Теперь я делю свою жизнь на два периода: один — до «времени дождей» и моего семнадцатилетия, в котором остались Михал, Пушинка и прочие, уже не интересовавшие меня дела и люди, и другой — тот, что начался встречей с Яном.

«Временем дождей» назвала март этого года Моника. Лило тогда как из ведра. Все улицы были запружены снующими взад-вперед, похожими на мухоморы зонтиками. Однажды утром раскрыла зонтик и я, чтобы не испортить первую в моей жизни модную прическу. Ведь неопрятная продавщица — не продавщица — таков девиз нашей заведующей. И вот, проводя этот свой девиз в жизнь, она красит волосы в морковный цвет и надевает рабочий халат из силона такого же цвета. Поэтому, сидя за кассой, она очень напоминает толстенькую каротель, говорящую человеческим голосом: «Благодарю вас, заходите к нам еще. Яна, предложи даме пластинку с тем замечательным вальсом, «Время роз». Дана, ты опять кокетничала с покупателем. Магазин — не бюро знакомств, а школа хорошего воспитания!»

Когда вечером я покидаю «школу хорошего воспитания», то кладу зонтик в сумку, набрасываю на голову капюшон и иду домой пешком. Я люблю дождь, особенно весенний. А эту весну я ждала с нетерпением. У меня было какое-то странное предчувствие, будто весной в моей жизни обязательно произойдет что-то важное.

В тот день, когда это наконец произошло, в магазин заехала Моника и сказала, что отвезет меня домой, — как только ей исполнилось восемнадцать, отец стал давать ей ключи от «Москвича».

— При дождливой погоде машина незаменима, Яна. Сейчас ты увидишь, как она поплывет по этому безбрежному морю!

«Дворники» едва успевали стирать струйки воды на переднем стекле. Но Моника вела машину быстро и уверенно. Она вообще была уверенным в себе человеком, и мне ничего не оставалось, кроме как восхищаться ею. Правда, после истории с Михалом мы уже не были самыми близкими подругами, но все-таки поддерживали дружеские отношения. Мы говорили о нашей компании, распавшейся после несчастного случая с Пушинкой. Он все еще был в гипсе и лежал в больнице. Моника сказала, что познакомилась с отличными ребятами и что у нее есть «новое открытие». Тем самым она давала мне понять, что с Михалом у нее все кончено.

Она подвезла меня до большого продовольственного магазина — вечером к нам должны были прийти гости, и нужно было кое-что купить. Недалеко оттуда, в парке, росли два моих любимых крокуса — фиолетовый и желтый. Не прибило ли их дождем? Нет, крокусы не поддались ему и даже цвели. Как я обрадовалась этому!

Домой я опять пришла промокшая до нитки, замерзшая, в грязных-прегрязных сапогах. Передняя была полна испарениями от мокрых курток — значит, все уже вернулись с работы. Но дома оказалась только одна мама.

— Ты соображаешь хоть немного? — воскликнула она, рассердившись, когда увидела меня. — Бродишь по улице в такую погоду! Ты как отец. Тот после работы непременно должен пройтись.

— «Ты соображаешь хоть немного»! — сказала я шепотом девушке в зеркале, висевшем в передней, как только мама ушла на кухню.

Потом я насмешливо улыбнулась этой девушке, а она улыбнулась мне. У нее были довольно красивые зубы, но это, наверное, все, что было в ней хорошего.

— Ну и выглядишь же ты! — опять обратилась я к девушке.

Я никогда не была высокого мнения о своей внешности, а зеркало в передней подтверждало это мнение с откровенной беспощадностью. Совсем другое дело — зеркало в ванной. Оно, вероятно, было волшебным, потому что вечером, особенно после душа, из него смотрела на меня девушка с такими выразительными глазами… ну, почти что интересная. Но разве кто-нибудь, кроме меня самой, увидит мое отражение в этом зеркале?

— Яна, что ты там делаешь? Иди накрой на стол!

— Уже иду…

Я вздохнула: ну никакой возможности уединиться!

— Где же застрял отец? Вы меня замучаете!

Папа вошел чуть ли не в ту же минуту, мокрый, замерзший. Я закусила губу, чтобы не рассмеяться. Он так похож сейчас на доброго великана из сказки! Папа работает кондуктором трамвая, но мог бы преподавать в школе историю или ботанику. А еще он обожает музыку. У нас с ним есть абонементы на концерты «Пражской весны». Мама с Иркой больше любят оперетту и часто ходят в театр «Карлин».

— Росяночка, — прошептал заговорщицки папа, — ты знаешь, что в парке уже цветут крокусы?

Я бросилась ему на шею — нет для меня на свете никого ближе папы, нет другого человека со столь же родственной душой.

Мы сидели в кухне. Круг света от лампы с абажуром падал на стол. Хотя мы редко собирались вот так, все вместе, мне казалось, что всю свою жизнь мы, четверо, провели в этом круге света. И всю жизнь мы смотрели на пятно, что пробивается под потолком сквозь свежую побелку.

— Ирка, вам с папой нужно как-нибудь слазить наверх, наверное, опять крыша прохудилась.

— Плевал я на эту развалюху пани Балковой! Пусть крыша свалится ей на голову, если она не хочет даже гроша дать на ремонт.

— Не очень-то плюй, ведь она свалится на голову и нам.

Мама кажется еще очень молодой, но нашим семейным кораблем она управляет так же уверенно, как своим трамваем. Она умело руководит даже товарищем Ирки, Петром, по прозвищу Орешек. Живет он напротив, на соседней улице. Как и Ирка, выучился на автомеханика, но страшно любит театр. В Пушинкиных пьесах он всегда был лучшим исполнителем и серьезно мечтал поступить в Академию музыкального и театрального искусства, но учиться там надо очень долго, а воспитывает его одна мама, которая получает лишь пенсию по инвалидности.

Когда в тот памятный вечер — памятный, разумеется, для меня — Орешек пришел к нам, мы посмотрели на него — и не узнали. Он выглядел как настоящий артист. Его рыжие волосы были аккуратно причесаны, новый костюм сидел на нем отлично, а кроме того, он надел белую рубашку из дедерона и — конец света! — галстук.

— Ты ли это?! — опомнившись, воскликнула мама. — Уж не жениться ли собрался?

— Я бы женился, если бы вы отдали за меня Яну! — весело сказал Орешек и покраснел.

В тот день, когда мне исполнилось семнадцать и когда я его впервые поцеловала, я поняла, что он относится ко мне не только по-дружески. Это меня немного беспокоит, потому что… Ну, просто Орешек не тот, кто мне нужен. Я не знаю, как будет выглядеть Он, да и ни одна девушка этого точно не знает, зато хорошо знаю, как Он не должен выглядеть.

— Ну, с ней бы ты натерпелся! — смеясь, сказала мама и сразу же начала перечислять мои недостатки: неаккуратная, ничего не умеет, бестолковая… Но папа прервал ее и обратился к Орешку:

— Ты, Петя, что-нибудь отмечаешь?

Папа всех наших друзей всегда называет по имени, и Пушинку он тоже называет Рихардом, хотя это имя подходит ему, как боксерская перчатка воробью. А меня он иногда ласково называет Росяночкой.

— У меня завтра день рождения, и я хотел бы… хотел бы пригласить Ирку и Яну куда-нибудь потанцевать. Когда тебе девятнадцать, пора уже… проститься с юностью, не так ли?

Мама с папой рассмеялись, и мы все начали его поздравлять. Но потом мама меня разозлила. Она заявила, что если с Орешком и Иркой, то она меня, конечно, отпустит. Однако только до двенадцати!

Я вовсе не жаждала танцевать с собственным братом и Орешком, но после маминого заявления мне ужасно захотелось прийти домой на рассвете. Моника делает что хочет, и Дана — а она ведь еще ученица! — иногда приходит в магазин прямо с вечеринки, а я… Нет, лучше я промолчу и гордо удалюсь в свою комнату.

Правда, комнатой ее можно назвать условно. В прошлом это была каморка при кухне, и в ней жила прислуга богатых квартирантов пани Балковой, вдовы владельца недвижимости, как написано в ее визитной карточке. В каморке уместились диван, шкаф, два небольших плетеных кресла и столик. Папа с Иркой сделали мне полки для книг и пластинок. Центрального отопления здесь нет: прислуге, конечно, оно не требовалось, ну а я пользуюсь электрокамином.

Таково мое гнездышко. Мое и моего друга — летучей мыши Квидо, поселившейся в одной из башенок, прилепленных к фасаду дома. Каждый год, в марте, я слышу, как Квидо пробуждается, почувствовав приближение теплых весенних ночей. Но будут ли в этом году теплые весенние ночи?

Из кухни до меня доносились голоса. Я слышала, как Орешек говорил, что Пушинка просил его с Иркой в субботу приехать за ним в больницу.

— Належался он там, бедняжка! — раздался горестный голос мамы.

— Но, в конце концов, он получил желтый билет, — сказал Орешек.

— Ты что, завидуешь ему?! Что из вас получится, если вы не послужите в армии?

Мама, видимо, очень разволновалась, но я уже не слушала ее. Я начесывала себе волосы и вдруг уловила легкий шорох, доносившийся из башенки. Я прижалась ухом к стене. Так и есть — Квидо просыпался!

Я открыла окно. Дождь прекратился, но вода все еще с шумом текла по трубам. По небу стремительно проплывали дождевые тучи. Кое-где между ними загадочно мерцали звезды. И меня охватило какое-то особенное, радостное предчувствие: кончается «время дождей» и теперь что-то обязательно случится!

Я сидел в «Манесе» с Иваном и Эвой и скучал, наблюдая, как мой лучший друг всякий раз послушно гасил сигарету, когда она со вздохом говорила:

— Опять куришь?

А с какой готовностью он выпрямлялся, когда она щебетала:

— Не горбись так, милый!

В седьмом классе мы с Иваном дали зарок на всю жизнь не иметь ничего общего с женщинами… Это произошло после того, когда я случайно наступил на тетрадку нашей лучшей ученицы Лаштовковой и мои одноклассницы набросились на меня, словно стая диких гусей. Иван героически встал на мою защиту, но девчонки надавали тумаков нам обоим, вытряхнули наши учебники из портфелей, а в довершение всего нам же в дневники записали замечание за «грубое отношение к одноклассницам». Так что с девчонками мы завязали навсегда. Об уроках танцев не хочется и вспоминать — это было сплошное мучение.

К счастью, жили мы и более возвышенными интересами. Дедушка Ивана работал на факультете естественных наук, и внук, конечно, хотел стать биологом, а я конструктором и изобретателем. Мы решили посвятить себя новой науке — бионике, возникшей на стыке биологии с техникой. Но… это были только мечты. Наши успехи в школе были весьма посредственными, и в конце концов мы не отважились продолжить учение.

Короче говоря, мы пошли на стройку. Там нам обоим сразу же закрутила голову черноволосая Маришка из рабочей столовой. Но когда до нас дошло, что поклонников у нее хоть отбавляй, а нам она просто пудрит мозги, то мы распрощались с ней без особых сожалений. Да и о чем жалеть? Девушки к нам благоволили — как-никак лучшие нападающие футбольной команды. Правда, слава наша вскоре померкла, потому что свободного времени у нас стало меньше: ведь мы учились.

И вот Иван сидел здесь со своей молодой женой, которая ждала ребенка. А я? Я тоже ждал… Эвину подругу Монику, дочь нашего директора.

— Где она? Что с ней? — спросил Иван.

— Ну что с ней может случиться! — ответил я, стараясь казаться безразличным.

— Ты, Ян, только не притворяйся, — прощебетала Эва. — Тебе можно Позавидовать: такая девушка тобой заинтересовалась! А ведь у Моники масса поклонников. У меня их тоже было немало, но я вот влюбилась в него, моего Иванека.

Ну и созданьице посадил себе на шею мой друг! Было время, когда мы переписывались с Сережей из Братска и собирались совершить грандиозное путешествие по Сибири. Но и этой мечте, как, впрочем, и другим, не суждено было сбыться. Как только в жизни мужчины появляется женщина — конец всем мечтам и планам. Мне было так горько, что я не мог даже спокойно смотреть на эту парочку. Лучше уж глядеть на сидящих за соседним столиком парней и девушку.

Парни что-то горячо обсуждали, а девушка в их разговор не вмешивалась, сидела спокойно и поигрывала соломинкой, помешивая ею лимонад. Вот она наколола на соломинку черешню, какое-то мгновение ее рассматривала, а потом отправила в рот… И в этот момент взглянула на меня.

Встречал ли я когда-нибудь такие глаза? Какого они цвета? Голубые? Нет, серые или черные… Черт возьми, какие же у этой девушки глаза? Она не избегала взгляда, но в этом не было ничего вызывающего. Казалось, ее что-то неожиданно поразило. Я тоже был поражен. Самим собой. Я смотрел в глаза незнакомой девушки и не мог оторваться.

Заиграла музыка, певица подошла к микрофону и, подражая Наде Урбанковой, запела:

— «Дорогой мой…»

Я поднялся и спросил сидевших за соседним столиком «атлетов»:

— Разрешите?

Они посмотрели на меня не очень дружелюбно, особенно рыжий. Но я уже обернулся к девушке и успел сказать:

— Разрешите вас пригласить?

Она немного помедлила, как бы раздумывая, но потом положила соломинку в бокал и поднялась.

Девушка оказалась почти на голову ниже меня. А мне всегда нравились высокие девушки. Такие, как Моника. Но в этой что-то было… Не знаю что, но что-то такое трогательное, милое. Она молчала. Я тоже. Когда же музыка на время умолкла, девушка заметила, что пластинка с этой песней распродается мгновенно. Я сказал, что мне нравится, как поет Урбанкова, однако я отдаю предпочтение Удо Юргенсу, а вообще больше всего люблю Боба Дилана.

— «Сколько трудных дорог нужно смело пройти, чтоб по праву мужчиною зваться…» — пропела она тихо, но абсолютно правильно. У нее был довольно приятный голос.

— Я вижу, вы в музыке разбираетесь, — похвалил я.

— Я ведь продаю пластинки, — смеясь, созналась она. — С записями оркестра Чешской филармонии, битовой музыки, Вацлава Гудечека, Карела Готта, Плавеца — какие хотите. — Смех у нее был тихий и приятный.

Мы очень оживленно беседовали, и я совсем забыл, что мы танцуем. И все же я увидел, как к их столику подошел официант. Она, вероятно, тоже это заметила, потому что тут же испуганно спросила:

— Наверное, уже двенадцать?

Теперь я наконец рассмотрел ее глаза. Они не были ни голубыми, ни серыми, ни черными. Они были цвета анютиных глазок.

— Этот танец мы дотанцуем, но потом я должна идти.

Проигрыватель умолк. Сейчас девушка уйдет, и я, может быть, больше никогда ее не увижу. А может, так лучше? Чтобы в жизни у тебя была мечта — мечта о девушке с глазами цвета анютиных глазок. И снова я удивился самому себе. Откуда во мне столько романтики? Я всегда избегал ее. И вдруг — опять неожиданно для самого себя — я заговорил:

— Я даже не представился, хотя на уроках танцев нас учили этому прежде всего. Меня зовут Ян.

В «анютиных глазках» блеснули смешливые искорки.

— А я — Яна, — сказала она.

На этом беседа оборвалась, потому что около нас появился один из ее парней, не рыжий, а другой, и сказал, обращаясь ко мне:

— Извини, но я должен доставить сестру домой до двенадцати.

Я вернулся к нашему столику. Иван весело посматривал на меня, а Эва с видом оскорбленной герцогини проговорила:

— Моника звонила, однако ты, к сожалению…

— Она хотела сообщить тебе, что у ее отца опять в гостях какие-то иностранцы… — начал было Иван, но Эва не дала ему договорить:

— Что ты ему объясняешь? Ты же видишь, что его это не интересует.

В тот момент меня это действительно не очень интересовало. Я смотрел вслед девушке с соседнего столика, направлявшейся со своими спутниками к выходу. Ноги у нее были стройные, и я напряженно ждал, обернется она или нет.

Она не обернулась.

Тогда я выскочил из-за стола: должен же я был Спросить у нее, в каком магазине она продает пластинки.

Наконец «время дождей» прошло, и теперь каждое утро на голубом небе сверкало солнце. А в садах на нашей улице и на Кламовке слышалось пение птиц, будто они слетелись на певческий праздник. Мне казалось, что все это есть и во мне — небо, солнце и пение птиц. Ничто не могло лишить меня душевного спокойствия — ни обиженный Орешек, ни комментарии брата, ни работа в субботу.

Только я выскочила на улицу, как сразу же натолкнулась на нашу хозяйку, пани Балкову. Как всегда надев шляпу и перчатки, она подметала улицу, причем делала это с большим достоинством, а все потому, что пани Балкова — настоящая дама.

— Яна, у тебя петля на чулке убежала!

— Ну и что! Значит, ей так хочется, ведь сегодня отличный день. А вам не хочется куда-нибудь убежать?

Я, наверное, здорово ее обидела, но она сдержалась и лишь заметила, что настоящая дама никогда не должна бегать по улице и что мне пора уже об этом знать, потому что я достаточно взрослая.

Действительно, через семь месяцев и несколько дней я стану совершеннолетней. Но почему же пани Балкова обращается ко мне на «ты»? Разве это не дурной тон? Однако я слишком хорошо знаю пани Балкову. Если бы я даже вышла перед подъездом из «мерседеса» в туалетах от мадам Шанель и опиралась бы при этом на руку капитана Клоса, пани Балкова и тогда наверняка сказала бы мне: «Смотри не испачкай лестницу!» Она ведь убеждена, что настоящие дамы жили только в ее время. В то странное время, когда безработные — «Среди них попадались и образованные люди, Яна!» — за пять крон подметали тротуар и еще целовали ей руку. Это было время, когда она каждую пятницу варила для нищих целую кастрюлю наваристого супа из костей — ведь она состояла в благотворительном обществе!

Маму всегда раздражают такие речи пани Балковой. А для меня она нечто наподобие экспоната из паноптикума. Существо времен каменного века.

Напевая, я побежала через Кламовку. Как-то там мои крокусы? Когда я подбежала ближе, у меня даже дыхание перехватило: расцвели уже не два, а целых одиннадцать крокусов! Я наклонилась к ним, и на чулке побежала еще одна петля. Ничего, куплю себе новые на Пльзенской. Ведь неопрятная продавщица — это не продавщица. А сейчас я особенно слежу за собой. Накручиваю волосы, по четверть часа причесываюсь, даже купила себе щеточку для ресниц, всякий раз долго раздумываю, что надеть, и терпеливо коплю на красное кожаное пальто.

Почему я это делаю, спросите у меня, милые крокусы? Потому что он обязательно придет. «Меня зовут Ян. — А я — Яна». Всего две фразы, а в них целая история…

Когда Ян появился в гардеробе и спросил меня, в каком магазине я работаю, Орешек страшно разозлился. И я медлила с ответом, видя его состояние. А еще чтобы мой новый знакомый не подумал, будто я обрадовалась его вопросу. Он очень красивый парень, а такие всегда высокого мнения о себе. Но потом я все-таки назвала адрес магазина. И нарочно громко, чтобы ребята знали: не только они, но и другие мной интересуются. Все равно они танцевали со мной только до тех пор, пока не начали спорить о том, что следует покупать — старую «аэровку» или «опель». С этого момента они не обратили бы внимания даже на Венеру…

Все это немного похоже на чудо. Сначала дождь льет как из ведра, а потом вдруг расцветают крокусы. Зеркало в «Манесе» оказывается таким же волшебным, как у нас в ванной. И в городе, где миллион двести тысяч жителей или и того больше, двое находят друг друга. «Меня зовут Ян. — А я — Яна». Случайность? Да разве это случайность, милые крокусы?..

Только сегодня, в воскресенье поздно вечером, до меня дошло, что если бы кто-нибудь видел, а главное, слышал, как я разговариваю с крокусами, то подумал бы, что я свихнулась. А все-таки жаль, что на свете не бывает чудес и верит в них лишь глупая девчонка, которой я была еще сегодня вечером, когда мы с Иркой и Орешком направлялись к Пушинке. Он отмечал свое «воскресение из мертвых».

Пушинка сидел в центре холла, рядом со своим верным доберман-пинчером Динго, и принимал поздравления. Од сиял от счастья. Когда я в последний раз видела его в больнице, он, бедняжка, лежал весь в бинтах и гипсе. Теперь же он выглядел почти как Юлий Цезарь в учебнике истории. Мне даже показалось, что Пушинка возмужал. Но такое впечатление складывалось из-за гипсового корсета, скрытого под свитером.

Пушинка с гордостью постучал по нему и сказал:

— Непробиваемый панцирь. Предохраняет от пуль и снарядов. В нем я мог бы шагать в авангарде войск, а меня до конца жизни освободили от военной службы…

— Я бы на твоем месте этим не хвастался… — пробурчал Ирка.

Пушинка лишь весело расхохотался. Он никогда не обижается. Это очень хороший и умный мальчик, но… Мы ведь неспроста называем его Пушинкой. Еще в детстве, если случались драки, мы должны были его защищать — он падал в обморок даже при виде содранного колена или расквашенного носа. Он — единственный ребенок в семье. Его родители за границей, на дипломатической работе, а он живет с бабушкой. Она у него очень добрая: на наши вечеринки, которые устраиваются у них на квартире, она всегда печет целый противень ванильных рогаликов и припасает несколько литров апельсинового сока — спиртного в их семье не пьют. Зато там разыгрываются спектакли — «психологические драмы», которые придумывает сам Пушинка. Он же и ставит свои пьесы, делает эскизы декораций к ним и все остальное.

— Ты прав, Ирка! Иди сюда, я прижму тебя к своей непробиваемой груди. Осторожно, не споткнись о ноги Лоукотки. Друзья, я должен сообщить вам, что с Индржихом Лоукоткой, который вот-вот должен пойти в армию, едва не случилось то же, что со мной…

Мне все это было неинтересно, и я вышла на террасу. Меня здесь, собственно, ничто не занимало, и мысли мои витали далеко-далеко. Небо над садом было усеяно звездами. Стояла теплая весенняя ночь. И мне вдруг подумалось: «Сколько девушек, как я, мечтают сейчас о любви! А сколько вообще влюбленных на свете…»

Когда я вернулась в холл, гостей там заметно прибавилось. Мелькало короткое красное платье Моники и ее длинные золотистые волосы. И вдруг я остолбенела — Моника беседовала с той самой девушкой, из «Манеса». Был здесь и парень с длинными светлыми волосами, который сидел тогда за их столиком. А рядом с ним стоял Ян!

Теперь-то я уверена, что должна была сразу же незаметно исчезнуть. Но, с одной стороны, до меня сначала не дошло, что Ян и есть «новое открытие» Моники, а с другой — я словно приросла к месту.

Вдруг Моника приветливо замахала мне:

— Яна, иди к нам!

Девушка из «Манеса» что-то шепнула ей, а Ирка обменялся с Орешком многозначительным взглядом.

Подойдя к гостям, я непринужденно улыбнулась:

— Привет! — Мне казалось, что все слышат, как гулко бьется мое сердце: ему было абсолютно наплевать на мудрые советы пани Балковой по поводу дурного тона.

Ян очень удивился:

— Яна? Как вы сюда попали?

— Вы знакомы? — спросила Моника.

Она уже наверняка узнала обо всем от той надменной девицы, так почему же она притворяется? Я вряд ли составила бы ей конкуренцию, и она это прекрасно понимает. На лице у нее, как всегда, блуждала спокойная, немного пренебрежительная улыбка самоуверенного человека.

— Поскольку все мы знакомы и друг с другом на «ты», можем сыграть мою новую психологическую драму! — обрадовался Пушинка.

— Пушинка, я тоже хотел бы принять участие в спектакле… Вместе с Моникой, — взмолился Лоукотка: он был давно и безнадежно в нее влюблен.

— Ты непременно сыграешь… Но только в научно-познавательном фильме для детей и юношества! — осадил его Пушинка.

Он уже отдавал распоряжения, как подготовить сцену. В центре холла с помощью стульев очертили круг.

— Итак, — начал Пушинка, когда все было уже готово, — сейчас мы сыграем мою новую психологическую драму из цикла «Если держишь путь в космос, забудь, что он необитаем». Я придумал ее, лежа в гипсе на больничной койке…

Пушинка никогда не пишет для нас роли, мы должны, как он утверждает, создавать их сами. Именно импровизация его больше всего интересует. Нас — тоже. Потому что в процессе импровизации мы имеем возможность ставить какие-то важные проблемы и самостоятельно решать их.

И все-таки мне не следовало играть в тот вечер. Лучше бы я пошла с папой на концерт. Послушала бы «Ленинградскую симфонию» Шостаковича. «Вот это музыка, Росяночка! Люди должны слушать ее стоя!» — сказал потом папа, и я очень пожалела, что не пошла с ним.

На Яна моя игра впечатления не произвела, это факт, И от этого мне очень хотелось плакать.

— На такой странной вечеринке я еще не бывал, — заявил Иван, когда мы сели в машину Моники.

— Ты хотел сказать, милый, на такой дурацкой вечеринке, — прощебетала Эва.

Я не обратил внимания на ее слова. Сидел впереди, рядом с Моникой, и молчал.

— Но вот тот парень — как они его звали? — Орешек… Я просто поразился: он же настоящий артист! И ты должна это признать, Эва.

— Он действительно был хорош. Однако пьеса в целом получилась довольно глупая. Я не могу удержаться от смеха, когда вспоминаю, как Ян и Яна изображали последних людей планеты Земля.

И опять я промолчал. Должен признаться, что и я впервые попал на подобную вечеринку, но пьеса меня увлекла. Понравилось, что в этой пьесе-импровизации актеры… играли самих себя, никто им не навязывал чужих мыслей.

Орешек сразу захотел улететь, и, разумеется, с Яной. Это ее парень? Во всяком случае, он явно за ней ухаживает. Ее брат тоже пожелал улететь, потому что мечтает управлять космическим кораблем. С ними все ясно.

Моника заявила, что этот мир ей изрядно наскучил и даже хорошо, что инопланетяне его уничтожили. Она ищет приключений и потому не задумываясь покинула Землю.

А Яна? Я совершенно отчетливо представил, как она сидит на ковре и с жаром доказывает, что мы не можем оставить людей в подземелье на верную гибель. И нашу планету тоже. А если у нас в космическом корабле есть животные и семена растений, то мы просто обязаны начать все сначала! И почему-то я вдруг принял решение — пусть те трое отправляются за помощью на соседнюю планету, а мы двое останемся здесь… Почему?..

— Ян говорил как на собрании Союза социалистической молодежи, — снова заговорила Эва. — «Цивилизацию нашу создавали тысячи поколений. Земля — наша родная планета. Мы не должны забывать об этом». Ну, Ян, ты и артист!

Я почувствовал, что краснею. Черт возьми, когда войдешь в роль, то уж и не соображаешь, что говоришь!

К счастью, в этот момент мы остановились перед домом Эвы. Бедняга Иван на прощание грустно посмотрел на меня. Что ж, браток, ты получил то, чего хотел!

— Подбросить тебя домой или еще покатаемся? — спросила Моника.

Было около полуночи. В пять утра я должен уже быть на стройке — там мне предстояло побеседовать с Тондой Зайцем. А потом надо было ехать в техникум.

Но не успел я ответить, как Моника выехала за город и помчалась по автостраде. Она вообще ездила на такой бешеной скорости, что нередко мне было жаль машины. Вот и сейчас Моника так резко затормозила в метре от опущенного шлагбаума, что я чуть не выбил переднее стекло.

— Извини! — Это все, что сказала она.

Зачем я, собственно, сижу в машине рядом с этой девушкой? Конечно, приятно, когда на твою спутницу обращают внимание. Впрочем, такими были все девушки, с которыми я до сих пор встречался…

— Ты чего задумался? — услышал я откуда-то издалека голос Моники. — У меня такое впечатление, будто ты совсем забыл, что я рядом.

— Да нет, не забыл, — сразу же откликнулся я. — Только мне завтра очень рано надо быть на стройке…

За время нашего знакомства я уже привык, что она никогда не интересовалась тем, что каждый день мне приходится вставать в пять утра, а три раза в неделю бежать со стройки в техникум, что у меня не очень-то хорошо обстоят дела с подготовкой к государственным экзаменам. Большинство людей из ее окружения жили совершенно иначе.

— Ты меня любишь?

Такие вопросы я просто обожаю! Неужели девушкам еще не надоело об этом спрашивать?

Она прижалась ко мне и обняла за шею:

— Я тебя очень люблю! — и, ласкаясь, прошептала: — Завтра мы едем с ребятами из училища в Татры. Десять дней меня в городе не будет.

Десять дней! На душе сразу полегчало…

Тонду Зайца я нашел в буфете. Да и где еще он мог быть?

— Чао, — кивнул он мне дружески, но в глазах его я уловил настороженность. — У меня опять кран развалился. Вот она, отличная техника! Я просто устал от всего этого… Выпьешь пива?

— А ты сколько кружек выпил?

— Только одну. Если не веришь, спроси Эдиту. Эдитка!

Буфетчица не откликнулась. Она стояла у окна, опершись о стойку, и пристально смотрела своими зелеными глазами на улицу. Этот ее загадочный взгляд и по-кошачьи ленивые движения доводили некоторых ребят до состояния невменяемости. Тонду она совсем с ума свела.

— Эдитка, проснись и дай нам два кофе! — сказал я ей — на меня загадочный взгляд зеленых глаз Эдиты почему-то не действовал. — Послушай, Тонда, у тебя кран все время ломается. Ребята на собрании об этом говорили, только тебя там почему-то не было. Поэтому выслушай меня хотя бы сейчас. Я скажу все, что думаю о твоей работе…

— Ну уж, извини! Вы, наверное, хотите обвинить меня в том, что я сам… Ну, нет. Это вам не удастся.

— Твой кран починили. Но запомни, чтоб это было в последний раз.

Он покраснел и смерил меня презрительным взглядом:

— Меня тошнит от одного твоего вида — такой важный ты стал на посту секретаря! Я очень жалею, что мы когда-то были друзьями…

Вот как непросто быть секретарем организации Союза социалистической молодежи. Это стоило мне дружбы некоторых моих друзей, не одного Тонды. Только такие, как Эвочка, думают, что у секретаря одно на уме — выступать с речами.

Кофе я выпил залпом. Собственная голова казалась мне посудиной, в которой кто-то взбивал коктейль из всевозможных проблем. Почему я так переживаю, что Тонда Заяц попадет в нашу стенгазету, если самому ему на это наплевать?! Он шел рядом со мной по примятой колесами траве, насупившийся, молчаливый, и со злостью пинал комья земли. Когда он чуть было не наступил на кустик желтых цветов, я остановил его и отодвинул в сторону.

— Ты что? Каких-то паршивых цветочков стало жалко? Эта «зеленая архитекторша» вас здесь прямо подмяла под себя.

«Зеленая архитекторша» действительно подняла шум из-за того, что ребята, особенно водители, срывают ей план по зеленым насаждениям в микрорайоне, небрежно относятся к цветникам и газонам.

Мне вспомнилась Яна. Она не хотела улетать с Земли еще и потому, что на ней цветут крокусы. А что, если сорвать несколько крокусов и послать ей? Боже мой, я уже совсем помешался…

— Послушай, Тонда, — сказал я, когда мы подошли к крану, — если ты и дальше будешь по полдня просиживать в буфете около Эдиты, которая, кстати, плевать на тебя хотела, то о поездке на строительство автострады в Сахару забудь. А ведь все было почти решено.

Не проронив ни слова, он забрался в кабину.

Теперь пора в техникум. Иван уже ждал меня. В руках он бережно держал спичечный коробок.

— Что у тебя там?

— Блохи. Их наловил для меня на своих собаках ночной сторож. Исключительно в научных целях. Ты знаешь, что блоха одним прыжком преодолевает расстояние в двести раз большее, чем она сама? Вот если бы реализовать эту ее способность в технике, использовать в одном из средств передвижения!..

Иван говорил и говорил, и мне опять было хорошо. С ним мне всегда хорошо.

Прошло десять дней, похожих один на другой. Я не обращаю внимания ни на небо, ни на пение птиц. А цветут ли еще крокусы? Этого я тоже не знаю. На работу теперь езжу трамваем. В подсобке надеваю рабочий халат и встаю за прилавок.

— У вас есть новая пластинка Карела Готта с портретом?

— А мне нужен альбом «Супрафона» с записями Горничека.

— Пожалуйста, какую-нибудь популярную мелодию для жены к пятидесятилетию. Танго или что-нибудь в этом роде…

— Я слышал, что оркестр Чешской филармонии записал «Славянские танцы» Дворжака. У вас есть такая пластинка?..

В полдень, как всегда, мы закрыли магазин на обед и остались с Даной вдвоем — заведующая ушла в парикмахерскую красить волосы в морковный цвет. А мы подогреваем себе сосиски.

— Яна, ты бы вышла замуж за человека с достатком, если бы ему было, скажем, лет сорок пять?

— За такого дедушку? Никогда!

— А я бы — не задумываясь. Какой толк от молодых! У них почти никогда не бывает денег. Даже за билеты в кино приходится самой платить. Меня такая жизнь не устраивает. Да и работа надоела.

— А чего же ты хочешь?

Она блаженно потянулась:

— Наслаждений! — и, подмигнув мне, рассмеялась: — Ты ведь даже не догадываешься, что это такое, правда?

— Наверное…

— С такими потрясающими глазами да с такой фигурой ты бы могла сделать неплохую партию, если бы не была глупенькой.

Я молча откусила кусочек сосиски. Она как резиновая, и я с отвращением положила ее обратно на тарелку.

— Да, забыла сказать, опять «Мастроянни» заходил, спрашивал о тебе. Я же говорю, что при желании ты можешь удачно выйти замуж. Вот хотя бы за него. Своя машина…

«Мастроянни» покупает только серьезную музыку, преимущественно записи старых мастеров.

После обеда мой поклонник появился снова:

— Вы не забыли о своем обещании, Яна?

Я взяла с полки пластинку с записью концерта Гайдна. В пустом магазине послышались величественные звуки органа.

— Вы сегодня грустны, Яна.

Мне хотелось сказать: «Я не грустна, а глупа. Влюбилась в человека, который встречается с другой. Вот и все», но сказала я совсем иное:

— Это вам показалось. Завернуть пластинку?

— Будьте добры. — И «Мастроянни» продолжал тихим голосом, потому что заведующая уже воцарилась на своем «троне» в кассе: — Вы когда кончаете? Я мог бы подвезти вас домой.

Я молча заворачивала пластинку.

— Так в котором часу заехать? — настойчиво переспросил он.

Я отрицательно покачала головой.

И тут в разговор вмешалась заведующая:

— Здесь магазин, а не бюро знакомств. Извольте частные разговоры с продавщицами вести по окончании их рабочего дня.

Наша заведующая — мужененавистница. В свое время у нее была большая любовь, но потом ее парня призвали в армию и там он нашел себе другую. А заведующая так и не вышла замуж. И теперь время от времени она произносит перед нами речи, обличающие вероломство мужчин. Как, например, сейчас:

— Вот ловелас! Я рада, Яна, что ты не клюнула на его машину. Он наверняка женатый.

— От вас умереть можно! — смеясь, сказала Дана.

— Прежде чем умирать, протри витрину. Ведь это лицо магазина. Вот тебе тряпка, и давай пошевеливайся. И не вздумай там кокетничать с молодыми людьми!

— Я?

— А может, я? Или Яна? Чтобы витрина блестела как зеркало, иначе еще раз протрешь ее после работы!

— У вас совсем как в армии! — отрезала Дана, но взяла тряпку и вышла на улицу.

В этот момент я ей страшно позавидовала. То и дело меняет кавалеров, всегда весела, ничего не принимает всерьез, и при том в общем-то неплохая подруга. А я, должно быть, кончу, как наша заведующая. Нет, надо перебороть себя, ведь в этом мне никто не поможет.

И все же помощь пришла. От того, от кого я ее меньше всего ожидала, — от Моники. Она появилась в магазине в пятницу, вернувшись после поездки в горы, с красивым бронзовым загаром, в отличном брючном костюме. Дана пришла в восхищение, а я разозлилась. Не на Монику, на себя. Рядом с ней я выглядела как ощипанная курица. А добило меня ее заявление, что завтра вечером к ним придет Ян, поэтому ей нужны какие-нибудь хорошие записи.

Из магазина я отправилась прямо в парикмахерскую. Потом купила светло-голубую кофточку с большим вырезом, которые только начали входить в моду.

Вечером мы с Иркой и Орешком пошли в клуб метростроевцев, славившийся хорошим оркестром. Пригласил нас один парень, работавший на строительстве метро, — Ирка с Орешком помогали ему ремонтировать «фиат». Парень оказался умным и очень общительным. Он рассказывал мне, что можно найти глубоко в земле.

— Угадай, — разжигал он мое любопытство, — до какого слоя горной породы мы добрались при работах на трассе «С»?

Я ответила наугад:

— Слой этот, наверное, являлся поверхностью Земли миллион лет назад…

Парень рассмеялся и сказал, что я ошиблась всего на каких-то триста сорок девять миллионов. Ну и ну! Потом он разоткровенничался: мол, скоро поедет в Советский Союз изучать геологию, не только самую древнюю, но и самую интересную науку на свете. Он рассказывал о геологии с таким восторгом, с каким говорят о любимой девушке. И я вдруг осознала, что у меня нет ничего такого, чем бы я была так же страстно увлечена. Может быть, музыка? Но я лишь слушаю ее.

Перед сном я долго думала о горной породе, насчитывающей триста пятьдесят миллионов лет, и о своих страданиях, продолжающихся всего четырнадцать дней, но кажущихся мне вечностью. А может, я такой человек, которого любая мелочь повергает в уныние?

Но на другой день, когда в магазине появился Ян, все мои страдания сразу же улетучились и я почувствовала себя по-настоящему счастливой. Я была настолько взволнована, что даже оперлась о прилавок, чтобы устоять на ногах.

В субботу утром позвонила Моника и сообщила, что вернулась. В горы вместе с ней ездила и Эва, и, пока они там отдыхали, Иван переселился временно ко мне. Мы снова зажили той великолепной жизнью, какой могут жить одни мужчины, хотя нам и приходилось отчаянно зубрить, готовясь к письменным экзаменам. Зубрежка навевала скуку, но мы старались вносить в свою жизнь разнообразие беседами на всевозможные биологические темы.

— Возьми, например, саранчу, — начинал рассуждать Иван. — Она спокойно может перенести облучение, находясь в пяти километрах от эпицентра взрыва мощной атомной бомбы: отряхнется, и все. Я уже не говорю о скорпионе. Для человека смертельная доза — шестьсот рентген, а скорпион может свободно выдержать и семьдесят пять тысяч рентген…

Так мы установили, что нам далеко до саранчи и до скорпиона, что по сравнению с нами они неплохо приспособились к жизни в атомном веке. А ведь это мы, люди, открыли и научились использовать ядерную энергию.

— Ну чем не пещерные жители? Мы — пещерные люди атомного века! — утверждал Иван.

Вчера он уехал к себе. А сегодня звонила Моника. Блаженство мое кончилось.

— Ты не хотел бы вечером прийти к нам? Не бойся, никакой компании не будет, только мы одни. Я достала у Яны отличные пластинки…

Это приглашение меня почему-то взволновало. Ах да, Моника упомянула Яну. Ну так что же? Я ведь вычеркнул из Жизни всех женщин, в том числе и девушку с крокусами. До экзаменов никакой романтики, а там посмотрим. Но неужели Моника так дьявольски хитра? А может, она сказала правду?..

— Да, чуть было не забыла, тебе привет от Яны.

— Спасибо. Как она поживает?

— Спроси ее сам. Она будет вне себя от счастья… Как видишь, для меня это не секрет.

Но это же так не похоже на Яну! В «Манесе» она даже не обернулась, когда уходила. У Пушинки, после представления, я едва успел сказать ей:

— Спасибо тебе за то, что ты осталась со мной на Земле.

Она совершенно спокойно:

— С тобой?! Я просто хотела остаться, а с кем — мне было все равно…

Такая гордая девушка не будет делиться с подругами сокровенным. А впрочем, девушки народ особый, кто их знает…

— Я зайду к ней, — сказал я специально, чтобы позлить Монику. — Мы хотим создать у себя дискотеку, нам нужны пластинки.

— Забери у нее, пожалуйста, одну пластинку, она знает какую.

Моника была настолько уверена в себе, что меня это даже рассердило.

— Ну так как, придешь вечером? — спросила она снова. — Если у тебя другие планы, я не настаиваю…

У меня были другие планы. В понедельник начинались письменные экзамены, на подготовку оставалось только два дня. Договорились встретиться после экзаменов.

— Ты познакомился с новой девушкой? — спросила меня соседка пани Коничкова, которая пришла помыть в нашей квартире окна.

Время от времени она вторгается сюда с ведром и тряпками, чтобы навести порядок, зная, что отец мой работает в Африке на строительстве автострады, а мама попала в больницу с воспалением желчного пузыря.

— Что у тебя за барышни?! Все какие-то размалеванные, наверняка непорядочные.

— А вы знаете, что как раз сейчас я думаю об одной очень порядочной девушке?

— Бедняжка, ей не повезло! — воскликнула пани Коничкова, всплеснув руками.

В телефонной книжке я нашел номер Яниного магазина. Сегодня суббота, и у них, вероятно, закрыто, но я все же позвонил.

— Да! — отозвался чей-то приглушенный голосок, потом до меня донеслись слова песни: «Сколько трудных дорог нужно смело пройти, чтоб по праву мужчиною зваться…»

Я помедлил и повесил трубку, потому что неожиданно понял: я не знаю, о чем говорить с Яной. Я опустил шторы, чтобы солнце не светило в глаза, разложил на столе учебники и тетради, сварил себе кофе по-турецки, закурил сигарету и… Ровно через двадцать минут я уже был перед Яниным магазином.

Через витрину я увидел, что у прилавка стоят несколько покупателей. Я начал ходить взад-вперед по тротуару, не решаясь войти. Вскоре из магазина вышла молоденькая накрашенная продавщица, в коротеньком рабочем халатике, с тряпкой в руках, смерила меня оценивающим взглядом и, покачивая бедрами, нехотя направилась к витрине. Я снова заглянул через стекло. Магазин уже опустел, Яна стояла за прилавком и что-то писала. На ней был такой же розовый халатик, что и на накрашенной девушке. Но как он ей шел!

Поборов нерешительность, я шагнул через порог. Яна подняла голову и от удивления захлопала своими длиннющими ресницами. Мне показалось, что она покраснела.

— Здравствуй! Тебя прислала Моника за пластинкой? — спросила она, стараясь выглядеть спокойной.

— Моника?

— Она говорила, что пришлет кого-нибудь за ней. Но мне еще не удалось достать ее.

— Я не посыльный. Просто случайно проходил мимо, и мне пришла в голову мысль… Мы хотим создать дискотеку… на стройке… и вообще…

Она смотрела на меня, и в ее глазах было что-то такое, что окончательно смутило меня, и я прекратил свой бессвязный лепет. Я вдруг понял, что если и дальше буду разыгрывать эту глупую комедию, то утеряю нечто очень важное, что девушка с крокусами для меня много значит.

— Я не проходил мимо, — решительно заявил я. — И никаких пластинок мне не надо. Я просто хотел тебя видеть. Посмотреть, какого цвета у тебя глаза днем. Вот и все. А теперь я, пожалуй, пойду… — Но с места я не двигался.

Она тоже чего-то ждала. Ее молчание становилось для меня мучительным.

— Ну, ладно, я пошел, — сказал я и направился к двери.

В этот момент она слегка наклонилась вперед и тихо попросила:

— Не уходи!

Сегодня у нас первое свидание. Иногда у меня возникает такое чувство, что с субботы прошла целая вечность, а иногда, наоборот, кажется, что это произошло минуту назад, что он все еще стоит рядом и говорит: «Я просто хотел тебя видеть. Посмотреть, какого цвета у тебя глаза днем».

Не знаю, как бы развивались события дальше, если бы в магазин не влетела Дана с пакетиком наших любимых сосисок. Она свистнула от удивления, потом сказала:

— Извините! — и величаво проплыла в подсобку, откуда, разумеется, стала внимательно наблюдать за происходящим.

«Пусть смотрит!» — решила я. Но в этот момент вернулась со склада заведующая, и я мигом поставила на проигрыватель первую попавшуюся под руку пластинку.

— Это вам наверняка понравится, — сказала я с милой улыбкой образцовой продавщицы.

Раздались грохочущие звуки духового оркестра. Заведующая подозрительно посмотрела на меня. Я замерла, а Ян закусил губу. («Я думала, что умру от смеха!» — сообщила мне потом в подсобке Дана.)

— Вы возьмете ее? Бабушке она, надеюсь, доставит удовольствие.

— Да, наверное, — с трудом выдавил из себя Ян, а глаза его заискрились безудержной радостью.

Заведующая ушла переодеваться.

— Если не хочешь, я у тебя эту пластинку куплю, — прошептала я, выписывая чек.

— Не надо, я оставлю ее себе на память. Когда ты станешь бабушкой, я подарю ее тебе в день рождения. Я могу тебя подождать? Вы ведь скоро кончаете?

— Сегодня же «черная» суббота. Ты забыл? Мы работаем целый день.

— У меня учебный отпуск. В понедельник сдаю письменный экзамен. Может, встретимся потом? Сходим в кино, например в «Альфу»…

— Хорошо. Я в кино уже сто лет не была.

— Буду ждать тебя в Пассаже!

— В понедельник я тебя буду ругать.

Это было замечательно — вот так открыто перешептываться! И откуда у меня взялась вдруг эта естественность, уверенность в том, что все в конце концов должно было закончиться именно так?..

После полудня часы будто замедлили свой ход, А покупатели словно сговорились: каждый жаждал обязательно сегодня приобрести себе пластинку. В магазине беспрерывно плакала труба Армстронга, звучали голоса Нецкаржа и Черноцкой, гремел оркестр Чешской филармонии. К семи я уже едва держалась на ногах, и все-таки настроение у меня было хорошее.

— Яне что-то нездоровится, — попыталась выручить меня Дана. — Пусть идет, я управлюсь одна.

Заведующая весьма критически посмотрела на меня:

— Весной многие чувствуют страшную слабость. Отправляйся-ка на свежий воздух и купи себе витамин С.

На вешалке в подсобке висело мое новое красное пальто — денег на его покупку мне добавил папа.

В Пассаже меня уже ждал Ян. Я увидела его издали, ведь Яна просто нельзя не заметить. Он ждал меня! Чудеса, вы и в самом деле существуете?

— Знаешь, Яна, билеты проданы на неделю вперед, но нам повезло: кто-то только что вернул билеты в ложу… — Он посмотрел на меня и улыбнулся: — Какое красивое пальто! Я даже не сразу узнал тебя.

— Я очень хочу пить, — пожаловалась я, улыбаясь через силу: от волнения у меня действительно пересохло во рту.

Мы выпили в буфете холодной фруктовой воды. Журнал уже начался, но нам все равно, ведь у нас ложа. Ян помог мне спять пальто, и я почувствовала ласковое прикосновение его рук к своим плечам. Он медленно повернул меня к себе. Его лицо, слегка освещенное светом с экрана, приблизилось ко мне. Он коснулся губами моих волос и прошептал:

— Яна!..

Я хорошо слышала его, хотя зал заполняли ревущие звуки каких-то самолетов, должно быть бомбардировщиков. Но в этот миг, даже если бы они пролетали у меня над головой, я все равно бы слышала только его голос.

Через неделю у нас с Иваном начинаются устные экзамены. Иван расстроен: Эва и ее родители заставили его подать заявление в институт, противиться их воле он не может.

А меня пригласил вчера к себе директор нашего предприятия, отец Моники. Предложил сесть в мягкое кожаное кресло, и я сразу забеспокоился — такие кресла вызывают у меня недоверие. Мой отец, который, как дедушка и прадедушка, признавал лишь коллективный труд в бригаде, любил говорить: «Как только усядешься поглубже в мягкое кресло, так обязательно попадешь в какую-нибудь неприятную историю…»

— Как дела с экзаменами, Ян? Может, позвонить в техникум?

— Письменные сдал хорошо. Теперь на очереди устные. Да не беспокойтесь, пожалуйста, как-нибудь сам справлюсь.

— Как-нибудь, как-нибудь… — повторил директор, поглядывая на меня насмешливыми глазами Моники.

Они страшно похожи друг на друга. Оба красивые, умные, обаятельные. Всегда и во всем удачливые. Но чересчур уж властные. И я снова почувствовал облегчение, вспомнив, что с Моникой все кончено…

Примерно через неделю после письменных экзаменов она подъехала за мной к техникуму.

— Не поддавайся! — зашептал мне Иван: он «болеет» за Яну.

Но Моника вела себя очень корректно, просто как товарищ.

— Ты не хотел бы поехать в бассейн «Подоли» поплавать? — предложила она.

Я подумал, что несколько прыжков в воду мне не повредят, скорее наоборот. В бассейне мы хорошо провели время. Моника была очень мила — пожалуй, такой я ее еще ни разу не видел. И теперь предстоящее объяснение стало казаться мне делом гораздо более трудным, чем я предполагал. Разве Моника в чем-нибудь передо мной виновата? А может быть, она меня даже по-своему любила…

— Куда теперь? — спросила Моника по дороге из бассейна.

— Моника, я должен тебе кое-что сказать, — решился я начать разговор. — Лучше это сделать сейчас…

Она затормозила, как всегда, перед самым светофором и, держа руку на переключателе скоростей и не глядя на меня, обронила:

— Не нужно, и без того все ясно…

Загорелся зеленый свет, и «Москвич» рванул с места, словно взмывающая ввысь ракета.

— Одно только мне не совсем понятно, — заговорила она на следующем перекрестке, — отчего ты остановил свой выбор на Яне? Может, с ее стороны это месть? В училище я отбила у нее мальчика, но мне для этого не понадобилось даже пальцем пошевелить. Достаточно было появиться на занятиях литературного кружка, и Яна перестала для него существовать. Ребята никогда не проявляли к ней особого интереса. И что ты в ней нашел?

Объяснять ей — означало бы защищать Яну. А ей не нужен защитник. Вот и сейчас, в самом центре города, где царил шум и хаос и витал неприятный запах выхлопных газов и французских духов Моники, я вдруг сильно затосковал по Яне. Захотелось растрепать ее волосы — настоящие девичьи волосы, а не копну, покрытую лаком, заглянуть в ее удивительные «анютины глазки», опушенные длинными ресницами, и увидеть в них такое знакомое изумление…

— Тебе это ясно? — услышал я снова голос директора. — Предприятие очень заинтересовано, чтобы ты поступил в институт. Ты из династии строителей, секретарь организации Союза социалистической молодежи. Будешь получать стипендию от предприятия, а после окончания вуза вернешься к нам работать.

— В институт? В строительный? Да мне окончить техникум и то стоило немалых трудов. Моя голова, видимо, для учебы не годится. Я серьезно…

— Ты меня в этом не уверяй, я лучше знаю, на что годится твоя голова. Из нее надо только выбросить девушек. Я, конечно, понимаю, молодость и так далее, и тем не менее пора подумать о будущем.

Я едва не рассмеялся. Никогда я себе голову девушками не забивал. Яна — первая, о которой я так много думаю. Но, надо сказать, это нисколько не мешает моей учебе, а, наоборот, помогает. Допоздна гулять ей не разрешают, поэтому я стал больше заниматься да и выспался наконец по-настоящему.

— Строительное дело — трудное, товарищ директор, это вы сами знаете. Трудное даже для тех, у кого есть к этому призвание. А у меня его нет. Если бы вы знали, как я не люблю черчение!

— Попробуй скажи своему отцу, что у тебя нет призвания. Скажи, если ты такой храбрый. Ваша династия строителей известна всей стране: дедушка построил пятьдесят мостов, отец — Герой Социалистического Труда, один брат сооружает автостраду, другой проектирует Северный район, а ты хочешь изменить этой славной традиции?

Ну что можно было на это ответить? Что я уважаю нашу династию, но не хочу, чтобы традиция стала для меня бременем? Что я, вероятно, пошел в мамину родню, где все занимались слесарным ремеслом?

Мама рассказывала, как ее прадедушка, деревенский кузнец, во время войны с пруссаками сделал такую пушку, с помощью которой крестьяне вызвали панику среди солдат неприятеля. А ее отец наверняка стал бы изобретателем и конструктором, если бы имел возможность учиться. У него была небольшая мастерская, в которой он собирал различные машины и механизмы, вызывавшие восхищение окружающих. Работал он на оружейном заводе, был коммунистом и погиб во время войны в концлагере. Он, бесспорно, поддержал бы меня, если бы остался жив. А мама уступает папе во всем, такая уж она у нас, спокойная и добрая. Зато папа порывистый, энергичный и полон гордости за свою профессию. Но не буду же я рассказывать обо всем этом директору!

И я, как утопающий, ухватился за соломинку:

— Мне предстоит идти в армию.

— И ты уже заранее дрожишь, да?

— Я редко когда дрожу, особенно от страха. Правда, сам я в армию не рвусь, но рано или поздно служить все равно придется. Не будут же мне без конца давать отсрочку.

— Это мы все устроим, ты не волнуйся. Не терять же тебе два года!..

И в тот момент мне впервые пришла в голову мысль, что будут означать для меня эти два года, два года без Яны. Раньше я об этом не думал.

А директор как будто почувствовал, что я заколебался, и встал:

— У секретарши возьми направление в институт для сдачи приемных экзаменов. И еще я хотел тебе сказать о сугубо личных делах. Вы свои ночные прогулки с Моникой пока прекратите. Иначе ты не сдашь экзаменов, а она завалит чешский. У них очень строгий преподаватель.

Не мог же я ему так сразу заявить, что уже не принимаю участия в ночных прогулках Моники — она, судя по всему, говорит ему, будто встречается со мной. Тем временем директор нажал кнопку звонка, и в кабинете появилась секретарша.

Вышел я от него с направлением в институт. Что же теперь делать? Оставалось только посоветоваться с Яной. Мы не договаривались с ней о встрече, но мне страшно захотелось ее увидеть. Я представил себе, как засияют ее глаза, как она покраснеет, — она и не догадывается, как ей это идет, — и до меня наконец дошло, что я влюбился, и, видимо, посильнее, чем Иван в свою Эву.

Однако случилось все по-другому. Когда Яна вышла из магазина вместе с ученицей и я к ним приблизился, она смутилась. Никакого сияния в ее глазах я не заметил.

— У тебя какие-нибудь планы на сегодняшний вечер? — спросил я с заметным волнением: моя оскорбленная гордость взбунтовалась. Может быть, она хотела пойти куда-нибудь с братом и Орешком? Что их, собственно, связывает? Она никогда об этом не говорила, а я соперников просто не замечал. — Если да, то не буду тебе мешать, — добавил я.

— Какие там планы! Мне просто нужно домой. Обещала помочь маме постирать. Папа в санатории…

— Может, все-таки у тебя найдется немного времени? Или нет ни минутки?

Она кивнула, но, как мне показалось, неохотно. Если бы ревность меня не обуяла (откуда только у меня взялось это чувство?), я бы, конечно, не стал ее упрашивать.

— Куда пойдем?

— Куда хочешь, все равно, — ответила она безразличным голосом.

Ну и дела! Всегда у нее была масса разных предложений. А что случилось сегодня? Ее словно подменили.

Раньше, до встречи с Яной, я ходил с девушками в кино, на танцы, на вечеринки… А с ней мы чаще всего бродили по Праге. Я начал открывать для себя город, в котором родился, и иногда казался сам себе туристом, которого сопровождает опытный гид. Когда однажды я обмолвился об этом, она рассмеялась и сказала, что хорошо знает город благодаря бесплатному трамвайному билету.

Нет, Яна — особенная девушка. Она отлично разбирается в цветах и деревьях, знает историю, прочла много книг, ходит на концерты серьезной музыки, на которые меня ничем не заманишь. Кроме того, она знает толк в автомашинах и в спорте не профан. Она удивительно эрудированный человек, в чем, конечно, большая заслуга ее отца и Пушинкиной компании. С ней можно говорить обо всем, как с другом, и при этом она… все еще девочка с крокусами.

— Слушай, Яна, а где растут твои крокусы? Мы не могли бы туда пойти?

— Нет, — резко отклонила она мое предложение, а потом добавила спокойнее: — Крокусы давно отцвели. Но я знаю одно место… Там мы еще не были.

Мы сошли на конечной остановке в Коширже и поднялись наверх по косогору. У меня было такое впечатление, что я очутился где-то в деревне — вокруг луга да поля. И вдруг перед нами, словно в ковбойском фильме, распахнулась долина, а рядом скала и овраг — романтический уголок первозданной природы, о котором, ручаюсь, знают немногие пражане.

— Ну как, нравится тебе здесь? — спросила Яна улыбнувшись.

— Очень. Смотрю и не могу насмотреться. Так же, как на тебя. Но что это сегодня с тобой? Случилось что-нибудь?

Улыбка на ее лице тут же погасла.

— А что со мной могло случиться?! — У нее снова был чужой, безразличный голос. — И… нам нужно возвращаться. Скоро стемнеет.

— Что за фантазии? Тащишь меня в гору, невзирая на мой солидный возраст, открываешь мне такую красоту — и сразу же возвращаться? Да я не сдвинусь с этого места! Иди сюда, посидим немножко.

Она нерешительно присела на куртку, которую я расстелил под выступом скалы. Он защищал нас от ветра, поднявшегося с наступлением сумерек. Было тихо и тепло, как в пещере. От Яниных волос веяло знакомым ароматом свежести. Они были нежные и мягкие, как ее кожа.

— Яна! Мои «анютины глазки»! — сказал я и попытался обнять ее, но она выскользнула из моих рук, чуть отодвинулась и обхватила руками свои колени.

— Что ты хотел мне сказать?

Я сразу протрезвел — она играет со мной! Я знал, что девушки прибегают к этому средству, чтобы убедиться в своей власти над нами. Но Яна была необыкновенной девушкой. У нее, наверное, что-то случилось. Я не стал ни о чем расспрашивать. Если захочет, сама расскажет.

— Сегодня меня вызывал директор. Уговаривал поступать в институт. Направление уже в кармане…

— А ты не хочешь?

— Нет. Я долго отказывался, но потом мне пришло в голову, что об этом надо с тобой посоветоваться.

— Что я могу тебе посоветовать? — сказала она, пожав плечами. — Я знаю только, что многие ребята были бы рады, если бы смогли учиться. Вот, например, Орешек. Он страстно желает поступить в Академию музыкального и театрального искусства, но не может, потому что должен содержать мать. Тебе-то легко!..

— Ты так думаешь? — моментально отреагировал я и почувствовал, как захлестывает меня злость и на Орешка, и на нее. — По-твоему, Орешек — герой, а я… мне, одним словом, все падает с неба! Да известно ли тебе, что я вообще не хотел быть строителем, и тем не менее вкалываю на стройке, как вол. А какой от этого толк? Если меня и хвалят, то, скорее всего, из-за отца…

Мои слова не были пустой болтовней. У отца на стройке действительно был большой авторитет, и я чувствовал, что из-за этого ко мне относятся несколько иначе, чем к другим ребятам. И это меня бесило. Я не хотел жить за счет чужой славы, хотел пробивать себе дорогу самостоятельно. Поэтому и на службу в армии я смотрел не так, как многие мои сверстники. Там меня никто не знает, я буду одним из сотен новобранцев, и трудности нам придется преодолевать одинаковые.

Я довольно сбивчиво рассказал обо всем этом Яне. С Иваном, конечно, говорить о таких вещах легче: к службе в армии у нас хорошее отношение еще с мальчишеских лет, потому что над нашим пионерским отрядом шефствовали военные. Это были настоящие друзья. Когда наступили каникулы, они организовали для нас спортивный лагерь. Мы вели почти солдатскую жизнь — палатки, караулы, тревоги, ходьба по азимуту, состязания в стрельбе, спортивные игры, а главное — они возили нас в близлежащую воинскую часть. Там впервые в жизни мне разрешили влезть в танк. Никто не вызывал во мне такого восхищения, как танкисты в черных комбинезонах. Я уже представлял, как сижу на месте командира в башне…

Разумеется, многое с того времени стерлось в памяти, и я уже не тот пятнадцатилетний мальчик, каким был когда-то, но, наверное, до самой смерти я не забуду командира танкового полка, который вечером у костра поведал нам о своем боевом крещении на Дукле. Ему в ту пору было только на четыре года больше, чем нам, и в полку он числился стрелком-радистом.

Слушая его рассказ, я мысленно переносился на Дуклу, и мне казалось, что я провел с ним ночь перед наступлением. Я представил себе все так, будто в действительности был танкистом.

Ночь была на исходе, все ждали сигнала к наступлению. Еще час, еще полчаса… Послышался гул орудий — началась артподготовка… Еще десять минут — и раздалась команда: «Вперед!» За танками поднялась в атаку пехота. Противник открыл противотанковый огонь…

— А что бывает с танком, когда его подбивают? — услышал я рядом с собой голос Яны. Ее большие глаза сверкали в полумраке. Я опомнился, поняв, что слишком увлекся рассказом. А ведь хотел поговорить с ней совсем о другом!

— Яничка, какой же я дурак! Наговорил тебе тут с три короба вместо того, чтобы просто сказать: я люблю машины и с большим удовольствием пошел бы служить в танковую часть. Понимаешь?

— Так плюнь на институт! — посоветовала она своим тихим голоском.

— Но поступить в институт — это значит остаться с тобой в Праге. А если уйду в армию?.. Кто знает, куда меня направят, может, и не в танковую часть. А потом, два года без тебя… Два года! Ты понимаешь это?

Она отвернулась.

— Так ты это из-за меня?.. — Голос у нее задрожал. — Если все, что ты сказал, правда, так я тебя подожду. Если, конечно, ты этого захочешь… — Дальше она не могла говорить.

Я испуганно привлек ее к себе. По ее холодным щекам текли жаркие слезы.

— Яна, почему ты плачешь? Ради бога, скажи!

— Не спрашивай ни о чем. Я, наверное, очень глупая. Не обращай внимания. И давай не будем больше об этом…

Мне тоже хотелось помолчать. Все и так было ясно. А главное, она уже не отворачивалась, тихо лежала в моих объятиях, и вкус ее слез на нежной холодной коже меня страшно волновал. Нет, от этого можно сойти с ума. Впервые рядом с ней я терял голову, а ведь давал себе слово сдерживаться, потому что она совсем ребенок и до меня у нее наверняка не было ни одного парня. Я целовал ее и чувствовал, как и ей передается мое волнение. Она сама обняла меня и прижалась своим стройным, но крепким телом. Никогда еще она так меня не обнимала. Я чувствовал, как часто бьется ее сердце — как у пойманного зверька.

Вдруг совсем рядом послышался какой-то шум. Яна вскрикнула, оттолкнула меня и вскочила. Мгновенно поднялся и я. Что-то темное встрепенулось около нас и замахало тяжелыми крыльями…

— Фазан! — воскликнула Яна и разразилась смехом.

— Я застрелю его и брошу хищному зверью на съедение. Нет, лучше зажарю на вертеле.

— Нет-нет, ты не сделаешь этого! — протестовала она, смеясь. Но ее «Нет-нет, ты не сделаешь этого!» относилось и к моим рукам, которыми я снова крепко обнял ее. Она все-таки вырвалась и начала быстро приводить в порядок юбку, кофту и волосы:

— Мне пора, уже поздно. Я совсем забыла о мамином белье. Что теперь скажут дома?

— Я пойду с тобой и объясню твоей маме, что мы решали важные жизненные проблемы.

— Смотри не вздумай! — в ужасе воскликнула она и опять показалась мне маленькой девочкой.

— Яничка, мои милые «анютины глазки», ну иди ко мне! Поцелуй меня!

— Нет-нет, и обещай, что больше никогда… что ты никогда не будешь так меня целовать!

— Но, Яна, как же я могу тебе это обещать? Я все равно не сдержу слово. Ведь я тебя люблю…

Она молчала. А мне казалось, что я опять чувствую биение ее сердца — сильные, пульсирующие удары. С ней все было не так, как с теми девушками, которых я легко завоевывал и легко оставлял.

— Но кое-что я могу тебе обещать. Я даю тебе честное слово: пока ты сама не захочешь, ничего не случится. Тебе достаточно моего слова?

Она кивнула.

Над оврагом вышел месяц и осветил его тусклым светом. Я вспомнил Пушинкину пьесу, и мне на миг показалось, что мы действительно два единственных человека на Земле, как Адам и Ева. Только имена у нас другие — Яна и Ян.

— Вы сделали из меня настоящего романтика, мои «анютины глазки»! — вздохнул я и обнял Яну за плечи. — Чего доброго, начну писать стихи и петь под твоим окном ночные серенады. Только предупреждаю тебя, что пою я ужасно.

Она засмеялась и доверчиво прижалась ко мне. Так мы и спускались вниз, к городу, сверкавшему тысячами огней.

Счастье никогда не длится долго. Сразу же находятся люди, которые пытаются ему помешать. Но я, разумеется, меньше всего об этом думала, когда шла, вернее, летела домой, потому что когда ты счастлив, то не ходишь, а словно паришь на крыльях.

И только я нажала на кнопку звонка у калитки — у меня до сих пор нет ключа, будто я все еще маленькая, — как тут же появился брат, и крылья мои опустились.

— Ну и достанется тебе на орехи! — пробурчал он. — Где ты была? Если бы я не помог маме, она бы, наверное, надорвалась с этим бельем.

Дело в том, что стираем мы в подвале и корзинки с бельем таскаем на чердак.

— Ничего с тобой не случится, если ты тоже что-нибудь сделаешь по дому, — отрезала я.

Мне не хотелось портить впечатление от сегодняшнего вечера, ведь я воспринимала его как дар за предшествовавший ему кошмарный день, за все, что я вынесла во время встречи с Моникой. Я уже начинаю верить, что она появляется как плохое предзнаменование.

Она примчалась в полдень, прошла в подсобку, вытащила из портфеля коробку конфет «Вишня в шоколаде» и сказала:

— Это тебе в память о наших школьных годах… Ну а раз мы уже вспомнили юность, то хочу тебя спросить: ты все еще сердишься на меня из-за Михала?

— Слушай, мы ведь были тогда совсем детьми!

…Произошло это весной, когда мы учились на втором курсе педагогического училища. Я первый раз влюбилась в мальчика с последнего курса. Он руководил литературным кружком. Ради него я выучила наизусть, наверное, целый километр стихов, но самыми прекрасными мне все-таки казались строки, написанные им самим. Моника, разумеется, обо всем знала и однажды явилась на занятия кружка. С того дня я для Михала перестала существовать. На меня это так подействовало, что я совершенно забросила учебу, а утром даже боялась идти в училище: ведь там они ходили вместе по коридору, а вечером он шел провожать ее домой — и все это происходило на моих глазах!

Сессию я, конечно, завалила и в конце концов бросила училище. Мама меня не ругала, она всегда считала, что для девушки учеба — это напрасная трата времени, что прежде всего она должна научиться вести хозяйство, готовить, воспитывать детей, потому что рано или поздно выйдет замуж. Папу же моя неудача расстроила. Но даже ради него я не могла посещать занятия в училище…

— История с Михалом мне и самой неприятна, Яна. Поверь, он того не стоил. Мужчинам вообще нельзя верить.

— Женщинам тоже! — отрезала я.

— Ты права, — весело согласилась она. — Один-один…

Она вытащила из портфеля купальник и спросила:

— Нравится? Хочешь, подарю. Папа привез его из Каира, но он мне маловат. Я его надевала только один раз, когда мы с Яном ходили в бассейн…

Вишня в шоколаде сразу же показалась горькой. Ян сказал мне, что ходил в бассейн, но о Монике не упомянул ни словом. После того, первого вечера, когда он заявил, что никогда не будет мне лгать и что с Моникой он расстался бы даже в том случае, если бы не встретил меня, мы о ней не говорили. Для нас она будто не существовала. А оказывается, существовала. В бассейн они, как выясняется, ходили вместе. И может быть, не один раз.

Моника непринужденно села на стул, поближе к телефону. На ней были джинсовые брюки и трикотажная кофточка с большим вырезом. В купальнике она всегда выглядела превосходно, я это знаю. Когда-то мы ходили с ней в бассейн, и мужчины всегда обращали на нее внимание. Теперь она ходит туда с Яном. А как же я?

На плите закипела вода для кофе. Я поставила на стол чашки и услышала, как Моника говорит по телефону:

— Привет, папа! Я знаю, что у тебя нет времени. Ты мне только скажи, как все закончилось с Яном? Он взял направление в институт? Ура!.. Не беспокойся, над этим я еще поработаю… Я не хочу быть женой каменщика… Ни к кому нельзя относиться с пренебрежением? Извини, это не пренебрежение, просто речь идет о будущем твоей единственной дочери… — Она положила трубку и сказала весело: — Сколько хлопот с этим Яном! Но если мы с папой поставим какую-нибудь цель, то уж обязательно своего добьемся!

— Не сердись, — перебила я ее, — мне надо работать. Уже час.

— Час?! Тогда пока! Я сбежала с биология, но на чешском мне нужно быть обязательно. Привет!

Ей действительно нечего было здесь делать: она сказала все, что хотела. Сколько я пережила за эти полдня!

А потом наступил вечер, и все мои тревоги рассеялись…

Мама сидела на кухне. Выражение ее лица не предвещало ничего хорошего.

— Добрый вечер, мама, — сказала я как ни в чем не бывало. — Я немного задержалась, не сердись. Я тебе за это все белье переглажу.

— Сядь! — Мама решительно показала на стул. — Нам пора поговорить, и не только о сегодняшнем вечере.

Я потупила глаза и, к своему ужасу, обнаружила сухие травинки на кофточке и страшно помятую юбку.

— Я сейчас… — начала я заикаться. — Я только… только помою руки.

В ванной я разделась и набросила на себя халат. Из волшебного зеркала смотрело на меня мое неузнаваемое лицо — пылающие щеки, губы, распухшие от поцелуев, расстрепанные волосы. Я быстро причесалась и вышла.

В кухне на плите стояла кастрюля с гуляшом, и я вдруг почувствовала такой острый голод, что мне стало дурно. Разумеется, ужинать при маме я не решилась и покорно села к столу.

Мамины голубые глаза показались мне совершенно чужими, когда она заговорила:

— Я не спрашиваю тебя, с кем ты была, мне об этом известно. В принципе я не против твоей дружбы с молодым человеком, если бы он был серьезным парнем. Но ты нашла себе какого-то фата, который меняет девушек, как…

— Ян вовсе не фат! — выкрикнула я, потому что все во мне взбунтовалось. — И он меня любит. Кто-то тебе о нем наговорил!

Ирка преспокойно разбирал у стола транзистор. Он насмешливо посмотрел на меня и сказал улыбаясь:

— Только не думай, что это я. Я на такое не способен. Но фат он наверняка. На днях я опять видел его с Моникой. Они сидели в машине и очень мило беседовали. А если ты считаешь, что он любит тебя, значит, ты совсем чокнутая.

— Подожди! — перебила его мама. — Тебе тоже достанется за то, что ты меня вовремя не предупредил, хотя был в курсе. Очень печально, что я узнала об этом от чужих людей. Но боюсь, что слишком поздно. Во всяком случае, судя по тому, в каком виде она пришла…

В этот момент в передней зазвонил телефон. Вся квартира наполнилась его дребезжанием. Трубку снял Ирка.

— Это вас, леди, — сказал он с издевкой, — Ромео просит Джульетту.

Я вскочила.

— Сиди! — приказала мама. — А ты, Ирка, передай ему, что в приличные дома после десяти вечера не звонят.

Однако я не послушалась, потому что просто не могла усидеть на месте. Оттолкнув брата, я бросилась к телефону, схватила трубку и совсем-совсем близко услышала такой родной голос:

— Яничка, ты не сердишься, что я звоню так поздно? Я просто хотел сказать, что люблю тебя, что ты моя первая настоящая любовь. Ты слышишь меня?

— Да… — прошептала я. Меня душили слезы стыда, жалости и унижения. — Но я… сейчас не могу с тобой говорить…

Около меня появилась мама, вырвала из моих рук трубку и сказала в нее своим обычным, властным тоном:

— С вами говорит Янина мама. Я хотела предупредить вас, что против ваших поздних звонков. Если у вас серьезные намерения по отношению к моей дочери, то придите как порядочный человек и представьтесь нам. Мы должны знать, с кем имеем честь…

— Сейчас? — донеслось из трубки, но это было все, что я услышала, потому что нервы мои не выдержали: я убежала в свою комнатку, бросилась на диван и расплакалась.

Я возненавидела собственную мать, брата, Монику, Орешка — вообще всех, кто постоянно вмешивается в мою жизнь. Папы в Праге не было, а он единственный, кто заступился бы за меня. Таков закон подлости: когда тебе нужна помощь, то единственный человек, который мог бы тебе ее оказать, непременно где-то далеко-далеко.

Потом я услышала, как мама в кухне жаловалась Ирке:

— Какая дерзость — он хотел прийти сейчас! Ночью! Мы его пригласим, конечно, но только когда вернется отец. А до этого Яна не должна с ним встречаться. Парень собирается в армию, и если у него сейчас на уме одни девушки, то можно себе представить, сколько их будет там, в армии. А она, глупая, собирается его ждать!.. Одним словом, Ирка, ты будешь ходить за ней в магазин и провожать домой.

— Что я, нянька, черт побери?!

Следите за мной, следите, водите за ручку! Все равно не уследите! Я люблю Яна и буду его ждать, и не только два года, а хоть десять лет, хоть двадцать, сколько потребуется… Я буду любить его, даже если у него, кроме меня, будет дюжина девушек. Но этого просто не может быть, потому что он любит только меня, и я верю ему, верю, верю…

Ночью я тихонечко пробралась на кухню и съела остатки гуляша. Конечно, я готова была идти на жертвы во имя любви, но холодный гуляш показался мне для этой цели не очень подходящим…

Спал я плохо, что случается со мной редко. Сказались, наверное, нервозность перед экзаменами, разговор с директором, тоска по Яне, а главное — беседа по телефону с ее матерью. А до вчерашнего дня мне даже нравилось, что Яну держат дома в строгости.

Еле дождавшись утра, я позвонил ей в магазин. В телефонной трубке послышался такой суровый женский голос, что у меня мороз пробежал по коже. Несмотря на это, я решительно, но вежливо спросил, могу ли я поговорить с Яной.

— Это служебный телефон, и продавщицам не разрешается вести по нему частные разговоры! — «Бац» — это бросили на рычаг трубку.

Я даже вздрогнул.

— Вижу, у тебя ничего не получается с той порядочной девушкой! — прокомментировала мою неудачу пани Коничкова, которая в это время взбивала на нашей кухне тесто для бисквита, чтобы отнести его потом маме в больницу. — Да, сижу я как-то дома, вдруг звонок. А за дверью — ну прямо звезда Голливуда! И на ней кило штукатурки. Но я же не знаю, где ты можешь быть… Так вот, я ей вполне деликатно объяснила, что у меня не справочное бюро и что ты не докладываешь мне, куда уходишь…

Это могла быть только Моника. Однако что ей от меня понадобилось?..

Первая половина дня тянулась страшно медленно. Я пытался заниматься, но в голову ничего не лезло. В полдень я снова начал прохаживаться около телефона, боясь к нему приблизиться, словно это была клетка с хищным зверем. Может, рискнуть еще раз?

Неожиданно телефон зазвонил сам. Это была Яна, я сразу узнал ее тихий голосок, самый прекрасный в мире.

— «Анютины глазки», если бы вы знали!..

— Я все знаю… Просто не могла позвонить тебе раньше. Ты никуда не собираешься?

— Нет.

— Тогда скажи мне, как до тебя добраться… Номер дома и квартиры.

Я остолбенел.

Она говорила очень спокойно, а я так волновался, что не мог ничего объяснить толком.

— Я буду у тебя через полчаса. Пока!

Несколько секунд я стоял в оцепенении, потом помчался в ванную, опрокинул по дороге столик с пепельницей. Побриться! Принять холодный душ! Надеть чистую рубашку! Собрать осколки пепельницы! Нет, это, пожалуй, подождет. Может, сбегать за цветами? А вдруг меня увидит пани Коничкова? Ладно, когда-нибудь я ограблю для моей Яны все цветочные магазины, все сады и парки…

Есть ли у меня вино? Ура! В холодильнике осталась бутылка из наших скромных запасов, сделанных еще с Иваном. Убираться не нужно. Спасибо пани Коничковой — квартира блестит. Ей тоже надо непременно купить цветы. На столе в кухне я обнаружил свежий бисквит — оказывается, пани Коничкова испекла один для меня.

Так… Чистая скатерть для столика, рюмки, бисквит, вино. Еще в холодильнике нашелся варено-копченый язык. Пани Коничкова — просто ангел!

В передней раздался короткий, но энергичный звонок. Я побежал открывать. В дверях стояли мои «анютины глазки» со стаканчиком мороженого в руке.

На улице я купила мороженое, потому что у меня опять пересохло в горле, как перед первым свиданием. Это было странно, потому что теперь я была абсолютно спокойна. Я решилась на это без особых колебаний в тот момент, когда заведующая сообщила мне, что звонил тот самый красавец, который разыгрывал покупку пластинки для бабушки. И она добавила, что не будет поощрять мою связь с этим человеком, потому что до сих пор я казалась ей порядочной девушкой и она несет за меня ответственность перед моими родителями.

Значит, и она пытается вмешиваться в мою жизнь. Нет, это уж слишком! К счастью, после обеда заведующая отправилась на совещание. И я решилась…

Выслушав меня, Дана с восторгом воскликнула:

— Наконец-то! А я уж было начала думать, что ты какая-то ненормальная. Если что, положись на меня, я тебя прикрою…

Когда Ян открыл дверь и втащил меня внутрь, он так неистово схватил меня в объятия, что стаканчик с мороженым отлетел бог знает куда. Мое спокойствие моментально улетучилось. Все было как вчера вечером. Я не узнавала себя.

Наконец он выпустил меня из объятий и охрипшим голосом сказал:

— Я совсем потерял голову, совсем… И все из-за вас, мои удивительные «анютины глазки»!

— Да, — прошептала я почему-то тоже охрипшим голосом. — Ты забыл закрыть дверь! А где же мороженое?

Мы посмотрели друг на друга и расхохотались. Ян закрыл дверь и сказал, что купит мне целый автомат с мороженым, который стоит перед Детским универмагом. Потом он помог мне снять пальто и провел в свою комнату. Шторы были опущены, на столике стояла бутылка вина, две рюмки, тарелочка с языком и блюдо с бисквитом…

— Ты ждешь в гости даму?

— Ты надо мной смеешься? Но за это я тебя накажу. Так накажу, что тебе придется просить у меня прощения…

— Просить прощения? Ни за что!

Я вырвалась из его рук и убежала, однако он настиг меня и мы принялись драться совсем как дети…

— Сдаешься?

— Ни за что!

Но и на этот раз он вышел победителем. Я опустилась на ковер, он склонился надо мной, и мы оба часто дышали и смеялись… И вдруг его странно потемневшие глаза погружаются в мои. Я проваливаюсь в них, словно в пропасть, у которой нет дна.

Теперь мы уже не смеемся, а только целуемся в абсолютной тишине…

Она лежала рядом со мной, притихшая, побледневшая, и тень от длинных ресниц падала ей на щеки.

А я? Я чувствовал, что не способен ни говорить, ни двигаться. Между тем как раз сейчас надо было сказать, что я испытываю к ней. Безграничная благодарность переполняла меня — благодарность за то, что она существует на свете, за то, что она именно такая, как она есть, за то, что она полюбила именно меня… Но все слова, которые приходили на ум, казались мне банальными, затасканными, и я молчал…

Сигарета! Поскорее закурить сигарету и расслабиться! Сигареты лежали на письменном столе. Я поднялся с тахты, прошел по комнате, шатаясь, как пьяный, зажег сигарету и с наслаждением затянулся. Обернувшись, я встретился с пристальным взглядом Яны и ободряюще улыбнулся ей. Она покраснела, подобрала сползающее с тахты покрывало, натянула его до самого подбородка и отвернулась к стене, Меня это растрогало до слез. Она все еще оставалась девочкой с крокусами.

— Яничка…

— Выйди, пожалуйста, — попросила она шепотом, — мне нужно привести себя в порядок.

Я повиновался и пошел на кухню. Поставил греть воду для кофе, вытащил две чашки из сервиза, который мама доставала по торжественным случаям. На балконе, в вазе с водой, лежали три нераспустившиеся розы — вчера их принесла какая-то мамина приятельница, думая, что мама уже вернулась из больницы. Я выбрал самый красивый бутон и положил около Яниной чашки.

В этот момент из передней послышался слабый щелчок замка. Пани Коничкова! Но она же не могла попасть в квартиру: я оставил ключ в замке. Я выбежал в переднюю — там никого не было. Я постучал в дверь своей комнаты и, не дождавшись ответа, открыл ее. Комната была пуста. Я выскочил на лестничную площадку. Снизу, с последних ступенек, до меня донеслось постукивание Яниных каблучков.

А напротив, в дверях своей квартиры, стояла пани Коничкова и укоризненно глядела на меня.

Ровно в шесть я стоял перед магазином, преисполненный решимости встретить Яну и сразу спросить: «Что означает твое бегство?» — или что-нибудь в этом роде.

После пятнадцатиминутного ожидания я начал колебаться. Должно быть, я чем-то ее обидел, иначе бы она не исчезла так внезапно. И вчера она вела себя несколько странно. Почему у нее так резко меняется настроение?

Нет, наверное, лучше сказать помягче: «Яничка, давай объяснимся начистоту. Если я что-то сделал не так, я готов все исправить. Только не мучай меня, пожалуйста. И потом, пойми, у меня еще экзамены не сданы…»

Стоп! Это похоже на выклянчивание милостыни. Скажу коротко и просто: «Мои дорогие «анютины глазки», я вас ужасно люблю. Но если я вам опротивел, то навязываться не стану!..»

В половине седьмого Яна, в красном пальто, заплаканная, вышла из магазина. Я подошел к ней, однако так и не смог выдавить из себя ни одного слова. Предварительная подготовка ничего не дала.

Неожиданно за ее спиной выросли две знакомые фигуры: ее брат и тот рыжий, кажется, Орешек, — красавцы хоть куда!

— Послушай, друг, — смущенно пробормотал ее брат, — Яне не разрешают с тобой встречаться. Мне приказано доставить ее домой.

Я посмотрел на Яну:

— Это правда?

Она молчала, но лицо ее стало таким же красным, как пальто.

— Тебе не разрешают со мной встречаться или ты сама этого не хочешь? — спросил я настойчиво.

— Оставь ее в покое! — вмешался Орешек. — Иди туда, откуда пришел. Наша Яна не для таких, как ты!

Прохожие начали на нас оглядываться, а некоторые даже останавливались. Из-за девушки я никогда еще не дрался, но если не будет другого выхода…

— Отойдемте-ка в сторону, джентльмены, — предложил я.

— Послушай, друг, иди своей дорогой, а мы с сестрой пойдем своей. Я не люблю излишних волнений. Идем, Яна!

И тут я вдруг почувствовал, что Яна взяла меня под руку. Она стояла рядом со мной против них.

— Мама сказала, что до тех пор, пока она не познакомится с тобой лично, Ирка будет сопровождать меня из магазина домой, — прошептала она.

В одно мгновение я снова стал самым счастливым человеком и тут же начал действовать.

— Яна, магазин «Эффект» открыт до семи. Пойдем купим мне галстук. А цветочный магазин?.. Черт возьми, какой цветочный магазин открыт до семи?

Все трое смотрели на меня так, будто я сошел с ума.

— Без галстука и цветов я не могу пойти к вам, — торопливо попытался объяснить им ситуацию. — Яничка, нам нужно бежать, иначе мы не успеем.

— Вот ненормальные! — выпалил ее брат, но мы уже бежали.

Перед магазином я взял Яну за локоть и сказал:

— А ну, «анютины глазки», быстренько поцелуйте меня и скажите «да».

Она нежно поцеловала меня и прошептала:

— Да, да!..