни защищает нас от нее лучше, чем что бы то ни было. Поэтому я вынужден отказать вам.

Хорхе Сантос улыбается мне, слегка наклоняет голову, прощаясь с Элизабет. Все уже давно стоят.

– Что ж, вы, в свою очередь, должны понять, что из-за вашего отказа я не снимаю с вас подозрений в причастности к исчезновению моей сестры.

– Каждый из нас делает то, что должен, – говорю я, выходя из-за стола. – Мне остается лишь надеяться, что когда-нибудь вы поверите мне.

Сантос задумчиво кивает.

– Глаза… – говорит он, переводя взгляд с Элизабет на меня. – Мария обратила внимание на ваши изумрудно-зеленые глаза. И у вашей жены они такого же цвета.

– Это семейная черта, – поясняю я. – Элизабет – моя дальняя родственница.

– Ага, – кивает Сантос, не сводя глаз с Элизабет. На сей раз его интересует ее шея. – Кажется, я это уже где-то видел… Можно? – говорит он и вдруг хватает тонкую цепочку, которую моя жена носит со дня нашей свадьбы. Он вытаскивает золотой медальон, жадно разглядывает его.

– И я должна все это терпеть? – беззвучно спрашивает меня Элизабет, пытаясь вырвать медальон из рук Сантоса.

– Нет! – кричу я и отшвыриваю его от Элизабет.- Вы забываетесь! Вы оскорбляете мою жену!

я еще раз толкаю его.- Оставьте ее в покое!

Сантос ничего не говорит. Отброшенный моим вторым толчком, он падает на одно колено, задирает штанину на другой ноге, выхватывает из кобуры глок и наставляет его на меня.

– Где вы взяли этот медальон? – рычит он.

Кейси Мортон рывком открывает сумочку и запускает туда руку, но прежде чем она успевает выхватить свое оружие, Артуро уже прижимает к ее виску свой маленький хромированный пистолет.

– Чем вы тут все занимаетесь, черт возьми! – спрашивает Джереми. – Это встреча цивилизованных людей или криминальная разборка?

Сантос все еще целится в меня.

– Питер? – мысленно обращается ко мне Элизабет.

– Не волнуйся. Его пушка нам не повредит, – успокаиваю я ее, а сам радуюсь, что в июне прогулялся по магазинам в торговой зоне. У меня есть убедительный ответ на вопрос Сантоса.

– Хватит изображать из себя крутого. Отвечай на мой вопрос, черт тебя подери! – Сантос встает

и подходит ко мне. Теперь его глок в одном футе от моей головы.

– Назад! – кричит Артуро, прижимая к себе Мортон и целясь в Сантоса.

Сантос мотает головой:

– Пусть он ответит, тогда уберу пушку.

– Вряд ли стоит таким тоном задавать мне вопросы, – говорю я. – Но в интересах восстановления мира и спокойствия я вам отвечу: я купил медальон в ювелирном магазине Мейера в июне. Он был выставлен у них в витрине и стоил четыреста пятьдесят долларов плюс налог. Я заплатил наличными. Если вы дадите мне пару дней, я пороюсь у себя в ящиках и найду квитанцию.

– Вы блефуете, – говорит Сантос. Он все еще целится в меня. – Этот медальон я подарил Марии на ее пятнадцатилетие… Цветок клевера… Изумруд посередине. Слишком уж много совпадений.

– Позвоните в магазин прямо сейчас, – я указываю ему на телефонную книгу на столе. – Спросите, есть ли у них что-нибудь подобное.

Я вместе с ним иду к столу, позволяя ему держать пистолет почти у самого моего виска, жду, пока он наберет номер и переговорит с клерком из магазина Мейера. Наконец Сантос благодарит его и вешает трубку. Потом медленно опускает свой пистолет.

– Ты тоже убери оружие, – говорю я Артуро.

Тот явно недоволен, но делает, как я велю. Кейси Мортон кидается к Сантосу. Не обращая на нее никакого внимания, он глаз не сводит с меня.

– У них больше нет таких, – говорит Сантос. – Но он сказал, что они продали несколько штук за последний год. Он сказал еще, что такие могли остаться в каких-нибудь других магазинах. Боюсь, что мне придется извиниться перед вами.

– Боюсь, что придется.

– И все же хотелось бы взглянуть на квитанцию.

– Я скажу Артуро, чтобы он показал вам ее, но насовсем не отдам.

Сантос кивает.

Джереми подходит к Сантосу:

– Мистер Сантос, думаю, вы понимаете, что вас можно арестовать за ту демонстрацию оружия, которую вы здесь устроили,- Джереми тычет ему в грудь своим костлявым пальцем.- Кто-то на днях стрелял в мистера де ла Сангре. К счастью, не попал. После сегодняшнего представления, полагаю, вы – самый первый подозреваемый. Думаю, полиция согласится со мной. Я настоятельно рекомендую вам держаться подальше от мистера де ла Сангре, его семьи и этого офиса. Если не послушаетесь, мы привлечем вас к суду, или… кое-что похуже. Понимаете? Сантос смотрит на меня:

– Для человека, в которого на днях стреляли, вы выглядите очень неплохо. Будьте уверены, если бы стрелял я, вы уже были бы трупом, – кубинец замолкает, потом переводит взгляд на Джереми. – Ваша фамилия Тинделл, верно?

Джереми кивает.

– В таком случае, черт возьми, берегитесь, мистер Тинделл, – он отодвигает Тинделла с дороги, берет Мортон за руку, и они идут к выходу. Уже в дверях он останавливается, оглядывается на нас с Элизабет:

– Не знаю, почему у меня такое странное чувство… насчет вас двоих…

– Не слишком доверяйте чувствам, мистер Сантос. На сей раз они вас обманывают. Желаю вам всего хорошего, мистер Сантос.

– Что-то мне не верится, что желаете,- усмехается Сантос.- Послушайте, какого черта вы так официально разговариваете? Я ведь только что держал пушку у вашего виска. По-моему, это очень сближает. Вы, например, можете называть меня просто Хорхе.

– Вы тоже можете называть меня Питером,- отвечаю я с притворной улыбкой. И лишь под конец выплевываю ему в лицо слова: – Но с сегодняшнего дня вам следует иметь в виду: то, что вы сказали Джереми Тинделлу, относится и к вам. Хорхе кивает:

– Сообщение получено и понято.

Когда проходит достаточно времени, чтобы парочка успела дойти до лифта, у Тинделла вырывается вздох облегчения:

– Обошлось!

– . Он не навсегда ушел, Джереми,- говорю я. – Ручаюсь.

– Можно сделать так, чтобы ушел навсегда,-говорит Артуро.

– Нет. Запрещаю его трогать.

– Прости, – беззвучно говорю я Элизабет, – но я вынужден ненадолго забрать твое украшение.

Она хмурится, отрицательно качает головой:

– Почему ты так носишься с ним? Этот человек – ничто!

– Элизабет, прошу тебя, пойми меня. Сегодня я получил удовольствие, – я тянусь к цепочке на ее шее. – Нечасто мне приходится встречать людей, готовых противостоять мне. Я хочу посмотреть, что из этого выйдет.

Она сердито отвечает:

– Тогда и ты пойми меня. Я уже давным-давно не ела молодого мяса. И сегодня я хочу поохотиться на молодую добычу.

Я вздыхаю и думаю, каково же приходилось отцу с моей матерью. У меня нет никакого желания отправляться на такую охоту, но другого выхода уломать свою жену я не вижу. Я киваю, она отвечает улыбкой, подходит ближе и позволяет мне снять с нее цепочку с медальоном. Передавая украшение Артуро, я говорю:

– Надо достать квитанцию от Мейера, датированную июнем.

– Как? – спрашивает он.

– Понятия не имею, – отвечаю я. – Просто достань ее и покажи Сантосу. И поскорее верни Элизабет ее украшение. Я хочу, чтобы она его носила не снимая.

Элизабет придвигается ближе ко мне, так что наши тела соприкасаются. Она поглаживает свою обнаженную шею.

– Мне нравится, что ты снял этот медальон с его мертвой сестры,- беззвучно говорит она мне.

Потом моя жена произносит вслух:

– И я хочу носить его не снимая.

 

19

Как-то в ранней молодости я спросил отца, почему мы, с нашей способностью произвольно менять свой внешний облик, так держимся за свою принадлежность к тому или иному полу. Разве нельзя вообще устранить разницу между полами и принять такое обличье, которое позволило бы нам оставлять потомство, не прибегая для этого к помощи друг друга?

Отец усмехнулся и ответил: – Уверен, что это вполне возможно, но подумай, каким скучным тогда стал бы мир. Мы очень могущественны. У нас есть все, что нам нужно. Мы можем добыть себе пищу, когда пожелаем. У нас нет оснований бояться кого бы то ни было. Если бы мы лишились той неуверенности и огорчений, которые иногда приносят взаимоотношения полов, как тоскливо нам стало бы жить!

С Элизабет – все что угодно, только не скучно. Она редко просыпается до полудня. Но уж если она встала, то пребывает в постоянном движении: то возится в саду, то бродит по дому или по острову, то катается на катере. Моя жена настаивает на еженощной охоте. Она требует любви каждый вечер перед отходом ко сну.

Я должен постоянно изобретать для нее новые развлечения.

– Когда я смотрю на людей на телеэкране, я не чувствую ничего, кроме голода, – говорит она.

Элизабет не занимают ни книги, которые читаю я, ни стереозаписи Моцарта, Генделя и Баха, которые я слушаю. Все это она отметает со словами:

– Людские глупости!

Но вещи, сделанные руками людей, и прежде всего, одежда, привлекают ее, так что мне приходится почти каждый день возить ее на материк за покупками.

Желая привести остров в порядок после моего долгого отсутствия, я изо всех сил пытаюсь направить энергию Элизабет в более полезное русло, но, кроме садоводства, ее никакая работа не интересует. Когда мне случается попросить ее помощи в домашних делах, она лишь фыркает, мотает головой и говорит:

– Этим должны заниматься рабы.

А потом терзает меня своим молчанием.

Артуро появляется на острове примерно через неделю после нашей встречи с Сантосом, чтобы вернуть Элизабет медальон. Сказать по правде, я рад его приезду. Широко улыбаясь, латиноамериканец выходит на пристань, и я приветствую его, как дорогого гостя. Элизабет, которой тоже, видимо, поднадоел уединенный образ жизни, выходит на пристань и даже улыбается Гомесу, принимая у него из рук свою драгоценность и застегивая цепочку на шее. Она стоит рядом со мной и слушает наш с Артуро разговор о Сантосе.

– Этот парень только пожал плечами, когда я показал ему квитанцию от Мейера, – говорит Артуро, вручая мне клочок бумаги. – Не думаю, что это его убедило…

– Тем больше оснований для твоих людей не спускать глаз с него и его подружки, – говорю я.

– Они и не спускают, – улыбается Артуро. – На следующий день после аудиенции Кейси Мортон попробовала тиснуть статейку о вашей семье и бизнесе, – он хихикает. – Прослышав об этом, я быстренько позвонил редактору и имел с ним продолжительный разговор. Он завернул ее статейку. А через несколько дней он позвонил мне и сообщил, что перевел мисс Мортон в их филиал в форте Лодердейл. Пусть там освещает местные новости.

– А как насчет Сантоса? – спрашивает Элизабет. – Нельзя ли и ему что-нибудь такое устроить?

– Это не так просто, – качает головой Артуро. – Он бармен в «Крабах у Джоу». Моего влияния достаточно, чтобы заказать там столик. Но я не могу добиться перевода или увольнения служащего. Нам придется выжидать, чтобы воспользоваться первым же его промахом.

– А какие новости о белой лодке? – спрашиваю я.

– Мои люди сообщают, что одна такая лодка числится украденной в Майами Бич. Это произошло за несколько дней до покушения. Потом лодку бросили в Элеутре.

– Ну и?..

Артуро разводит руками:

– Это пока все, что они знают. Заманчиво думать, что это Сантос. Но, похоже, это было заказное преступление. Сомневаюсь, что у него хватило бы средств.

Я киваю и добавляю:

– Кроме того, не думаю, что он доверил бы это кому бы то ни было.

– Верно, – соглашается Артуро. – А это значит, что у нас еще одна проблема.

– Думаю, да, – улыбаюсь я и прибавляю вполголоса: – Подключи к этому побольше своих людей, а то я, пожалуй, начну думать, что ты сам в это замешан.

Улыбка исчезает с лица Артуро.

На следующий день на стоянке Монти мы с Элизабет спорим о машинах. Мы и думать забыли о выстреле и о Сантосе.

– Если мы так богаты, – говорит она, пока мы ожидаем такси, – то почему у нас нет собственной машины?

Я качаю головой и вспоминаю о том, сколько раз отец объяснял мне, что нет никакой необходимости покупать машину – только лишняя трата денег.

– Мы живем на острове,- говорю я.- Нам нужна собственная лодка. Но ради нескольких раз в месяц, когда мы приезжаем на материк, заводить машину? Куда разумнее брать такси. Элизабет усмехается.

– Мы богаты, – возражает она. – Мы не обязаны быть разумными.

Она со скучающим видом отворачивается, когда я принимаюсь объяснять, что даже если бы мы брали такси каждый день в течение двух лет, это все-таки вышло бы дешевле, чем купить машину. Когда я заканчиваю, она не отвечает, и я спрашиваю:

– Ты меня слушаешь?

– Питер, посмотри на стоянку, – беззвучно обращается она ко мне.

Я слежу за ее взглядом, но не вижу ничего, кроме автомобилей.

– Что там такое? – спрашиваю я.

– В том ряду, что у самой воды, – безмолвно сообщает она.

Зеленый спортивный автомобиль, поставленный так, чтобы из него было удобно наблюдать за нами, ни о чем мне не говорит, пока его владелец, сидящий за рулем, не улыбается мне и не машет рукой в знак приветствия. Не желая подавать виду, что опасаюсь его, я улыбаюсь в ответ Хорхе Сантосу и тоже машу рукой.

К удивлению Артуро, я не только покупаю машину для Элизабет, но и серебристого цвета «мерседес» для себя.

– Не понимаю, зачем тебе понадобилась машина, не говоря уже о двух, – хмурится он.

– Легче купить Элизабет то, что она хочет, чем объяснить ей, что этого не следует покупать, – говорю я. – И потом, видел бы ты ее лицо, когда я подарил ей «корвет»!

Артуро неодобрительно качает головой:

– Вы двое только и делаете, что ходите по магазинам. Вы тратите больше денег, чем когда-либо тратил дон Генри.

Тем не менее Артуро обеспечивает обслуживание машин на частной стоянке Монти. По настоянию Элизабет мы теперь бываем на материке чаще – пройтись по магазинам и обкатать ее «корвет». И не проходит ни дня, чтобы, высадившись на берег, мы не обнаружили на пристани спортивного автомобиля Сантоса. Наконец эта слежка мне надоедает, и я жалуюсь Артуро.

– Давно бы сказал! – говорит он.

На следующее утро, как только авто Сантоса заруливает на стоянку, ей преграждают путь две полицейские машины. Артуро просто захлебывается от смеха, рассказывая мне об этом эпизоде.

– Я наблюдал из окна офиса,- говорит он.- Копы заставили его выйти из машины, дыхнуть в трубочку и, несмотря на то, что он был как стеклышко, арестовали его за вождение в нетрезвом состоянии,- он снова хохочет. – Они увезли его в участок и обещали, что продержат пару дней, а то и больше.

На следующий день мы с Элизабет приезжаем в Майами походить по магазинам. Днем мы возвращаемся на пристань. Не увидев намозолившего глаза зеленого спортивного автомобиля, я говорю:

– Смотри-ка, нашего друга все еще нет. Интересно, когда они его выпустят.

– Надеюсь, что никогда,- хищно улыбается Элизабет.

Она берется за руль «Грейди», поворачивает ключ в зажигании, а я тем временем раскладываю ее многочисленные пакеты от Гуччи, Сакса, Лорда и Тейлора по каюте. Моторы пробуждаясь, слегка покашливают.

Я отдаю швартовы и сажусь рядом с женой. Теперь в вождении лодки я доверяю Элизабет как самому себе. Уверенный, что она доставит нас домой в целости и сохранности, я прикрываю глаза и предоставляю свежему ветерку и волнам укачивать меня. Короче говоря, я собираюсь вздремнуть.

– Питер! – зовет меня Элизабет, когда мы уже находимся посередине бухты. Ее встревоженный голос заставляет меня проснуться.

– Что?

– Что-то не так. Лодка не слушается.

Все еще заспанный, я прислушиваюсь к шуму моторов:

– По-моему, все нормально.

– Но мы сбавляем ход… и штурвал как-то странно себя ведет…

Я беру штурвал и слегка поворачиваю его вправо. После короткой паузы лодка реагирует на мой приказ, причем гораздо резче, чем я ожидал. О нас разбивается небольшая волна, лодка сотрясается, идет неровно. Я выжимаю газ, но вместо того чтобы резко рвануть вперед, «Грейди» набирает скорость очень медленно.

– Ты права,- соглашаюсь я, сбавляя скорость. -К тому же, мы осели гораздо глубже, чем надо. Нос лодки постепенно опускается вниз. Я измеряю глубину – восемнадцать футов. Открыв люк в каюте, я вижу именно то, что ожидал увидеть. Все залито водой – диван, пакеты с покупками Элизабет, все испорчено.

– Мы черпаем воду. Где-то течь, – говорю я.

– Что будем делать? – спрашивает моя жена.

– В худшем случае нам придется совершить длительный заплыв. И все-таки не хотелось бы затонуть в самой глубокой части бухты.

Я беру штурвал, набираю скорость. Мое раздражение нарастает, оттого что лодка вяло реагирует на мои действия. Набирающаяся вода утяжеляет корму и еще больше замедляет наше движение. Я поворачиваю к берегу, надеясь добраться до пристани раньше, чем моторы погрузятся в воду. Элизабет связывается с Артуро по моему мобильному телефону. Я передаю ему, чтобы встречал нас на воде. Большая желтая лодка спасательной службы ждет нас у зеленого буйка главного канала. Вода между тем уже достает нам до лодыжек. Артуро в своем безупречном костюме стоит рядом с рулевым спасательного катера и машет нам, а другой рукой набирает номер на своем мобильнике.

Наш телефон звонит. Элизабет подносит его к уху:

– Они говорят, что нужно заглушить моторы и дать им подойти к нам. Тогда они нас вытащат, -передает она мне.

Я отрицательно мотаю головой.

– Они говорят, что мы слишком глубоко погрузились в воду, чтобы плыть дальше, – говорит Элизабет. Я упрямо увеличиваю скорость и правлю в канал.

– Пусть следуют за нами. Когда потонем, подберут нас.

Мы доплываем до поросших соснами маленьких островков по периметру бухты, и только тогда я соглашаюсь признать свое поражение.

– Пристегнись! – говорю я Элизабет и направляю катер на песчаный берег самого северного из островков. Моторы ревут, катер сотрясается, песчинки

стучат по корпусу. Я вне себя от гнева: вот как приходится обращаться с моей прекрасной лодкой! Наконец «Грейди» останавливается, зарывшись носом в песок, вода потоком льется из трюма.

Я заглушаю моторы, и нас окутывает тишина, прерываемая лишь ветром, шелестящим в ветвях сосен, и ворчанием лодки спасателей, приближающейся к берегу.

– С вами все в порядке? – издали кричит Артуро.

– Нет,- огрызаюсь я.- Отвезешь нас, а потом, черт возьми, займешься моей лодкой и как можно скорее сообщишь мне, что с ней!

Артуро приводит «Грейди» на остров через два дня. Я встречаю его на пристани.

– Думал избавить тебя от лишних хлопот, – говорит он, кивнув на двадцатипятифутовый катер, пришвартованный рядом. – Беру на себя арендную плату.

Я ничего не отвечаю, хотя, по правде говоря, очень рад получить обратно свой катер, а не другую лодку.

– Не знаю, чего они добивались, – говорит Артуро.

Я удивленно приподнимаю бровь:

– Кто?

Артуро пожимает плечами:

– Мы пока точно не знаем, но кто бы они ни были, добра тебе они точно не желают. Они поработали над обоими трюмными насосами и открыли кингстон. Если бы по ошибке не засосало пластиковый пакет, который блокировал кингстон, вы бы затонули гораздо раньше.

– Нас спас мусор, – говорю я, не в силах сдержать улыбки.

Артуро тоже улыбается, но быстро серьезнеет:

– Но это ведь могла быть бомба.

– Это Сантос? – спрашиваю я.

– Не думаю. Он только-только освободился. Мы оба знаем, где он был.

– Тогда кто?

– Мои люди выясняют.

– Твои люди только и делают, что выясняют…-ворчу я.

Артуро тяжело вздыхает:

– Потерпи, Питер. Такие вещи требуют времени. А пока просто будь осторожен. Внимательно осматривай лодку и машины, перед тем как садишься в них. Я велел своим ребятам проверять их каждый день, но пока мы с этим не разберемся, будь осторожен.

К моему огромному облегчению, моя жена соглашается на время отказаться от поездок за покупками. Мы теперь ведем очень спокойную и размеренную жизнь. Элизабет занимается садом, который процветает благодаря ее неусыпным заботам. За несколько недель там выросли новые растения, некоторые из них совершенно мне не знакомы и цветут необыкновенно яркими цветами. Элизабет сняла первый урожай Слезы Дракона.

Я большую часть дня провожу за хозяйственными делами, а Элизабет делит свое время между садом и кухней, между посадкой, прополкой, сортировкой трав и приготовлением настоев. Иногда, помогая жене в саду, я случайно касаюсь ее, и мы оба улыбаемся, счастливые тем, что занимаемся общим делом. Она не упоминает имени Хорхе Сантоса. Я тоже, хотя он не выходит у меня из головы.

– Я только что приготовила первую порцию вина из Слезы Дракона,- говорит мне Элизабет через несколько дней после сбора урожая. Мы собираемся на охоту и оба уже приняли наше истинное обличье. – Вот, – Элизабет указывает на керамический кувшин и два высоких стеклянных стакана, стоящие на дубовом столе в большой комнате. Она разливает прозрачную жидкость по стаканам. – Давай попробуем.

Это один из кувшинов моей матери. Интересно, использовала ли она его для того же самого. Я беру свой стакан, принюхиваюсь к бесцветной жидкости, взбалтываю ее. Ничем не пахнет. Как вода из-под крана.

– Не повредит ли это нам перед охотой?

Элизабет качает головой:

– Главное, не пей его, когда ты человек.

– Почему?

– В человеческом обличье ты не можешь противостоять его силе. Тебя парализует, как это происходит с людьми, – говорит она. Она терпеливо ждет, пока я выпью.

С трудом верится, что эта жидкость может на кого-нибудь как-то повлиять. Вино кажется совершенно безвредным и безвкусным. Я делаю два больших глотка и смотрю на Элизабет:

– Оно на вкус, как вода, разве что чуть гуще, чуть жирнее…

Она смеется и опрокидывает свой стакан одним долгим глотком.

– Сначала допей, – говорит она. – Потом посмотрим, что ты скажешь.

Я следую ее совету. Секунду спустя у меня внутри разливается тепло и проникает во все уголки моего организма. На какое-то мгновение становится дурно. Кружится голова. Мне стоит некоторых усилий не упасть.

– Разве это не удивительно? – спрашивает Элизабет, пододвигаясь поближе и касаясь меня своим хвостом.

Все мои чувства обостряются. Я не ощущаю ничего похожего на то, что испытал в ночь нашей свадьбы после коктейля из Слезы Дракона и Розы Смерти, когда нам удалось проникнуть в мысли друг друга, но я не могу перестать улыбаться и не в силах побороть своих желаний.

Мы занимаемся любовью здесь же, в большой комнате, потом позволяем нашей страсти поднять нас в воздух и взмываем все выше и выше, пока окончательно не соединяемся над морем. Оторвавшись наконец друг от друга, мы плечом к плечу преследуем добычу. Вино из Слезы Дракона все еще согревает нас, разжигает наш аппетит. Я направляюсь прочь от берега, намереваясь долететь до острова Бимини, что всего в шестидесяти милях от нас. Элизабет, которой никогда не нравилось мое пристрастие к охоте над водой и далеко от дома, и на этот раз недовольна:

– Зачем лететь в такую даль, когда вокруг полно еды?

– Отец всегда настаивал, чтобы я охотился на расстоянии от нашего острова, – говорю я. – Даже если нас не поймают с поличным, люди станут подозрительны. Куба и Багамы не так уж далеко от нас, а население там достаточно темное, чтобы объяснить происходящее своими глупыми суевериями.

Но Элизабет упрямо забирает к берегу.

– Я хочу есть! – настаивает она. – Не будет большой беды, если сегодня в виде исключения мы поохотимся где-нибудь поблизости.

– Не люблю бездомных. Приходится месяцами держать их в подземелье и откармливать, чтобы они стали годны в пищу, – возражаю я.

– Неужели нигде нельзя достать пищи, которую можно было бы съесть прямо сейчас?

Разогретый вином и любовью, с тихо урчащим от голода желудком, я тяжело вздыхаю. Зачем она смущает мой душевный покой? Но то ли выпитое вино, то ли ее решимость вдруг делают меня безрассудным. Я лечу на юг, к сельскохозяйственной области Хоумстед.

Я уже нацелился на белый двухэтажный фермерский домик, который стоит на отшибе, в нескольких акрах от всякого другого жилья. Я раззадорился ничуть не меньше, чем моя подруга. Мы врываемся к ним в дом через окно, кружим по комнатам, крушим, убиваем. Мне достается отец семейства, а Элизабет лакомится матерью и тремя маленькими детишками.

Мы бросаем их кости в океан и возвращаемся домой. Потом, лежа обнявшись на нашей постели из сена и чувствуя, что вино все еще согревает нас, мы снова овладеваем друг другом.

На следующий день в новостях показывают фотографию пропавшей семьи. Не могу смотреть на детей, отворачиваюсь.

 

20

К середине октября мы не получаем никаких вестей о дальнейшей деятельности. Хорхе Сантоса и никакой информации о неизвестном стрелке. Я вызываю Артуро.

– У нас возникла проблема, – говорит он. – Не хотел говорить тебе, пока мы не найдем какого-нибудь решения.

– Нашли?

– Пока нет. Но мои друзья на островах вышли на двух багамцев-стрелков. Два дурака просаживали кучу денег в барах Андроса. На таком бедном острове это, разумеется, привлекло всеобщее внимание. Мои люди поработали с ними немножко, и они признались, что заключили контракт с одним итальянским джентльменом из Нью-Йорка по имени Ральф Эскаланте.

– Это который из семьи Гамбини? – спрашиваю я.

Артуро кивает:

– Ага… Дал им десять тысяч долларов и обещал еще десять тысяч по выполнении заказа. Один его знакомый всерьез желает видеть тебя мертвым…

– Да, это совершенно очевидно, – замечаю я.

– Но, как бы там ни было, понимаешь, мы не можем запугать Эскаланте. К счастью, некоторые наши итальянские друзья в дружбе с ним. Им удалось выяснить, что он работает на одного китайца из Лос-Анджелеса.

– Что за китаец?

Артуро вздыхает:

– Никто не видел его уже несколько недель. Возможно, он уехал обратно в Китай.

– Это какая-то ерунда, – говорю я. – С чего бы это какому-то китайцу интересоваться мною?

– Я надеялся, что ты мне это объяснишь. И еще…

Когда Сантос вышел из кутузки, я еще удивился, как это ему так быстро удалось внести залог. Судья -наш друг, и он назначил сумму, которая была явно не по зубам семье Сантоса. Я поручил своим людям разобраться. Юрист, который внес за него залог, действовал от имени поверенного в Калифорнии. Никто из них не знает имени хозяина, который заказывает музыку и за все платит…

– Что-то я ничего не понимаю, – говорю я. -Если у Сантоса такая мощная поддержка, почему он ничего больше не предпринимает с тех пор, как вышел из тюрьмы? Он не из тех, кто отказывается от своих намерений.

– Возможно, и предпринимает,- возражает Артуро. – Но после ареста он ни у кого о тебе справок не наводил. Ресторан, где он работает, как раз только что открыл сезон. Может быть, он слишком занят и устает на работе, чтобы делать что-нибудь еще, кроме как трахаться со своей девицей и ходить под парусом.

– А пока твои ребята должны найти того китайца и задать ему несколько вопросов, – говорю я.

– Я уже дал им инструкции.

Сантос не выходит у меня из головы. Почему этот человек выжидает? Что за планы он вынашивает? Что принесет нам весна? Меня раздражает собственное вынужденное бездействие. Сколько можно ждать, гадая, что будет завтра. Элизабет, как всегда, высказывается прямо и кратко:

– Мой отец никогда не допустил бы, чтобы какой-то человек так долго занимал его мысли, – говорит она. – Убей его.

– Нет,- отвечаю я.- Пока рано. Не вижу в этом необходимости. Я думаю, что буду чувствовать себя комфортнее, если повидаюсь с ним еще раз. Мне не обходимо понять, что он чувствует, взглянуть ему в глаза.

Элизабет пристально смотрит на меня:

– Ты, вероятно, опасаешься, что он передумал преследовать тебя. В какую бы игру вы оба ни играли, тебе не хочется, чтобы она так быстро закончилась.

Я отвожу взгляд от ее изумрудно-зеленых глаз:

– Что ж, может быть, ты и права. Не знаю.

Мы высаживаемся в Майами рано утром, но ресторан -«Крабы у Джоу» открывается еще раньше. Несмотря на то что еще только половина седьмого утра буднего дня, на стоянке полно машин. Я оставляю «мерседес» служащему, и мы с Элизабет направляемся в здание, выдержанное в средиземноморском стиле и недавно перестроенное, дабы оно соответствовало новым домам вокруг него. Все они играют на возрождающейся популярности Саут Бич.

В довольно мрачной комнате толпятся люди, дожидаясь своей очереди, чтобы поговорить с безразличного вида метрдотелем.

– Здесь слишком шумно и людно, – беззвучно говорит Элизабет.

Я киваю. За каждым столиком люди едят или ждут своего заказа, между ними снуют туда-сюда официанты в смокингах с огромными подносами. На тарелках красуются коричнево-красные клешни крабов – блюдо, на котором специализируется этот ресторан. Множество посетителей толпятся в фойе и около стойки бара, ожидая, пока освободятся столики. А это может произойти и через час.

Мне приходится ждать целых пятнадцать минут, чтобы подойти к метрдотелю и поговорить с ним. На мою фамилию он реагирует вяло, но после моих слов – «Мы друзья Артуро Гомеса» – оживляется, улыбается и уверяет меня, что через несколько минут все будет в порядке. Не угодно ли нам подождать в баре?

Три бармена в красных парчовых жилетах снуют за стойкой из красного дерева. Я уже начинаю опасаться, что у Сантоса как раз сегодня выходной, но скоро вижу, как он наливает виски какому-то краснолицему мужчине у дальнего конца стойки. Я продираюсь сквозь толпу, протискиваюсь к нему. Мне даже удается найти свободный табурет для Элизабет у стойки и небольшой кусочек пространства для себя, чтобы встать рядом.

Заметив нас, Сантос сначала застывает, потом хмурит брови. К нам подходит другой бармен, чтобы принять заказ, но Сантос отстраняет его:

– Это мои знакомые. Я сам их обслужу.

– Мистер и миссис де ла Сангре, – говорит он, как будто мы его старые добрые друзья. Правда, холодный взгляд как-то не вяжется с радушной улыбкой: – Что привело вас сюда?

– Обед, – коротко отвечаю я. – Если я правильно помню, мы договорились держаться не так официально. Верно, Хорхе?

– Да, – кивает он и кладет руки ладонями вниз на полированную стойку. – Да, я действительно это предложил, но это было так давно, Питер. Я уже и забыл.

– Да, прошло много времени…

Он снова кивает:

– Слишком много. Вы же знаете, как это бывает, Питер: работа и всякие дела – все это отвлекает. Хотя… Вам ведь не приходится работать, не правда ли?

– Нет, – отвечаю я.

– Зато вы наверняка знаете, что значит играть по-крупному. Не думаю, что ребята, с которыми вы играете, часто выигрывают. Но хватит об этом… – Сантос тянется к бутылкам, что у него за спиной. -Мне нужно работать. Что вы желаете?

– «Эвиан» для нас обоих, – отвечаю я. – Мы не пьем.

– Правда? – удивляется он. – И я тоже. Бросил, когда Мария пропала. Забавно, честное слово…

Полиция забрала меня несколько месяцев назад, – он трясет головой. – Понимаете, Питер, они арестовали меня за вождение в нетрезвом виде, а я был трезв как стеклышко. Не понимаю, почему они так поступают. А вы как думаете?

Я пожимаю плечами:

– Иногда им случается напутать.

Хорхе щурит глаза и ворчит:

– А вас голыми руками не возьмешь, верно?

Я не успеваю ответить, потому что как раз в этот момент метрдотель выкликает мое имя.

– Вы, должно быть, знакомый какой-нибудь шишки, – усмехается Хорхе. – Мало кто дожидается столика так скоро. Такому крутому, как вы, человека уволить – раз плюнуть. Верно ведь, Питер? – он машет рукой.- Идите, идите, не волнуйтесь! Вам не придется ждать. Вам сейчас принесут ваши напитки.

– Ну что, доволен? – спрашивает Элизабет, когда мы садимся за столик.

Вообще-то, я доволен, но не очень хочу признаваться в этом. Элизабет вряд ли поймет мой интерес к этому человеку. Я и сам-то не вполне понимаю: то ли это потому, что я знал его сестру и теперь ищу в нем ее черты, то ли вся эта история просто вызывает любопытство. В общем, почему-то мне очень хочется узнать этого человека получше.

– Ну что ж, – говорю я вслух, – по-моему, очевидно, что он все еще вынашивает какие-то планы.

– Особенно теперь, когда ты вдруг объявляешься здесь, чтобы подразнить его.

Официант приносит поднос с двумя бокалами. Он ставит один перед Элизабет, другой – передо мной.

– Хорхе просил передать вам его наилучшие пожелания, – говорит молодой человек.

Я киваю, подношу бокал к губам и сразу же чувствую сильный запах алкоголя.

– Это «Эвиан»? – спрашиваю я, отпив глоток.

Официант расплывается в улыбке:

– Хорхе предупредил меня, что вы шутник. Это водка, как вы и хотели.

– Мы не пьем, – говорю я и протягиваю ему бокал.

– Хорхе предупредил, что вы так скажете, – официант не обращает внимания на мою протянутую руку, стоит и хихикает,- а еще, если вы так скажете, он велел передать вам, что, возможно, очень скоро вы начнете пить.

 

21

Во вторник утром будто кто заменил сразу весь воздух. Избавившись от влаги, он как будто стал легче. И следа не осталось от летнего тепла. Вдыхаю морозный, хрустящий запах осени. Это воодушевляет меня. Валяться в постели больше не хочется. Я бегу наверх, в большую комнату, и распахиваю окна, чтобы северный ветер наполнил дом первой осенней прохладой. Сожалея, что Элизабет еще не проснулась, я стою у окна, выходящего на север, на Майами, подставив лицо холодному ветру.

Однако улыбка сбегает с лица, как только я замечаю парус далеко на севере – крошечный бело-желтый треугольничек, качающийся на голубой воде. Он слишком далеко, чтобы можно было определить даже класс лодки. Сначала кажется, что она не движется, но со временем я понимаю, что она медленно, но неуклонно приближается к моему острову. Пожимаю плечами, стараюсь не замечать ее, но скоро мне становится невыносимо просто наблюдать, как она неизвестно зачем приближается.

Наконец я заставляю себя отойти от окна. Нет никаких причин, чтобы именно эта лодка меня занимала. Мне известно, что самый западный канал, ведущий в бухту, лежит в полумиле к востоку от рифа де ла Сангре. Я также знаю, что в четверти мили от острова океан довольно глубок даже во время отлива и любая лодка может там пройти. Разумеется, несколько лодок в день мимо нашего острова всегда проплывают. И все же это суденышко не дает мне покоя, действует на нервы.

Весьма недовольный собственной суетливостью, я через каждые несколько минут подхожу к окну посмотреть, насколько они продвинулись. Через час я уже могу различить очертания парусов – маленький треугольник кливера и парус побольше, оба – в бело-желтую полоску.

– Возможно, это Сантос, – говорит Элизабет, которая наконец проснулась и уже стоит рядом со мной. Корпус яхты теперь достаточно близко от нас, чтобы можно было различить знак «Н» на большем парусе. – Ты раздразнил его. Ты сам этого хотел! – она пожимает плечами и спускается в сад.

Я продолжаю вести наблюдение. Яхта приближается, потом заходит со стороны бухты. Она уже так близко, что я различаю Сантоса на палубе. На нем только шорты и майка. Смотрит он в сторону моего острова. Переходя от окна к окну, я слежу за его продвижением, невольно любуясь мастерством, с которым он управляет яхтой.

Он огибает остров, наконец спускает паруса. Яхта останавливается, слегка покачиваясь на воде. Яхтсмен тянется к маленькой синей сумке, которая лежит тут же, на палубе, и достает оттуда бинокль. Опустившись на колени и время от времени меняя точку опоры, чтобы компенсировать колебания лодки, Сантос изучает остров.

Я отхожу в глубь комнаты, когда он наводит свой бинокль на мое окно, и все-таки, перед тем как отправиться в обратный путь, он машет рукой, как будто точно знает, что я за ним наблюдаю. То же самое повторяется и на следующий день. Потом он исчезает на неделю. Потом появляется снова, на сей раз с девицей Мортон на борту. Это становится своеобразной традицией: несколько раз в неделю огибать на яхте наш остров, иногда в одиночестве, иногда – в обществе своей подружки. И с каждым разом он уплывает обратно все медленнее, и всегда – неотрывно глядя при этом на остров, вернее, на дом.

Проходит октябрь, потом ноябрь. Живот моей беременной жены заметно округляется. Элизабет не нравится, как она выглядит в человеческом обличье. Она заставляет меня покупать ей новую одежду каждую неделю. Она больше не водит «корвет», а пересаживается в более удобный «мерседес». Занятия любовью, которые раньше были по меньшей мере ежедневными, теперь превращаются в редкие, эпизодические совокупления. Элизабет проводит все меньше времени в саду, реже выражает желание съездить на материк, а когда мы все-таки выбираемся туда, жалуется, что в машине ее слишком трясет.

Еда, всегда много значившая для нее, делается ее заботой номер один. Хотя мы продолжаем охотиться по ночам, этого ей уже недостаточно. Днем я то и дело размораживаю бифштексы, и Элизабет безропотно поглощает их.

Невзирая на погоду, Сантос продолжает навещать нас не реже раза в неделю. Элизабет не обращает на его визиты никакого внимания. Когда я указываю ей на парус на горизонте, она только говорит:

– В твоей власти прекратить это.

Да, в моей. Артуро давно хочется уничтожить этого парня. Всякий раз, как мы заговариваем о Хорхе, он просит разрешения его убрать.

Не имея на это моего согласия, он мечтает хотя бы устроить так, чтобы кубинца задержал морской патруль или снова арестовала полиция за вождение в нетрезвом виде.

– Наконец-то у меня появилась возможность поговорить с менеджером ресторана «Крабы у Джоу»,-говорит Артуро. – Этот человек заверил меня, что за определенную сумму денег они вышвырнут Сантоса в два счета. А один из помощников губернатора по обещал мне, что они с радостью предоставят Сантосу работу рейнджера в Сан-Марко, если нужно будет его трудоустроить. Одно твое слово,- Артуро широко улыбается, явно довольный возможностью влиять

на события, – и мы устроим Мортон перевод куда-нибудь в Джексонвилль.

Я отклоняю все эти предложения.

– Он безвреден,- говорю я Артуро. То же самое я повторяю Элизабет. – С самого октября ничего не происходит. Если бы этот человек что-то замышлял, он давно бы исполнил задуманное. Если же он полагает, что чтит память своей сестры, несколько раз в неделю огибая мой остров на яхте, пусть себе!

Однако, стоит яхте Сантоса появиться на горизонте, и я бросаю все свои дела и внимательно слежу за ней. Иногда, в ясную ветреную погоду, я даже завидую его прогулкам под парусом. Мне случалось ходить на катамаране, и я знаю, какое это удовольствие – скользить по воде, когда твою яхту подгоняет свежий ветерок.

А стоит погоде испортиться, я смотрю, как суденышко Сантоса треплет холодный ветер и каждая новая волна грозит накрыть его, и не могу не удивляться настойчивости этого парня. Интересно, хватило бы у меня упорства так рисковать ради того, что заранее проиграно?

– Я восхищаюсь им, – говорю я Элизабет, когда она в очередной раз отказывается взглянуть в окно на яхту, приближающуюся к нашему острову.

– Почему я должна обращать внимание на какого-то дурака? – пожимает она плечами. – Все эти его прогулки ни к чему не ведут. Надеюсь, однажды он поймет это и уберется отсюда.

– Что ж, по крайней мере он сможет сказать себе, что сделал для своей сестры все, что мог,-отвечаю я.

Элизабет презрительно фыркает и выходит из комнаты.

 

22

Аппетит Элизабет просто поражает меня. К середине декабря она мало того, что каждый вечер съедает свою добычу, но еще и поглощает два бифштекса по двадцать четыре унций каждый после пробуждения и еще два таких же днем. Она ловит и пожирает столько наших собак, что я вынужден попросить ее остановиться, а иначе стая станет такой малочисленной, что чужие больше не будут ее бояться.

– Ребенка нужно кормить! – заявляет Элизабет. – И потом, я должна поддерживать свои силы. Я киваю и заключаю свою располневшую возлюбленную в объятия. Заметив, что она в ответ обнимает меня и удерживает дольше, чем прежде, я умиленно улыбаюсь. Беременность смягчила ее. Теперь она больше нуждается в нежности и любви. И, пожалуй, мне нравится, что ей нужно от меня еще что-то, кроме еды и секса. Мы проводим целые часы, сидя рядом в большой комнате, глядя в окно на море, молчаливо наслаждаясь близостью друг друга. А иногда мы, взявшись за руки, гуляем по пляжу, разговариваем о будущем. У нас не возникает споров об имени будущего ребенка.

– Генри,- говорит она,- прекрасное имя – звучное, суровое. А может быть, мы дадим ему имя моего отца тоже?

– Конечно, – соглашаюсь я, улыбаясь про себя тяжеловесности такого имени: Генри Чарльз де лаСангре, особенно для крошечного, еще не рожденного существа. Скорее бы он родился! У меня нет никаких сомнений в том, что Элизабет будет прекрасной матерью. Она уже начала готовиться к родам, обустраивать комнату. Она помогает мне дочиста отскоблить стены и потолок, то и дело напоминает, что понадобится свежее сено. Я больше не

задумываюсь о наших отношениях.

«Если ты ждешь от подруги совершенства,- учил отец,- привыкай к одиночеству».

Как бы мне ни хотелось, чтобы Элизабет разделяла мои пристрастия и вкусы, я смирился с нашей несхожестью и научился ценить время, которое мы проводим вместе. Может быть, она и не любит музыку, но ведь терпит, когда я слушаю свои стереозаписи. Мы оба улыбаемся, увидев друг друга, стремимся прикоснуться друг к другу, оказавшись рядом. Даже если лучше не станет, всего этого мне более чем достаточно для счастья.

Даже Сантос больше ее не раздражает. При появлении его яхты она уже не выходит демонстративно из комнаты. Мы теперь обсуждаем погоду, его технику управления яхтой.

После рождения ребенка я бы хотела научиться ходить под парусом, – говорит Элизабет. – Купишь мне яхту?

– Конечно, – обещаю я.

Первые зимние ветры начинают дуть за несколько дней до Рождества. Впервые с лета солнце днем совсем не греет. Ветер стучится в наши окна, воет в бессильной злобе. Я смотрю в окно на серое небо, холодные волны, накатывающие на пристань, и звоню Эмили в офис, чтобы отменить свое еженедельное совещание с Гомесом и Тинделлом. Потом я развожу огонь в большой комнате для нас с Элизабет.

– Это же Флорида,- говорю я.- Здесь не должно быть так холодно.

Элизабет усмехается и качает головой:

– По телевизору говорят, что сейчас всего лишь шестьдесят градусов. У нас дома каждую ночь бывает холоднее, чем сегодня. Ты ведешь себя, как будто нас совершенно неожиданно застигла вьюга, но мы знаем, что через несколько дней снова потеплеет.

Я оставляю смеющуюся Элизабет в большой комнате, а сам спускаюсь разжечь камин в нашей спальне. Через несколько минут Элизабет беззвучно сигнализирует мне:

– Он снова здесь.

– Сантос? – отзываюсь я. – В такую-то погоду?

Элизабет вместе со мной подходит к окну. Она испытующе смотрит на меня. Яхта борется со стихией. Можно сказать, что она плывет по воздуху, то и дело перелетая с волны на волну.

– Он сумасшедший, – говорю я.

– Они оба сумасшедшие, – уточняет Элизабет, и я соглашаюсь с ней, увидев Кейси Мортон, которая возится с парусом. Она практически висит над водой. Опорой ей служат лишь собственные ноги да канат, тянущийся с верхушки мачты и привязанный к стропу, обхватывающему ее сзади.

– Это называется трапеция, – говорю я Элизабет, указывая на Сантоса, который повис с другой стороны яхты в точно такой же позе.

В своих черных непромокаемых плащах они оба кажутся тенями.

– Без спасательных жилетов! – говорю я, качая головой. И вновь не могу не восхититься мужеством этого человека, глядя, как его катамаран то подпрыгивает, то ныряет, то срезает пенные гребни волн.

И еще Сантос удивляет меня тем, что он правит на север и сражается с беспощадным северным ветром до тех пор, пока не достигает канала между моим островом и Своенравным рифом. Яхта сворачивает в канал, на мгновение замедляет ход, а потом делает мощный рывок. Сантос и Мортон отклоняются назад, подветренная сторона яхты поднимается, левая нога Мортон скользит.

Она кричит, пытается дотянуться до Хорхе, но ее тело все больше отклоняется, теперь только правая нога касается палубы. Он тоже тянется к ней. Пальцы их рук соприкасаются. Порыв ветра опрокидывает паруса, яхту бросает вперед, и она зарывается килем в волну. Потом катамаран резко останавливается, словно наткнувшись на невидимую преграду, корма поднимается, Мортон раскидывает руки, сила инерции влечет ее по дуге, ограниченной канатом, привязанным к верхушке мачты. Сантос летит за ней, под действием их общей тяжести яхта кувыркается, мужчина и женщина сталкиваются друг с другом. Их закручивает вокруг мачты, они сшибаются лбами. В конце концов Сантоса и Мортон накрывает перевернутая вверх дном яхта.

Я судорожно выдыхаю, глядя на остатки катамарана, дрейфующие по волнам.

– Уж не собираешься ли ты спасать их? – спрашивает Элизабет.

– Нет, – отвечаю я, – они под яхтой. Они утонут до того, как я успею добраться до них. И потом, ты наверняка испытываешь облегчение от того, что они убрались с нашей дороги.

Она лишь пожимает плечами и смотрит на воду. И вдруг… У меня, правда, хватает ума удержаться от торжествующего возгласа. Я спокойно сообщаю Элизабет:

– Это, кажется, Сантос.

Человек держится за обломки катамарана, возится с канатом, которым он обвязан, и, отвязавшись, ныряет обратно под лодку. Через несколько мгновений он вновь появляется на поверхности, таща за собою Мортон. Ему уже почти удается забросить ее на перевернутую яхту. Правда, она все время соскальзывает. Когда Сантос лишь на мгновение отпускает ее, чтобы получше ухватиться самому, Мортон съезжает вниз и исчезает в волнах.

Я едва подавляю стон. Остается надеяться, что Хорхе хватит здравого смысла остаться на яхте. В конце концов, лучше, чтобы выжил хотя бы один, чем чтобы погибли оба. Тем временем течение относит подругу Сантоса все дальше и дальше. Он выжидает несколько секунд, прежде чем покинуть свое убежище, и отталкивается от лодки как раз в тот момент, когда женщина появляется на поверхности футах в двадцати от него.

Ни у одного из них нет спасательного жилета, и я прекрасно знаю, что через несколько минут их вынесет в океан. Успею ли я прийти на помощь? Я смотрю на Элизабет, прикидывая, насколько ее разозлит моя попытка спасти людей.

– Я думаю, тебе следует вытащить их, – говорит она.

Я так и застываю с открытым ртом. Наконец, обретя дар речи, спрашиваю:

– Почему?

Не стану признаваться, что сам этого хотел.

– Иди, а то не успеешь. И притащи их сюда.

Потом все объясню.

Двигатели просыпаются, стоит мне только повернуть ключ зажигания у «Грейди». На бешеной скорости я вырываюсь из бухты, и, лишившись прикрытия острова, сразу же подвергаюсь атакам огромных волн. Меня хлещет холодный ветер, в меня летят соленые брызги, и очень скоро моя одежда становится насквозь мокрой. Я упрямо пробираюсь по каналу. Меня крутит и вертит, подбрасывает вверх и окунает в воду.

– Элизабет! – беззвучно зову я, когда добираюсь до выхода из бухты и поворачиваю на север.

– Ты еще видишь их?

– Он доплыл до нее.. – отвечает Элизабет. – Он пытается плыть и тащить ее за собой. Их яхта минуту назад проплыла мимо них… Он старается догнать яхту, но не думаю, что ему это удастся: ее относит слишком быстро.

Я командую катеру: «Полный вперед», несколько секунд борюсь со штурвалом, пока лодка получает «пинки» то с одной, то с другой стороны.

– Как далеко они от выхода в океан?

«Грейди» ложится на один борт при повороте канала, брызги покрывают ветровое стекло слоем белой пены. Ничего не вижу, кроме бурлящей и кипящей вокруг меня воды.

– Они совсем недалеко, – отвечает Элизабет.

– Где они? – я резко торможу и пристально вглядываюсь вперед.

– Справа от тебя… ярдах в пятидесяти. Посмотри в сторону нашего острова. Они недалеко от берега.

Я забираю в ту сторону, куда указывает Элизабет. В волнах на какой-то миг мелькает блестящий непромокаемый плащ и светлая прядь волос.

– Я их вижу! – сообщаю я Элизабет.

Теперь я не спускаю с них глаз, догоняю, проплываю мимо, потом разворачиваюсь и возвращаюсь. Течение само принесет меня к ним. Постараемся спасти Сантоса и его подругу, не врезавшись в них на катере.

Сантос гребет одной рукой, а другой держит девицу. Он даже глаз на меня не поднимает, пока я не подплываю совсем близко и не останавливаюсь.

– Возьмите сначала Кейси! – говорит он, берет левую руку женщины и протягивает ее ко мне. Но тут волна накатывает и уносит с собой Мортон. Теперь надо ждать следующей волны. Я почти наезжаю на барахтающуюся в воде парочку. Пока не поздно, перегибаюсь через борт катера, хватаю девицу за запястье и вытаскиваю ее из воды. Она вопит от боли. Еще бы: вес всего ее тела пришелся на запястье. Я волоку ее в лодку, не обращая внимания на ее стон – она случайно ударяется о борт, – и бросаю на палубу. Она извивается, корчится, судорожно хватает ртом воздух. Подходит новая волна, и я, не теряя времени даром, бегу к борту, ища глазами Сантоса. Не найдя его, кидаюсь к штурвалу.

– Да нет же! – мысленно кричит мне Элизабет. – Он у кормы!

Я нахожу Сантоса уцепившимся за один из моторов. Кажется, он не замечает ворчания двигателя, не чувствует ни сильной вибрации, ни утомления. Он снова и снова пытается забраться в лодку. Не видя, что я наблюдаю за ним, парень старается, ухватившись одной рукой за вал мотора, уцепиться другой за борт катера. Лодка ходит ходуном, Сантос то и дело ударяется о неподвижный винт двигателя.

– Не очень удобное место для путешествия,-говорю я.

Сантос поднимает голову:

– Я подумал, что у вас хватит ума не включать мотор.

– Хорошенькое было бы зрелище, если бы вы ошиблись во мне!

Я протягиваю ему руку и помогаю вскарабкаться на корму. Он падает на пол рядом с Мортон, обнимает ее.

– Все будет в порядке, – говорит он, не знаю кому, ей или мне.

Я завожу моторы и сосредоточиваю все свое внимание на том, чтобы без происшествий довести «Грей-ди» до гавани.

Почувствовав, что мы свернули, Сантос говорит:

– Подождите! А как же мой катамаран?

– Я думаю, он уже там, – я киваю на океан. – Его, возможно, прибьет к берегу через несколько дней.

– Нет, – решительно говорит Сантос, вставая на ноги и подходя сзади к моему креслу. – Послушайте, я благодарен вам за помощь. Видит бог, я не ждал ее от вас. Но вам вовсе незачем везти нас на берег. Если поможете мне добраться до нашей яхты, я уверен, что и сам доплыву до берега. Я отрицательно качаю головой. ;

– Это всего лишь лодка, – говорю я. – Кроме того, вам незачем волноваться: я везу вас вовсе не на материк. Мы плывем на мой остров.

Элизабет встречает нас на пристани с тремя большими белыми банными полотенцами. Она ждет, пока мы помогаем Кейси Мортон выбраться из катера, и дает нам, мужчинам, по полотенцу. Потом она разворачивает третье полотенце и смотрит на дрожащую Мортон, которая едва стоит на ногах.

– Ах бедняжка! – говорит Элизабет, глядя на трясущиеся губы женщины, на ссадину на ее лбу, на многочисленные порезы на руках и изодранный дождевик. – Ничего, сейчас мы вас согреем.

Я весьма удивлен пробудившейся в моей жене жалостливости и с подозрением смотрю, как она укутывает Мортон полотенцем. – Элизабет, – беззвучно обращаюсь я к ней, – ты хотела, чтобы я их спас. Я сделал это. Дальше что?

Она сердито сверкает на меня глазами, обнимает Мортон за талию и ведет ее к дому.

– Пойдемте,- говорит она громко, оглянувшись через плечо,- всем надо согреться.

После холодного ветра и ледяной воды тепло комнаты почти опьяняет. Я опускаюсь в кресло у огня и с удовольствием позволяю теплу окутать меня с головы до пят. Элизабет подводит Сантоса и женщину поближе к камину, то и дело ужасаясь их ранам. Кейси Мортон не обращает на нее никакого внимания. Она стоит, обхватив себя руками, глаза ее горят лихорадочным огнем, ее колотит крупная дрожь. Сантос накидывает ей на плечи и свое полотенце, обнимает ее и повторяет:

– Не волнуйся, малышка. Все уже позади.

– Вам сразу станет лучше, когда вы переоденетесь в сухое, – успокаивает Элизабет, – и еще не повредит съесть чего-нибудь горячего. Питер, ты не поднимешься наверх за бифштексами?

– Не слишком ли мы гостеприимны? – беззвучно спрашиваю я свою жену.

Элизабет одаривает меня широкой притворной улыбкой:

– Подыграй мне, – беззвучно просит она.

Я киваю и направляюсь к двери. Когда дверь за мной закрывается, моя жена снова обращается к гостям:

– О боже, где же мое гостеприимство! После того как вы провели в ледяной воде столько времени, вам, наверное, очень хочется глотнуть чего-нибудь… несоленого.

Вернувшись через несколько минут с четырьмя замороженными бифштексами, я вижу их сидящими в креслах у камина. Перед ними стоит керамический кувшин. Сантос и Мортон отхлебывают из высоких стеклянных стаканов.

– Элизабет! Это же вино из Слезы Дракона! – беззвучно восклицаю я. – Что ты делаешь, черт возьми?

– Все уже сделано,- отвечает она, а потом говорит вслух, обращаясь к гостям: – Допейте до конца. Вы сразу почувствуете себя лучше.

Кейси Мортон опрокидывает в себя стакан. Сантос принюхивается к содержимому своего стакана, недоверчиво смотрит на прозрачную жидкость:

– Какой-то.странный вкус… жирный.

Элизабет пожимает плечами:

– Вы просто не привыкли. Мы ведь живем на острове. Пресную воду берем из цистерны.

Он понимающе кивает и допивает свой стакан. Элизабет улыбается и делает мне знак сесть рядом с ней. Сантос оглядывает комнату.

– Должен вам сказать, я не понимаю, почему вы тогда не разрешили мне прийти к вам в дом. На пристани нет ничего особенного. Дом тоже не вызвал во мне никаких подозрений, – он улыбается. – То есть он, конечно, странный… Пожалуй, мне не хотелось бы жить так, как живете вы. Но скрывать вам, по-моему, нечего. И еще: если бы вы действительно хотели убрать нас с дороги, вы просто могли бы сидеть и спокойно наблюдать, как мы тонем… Возможно, та записка была лживой…

– Записка? – говорю я.

Сантос ежится, смотрит в пол.

– Я хотел бы извиниться перед вами обоими…

Ноги Кейси Мортон отказывают. Она плюхается на пол и сидит, как безвольная кукла, с открытыми глазами.

– Кейси! – кричит Сантос, опускается перед ней на колени, заглядывает ей в глаза. Она тупо кивает, глядя прямо перед собой.

Он поворачивается ко мне и гневно вопрошает:

– Какого черта?

И тут же валится на бок. Я жду, пока кто-нибудь из них пошевелится, вымолвит хоть слово, но понимаю, что не дождусь этого.

– И что теперь? – беззвучно спрашиваю я Элизабет.

Она с улыбкой прижимается ко мне:

– Мы оставим их у себя.

Я трясу головой и отстраняюсь. Насколько лучше было бы просто дать им утонуть, умереть своей смертью! Жаль, что я не поговорил с Элизабет до того, как помчался спасать их.

– Оставим у себя? Зачем?

– Для малыша, – отвечает она, берет мою руку и кладет ее себе на живот. – Когда я рожу, нам с ребенком потребуется много свежего мяса. Все равно эти двое погибли бы. Мы можем держать их в подземелье. У нас еще есть время подкормить женщину. Наконец, мы можем использовать их в качестве слуг, пока мне не придет время рожать.

– Еще несколько месяцев… – говорю я, и, глядя на нее, вижу ее округлившийся живот, набухшие груди… – Ты ведь родишь не раньше мая, – наверное, я так успокаиваю себя, убеждаю, что осталось еще много времени до того момента, как мы примем на себя такую ответственность.

– А пока мне нужен кто-нибудь, кто будет помогать в саду…

– Я мог бы помочь тебе.

– Как будто у тебя других дел мало! – отвечает

она. – Я вовсе не хочу утруждать тебя.

Элизабет смотрит на Сантоса и Мортон, которые напоминают манекенов, случайно забытых рассеянным портным у камина. Она удовлетворенно улыбается:

– У нас теперь есть они.

 

23

Отец рассказывал мне, что при постройке дома он очень старался, чтобы стены плохо проводили звук.

«Особенно это касается подвала,- говорил он. – Знаешь ли, шумные пленники всегда выводили меня из терпения. Иногда, должен признаться, я приканчивал их раньше, чем предполагалось, именно потому, что хотел наконец обрести покой. Ты не представляешь, как это ужасно – часами слушать человеческие стоны и рыдания!»

Благодаря предусмотрительности отца на следующее утро мы с Элизабет просыпаемся поздно. Нас не тревожат шумы из подвала. Я, как всегда, открываю глаза первым. Оставив свою беременную жену досматривать сны, я выхожу из спальни, иду к винтовой лестнице, и только там до меня доносятся приглушенные звуки снизу.

Обрадовавшись, что действие вина кончилось, я спускаюсь по лестнице поинтересоваться, как чувствуют себя наши гости. Шумы становятся громче, явственнее. Кейси Мортон всхлипывает и стонет. Когда я дохожу до нижней ступеньки, она перестает плакать. Я стою в темноте, невидимый, и слушаю шорохи и металлический лязг цепей. Хорхе Сантос бормочет:

– Кейси, дорогая, успокойся… Мы выберемся.

В ответ она издает вопль, такой громкий, что я вздрагиваю. Потом она снова принимается стонать, не обращая внимания на увещевания Сантоса. Она кричит все громче и громче. Чтобы предотвратить новое крещендо, я щелкаю выключателем – и яркий свет стирает все тени, проникает в каждую щелку между железными дверьми. Кейси подносит руки в наручниках к лицу, чтобы защитить глаза, корчится на своей койке и воет.

Я наконец показываюсь своим пленникам. Хорхе Сантос, все еще в черном дождевике, сидит на койке и часто моргает от яркого света. Лоб его пересекает красный рубец – последствия вчерашнего кораблекрушения. Цепи на ногах и руках и кольцо на шее ограничивают его свободу пространством в несколько футов. Он не делает никаких попыток освободиться от своих кандалов. Чего нельзя сказать о Кейси Мортон, которая находится в соседней камере. Их разделяет каменная стенка толщиной в два фута. Мортон закована точно так же, как и Сантос. Но она то и дело вскакивает с койки, суетится, пытается разорвать цепи, разумеется безуспешно. Наручники уже натерли ей запястья. Кожа покраснела, местами содрана. Чтобы она не навредила себе еще больше, я кричу: «Прекратить!»

Кейси застывает, уставившись на меня и часто-часто дыша, подобно обезумевшему животному. Ее светлые волосы спутаны, она вся в ссадинах, царапинах, синяках. На ее черном дождевике местами запеклась кровь. Сквозь дыры просвечивает белая кожа, покрытая кровоподтеками, а кое-где и настоящими ранами.

Страх, решаю я, скорее приведет ее в чувство, чем уговоры. Я почти рычу:

– Кейси, я держу свору диких псов. Вы помните, как они лаяли на вашу яхту, когда вы с Хорхе подплывали слишком близко к острову?

Она испуганно кивает.

– Если вы сейчас же не успокоитесь, я буду вынужден запустить в вашу камеру парочку собак.

Вы меня поняли?

Она опять кивает, глядя в пол.

Я перехожу к решетке перед камерой Хорхе.

– Думаю, ваша подруга скоро успокоится.

– А, это вы, прекрасный принц? – едко спрашивает он, рассматривая свои цепи.- С Марией вы сделали то же самое? Вы притащили ее сюда и держали на цепи, пока не убили?

– Нет,- отвечаю я, с трудом подавляя желание рассказать ему, как я сожалею о смерти его сестры, объяснить, что это был несчастный случай. – Я никуда ее не притаскивал. Здесь ее не было.

– Что ж, возможно, – пожимает плечами Сантос. – Пожалуй, теперь вам нет смысла врать, – он пристально смотрит мне в глаза. – Но теперь ни за что не поверю, что вы не знаете, что с ней произошло.

У него такой же разрез и цвет глаз, как у Марии. Он слишком похож на нее. Смерть этой девушки все еще волнует меня – и это страшно раздражает. Досадно, что Элизабет подстроила все так, что теперь о ней мне будут напоминать постоянно. Лучше бы они погибли. Я отвожу глаза

И Сантос тоже раздражает меня своим невозмутимым, почти издевательским видом. Ведет себя так, как будто в поединке со мной победителем вышел он.

– Я заметил, что вы не стали отрицать, что убили ее, – говорит Сантос.

Я вздыхаю и качаю головой:

– Нет, я не сказал, что не убивал ее. Но я не сказал и обратного. Не думаю, что разговоры о Марии теперь имеют смысл для кого-нибудь из нас, -произношу я с угрозой. Кажется, пришла пора дать ему понять, что его дальнейшая судьба в моих руках. – Вам, во всяком случае, от них лучше не будет…

– Возможно, – отвечает Сантос, не давая себя запугать, – но нельзя сбрасывать со счетов, что ваша милая молодая жена пыталась отравить меня и мою подругу. И еще, – он поднимает руки, демонстрируя мне наручники с цепями, – я испытываю некоторые неудобства, будучи прикованным к койке. – Сантос замолкает и задумчиво смотрит в сторону, как будто обдумывая что-то. Потом энергично кивает головой. – Вообще-то, я уже принял решение. Я убью вас обоих.

Я усмехаюсь несоответствию его положения его словам.

– И как же вы собираетесь это сделать? Вам не помешают цепи и решетки?

– Что ж, я не говорил, что это будет просто, – смеется Сантос.

Его смех застает меня врасплох, и неожиданно я присоединяюсь к нему. Как бы мне хотелось, чтобы все обстояло иначе! Нелегко будет справиться с этим человеком! Наше веселье, однако, длится не более нескольких секунд. Потом воцаряется молчание. Мы пристально смотрим друг другу в глаза

В соседней комнате Кейси Мортон ворчит:

– Как ты можешь смеяться! Этот подонок собирается убить нас, разве не ясно?

– Убьете? – спрашивает меня Сантос.

– Только если буду вынужден, – отвечаю я. Не вижу причин объявлять заранее об их судьбе. – Конечно, вам придется остаться здесь. Вы поможете нам вести дом и ухаживать за садом.

Сантос хохочет и улюлюкает:

– Послушайте, вы, чертов сумасшедший! Мы в Америке! Вы что, решили сделать из нас рабов?

Я испытываю сильнейшее желание ворваться в клетку и бить его, пока он не научится покорности. Вместо этого я говорю:

– Довольно! Вам придется вести себя более уважительно. Осмотритесь пока. Проверьте на прочность ваши цепи. У вас и у вашей подруги нет выбора. Вам придется примириться с этим.

– А если не примирюсь?

– Здесь полно собак, которые будут очень рады с вами познакомиться,- говорю я.- А еще я могу, например, запереть вас здесь без еды и воды. Я имею возможность расправиться с вами и вашей подругой десятками способов. Я мог бы, скажем, убить ее, а вас оставить в живых… или наоборот. Или убить вас обоих. Или… вы согласитесь помогать нам и будете вести вполне сносную жизнь.

Сантос оглядывает камеру:

– Вы называете это сносной жизнью?

– Условия можно улучшить.

– Нам прежде всего надо снять эти плащи,-

говорит кубинец.

– Это можно устроить, – обещаю я. – Но сначала скажите, о какой это записке вы вчера упоминали?

Сантос ухмыляется, опять, видимо, думая, что его взяла:

– Еще нам нужна еда и сухая одежда И необходимо обработать раны Кейси.

Я нетерпеливо киваю:

– Сначала расскажите мне о записке.

– Это письмо пришло от того человека, что выкупил меня из тюрьмы, хоть я его и не нанимал.

Он сказал мне тогда, что выполняет распоряжение своего клиента из Калифорнии.

– Ну-ну, продолжайте! – раздраженно тороплю я.

– Там было всего несколько слов: «Вы на верном пути. Вашу сестру убил Питер де ла Сангре».

И если, мол, мне нужна будет помощь, чтобы привлечь вас к суду, то следует позвонить по одному телефону. Это местный номер… – Сантос качает головой, – нет, не вспомню… Звонить можно в любое время дня и ночи. Подписи не было.

– Вы позвонили?

– Нет, я хотел разделаться с вами сам. – Он нагло улыбается и заявляет, как будто почувствовав, что завоевал право ставить условия: – Мы с Кейси могли бы жить в одной камере.

– Нет, – отвечаю я, – не думаю.

– Что ж, полагаю, вам решать, – все так же едко говорит Сантос. Гремя цепями, он поднимает руки вверх, показывая, что сдается. – Таково положение вещей… на данный момент. Но учтите, босс, что оно может измениться. И как только оно изменится, вы – покойник.

На этот раз усмехаюсь я. Этот человек просто не представляет себе всех возможностей, которыми обладаем мы с Элизабет. Не сомневаюсь, что, если представится возможность, он попробует напасть на меня, и, возможно, ему это удастся. Только я этого не боюсь.

– Когда вам захочется попробовать убить меня, – вежливо говорю я, – прошу вас, не стесняйтесь, пробуйте.

– Непременно! Но чуть позже,- отвечает Сантос.

Однако он не сопротивляется, когда я вхожу в камеру и вывожу его в коридор. Мортон, к моему удивлению, тоже ведет себя очень послушно: покорно ждет, пока я пристегну ее к Сантосу. Сантос что-то шепчет ей на ухо, но мне не приходится призывать их к порядку, потому что она ничего не отвечает ему и отворачивается.

Отец всегда говорил мне, что содержание пленников требует бдительности и осторожности: «Какими бы слабыми они ни казались, они могут быть очень опасны в своей решимости освободиться из плена Они ведут себя, как грызуны, посаженные в клетку. Ни на миг не оставляют попыток вырваться наружу. Мне попадались такие, которые долбили каменные стены. А некоторые так упорно трудятся над своими кандалами, что металл поддается. Их надо постоянно держать связанными, время от времени переводить в другую камеру, тщательно осматривать стены и пол, проверять замки. Никогда не проявляй к ним снисхождения, никогда не доверяй им. Как только ты дашь слабину, они тут же воспользуются этим».

Я обращаюсь с Сантосом и Мортон в точности так, как учил меня отец: их ноги скованы одной цепью, между ними всего-навсего двенадцать дюймов, а руки их соединяет еще более короткая цепочка. Правая лодыжка Сантоса соединена с левой лодыжкой Мортон, их шейные кольца тоже соединены. Они могут двигаться только очень медленно и одновременно. Они поднимаются по лестнице, я следую за ними.

Они так бряцают своими цепями, что просыпается Элизабет. А ведь мы еще только на втором этаже.

– Питер! – беззвучно зовет она. – Зачем ты ведешь их сюда?

– Они в ужасном состоянии, – отвечаю я. – Им нужно принять душ и переодеться…

– Они рабы. Выведи их на улицу и полей из шланга, – отвечает Элизабет.

– В этом нет необходимости. У нас много свободных комнат и есть душевые, которыми они могут воспользоваться…

– Они тут не в гостях!

– Но почему бы не обращаться с ними хорошо?

– Честное слово, Питер, иногда я тебя совсем не понимаю. Они всего лишь люди!

Я веду их в одну из спален. К нам присоединяется и Элизабет. С облегчением отмечаю, что она приняла человеческий облик и оделась. Сомневаюсь, что Сантос и его подруга стали бы сговорчивее, покажись мы им такими, какие мы есть.

– Ты… – говорит Элизабет женщине.

Мортон затравленно смотрит на нее, потом опускает голову и ждет распоряжений. Она стоит спокойно, пока Элизабет освобождает ее от кандалов и помогает ей снять плащ и купальник. Женщина стоит перед нами обнаженная и слегка дрожит.

– Такая худая, – беззвучно комментирует Элизабет.

Держа в одной руке цепи Мортон, моя жена прикасается пальцами к царапинам и ссадинам на лице женщины, потом заставляет ее повернуться, чтобы видна была глубокая рана на боку от обломка мачты.

– После душа я смажу это мазью из трав, – говорит Элизабет, – и все быстро заживет.

Кейси кивает. Ее покорность удивляет меня. Она безропотно переносит осмотр, учиненный Элизабет. Мы с Хорхе молча смотрим на них.

– Она тебе нравится? – беззвучно интересуется моя жена. – Хотел бы ты заняться любовью с этой блондинкой? Или она чересчур худа и груди маловаты?

Сантос гремит цепями рядом со мной и странно трясет головой, но я не обращаю на него внимания.

– Я хочу заниматься любовью только со своей женой, – беззвучно отвечаю я и перевожу взгляд на округлый живот Элизабет. – Возможно, прежде такая женщина и показалась бы мне привлекательной…

– Она не животное! – вдруг кричит Сантос. Он бросается ко мне, вцепляется руками в мое горло и начинает душить.

Вместо того чтобы отбиваться от него, я просто сразу же наращиваю шейные мышцы, не дав таким образом металлическим наручникам Сантоса пережать мне сосуды и перекрыть дыхание. Сантос пытается сдавить мне шею сильнее, но сообразив, что все напрасно, издает разочарованный стон. Мне почти жаль его. Тяжело наблюдать, как он постепенно убеждается в бесплодности своих попыток.

Мортон смотрит на нас широко раскрытыми глазами, но не пытается оказать Сантосу никакой помощи. Элизабет ведет себя гораздо активнее. Она быстро устает от этой сцены. Ей досадно, что я так долго тяну.

– Как это глупо! – презрительно бросает она.

Она собирает цепи Мортон в клубок, заносит его над головой, подходит к Сантосу и изо всех сил бьет его по голове. Хватка Сантоса ослабевает, я сбрасываю со своей шеи его руки и толкаю его на пол. Когда он падает навзничь, я, чтобы удержать его на полу, ставлю ногу ему на грудь.

– Посмотрите-ка сюда, – говорю я ему, указывая на багровую ссадину вокруг своей шеи. Он бросает туда взгляд и тут же отводит глаза. – Нет, я хочу, чтобы вы посмотрели! – я переношу на ногу, стоящую у него на груди, вес всего тела и ослабляю давление лишь убедившись, что он – весь внимание. – На этот раз я не стану вас наказывать, – говорю я, массируя себе горло.- Вы просто еще не поняли, насколько мы сильны, – я расслабляю мышцы и посылаю приказ о заживлении. – Все ваши попытки будут тщетны, – я еще раз указываю на свою шею.

С его лица исчезает вызывающее выражение. Он озадаченно, удивленно наблюдает, как моя шея становится тоньше и багровая полоса сначала бледнеет, а потом и вовсе исчезает.

– Что вы за люди такие? – спрашивает он.

– Мы те, кто захватил вас в плен, – отвечаю я.

Сняв ногу с его груди, я делаю ему знак подняться,

– Единственное, что вы должны понять: мы можем сделать с вами все, что захотим. А теперь, Сантос, стойте спокойно и ждите, пока мы закончим с вашей подругой.

Он встает, не обращая внимания на тонкую алую струйку, которая сбегает по его щеке на черный дождевик.

– Как прикажете, босс! – говорит он.

Кейси Мортон упрашивать не приходится. Она покорно делает все, что велит ей Элизабет: после душа позволяет снова надеть на себя кандалы И ждет, готовая исполнить все, что мы от нее потребуем.

Хорхе тоже стал гораздо сговорчивее. Он стоит без движения, пока Элизабет снимает с него цепи, а потом и одежду. Осматривая его, Элизабет проводит ладонью по его груди.

– У него волос гораздо больше, чем у тебя,-беззвучно замечает она.

Я пожимаю плечами:

– Мне казалось, тебе нравится, что у меня на груди не растут волосы.

– Мне нравится, – улыбается она – Пойми, я видела гораздо меньше голых мужчин, чем ты голых женщин. – Элизабет берет в руку яички Сантоса, сжимает их, даже не пытаясь скрыть свое любопытство. Он переносит и это, лишь отводит взгляд.- А у тебя больше, чем у него… И все-таки интересно было бы узнать, как он…

– Элизабет!

Она шаловливо улыбается:

– Ревнуешь? Питер, ты же знаешь: я твоя, и только твоя. Просто мужчины иногда вызывают у меня интерес. В конце концов он же всего лишь человек.

С моей стороны это даже не было бы изменой.

– Для меня – было бы, – говорю я и в очередной раз сожалею, что мы захватили в плен этих двоих, прикидывая, сколько мне еще придется терпеть все это, пока не родится ребенок и они не исчезнут из моей жизни. Слишком долго, понимаю я, особенно если Элизабет собирается продолжать вести себя в том же духе.

– Питер! – беззвучно хихикает Элизабет.- А ты покраснел!

 

24

В вечерних новостях – сообщение о катамаране Сантоса. Его выловили. Яхта плыла перевернутая, удаляясь от Майами Бич. Рыбаки, нашедшие лодку, говорят в камеру, что они не заметили рядом с ней ничего и никого. Но на экране крупным планом – фотографии Хорхе и Кейси. Миссис Сантос горько плачет о своем пропавшем сыне, а семья Мортонов держится стойко и в каждом выпуске новостей упорно обращается к тем, кто в море, с просьбой помочь найти их дочь. Артуро доволен:

– Ну вот и славненько! Хоть одна проблема решилась сама собой.

Чуть позже ко мне подходит Джереми и спрашивает:

– Питер, вы имеете отношение к их исчезновению? Это, конечно, не столь важно… Лишь бы они убрались с дороги.

Я смотрю сквозь него, пока он потихоньку не ретируется из моего кабинета.

Пока идут поиски, мы держим наших пленников в доме. Пусть отдохнут и залечат раны в своих камерах. Сначала мы одеваем их в мою старую одежду. Одежда Элизабет мала Кейси Мортон. Они выглядят почти комично, босые, в цепях, в моих рубашках и штанах, сидящих на них мешковато, слишком широких и длинных для них обоих.

Элизабет, глядя на них, ворчит:

– Мои рабы на Ямайке и то были лучше одеты, чем эти двое. У тех, по крайней мере, была обувь.

– Твои туфли ей будут малы, а мои велики,- отвечаю я,- придется купить им новую обувь и одежду на материке.

Кейси все так же пассивна. Она молчаливо выполняет приказания, ковыляя из комнаты в комнату, и никогда не жалуется на свои цепи. Но на кухне от нее толку никакого.

– Я не ем мяса, – объясняет она, когда Элизабет велит ей приготовить бифштексы с кровью для нас, да и для них с Сантосом. – Я вообще почти не готовлю, – она указывает на Сантоса, – вот он это умеет.

– Тебе придется есть, что дают, – говорит Элизабет, – ты слишком худая.

Моя жена объясняет Сантосу, как и что приготовить. Он пробует жаловаться, что цепи ему мешают, но она не обращает на его жалобы никакого внимания. Потом она настаивает, чтобы Кейси съела бифштекс. Она садится рядом с ней за дубовый стол в большой комнате и заставляет ее есть.

– Не стоит заставлять ее есть слишком много,- предупреждает Сантос. Его-то самого уговаривать не надо. Он просто набрасывается на мясо и съедает его почти так же быстро, как мы с Элизабет. А потом мы все трое сидим и смотрим, как Кейси страдальчески запихивает в себя кусок за куском.

Сантос разваливается в кресле, вытянув ноги, как это сделал бы любой человек, хорошо поев. Он оглядывает комнату и замечает на полке керамический кувшин.

– Послушайте-ка, босс, не из этого ли кувшинчика наливала нам ваша жена, когда мы впервые здесь оказались, а?

Я молча киваю.

– А что это такое? Я никогда ни о чем таком не слышал.

– Питер, – беззвучно предупреждает меня Элизабет,- нет никакой необходимости рассказывать им.

– Ничего страшного, – так же беззвучно отвечаю я, – какую пользу он сможет извлечь из этого?

Элизабет тяжело вздыхает и снова переключается на Кейси – толкает ее в бок, чтобы та откусила еще кусочек.

– Семейный рецепт,- отвечаю я Сантосу.- Элизабет готовит это сама.

Сантос хмурит брови, переводит взгляд с кувшина на меня, с меня на кувшин.

– Зачем? – спрашивает он.

– Может пригодиться. Помните, как это на вас подействовало?

Сантос мрачно качает головой.

– Ну вот и хорошо – она закончила! – говорит Элизабет.

Мы все смотрим на пустую тарелку Кейси. Она тихо сидит за столом, глаза ее блестят каким-то нездоровым блеском, кожа – бледнее, чем обычно.

– Она не ела мяса с двенадцати лет, – говорит Сантос.

Кейси кивает, потом громко пукает, а потом сгибается пополам. Ее рвет. Все старания Элизабет разбрызганы по полу.

Сантос злобно смотрит на Элизабет:

– Я же говорил вам! Не надо было пихать в нее еду…

Моя жена раздраженно кричит Мортон: «Прекратить!», но ту продолжает выворачивать наизнанку.

– Сделай же что-нибудь! – обращается ко мне Элизабет.

Она выглядит такой обескураженной, такой расстроенной, что я с трудом сдерживаю снисходительную усмешку. Я развожу руками:

– Над их желудками мы не властны, – беззвучно сообщаю я.

– Убери все это! – кричит Элизабет Сантосу.

Он встает из кресла, чтобы выполнить приказ.

Но прежде поворачивается ко мне и говорит:

– Я ее предупреждал.

Я молча киваю и ловлю на себе разгневанный взгляд Элизабет. Уверен, если бы она могла, она бы и меня заставила убирать.

Время идет, и я постепенно привыкаю к присутствию в доме Сантоса и Мортон, к тому, что они освобождают меня от части моих обязанностей. Мы с Элизабет отправляемся в Армию Спасения и накупаем целые охапки одежды для наших пленников. Я поручаю Хорхе составить список овощей, и мы набиваем холодильник всякой снедью, совершенно непривлекательной для меня и моей жены.

Уставшая от своей беременности Элизабет все больше времени проводит в постели. Только днем она выходит из дома, чтобы проследить за тем, как Кейси работает в саду, или составить мне компанию в поездке на материк. Вечером, перед охотой, она какое-то время дремлет.

Мне даже нравится работать с Сантосом. Парень любит поговорить, и это бывает довольно интересно, если, конечно, речь не заходит о его сестре. У него неисчерпаемый запас забавных историй о своих коллегах и бывших подружках. К моему удовольствию, выясняется, что он любит играть в шахматы – единственную человеческую игру, до которой снисходил мой отец, – и у нас появляется привычка играть партию каждый вечер, после ужина, перед тем как я отправляю Сантоса и Мортон в их камеры на ночь.

Мы с Элизабет никогда не оставляем их без надзора. Запирать камеры на ночь и отпирать их по утрам – ритуал, прочно вошедший в мой распорядок дня. Так как время идет и пленники не оказывают никакого сопротивления, мы с женой решаем уменьшить количество цепей, ограничивающих свободу Мортон и Сантоса. Когда они в камере, можно ограничиться одной цепью, прицепленной к металлическому кольцу в стене и достаточно длинной для того, чтобы они могли свободно перемещаться по своему жилищу.

Кейси, в конце концов, отказывается от своей диеты и ест то, что дает ей моя жена. Она постепенно набирает вес, кости у нее больше не торчат. Элизабет тоже полнеет. Ребенок вовсю толкается у нее в животе. Даже ночью, когда моя жена принимает свое естественное обличье, ее состояния уже нельзя не заметить.

– Ты все еще хочешь меня? – спрашивает она однажды вечером, чем весьма удивляет меня.

– Я думал, ты больше не хочешь этого, – говорю я.

Элизабет качает головой:

– Одно время не хотела. А теперь снова хочу. Мама говорила мне, что это можно… ну, когда ребенок станет немного побольше. Так ты хочешь, Питер?

– Конечно, – отвечаю я, и мы вновь начинаем предаваться любви так же часто, как в первые дни нашего знакомства.

У Сантоса, как я понимаю, тоже секс на уме. Он затрагивает эту тему как-то в конце января, когда мы с ним отправляемся в оружейную почистить оружие и прибраться.

Хотя я представить себе не могу, каким образом Сантосу удалось бы когда-нибудь проникнуть в эту комнату, тем не менее я предусмотрительно заставляю его отворачиваться всякий раз, как подхожу к узкой щели в стене. Я внимательно слежу, чтобы он смотрел в другую сторону, пока я просовываю свою истончившуюся руку в трещину и открываю задвижку с той стороны. Не могу удержаться от довольной улыбки, когда замок щелкает и дверь открывается.

После того как моя рука приобретает свои прежние размеры, я позволяю кубинцу повернуться. Хорхе присвистывает, когда я поднимаю тяжелую перекладину и распахиваю массивную дубовую дверь. Я вижу, как он жадно рассматривает оружие, хранящееся на полках, пушки в глубине комнаты, мешки с дробью, запечатанные свинцовые канистры с порохом.

– У вас тут что, целое войско было?

Я улыбаюсь:

– Не то чтобы войско. Но мой предок считал, что очень важно быть всегда готовым к обороне.

Вот почему здесь столько ружей и пушек.

Сантос берет в руки одно из ружей, внимательно осматривает его и кладет на место.

– Это мушкеты, босс, – возражает он. – У них гладкий ствол. Значит, это мушкеты. А если бы внутри были бороздки, тогда – ружья.

– Я смотрю, ты знаешь толк во всем этом.

Кубинец берет старое массивное короткоствольное ружье на подставке и даже приседает от его тяжести.

– К настоящему-то оружию у меня привычки нет. Тут все коллекционные экземпляры. Вы могли бы получить за них целое состояние, – он осматривает ружье, заглядывает в ствол, – из этого надо стрелять пулей величиной по меньшей мере с кулак ребенка.

– Да нет, – говорю я, указывая на свинцовые шарики размером с мяч для гольфа, что лежат на полке в нескольких футах от нас.

Сантос еще раз взвешивает в руках мушкет, прежде чем положить его на место:

– Неудивительно, что они на подставке: отдача будет такая, что даже самый сильный шлепнется на задницу, – он взводит курок, прицеливается в меня. – Как заманчиво! – смеется он. – Жаль, что не заряжено!

Я улыбаюсь в ответ:

– Все это пустая трата времени. Из этого меня не убьешь.

– Ни из чего, что здесь есть?

– Ну, разве что из самых крупных… и то, если повезет. Но, поверь мне, у тебя никогда не будет случая прицелиться, чтобы попасть в меня.

Он усмехается в ответ:

– Знаете, босс, никогда не знаешь, пока не попробуешь…

Мы проводим день, осматривая каждый мушкет, смазывая оружие жиром. Сантос рассказывает о пушках в Сан-Августине:

– Они почти вдвое больше ваших. В одиночку с ними не справишься. Вы себе не представляете…

Земля дрожит, когда они палят.

– Попозже выстрелим из какой-нибудь пушки снаружи, – обещаю я.

– Было бы интересно, – отвечает Хорхе.

Мы заканчиваем незадолго до наступления темноты и слоняемся по галерее, глядя, как Кейси под присмотром Элизабет полет в саду. Ее светлые волосы успели отрасти, и она собирает их в хвост. Набранный вес в основном сосредоточился на груди, бедрах и ягодицах. Хорхе смотрит на нее, качает головой и говорит:

– Господи боже мой! Это бесчеловечно – так обращаться с заключенными. Даже узникам Рейлфордской тюрьмы разрешались семейные свидания.

Это его замечание приходит мне в голову вечером, после совокупления с Элизабет. Беременность умерила ее природную страстность, и секс теперь стал очень нежным: мы движемся медленно, как будто нас качает на небольших волнах. Но эта нежная неторопливость только разогревает нашу страсть и делает оргазмы почти болезненно острыми. И хотя я все еще предпочитаю свою постель охапке сена, мне трудно не остаться после любви рядом с женой: наши хвосты переплетены, я ощущаю ее тепло, прикасаюсь к ее животу и с радостью чувствую, как шевелится наш ребенок. Это лучшие моменты нашей совместной жизни. Сегодня – один из тех редких дней, когда моя жена расположена поговорить.

– Хорхе сегодня пожаловался мне, что мы не даем им с Мортон спать друг с другом, – говорю я. -Когда я вот так лежу тут рядом с тобой, мне кажется постыдной жестокостью лишать других возможности испытать то же, что испытываем мы.

Она трется щекой о мою щеку:

– Питер, они – всего-навсего люди. Когда ты наконец поймешь, что совершенно не важно, что они чувствуют?

Мне нравится Сантос. Я не вижу ничего плохого в том, чтобы дать ему возможность быть счастливым. Кроме того, так им легче управлять.

– Может, ты и прав,- соглашается Элизабет, – но ведь Мортон подчиняется и безо всякого доброго отношения с моей стороны. Страх действует ничуть не хуже дружелюбия… По-моему, даже лучше.

Я задумываюсь об этом. Мортон для меня остается загадкой. Она делает все, что ей говорят, не проявляя никакой собственной воли. Кроме их перешептываний с Сантосом, она не издает больше ни звука. Она, конечно, отвечает, когда Элизабет о чем-то ее спрашивает, но та свела все общение с пленницей к нескольким коротким приказам. Интересно, может ли другое обращение раскрепостить эту женщину.

– Я предпочитаю другой подход и ценю даже людей. Этот человек интересен мне. Он меня забавляет.

Моя жена вздыхает:

– Не привыкай к нему слишком, Питер. Этот человек тебя еще разочарует. А если даже нет, он все равно умрет еще до начала лета.

Я мысленно отсчитываю одиннадцать месяцев со дня зачатия. Совершенно бессмысленные упражнения в счете, потому что Элизабет уверена, что родит в июне. Тогда я подсчитываю, сколько осталось.

– Каких-то четыре месяца… – говорю я.

Элизабет поудобнее устраивается на сене:

– Целая вечность! Я так устала таскать эту тяжесть! Мне так надоело быть постоянно голодной и уставшей. Это особенно противно, когда я в человеческом обличье. Не представляю, как это их женщины выдерживают: их тела так обвисают, расплываются…

– Я знаю, что ты устала, – успокаиваю я, поглаживая ее хвостом, – но скоро все кончится, и, надеюсь, без всяких осложнений, и это еще один резон не обижать пленников.

Элизабет смеется:

– У тебя ни стыда ни совести! Если ты хочешь, чтобы твои домашние животные трахались, пожалуйста! Мне-то что!

Когда на следующий вечер я сообщаю Сантосу, что сегодня после шахматной партии не будет нашей обычной беседы, он удивленно поднимает брови. Его замешательство вызывает у меня улыбку.

– На сегодня у нас запланировано кое-что другое, – говорю я. – Сегодня я отведу вас с Кейси в подвал пораньше.

Лицо кубинца становится совершенно непроницаемым. Он, несомненно, пытается вычислить, какую еще гадость я им приготовил и как сопротивляться ей. Мне трудно скрыть улыбку. Я следую за ними: первой по винтовой лестнице спускается Кейси, за ней ковыляет Сантос. Спустившись, женщина привычно направляется в свою камеру.

– Нет, Кейси, сегодня не сюда… – говорю я.

Она застывает на месте и делает судорожный вдох. Сантос оборачивается и пристально смотрит на меня. У них обоих такой дурацкий вид, что я не могу удержаться от смеха. Только теперь, когда я весело хохочу, страх на их лицах сменяется озадаченностью. Отсмеявшись, я сообщаю:

– Я подумал, что вам было бы неплохо немного побыть вдвоем. То есть наедине, в камере Сантоса…

На лице Сантоса появляется широкая улыбка:

– Босс! Сукин вы сын! Я уж было подумал, что нас ждет нечто ужасное, – он хохочет, – вот сукин сын! Значит, решили прислушаться ко мне?

– Да, – отвечаю я с улыбкой.

Кейси Мортон обжигает нас злобным взглядом.

– Отдаете меня ему, да? Сначала он чуть не утопил меня, потом вы взяли меня в плен, превратили в рабыню, а эта сучка – ваша жена, заставляла меня жрать всякое дерьмо! Посмотрите на меня! Посмотрите, какая я стала толстая из-за нее! – Кейси топает ногой.- А теперь, значит, вы хотите, чтобы я для вашего удовольствия трахалась, с кем вы пожелаете и где вы пожелаете? Да пошел ты, козел! – она переводит взгляд на Хорхе.- И ты тоже, ублюдок! – она резко поворачивается и, тяжело ступая, шествует в свою камеру.

Сантос улыбается и шепчет:

– Вот теперь я узнаю ее! Весьма признателен вам, босс. Честное слово. Но, думаю, будет лучше запереть меня в ее камере. Клянусь, мне есть о чем с ней побеседовать!

Я освобождаю его от цепей и запускаю в камеру Кейси.

– У вас два часа. Потом я вернусь и снова разведу вас по разным камерам.

– Не волнуйтесь, босс, – шепчет Хорхе, улыбаясь. – Когда надо, я все делаю быстро.

На следующий день Кейси выходит на работу с улыбкой. Впервые за все время, что она у нас в плену, она открыто разговаривает с Сантосом за работой. Даже мне она бурчит что-то вроде: «Прошу прощения за то, что я вчера учинила…»

– Вот видишь,- говорю я Элизабет,- насколько лучше она себя ведет!

Элизабет только фыркает и пожимает плечами:

– Не знаю… Меня они даже больше устраивают пришибленными. А ты – как моя сестра Хлоя. Хочешь нравиться людям. Как бы они себя ни вели, любить они тебя все равно не будут.

Чуть позже я жалею, что Элизабет не видит, как проявляется благодарность Сантоса. Он просто сияет при моем появлении. Он улыбается еще лучезарнее, когда я говорю:

– Отныне, если вы будете хорошо работать и выполнять все, что вам говорят, почему бы вам не навещать друг друга несколько раз в неделю?

– Это здорово, босс,- улыбается Сантос,- правда, здорово. В знак благодарности я хотел бы сегодня вечером приготовить для вас что-нибудь особенное, по семейному рецепту.

– Право, не знаю, Хорхе,- колеблюсь я,- я ведь люблю только мясо…

– Конечно, босс, но вы еще не пробовали Карне Дьябло по рецепту моей матери. Вам понравится. Вот увидите.

Элизабет морщит нос, учуяв запах с кухни, где Сантос колдует над сковородкой. Я ее вполне понимаю. Большая комната постепенно наполняется ароматами специй и жареного мяса. У меня глаза слезятся от дыма, который идет от сковороды кубинца.

– Неужели ты и правда собираешься Это есть? – беззвучно обращается ко мне моя жена.- По мне так лучше есть грязь.

– Не хочу обижать его, Элизабет,- отвечаю я. – Я попробую немного, а потом съем свой обычный бифштекс.

– А если они подсыплют что-нибудь в еду?

Я бросаю на нее удивленный взгляд:

– Яд? Но ведь он готовит для нас каждый день…

– И мы даже не почувствуем. Все эти специи отбивают вкус, он свободно может налить туда чего угодно, хоть кислоты.

– По-моему, ты слишком подозрительна. Впрочем, есть простой способ проверить.

Сантос вносит сковородку с мясом и ставит ее передо мной.

– Карне Дьябло! – объявляет он и уже собирается положить мне нового кушанья.

Я загораживаю свою тарелку и внимательно вглядываюсь в содержимое сковородки: густая коричневатая подливка, которая еще булькает и дымится, и в ней тонкие ломтики мяса.

– Сначала попробуйте вы с Кейси, – говорю я.

– Конечно, босс, – с усмешкой говорит Сантос. – Хотите убедиться, что я не подсыпал туда толченого стекла? – Сантос накалывает на вилку кусочек мяса и отправляет в рот. – Ешь, – говорит он Кейси, – хозяин хочет посмотреть, останемся ли мы в живых.

Он берет еще один кусок, жует.

– Достаточно, босс? Теперь вы успокоились?

Я киваю. Он накладывает мне мяса на тарелку.

Жду, пока он сядет, чтобы попробовать.

– Да ешьте же! – говорит он. – Это всего лишь мясо. Попробуйте!

Запах опьяняет меня. Я накалываю на вилку кусочек и откусываю от него. Несмотря на то, что кусочек малюсенький, я не могу не признать, что это очень вкусно.

– Чудесно! – говорю я, подцепляю второй кусок и набрасываюсь на него. Я пожираю кусок за куском. Хорхе, глядя на меня, улыбается. Интересно, почему это я никогда раньше ничего такого не пробовал и всю жизнь довольствовался лишь полусырыми мясом и рыбой?

Сантос предостерегает меня:

– Не увлекайтесь, босс. Это блюдо острее, чем сначала может показаться.

Но я не могу остановиться, пока у меня на тарелке не остается ничего, кроме подливки. Вот тогда-то и начинает чувствоваться невыносимый жар во рту, горле, желудке. Я хватаю стакан воды и выпиваю залпом, потом делаю знаки, чтобы принесли еще воды.

Убегая на кухню за водой, Кейси и Сантос сдавленно хихикают над моими ужимками. Элизабет страдальчески возводит глаза к потолку. Я жду, хватая ртом воздух. К счастью, они быстро возвращаются и у каждого в руках по графину с водой. Я выхватываю у Кейси графин и пью огромными глотками. Схватив другой, я вдруг замечаю, что они странно переглядываются, но жар внутри опять становится нестерпимым и, отбросив все подозрения, я выпиваю и этот графин.

– Говорил я вам, – укоряет Сантос.

– Да, – хриплю я, – говорил…

– Ничего, в следующий раз будете есть помедленнее.

– Если он будет, следующий раз.

– Да бросьте, босс, вам же понравилось. Это ведь вкусно.

Теперь, когда внутри перестало жечь, я ощущаю лишь приятное послевкусие во рту.

– Да, – признаю я, – это было чудесно.

– Вы ведь хотите, чтобы я как-нибудь приготовил это снова, не правда ли, босс?

Я улыбаюсь и киваю.

Зимний ветер, на удивление теплый в этом году, наметает маленькие сугробики снега на рамах cнаружи. Камин мы не топим. Вечерами еще тепло. Насытившийся, расслабленный, я сижу в кресле и смотрю, как Кейси убирает со стола, чтобы Хорхе мог положить на него шахматную доску. Элизабет встает, целует меня и поднимается наверх поспать.

Я знаю, что потом, когда пленники будут уже заперты в своих камерах, голод вернется ко мне. И мы с Элизабет поднимемся в небо, чтобы поохотиться и добыть свежего мяса и теплой крови. Но сейчас я сыт. Кейси включает телевизор и устраивается рядом с нами, чтобы одним глазом следить за игрой. Хорхе, как всегда, выбирает белые. Он делает первый ход слоном, тем, что справа от ферзя.

Я не могу сдержать улыбки: этот ход ни разу не принес Сантосу удачи. Он начинает агрессивно, а потом пугается и робко уходит в защиту, и все его ходы становятся предсказуемы. Я уже предчувствую шах и мат. Честно говоря, я обыгрываю его каждый вечер. Удивительно, что он до сих пор не утратил вкуса к игре.

 

25

Проходит февраль, потом и март. Элизабет становится все толще и все мрачнее с каждым днем. К началу апреля она вообще отказывается принимать человеческое обличье.

– Это слишком неудобно, – говорит она, лежа на своем сене. – Когда я становлюсь женщиной, у меня сразу начинает болеть спина, и еще мне все время кажется, что мочевой пузырь вот-вот лопнет, – она поглаживает чешую на своих раздавшихся боках. – По крайней мере, когда я в своем естественном обличье, нашему ребенку хватает места.

Не вижу никакого смысла уговаривать ее, выманивать из комнаты. Чего не могу сделать я, с тем вполне справляется Кейси. Она уже научилась ухаживать за садом. Благодаря помощи Сантоса и его подруги у меня остается достаточно времени, чтобы содержать свою комнату в порядке и выполнять все желания Элизабет. Я приношу ей еду с кухни, меняю постель.

Мне очень неловко это признавать, но ни я, ни люди не можем сказать, что нам сильно недостает Элизабет. Сантос убедил меня купить удочки, и мы теперь подолгу сидим и удим рыбу у причала.

– Отец часто брал меня с собой на рыбалку, – говорит Хорхе. – Я был еще маленький, когда он умер. Он иногда менялся со мной удочками – отдавал мне свою, когда у него клевало. Он вечно притворялся: говорил, что ему ни за что так не подсечь, как мне. Иногда к концу дня он разводил костер, мы варили наш улов и ели, перед тем как отправиться домой. Потом, придя домой, мы сначала говорили маме, что ничего не поймали. Но

в конце концов я не выдерживал и раскалывался. Теперь всякий раз, как ловлю рыбу, вспоминаю отца.

Я киваю и думаю о своем отце.

– Когда я был маленьким, мой брал меня на охоту. Он притворялся, что не видит добычу, давал мне возможность первым напасть. А иногда он заставлял меня поверить, что нуждается в моей помощи, звал меня, чтобы я добил… Как я гордился, когда он впервые отпустил меня одного! Я знал, что теперь он мне доверяет.

– А на кого охотились? – спрашивает Сантос.

– Так… Это была всего лишь игра.

Я теперь отправляю людей в подвал все позже и позже, чтобы они составляли мне компанию, когда я смотрю фильмы или какие-нибудь другие передачи по телевизору. Даже если им программа не нравится, они никогда не бывают безразличными, как Элизабет. В их обществе я смотрю телепередачи с гораздо большим интересом.

Однажды вечером, когда уже нечего смотреть, Сантос предлагает поймать какую-нибудь музыку.

– Только не эту классическую тягомотину,- говорит он, включает приемник и настраивается на кубинскую радиостанцию. Они с Мортон начинают танцевать.

Увидев, что я смотрю на них, отбивая такт ногой, Сантос делает мне знак присоединяться, разучивает со мной шаги. К моему удивлению, Кейси не возражает, чтобы мы танцевали с ней по очереди. Мы даже танцуем втроем и смеемся.

Я редко покидаю остров, разве что езжу за продуктами и прочими необходимыми вещами. Обманываю себя: это, дескать, потому, что не хочу держать Сантоса и Мортон взаперти дольше, чем это необходимо. Но в глубине души я знаю: это потому, что никогда прежде за всю мою жизнь я не чувствовал себя менее одиноким.

Однажды приезжает Артуро:

– Питер, все в порядке? Ты почти не появляешься. Джереми все время спрашивает, бываешь литы вообще на материке. Он жалуется, что никак не может поймать тебя.

– Все прекрасно, – отвечаю я. – Просто у меня в последнее время нет большой необходимости покидать остров.

– Но ты нам нужен там. Надо принять кое-какие решения.

– Вы всегда можете позвонить мне.

– Питер, это не одно и то же. Ты это прекрасно знаешь. Джереми думает, что, поскольку мы так и не устранили угрозу нападения на тебя, ты, должно быть, боишься приезжать на материк.

– Понимаю. Джереми очень хотелось бы, чтобы я испугался, – смеюсь я.

– Да, конечно,- подтверждает Артуро.- Боюсь, что, воспользовавшись твоим длительным отсутствием, он еще что-нибудь отколет.

– Поручи своим людям следить за ним.

– Они следят за ним постоянно.

Я пожимаю плечами:

– Ну тогда мне не о чем беспокоиться.

Артуро звонит мне снова на следующий день.

– Можешь начать беспокоиться, – объявляет он.

– Почему?

– Мои люди из Калифорнии сообщают, что наш китайский друг вернулся к нам. Они еще говорят, что, возможно, он на пути во Флориду.

– Ты не мог бы позаботиться о нем?

– Мои люди не знают, где он.

Я вздыхаю. Жизнь в последнее время была слишком приятна, чтобы я мог позволить испортить ее угрозами.

– Что ж, дай мне знать, когда вы будете готовы что-нибудь предпринять.

– Питер, еще одно…

– Черт возьми, Артуро, в чем дело?

– Мои люди узнали его имя: Шен Ло Чен. Я помчался домой и перечитал сообщения в газетах о том пожаре. Один из сгоревших – некий Бенни Чен, управляющий китайской фабрикой вееров. Я думаю, этот Шен Ло может быть каким-нибудь дальним родственником тому Чену из «Китайского талисмана».

Я качаю головой:

– Артуро, я хочу, чтобы этим занимался ты. Я сейчас не испытываю никакого желания разбираться с каким-то сумасшедшим китайцем.

– Да что, черт побери, на тебя нашло? Обычно ты иначе относишься к делам!

Я опять вздыхаю:

– А ты обычно занимаешься тем, что я тебе поручу. Но если уж тебе так приспичило пожать мне руку, то я приеду на следующей неделе.

– Было бы очень хорошо, – говорит Артуро. -

Предупрежу Джереми о совещании.

– . А пока делай, что считаешь нужным. Главное, избавь меня от этого Чена.

Я вешаю трубку, чувствуя раздражение от того, что Артуро все-таки вытащил у меня обещание приехать. Интересно, как бы он отреагировал, если бы узнал, какую жизнь я теперь веду. Эта мысль заставляет меня улыбнуться. У него был бы шок, узнай он, с кем я провожу свои дни, а иногда даже ночи.

Моя усилившаяся привязанность к Сантосу и Мортон беспокоит и Элизабет.

– Мне, конечно, все равно. Ведь они скоро умрут. Но тебе надо постараться не привыкать к ним. Помню, Хлоя как-то плакала несколько дней, когда отец убил одну из служанок. Мне не хотелось бы, чтобы смерть людей так сильно тебя расстроила

Мысль об их неминуемой гибели камнем лежит у меня на душе. Мне страшно думать, что радость рождения моего сына будет сопряжена с такой печалью. Я пытаюсь найти решение, которое избавило бы меня от этих мук. Не нахожу.

Я просыпаюсь в пятницу утром и вижу, что на небе – ни облачка, на поверхности океана – ни морщинки. Выбежав на галерею, нежусь в лучах теплого солнца, любуюсь океаном, бухтой, небом, всеми этими оттенками голубого, зеленого, почти пурпурного там, далеко, у самой линии горизонта. Глубоко дышу, смакуя приправленные солью запахи, приносимые утренним бризом. Потом вспоминаю об обещании, данном Артуро, и издаю сдавленный стон.

День слишком прекрасен, чтобы провести его в офисе. Артуро и Джереми этого не понять. У меня есть вещи поважнее, чем обсуждать дела в их обществе. Я бы лучше посидел на солнышке и поболтал с Сантосом. Думаю, он не стал бы возражать, если бы я предложил ему оставить свои занятия и порыбачить со мной.

Звоню в офис. Трубку снимает Эмили.

– О, мистер де ла Сангре! – восклицает она, когда я прошу позвать Артуро. – Вы знаете, мистер Гомес так рано не приходит. Мистер Тинделл, конечно, здесь. Он сейчас на совещании, но я могу позвать его, если нужно. Я уверена, он подойдет.

– В этом нет необходимости,- говорю я,- просто скажите ему, что все отменяется на сегодня. Я не смогу приехать. Скажите, что я заеду на следующей неделе.

– Как жаль, сэр, мы все так ждали вас.

– В другой раз.

– Мистер де ла Сангре… Прежде чем вы повесите трубку, мне кажется, вам будет интересно узнать: сегодня пришло письмо для вас. Оно личное и конфиденциальное. Мне кажется, это может быть важно…

Я качаю головой:

– Сомневаюсь. Возможно, реклама какой-нибудь фирмы. Распечатайте и прочтите его мне.

– Если вы разрешаете, сэр… – неуверенно говорит Эмили. – Одну секунду.

Я жду, слушая в трубке шуршание бумаг, потом звук выдвигаемого ящика. Представляю, как она разрезает конверт ножичком.

– Нет обратного адреса,-бормочет она себе поднос, – штемпель Малибу…

Калифорния! Вот оно что! Прежде чем я успеваю крикнуть: «Стоп!», я слышу звук разрываемой бумаги, потом треск в телефонной трубке, который едва не оглушает меня. Потом молчание.

– Эмили! – ору я в молчащую трубку.- Эмили!

Никакого ответа.

– Нет, нет! – шепчу я, лихорадочно набирая номер офиса.

В ответ раздаются длинные гудки, но трубку никто не снимает. Звоню Джереми. И здесь никто не отвечает. Набираю номер мобильника Артуро. Он отвечает только минут через пятнадцать.

– Я разговаривал с Джереми, – объясняет он. – Он дозвонился мне по сотовому. Все стационарные телефоны в офисе не работают. У нас проблемы, -говорит он.

Мне редко приходилось слышать его голос таким озабоченным.

– Я знаю. Я как раз говорил по телефону с Эмили.

– Питер, дела – полное дерьмо!

– Эмили? – спрашиваю я.

– Она мертва Джереми говорит, что в письме

было взрывное устройство..

– Черт возьми, Артуро! Она всего лишь распечатала конверт по моей просьбе. Она вообще понятия не имела, чем мы занимаемся…

Он вздыхает:

– Не она – так ты или кто-нибудь из нас. Похоже, эти люди настроены весьма решительно.

Я думаю о тех двоих, что заперты в подвале.

– По крайней мере мы знаем, что это не Сантос, – говорю я.

– Лучше бы это был Сантос! А этот Чен, похоже, прекрасно знает обо всех твоих перемещениях.

Они подгадали так, чтобы письмо пришло как раз

перед нашим совещанием.

– Если, конечно, это дело рук Чена.

– Кто бы это ни был, он знает о тебе очень много, Питер. Джереми говорит, что мы, наверное, ошибались, уговаривая тебя приехать на материк.

Думаю, он прав. Тебе лучше оставаться на острове, пока все не разрешится. Звони мне, и я буду привозить тебе все, что нужно.

 

26

Что делать охотнику, на которого охотятся? Как тот, кто обычно нападает, справляется с угрозой нападения на него самого? Каждая клеточка во мне взывает к действию, требует реванша, хочет крушить, кромсать, убивать. Я больше не желаю сиднем сидеть на своем острове, пока другие решают мои проблемы!

Я звоню Артуро каждое утро, но Чен так и остается призраком, именем без плоти и крови, без подробностей, без биографии. Сообщают, что его видели то в Чикаго, то в Нью-Йорке.

– Мои друзья говорят, что в Чайнатауне он недосягаем, – жалуется Артуро приблизительно через неделю после происшествия в офисе. – Китайские бандиты оберегают своих. Нам придется подождать, пока он не объявится здесь. Если он, конечно, объявится.

Элизабет хочет, чтобы я отправился на север и все разузнал сам. Как ни прельщает меня такая идея, я решительно отвергаю ее.

– Отец не раз говорил, что к гибели могут привести скорее необдуманные действия, чем умно организованная защита, – возражаю я жене. – Он всегда наставлял меня: «Ты должен узнать своего врага прежде, чем нападешь на него». А я ничего не знаю об этом человеке и его друзьях. И пока не узнаю, буду ждать его здесь. Как бы мне ни хотелось самому поохотиться на него.

Артуро соглашается со мной, советует мне заняться своим островом, домашними делами. Звонит Джереми:

– Не волнуйся, Питер, мы справимся. Артуро решит твою проблему. А ты отдыхай и веселись.

Я хмуро отвечаю:

– Я хочу, чтобы этот человек умер. Я хочу знать, где Чен и куда он направляется.

– Доверься нам, Питер, – убеждает Джереми. – Мы с Артуро все устроим. Предоставь волноваться нам. А ты просто отдыхай и занимайся собой.

Джереми обычно далеко не столь благодушен. Честно говоря, я предпочитаю его обычную строптивую манеру разговора.

– Что это ты вдруг стал такой добренький? – спрашиваю я.

Тинделл издает хриплый отрывистый смешок – Просто, пока тебя нет, Питер, мы все в большей безопасности. Знаешь, как близко мой кабинет от стола Эмили? Когда взорвалась та бомба, я уже решил, что я покойник. У меня до сих пор в ушах стоит этот грохот. Дело в том, Питер, что когда кто-нибудь в следующий раз попытается убить тебя, я вовсе не желаю оказаться поблизости. И пока этот ублюдок вертится где-то рядом, будь так добр, позволь нам заниматься делами, а сам сиди на своем острове и наслаждайся погодой. Сделай одолжение!

Я смеюсь и вешаю трубку. Каковы бы ни были истинные мотивы Джереми, его доводы кажутся мне вполне здравыми. Отец выбрал этот остров и выстроил именно такой дом для того, чтобы отбить любую атаку. Невозможно представить себе какое-нибудь место на материке, где мы с Элизабет были бы в большей безопасности.

Решив последовать совету Джереми, я пытаюсь вести нормальную, насколько это возможно, жизнь, ожидая, пока таинственный мистер Чен обнаружит себя. Разумеется, я не стану стоять у окна или выходить из дома, не удостоверившись прежде, что на горизонте нет никаких подозрительных лодок И еще я буду чаще прислушиваться к ворчанию и лаю моей стаи, постоянно помня, что кто-то может попытаться высадиться на моем острове. Но кое-что остается неизменным: по ночам мы с Элизабет по-прежнему охотимся, а днем я занимаюсь хозяйством.

Мой мобильник звонит через несколько недель. Мы с Хорхе в этот момент копаемся в моторах «Грейди». Я вытираю руки и отвечаю на звонок.

– Питер? У меня хорошие новости, – говорит Артуро.

– Чен мертв? – спрашиваю я.

– Пока нет. Но он на пути к своей смерти. Мои люди выяснили, что он сегодня вылетает сюда. Они видели его в «Майами Интернешенал» несколько минут назад. Найти его теперь – лишь вопрос времени.

– Ты уверен?

– Абсолютно! – уверяет Артуро. – У меня есть пленка из аэропорта. Этим рейсом прилетел только один азиат. А двое других встречали его в зале для выдачи багажа. Мы теперь знаем, как все они выглядят. Я раздал их фото своим людям и полиции.

Копы получили распоряжение: где бы ни появлялись эти трое и что бы они ни делали, немедленно задержать их.

– Хорошо, – говорю я, весьма довольный тем, что дело сдвинулось с мертвой точки. – Звони мне, когда еще что-нибудь узнаешь.

Я отключаюсь и поворачиваюсь к Сантосу. Он прекращает возиться с одним из валов и внимательно смотрит на меня. Лицо его перепачкано смазкой.

– Хорошие новости? – спрашивает он.

– Будь я пьющий, я бы откупорил бутылку.

– И как же мы отпразднуем?

Я смотрю в сторону галереи, на пушку, наставленную на море, и вспоминаю тот ночной выстрел, за несколько дней до того, как я отправился на поиски невесты.

– Хорхе, – говорю я, – мы ведь так и не выстрелили из пушки.

– Нет, босс, – он вновь принимается за вал.

– По-моему, пора.

– Мне нравится эта идея,- он молчит несколько секунд, потом говорит: – Почему бы не сделать это завтра под вечер? А потом я приготовлю вам «Карие Дьябло».

Интересно, почему он задумался, прежде чем предложить мне это? С другой стороны, он все время для меня готовит. В его предложении нет ничего необычного. Я улыбаюсь и говорю:

– Прекрасная мысль!

В эту ночь Элизабет удивляет меня, зазвав в постель после охоты.

– Только осторожно! – предупреждает она меня, и мы касаемся друг друга легко, словно два перышка.

Когда все заканчивается, она глубоко вздыхает и придвигается ко мне поближе. Живот ее ходит ходуном: в нем вертится и брыкается наш ребенок.

– Наш сын просится наружу, – улыбается она.

– Так скоро? – спрашиваю я.

– Глупый, до июня осталось меньше двух недель.

А в июне он уже может появиться на свет в любой день.

«Как скоро!» – думаю я и представляю себе ужас на лицах Сантоса и Мортон, когда они узнают, какая их ждет судьба.

– Разве ты не рад? – спрашивает Элизабет.

– Конечно рад!

– Весь дом снова будет наш. Никакие люди больше не будут тебе надоедать. Только ты, я и наш сын, – улыбается Элизабет. – Не могу дождаться. Мое тело станет таким же, как раньше, и тогда мы порезвимся!

Я киваю.

– Я понимаю, Питер, в каком-то смысле я тебя разочаровала. Но, надеюсь, не слишком сильно,- Элизабет гладит меня хвостом.

Даже сейчас она кажется мне красивой.

– Ты меня вовсе не разочаровала, – говорю я. – Просто нас по-разному воспитали. Мы должны побольше узнать друг о друге.

– Питер, – говорит она, заглядывая мне в глаза, – ты помнишь, тогда, на катере, мы говорили о любви?

– Да.

– Я тогда сказала тебе, что не уверена, что знаю, что такое любовь.

Я молча киваю.

– Я много об этом думала все эти месяцы. Близость рождения ребенка заставила меня на многое взглянуть по-другому. Теперь я уверена, Питер:

я люблю тебя.

Я не ожидал услышать от нее такие слова. Меня сразу охватывает беспокойство, не было ли своего рода изменой то, что я так много времени проводил с Сантосом и Кейси, и мне это нравилось. Но ведь сейчас мы рядом, и, услышав ее признание, я снова понимаю, как много она для меня значит.

– Я тоже тебя люблю, – отвечаю я.

Мы лежим рядом, где-то между сном и бодрствованием, слушая дыхание друг друга.

– Питер! – тормошит меня Элизабет. Я шевелюсь, чтобы показать, что слушаю ее. – Утром, когда проснемся, сделаешь для меня кое-что?

– Конечно.

– Золотой медальон, который ты подарил мне, перед тем как мы поженились, лежит на туалетном столике. Понимаю, что носить его в драконьем обличье просто смешно… Но я все же хотела бы надеть его. Ты не мог бы обвязать цепочку вокруг моего запястья, чтобы она не соскочила? Обещаешь?

– Обещаю.

И мы вновь качаемся на границе между сном и явью, и я вспоминаю другое свое обещание, данное Сантосу:

– Завтра днем мы с Сантосом выстрелим из пушки. Хотел предупредить тебя, чтобы ты не испугалась.

– Я не испугаюсь, Питер, – говорит она, прижимаясь ко мне. – Только смотри, будь осторожнее, когда играешь в свои игрушки!

Утром я просыпаюсь и сразу превращаюсь в человека. Встав с нашего ложа, ищу медальон на цепочке. Потом присаживаюсь на корточки рядом со спящей Элизабет и осторожно оборачиваю цепочку дважды вокруг ее правого запястья. Умиленно улыбаюсь причуде своей жены, осторожно целую ее, стараясь не разбудить.

Я медлю, прежде чем покинуть комнату, смотрю, как она спит, чтобы полнее ощутить любовь к ней. Подавив в себе порыв разбудить ее и громко объявить ей о своих чувствах, тихонько выхожу и затворяю за собой дверь. «Потом, – думаю я. – У нас еще будет предостаточно времени на это».

Сантос и Мортон кажутся мне какими-то подавленными, когда я прихожу выпустить их из камер. Как будто их мысли где-то далеко. Я не придаю этому значения, моя голова занята лишь Элизабет и ребенком. Я запрещаю себе думать о скорой смерти этих людей. Подумаю, когда придет время.

После полудня я выхожу на галерею, смотрю на небо, дружелюбно киваю серым облакам, улыбаюсь порывистому ветру, наморщившему поверхность моря. Поблизости нет ни одной лодки, да и откуда им в такую погоду взяться! Уверенный в том, что наши действия останутся незамеченными, я отпираю оружейную, потом зову Сантоса и Мортон. Женщина сидит на перилах и смотрит, как мы с Сантосом откатываем пушку. Я доверяю ему зарядить ее. Право поднести горящий факел мы предоставляем Кейси.

Когда пушка стреляет, извергая пламя и дым, они оба кричат от радости. Я присоединяюсь к их «Ура!», когда ядро падает в воду, оставляя за собою белый хвост на четверть мили.

– Еще разок? – с улыбкой спрашивает Хорхе.

– Почему бы и нет? – отвечаю я.

Мы по очереди заряжаем пушку, способную разносить в клочья целые корабли, и стреляем из нее. Я шесть раз гоняю Сантоса в оружейную за боеприпасами. Мы все, как пьяные, – со смехом заряжаем, стреляем, в ушах у нас уже звенит, лица черны от дыма.

– Питер, – беззвучно обращается ко мне Элизабет из своей комнаты, – не кажется ли тебе, что пора остановиться? Если вы будете продолжать в том же духе, с какой-нибудь проходящей мимо лодки вас заметят и сообщат властям.

Я вспоминаю о той мзде, которую плачу морской патрульной службе, и усмехаюсь:

– Кто станет обращать внимание на их сообщения!

И я в последний раз посылаю Сантоеа в оружейную. Должно быть, он уже устал, потому что на сей раз задерживается там дольше обычного. После этого выстрела я отсылаю Кейси и Сантоеа в дом и запираю оружейную уже без них. Все еще улыбаясь от удовольствия, полученного от стрельбы, тоже иду внутрь.

Я велю Сантосу сначала приготовить бифштекс для Элизабет. Потом, оставив людей в большой комнате, несу ужин жене.

– Хорошо повеселился? – спрашивает она, садясь на своем ложе.

– Прекрасно! – отвечаю я, усаживаясь рядом с ней и ставя между нами тарелку с бифштексом.

– Я по тебе скучала.

Ее признание удивляет меня:

– Я думал, тебе нравится днем быть одной.

– До недавнего времени нравилось. Но из-за ребенка я многое теперь чувствую совершенно иначе.

Я поняла, что хочу, чтобы ты был рядом.

– Тогда я приду сразу после обеда, – говорю я.

– А ты не можешь остаться сейчас? – спрашивает Элизабет.

Я отрицательно качаю головой:

– Хорхе сегодня готовит «Карне Дьябло» специально для меня. Я не могу обмануть его ожиданий.

– Опять ты со своим ненаглядным человечком! – Элизабет любуется цепочкой с медальоном на своем запястье и вздыхает. – Что ж, если это так необходимо, иди. Только будь осторожен с этим самым мясом. Помнишь, как оно на тебя подействовало в прошлый раз?

 

27

– Ну что, босс? Как насчет обеда? – приветствует меня Сантос, как только я захожу в большую комнату.

Я втягиваю носом запах специй и жареного мяса, исходящий от его сковородки, улыбаюсь и сажусь за стол.

– Давай! Посмотрим, как я справлюсь на этот раз.

– Да, босс, посмотрим, как оно вам понравится сегодня! – с улыбкой подхватывает Хорхе и накладывает мне первому.

Они с Мортон тоже садятся за стол и приступают к трапезе. На этот раз я ем потихоньку и каждый кусочек запиваю водой. И все же через некоторое время внутри у меня начинается пожар. Один кусок кажется мне особенно острым, он просто обжигает мне горло, заставляет закашляться. Срочно запиваю его водой и говорю:

– Чудесно. Но, кажется, сегодня ты сделал его еще острее?

Хорхе и Кейси переглядываются и оба мне улыбаются.

– Не настолько, чтобы это было заметно, – отвечает Сантос.

Я продолжаю есть, отправляю в рот кусок за куском, делаю глоток за глотком. К тому времени, как я заканчиваю, мой стакан пуст, а внутри все еще пылает пожар.

– Черт! Все еще жжет. Еще воды!

– Сию минуту, босс. Сейчас принесем! – Сантос и Мортон оба бегут на кухню.

Мне кажется, что проходит целая вечность. Жар грызет меня изнутри, скребет по горлу. Наконец-то они возвращаются! Как в прошлый раз, у каждого в руках по графину. Опрокидываю в себя один, потом второй.

– Лучше? – спрашивает Сантос.

Я киваю. Уже не так горячо. Уютное тепло разливается внутри. Во рту какой-то жирный вкус. Я провожу языком по зубам. Почему это они стали такими скользкими? И тут меня пронзает одна мысль, которая заставляет все мое существо содрогнуться. Я смотрю на полки и не нахожу там синего керамического кувшина, в котором Элизабет держит…

У меня отваливается челюсть. Силюсь закрыть рот, но не могу. Передо мной маячат лица Сантоса и Мортон. Они наблюдают за мной. Оба радостно улыбаются, как будто в лотерею выиграли. Я хочу спросить у них, было ли это вино из Слезы Дракона, но не могу вымолвить ни слова.

– Сработало? – спрашивает Мортон.

– А ну попробуй, – предлагает Сантос.

Она берет вилку и вонзает ее мне в руку. Хочу завопить и не могу. Хочу отдать своему телу приказ изменить обличье, но не могу. Кейси вытаскивает из моей руки вилку, с удовольствием рассматривает капельки крови на ее зубцах.

– Ну, босс, – говорит Сантос, – кажется, я вас предупреждал.

Он изо всех сил бьет мне в лицо кулаком. Голова моя откидывается в сторону. Глаза заволакивает белой пеленой. Но двигаться и издавать хоть какие-то звуки я по-прежнему не в силах.

Пытаюсь собраться с мыслями, но они как будто распадаются у меня в голове. Почти не понимаю разговоров Сантоса и Мортон. Все пролетает мимо.

– …убить его, – слышу я обрывок фразы Сантоса и вновь возвращаюсь в этот мир.

– Не думаю, что сможем, – возражает Кейси.

Она указывает на ранки от четырех зубцов вилки на моей руке, которые уже почти затянулись. Если бы я только мог, я бы сейчас рассмеялся. Даже после того как меня опоили, даже пребывая в состоянии, близком к коматозному, я все еще не потерял способности врачевать себя.

– Вот сукин сын! – сквозь зубы бормочет Хорхе. Он бежит на кухню и вскоре возвращается с длинным ножом для разделки мяса. – Ты убил мою сестру, мерзавец! – рычит он, хватает меня за волосы, откидывает мою голову назад и перерезает

мне горло.

Даже находясь под отупляющим воздействием вина из Слезы Дракона, я ощущаю такую боль, как будто он полоснул меня лезвием, раскаленным докрасна. У меня слезы брызжут из глаз. Но я даже вскрикнуть не в состоянии.

Он отпускает мою голову, и она безвольно клонится вперед. Я вижу, как моя кровь льется на стол. Однако через несколько секунд поток останавливается.

– Не нравится мне все это, – говорит Кейси, – смотри, как быстро на нем все заживает. Давай-ка поскорее убираться отсюда!

– Нет,- отвечает Хорхе,- не раньше, чем убьем их обоих. – Он снимает со стены меч моего отца и снова подходит ко мне.

– Почему ты думаешь, что так будет лучше, чем ножом? – спрашивает Мортон.

– Пожалуй, я так и не думаю, – Сантос отступает на шаг, а потом делает несколько выпадов подряд, пронзая меня насквозь. После этого он вытирает меч о мои брюки. Наблюдает, как за считанные минуты мои раны затягиваются.

– У нас просто нет подходящего оружия, – говорит он со злобной ухмылкой,- но я знаю, где его взять.

– Давай просто уйдем! – говорит Кейси.

– Ты забыла о собаках, – напоминает Сантос. – С ними тоже придется как-то разбираться. Всех перебить.

– Но как?

– Конечно, помощь нам не помешала бы, – соглашается Сантос. Он осматривается, и указывает на мой мобильник. – Кейси, дай-ка мне телефон.

Набирая номер, он смотрит мне в лицо:

– Ах, совсем забыл вам сказать! Я все-таки вспомнил номер телефона.

Потом он отходит в сторону и говорит:

– Это Сантос. Я насчет Питера де ла Сангре…

Он говорит очень тихо, и как я ни напрягаю

слух, расслышать содержание разговора мне не удается.

Потом они поднимают меня и ведут из комнаты к винтовой лестнице. К моему удивлению, я слушаюсь команд и могу передвигаться, когда мне придают некое ускорение. Хорхе направляет меня, то и дело покалывая острием меча.

– Следовало бы просто столкнуть тебя вниз по лестнице, ты, ублюдок! – шепчет он мне на ухо.

Кейси на него шикает:

– Тихо! В наши планы не входит разбудить эту суку – его женушку!

Мы проходим по лестнице мимо второго этажа в полном молчании. Я пытаюсь позвать Элизабет, но не могу произнести ни звука. Хочу мысленно обратиться к ней, но мысли мои путаются. Я вообще перестаю понимать, где мы, и прихожу в сознание, только когда Сантос бьет меня по лицу.

– А ну заходи в камеру! – командует он и толкает меня. Но Кейси хватает меня за руку.

– Только не в мою! Она слишком велика и комфортабельна для него.

Она тянет меня за руку дальше. Потом останавливается:

– Вот в эту. Она поменьше.

– Прекрасно,- одобряет Сантос. Он сильно толкает меня, и я лечу на каменный пол.

Кубинец приподнимает меня и держит на весу, а женщина тем временем обшаривает мои карманы и находит ключи. Сквозь беспамятство слышу какой-то слабый звон: это они надевают на меня свои наручники и цепи. Хорхе снова бьет меня по лицу. Очнувшись, обнаруживаю себя на койке скованным по рукам и ногам. Я не делаю никаких попыток проверить свои цепи на прочность. Слеза Дракона обездвиживает меня куда лучше, чем это сделали бы все цепи на свете.

Надо мной склоняется Кейси Мортон. Она плюет мне в лицо.

– Ненавижу! Ненавижу тебя! – кричит она. Она плачет, колотит меня кулаками по лицу и все кричит – Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!

В конце концов Хорхе оттаскивает ее.

– Кейси, дорогая, перестань. Мы же не знаем, сколько времени на него будет действовать это пойло. Давай поскорее возьмем из оружейной то, что нам нужно, и покончим с этими тварями.

– Но как же мы откроем дверь? – спрашивает она. – Ты же сам говорил мне, что там нет замка.

Эту проклятую балку никак не отодвинуть.

– Это раньше ее было не отодвинуть, – улыбается Сантос. Он обращается ко мне: – Сегодня, когда мы стреляли, я наконец разобрался в механизме. Там, с другой стороны, есть такой рычажок. Нажать его – и балка отодвинется. До него можно дотянуться чем-нибудь тонким и прочным. Пожалуй, это подойдет, – Сантос смеется и потрясает передо мной мечом.

Они выключают свет и оставляют меня в полной темноте. Когда в помещение не проникает ни луча света, даже я не в силах ничего увидеть. Мне хочется спать, но я борюсь с собой. Элизабет в опасности. Я сосредоточиваюсь на том, чтобы связаться с нею. К моему удивлению, мне это удается. Я проникаю в ее сон, ее сознание открыто мне, впервые со дня нашей свадьбы оно настолько мне открыто. Думаю, это действие вина из Слезы Дракона. Пытаюсь позвать ее по имени, но не могу составить слово.

Снаружи лают собаки. Я слышу их ушами Элизабет, вижу ее комнату ее глазами, просыпаюсь вместе с ней. Вместе с ней я переживаю замешательство, мы оба слышим эти странные звуки: металлом царапают по дереву, потом щелкает задвижка, визжит тяжелая дверь в оружейную, что-то тяжелое катят на галерею.

– Питер! – зовет меня Элизабет.- Я слышу что-то странное. Что происходит?

Я пытаюсь сказать ей. Слова уже почти готовы, но в последний момент куда-то ускользают от меня.

– Спасайся! – вот что я хочу крикнуть ей.

– Почему ты не отвечаешь мне, Питер? – спрашивает Элизабет. – Питер, пожалуйста, ответь!

Она встает и идет к двери.

– Нет! – беззвучно ору я, вернее, представляю, что ору. Сейчас я ничего не могу мысленно передать ей.

Элизабет открывает дверь – и Кейси Мортон издает душераздирающий вопль. Элизабет ревет. Ее глазами я вижу перекошенную от ужаса физиономию Кейси.

– Кейси! Отойди! – кричит Сантос. И блондинка проворно отпрыгивает в сторону. Он целится в Элизабет. Ее глазами я смотрю в черное жерло и узнаю: это пушка на платформе, та самая, которую мы с Сантосом недавно рассматривали. Опять пытаюсь предупредить свою жену, но она уже ничего не слышит и в ярости бросается вперед.

Раздается выстрел. Из-за отдачи Хорхе Сантос отлетает назад. На месте правого глаза Элизабет теперь зияет черная дыра. Она страшно кричит. Ее сознание меркнет.

Отрезанный от нее, я без движения лежу в темноте наедине со своими мыслями. Горе захлестывает меня. Я пытаюсь двигаться, хотя бы повернуться на бок, чтобы свернуться калачиком, но даже это у меня не получается. Даже поднять веки или застонать я не в силах. Как это несправедливо, когда тебе отказано даже в способности плакать!

 

28

Идет время или стоит на месте – не понимаю. Я знаю только, что лежу на жесткой койке, к которой прикручен цепями. Силюсь разглядеть хоть что-нибудь, но меня окружает сплошной мрак. Я вслушиваюсь, но слышу только тишину. Я знаю, что Сантос непременно вернется, чтобы убить меня. Он ни за что не уйдет, пока убийца его сестры жив.

Я пытаюсь пошевелиться. Концентрируюсь сначала на одном пальце – на мизинце правой руки. Приказываю ему пошевелиться. Он слегка дрожит. Если бы я мог, то улыбнулся бы. Маленькая, но победа! Я снова велю ему пошевелиться, и он сгибается. Переключая свое внимание с пальца на палец, я медленно возвращаю каждый из них к жизни. Мои веки упорно сопротивляются, но потом покоряются: мне удается моргнуть.

Успех вселяет в меня надежду. Опять пробую поговорить с Элизабет.

– Элизабет! – зову я. – Элизабет, пожалуйста, ответь!

– Элизабет! – снова зову я.

– Питер? – раздается мне в ответ слабый шелест.

Я силюсь открыть для нее свое сознание, сделать так, чтобы она вошла в него, как несколько минут назад я вошел в ее. И мне это удается. Я содрогаюсь от ее боли, смятения, от ее гнева, направленного на меня.

– Элизабет! – умоляю я. – Пожалуйста!

Я напрягаю последние силы, чтобы понять ее мысленный ответ:

– Питер, где ты был? Где ты сейчас?

– О, Элизабет, ты не представляешь себе, как я счастлив, что слышу тебя… Я боялся, что они тебя убили!

– Они были близки к этому. Он серьезно ранил меня, Питер. Где ты? Ты мне нужен. По-моему, он и женщина все еще где-то рядом. Пожалуйста, Питер, иди ко мне!

– Лежи тихо. Пусть они думают, что ты мертва, – убеждаю я. – Я – в подвале, заперт в одной из камер. Они провели меня за обедом. Они напоили меня вином из Слезы Дракона.

– Питер! Я ведь предупреждала тебя!

– Да, и ты была совершенно права. Но теперь надо думать о том, как остановить их.

– Я быстро восстанавливаюсь. Уже совсем скоро сил у меня прибавится. Кажется, я их слышу.

Они говорят о тебе.

Я пытаюсь поднять руку. Она не слушается меня. Я с трудом делаю глубокий вдох. Кажется, управлять мыслями мне легче, чем телом.

– Элизабет, боюсь, что я не скоро смогу отсюда выйти.

Мысль о том, что я оставляю ее там одну, без помощи, приводит меня в бешенство… Я снова пытаюсь проникнуть в ее сознание, и на этот раз она меня не отталкивает. Мы с Элизабет вместе прислушиваемся.

– Скоро придет подкрепление, – говорит Сантос, – но пока нам следует рассчитывать только на себя. Мы не знаем, где женщина и сколько здесь

еще таких тварей, как эта. Мы должны все-таки

убить де ла Сангре. Кати сюда еще три пушки, я их заряжу.

Кейси Мортон отправляется исполнять его распоряжение.

– Они все еще не поняли, кто мы, – говорю я Элизабет, – это хорошо. Ты не могла бы чуть-чуть приоткрыть свой здоровый глаз?

Она так и делает и при свете двух факелов мы видим Сантоса, стоящего поблизости. Он насыпает порох в одну из пушек.

– Питер! – говорит моя жена. – Скоро я смогу остановить их. Я становлюсь сильнее с каждой секундой.

– Нет! Без меня не смей! – я снова напрягаю руку. Она поднимается всего на полдюйма. На большее у меня пока сил не хватает.

– Если они решат, что ты мертва, они оставят тебя в покое и займутся обыском дома, пытаясь найти ту, которую они не узнают в тебе. Они ее не найдут и вернутся ко мне, а я к тому времени уже оправлюсь и сумею встретить их. Потом мы вместе покончим с ними.

– А если они сначала спустятся к тебе? Я не смогу помочь тебе отсюда. Лучше бы мне начать действовать пораньше, одной.

– Я знаю Сантоса. Мы с ним несколько месяцев играли в шахматы. Он склонен уходить в защиту. Он знает, что я заперт в камере, и, следовательно, безопасен для них. Сначала он захочет найти и убить тебя.

– А если ты ошибаешься? – спрашивает Элизабет. – Это ведь возможно! – она в раздражении чуть-чуть шевелит хвостом.

Я чувствую это движение.

– Не двигайся! – предупреждаю я.

– Ты видел? – тревожно спрашивает Кейси Сантоса.

Хорхе, шомполом проталкивающий ядро в дуло, на секунду отвлекается от своего занятия:

– А?

– По-моему, у этой гадины хвост шевелится!

– Кейси, это всего лишь судороги, – успокаивает он ее. – Мы ей полголовы снесли. Оправиться от такой раны невозможно…

Урчание мотора, доносящееся снаружи, прерывает их разговор. Сантос и Мортон оба смотрят в окно на море. Собаки в темноте встречают вновь прибывших лаем и рычанием. Сантос говорит:

– А вот и кавалерия!

Кейси фыркает:

– Тоже мне – кавалерия! Четверо мужчин среднего возраста в раздолбанной посудине.

Собаки между тем устраивают настоящий бедлам. Лежа в своей камере, я очень живо себе представляю, как вся стая собирается на берегу, чтобы разом напасть на чужаков. Потом слышится пулеметная очередь, и собачий лай переходит в визг и вой.

Сантос усмехается:

– С таким оружием… Они, пожалуй, действительно кстати.

Так как вой все не смолкает, он перезаряжает свое оружие.

– Зачем? – спрашивает Кейси.

Хорхе пожимает плечами:

– На всякий случай.

Я в своей камере вздрагиваю от каждой новой очереди. Мне безумно жаль моих собак. Выживет ли хоть кто-нибудь из них, чтобы я мог потом восстановить стаю? Скоро выстрелы прекращаются. Снова становится тихо.

– Черт возьми! – шепчу я, то сжимая, то разжимая кулаки. Я уже в состоянии поднять всю руку, но она сразу же безвольно падает. «Ничего, уже скоро, – думаю я. – Только бы успеть…»

Когда первый из вновь прибывших попадает в поле зрения Элизабет, я издаю сдавленный стон. Высокий, худой, похожий на капитана зафрахтованного судна в своей кепке яхтсмена, майке и шортах цвета хаки, Джереми Тинделл подходит к Хорхе, протягивает ему руку и говорит:

– Добрый день, мистер Сантос.

Трое других, более внушительного вида мужчин, крепких, хоть и поменьше Тинделла ростом, стоят у него за спиной. Лица их скрывает тень. Молюсь, чтобы одним из них не оказался Артуро.

– Тебе следовало давно прикончить его, – передает мне Элизабет.

Остальные трое появляются в поле ее зрения, и я облегченно вздыхаю: все они – азиаты. Тинделл кивает седому китайцу, одетому почти так же, как он сам. Этот старше остальных. У него в руке тяжелый черный кольт.

– Это генерал Чен,-представляет его Тинделл,- а они,- он указывает на мужчин, сгибающихся под тяжестью пулеметов АК-47,- его помощники.

Сантос пожимает руку Тинделлу, кивает остальным, они кивают в ответ.

– Мы рады, что вы здесь, – говорит Сантос. – Нам может понадобиться помощь.

Кейси указывает на Элизабет:

– Смотрите, кровь больше не идет.

– Это что еще за страшилище? – спрашивает Тинделл. Он в ужасе отступает, оба китайца – то же. Они что-то бормочут на своем языке.

– Точно не знаю,- отвечает Сантос,- но кто бы это ни был, он мертв. – Он поворачивается к Кейси: – Если тебя это успокоит, возьми мое ружье и сделай контрольный выстрел,- кубинец взводит курок заряженного ружья и передает его Кейси.

– Я никогда из таких не стреляла,- с сомнением говорит она, разглядывая короткоствольное ружье с раструбом.

– Сантос заряжает еще одно ружье.

– Просто прицелься и нажми на спусковой крючок, – советует он. – Самое худшее, что может произойти, – ты промахнешься. Но ведь оно все равно уже мертвое!

– Ты все-таки задница! – вырывается у Кейси. – А вдруг – не мертвое?

Мортон наводит ствол своего оружия на левое бедро Элизабет. К моей радости, та лежит тихо.

Тинделл и пожилой китаец подходят поближе. Два помощника держат пулеметы наготове.

– Я бы на вашем месте был поосторожнее,-

говорит Чен и прицеливается в Элизабет из пистолета.

– По-моему, он мертв, – говорит Сантос, загоняя в свое короткоствольное ружье пулю величиной с мячик для гольфа. Он взводит курок, встав

ляет запал, насыпает порох.

– Кто знает…- задумчиво произносит Мортон и переводит ствол оружия с бедра Элизабет на ее живот.

– ТОЛЬКО НЕ В РЕБЕНКА! – мысленно кричит Элизабет, издает утробный рев, и опрокидывает

Кейси Мортон мощным ударом хвоста. У той ружье

вылетает из рук. Женщина истошно вопит.

Чен разряжает в Элизабет свой пистолет. Тинделл прячется за Чена. Люди Чена бросаются вперед, готовые защищать своего командира. Элизабет, не обращая внимания на пули Чена, убивает одного из китайцев, мгновенно чиркнув его когтем по горлу, а другого, который успевает разрядить в нее обойму, тоже настигает, хватает зубами и трясет до тех пор, пока тот не перестает трепыхаться.

– Ах ты гадина! – кричит Сантос и стреляет Элизабет в голову.

Мортон пытается отползти, повторяя, как безумная:

– Пожалуйста, пожалуйста…

Я чувствую боль, которую испытывает раненая Элизабет. Я также ощущаю ее голод. Разумеется! Ведь ей нужны силы для залечивания ран. Я разделяю ее злобу на тех, кто осмелился напасть на нее и нашего ребенка. Она с ревом набрасывается на Кейси и когтями вспарывает ей живот. Я вместе с Элизабет вдыхаю чудесный запах свежей крови, наслаждаюсь им, как наслаждается моя жена.

Кейси издает еще один вопль, а Элизабет вырывает из ее бедра изрядный кусок мяса и заглатывает его.

Сантос опускает теперь уже разряженное ружье и в ужасе смотрит на Элизабет. Та откусывает от умирающей еще кусок. Она ищет глазами Тинделла и Чена, но те скрылись.

– Сантос! – мысленно кричу я. – Ты должна сначала покончить с ним!

– Он ни на что не способен,- отвечает Элизабет.

Кубинец наклоняется за брошенным ружьем Кейси. Он берет ружье за ствол, ложится на спину и ползет назад, отталкиваясь ногами от пола. Элизабет с ворчанием идет за ним. Он продвигается, пока не упирается головой в стену. Защищаясь, выставляет вперед ружье. Элизабет наносит мощный удар правой лапой, и Сантос получает стволом своего же ружья по голове.. Но он успевает перевернуть свое оружие и выстрелить в Элизабет в упор. Дым клубится у нее перед глазами. Массивная пуля пробила ее шею, раздробила позвоночник, сломала плечевую кость. Я реву в своей камере, а Элизабет воет от боли на галерее. Она отползает назад и, лишенная сил, лежит на парапете. Но сознание ее еще живо. Сантос кажется потрясенным не меньше ее, он сидит у стены, прислонившись к ней спиной. Кейси лежит на полу между Сантосом и Элизабет. Ее кровь заливает деревянный пол. Она тяжело, хрипло дышит. Сантос смотрит на Элизабет. Ждет, когда она снова бросится на него.

– Не могу, Питер. Не могу пошевелиться…

– Я знаю, – отзываюсь я. Я не только знаю, я сам чувствую, как серьезно она ранена. Пытаюсь сесть. Кажется, мое тело наконец начинает меня

слушаться. – Не сдавайся. Ты можешь это пережить.

Она вздыхает:

– Он не даст мне…

– Как только я смогу выбраться отсюда…

– Будет слишком поздно, Питер…

Мы вместе наблюдаем за Сантосом. Он смотрит на Элизабет в упор и твердит:

– Гадина! Гадина!

Потом он начинает подползать к ней. Поравнявшись с Кейси, он целует ее в лоб – надо думать, это прощальный поцелуй. Сантос задерживается на секунду около подруги, затем приближается и останавливается в пределах досягаемости Элизабет. Он внимательно изучает ее.

– А это что такое? – бормочет он, подавшись вперед.

– О Питер! – в отчаянии восклицает моя жена, когда мужчина срывает с ее запястья цепочку с медальоном.

Сантос зажимает медальон в кулаке. Не спуская глаз с Элизабет, он снова отползает к стене и, опираясь на нее, с трудом встает на ноги. Он некоторое время смотрит на медальон, потом целует его и надевает цепочку на шею. Не сводя глаз с Элизабет, Сантос движется к выходу. Видимо, идет в оружейную.

Из тени появляются Тинделл и Чен. Чен подходит поближе, поднимает валяющийся около одного из его мертвых помощников пулемет, перезаряжает магазин, прицеливается в Элизабет.

– Не надо,- говорит Сантос,- у меня есть кое-что получше.

Я пытаюсь сменить обличье, но Слеза Дракона все еще действует. Оглядываюсь по сторонам, ища что-нибудь, что помогло бы мне освободиться. Слишком темно. Я пробую разорвать цепи. Нет. Они слишком крепкие.

– Постарайся скрыться, Элизабет! – говорю я. – Спасайся, пока он не вернулся!

– Ты же знаешь, Питер, я не могу.

– Ты должна заставить себя. Надо постараться, даже если на это уйдут все твои силы.

– Нет, – отвечает она. – Это может убить ребенка.

– Элизабет,- обращаюсь я к ней,- без тебя у ребенка нет шансов выжить.

– Я не могу причинить зла своему ребенку!

Пытаюсь придумать что-нибудь ободряющее, заставить ее думать сейчас в первую очередь о себе.

Я сильно опасаюсь, что от ран рассудок Элизабет слегка помутился. Сантос возвращается с пушкой и канистрой пороха. Не глядя на Элизабет, он тщательно заряжает оружие.

Я изо всех сил стараюсь разорвать свои цепи.

– Я не могла позволить этой женщине убить моего ребенка, – говорит Элизабет.

– Я понимаю!

Зарядив пушку, Сантос смотрит на Тинделла:

– Вы могли бы мне помочь.

Чен смеется, держа Элизабет на мушке.

– Джереми не любит сам пачкаться, – говорит он. – Он предпочитает, чтобы другие делали за него черную работу.

Бросив на китайца злобный взгляд, Тинделл подходит к Сантосу:

– Покажите мне, что надо делать.

Кряхтя, он помогает Сантосу развернуть пушку так, чтобы ее черное жерло было направлено прямо в голову Элизабет.

Сантос смотрит на нее в упор и говорит:

– Не знаю, кто ты, но этот выстрел должен, наконец, прикончить тебя, – и он опять уходит в сторону оружейной.

– Питер, я не хочу умирать,- говорит Элизабет.

Яростно натягивая свои цепи, я в глубине души знаю, что сил у меня еще недостаточно, чтобы разорвать их..

– Я знаю, любимая!

– Любимая… Мне нравится, как это звучит. Я еще так молода… Я старалась. Скоро я стала бы тебе хорошей женой.

– Я уверен в этом, любимая,- слезы текут у меня по щекам, и я их не вытираю.

– Обещай мне, что ты будешь рассказывать обо мне нашему сыну…

– Конечно… – обещаю я.

Сантос опять появляется. В руке у него факел. Элизабет тяжело вздыхает:

– Я была бы хорошей матерью.

Кубинец подносит факел – и грохот сотрясает дом, проникая даже в мой подвал.

 

29

Ярость сменяется глубоким горем. Я знаю, что моя жена мертва. Впервые с того

дня, как мы поженились, я не могу мысленно поговорить с ней. Я не чувствую ее. Как будто я утратил одно из своих пяти чувств: зрение или слух например. Теперь я действительно один. Мне больше не на что надеяться.

Моя жизнь кончена.

Это Хорхе Сантос во всем виноват. Я с удовольствием представляю себе его медленную агонию. Вновь пытаюсь разорвать цепи, но они все еще не поддаются. Наручники глубоко врезаются мне в запястья, но я только радуюсь этой боли. Потом приходят слезы, и я радуюсь им тоже. Теперь я понимаю, что чувствовал отец, когда умерла мать. Так же, как и он, я потерял подругу. И потерял ребенка, еще до того, как он родился и увидел этот мир. Мне хочется выть и рвать на себе волосы… Черт бы побрал Хорхе Сантоса!

И все-таки это не только его вина! Ведь я – убийца его сестры. Я взял его в плен и держал в рабстве. Его женщина сейчас умирает, если еще не умерла на галерее моего дома, смертельно раненная моей женой. Если у кого и были причины желать моей смерти, то у него.

У меня нет сомнений в том, что он намерен убить меня. Я знаю этого человека. Остается только высчитать, сколько ему потребуется времени, чтобы добраться до меня. Как и при игре в шахматы, он будет довольно долго колебаться, опасаясь, что его позиция недостаточно выигрышная. А так как я обездвижен и заперт, он будет думать, что есть время подготовиться.

Сначала он зарядит две пушки на платформах. Больше, чем две, не станет: они слишком громоздкие, ему будет тяжело. К тому же, у него есть союзники: Тинделл и Чен. От Тинделла, я в этом уверен, не будет никакого проку. Он спрячется за их спины. Как военный человек генерал Чен предпочтет решительный штурм. Он чувствует себя в безопасности, пока с ним его пулемет.

Но Сантос скажет, что только он знает дом. Уверен, что он захочет принять еще какие-нибудь меры предосторожности, прежде чем снова спустится в подвал. Например, заткнув за пояс несколько пистолетов, прочешет верхние этажи в поисках Элизабет. И только не найдя ее там, спустится вниз.

Честно говоря, я испытываю искушение позволить ему убить меня. Моя жена и мой ребенок мертвы. С тяжелым вздохом я вновь ложусь на койку. Мысль об одиноком существовании на острове приводит меня в ужас. У Сантоса по крайней мере осталась мать, к которой он может вернуться. У меня нет никого.

Темнота окутывает меня. Я становлюсь ничем, погруженным в ничто, воздухом, временем, которое длится вечно. Я бы плыл и плыл, если бы не мои цепи, тянущие меня вниз. Я бы провалился в черную дыру, если бы подо мною не было койки. «Должно быть, так и умирают, – думаю я. – Может быть, мне удастся это сделать».

Собственное дыхание меня раздражает. Ненавижу стук своего сердца. Хочу тишины, полной тишины. Хочется покоя. Но чем меньше я двигаюсь, чем больше успокаиваюсь, тем настойчивей стучит в моем мозгу какая-то мысль. Какое-то чувство, от которого моя душа никак не хочет отказаться. Как ни стараюсь я его погасить, оно вторгается в мое сознание вновь и вновь. Наконец, не в силах больше бороться, я пытаюсь распознать его, отключив все остальное. Мои чувства приводят меня в замешательство своей расплывчатостью. Это очень похоже на мысленный разговор, это напоминает нашу с Элизабет небывалую близость – проникновение в чувства друг друга. Ни слов, ни образов – лишь чувства, летучие ощущения движений, неожиданных столкновений с чем-то мягким, с чем-то влажным и теплым…

Элизабет умерла. Я знаю это. Я это чувствую. И все же обрывок ее сознания, возможно, остался. А вдруг ее можно воскресить? Мое сердце бешено стучит. Я зову:

– Элизабет!

Ответ меня поражает. Ни слова, ни мысли, только чье-то нежное и легкое прикосновение к моему сознанию. Нет, это не моя жена. Это мой нерожденный сын!

Генри! Моего ребенка еще можно спасти. Это открытие меняет для меня все! Если я сдамся, если я позволю Сантосу и прочим победить меня, погибну не только я, но и мой сын. Время, которое секунду назад ничего для меня не значило, теперь стало важнее всего на свете.

Я проклинаю себя за то, что так долго жалел себя, вместо того чтобы обдумать, как спастись самому и спасти ребенка. Сейчас они, должно быть, прочесывают дом. Я должен начать действовать немедленно. Я снова осматриваюсь по сторонам, но по-прежнему ничего не вижу. Снаружи ночью мне светят звезды и хотя бы половина луны. Но здесь нет никаких источников света. Я погружен в полную темноту.

Цепи, которыми я скован, слишком прочны, чтобы разорвать их, но для существа, которое может произвольно менять свой облик, все это вряд ли имеет значение. Снова проверяю, действует ли на меня еще Слеза Дракона: концентрируюсь на том, чтобы сделать тоньше свою правую руку и запястье.

Тело почти не реагирует на мои приказы. Оно очень медленно и лениво меняет форму. Тем не менее, я не оставляю своих стараний, не обращая внимания на боль, которой сопровождаются подобные изменения. Хоть бы успеть до того, как Сантос закончит свои поиски в доме. Наконец мне удается освободить одну руку. С левой все проходит даже легче, чем с правой. Я перехожу к ногам. Потом остается только железный ошейник. Это оказывается самым трудным. В конце концов мне удается удлинить и сузить свою голову, чтобы выскользнуть. Отбросив цепи, я сразу встаю и едва не валюсь назад – резкий подъем, остаточное действие Слезы Дракона и полная темнота вокруг дезориентируют меня. Некоторое время сижу без движения, пытаясь сообразить, где может быть дверь.

Добравшись до нее, я понимаю, что расстояние между толстыми железными прутьями – не более трех дюймов. Представив себе, как сложно мне будет изменить свое тело так, чтобы протиснуться, я почти плачу. Конечно, это можно сделать, но раньше я никогда не пробовал. Отступаю на несколько шагов. Делаю пару глубоких вдохов, набираясь сил для трансформации, отступаю еще немного… и упираюсь спиной в стенку, которой я здесь вовсе не ожидал.

Тут же вспоминаю, что Кейси настаивала, чтобы меня поместили в маленькую камеру. Я усмехаюсь, качаю головой, делаю еще несколько глубоких вдохов, чтобы голова прояснилась, потом шагаю от той стены, в которую упираюсь спиной, вперед – до следующей стены. Всего-навсего пять шагов! Я едва удерживаюсь от смеха Представляю, какая у Сантоса будет физиономия, когда он вернется и обнаружит пустую запертую камеру. Я берусь за конец койки, поднатуживаюсь и поднимаю ее, таким образом открывая себе проход в сокровищницу, а из нее – и выход к причалу.

Пожелав поместить меня в самую маленькую и неудобную камеру, Сантос и Мортон, которые не знали этого потайного хода, невольно облегчили мне побег.

Уже на лестнице я закрываю за собой дверь и спускаюсь вниз через две-три ступеньки. Не теряю времени, чтобы включить свет. Я и так знаю дорогу. На бегу стаскиваю с себя одежду, распахиваю дверь наружу. Морщусь от запаха серы, который стоит в воздухе после всей этой стрельбы, и меняю обличье.

Я взмываю в небо и в несколько взмахов крыльев перелетаю от причала к галерее. Моя бедная Элизабет, вся изувеченная, бездыханная, лежит на парапете. Кейси Мортон – в нескольких ярдах от нее, кажется все еще жива. Дыхание ее прерывисто, едва заметно.

Посмотрев на море, я улыбаюсь: «Бэнкс» качается на волнах, стоя на якоре в нескольких милях от берега. Разумеется, Тинделл побоялся подплыть ближе. Осматриваюсь: нет ли поблизости Сантоса и остальных, не сидит ли кто в засаде. Нет, я уверен, они все еще рыщут по дому. Обнаружив пустую камеру, они будут ждать нападения из-за каждой двери.

Моя главная забота сейчас – мой ребенок. Я открываю ему свое сознание и благодарю судьбу за то, что нахожу отклик. Тело его матери остыло, атмосфера изменилась, и в его ответных сигналах уже звучат первые нотки страха.

– Все хорошо. С тобой все будет в порядке,- мысленно убеждаю его я, зная, что слов он пока что не поймет, но надеясь, что на него подействует моя ласковая, утешительная интонация. – Я твой отец, Генри. Я пришел, чтобы позаботиться о тебе.

Внутренне содрогаясь, я распарываю живот Элизабет когтями. Если бы я мог найти другой способ, я бы нашел его, но сейчас время дорого и главное – спасти сына. Проникнув внутрь ее тела, ищу пузырь, в котором находится ребенок, нахожу его и вынимаю скользкое тельце. Мой сын слабо пищит. Я баюкаю его, пытаясь согреть своим телом, и поражаюсь, как он хорошо сложен. Если не считать длинного хвоста, он не больше человеческого детеныша. Генри поворачивает голову, и я смотрю в его изумрудно-зеленые глазки. В этот момент я чувствую все, что чувствует он, и нас объединяет такая любовь и нежность, что у меня ноги подкашиваются. Бедная Элизабет! Ей не суждено было испытать это.

Я поднимаю ребенка к небу, и он мяукает, неуклюже разворачивая крылышки и разевая рот. Он очень голоден, ему сейчас необходимо хорошо питаться. Вот почему моя жена хотела, чтобы у нас под рукой были пленники.

Младенец снова мяукает, и я кладу его на грудь Кейси Мортон. Очень скоро он понимает, что это пища, и начинает есть. Женщина вздрагивает, а потом тихо и благодарно испускает свой последний вздох. Я позволяю Генри поесть вволю, а потом, поняв, сколько энергии я потратил за последнее время, присоединяюсь к нему.

Порыв ветра приносит мерзкий запах человеческого пота. Не поднимая головы, я смотрю вверх одним глазом и вижу Сантоса с двумя пушками под мышкой и тремя старинными кремневыми пистолетами за поясом.

Должно быть, он обошел дом и теперь вернулся на галерею с другой стороны. Я внутренне собираюсь, но продолжаю есть, наблюдая за ним и прикидывая, где же могут быть остальные. Я выжидаю.

Сантос останавливается, ставит одну пушку на пол, целится, глубоко вдыхает в себя воздух, кладет палец на спусковой крючок. Я хватаю Генри в охапку и взмываю в воздух. Пуля свистит там, где я только что был. Вслед мне слышится пулеметная очередь. Чен следит за моим полетом из тени. Он стреляет, пока не кончаются патроны.

– Черт! Мать твою! – вопит Сантос. Он отбрасывает пушку, берет другую, поднимает голову вверх, ищет меня в ночном небе.

Сейчас моя главная забота – Генри. Я описываю круги над домом, раздумывая, где его надежнее спрятать. В конце концов я прихожу к выводу, что внутри он будет в безопасности. Прижав сына к себе, я врываюсь в большую комнату через окно, сбрасываю на пол диванные подушки и сооружаю постель для Генри в укромном уголке комода. Устроив его там, я бросаюсь вниз по винтовой лестнице в свою комнату.

Дверь на галерею все еще открыта. Ее распахнула Элизабет, когда выходила. Я улыбаюсь, подумав о том, какие у людей будут лица, когда они меня увидят. Они ожидают, что я нападу с воздуха, а вовсе не из соседней комнаты. Некоторое время я прячусь в тени, наблюдая за Сантосом, Ченом и Тинделлом на галерее и прислушиваясь к их разговору.

– Ну, что мы теперь будем делать? – спрашивает Тинделл.

Сантос и Чен смотрят на него в упор.

– Мы? – переспрашивает Чен. – А где ваше оружие?

– Вы прекрасно знаете, что я в эти игры не играю. Я юрист. Мое оружие – слова…

– Ну что ж, когда эта тварь вернется, мы постоим в сторонке и послушаем, как вы ее будете убеждать! – говорит Сантос.

Чен смеется.

– Можете смеяться, сколько вам угодно. Только помните, что именно моя лодка увезет вас отсюда. Что бы вы делали, если бы не я?

– Лучше не напоминайте мне, Джереми, – говорит Чен, наводя свой АК-47 на Тинделла. – Если бы не вы, моя компания делала бы свой бизнес с «Карибским талисманом». Если бы не вы, мы с коллегами в Китае не потеряли бы столько денег в том пожаре. Если бы не вы, мой сын Бенни был бы сейчас жив. Если бы не вы, мои люди вернулись бы домой к своим семьям.

Тинделл вспыхивает:

– Хватит капать мне на мозги всей этой демагогией! Мой сын тоже погиб, знаете ли! Ни вы, ни ваши коллеги что-то не возражали, когда я все это затевал. Вы охотились за де ла Сангре, как и я. Если бы не я, вы бы ни черта не знали о его делах и передвижениях. – Он поворачивается к Сантосу. – Если бы не я, вы бы до сих пор гнили в тюрьме! Кто, черт возьми, по-вашему, заплатил за вас выкуп?

– Я, – отвечает Чен.

– Но без меня вы даже не узнали бы никогда о существовании Сантоса…

– Заткнитесь вы оба! – прикрикивает на них кубинец.

Они удивленно смотрят на него.

– Нам нужно еще раз обыскать дом… и остров.

Мы должны найти эту гадину и обоих де ла Сангре и убить их.

Воспользовавшись тем, что они так поглощены разговором, я нападаю.

– Черт! – орет Сантос, увидев меня в дверном проеме.

Тинделл издает визгливый вопль, хватает с полу автомат одного из убитых китайцев и опрометью убегает прочь.

Чен, не сдвинувшись с места, стреляет в меня из своего АК-47. Его черное жерло пышет огнем. Почти все пули попадают мне в живот, вызывая многочисленные вспышки боли. Я с воем бросаюсь на Чена. Сантос пытается прицелиться в меня. Но я – слишком проворная мишень. Я бью Чена лапами, потом приподнимаюсь в воздух, чтобы снова обрушиться на него сверху. Мои когти яростно раздирают его плоть. Чен хватается за горло и падает, пробулькав напоследок какие-то непонятные слова.

Сантос следит за всеми моими передвижениями. Я взлетаю, делаю крутой вираж, описываю круг и скрываюсь из виду, оставляя его целиться в пустое ночное небо. Через несколько мгновений появляюсь снова, залетаю с тыла, на лету «чиркаю» кубинца когтями по спине и проношусь мимо. К его чести, ему все-таки удается выстрелить в меня.

Огромная пуля застревает у меня в спине, между крыльями. Я стараюсь удержаться в воздухе и работать крыльями, но боль и нахлынувшая слабость одолевают меня. Хочу издать устрашающий рев, но вместо него у меня вырывается стон. Я падаю на пол всего в нескольких футах от Сантоса.

– Ага! – торжествующе вопит он. Но тут боль от ранения дает себя знать и он оседает на пол.

Мы оба лежим неподвижно: человек и дракон, страдающие от ран.

Сантосу удается сесть. Он сверкает на меня глазами:

– Чтоб ты сдох, гадина! – выплевывает он, вытаскивает из-за пояса пистолет и стреляет.

Боль я испытываю, но пуля даже не пробивает моей чешуи. Прежде чем он успевает управиться со следующим пистолетом, я бью его хвостом. Оглушенный, он проезжает на спине несколько футов по полу и замирает.

Пока он неподвижно лежит на спине и тонкая струйка крови вытекает у него изо рта, я подтягиваюсь поближе к телу Чена и ем, кусок за куском. Я насыщаюсь, чтобы поскорее залечить свои раны.

Сантоса я все же не выпускаю из поля зрения. Он не шевелится, но смотрит на меня, и с каждым моим укусом глаза его расширяются от ужаса. Я уверен, он планирует свой следующий шаг, ищет мое слабое место. Но я вовсе не собираюсь давать ему поблажек. Со всем этим пора кончать. Пора ему наконец узнать, кто я такой. Итак, я складываю крылья, удлиняю свои конечности и издаю страшный рев, нарушающий ночную тишину. Сантос готовится к моей следующей атаке. Вместо этого… я превращаюсь в человека Голый, я подхожу к нему, вытаскиваю у него из-за пояса оставшийся пистолет и прицеливаюсь ему в голову. Он со стоном садится.

– Кто ты такой, черт тебя возьми?

– Я устал,- отвечаю я. У меня нет ни малейшего желания объяснять что-либо этому человечишке. Мое внимание привлекает горящий в свете факела медальон на его шее. Я протягиваю свободную от пистоле та руку и говорю:

– Отдай мне цепочку.

– Извини, – отвечает он. – Боюсь, что не смогу. Этот медальон принадлежал моей сестре.

– Я знаю, – киваю я, – я снял его с нее когда она умерла.

– Когда ты убил ее, – поправляет меня Сантос.

Я смотрю на этого человека и понимаю, сколь велика его потеря. Но я больше не чувствую своей вины в том, что так случилось. Я такой, какой я есть.

Из тени выходит Тинделл с АК-47 в руках.

– Стреляйте! – кричит ему Сантос.

Джереми прицеливается в меня:

– Я всегда знал, что вы монстр, но такого не мог себе представить.

Интересно, имеет ли он хоть малейшее представление о том, как пользоваться оружием. И сколько, кстати говоря, там осталось патронов?

– Бросьте оружие, Джереми, – говорю я.

Он мотает головой:

– Нет уж. Тогда вы убьете меня. Это вы бросайте оружие.

Если я выстрелю первым и мне не удастся убить его, я оставлю своего сына сиротой. Я не могу сейчас пойти на такой риск. Я знаю Джереми. Если есть способ улизнуть от чего-нибудь неприятного, он им воспользуется. Я киваю и кладу свой пистолет на пол.

– Разве я когда-нибудь пытался убить вас, Джереми? А ведь поводов у меня было хоть отбавляй! Бросьте оружие.

– Да стреляйте же! – орет Сантос.

Тинделл раздумывает, но потом взгляд его суровеет. Он смотрит на меня в прицел.

До того, как он нажимает крючок, я успеваю сказать:

– Подумайте, Джереми. Вы же видели, что мне нипочем раны, которые покончили бы с любым другим. Чем же ваши пули лучше других? Вы уверены, что хотите рискнуть?

– У меня нет выбора.

– Джереми, какой мне смысл убивать вас? Кто вас заменит в офисе? Вы знаете, что нужны мне. Нам всегда удавалось уладить наши разногласия. Положите оружие. Обещаю, что дам вам уйти.

– Задница! – шепчет Сантос. – Чего стоят его обещания…

– Вы помните, чтобы я когда-нибудь нарушил свое слово?

Тинделл трясет головой:

– Я не хотел доводить до этого. Но вы не оставили мне выбора. Фабрика Чена принадлежала красным. Они пришли в ярость, когда он потерял столько денег. Чен обещал им взять реванш и вернуть потерянное. Он угрожал убить меня, если я ему не помогу. Я был вынужден. Кроме того, вы убили его сына и моего тоже. Вам не следовало этого делать, Питер.

– Возможно, – говорю я, – но сейчас пришло время сложить оружие.

– Не делайте этого! – рычит Сантос.

Тинделл снова тщательно прицеливается. Я судорожно сглатываю слюну, наблюдая за тем, напрягается ли его палец на спусковом крючке или нет.

Никто не произносит ни слова. Только шум волн, набегающих на берег и откатывающихся обратно, нарушает ночную тишину. Я смотрю на Тинделла, вернее, на черное дуло его автомата.. Где-то в темноте подвывает собака. Ветер проносится по галерее, колебля пламя факелов, заставляя рваные тени плясать по полу и стенам.

Наконец я решаю испытать это никчемное создание, которое, видимо, думает, что может противостоять моей силе, проверить, есть ли в нем хоть капля храбрости.

– Джереми, или стреляйте, или бросайте к чертовой матери оружие! – раздраженно говорю я.

Тинделл лишь поудобнее устраивается, плотнее прижимая приклад к плечу. Взгляд его становится тверже, челюсти сжимаются, и я уже готовлюсь быстро отскочить в сторону, так как вижу, что его палец на спусковом крючке готов согнуться. Я даже не уверен, что смогу так быстро отпрыгнуть и принять свое настоящее обличье. Но тут у Тин-делла на лбу выступают капельки влаги, пот стекает по его лицу, автомат слегка дрожит в его руках.

– Бросьте это, Джереми, – увещеваю я. – Мы оба прекрасно знаем, что вы не способны убить.

Вам пора домой.

Дрожа, Тинделл медленно опускает АК-47 на пол. Сантос стонет. Я усмехаюсь, глядя ему в глаза, потом опять поворачиваюсь к Тинделлу.

– Ступайте к своей лодке, Джереми, – говорю я ему. – Позже мы все уладим.

– Спасибо, Питер, – говорит Тинделл, пятясь к выходу. – Вы не пожалеете. Спасибо.

Пока он идет по острову, я слышу лай и рычание нескольких уцелевших собак. Хорошо, что хоть кто-то из них остался жив. Свистом отзываю их, чтобы дать возможность Тинделлу благополучно добраться до шлюпки. Потом я говорю Сантосу:

– Вставай, мне нужна твоя помощь.

Он с большим трудом, постанывая от боли, встает на ноги.

– Какой дурак этот Тинделл, верно? – говорит он.

– Такой же, как вы все.

Мой сын громко кричит. Его плач слышен нам даже снаружи. Меня тянет броситься по лестнице наверх и поскорее успокоить его, прижать к себе. Но у меня есть еще дела, которые необходимо сделать немедленно, для его же безопасности.

– Боже мой! – восклицает Сантос. – Это еще кто?

– Мой сын, – отвечаю я. Потом указываю на останки Элизабет. – А это моя жена. Ты убил ее.

Хорхе хочет пожать плечами и кривится от боли:

– Надо думать, мне отсюда не выйти, а?

Я качаю головой, потом смотрю на море, на белый шлейф, оставляемый катером, и прикидываю, сколько времени потребуется Тинделлу, чтобы добраться до «Большого Бэнкса» на шлюпке.

– Пошли, – говорю я. – Надо спешить.

– А с чего это мне помогать тебе? – спрашивает Сантос.

Действительно, с чего? Я задумываюсь. Я смотрю на этого человека, который позволяет себе разговаривать со мной вызывающе даже сейчас, когда у него не осталось никакой надежды.

– Ты хочешь выйти отсюда? – спрашиваю я.

Он кивает.

– Что ж, когда мы закончим, я дам тебе шанс.

– Как Тинделлу? Я сам не советовал ему верить твоим обещаниям.

– Все будет по справедливости. Я сказал Тинделлу, что дам ему уйти, и выполнил свое обещание.

Я сказал ему, что разберусь с ним позже, и разберусь.

Сантос горько усмехается:

– Ладно, де ла Сангре, давай кончать со всем этим. Мне не терпится посмотреть, как ты себе представляешь справедливость.

Я приношу порох и ядро и наблюдаю, как он заряжает пушку. Потом мы вместе разворачиваем орудие, наводим его на то место, где шлюпка Тинделла будет через несколько минут.

– Это будет нелегко, – качает головой Сантос.

– Ты, кажется, говорил, что хорошо стреляешь, – отвечаю я и отправляюсь в оружейную за старинной отцовской подзорной трубой.

– Траулер подбить было бы легче.

– Нет, – не соглашаюсь я, изучая в подзорную

трубу черную воду, различая белый завиток пропеллера, силуэт лодки, спину Тинделла. – Надо стрелять невысоко над водой.

Я передаю трубу Сантосу, чтобы он понял, чего я хочу, а сам отправляюсь за факелом. Наконец он говорит:

– Пожалуй, ты правильно рассчитал.

Он проверяет, с какой стороны ветер, чуть поднимает ствол, показывает мне, куда, по его мнению, должно упасть ядро.

– Я скажу тебе, когда он будет рядом, – говорю я, беру у него трубу, отдаю ему факел. Мы оба неотрывно смотрим на море, следим за перемещениями Тинделла.

Сантос стоит рядом со мной с горящим факелом в руке. Он ждет моей команды. Я дожидаюсь момента, когда шлюпка оказывается в нескольких дюжинах ярдов от катера. К этому времени Тинделл, вероятно, уже считает, что он в полной безопасности. Я усмехаюсь и командую:

– Пли!

Пушка с ревом выплевывает пламя. Ядро летит почти параллельно воде и сначала разносит мотор, потом бензобак и, наконец, попадает в Тинделла. Тинделл и его лодка исчезают после короткой вспышки пламени. Сантос, глядя на воду, только присвистывает и говорит:

– Ого!

На нас опять опускается ночная тишина Бриз уносит запах серы. Генри в доме успокоился и больше не плачет. Я вздыхаю и смотрю на море. Раньше, до этой ночи, я бы вместе с Сантосом порадовался столь удачно задуманному и исполненному выстрелу. Сантос выжидающе смотрит на меня:

– И что теперь?

Я опять вздыхаю. Вокруг нас – смерть, вся галерея залита кровью. Но этого пока мало. Еще одна жизнь должна прерваться сегодня. Иначе нельзя. Отец был прав. Нельзя доверять людям. Но мне не хочется просто так уничтожать этого человека.

– Иди возьми какое-нибудь ружье и заряди его,- говорю я ему, а сам беру старинный пистолет, который раньше положил на пол.

– А ты уверен, что с пушкой я один не справлюсь? – спрашивает Сантос.

– Уверен.

Он бредет по галерее к одному из пистолетов с раструбом, идет с ним в оружейную за порохом и возвращается обратно, чтобы зарядить оружие у меня на глазах.

– Насколько я понимаю, у нас дуэль?

Я киваю:

– Я же обещал тебе, что все будет по справедливости.

– А что если ты проиграешь?

– Не проиграю,- отвечаю я, подумав о том, как легко мне просчитать все его движения.

– Кто знает, де ла Сангре, кто знает! Я почти сделал тебя сегодня два раза, не так ли?

– Заряжай-заряжай.

Закончив, он смотрит на меня, и его передергивает:

– Ну что ж, все было не так уж плохо… В другое время, в другом месте мы бы… В конце концов, ты ведь говорил, что мы друзья, не так ли?

Сантос прицеливается в меня.

Я со стыдом вспоминаю, что действительно в какой-то момент мне подумалось, что между нами возникло нечто вроде дружбы. Я поднимаю свой пистолет и целюсь.

– Между нами и вами не может быть дружбы.

– А кто это вы? – спрашивает он.

Я смотрю Сантосу в глаза, жду, когда он какой-нибудь мелочью выдаст себя. Он не отворачивается. Не дрожит. Его храбрость дает ему право получить ответ на свой вопрос.

Но Сантос не собирается ждать моего ответа. Он судорожно втягивает в себя воздух, и я, не сомневаясь в том, что это значит, нажимаю спусковой крючок за миг до того, как он нажал бы свой. Он одновременно получает пулю и мой ответ:

– Драконы!

 

30

С тех пор, как Элизабет умерла, мы с Генри живем вдвоем. У меня нет причин покидать свой остров и искать чьего-либо общества Само существование моего сына, то, что он во мне ежеминутно нуждается, не дает мне поддаться унынию и горю. За это я ему благодарен.

Сначала мысль о воспитании ребенка в одиночку приводила меня в ужас. Я не был готов к этому, не имел простейших навыков. Элизабет знала бы, что надо делать. Ее мать еще в детстве научила ее всему, что нужно.

– Я помогала ей ухаживать за Хлоей, когда та родилась, – рассказывала мне Элизабет. – С детьми все просто.

Ее пугали только сами роды.

– Именно в родах наши женщины чаще всего умирают, – говорила она.

Я звоню Артуро Гомесу и рассказываю ему откорректированную историю рождения моего сына, предательства Джереми и смерти Элизабет от руки Тинделла и его висельников.

– Хорошо, что Генри не пострадал, – говорю я.

Латиноамериканец порывается снабжать меня пособиями по уходу за грудными младенцами. Из любопытства я соглашаюсь с ними ознакомиться. Но читая Спока и Лира, пока Генри спит, я все чаще и чаще разочарованно качаю головой. В конце концов я забрасываю всю эту ерунду подальше. Мой сын – не человеческий детеныш. Ему нужно совсем другое.

Элизабет, помню, смеялась, когда я предложил купить для ребенка кроватку. Теперь я понимаю почему. Никто еще не изобрел памперсов для младенцев-драконов. Теперь я вижу, что сено, как и говорила Элизабет, – самая удобная постель для моего сына. Ему удобно на ней спать. А когда она запачкается, сено легко сменить.

Артуро предлагает найти для малыша няню. Я с трудом удерживаюсь от смеха. Латиноамериканец знает, что мы – необычные люди, но не представляет себе, насколько необычные. Кроме того, я уверен, что никто никогда не смог бы ухаживать за моим сыном лучше меня. Даже если бы нашлась няня, способная сладить с Генри, я никогда бы не поступился той близостью, которая существует между нами. Мы с Генри делим все, в том числе и мысли. Когда он плачет от голода, я тоже испытываю голодные спазмы в желудке. Когда ему страшно, я сразу понимаю, чего именно он боится. В его взгляде на меня столько любви, что у меня ноги подкашиваются. А когда я смотрю на него, спящего, такого маленького и невинного, такого уязвимого для всех опасностей жестокого мира, у меня слезы наворачиваются на глаза от нежности.

Ирония судьбы: будь Элизабет жива, это она занималась бы нашим ребенком, она, а не я наслаждалась бы этой близостью. Получается, что, погибнув, она подарила мне эту нечаянную радость. Но если бы я мог вернуть Элизабет! Дня не проходит, чтобы я не побывал на ее могиле. Я похоронил ее рядом с ее любимым садом. Земля на этом месте пока еще голая. Я рассказываю ей о том, как растет наш сын, уверяю ее, что сдержу данное обещание: обязательно расскажу Генри о его матери.

Еще я ухаживаю за садом, слежу за тем, чтобы все там было так, как она хотела. Когда Генри подрастет, я буду приводить его сюда и здесь разговаривать с ним о Элизабет. Пока не знаю, когда расскажу ему о том, как она умерла. Разумеется, он не увидит в доме ничего такого, что могло бы вызвать у него такой вопрос. Уже через несколько дней после смерти Элизабет в доме не осталось никаких следов случившегося несчастья. Тела Хорхе Сантоса, Кейси Мортон и прочих людей лежат теперь где-то на дне морском.

Вся кровь отмыта, галерея отремонтирована и заново обставлена. Даже пушка, из которой была убита Элизабет, выброшена. Теперь она ржавеет на дне нашей маленькой бухты. «Большой Бэнкс» Тинделла затерялся в море. Вероятно, автопилот куда-нибудь да вывел его. Когда я видел его в последний раз, катер направлялся в Атлантику мимо Кубы и Багамов. Никаких следов Джереми, разумеется, не обнаружили. Кажется, никто по нему особенно не скучает. Жена и дети Тинделла поспешили официально объявить о его смерти. Артуро говорит, что они уже судятся друг с другом из-за наследства.

Старый добрый Артуро. Он и мой новый поверенный, старший сын Джереми Йен, взяли на себя все формальности со свидетельством о смерти Элизабет и свидетельством о рождении Генри. Написано новое завещание, все денежные дела улажены. Благодаря умелым действиям моих служащих будущее моего сына обеспечено.

Будущее становится очень важным, когда у тебя появляется ребенок. Я очень много думаю об этом, строю планы. Все дети, наверное, хотят исправить ошибки своих родителей, когда приходит время воспитывать собственное потомство. И я не исключение.

Теперь я склонен согласиться с отцом, полагавшим, что мать была не права, настаивая, чтобы меня воспитывали, как обычных детей. Слишком большую часть своей жизни я провел, сожалея о том, что я не человек, ища общества людей, желая их признания и одобрения. Теперь я ненавижу себя за то, что так долго не мог воспринять наследия своих предков. Однако мне не хотелось бы воспитывать Генри и так, как была воспитана Элизабет: без всякого интереса к живописи, музыке, литературе. Пусть люди никогда не будут нам равными, но мой сын должен уметь ценить многое из того, на что они способны. Я никогда не отправлю его в обычную школу. Если нужно, я буду учить его сам, на нашем острове. Мне хочется, чтобы он гордился собой таким, какой он есть, и в то же время знал, что в мире людей есть много интересного.

Только на третьем месяце жизни Генри я окончательно решил, как строить нашу с ним жизнь. Ему все-таки следует иметь не только отца, но и мать. Возможно, и мне будет лучше, если я найду себе жену.

Обыкновенные женщины меня больше не интересуют. Когда-то давно мой отец говорил мне:

– Познав женщину своей породы, ты уже никогда не захочешь даже прикасаться к человеческим самкам.

Теперь я знаю, что он был прав. Но найти женщину нашей породы не так легко. Мысль о долгих поисках пугает меня.

С другой стороны, меня так радует мой сын! Он уже подрос, и некоторые его мысли даже стали складываться в слова. Когда он не спит, то переполняет мое сознание своим младенческим лепетом. Его чешуйки еще по-детски мягкие, он весь как будто покрыт нежным загаром. Он пока не умеет принимать человеческое обличье, но когда видит, как это делаю я, старается мне подражать. Иногда результаты его попыток вызывают у меня смех: получеловечек с хвостом и ушами, приставленными не туда, куда надо. Тогда я открываю ему свое сознание и ласково прошу его вернуть себе свой первоначальный облик. Мое сердце тает, когда однажды ему удается сотворить себе настоящее детское личико, даже с ямочкой на подбородке, как у меня.

Я люблю лежать с ним на сене и позволять ему ползать по мне, тискать и щекотать его, смеясь вместе с ним. Иногда во время игры он хватает золотую цепочку с медальоном, которую я забрал у Хорхе Сантоса и теперь ношу на шее, когда принимаю человеческое обличье. Он любит играть с медальоном, его завораживает маленький изумрудик посередине.

– Это – твоей мамы, – говорю я ему.

Мне хочется сказать, что когда-нибудь драгоценность перейдет к нему, но я удерживаюсь. И правильно делаю. Мне даже неловко делается – как же я раньше-то не подумал…

На следующее утро я составляю письмо, которое так долго боялся написать. Я сообщаю Саманте и Чарльзу, что их дочь умерла в родах. Им не нужно знать правды. Я просто сообщаю, что она родила чудесного ребенка. И еще одно письмо я пишу Хлое. Сначала идет почти то же самое, а потом: «Твоя сестра очень тебя любила. Она хотела, чтобы у тебя осталось что-нибудь на память о ней. Высылаю тебе вот это. Может быть, когда-нибудь я с радостью увижу это украшение у тебя на шее».

Гомес переправляет письма и медальон поверенному Бладов в Кингстон, фирме «Клейпул и сыновья»,- той самой, которая получила от меня золото для Чарльза Блада. Я даю Артуро и другие инструкции. Он удивленно поднимает брови, выслушав меня, но от обсуждения моих распоряжений воздерживается.

Вечером, когда солнце уже село, а луна еще не взошла, я выношу сына на галерею. Он принюхивается к ночному воздуху и смеется налетающим порывам ветра. Я поднимаю его над головой, и он расправляет свои крылышки, еще слишком маленькие, недоразвитые, толстенькие, чтобы поднять его в воздух.

– Как-нибудь я обязательно возьму тебя с собой на охоту.

Он что-то лопочет в ответ, я улыбаюсь и прижимаю его к себе. Но он пищит и уворачивается, так что я отпускаю его и предоставляю ему наслаждаться ночным ветром.

Где-то недалеко от берега крупная рыба выскакивает из воды, а потом плюхается обратно. Темные волны океана с белыми гребешками набегают на берег. Их шелест и рокот привычны мне, как стук собственного сердца. Я поднимаю голову, смотрю на толпящиеся на небе звезды и улыбаюсь. Когда-нибудь Генри полюбит этот остров не меньше, чем люблю его я. И Хлоя, надеюсь, тоже.

Мне придется подождать несколько лет, пока мой сын подрастет настолько, что сможет менять обличье и вести себя вполне осмысленно. Но у меня достаточно времени. Артуро уже высадился на берегу бухты Монтего, что рядом со Страной Дыр. Мы с Генри сможем переселиться туда задолго до того, как Хлоя достигнет зрелости.

Чарльз и Саманта будут в ярости, но им ничего не останется, кроме как смириться. Если я буду жить рядом, то ни за что не пропущу даже намека на запах. Она станет моей раньше, чем успеет явиться какой-нибудь другой претендент. И тогда мы с ней будем связаны на всю жизнь. Ее родители не смогут помешать нашему союзу.

Конечно, мне не нравится, что приходится завоевывать Хлою таким способом, но у меня нет другого выхода. Даже если бы мне удалось найти другую женщину нашей породы, где гарантия, что мы с ней подошли бы друг другу? А наши с Хлоей вкусы во многом схожи. Когда я думаю о ней, в моей памяти всегда всплывает один и тот же образ: юная темнокожая девочка в шортах, скачущая на лошади за, нашим автомобилем. Хлоя улыбается, ее ноги плотно обхватывают бока лошади, волосы развеваются на ветру, и все ее тело движется в ритме, идеально совпадающем с движениями лошади.

Малыш начинает возиться у меня на руках: хочет, чтобы его опустили на пол.

– Не так быстро, – говорю я ему. Пока мне не хочется спускать его с рук.

Я тоскую по ощущению полета, по азарту, охватывающему во время охоты. Но больше всего я жду того момента, когда, вернувшись с охоты, я принесу Генри еду. Еще я думаю о том, в какой ужас пришли бы люди, если бы увидели нас с ним за совместной трапезой.

Я улыбаюсь этой мысли.

Налетает новый порыв ветра, и нас обдает солеными брызгами. Генри ежится и тоненько скулит. Я обнимаю его, трусь щекой о его щечку и тихо произношу слова, которые мой отец так часто повторял мне, пока я рос, – слова, к которым, надеюсь, мой сын прислушается больше, чем я в свое время:

– Мы такие, какие есть.