В дни после похорон священник то и дело припоминал события той ночи у постели умирающего, так что воспоминание стало невыносимо. Среди всех упреков, какие он себе делал, один печалил его особенно. Жена англичанина настояла на соборовании si es capax, которое применяют для умирающих без сознания. Но этот Бёртон был в сознании, он заметил это в его глазах, наклонившись над ним. Священник даже не попытался поговорить с ним. Вместо этого он сдался перед напором его жены, не осмелившись спросить, желает ли умирающий святых даров, не говоря уже о том, имеет ли он на них право. А ведь он не знал этого человека. Разве так поступает священник? Должна быть возможность узнать правду. До тех пор душе его не ведать покоя. Может, расспросить слуг? Слуги же все знают. К тому же они ответят более правдиво, чем жена, которой он не может доверять именно потому, что она ревностная католичка. Как все запутано. Угрожающе непонятная ситуация.

На воскресной службе Массимо заметил, что его разглядывает какой-то священник. Весьма благородного вида. Казалось, он интересуется Массимо больше, чем мессой. Он выглядел как те слуги Господа, что стоят рядом с богатыми. Молодой, гладко выбритый мужчина с надменным взглядом. Он явно по ошибке оказался в их квартале. Воскресным утром? И почему он разглядывает его? После мессы, на ступенях, священник заговорил с ним.

— Ты Массимо Готти?

— Да, так зовут меня.

— Я могу с тобой немного поговорить?

— Со мной? Но почему, падре?

— Ты служил в доме синьора Бёртона.

— Это так.

— Несколько лет.

— Девять лет.

— Ты общался с синьором?

— Общался? Я же садовник.

— Говорил ли ты с ним иногда?

— Несколько раз.

— Что ты знаешь о его вере?

— Он был верующим.

— Ты уверен?

— Полностью уверен.

— В чем это выражалось?

— Он был хорошим человеком.

— Да, мы надеемся на это, для блага его души. Но и язычник бывает хорошим человеком.

— Язычник? Он не был язычником.

— Его редко видели на мессе.

— В доме есть капелла.

— Ты видел, как он там молится?

— Я работаю на улице.

— Значит, ты не видел, чтобы он молился?

— Он молился. Я об этом точно знаю. Может, где-то в другом месте. Он был очень сильным человеком. И точно не язычник, язычники — другие.

От глуповатого садовника он не узнал ничего. Служанка. Надо надеяться, она знает больше. С ней нетрудно было заговорить на рынке. Однако он не был готов, что она спросит о причинах его интереса. Что ей ответить? Не мог же он признаться в своих сомнениях. Он солгал и запутался в новых ошибках, чтобы достичь ясности о прошлом грехе. Бог мой, во что же он ввязался. Он заверил служанку, что сочиняет некролог для газеты диоцеза, в котором необходимо осветить все стороны синьора Бёртона. Ах, ответила к его изумлению служанка — ее звали Анна, — так значит, вам надо выяснить, был ли он хорошим католиком?

— Это один из интересующих нас вопросов.

— Я сказала бы: да и нет.

— Ты не уверена?

— Нет-нет, я совершенно уверена. Он очень много знал о вере. Порой он рассказывал мне истории святых, которые я еще ни разу не слышала. А вы знали, что святой Иосафат был индийцем? И на самом деле его звали Буда и что-то вроде того.

— И ты верила этим историям?

— О да, его историям нельзя было не верить.

— Но все же ты сомневалась, что он хороший католик.

— И на то были основания.

— Я слышал, в доме была небольшая капелла.

— Вот-вот, именно это я имею в виду. Он никогда туда не ходил. Капеллу посещала только госпожа и иногда я. Она мне разрешала.

— Может, он молился в своей комнате?

— Я никогда этого не видела.

— Может, он не хотел молиться в твоем присутствии.

— Когда он бывал дома, то обычно целыми днями не выходил из кабинета. А там, падре, не было места для молитвы, не было ни распятия, ни изображения нашего Спасителя.

— Понимаю. Замечала ли ты, чтобы он делал что-то необычное?

— Все, что он делал, было необычным.

— Может, ты заставала его в странной позе? Например, сидя на полу или на коленях?

— Нет. Когда я входила, он всегда сидел на стуле. Или шагал по комнате. Иногда что-то декламировал.

— Что именно?

— Я не понимала.

— Конечно, он же был англичанином.

— Это был не английский язык.

— Ты понимаешь английский?

— Ни слова. Да и зачем. Господа превосходно говорили по-итальянски. Но друг с другом — только по-английски. После стольких лет, а я служила больше одиннадцати лет, можно привыкнуть к тому, как звучит английский язык.

— Тогда что это был за язык?

— Я не могу вам ответить.

— Ты не спрашивала его?

— Да что вы, падре!

— На что это было похоже?

— На стихотворение или на молитву. Что-то простое и все время одно и тоже.

— Как рефрен?

— А что это такое?

— Повторение самого важного. Как мы постоянно говорим: во имя Отца и Сына и Святого Духа.

— Наверное, да. Похоже.

— Были ли это отвратительные звуки, которые вырываются из глотки?

— Нет, вообще-то это звучало красиво.

— Слушай внимательно, походило ли это на: Бисмиллах-хир-рахман-нир-рахим?

— Нет, не так.

— Или так: Лаа-иллаха-илаллах?

— Да. Похоже. Вам это знакомо? Точно, именно так.

— Боже мой!

— Я сказала что-то неправильное, падре?

— Что же я наделал!

— Что такое, падре?

— Он был магометанином, проклятым магометанином.

= = = = =

Вечернее солнце пригладило черепичные крыши, когда он отважился пойти дорогой, которой хотел бы избежать. К епископу, к своему исповеднику. Он описал ему свои сомнения, которые распространились в нем, как грибница. Которые одолели его после разговора со служанкой. Он боялся этой беседы, не решаясь открыто высказать все, что его томило. Однако упреки, которые он себе уже рисовал, пожалуй, не удивили бы его столь сильно, как абсолютно спокойная реакция епископа. Он рассмеялся с тем достоинством, каким обладает человек, живущий в палаццо. Когда тебе по рождению даровано это положение. А священнику, напротив, пришлось учиться, он взбирался по ступеням образования, но все равно его одурачил тот, у кого было больше власти, больше самоуверенности. Вижу, я должен был посвятить вас, невозмутимо промолвил епископ. Видимо, я забыл упомянуть, что я самолично принимал исповедь у синьора Бёртона.

— Вы сами?

— Его супруга настаивала, чтобы он исповедовался. Полагаю, не один год. Она уговаривала его. Умоляла. Это облегчит тебе душу, заклинала она его. Единственное, что даст мне облегчение, ответил он, так это весть о том, что мне не придется скоро умереть. Забавное создание, этот синьор Бёртон.

— Почему же вы согласились исповедовать его?

— Он был британским консулом в нашем городе, а его супруга — верная дочь церкви. Кроме того, говоря между нами, я охотно слушаю людей, которые редко ходят на исповедь. И в самом деле, она оказалась любопытна.

— Любопытна?

— Для начала он заявил, что ему не в чем исповедоваться.

— Какая заносчивость!

— Хотя он больше десяти лет был офицером, хотя он подвергался огромным опасностям на всех континентах, он не убил ни одного человека. Вы даже не представляете себе, какая это большая заслуга, добавил он. Я немного поднажал, и он признал небольшой грешок, petite bêtise, как он выразился. Он никого не убивал, но однажды пустил слух, будто убил араба, увидевшего, что он справляет малую нужду стоя. Однако это была постыдная выдумка, позднее он ругал себя — да вы попытались бы справить нужду стоя в тех одеяниях, сказал он, это же невозможно. Я объяснил ему, что это не тянет на настоящий грех, и в его обильной жизни должно найтись нечто более весомое. Ничего, признался он. Ему ничего не приходит в голову.

— А вы спросили, оставался ли он всегда честным христианином?

— О да, и он отреагировал очень бурно. Вам этого совершенно не надо знать, ваше преподобие, крикнул он, вам лучше даже не касаться этого. Я могу вам еще кое-что предложить, по-настоящему крупный грех, сказал он спустя некоторое время, заметив, что меня не так-то легко удовлетворить, ему, мол, по сей день стыдно за этот грех молодости, в Синдхе, неважно, где это место, Богу известно, и хватит, он был там однажды и быстро уехал. Тут я прервал его, это было уже чересчур. Пардон, сказал он, вся эта исповедь действует мне на нервы, понимаете же, я сам себя не узнаю.

— Я знаю, где находится Синдх, он долго жил там. Среди магометан.

— В Синдхе, рассказал он, какие-то любители без знаний и разума раскапывали археологические сокровища. Археология — такого слова раньше и не существовало — это важная наука, и он последний, кто будет отрицать ее значение, однако в то время он позволил себе шутку, он разбил на куски дешевый кувшин из красной глины, в афинском стиле, на котором были нарисованы этрусские фигуры, а потом закопал осколки на том месте, где рьяные искатели как раз и производили свои раскопки, и разумеется, они нашли эти осколки, и их возбуждение было велико, они гордились находкой, уверяя, что теперь нужно заново переписать историю этрусков, а возможно, даже Древнего Рима. Но это оказалось преждевременно. Он не знает, объяснил ли им все его друг Вальтер Скотт, или же они сами догадались, когда они больше ничего не нашли, но однажды они упаковали вещи и исчезли. Ему до сих пор стыдно. Весьма странная исповедь, не правда ли?

— Многолетняя ложь. И это все?

— Нет, мне удалось выманить из него больше. Он признался, что в тот самый день, когда королева Виктория пожаловала ему рыцарское звание, он торопился к книгопечатнику в каком-то сомнительном квартале южнее Темзы, ему пришлось раньше покинуть прием ради переиздания книги «Камасутра». Это признание не произвело на меня никакого впечатления, пока он не объяснил мне, о чем была эта книга. Я не в состоянии повторить, скажу только, что она насквозь греховна. И оказалось, он не только издал, но еще и сам перевел ее. Затем он доложил мне о плотских утехах, которым он предавался в Африке, с тремя женщинами, настоящий Содом, мне пришлось оборвать его, я услышал уже достаточно. Выдав ему te absolve, я поспешно выдворил его прочь. Подумать только, все начиналось так безвинно, а потом вдруг…

— Но если он так часто лгал в жизни, откуда вы знаете, каким он был в вопросах веры?

— Вы напрасно беспокоитесь. Он был католиком. И баста.

— Откуда вы это знаете?

— Он сам сказал мне: если христианин, тогда уж лучше католик.

— Странноватое исповедание веры.

— Давайте будем реалистами. Кто верит по доброй и свободной воле?

— Но меру свободы определяет Бог.

— А, я вспомнил еще кое-что, он как-то сказал, только посмотрите, какое тонкое чувство юмора: он-де католик, потому что в Триесте, к сожалению, нет элхазитов. Тоска по элхазитам, вы когда-нибудь о таком слышали?

— Но что это значит? Что это значит для меня?

— То, что вам следует как можно скорей позабыть об этой истории.

— Ну по крайней мере он искал Бога?

— Разумеется, и не находил его, как и большинство людей. Он отстаивал необычную точку зрения в данном вопросе. Ни один человек по-настоящему не встречал Бога, объяснил он мне однажды за праздничным столом. Ибо что произойдет в таком случае? Его личность полностью растворится в Боге. Не будет ни «я», ни будущего, он перейдет в вечность. Кому захочется оставаться человеком, если он может быть в Боге. Занимательная логика, правда?

— И какой он делал из этого вывод?

— Что мы хотим искать, разумеется, но ни в коем случае не хотим находить. Именно этим он и занимался всю свою жизнь, сказал он. Он искал повсюду, в то время как большинство людей, напротив, снова и снова заглядывают в один и тот же горшок. И он нахально посмотрел мне в глаза. Он был лукав, надо признаться.

— Вы придерживаетесь мнения, что он католик?

— Скажем так, он католик наполовину.

— Это выше моего понимания. Зачем же вы меня туда послали?

— Потому что я без особенной охоты выбираюсь из постели посредине ночи. А теперь оставьте эту историю, пока она не надоела мне окончательно.

= = = = =

Ричард Френсис Бёртон умер ранним утром, когда черную нить было еще не отличить от белой. Над его головой висела персидская каллиграфия, где было написано:

«И это тоже пройдет».