Так тоскливо, что словами я не могу этого передать… И все-таки я хочу сразу же написать тебе, хотя ты еще, наверное, едешь в поезде. Я делаю это каждый раз, когда ты уезжаешь. На вокзале я стараюсь держаться — это ты должен признать, — но дома на меня нападает страшная хандра. Без тебя так пусто кругом… Точно так же было, когда мы провожали тебя в армию. Помнишь?

Тогда мы даже не поцеловались как следует на прощание, потому что тебя провожал твой отец, и я его страшно стеснялась. Плакать мне тоже было стыдно. А сколько девушек плакали и судорожно обнимали своих парней!

«Будто их призывают на семь лет, как во времена Марии Терезии», — осудил их твой отец. Наверное, он был рад, что я не плакала. Но мне, конечно, было невесело, особенно когда ты сел в вагон.

Там уже играли на гармонике и пели: «И волосики мои, эй, эй, на колени падали…» Ты пробрался к окошку, высунул голову и спросил меня: «Яна, а ты от меня не откажешься, когда меня остригут наголо?»

И снова выручил твой отец: «Предупреждаю тебя, Яна, череп у него яйцевидной формы. Когда увидишь его, остриженного, будь мужественной…» Это меня так рассмешило, что несколько всхлипывавших девушек с возмущением посмотрели в мою сторону. Но я думаю, что мой смех как-то поддержал тебя. Я ведь знала, каково тебе.

Сейчас я часто мысленно возвращаюсь к тому дню, перед твоими проводами, когда мы в последний раз пришли на наше любимое место. Мы видели его при луне и при солнце, когда летом ходили туда загорать. А в тот день шел дождь и туман плотно закрывал живописные окрестности, ты стоял рядом со мной, такой же унылый, как природа вокруг. «Два года — немалый срок, «анютины глазки», — вздохнул ты и добавил: — Что годы! Их только два, но в каждом из них триста шестьдесят пять дней. Если помножить на два, то получится семьсот тридцать долгих дней и ночей. Почти астрономическая цифра!» Но меня это не очень пугало, ведь я уже твердо решила ждать тебя. Так зачем же хныкать? К тому же я все еще была с тобой. Ты держал меня в своих объятиях и шептал нежные слова… Эти мгновения я храню в памяти и, когда остаюсь одна, всегда с нежностью вспоминаю о них. А они проходят передо мной, словно кадры из любимого кинофильма.

Видишь, родной мой, я уже не плачу. Бывает, правда, заскучаю, но это так естественно для девушки, у которой любимый в армии. И хотя поезд уносит тебя сейчас куда-то к границе, мы все равно вместе.

Твоя Яна».

Я вложила письмо в конверт и написала фамилию и звание «свободник», которое Ян получил в школе сержантов совсем недавно. Когда наши пойдут в ночную смену, они опустят его в почтовый ящик. Только я закончила писать, как вошла мама, промокшая до нитки. В сумке она принесла массу каких-то свертков — вчера у них была зарплата.

— Посмотри, Яна! — позвала она меня и начала распаковывать свертки.

Разумеется, в них оказались кухонные и банные полотенца, скатерти, салфетки — одним словом, приданое! Мы с Яном наверняка обошлись бы без такого обилия текстильных изделий, по… Когда мама выходила замуж, все продавали по каким-то талонам, да и качество было совсем не то.

— Яна, ты только посмотри на этот дамаст! — то и дело восклицает она. — Его же выпускают на экспорт!

Конечно, я восторгаюсь экспортным дамастом, а мама заботливо складывает все в мой бельевой шкаф.

— Ну, невеста, когда Ян вернется из армии, у тебя уже будет приличное приданое. Только вот квартира меня беспокоит. Как строитель, Ян наверняка что-нибудь получит, но в случае чего мы могли бы взять бабушку к себе, а вы бы устроились в ее квартире. Правда, она у нее однокомнатная и не очень комфортабельная, однако ведь Ян мастер на все руки…

Мама так переживает, будто это ей предстоит выйти замуж. Мне даже смешно…

Помнится, тогда мама только что вернулась с работы и была еще в форменной одежде. Мы ввалились к нам вчетвером — Орешек непременно хотел увидеть собственными глазами, как Ян с букетом и в новом галстуке, с которого только что сорвали ценник, предстанет перед мамиными очами.

— Мама, это Ян, — непринужденно представила я своего избранника, хотя сама дрожала от страха.

— Добрый вечер! — поприветствовал ее Ян. По его виду можно было подумать, что он, наоборот, уже перестал волноваться. Он, наверное, ожидал встретить чуть ли не ведьму, а увидел голубоглазую кудрявую женщину.

— Очень приятно, — ответила мама довольно сдержанно. И в этот момент перестала быть похожей на самое себя, а скорее напоминала чопорную даму — ну, прямо как пани Балкова. — Извините, разве я вас приглашала?

— Да, вчера вечером. Вы предложили мне прийти к вам для личного знакомства. Вот я и явился.

Ян был бы великолепен, если бы все еще не держал цветы в руках. Он наконец это понял и протянул букет маме.

— Спасибо, — поблагодарила она, но отказалась от цветов: — Вы напрасно потратились, цветы — не моя слабость, а Яны. Можете преподнести букет ей.

— Нет-нет, эти розы для вас, — сказал Ян и улыбнулся маме своей неотразимой улыбкой, однако на маму она не подействовала. — Поэтому, если они вам не нравятся, ваше право их выбросить. — И Ян обратил свой взор к окну, над которым темнело злополучное пятно.

Мама невольно перехватила его взгляд и покраснела:

— Не подумайте, что мы такие неряхи. Кухню каждый год белим, но наша хозяйка уже двадцать лет не ремонтировала крышу.

— Это пустяки. Я приду к вам как-нибудь с ребятами со стройки, с бригадой кровельщиков, вот и все.

— А разве вы не студент? — спросила его мама.

— Я учусь в техникуме без отрыва от производства. Вообще-то я каменщик, оформитель фасада. И потом, я из рода каменщиков, который берет свое начало с времен княжны Либуше. Она тогда еще сказала: «Я вижу большой город, но мне нужны каменщики!» По крайней мере, мой отец так рассказывает…

И тут мама не выдержала и рассмеялась:

— Садитесь же! Раз пришли в гости, чего же стоять! Яна, дай вазу. Какие роскошные розы…

— Яна, а правда, нашему солдату — извини, уже свободнику — очень идет форма. Все женщины с нашей улицы говорят, что он прямо создан для военной службы.

А тогда, после первого визита Яна, она сказала: «Конечно, это приличный, милый мальчик, но уж слишком красивый. Право, не знаю, девочка. Он наверняка будет иметь успех у женщин, и тебе придется ревновать. А ревность — как тяжелая болезнь…»

Не знаю, что будет дальше, однако пока такой болезни у меня нет. Ян на других девушек даже не смотрит. Пишет мне три-четыре раза в неделю, и кажется, что любит меня еще сильнее, если вообще можно любить сильнее. Ну а о себе я не говорю…

— А теперь пойди на кухню и приготовь ужин. Как ты думаешь, кто будет кормить Яна? Я купила фарш, сделай котлеты.

В этом вся мама. Она постоянно примешивает к нашей любви дамаст, кастрюли, котлеты. Я никогда не смогла бы ей объяснить, что нас это мало волнует. Мамам вообще трудно что-либо объяснить.

— Опять будет готовить будущая новобрачная?! — испуганно спросил брат. — Тогда я лучше пойду в ресторан и съем сардельки с луком.

Так он кривляется каждый раз, когда речь заходит о моем будущем. Наша помолвка — постоянная мишень для его острот. Орешек реагирует совсем по-другому. Он по-прежнему ходит к нам и ведет себя сдержанно, просто как товарищ. У него есть характер.

Кто-то звонит в дверь, и я иду открывать. В переднюю вваливается папа, весь промокший и забрызганный грязью.

— Росяночка, — шепчет он как-то очень печально, — крокусы-то в этом году в парке не проросли.

Боже, крокусы! Я совсем о них забыла. А папа — нет. И оттого он так грустен.

Вечером я остаюсь в квартире одна. Папа с мамой ушли в ночную смену, а Ирка с Орешком отправились в мастерскую. Они раздобыли старый «опель» и теперь переделывают его на «крайслер».

На улице идет дождь, а у меня тепло — я включила электрокамин. С фотографии на стене мне улыбается Ян. Он здесь, со мной. А в коробочке лежат его письма из армии. Они аккуратно пронумерованы и связаны ленточками в пачки. Я перечитываю их, наверное, уже в сотый раз…

«…Старослужащие в шутку называют это конвейером: в первую палатку входишь гражданским человеком, а из последней выходишь уже солдатом. За это время тебя остригли, осмотрели, сделали прививку против столбняка и обрядили в солдатское обмундирование. Из окон казарм высовываются старослужащие и приветствуют наше появление выкриками: «Ура! Смена прибыла!»

Встретили нас очень хорошо. Командир произнес речь, потом нас покормили сосисками и напоили чаем, а старослужащие пригласили в клуб на концерт художественной самодеятельности, который они подготовили.

После отбоя, лежа в постели, я думал о том, что теперь я уже не смогу самостоятельно сделать ни шагу, выйти на улицу или в город… Нас еще не очень гоняют: видимо, дают возможность привыкнуть к обстановке. Некоторые ребята загрустили, стали молчаливыми. Однако это, говорят, пройдет со временем. Я с нетерпением жду, когда нас начнут знакомить с боевой техникой. Думаю о том, как-то будет организовано наше обучение. Но больше всего я думаю о тебе, любовь моя!»

«…Ты пишешь, что навестила наше любимое место и вернулась домой вся забрызганная грязью. С каким удовольствием я бы помыл и почистил твои туфли! Прапорщик Фиала хорошо нас этому обучил. Ты знаешь, как положено чистить ботинки? Сначала удаляешь грязь из каждой ячейки на подошвах — ни одной пылинки не должно там остаться, потом мажешь ботинки гуталином и начищаешь их до блеска.

Но это что! Ты даже не представляешь, как нас здесь гоняют. Однако мы с Венцой и Лацо не унываем. Венца даже шутит: «Служба в армии трудна только первые двадцать три месяца, то есть пока ты не акклиматизировался. А потом будет значительно легче и время пойдет быстрее. Другое дело — супружество. Тут все обстоит иначе. Самыми лучшими являются первые двадцать три месяца. Если, конечно, молодожены проживут вместе столько времени…»

Здесь у меня появился хороший друг — Лацо. Он так же, как и ты, фанатично предан музыке. Он даже учился в консерватории по классу фортепиано, но однажды автобус, в котором он ехал, налетел на грузовик. Никто из пассажиров не пострадал, и только Лацо сломал два пальца на левой руке. Какая ирония судьбы — именно он, пианист, сломал два пальца! Консерваторию пришлось оставить и осваивать профессию часовщика. Девушки у него нет, но он усердно переписывается с какой-то Верой, которая учится на военных курсах. До сих пор они не виделись. Он боится, что при встрече не понравится ей, а он довольно красивый парень. Только волосы у него рыжеватые, однако не такие, как у твоего Орешка. Извини, слово «твоего» беру обратно…

…Мои любимые «анютины глазки», пишу вам почти каждый день, но хочется писать еще и еще. Таким образом я разговариваю с тобой. Вот бы изумилась пани Бартова, которая вела у нас в девятом классе чешский язык и частенько ругала меня за сочинения… За скудость мысли и малый объем…»

«…Наконец-то я видел тебя, Яничка. Теперь я чувствую себя так, будто заново родился, а то просто умирал от тоски. А знаешь, что сказал Лацо, когда вы уехали: «Я боялся, Янко, что твоя девушка какая-нибудь модница, зараженная снобизмом, потому что на красивых парней, как ты, обращают внимание именно такие. Но она — как яблоневый цвет». Ты и вправду была похожа на яблоневый цвет.

Меня страшно бесило только, что мы вынуждены были сидеть с моим отцом и твоей матерью в битком набитом ресторанчике, потому что на улице лил дождь. Наши родители увлеченно беседовали, а мы держались под столом за руки и смотрели друг другу в глаза. И все-таки это были счастливые минуты.

В пятницу со мной произошел нелепый случай. Сразу после зарядки меня вызвали к командиру взвода. Я подошел к нему и, забыв, что только в майке и трусах, вскинул руку к голове и доложил о прибытии. Ребята чуть не умерли со смеху…

Сегодня воскресенье, мне дали увольнительную, а я, вместо того чтобы куда-нибудь пойти, пишу тебе письмо. Без тебя, моя любимая, мне и воскресенье не в радость. Лацо тоже остался в казарме — он слушает по транзистору концерт симфонического оркестра. А в это время разговаривать с ним, как и с тобой, бесполезно.

На следующей неделе нас уже отправляют в сержантскую школу. Надеюсь, что школа находится недалеко от Праги, и тогда мы сможем встречаться чаще…»

Мое чтение прервал знакомый шорох в башенке — это Квидо готовится к вылету. Значит, дождь прекратился. Я открыла окно. По небу плыли низкие, дождевые тучи, и лишь кое-где между ними проглядывали звезды. Все было как в прошлом году. Только я теперь совсем не такая, какой была год назад.

Снаружи помещение бассейна с тренажером выглядит как большой сарай, внутри же оно напоминает бассейн «Подоли». Но только приблизительно, потому что бассейн намного больше и там не стоит герметически закрываемый макет танка. И потом, здесь нет девушек в купальных костюмах, а есть лишь молодые танкисты, которые учатся действовать в аварийной обстановке, если таковая возникнет во время форсирования водной преграды по дну. Происходит это следующим образом. Экипаж садится в «танк», задраивает все люки. Потом в тренажер подается вода из бассейна. Когда «танк» полностью скроется под водой и столб воды достигнет определенного уровня, экипаж по команде руководителя заполняет его водой, надев предварительно специальные противогазы, потом открывает люки и проходит через проем в бассейн, где и выбирается из воды. В случае каких-то осложнений предусмотрен аварийный сброс воды из тренажера в бассейн. Сама по себе эта операция не совсем приятная и сопряжена с определенной опасностью.

Около тренажера выстроился наш экипаж. Все спокойны, кроме Пушкворца, который, как мне кажется, вот-вот упадет в обморок. На ногах он еще держится только потому, что я то и дело бросаю на него угрожающие взгляды. Да, ненадежный у нас заряжающий. Скорее бы уж нас отправляли под воду.

— Сигналы запомнили? — спрашивает новый командир роты капитан Рихта.

Мы киваем. И Пушкворец тоже. Танкисты из остальных экипажей понимают, что в данном случае мы выступаем в роли первопроходцев. Командир в последний раз советуется о чем-то с четаржем Скалкой и инструкторами, а Пушкворец пользуется этим и, уставившись на меня невинными голубыми глазами, шепчет:

— А сколько раз нужно дернуть шнур, если станет плохо?

В общем, с Пушкворцем не соскучишься. Эх, скорее бы уж все это кончилось!

Мы залезаем по команде в «танк», задраиваем люки. Потом, когда тренажер заполнился водой, пускаем в «танк» воду и надеваем противогазы. Затем по заполнении его водой открываем люки…

Все прошло довольно гладко. У меня возникает чувство легкого разочарования: это же всего-навсего тренировка, где безопасность фактически гарантирована, а вот как проявит себя экипаж в боевой обстановке, когда придется форсировать такую реку, как Лаба?

Капитан Рихта рассказывал нам, как переправлялся в свое время по дну в Т-34. Тогда они сидели в танке по пояс в воде. Нам даже трудно это представить.

— Как вы себя чувствуете, Пушкворец? — заботливо спрашивает командир, как только мы вылезаем из воды.

Пушкворец обращает на него взгляд своих глаз-незабудок и вяло улыбается. Ему уже вроде бы лучше.

— А не попробовать ли вам еще раз! Во второй раз все будет значительно легче.

Услышав эти слова, Пушкворец слабо улыбается и медленно садится на землю. Командир смотрит на меня прищуренными глазами, которые ребята прозвали «рентгенами»: «На отличный экипаж это пока что-то не похоже, свободник!»

Я беспомощно пожимаю плечами. Дело в том, что наш заряжающий Ярда Лотос лег в госпиталь на операцию — у него открылась язва желудка — и вместо него нам прислали Пушкворца. Я запомнил его еще с того момента, когда он плакал, глядя на свои остриженные волосы, ранее спадавшие до плеч. После стрижки открылись некрасиво торчащие уши, и девушка Пушкворца, едва завидев своего кавалера в таком виде, отвернулась от него.

Мы приняли Пушкворца в свой экипаж как равного и теперь всеми силами пытаемся сделать из него настоящего танкиста. Но наши старания пока что не привели к положительным результатам. Глядя на нас невинными голубыми глазами, он проявляет неимоверное усердие при выполнении каждого задания, однако чаще только портит дело. Он, например, оказался невольным виновником того, что меня лишили увольнительной как раз тогда, когда впервые приехала Яна. Случай произошел совершенно анекдотичный.

Наша часть получила переходящее Знамя, и к нам должно было прибыть какое-то высокое начальство из дивизии. Торжества планировалось завершить концертом. Каждый взвод подготовил свой номер. Мы были, как никогда, спокойны: у нас есть Лацо, который хотя и не смог окончить консерваторию, тем не менее оставался прекрасным пианистом. И вдруг Пушкворец тоже изъявил желание участвовать в концерте. Он сказал, что в школе посещал кружок художественного чтения и превосходно знает поэзию. Он долго нас уговаривал, и мы с секретарем бюро Союза социалистической молодежи разрешили ему выступить. «Ничто так не окрыляет, как успех! — одобрил наше решение ротный старшина. — Пусть хоть раз и Пушкворец узнает, что такое успех…»

Мы не возмутились даже тогда, когда накануне торжеств — а это был как раз парковый день — Пушкворец уселся на башне танка и начал мечтательно декламировать:

Правда, Вашек заявил, что Пушкворец мог бы декламировать и утром, а во время работы надо работать, а не сачковать. И мне пришлось спустить на землю нашего романтика.

После официального торжества начался концерт. Все шло по программе без каких-либо помех, начальник клуба сиял. Лацо имел огромный успех, гости и все мы с восторгом ему аплодировали. Но вот подошла очередь Пушкворца. Голос у него дрожал, однако все было сравнительно хорошо, пока он не дошел до строчки: «Май зеленый нам песни дроздов раздарит». В этом месте Пушкворец запнулся, забыв, чьи песни будет раздаривать май, попробовал было вернуться к началу и опять не смог вспомнить. Пушкворец стал перебирать названия птиц и в конце концов заплакал. В зале стоял хохот, смеялся и командир части с гостями. Только начальнику клуба было не до смеха, но я как-то не обратил на это внимания. А надо бы. Потому что в следующую субботу как раз он дежурил по части.

Яна приехала неожиданно, и я помчался к нему просить увольнительную, однако он был холоден как лед: мол, я проявил безответственность, доверив такому недотепе, как Пушкворец, выступать на торжественном вечере. Короче, он не дал мне увольнительной.

Командир роты уехал к своей жене, командир взвода ушел в санчасть удалять зуб. Что же мне было делать?! А Яна стояла у ворот, такая красивая в своем розовом костюмчике. Не яблоневый цвет, а яблонька в цвету… Поэтому-то сейчас я смотрю на возрождающегося к жизни Пушкворца не с сочувствием, а со злостью.

До того как его к нам прислали, у нас был реальный шанс стать лучшим экипажем в роте. Венца Раж — водитель экстра-класса, Лацо — превосходный наводчик. Как и большинство танкистов, мы испытываем гордость оттого, что управляем таким гигантом, и по-настоящему привязаны к своей машине. Венца иногда даже шутит по этому поводу: «Тебе, танк, здорово повезло: ведь у тебя самый лучший водитель в роте!» В лучшие водители он произвел себя сам, хотя наверняка знает — и это его ужасно мучает, — что лучший водитель в экипаже у Поспишила. Это маленький скромный паренек, у которого такое веснушчатое лицо, будто он загорал через шумовку. На гражданке он был водителем грузовика, а в свободное время увлекался эстрадной музыкой. В армии он не забыл о своем увлечении и организовал в части инструментальный ансамбль.

Наводчик у Поспишила тоже не из худших. Я, кстати, его знаю — это Мартин из Пушинкиной компании. Он любит фотографировать, и я часто вижу его с фотоаппаратом. Правда, на первых стрельбах лучшими были мы.

Вечером мое и без того скверное настроение еще более ухудшилось, Причиной для этого послужило письмо Яны.

«…Извини, милый, что заканчиваю письмо только сегодня, хотя начала его еще позавчера… Я старательно повествовала тебе о своих новостях, когда на улице неожиданно раздался выстрел, потом донеслось ужасное тарахтение. Я бросилась к окну и увидела, что по улице едет нечто похожее на автомобиль. Я пригляделась повнимательнее и узнала «крайслер». Машина остановилась у нашего дома, и из нее вылезли Ирка и Орешек. То, что они соорудили, почти допотопная машина, но что-то привлекательное в ней есть. Ребята покрыли ее красным лаком, и она стала похожа на красного дьявола с желтым поясом, по которому идет надпись: «Модель 2000 года!» Они предложили мне покататься, и я согласилась — не могла я их огорчить. Ирка сказал, что на стреляющую выхлопную трубу не нужно обращать внимания. Я так и делала. Но когда мы ехали, прохожие останавливались на тротуарах и подолгу на нас глазели. А вчера мы обмывали «крайслер» в «Манесе», и я весь вечер думала о тебе и о нашей первой встрече…»

А я ждал от нее письма целых три дня! «Яна, неужели ты не знаешь, как ждут в армии писем? — мысленно укорял я ее, садясь за стол, чтобы сразу же написать ответ. — Что ты вообще знаешь о службе в армии?! Ты по-прежнему живешь у мамы и папы, в магазине на тебя бросают полные восхищения взгляды молодые парни и пожилые мужчины, ты улыбаешься им, проигрываешь пластинки, а после работы идешь куда тебе хочется — никаких тебе увольнительных, никаких дежурных, никаких командиров, никакого Пушкворца! Ты часто развлекаешься. Ради бога, не думай, что я на тебя сержусь за это. Нет, я не хочу, чтобы ты жила отшельницей, однако обмывать этот «крайслер» именно в «Манесе» — этого ты не должна была делать. Я верю, что сидя там, ты думала обо мне и о нашей первой встрече, но именно поэтому ты не должна была туда ходить. Ведь это наше кафе, Яна. Что тебе там делать с Орешком, который, как мне кажется, выступает теперь в новой роли — друга детства, утешителя одинокой девушки…»

В комнату влетает Венца:

— Командир отпускает наш экипаж в город до десяти часов! Надеваем парадную форму и спешим окунуться в вихрь ночной жизни.

— У меня нет настроения, — бурчу я, склонившись над начатым письмом.

— Вашек, ты уж извини, но я тоже не пойду: вечером будут транслировать концерт Вацлава Гудечека, и я не могу его не послушать.

— Вы меня изумляете, товарищи свободники. В такой глуши, где на одного солдата по точным подсчетам нашего «физика-атомщика» Скалки приходится сто граммов женской массы при среднем весе пятьдесят пять килограммов, я нашел женщину, перед которой надо стоять по стойке «смирно». Она-то и сообщила мне адрес отличного кафе, которое до сих пор из-за своего высокого разряда оставалось вне сферы внимания военнослужащих. А вы колеблетесь! Ваша инертность меня просто бесит — я не могу позволить себе более сильных слов. И это именно в тот день, когда мы впервые преодолели давление многоводной «Лабы», а Пушкворец мог при этом погибнуть! Пушкворец, ты-то идешь?

Пушкворец, до сих пор изображавший больного, который находится чуть ли не при последнем издыхании, быстро вскакивает и, просияв, говорит:

— А что, вино, женщины — это по мне!

— Сиди уж, дрозд, дятел или как там тебя? Ненароком опять в обморок упадешь, ведь от женской красоты перехватывает дыхание даже у храбрецов…

— Ян, не дури, пойдем! Не будешь же ты расстраивать мои планы? — обращается ко мне Венца.

При мысли о письме, которое я начал писать Яне, мне становится как-то не по себе. Неужели я до того дошел, что высказываю такие нелепые упреки своей девушке? «Наше» кафе! Я всегда высмеивал тех, кто присваивал себе кафе, кинотеатры или какую-нибудь скамейку в парке, на которой он объяснился любимой. Наше место под скалой — совсем другое дело. Оно было действительно нашим. Боже, опять я впадаю в сентиментальность…

— Иди, Янко, — прерывает мои невеселые размышления доброжелательный Лацо. — В последнее время ты стал таким нервным… Повеселишься немного, глядишь, и успокоишься.

И я согласился. Потом быстро побрился, оделся, и мы тут же окунулись в вечернюю жизнь «большого» города, на улицах которого около восьми вечера невозможно увидеть даже собаки…

Кафе «Андалузия» — почему именно «Андалузия»? — находилось на главной улице, но было отодвинуто в глубину. Чтобы попасть в него, нужно было пройти через подворотню, которую расписали сценами корриды. А когда в полумраке, при свете красных фонариков, висевших над отдельными кабинетами, к микрофону на маленькой сцене подошли полноватая Кармен и четверо музыкантов, одетых в испанские костюмы, кафе полностью стало соответствовать своему названию.

Людей в нем было немного — несколько влюбленных парочек, которые курили и молча посматривали в почти пустой зал, да несколько офицеров с женами, которые что-то отмечали.

Вскоре появилась знакомая Вашека. Направляясь ей навстречу, Вашек от волнения задел ковер и чуть было не упал к ее ногам. Девушка засмеялась. Она действительно была красива, а точнее, сделала себя такой с помощью косметики. Серебристый оттенок волос, серебро на веках, полные красные губы. Безусловно, не мой тип. И наверняка на несколько лет старше нас.

Вашек по дороге рассказал мне, что она работала вместе с его женой в парикмахерской, поэтому они и знакомы. Она была замужем, но соблюдением супружеской верности не очень-то себя обременяла, хотя у нее был страшно ревнивый муж. Однажды между ними произошел большой скандал, после которого она и уехала из Праги. В этом городе живет ее мать.

Держалась знакомая Вашека очень непринужденно. Расспрашивала его о жене, о знакомых, о новостях, а потом вдруг внимательно посмотрела на меня. Я, по правде говоря, все это время чувствовал себя здесь лишним, и она, наконец спохватившись, мило извинилась за то, что заставила нас скучать.

— Давайте лучше потанцуем, а? — предложила она обоим.

Вашек толкнул меня под столом ногой, потому что он совсем не умеет танцевать. И я, стараясь быть вежливым, встал.

Когда его знакомая шла передо мной на середину зала, я заметил, что у нее отличная фигура и очень красивые ноги. Наверняка она нравится мужчинам. И конечно, не случайно ее ревновал муж.

— А где же еще один друг Вашека, тот известный пианист? — поинтересовалась она во время танца.

— Вы и о нем знаете?

— О вас четверых я знаю все. О злополучных дроздах Пушкворца, о том, как вы верпы своей девушке… — Она засмеялась. В ее смехе было что-то такое, что совершенно не соответствовало ее манерам. — Неужели еще существует такая верность? — спросила она.

— Если кого-то любишь по-настоящему… — начал было я, но она перебила меня:

— А такая любовь разве бывает?!

Больше она ни разу не засмеялась. Опустила серебристые веки и погрустнела. И мне сразу захотелось, чтобы танец и этот разговор закончились как можно скорее.

За время отсутствия на нашем столике появилось шампанское в ведерке со льдом. И Венца выглядел сейчас как испанский гранд… родом из Смихова.

— Вы что-нибудь отмечаете? — с удивлением спросила знакомая Вашека.

— Повод для этого всегда найдется, пани Лида. В данном случае — это приятная встреча с вами и, кроме того, наши некоторые успехи по службе. Сегодня мы…

Тут уже я толкнул его ногой, чтобы не сболтнул лишнего. Правда, наши военные тайны пани Лиду, очевидно, совершенно не интересовали.

— Сколько лет вашей девушке? — спросила она меня.

Я ответил, что восемнадцать с половиной и что мы встречаемся с ней уже больше года. Она вздохнула и сказала, что ей двадцать пять. Четверть века. И она считает, что прожила уже почти всю свою жизнь, ведь настоящая жизнь — это молодость. А потом… Потом лучше сразу стать старым, поскольку период между молодостью и старостью — это не жизнь, а неизвестно что…

Около девяти под воздействием шампанского мы потребовали от «тореадоров» покончить с заигранными испанскими танго и перейти на хороший современный ритм. Я пригласил Кармен, подсевшую к нам, но она была очень толстая. И я снова пошел танцевать с пани Лидой. Мы завладели серединой зала, танцующие расступились, восторженно нам аплодируя, и у меня появилось такое ощущение, что вернулись те прекрасные времена, когда мы были совершенно свободными и чувствовали себя хозяевами положения и на спортивной и на танцевальной площадке, когда властвовали над девичьими сердцами, а главное — над своими собственными…

Когда мы примчались к воротам, часы на башне костела начали отбивать десять раз — мы явились с точностью до секунды.

Пушкворец сладко посапывал во сне, а Лацо еще не спал.

— Боже мой, какой это был концерт! — воскликнул он, едва завидев нас. — Ну, я вам скажу, в будущем наш Гудечек станет достойным преемником Ойстраха и своими четырьмя струнами покорит мир.

— И наши пятьсот восемьдесят лошадиных сил тоже? — заносчиво спросил Венца, икая.

— Наши пятьсот восемьдесят лошадиных сил могут потребоваться, когда придется защищать наши завоевания, мировую культуру, в том числе и искусство Гудечека.

Лацо — кандидат в члены партии, в дискуссиях он всегда серьезен и неуступчив, но у его оппонентов никогда не создается впечатления, что это лишь поза. В каждом слове Лацо чувствуется убежденность.

— Ну, а как вы повеселились?

— Ты и не представляешь, какое оживление внес Ян в «Андалузии». Женщины были от него без ума. У меня имеются серьезные опасения, что они будут бросаться под гусеницы нашего танка, едва он тронется с места…

Вашек опять болтал лишнее.

После отбоя я скомкал начатое Яне письмо и быстро набросал новое. Оно было совершенно иным и состояло всего из нескольких строк:

«Мои любимые «анютины глазки», приезжайте поскорее. На субботу и воскресенье мне обещали ключи от квартиры. Только для нас двоих. Приезжай, а то я умру от тоски или уйду в самоволку, чтобы только тебя увидеть. А за это полагается гауптвахта, и тогда наш экипаж уже не будет отличным…»

Утром я опустил письмо в почтовый ящик. Днем мы отрабатывали технику ведения стрельбы из пушки. Тут уж я заставил Пушкворца так повкалывать, что с него пот катился градом. Я добивался от него четкого выполнения установленных нормативов.

— Смотри, если упадешь в обморок, мы положим тебя перед танком!.. — пригрозил я ему.

— И переедем, как дрозда! — добавил сурово Венца. — Ты же пискнешь, как нежная флейта, и от тебя останется только мокрое место. Мокрое место, и ничего больше!

Даже Лацо стал предельно строг по отношению к Пушкворцу. Ведь на карту была поставлена наша честь. Не лишаться же нам из-за него звания «отличный экипаж»!

И Пушкворец, как ни странно, больше в обморок не падал.

Деньги, выданные мне на посудные полотенца, я истратила на французскую нейлоновую ночную рубашку. В обеденный перерыв мы с Даной примеряли ее в подсобке — заведующая уехала в отпуск по профсоюзной путевке.

— Слушай, а что, если бы я именно в ней вышла обслуживать покупателей? — спросила меня Дана. — Можешь себе представить, какой шок вызвало бы это у нашей заведующей?! Зато весь залежавшийся товар был бы распродан в одно мгновение.

— Да, представляю картинку! — И я поспешила сложить рубашку.

— Я начинаю уважать тебя, Яна. Знаешь, один мальчик из медицинского училища принес мне интересную книжку — «Чудеса любви», отличная вещь. Я тебе дам ее почитать. Думаю, тебе это будет полезно… Наконец-то я нашла писателя, который знает жизнь…

Пусть себе говорит, но нам с Яном не нужна никакая литература. Как только я вспомню о его письме и представлю себе, что уже в субботу мы будем вместе, а потом всю ночь и еще целый день, по мне сразу будто электрический заряд пробегает.

Без нескольких минут час я послала Дану открыть магазин.

— Что ты так торопишься, заведующей все равно нет? Совсем не даешь отдохнуть! — запротестовала она, хотя и присутствовала на собрании нашей организации Союза социалистической молодежи, на котором мы включились в соревнование за звание «магазин образцового обслуживания».

Мне не хочется отставать от Яна, ведь у него отличный экипаж. Я поступила также на курсы немецкого языка. Магазин посещают иностранные туристы, которые удивляются, какие у нас прекрасные пластинки с записями классической музыки и притом дешевые, но до сих пор туристов обслуживала только заведующая. Овладение немецким языком я взяла как личное обязательство. Дана, разумеется, тоже, однако не была еще ни на одном занятии.

Двери я пошла открывать сама. В этот момент к магазину подкатил знакомый красный «Москвич». Моника вела себя так, как будто бы в последний раз мы виделись только вчера. Я тоже делала вид, что между нами ничего не произошло, но в моем сознании уже сработал предупреждающий сигнал.

Я знаю, что Ян встретился с ней на крестинах дочки Ивана. Иван и меня приглашал, хотя несколько смущенно, потому что его жена меня не переносит. Я, конечно, не пошла, чтобы Моника с Эвой не думали, будто я никуда не отпускаю Яна одного. Мне это ни к чему.

А Иван мне нравится. Он очень подружился с папой, к сожалению, даже больше, чем Ян. Они могут до ночи спорить у нас на кухне, о том, как договариваются между собой пчелы и муравьи. Мой дедушка, директор школы в Славьетине, страстный пчеловод и музыкант, исписал несколько тетрадей своими наблюдениями за пчелами. Мы с Яном были у него в отпуске, только Яна дедушкины пчелы, цветы и вечерние концерты «славьетинского квартета» не очень интересовали. А Иван прочел дедушкины тетради на одном дыхании и решил во что бы то ни стало навестить Славьетин…

Монике нужен был курс русского языка на пластинках.

— Я сдаю экзамен по русскому, но акцент у меня ужасный. С английским у меня все в порядке, а вот к русскому нет никаких способностей.

Я завернула ей пластинки с курсом русского языка. Она посидела еще немного и сказала, что хочет сдавать экзамены в Академию музыкального и театрального искусства, на факультет кинематографии, и уже познакомилась с молодым и талантливым режиссером…

Но что для нас значит Моника?! Ровным счетом ничего!

— Яничка!

Мы стояли на перроне и целовались. Около нас спокойно прогуливались голуби, у наших ног притулился чемоданчик с французской ночной рубашкой, жареной курицей и пирогом с черешней, который мама испекла специально для Яна.

— Ты знаешь, что означают эти ключи?.. Не красней так, а то мы туда не дойдем.

Дом оказался похожим на небольшую виллу с садом. Стоял он на тихой, безлюдной улице, недалеко от вокзала. У забора, на тротуаре, грелась кошка. Ян искал и не мог найти ключи от калитки. Наконец нашел, и мы, словно воры, проникли в чужую квартиру. Я не успела даже подумать о том, кому эта квартира может принадлежать.

В небольшой передней стояла подставка для цветов из тростника, на ней — зеленая леечка. Стены были оклеены обоями с красными розами.

— Если бы ты не приехала, я бы, наверное, сбежал к тебе!

— Нет, этого бы не произошло, потому что я бы приехала в любом случае. А если бы не ходили поезда, пришла пешком или добралась автостопом…

Мы вошли в спальню и опять увидели обои с розами, только с золотыми, и тахту, занимавшую почти треть комнаты.

В вазе на низком столике стоял букет пионов. Их нежные лепестки неслышно падали на пушистый зеленый ковер.

— Тебе здесь нравится?

— Ты еще спрашиваешь! Но с тобой я…

Он не дал мне договорить и принялся целовать мои глаза, щеки, волосы…

Когда вечером я вытащила из чемодана свою ночную рубашку, Ян заявил, что не сможет уйти, если я ее надену, а увольнительная у него только до десяти. Но вот завтра он свободен целый день до восьми вечера. А уходя, он спросил, не будет ли мне страшно одной.

Страшно? Я уснула сразу же, как только за ним закрылась дверь. Однако утром у меня было достаточно времени, чтобы осмотреться. Роскошный халат в ванной, лаки для волос, кремы и духи на полочке под зеркалом, домашние тапочки в передней… Похоже, что в квартире живет женщина. Наверняка со средствами, элегантная и холеная. Где Ян мог с ней познакомиться? Вчера он сказал мне, что эту квартиру ему предложил друг, и я больше ни о чем его не спросила — не было времени, да и все равно мне тогда было. Но теперь мысль о неизвестной женщине не давала мне покоя.

«Ну и что?! — наконец решила я и стала пить чай с куском пирога, который Ян, конечно, забыл. — Хорошо, что у Яна есть друг с такой отличной квартирой и что он предоставил ее в наше распоряжение на целых два дня. Вот и все».

И все-таки меня интересовала хозяйка квартиры. За обедом (на обед я приготовила курицу, привезенную из дома) Ян вдруг спросил:

— Что, если мы возьмем бутылочку вина из холодильника, «анютины глазки»? У меня имеется на это разрешение.

— У тебя хороший друг, — заметила я. — Даже бутылочку вина приготовил.

— Это не его квартира, а его знакомой, вернее, подруги его жены. Он познакомил меня с ней — только не падай в обморок! — в здешнем вечернем кафе. Да-да, в кафе «Андалузия»…

Он смеялся, и я смеялась, но… Что это со мной происходит? Не та ли это тяжелая болезнь — ревность?! Я так испугалась, что тут же встала из-за стола и села к Яну на колени. Он обнял меня за шею и вдруг испуганно спросил:

— Яна, где твоя цепочка с анютиными глазками? — Это был его подарок к моему восемнадцатилетию.

Я дотронулась до шеи — цепочки не было.

Мы искали ее на подушках, на тахте, ползали по полу — все напрасно. Но мы все-таки искали до тех пор, пока я не вспомнила, что сама сняла цепочку и положила на столик около тахты. Ящик был задвинут неплотно, и цепочка, по-видимому, туда соскользнула.

— Подожди, не надо выдвигать ящик.

Однако я его уже выдвинула. Цепочка лежала на фотографии в рамочке. На ней была изображена такая обольстительная женщина в купальном костюме, что внутри у меня все похолодело.

— Это приятельница твоего товарища?

— Да. Ее зовут пани Лида. Она очень милая женщина…

— А почему ты не хотел, чтобы я выдвинула ящик?

— Потому что… Яничка, я сам сунул туда эту фотографию. Раньше она стояла на столике. Я решил, что ты наверняка начнешь расспрашивать о ней, и нам бы это только мешало. Понимаешь?

Я поставила фотографию на столик. В этой женщине было что-то такое, что вызывало у меня тревогу. Или нет, не тревогу, а какое-то странное, незнакомое чувство. Мне вдруг захотелось уйти из этой квартиры, уйти куда угодно, хоть в самую захудалую гостиницу…

Ян протянул руку за цепочкой. Застегивая ее, он поцеловал меня сзади в шею. Это было лишь прикосновение горячих сухих губ, ничего больше, но на меня оно подействовало, как удар электрическим током. Когда он обнял меня, мне опять показалось, будто мы только что встретились после долгой-долгой разлуки. Я целовала и обнимала его так, как никогда прежде. Неужели это та пробудившаяся вдруг во мне странная тревога заставила меня побороть сдержанность? Но и Ян ласкал меня так, как никогда прежде. Разве и у него в душе гнездился этот подсознательный страх?

— Если бы я потерял тебя, я бы не захотел больше жить.

— И я тоже…

Почему мы именно тогда заговорили об этом? Почему именно тогда прозвучало это страшное слово — «потерять»? Раньше оно никогда не приходило мне на ум, в нем было что-то ужасное, что-то неотвратимое… Но об этом я подумала только в поезде.

Уезжала я последним пражским поездом, и Яхт не смог меня проводить. Оказавшись в купе одна, я долго стояла у окна, отодвинув занавеску. Из трубы паровоза летели красные искры, в темноте проплывали поля и луга. Прекрасная таинственная ночь… И вдруг мне вспомнилась пьеса Назыма Хикмета «Легенда о любви». Когда-то я ходила на этот спектакль с Михалом. Правительница в той пьесе, отдернув занавеску, говорила со слезами в голосе: «Какая прекрасная ночь!» Она была глубоко несчастна — ей пришлось отказаться от любимого человека ради счастья другой женщины.

Почему я об этом подумала?! Ведь я-то счастлива, счастлива, счастлива…

На собрании Союза социалистической молодежи выступил Поспишил. Он умеет говорить — как-никак у него высшее образование. Он начал с того, что мы живем в казармах времен Марии Терезии и с этим приходится мириться. Да и вообще, он совершенно согласен, что служба в армии — дело нелегкое. Но он вынужден поставить вопрос о правильном использовании личного времени солдат. Ребята страшно устают — теперь ведь текущий ремонт техники проводят в три раза чаще, чем раньше, — работают в субботу и воскресенье, у них совсем не остается времени на повышение культурного уровня, занятия спортом, ни на что…

Капитан Рихта присутствовал на собрании в качестве гостя, поэтому выступление Поспишила касалось его лишь косвенно. Но у надпоручика Илека, который возглавлял роту до него, на нее времени вообще не хватало — заели личные проблемы и заботы, а в первую очередь — развод. У капитана же Рихты, как нам казалось, напротив, не было других забот, кроме службы. Однако самое большое внимание Рихта уделял текущему ремонту техники.

Мы с напряжением ждали, как он воспримет выступление Поспишила. Нового командира считали спокойным человеком. Даже когда очень горячился, он не кричал и не ругался. Однако его «рентгены» видели все.

Мы были полны решимости защитить Поспишила. Не его лично, конечно, потому что он был хвастун и отчасти позер, а его точку зрения. И в самом деле, мы были измучены до предела. Тот, кто не испытал, каково приходится танкистам после весенних и летних ливней, тот никогда этого не поймет. Нередко даже приходится работать зубилом и молотком.

И вдруг в напряженнейшей тишине раздался голос капитана:

— Товарищ Поспишил совершенно прав!

Мы замерли от изумления.

— Однако я хотел бы дополнить его выступление некоторыми фактами… Во времена Марии Терезии, когда были построены эти казармы, девяносто процентов новобранцев оказывались здесь в лучших условиях, чем были у них дома. В наше же время наоборот — более девяноста процентов попадают в гораздо худшие условия проживания… Пушкворец!

— Я!

— Сидите, сидите, Пушкворец. Скажите, есть ли в вашем доме центральное отопление, горячая вода и прочие удобства?

— Разумеется, есть, у нас дом со всеми удобствами, — сказал Пушкворец и добавил гордо: — И кроме того, у меня отдельная комната с балконом.

— Вот видите! Правда, комната с балконом есть не у каждого нашего солдата, но никто из вас не будет со мной спорить, что на гражданке условия жизни у вас были гораздо лучше… Поэтому я и хочу, чтобы вы по возможности сами улучшали свой быт и досуг. Я начинал службу в этих самых казармах в середине пятидесятых годов и могу совершенно точно перечислить, что здесь изменилось к лучшему. Посмотрите на ваш клуб, — предложил он и окинул всех взглядом. — Мы в свое время перестроили его из старой конюшни. И вас он устраивает?..

Секретарь бюро посмотрел на меня и покраснел. Сразу же после возвращения из сержантской школы мы обращались к нему с предложением перестроить клуб. Однако с того момента наша инициатива фигурировала лишь в протоколах собраний.

— Но мы отклонились, товарищи, у нас сегодня на повестке дня другие, более важные вопросы: повышение боеготовности и мастерства танкистов, совершенствование политической учебы. Пока мы досконально не овладеем техникой и не доведем ее до отличного технического состояния, всякие прочие дела не будут приносить нам морального удовлетворения. Мы прежде всего солдаты и в любую минуту должны быть готовы дать отпор врагу.

«…В субботу не приезжайте, мои милые «анютины глазки». В субботу и воскресенье мы будем работать — подкладывать в парке бетонные плиты под танки. Сознаюсь, что мы вызвались это делать добровольно, а инициатором выступил наш экипаж. Ты только, пожалуйста, не думай, что я по тебе не тоскую. Напротив, мне тебя так не хватает! Когда неделю назад ты не смогла приехать, то свет померк в моих глазах. Но что же делать? У тебя тоже работа. А поскольку ваша заведующая вышла замуж и теперь где-то весело проводит медовый месяц — право, я никак не могу поверить этому, — ты, конечно, не могла на субботу закрыть магазин. Магазин образцового обслуживания!

Хорошо, что ты мне хоть вечером позвонила. Я так обрадовался, когда услышал твой голос… И снова светило солнце, хотя на самом деле небо было почти черным. Ты сказала, что боялась не застать меня, боялась, что я опять ушел в «Андалузию»… Почему «опять», Яничка? Я был там всего один раз, и мне этого вполне достаточно. В тот вечер, к твоему сведению, я слушал в клубе Лацо — он играл Шопена. Ты удивлена? Я тоже. Но должен признаться, что в серьезной музыке все-таки что-то есть. Не могу выразить это словами, но, слушая ее, я был как-то особенно спокоен, и наша любовь представлялась мне прекрасной и чистой. Она и в самом деле такая! Что значат в сравнении с ней бетонные плиты или ваша заведующая, которая отправилась в свадебное путешествие? Уже почти три недели, как мы не виделись, и придется ждать еще неделю — значит, целый месяц длится ожидание. Для меня это почти вечность. Но что такое вечность в сравнении с нашей любовью?..»

— А сегодня мы разве не ворочаем плиты, товарищ начальник строительства? — услышал я и увидел в зеркале ухмылявшегося Венцу. — Я так ждал этого дня! Страшно люблю укладывать плиты, особенно в субботу и воскресенье.

Я брился в умывалке, а он стоял около меня и гримасничал.

— Сегодня и завтра плиты класть не будем, командир разрешил отдых. — Я не удержался от смеха. — Перестань корчить рожи. Предупреждаю, если порежусь, то в следующий раз положу плиту на тебя. Фу ты, черт, ведь говорил же! Из-за тебя порезался. Слушай, давай гуляй отсюда! — И я шутливо замахнулся на него.

— У вас с нервами не в порядке, товарищ командир, — увернувшись, сказал он, но продолжал меня донимать.

Ребята знали, что Яна приедет именно сегодня, а делать вид, что предстоящая встреча меня не волнует, я уже был не в силах. Да разве могло быть иначе? Ведь к Пушкворцу ни одна девушка не ездит, Лацо пока не отважился послать Вере свое фото, а Вашек… У Вашека с женой слишком сложные отношения. И только один я такой счастливчик.

— Возьми подушись, настоящий кельнский! — великодушно предложил мне Вашек маленький флакончик и добавил: — Можешь вылить на себя все!

Одеколона во флаконе оставалось на донышке, и я спросил:

— А ты?

— Что я? Я пойду посмотрю на результаты нашей работы, а для этого мне не нужен одеколон.

— Почему ты не поехал в Прагу? Тебе же дали увольнительную.

— А что мне там делать? Лида привезла мне письмецо от уважаемой супруги, из которого стало известно, что мой визит в Прагу помешает ей поехать на экскурсию по западночешским курортам. Чтобы я не расстраивался, она выслала мне посылку: две банки сгущенного какао, от которого мне каждый раз бывает плохо, и печенье. Мы с Пушкворцем крошили его дроздам — пытались приручить их. Слушай, я забыл тебе сказать: пани Лида просила передать, чтобы в следующий раз ты приходил за ключами сам. Она, между прочим, недвусмысленно интересовалась, не боишься ли ты ее.

— Как волка!

— Что волк! Сирены, дружище, вот самая большая опасность для нашего брата.

Я расхохотался. У меня было невероятно веселое настроение. Надо же, сирена! Нужно будет купить ей коробку конфет или еще что-нибудь, ведь она сделала нам большое одолжение — предложила свою квартиру. Неожиданно я представил себе, что мы с Яной увидимся уже сегодня, и почувствовал такую тяжесть под ложечкой, будто поднимался на скоростном лифте в «Доме обуви» на Вацлавской площади. Я посмотрел на часы. Еще три часа сорок две минуты ожидания.

Чтобы как-то скоротать время, я направился с Венцой в парк. Бетонные плиты лежали ровными рядами, и это наполнило меня вполне обоснованной гордостью…

Когда я потом стоял на перроне и из-за поворота наконец показался приземистый паровозик, тащивший маленькие вагончики, в которых добирались сюда пассажиры с пражского скорого, я почувствовал, что сердце мое стучит, словно молот. Но со стороны мое волнение, очевидно, было не очень заметным.

Поезд остановился. Если бы из него вышла даже тысяча женщин, я сразу отыскал бы среди тысячи ее каштановую головку. Ведь я узнаю Яну по одной только улыбке — мне всегда кажется, будто она посылает мне ее навстречу, как белую голубку. Господи! Из меня в конце концов, наверное, получится поэт…

Из поезда вышло всего несколько человек, и Яны, к моему изумлению, среди них не было. Я побежал вдоль вагонов — никого. Может, я от волнения пропустил ее? Что, если она уже стоит напротив вокзала, на перроне, и ждет меня?.. Я бросился к перрону, и меня чуть было не задавил встречный поезд.

Выскочив на перрон, я увидел, что по нему лишь лениво прогуливаются голуби. Яна так и не приехала. Я ощутил в душе ужасную пустоту, и вокруг было пустынно и тихо. Ожидание, страстное желание видеть мои «анютины глазки», мечты, надежды и радость — все было похоронено в один миг. Я прошел через маленький вестибюль. Окошко кассы было задернуто занавеской. По стеклу с внутренней стороны ползала заблудившаяся пчела. Следующий поезд мог доставить пассажиров с пражского скорого только в 2.48.

У выхода я столкнулся с молодой высокой женщиной, которую узнал не сразу. Это была пани Лида.

— Мой поезд уже ушел? — спросила она, запыхавшись.

Я кивнул — поезд на Прагу чуть было меня не задавил.

Она поставила чемоданчик на перрон, глубоко вздохнула и засмеялась:

— У вас такой вид, будто и ваш поезд ушел…

На ней было светло-коричневое пальто из тонкой кожи, перетянутое пояском. Волосы если и были покрашены, то в естественный цвет, на лице — легкий загар и почти никакого грима. Она не была похожа на бросающуюся в глаза красавицу, какой предстала перед нами в «Андалузии». Это была просто красивая молодая женщина.

Даже очень красивая!

— Простите, я сразу не поняла… Что, она не приехала? Но она наверняка приедет следующим поездом. Вот увидите!

— В три часа ночи?!

Яна уже нечто подобное со мной проделывала. Во время отпуска она однажды заставила меня прождать в беседке целый час из-за четырех пенсионеров, друзей дедушки, которые устроили концерт фольклорной музыки, и ей, видите ли, неудобно было уйти. Но я никогда на нее не сердился. Неделю назад она хоть телеграмму прислала, избавив меня от необходимости ехать на вокзал. Что же все-таки случилось?

— Знаете что? — сказала Лида, улыбнувшись. — Мы остались одни, пойдемте ко мне, сварим кофе… Вы ведь все равно собирались туда пойти, не так ли?

Я смутился. Квартира пани Лиды была для меня как бы частичкой гражданской жизни в лавине армейских будней, и частичкой жизни, неразрывно связанной с Яной. А теперь я должен был идти в квартиру пани Лиды один, без нее…

— Если она приедет на попутной машине, то все равно попытается отыскать вас в моей квартире…

В конце концов я согласился. Действительно, Яна могла опоздать на поезд, тогда ей пришлось бы добираться на попутной машине. А уж искать меня она наверняка направится в Лидину квартиру. Однако, несмотря на логичность всех этих рассуждений и доводов, я нерешительно поднял Лидин чемоданчик. Она сняла пальто и пошла впереди меня. Ее ноги в короткой юбке в складку были такими красивыми, что мои глаза невольно останавливались на них.

Вот и знакомая квартира. Небольшая передняя, белые двери, спальня с зеленым пушистым ковром. Я был настолько нерешителен, что Лида буквально втолкнула меня в небольшую кухоньку и сунула в руки латунную кофемолку.

— Какой кофе сварим?

— Я знаю только один рецепт — по-турецки. В чашку кладут две ложки кофе, кусок сахара и заливают кипятком.

Она засмеялась:

— Существует двадцать пять рецептов приготовления кофе.

Кофе, который мы потом пили, назывался «Тайна Востока». Я не самый крупный знаток, но он мне очень понравился. Мне стало намного лучше. Лида оказалась такой милой, веселой, интересной… Чувство благодарности за ее заботу переполняло меня. Если бы я не встретил Лиду и если бы она меня не пригласила к себе, я вынужден был бы вернуться в казарму, ребята стали бы расспрашивать… А теперь я сижу здесь, в кресле, попиваю «Тайну Востока» и веду беседу с красивой умной женщиной.

Лида переоделась во что-то белое и легкое, без рукавов, с глубоким вырезом. У нее отличный загар, но не такого шоколадного цвета, как на фотографиях, привезенных из поездок к морю во время отпуска.

— Мой бывший муж страстно любил путешествовать, — неторопливо рассказывала она, — а я нет, я скорее домоседка. Я побывала с ним во многих местах. Мне понравились Италия, Крым, но больше всего запомнился Хвар. Посмотрите, есть такой небольшой остров на Адриатике…

Я снова просматриваю фотографии. На каждой из них — Лида. На пляже, под пальмами, у стены какого-то монастыря. И везде одна. Муж истратил на нее, наверное, сотню пленок. Приятно, что о нем она даже не упоминает. Меня приводят в ужас истории, которые рассказывают женщины о своей прошлой жизни — они почти всегда до крайности слезливы. Но Лида не сентиментальная. Вероятно, у нее есть кто-то в Праге — недаром она так спешила на поезд, но когда опоздала, то не очень расстроилась. Во всяком случае, внешне. Мне это импонирует, потому что сам я любое разочарование или неудачу переживаю довольно тяжело.

— Послушаем музыку? Что вы любите?

У нее отличные записи известных ансамблей и певцов, в том числе Удо Юргенса и Боба Дилана.

Зазвучал проникновенный голос Дилана, и я только теперь заметил, что наступил вечер. А что, если Яна и в самом деле придет сюда и увидит меня с Лидой? Что она скажет? Нет, лучше поскорее уйти отсюда, хотя, если говорить начистоту, мне этого не очень хотелось.

— Куда вы пойдете, у вас же увольнительная! — бурно запротестовала Лида. — В казарме вы еще насидитесь. Да и я рада, что вы пришли… Так надоело быть все время одной! После того, что со мной произошло, я боюсь мужчин. Но вы, как мне кажется, хороший парень. Мне нравится, как вы любите свою девушку. А она так же предана вам?

— Она очень любит меня. В этом я не сомневаюсь.

— Можно любить и все же… Знаете что? Давайте приготовим что-нибудь на ужин. Пойдемте сейчас же на кухню и опустошим холодильник.

Какая Лида чуткая и тактичная! И хорошая хозяйка. Когда моя маленькая Яна готовила однажды у дедушки в Славьетине обед, к ней просто нельзя было подступиться. Она волновалась, поминутно заглядывала в поваренную книгу, на плите у нее что-то булькало, горело, а то, что она после стольких трудов подала на стол, было не очень съедобно. Но Яна совсем ребенок, а Лида — женщина. Привлекательная женщина. Когда она, подавая ужин, наклонилась надо мной и, будто случайно, коснулась моего плеча, у меня появилось ощущение, что я прохожу с горящим факелом мимо склада с боеприпасами.

Вот сейчас я поблагодарю ее и пойду…

— А теперь выпьем коньяку. Его нужно пить после еды, вы это знаете? В Праге я причесывала актрис и жен дипломатов и многому у них научилась. Прага!.. При одном воспоминании о ней мне бывает иногда так грустно!

Уйти теперь, оставив ее грустить в одиночестве, было бы жестоко. Однако грусть ей шла даже больше, чем веселость.

Она включила небольшую лампу под шелковым абажуром, свет которой таинственными бликами падал на ее распущенные волосы. Заложив обнаженные руки за голову, она сидела молча и казалась необыкновенно молодой и какой-то беззащитной.

Я налил себе еще одну рюмку коньяка, и мне стало совсем хорошо. Думать ни о чем не хотелось. Хотелось лишь вот так созерцать свет лампы, освещенную им женщину, вдыхать ароматы ночи, проникавшие в комнату из сада. Все казалось сном. Но рано или поздно сны кончаются… А зачем думать об этом? Я включил магнитофон, и снова зазвучал проникновенный голос Дилана.

Лида неожиданно поднялась с кресла и вмиг оказалась подле меня:

— Давайте поставим что-нибудь повеселее и потанцуем…

«Сейчас же уходи! Поблагодари и уходи, пока есть время…» — предостерегал меня ангел-хранитель, но было уже ПОЗДНО…

Она уехала после полуночи, оставив мне ключи, и около семи я уже переступил порог казармы. Следом за мной появился дежурный с телеграммой от Яниной мамы: «У Яны ангина. Высокая температура. Не беспокойся. Принимает пенициллин. Все будет хорошо».

Бегло пробежав глазами телеграмму, я сунул ее в карман — на некоторое время я потерял способность воспринимать что-либо.

— Плохие известия, Янко? — подойдя ко мне, с искренней озабоченностью спросил Лацо. — Тебе нужна помощь?

И Пушкворец устремил на меня вопрошающий, полный сострадания взгляд своих глаз-незабудок.

Я чувствовал себя ужасно. Ведь ребята знали, что должна приехать Яна… Что же я скажу им теперь? Что скажу Лацо, который в таком восхищении от Яны и от нашей любви? А что скажу Венце, на которого жена просто-напросто плюет, а он, скрывая свои чувства за пустой болтовней, по-прежнему верен ей? А как посмотрю я в глаза Пушкворцу, который не получил еще ни одного письма и всегда так грустно глядит, когда я распечатываю Янины письма?

— Оставьте меня, ребята, прошу вас. Оставьте меня!..

Они тихо вышли. Я повалился на заправленную койку и закрыл глаза. Как я мог?! Яна, Яничка, мои милые «анютины глазки»…

Но самое ужасное заключалось в том, что я ни на минуту не забывал о Лиде, о том сладостном дурмане, который она вливала в меня по капле…

— Яна, в слове lasička пишется i или y?

— Конечно, i, Михал. Ведь lasička входит в список слов, перечисленных в правилах.

Он поднимает от тетрадки свою кудрявую головку и внимательно смотрит на меня:

— Но оно же женского рода. А женский род всегда пишется с у. Если бы это был мужской род, las… Слушай, Яна, как будет мужской род от этого слова? Las…

Я не могу больше сдерживаться и смеюсь. Ну какая из меня учительница! Но заниматься с Михалом очень интересно. Он учится в третьем классе, и ему грозит тройка по чешскому языку. И вот его отец, наш новый заведующий магазином, решил, что мальчик должен каждый день писать диктант. Для этого Михал и приходит ко мне. Я уже здорова, только после высокой температуры очень ослабела. Я никогда так сильно не болела — и вдруг эта ужасная ангина. И как раз в тот день, когда я должна была поехать к Яну! Еще накануне я чувствовала себя отвратительно: меня бросало то в жар, то в холод, болело горло, но я крепилась. Ночью я несколько раз глотала ацилпирин в надежде, что все обойдется. А утром, когда я с трудом оделась, у меня вдруг подкосились ноги…

— Грамматика — это страшная скучища, правда, Яна? Тот, кто ее выдумал, был, наверное, совсем чокнутый. Меня куда больше интересует, есть ли на свете настоящая магнитная гора и где находится маленький городок Брансуик…

Михал — прелестный мальчик. Светлые кудри, карие бесхитростные глаза, а на носу веснушки. Как могла мать оставить такого ребенка?

Однажды, еще до моей болезни, он пришел в магазин, а наш заведующий, то есть его отец, был как раз на совещании.

— Яна, ты не могла бы подписать дневник? — обратился ко мне мальчуган. — А то папа всегда так возмущается, а ведь зря…

В дневнике было написано: «Ваш сын Михал облил тушью свою одноклассницу Кухтову. Прошу явиться в школу по поводу этого и других его проступков».

— Михал, как ты мог? — спросила я.

Он помолчал, потом нерешительно спросил:

— А ты не скажешь папе? Честное слово? Сначала я хотел Кухтову избить. Но так как девчонок бить нехорошо, я только покапал на нее тушью, а не облил… Потому что она кричала в классе, что от меня сбежала мама…

Зазвонил телефон. Это был товарищ Калта, отец Михала.

— Яничка, Михал опять у вас? — поинтересовался он. — Гоните его, ведь он вас, наверное, очень утомляет… А вы в самом деле уже в понедельник выходите? Я был бы рад, но только в том случае, если вы хорошо себя чувствуете…

Это очень милый и порядочный человек. А с каким душевным трепетом мы с Даной ожидали, кого же нам пришлют вместо бывшей заведующей! К ней мы уже привыкли, хотя иногда она и действовала нам на нервы. Но когда она после отдыха по профсоюзной путевке явилась в магазин под руку с худым смущенным мужчиной, с нами чуть было шок не случился. Как выяснилось, он-то и был ее первой любовью. Его супружество оказалось неудачным, он развелся и на отдыхе неожиданно встретился с нашей заведующей.

— Должно быть, самой судьбой им суждено быть вместе, — сказала по этому поводу моя мама.

Заведующая уехала с мужем куда-то в Южную Чехию, нам же прислали нового заведующего, товарища Калту.

Когда Михал ушел, без него стало как-то совсем тоскливо. Вообще, после перенесенной болезни я живу в какой-то странной пустоте — такое чувство иногда возникает в квартире, подготовленной к ремонту. От Яна за четырнадцать дней пришло только два письма. В первом в каждой строке сквозило беспокойство за мое здоровье. Конверт почему-то был очень надушен, и я в своем ответе позволила себе подтрунить над ним. А второе было коротким, потому что… Вот что написал Ян: «… прости, Яничка, сейчас мы усиленно готовимся к учениям. Я едва держу ручку в руке от усталости. Не волнуйся, если в ближайшее время не получишь от меня подробного письма. Да ты наверняка и без письма догадываешься, что я все время думаю о тебе, только мой солдатский долг…»

Разумеется, я прекрасно все понимаю, однако в голове настойчиво вертятся строки:

Если бы только тоскливо!

Иногда в обеденный перерыв я хожу в парк. Там гуляют мамы с колясками, а в колясках — розовощекие младенцы. Они спят или машут ручками, агукают и таращат на мир свои круглые от изумления глазки. И у меня появилось страстное желание иметь ребенка. Ребенка от Яна. Откуда это у меня? Раньше, наоборот, я боялась, как бы это не случилось, пока Ян в армии. А теперь я все чаще воображаю, как сидела бы здесь с колясочкой и говорила бы нашему сыну (я почему-то уверена, что у нас будет сын): «Папа на учениях и не может нам писать, но он думает о нас…»

В парк я, очевидно, больше не пойду.

Когда я возвращаюсь в магазин, товарищ Калта обычно говорит:

— Вы какая-то грустная, Яничка!

Да, я грустная, но ничего не поделаешь. Однако начинается работа, и мои тревоги и печали временно отступают… Хорошо, что в нашей жизни есть еще и труд.

В субботу нам пришлось работать, потому что в пятницу мы не успели закончить учет. Я даже обрадовалась этому: субботы и воскресенья теперь для меня самые тоскливые дни недели. А погода, как назло, такая хорошая!

— Смотрю на вас, Яна, и мне кажется, что я вас замучил… Даже как-то не по себе становится, — сказал Калта, когда мы наконец все закончили и пили кофе в подсобке.

— Вы напрасно мучаетесь, мне все равно нечего делать. Мой жених в армии, а они сейчас на учениях.

— Ваша преданность, Яна, удивительна, Он часто вам пишет?

— Сейчас нечасто, некогда ему. Зато вот Михал из лагеря пишет… — И я подала ему письмо Михала, которое сопровождали рисунки.

— Вот сорванец! А мне прислал только открытку, что доехали благополучно. Ну вот, опять с ошибками! Никак не может грамматику осилить.

— У него есть оправдание, ведь грамматика довольно нелогична, а Михал мыслит логично.

Он рассмеялся:

— Жаль, что вы, Яна, не поступили в институт, вы ведь толковая девушка. Почему вы не захотели учиться дальше?

— О, это старая история! Первая и несчастная любовь…

На улице было жарко, а в подсобке так прохладно… И мы вели неторопливую беседу о его сыне Михале, о моем Яне, о наших трудностях — обо всем…

Вдруг послышался громкий стук в дверь, которая вела во двор. Калта пошел открыть — на пороге стоял Ян. Это было так неожиданно, что я несколько мгновений не могла сдвинуться с места.

— Я не помешал? — поинтересовался Ян, взглянув на чашечки с кофе.

Наконец я пришла в себя и, несмотря на то, что была страшно взволнована, представила Яна товарищу Калте, но поцеловать его в присутствии заведующего не посмела.

Однако как только мы вышли за дверь, я бросилась Яну на шею. Он прекрасно загорел, и белая рубашка под формой ему очень шла. Мне он показался и постройневшим и возмужавшим одновременно, каким-то другим и все-таки моим, и я дала волю безумной радости, охватившей меня.

— Подожди, Яничка. А вдруг он выйдет и увидит нас?

— Ну и что?

Руки у него опустились. Только теперь, при дневном свете, я заметила, что он выглядел усталым и каким-то удрученным.

— Что-нибудь произошло?

Ян в нескольких словах рассказал о случившемся. Вчера он получил от брата телеграмму, в которой тот просил его срочно приехать: его матери сделали операцию и состояние ее внезапно ухудшилось. Яна подбросили на газике, но успел он только на пассажирский поезд и провел в дороге всю ночь. Прямо с вокзала звонил мне домой, однако не дозвонился. Потом попробовал еще раз из больницы, наши были дома и сказали ему, где я. Его матери сделали несколько переливаний крови, и опасность миновала.

Я стала мысленно упрекать себя, что не позвонила им домой. Мне было известно, что мать Яна собирается в отпуск. И вдруг такое — кто бы мог подумать! Да и отец Яна опять в Африке, на строительстве автострады.

— Я должен сегодня же вернуться обратно, Яна. Утром из части в район учений идет газик, иначе я туда не попаду… Пойдем к нам. Хоть немного побудем вместе.

Ничего в их квартире не изменилось. Изменились, видимо, только мы.

На этот раз мы не бросились друг другу в объятия, оставив дверь раскрытой настежь. Наоборот, дверь Ян закрыл как следует, на замок. Мы оба казались чем-то подавленными.

— Проходи, Яничка. А я должен принять душ — на мне пыль сотен километров.

Я вошла в знакомую комнату. Тогда на столике стояла бутылка и две рюмки, которую мы так и не открыли… Я села на краешек тахты, положив сумку на колени, будто забежала на минутку к знакомым.

Ян вернулся из ванной, опустился передо мной, отбросил сумку на тахту и положил мне на колени свою голову. Волосы у него были мокрые, и, когда я гладила их, они скручивались у меня под пальцами в колечки. Такие волосы будут когда-нибудь и у нашего сына… Опять это настоятельное, неотступное желание иметь ребенка. Я соскользнула с тахты и оказалась рядом с ним, но когда он поцеловал меня — нежно, однако без особой страсти, — я опомнилась. У него больна мать, он спешил к ней всю ночь, не знал, застанет ли ее в живых, а я… Боже, какая же все-таки я эгоистка.

— Не сердись, Яничка! — прошептал он.

— Ты не сердись… — проговорила я, едва не заплакав — так мне стало его жалко.

Он встал, поднял меня с пола, крепко обнял, и мне вдруг показалось, будто у него случилось еще что-то, что его очень терзает и в чем он хотел бы, однако не может признаться.

А он устало сказал:

— Мне уже пора. Это ужасно, но пора. Не езди на вокзал. Прощание вообще довольно неприятная процедура, да и ни к чему это. Я потом всю дорогу вижу, как ты стоишь на перроне и машешь мне, такая маленькая, брошенная всеми девочка… Я лучше отвезу тебя домой. — Он посмотрел на часы и добавил: — Возьмем такси.

— Ты что? — изумилась я. — Такси?!

Наверное, все-таки не надо было мне ехать на вокзал, если он этого не хотел. Конечно же не надо было! Но меня так поразило его предложение взять такси: ведь я коплю на квартиру и на мебель и живу по режиму строжайшей экономии — и вдруг мы приедем в Коширже на такси. Вот бы пани Балкова удивилась! Да и мама тоже, только немного по-иному… И я твердо заявила, что все-таки поеду с ним на вокзал и пусть он выбросит из головы свои фантазии о «маленькой, брошенной всеми девочке», потому что я вовсе не маленькая и никем не брошенная.

— Это я уже заметил. У тебя нерабочая суббота, а ты идешь в магазин и развлекаешься там с каким-то пижоном. Я слышал, как вы смеялись…

Я готова была расхохотаться: до сих пор я не считала товарища Калту пижоном. Подавленность и напряжение вмиг исчезли, Ян снова стал похож на моего Яна — он меня ревновал. Как когда-то к Орешку. И я рассмеялась.

— Если ты не перестанешь смеяться, то… — сказал он, остановившись.

— То что?

— То я отнесу тебя обратно и сурово накажу… — Он обнял меня и как-то странно обронил: — Что бы ни случилось, ты — моя единственная, настоящая любовь.

И мы с ним поцеловались.

Здесь же, на лестнице, нас увидела пани Коничкова и, конечно, не преминула сказать:

— Дети, дети. Желаю, чтобы ваша любовь была прекрасной… Но зачем целоваться на лестнице, по которой ходят жильцы?

А в трамвае знакомая кондукторша, пани Водичкова, спросила:

— Яна, это твой жених? — и добавила: — Какой красавец! Вы очень хорошо смотритесь вместе.

Только на вокзале я почувствовала себя веселой и счастливой, хотя мы побыли вместе всего лишь несколько часов и Ян опять уезжал неизвестно на какой срок. Однако у нас еще оставалось время. Мы сидели на диване, держась за руки, и я не знала, о чем раньше ему рассказать. То ли о том, что Дана обещала предоставить в наше распоряжение дачу на Слапах, где она сейчас обосновалась, то ли о бабушкиной квартире четвертой категории, которую при желании можно превратить в уютное гнездышко, то ли… Но вдруг мне показалось, что он меня совсем не слушает, что-то его отвлекает. Я осмотрелась. Напротив нас сидела броско одетая, красивая женщина и читала журнал. Откуда я ее знаю? Откуда же?.. И только когда она поднялась и, слегка улыбнувшись Яну, отправилась на перрон, я все поняла.

— Это не та приятельница твоего друга, которая нам одалживала квартиру?

Ян кивнул, и я заметила, как он краснеет.

— Как она попала сюда?

— Откуда мне знать? Вероятно, ездит на субботу и воскресенье в Прагу, ведь ее квартира в эти дни пустует…

— Сегодня же суббота, а она уже уезжает из Праги, — сказала я машинально, ничто другое мне просто в голову не пришло. Но он взорвался:

— Ну что ты, право, то фотография тебя встревожила, то от конверта как-то странно пахло, теперь эта женщина… Надеюсь, ты не ревнуешь?

У меня замерло сердце, и в течение нескольких секунд я не могла перевести дыхание. Он никогда не говорил со мной таким тоном. Я чувствовала, что на глаза наворачиваются слезы, и изо всех сил старалась сдержать их. И мне вдруг захотелось подняться и уйти…

Хорошо, что я этого не сделала. Пред Яном я бы предстала заносчивой гордячкой, которую действительно сжигает ревность. Но почему я так ревную? Потому что они поедут в одном поезде? Ну а если бы даже в одном вагоне? Однако Ян сел в другой вагон. Он так искренне просил его простить: нервы, мол, у него на пределе, а если мы еще поссоримся, то он этого не выдержит. Он, мол, очень виноват: не должен меня подозревать, думать о том, что я здесь делаю. Чего бы тогда стоила наша любовь?! И что бы от нее осталось?! Одни взаимные упреки…

Наверняка нет ничего хуже, чем подозревать того, кого ты любишь, кто тебя любит. А мы же любим друг друга… уже целый год. Еще один год, и Ян вернется, мы поженимся, и у нас будет ребенок, даже несколько детей. Мы будем счастливы. Кто может помешать нашему счастью? Что это взбрело мне в голову? Ах, эта женщина! Разве может мой Ян… Нет, и думать об этом не хочу. Я должна была перед ним извиниться, но от разлуки постоянно какой-то сумбур в голове и мысли лезут какие-то странные. Так недолго и разрушить собственное счастье. Недаром мама говорила, что ревность — как тяжелая болезнь. Теперь я убедилась в этом…

Нет, не надо было мне ходить на вокзал. Надо было проститься с Яном, в тот момент, когда на лестнице появилась пани Коничкова и сказала: «Дети, дети! Желаю, чтобы ваша любовь была прекрасной…»

Едва Янина фигурка скрылась из виду, как я упал на сиденье и закрыл глаза. Я был морально подавлен и хотел лишь одного — чтобы вокруг не было никаких женщин. А лучше всего, если бы этот поезд отвез меня прямо в район учений. Там только мужчины и машины, суровая жизнь под открытым небом, грубые шутки, изнурительная работа, после которой погружаешься в сон, словно в воду. По утрам — умывание в холодном ручье, а вечерами — костры…

За две недели учений многое в моей голове прояснилось. Но достаточно было одного дня, одной встречи с Яной и Лидой, как я оказался отброшенным, что называется, на исходные позиции.

— Тяжела разлука, солдатик? — сочувственно спросила пожилая женщина, сидевшая напротив.

Я не открыл глаз. Я намеренно выбрал купе, занятое старой супружеской парой, хотя вагон был почти пустой. Я хотел избежать встречи с Лидой. Но разговаривать с ними я не собирался.

— Оставь его, ты же видишь, он спит, — заметил ее муж.

Если бы я только смог уснуть! Усталость чувствовалась во всем теле, но сознание было ясным. Даже слишком ясным. Оно воспроизводило в памяти до мельчайших подробностей встречу с Яной и тот момент, когда, движимый угрызениями совести, я чуть было не признался ей во всем. Но, посмотрев в ее глаза, я потерял решимость. Да и разве сумел бы я, глядя в ее чистые, доверчивые глаза, объяснить ей, что случайно упал в пропасть? Последствия моего признания трудно даже предугадать. Однако все равно она подозревает меня в измене и ревнует. Поэтому бесполезно было бы ей объяснять, что появление Лиды на вокзале — чистая случайность, что оно и меня словно громом поразило…

Пожилые супруги уснули — одна белая голова покоилась рядом с другой. Когда-нибудь и мы с Яной вот так же поедем к своим внукам, и никакие любовные проблемы нас уже не будут волновать. Да, молодость не такой легкий период жизни, как об этом думают большинство пожилых людей…

Мне страшно захотелось выкурить сигарету. Но купе предназначалось для некурящих, а выйти в коридор я не отваживался. Просидев еще несколько минут, я не выдержал и все-таки вышел из купе. Коридор был пуст. Мне стало немного легче. Я зажег сигарету и уставился в окно, в темноту. Как вообще мне могло прийти в голову, что Лида сама будет меня искать?! Она сейчас сидит себе преспокойно, потому что знает, я все равно… Черта с два! Все кончено, прекрасная дама! Вы же сами говорили: «… Пока это будет нас занимать».

Мне вспомнилась в деталях та сцена, когда она взяла в руки мое письмо Яне и засмеялась: «Угрызения совести? Но я ведь не пытаюсь украсть тебя у нее, я не хочу выходить за тебя замуж… Я хочу лишь состоять с тобой в любовной связи, пока это будет нас занимать. Что в этом плохого? Жизнь так коротка и так бессмысленна! И если в ней и есть что-то стоящее, то любовь…» А произошло это в то самое воскресенье, когда я вернулся в ее квартиру, чтобы разом все покончить. «Отдам ей ключи, — планировал я, — и скажу, что люблю Яну и не хочу ее обманывать». Я убрал квартиру, написал Яне длинное письмо, заклеил конверт, а потом… потом я просто уснул в кресле. Проснулся я от чьих-то прикосновений — это Лида обнимала меня и шептала: «Как это прекрасно, когда тебя кто-то ждет…» И я опять упал в бездонную пропасть…

С того дня я зачастил к Лиде, будто она околдовала меня. За хорошую службу увольнительные мне давали почти каждый вечер. А Яна, моя чистая, целомудренная Яна, была далеко.

Я принял Лидину теорию и теперь тоже считал, что в наших отношениях нет ничего плохого. Яну я люблю, после армии мы с ней поженимся, у нас будет семья, я буду о ней заботиться. А Лида — лишь эпизод, «армейская» любовь. Вон Поспишил, например, тоже помолвлен, но преспокойно встречается с продавщицей из «Армы». Все об этом знают, острят по этому поводу, но никто не принимает всерьез его увлечение, тем более сам Поспишил. Он даже не стремится что-либо скрывать. А верность… Что, собственно, это такое — верность? Если бы я хотел из-за Лиды разойтись с Яной, это действительно было бы изменой и вероломством, только мне это никогда и в голову не приходило. Значит, я никому никакого вреда не приношу.

И все же каждый раз, когда я открывал калитку сада, у меня было такое чувство… Одним словом, нехорошее чувство. Мне было стыдно перед Лацо, перед Венцой и даже перед Пушкворцем, на которого я в последнее время так насел, что капитан Рихта даже сказал: «Из него, наверное, выйдет неплохой солдат…» Ребята, к счастью, не расспрашивали, куда я хожу, а я как-то обронил скороговоркой, что встретился здесь с друзьями со стройки. За Лидиной улицей началось строительство нового микрорайона, и поэтому сказанное мной выглядело вполне правдоподобно. Если бы я во всем этом не завяз по уши, я бы, конечно, заметил, что Венца стал избегать меня. Но у меня не было времени делать какие-либо выводы.

В последние перед учениями дни я не мог пойти к Лиде — не давали увольнительных, — и как ни странно, ничего со мной от этого не стряслось, я даже как-то приободрился и постепенно снова становился самим собой. Неожиданно Лида сама появилась у ворот казармы, такая же раскрашенная, как тогда, в «Андалузии», и потому опять выглядела старше своих лет. А мне она к тому же показалась совсем неинтересной, узнанной до конца. С Яной у меня никогда такого чувства не возникало, в ней я, наоборот, каждый раз открывал что-то новое. От встречи с Лидой у меня осталось мучительное чувство стыда перед самим собой и перед ребятами, которые глазели на нас у ворот…

Сейчас, стоя в коридоре скорого поезда, я в который раз переживал события последнего времени. Вспоминал, как я всегда гордился Яной перед ребятами. «Пора прекратить свидания с пани Лидой, — твердо решил я. — Если сегодня встретимся, обязательно скажу ей об этом…»

Мы встретились при пересадке. Совершенно естественным движением она сунула мне в руку свой чемодан и вошла в вагон. У меня появилось такое ощущение, что не только в вагоне, но и во всем поезде, кроме нас и проводника, ни одной живой души. О встрече на вокзале, о том, что я не разыскал ее в скором поезде, она даже не упомянула. Она была выше подобных вещей. Как Моника. Наконец-то я сообразил, кого мне напомнила Лида. Она так же, как Моника, попросила сигарету — ласково и одновременно властно. Я зажег ей сигарету, она сделала одну затяжку и выбросила сигарету в окно.

— Не нравятся?

— Мне нехорошо.

При слабом желтоватом свете она действительно выглядела уставшей. Словно поняв это, она встала и переключила свет на синий — ночной. И достаточно было нескольких шагов, нескольких ее движений — она положила ногу на ногу и закинула руки за голову, — чтобы у меня снова пробежал легкий мороз по спине. Ее тело, ее движения и все связывавшее нас до недавнего времени не потеряло своей силы.

И снова я мысленно возмечтал о несбыточном — чтобы наш поезд дошел прямо до палаточного городка, разместившегося неподалеку от района учений. Разумеется, без Лиды.

Выйдя из вагона, я поставил ее чемодан на землю. Уже занимался рассвет, но до шести часов у меня еще оставалось время, да и квартира ее находилась недалеко. Ужасно неприятная ситуация.

— Послушай, Лида, — начал я решительно, — я больше…

Она не дала мне договорить.

— Как, ты не донесешь мне чемодан до дома? Будь так добр. От этих нескольких шагов ничего с тобой не случится.

И опять знакомая комната, тахта, лампа и женщина в каких-то просвечивающих одеждах с двумя чашками кофе на подносе.

— Ну выпей хоть кофе перед дорогой! — предлагает она и затем с явной насмешкой добавляет: — Это тебя так утомила та маленькая девчонка, что на вокзале смотрела на тебя, как на икону?

И самые изощренные женщины делают промахи. По какому праву она смеялась над моей Яной? Я чувствовал, что во мне закипает злость. Лида сидела напротив, закинув руки за голову, так, чтобы выделялся изгиб груди, и забросив ногу на ногу, высоко их оголив. Все точно рассчитано. Полная уверенность в том, что этих сетей намеченная жертва ни в коем случае не минует. Вот и ты, голубок, в них попался!

— Что это ты вдруг побледнел? Я ведь ничего особенного не сказала да и не хотела тебя обидеть! Я знаю, это твоя девушка, ты ее по-настоящему любишь и по-своему ей верен. Все вы одинаковы в любви и верности… — Она закурила, но тут же положила сигарету в пепельницу и погасила. — Совсем не хочется курить, — произнесла она совершенно другим тоном. — Это бывает, когда женщина ждет ребенка.

В первое мгновение я не смог осознать значения сказанных ею слов, а потом просто остолбенел. Передо мной будто пропасть разверзлась.

— Не может быть, — выдавил я из себя. — Этого не может быть!

— Почему? Уж не думаешь ли ты, что детей приносит аист?

Водителю газика из второй роты, с которым я отправился в район учений, было не до разговоров. Мне — тоже.

Когда он через полчаса пробурчал:

— Ты уже знаешь? — я даже немного испугался и спросил:

— Что ты имеешь в виду?

— Я думал, что ты знаешь: у тебя такой измученный вид, — сказал он.

Я полез в карман за сигаретами — пачка была пуста. Сколько же я выкурил сегодня? Сам себе я казался Гамлетом, с той лишь разницей, что ему было несравнимо легче. Он размышлял лишь о том, быть ему или не быть. Такая стояла перед ним альтернатива. Меня же мучили десятки вопросов. Удастся ли мне уговорить Лиду не оставлять ребенка или не удастся? А имею ли я право уговаривать ее? А если не уговорю — что тогда? Ребенок будет жить без отца или я на ней женюсь? Вот жениться или не жениться на Лиде — такого вопроса для меня не было, ведь я хотел жениться только на Яне. Но должен ли я открыться ей или нет? Простит ли она меня? Если не простит, жизнь потеряет для меня всякий смысл. Значит, я должен скрыть это от нее и тайно платить алименты… Стоп! Не могу же я начать жизнь с Яной со лжи. А если она меня простит, однако потребует, чтобы я женился на Лиде? Из-за ребенка. Но я же не хочу на, ней жениться… Получался какой-то заколдованный круг.

— Вот, возьми! — Водитель бросил на сиденье пачку сигарет. — Так ты не знаешь, что случилось? Тот маленький водитель из экипажа Поспишила пытался застрелиться. Вчера ночью, в карауле. Я вез его на санитарной машине в госпиталь. Знаешь, браток, насмотришься такого и никогда не захочешь посягать на свою жизнь, что бы ни случилось.

— Лучший водитель в роте, всеобщий любимец в части?! Это просто невозможно! Почему он это сделал?

— Спрашиваешь! Кто может привести человека в такое состояние? Только женщина! Он собирался жениться, кое-кого даже успел пригласить в Бенешов… И вот у него нашли письмо от… от его невесты: мол, свадьба состоится, но с другим, уже отслужившим в армии, мол, она должна выйти замуж, пусть он не поминает ее лихом. Понимаешь?! Таких женщин надо бы отправлять прямо к прокурору.

Я не мог говорить — что-то сдавило мне горло. Подобное письмо было не первым. Но каждый раз получивший его страдал тяжко, мучительно. И ребята, как могли, утешали товарища.

— Этот-то письмо никому не показал, — рассказывал водитель. — Ребята говорили, что он казался совершенно спокойным, лишь беспокоился о гитаре, которую у него кто-то одолжил. Все хотел ее найти. Напоследок сказал только: «Что должно было случиться, то случилось!» И вот вчера ночью, находясь в карауле, выстрелил в себя.

Да, вынести такой удар не всякому под силу, тем более в одиночку. Нужна поддержка друзей. Даже если бы он нашел гитару, все могло быть иначе. Поплакал бы вместе с ней, ребята бы успокоили, а на приглашения на свадьбу можно наплевать… И у меня положение не лучше, если не хуже. Что же делать?.. Моя рука вновь потянулась к пачке.

— Бери-бери, да что-то много ты курить. Нервы сдают? Вот если бы они у нас были железные! Ты знаешь, что произойдет ночью и завтра…

Я знал, поэтому и торопился. Учения завершались ночным маршем танков, переправой через реку и боем с «противником» на другом берегу. Этого я не боялся. Даже совсем не волновался. Разумеется, в предстоящую ночь и днем все могло случиться, но я верил в свой танк и экипаж.

Капитана Рихту я нашел в палатке. Склонившись над картой, он что-то обсуждал с командирами взводов. На ней ярко-желтой чертой был отмечен маршрут, по которому нам предстояло двигаться ночью.

— Хорошо, что ты прибыл. Мы заменили у тебя водителя, свободник Раж поведет танк Поспишила. Его экипаж очень подавлен случившимся. На остальных это, конечно, тоже подействовало, но твои ребята стойко перенесли несчастье, молодцы. Передаю в ваш экипаж Мелишека. Думаю, с заданием справитесь, однако Мелишека держи в руках.

У меня в глазах потемнело. Мелишек считался в роте отъявленным хвастуном. Способный водитель, но очень азартный и недисциплинированный. На гражданке он водил туристические автобусы.

— Как мать? — спросил меня капитан.

Мне сразу вспомнилось бледное мамино лицо, вспомнилось, как она старалась улыбнуться. Чего только не свалилось на меня в эти дни! И чувствовал я себя страшно уставшим.

— Я не спрашиваю тебя, как ты себя чувствуешь, это излишне, — сказал капитан, глядя на меня проницательными, ясными глазами, окруженными сетью морщин. — Твой танк пойдет первым. Ты поведешь взвод по маршруту, а затем переправишься через реку и вступишь в бой. Ясно? Но у тебя есть право выбора: если боишься — первым пойдет кто-нибудь другой.

Я не раздумывал ни секунды и высказал то единственное, что должен был сказать:

— Задание будет выполнено, товарищ командир!

Решение командира стало для меня точкой опоры. Чем-то вроде света маяка, который призван помочь заблудившимся или растерявшимся. Оно вытеснило из моей головы все остальное, сейчас ненужное, лишнее. Капитан позвал меня к карте, я подошел. Желтая черта маршрута перечеркнула во мне гамлетовские настроения…

Ребята стояли около машины. Мелишек, повернувшись ко мне спиной, вещал:

— В прошлом году у нас посреди реки двигатель заглох. Над нами тонны воды, смотровая щель зелено-желтая, словно рыбий глаз. Такое чувство, будто ты в гробу. А что, если бы вода начала проникать в танк до того, как подоспела помощь…

Пушкворец не отрывал от него испуганных глаз.

Когда я подошел, Мелишек, фамильярно ухмыльнувшись, сказал:

— К нам гости.

— Может, сначала представитесь? — резко оборвал я.

— Ты чего уставился? Представься командиру! — послышался с танка голос Лацо. Он — моя опора в любых трудных ситуациях.

Мелишек посмотрел на него, потом на меня. Он наверняка хотел сказать что-то дерзкое, но потом раздумал и доложил о своем прибытии по уставу. Только это еще ничего не означало. Может быть, мне следовало бы вести себя с ним иначе?.. А впрочем, к чему все эти «может быть»? Я командир и не должен сомневаться ни в одном своем слове или шаге. Настроив себя таким образом, я даже не сказал Лацо о том, чем хотел с ним поделиться. Я не мог сейчас навязывать ему свои заботы.

Наконец в наушниках раздалась команда «Заводи!», и вскоре наш танк повел за собой колонну.

Прошли ночь и день, и снова наступил вечер. После тяжелой работы, жары, напряжения и нервотрепки можно было чуть-чуть расслабиться. Удивительное это чувство — растянуться на траве возле застывшего танка. Наконец-то все позади! Теперь можно неторопливо потянуться, распрямить свое поющее от напряжения тело, отключиться на несколько минут, смотреть в высокое-высокое небо и не думать ни о чем. Даже не вспоминать о том, как посередине реки у Мелишека сдали нервы и он сбился с курса…

Вот попали в положение, черт возьми!

— Направо, Мелишек, направо! — старался я придать своему голосу спокойствие и уверенность, чтобы это передалось водителю. — Половину пути мы уже прошли, ты отлично вел машину, а теперь вправо, вправо!..

Но все было напрасно. Мелишек тянул на себя левый рычаг, начав, видимо, паниковать. Если бы не Пушкворец, именно Пушкворец, то не знаю, чем бы все кончилось. До смерти не забуду его спокойный фальцет:

— Нас обгоняет туристский автобус Вацлава Ража. Мелишек, тебе нужно отвернуть влево!

И Мелишек потянул правый рычаг, а потом уже, придя в себя, точно следовал курсу.

Никто не знает, как будет вести себя в критической ситуации. Самоуверенный хвастун может превратиться в паникера, а падавший в обморок Пушкворец — в человека рассудительного и твердого…

— Янко, ты спишь? — спросил Лацо и лег на траву рядом со мной. — Боже мой, чего мы только сегодня не испытали! Но теперь все позади и скоро отпуск. Послушай, может, вы с Яной приедете к нам в Словакию? Тогда бы я, наверное, отважился пригласить Веру. Что ты на это скажешь?

Отпуск в Словакии с Яной, Лацо и его девушкой. О чем еще я мог бы мечтать, если бы… если бы все это на меня не нахлынуло как лавина. Что такое по сравнению с ней минутная растерянность Мелишека на середине реки! В самом худшем случае нас бы вытащили. Но бывают такие аварии, когда тебе уже никто не поможет, кроме тебя самого.

— Представь себе, Янко, если бы мы четверо…

Я закрыл лицо руками — это было почти невыносимо.

— Что такое? Ну, Янко…

Уже стемнело, а мы все сидели возле нашего танка. Бессвязно, то и дело сбиваясь, я рассказал ему обо всем, что со мной произошло. Я понимал, что положение мое по-прежнему прескверное, но на душе немного полегчало.

— Боже мой! — тихо заговорил Лацо. — Недаром мне в тебе не нравилось что-то в последнее время. Я не прислушиваюсь ко всяким пересудам, но все равно бы не поверил, что красивой и чистой девушке ты изменяешь с такой… Не знаю даже, как ее назвать… Ну что я тебе могу сказать? Надо хорошенько подумать, что же нам теперь делать.

Его широкое открытое лицо неясно вырисовывалось в темноте, однако я представлял себе его выражение. Он обманулся во мне и имел полное право презирать меня. Мог просто на меня наплевать. Но он сказал: «Надо хорошенько подумать…», значит, переложил часть моей тяжкой ноши на собственные плечи. Так же поступила бы и моя Яна.

— Лацо, да знаешь ли, кто ты? — выпалил я. — Ты же мой спаситель!..

То, что мы придумали, как все гениальное, было необыкновенно просто. Как только мы вернемся в часть, я сразу же пойду к Лиде и скажу ей: «Я несу за своего ребенка полную ответственность и ни от чего не уклоняюсь, но жениться на тебе я не могу. Ты знала, что у меня есть невеста, что я собираюсь жениться на ней. А теперь, если она за меня не пойдет, я вообще ни на ком не женюсь». Потом я поеду в отпуск и признаюсь во всем Яне, возможно, она и простит меня.

После возвращения в часть я сразу же побежал в парикмахерскую, но там мне сказали, что Лида уехала на несколько дней в Прагу, к врачу. Каждый день я ходил на ту улицу, где жила Лида, и наконец различил свет лампы за опущенной шторой. Когда я в последний раз открывал дверь ее квартиры своим ключом, в душу мою вновь вкрались страх и тревога. Она ждала ребенка от меня. А я собирался нанести ей обиду. Значит, и собственному ребенку? Только теперь я понял, что отношения между женщиной и мужчиной не должны быть развлечением.

Я легонько постучал и открыл дверь в комнату. Лида сидела в своем кресле, в тех же просвечивающих одеждах, закинув руки за голову и положив ногу на ногу. И была она не одна. Напротив нее, в кресле, которое считалось «моим», сидел другой мужчина. Он испуганно встал, но Лида даже не шелохнулась. Она смотрела на меня спокойно, казалось, даже с насмешкой.

— Ну, проходи, что же ты? — пригласила она, а потом добавила, как Мелишек: — К нам гости.

Я не трогался с места. И из-за этой дряни я причиню боль своей Яне, а она преспокойно соблазняет другого. Да, может, она испортила нам жизнь?..

— Не помешаю? — спросил мужчина.

Я старался не глядеть ни на него, ни на нее.

— Подожди, мы быстро, — сказала она.

Мы прошли в кухню. Опершись о мойку, она зажгла сигарету от пламени газовой колонки. Я стоял напротив нее и ждал. Все было как в низкопробном кинофильме.

— Ты наверняка знаешь, что это мой ребенок? — выдавил я из себя.

До этого момента мне и в голову не приходило, что он мог быть от кого-то другого.

Лида молчала, спокойно покуривая, потом бросила сигарету в мойку и засмеялась:

— О чем ты говоришь! Могу тебя заверить, мой мальчик, что вовсе не собиралась иметь ребенка, тем более от тебя.

Все мои мучения и терзания, словно от какого-то внутреннего, невидимого взрыва, трансформировались в неудержимо накатывавшуюся волну злобы. Я поднял руку и дал ей пощечину.

Она схватилась за лицо и, побледнев, прошептала:

— Ты еще заплатишь за это!

Выйдя в сад, я прислонился к забору и мысленно ужаснулся: «Кто бы мог подумать, что я ударю женщину!..»

— Тебе не следовало этого делать, — сказал мне Лацо. — Хотя я тоже вряд ли сдержался бы. Ну, забудем об этом. Главное, ты теперь свободен. Понимаешь? Никакого ребенка! Заедешь за Яной, а я вас встречу в Попраде. Вот будет отпуск!

Я почувствовал себя таким счастливым, что у меня даже закружилась голова: «Никакого ребенка, никаких проблем, никаких страданий. Ничто больше не угрожает нашей любви. Мои прелестные «анютины глазки», я буду носить вас на руках до самой смерти…»

— Ты знаешь, что сказал бы Вашек? Ты легко отделался. Так будь поосторожней в другой раз.

От радости мы начали бороться, как мальчишки. И мог ли я в тот вечер знать, что у жизни есть свои непреложные законы и ничто в ней не дается легко.

Я изнываю от жары и мучаюсь от ожидания. Мне кажется, что во время летнего зноя и вокруг меня все дрожит — от тоски, от нетерпения и от напряжения. От Яна до сих пор ничего: ни открыточки, ни одной строчки о том, где он, что с ним и когда же наконец он приедет.

Папа с Иваном уехали в Славьетин. Они и меня уговаривали поехать, но напрасно. Я упорно жду и — чахну. Мне не хочется даже в бассейн идти, мне ничего не хочется. Однако к маленькому Михалу я забегаю каждый день: в лагере он сломал себе ногу, и теперь она у него в гипсе. Ему скучно одному в большой пустой квартире. Я читаю ему «Трех мушкетеров», по только те главы, где мушкетеры дерутся с гвардейцами кардинала.

— Яна, а почему сейчас мужчины не сражаются за женщин? Я бы никогда не позволил отнять у меня жену. Я бы обнажил шпагу — и готово дело!

Мой бедный маленький мушкетер! Все, наверное, намного сложнее, чем просто «обнажил шпагу — и готово дело!».

Кроме Михала, есть еще один страдалец, которому нужна помощь, — он опять в гипсе и опять в больнице. У него что-то совсем плохо дело с позвоночником: он даже ходить не может, но по-прежнему не унывает.

— Вы знаете, уважаемые, какую я здесь пьесу придумал? О планете, где вообще не существует болезней. Люди болеют только в наказание — оно определяется вместо тюремного заключения. Поэтому на планете все здоровы, кроме преступников и негодяев…

Пушинка уже не похож на Юлия Цезаря. Он снова просто бедный мальчик. Чтобы его порадовать, мы с Иркой принялись вместе с ним додумывать новую пьесу. Мы дошли почти до середины, когда появился Мартин. Он был в форме, на груди его красовался значок «Отличник боевой подготовки». Он скромно раскланялся и прервал наши восторги:

— Небольшие трофеи, завоеванные на полях жестоких сражений. «Противник» разбит наголову благодаря совершенству техники и боевому мастерству нашего танкового батальона… Послушай, Яна, а где же твой Адмирал? У него столько значков, что на груди не умещаются.

Я пожала плечами и сказала:

— Наверное, попал в плен к «противнику». — Я так естественно сыграла, что даже сама себе изумилась.

— Он? В плен?! — Мартин засмеялся. — Он так вел взвод, что можно было снять показательный фильм. У меня есть несколько отличных снимков, на которых запечатлен ваш герой. Он растет над собой, козочка моя. Готовься к тому, что в один прекрасный день ты станешь супругой генерала или настоящего адмирала, так как он особенно проявляет себя в воде… Шутки шутками, но мы пережили там страшную трагедию. Один из наших водителей, отличный парень, чуть было не застрелился. Его невеста прислала ему письмо, что выходит замуж. Нам было очень тяжело.

— Мне тоже было бы тяжело, — сказал Пушинка. — Это надо же! Здоровый парень хочет уйти из жизни из-за неудавшейся любви…

— Пушинка, не принимай это близко к сердцу. Он уже чувствует себя хорошо, я только что был у него. Он раздробил себе плечо, ему грозила ампутация руки. Однако его доставили на вертолете в Прагу и сделали операцию. Как видите, современная медицина творит чудеса.

— Я тоже хочу чуда. Я хочу ходить! — воскликнул Пушинка. — Я хочу двигаться, я не хочу больше валяться на этой проклятой койке, мне надоело быть калекой…

Мы были вынуждены позвать сестру. Она сделала ему укол, и он успокоился. Мы попрощались и ушли. Нам уже не хотелось ни о чем говорить.

Ребята усадили Мартина в «крайслер», а я простилась с ними, сославшись на то, что мне нужно еще зайти в магазин. Я не могла больше разыгрывать перед ними роль спокойного, уверенного в себе человека.

Недалеко от госпиталя я случайно встретила товарища Яна — Вашека, которого несколько раз видела, когда приезжала к Яну. Он шел к тому самому бедняге водителю. В разговоре, как бы между прочим, я спросила, не знает ли он, когда приедет Ян, ведь он говорил, что ему скоро дадут отпуск. Вашек на секунду замолчал, а потом начал усердно толковать о том, что Ян стал заместителем командира взвода, что у него много дел… Он говорил и говорил, я молча слушала, а мысль моя металась раненой птицей, ведь все это Ян мог бы и написать. И тогда я не выглядела бы такой жалкой в глазах его товарища, как теперь. Я едва сдерживала слезы. Вашек заметил это, и его красноречие иссякло. Он начал заикаться, говорить о том, что во время службы в армии возникает множество проблем, что я должна относиться ко всему спокойно и разумно. Вашек хороший парень и, видимо, пытался о чем-то умолчать…

Ну почему, почему я не спросила тогда: «Какие такие проблемы возникли у Яна? К чему я должна относиться спокойно? Почему я должна быть разумной?» Ведь сейчас-то я без конца задаю себе эти вопросы, от которых можно сойти с ума. Я знаю, за моей спиной происходит что-то нехорошее, дрожу от страха за Яна и за нашу любовь, но при этом вынуждена разыгрывать неприступную гордость: «Вы, наверное, торопитесь? В таком случае не смею вас задерживать!» Если бы я расплакалась, я бы уже теперь все знала и могла бы бороться с опасностью. Но умею ли я бороться? И как должна женщина бороться за свою любовь? Где мне об этом узнать?..

— Яна, посмотри, новый материал для пододеяльников. Его не нужно ни крахмалить, ни гладить, он совсем не мнется. Видишь, что я купила?!

Мама опять сияет от счастья, рассматривая одну из своих очередных покупок, а мне хочется ей сказать: «Мама, Ян ведет себя очень странно. Что мне делать? Посоветуй». Но это означает одним махом разрушить мамино счастье. А в конце концов я бы все равно услышала: «Я тебя предупреждала, я так и думала, однако ты настояла на своем. Для тебя он был самым хорошим парнем на свете».

Был? И есть! Что это я вбила себе в голову? Кто знает, о каких проблемах идет речь? У него могли быть какие-то неприятности, что-то экстренное, о чем Вашек не хотел мне говорить. А может быть, Ян ему запретил? Господи, как же мне это сразу не пришло в голову! Я уже до такой степени поддалась ревности, что мне нужно, наверное, пойти к психиатру. Надо сейчас же написать Яну: «Мой дорогой Ян, я тебя страшно люблю, и если тебя что-то терзает, не скрывай ничего от меня, я хочу тебе помочь, ведь для этого я и живу на свете…»

Мои мысли опережали действия. Составив письмо в уме, я взяла бумагу и ручку. Но только я написала три слова: «Мой дорогой Ян», как из глаз у меня брызнули слезы и все буквы расплылись.

В этот момент снова вошла мама, уже в форменной одежде:

— Я с этими пододеяльниками настолько потеряла голову, что забыла отдать тебе письмо от Яна…

Знакомый конверт, знакомый любимый почерк. Обрадовавшись, я обняла маму.

— Какие мы, женщины, глупые, — сказала она, — плачем от радости!

Однако письмо было не от Яна, хотя обратный адрес и почерк на конверте принадлежали ему.

Письмо, которое выпало из конверта, было написано женской рукой, от него исходил запах знакомых духов. Я посмотрела на подпись, и мороз пробежал у меня по коже: «Ваша знакомая и незнакомая Лида».

«Не читай это письмо! Разорви его сразу, сожги!..» — предостерегающе шептал мне внутренний голос. И почему человек не прислушивается к тому внутреннему голосу, что звучит в его душе? Я начала читать: «Ваш Ян уже давно мой любовник. Вы бы этого не узнали, если бы он не вел себя грубо по отношению ко мне, когда я ему сказала, что ради Вас не хочу иметь от него ребенка. Мне Вас искренне жаль, поэтому я хочу, чтобы Вы знали, в каком положении оказались».

И все. Белый листок бумаги, всего три фразы и подпись. Наверное, так же коротки смертные приговоры. Это письмо лежало на столе, рядом с расплывшейся от слез строчкой. Теперь я уже не плакала. Я даже не вскрикнула. Я молчала. Какое-то странное, леденящее спокойствие разлилось внутри. Такое состояние бывает, наверное, у людей, предчувствующих несчастье. Я предчувствовала его с того момента, когда нашла ее фотографию, которую Ян спрятал. Страх поселился где-то около сердца, и я уже не могла от него избавиться. Я боялась за нашу любовь, потому что она была слишком прекрасна.

Глубокая печаль овладела много. Она, словно дикий зверь, впивалась в меня своими когтями — в глаза, в грудь, терзала все мое сразу как-то странно обмякшее тело. Мне казалось, что я ослепла, я не могла двигаться, не могла дышать. Хотелось кричать, но из груди вырывался лишь тихий-тихий стон. Все было как в детстве, когда во сне на меня прыгала злая черная кошка пани Балковой и я от ужаса не могла закричать, а только стонала.

Потом папа эту кошку куда-то отнес.

Однако сейчас весь этот кошмар происходил наяву. И папы не было со мной рядом. Я была одна со своей безграничной печалью.

Утром я встала как обычно. Мама спала после ночной смены. Я приняла душ, оделась, намазалась остатками Даниного «дермакола», причесалась, села на трамвай и поехала на работу. Неужели и вправду ничего не изменилось? А может, это оказывало свое притупляющее действие снотворное. Или у человека настолько совершенен организм, что он в состоянии, когда это нужно, отключить память, мысли, чувства…

— Как вы спали, Яничка?

— Спасибо, хорошо.

— Что значит молодость! Ведь ночью была страшная гроза. Я проснулся и потом не мог сомкнуть глаз.

Молодость?! Это результат снотворного. Белых круглых таблеток в коробочке с надписью: «Водителям и лицам, работа которых требует повышенного внимания, препарат употреблять запрещается». Меня это не касается, я могу выпить столько таких таблеток, сколько захочу. Запьешь водой, и через несколько минут ты уже ничего не помнишь, у тебя такое ощущение, что ты проваливаешься в темную бездну. А потом наступает покой. Спасительные таблетки! Но их было только две, и все равно это счастье, что папа не взял их с собой. Он тоже страдает бессонницей, особенно в период гроз. Я покупаю ему таблетки в аптеке, где работает моя двоюродная сестра Вера, тайно от мамы, потому что она с недоверием относится к любым лекарствам.

В обеденный перерыв я пошла к Вере:

— Папа опять просит что-нибудь от бессонницы…

— Пусть он эти таблетки принимает по одной на ночь. А как твои дела, Яна? Когда свадьба? Я уже собираю документы. Владя вернется из армии через месяц, и мы сразу поженимся.

— Уже прошло два года?

— Время летит. Вот увидишь, Яна, два года промелькнут быстро… Я, например, и оглянуться-то не успела…

— Григ? Ja, bitte schӧn. Hier ist eine ganz neue Platte «Supraphon» mit Grieg…

— Яна, вы уже довольно бегло говорите по-немецки. А что вы делаете завтра и в воскресенье? Михал был бы очень рад, если бы вы поехали с нами на «мельницу».

— Завтра? И в воскресенье? Уже опять суббота и воскресенье?!

— Чего вы так испугались, Яна? Не ломайте себе голову. У вас, наверное, другие, более интересные планы. Но как-нибудь вы уж составьте нам компанию.

— Как-нибудь съезжу обязательно. За городом, должно быть, чудесно. Здесь просто нечем дышать.

— Да, жара необыкновенная, ночью опять будет гроза. Но вам хорошо, вы скоро в отпуск уедете. Кого же я буду «эксплуатировать»? Кстати, Яна, я хочу и сегодня вас попросить снять кассу: мне нужно поехать в автосервис за машиной. Деньги я отвезу сам, об этом не беспокойтесь…

За опущенными шторами в магазине стало темно и тихо. На улице еще светило солнце и ходили люди. Они смеялись, ждали друг друга, обнимались, они были вместе. У меня же было такое чувство, будто настал конец света. Это, видимо, потому, что я одна. Но к этому надо привыкать. Пройдет время, и я стану такой же скучающей, одинокой, всеми покинутой женщиной, как наша бывшая заведующая, и буду читать проповеди молодым продавщицам: «Мужчинам верить нельзя…»

Нужно поскорее сосчитать деньги. Работать, работать, сосредоточиться только на работе. Сотни к сотням, банкноты по пятьдесят, по двадцать крон… Деньги были захватанные, прилипали к рукам, мне всегда было противно их считать. А некоторые идут из-за них на убийство… На что только не способны люди! На жестокость, ложь, измену…

«Ваш Ян уже давно мой любовник…» Где письмо? Не почудилось ли мне все это? Ведь этого не может быть! Письмо у меня в сумке. Она вся им пропахла. Так пахло и от конверта Яна. Нужно немедленно уничтожить письмо. И сумку тоже. Сжечь или куда-нибудь забросить. Но как быть с моей печалью?! Она ведь живет глубоко во мне. Ее не сожжешь и не уничтожишь, не бросишь в воду…

Однако я не хочу оставаться с ней наедине. Здесь, дома, вечером, завтра, в воскресенье. И я не хочу никакого вечера, никакого завтра. Мама будет спрашивать, что он пишет, когда приедет, и опять будет перекладывать кухонные полотенца и пододеяльники. Когда же свадьба, Яна? Где твой командир? Пропал без вести, леди?..

Оставьте вы все меня в покое, я спать хочу! Проглотить таблетку — и на ночь ты спасен от всего этого. Но ночь кончится, и все начнется снова… Сколько же надо таких таблеток, чтобы наступила долгая-долгая ночь? Одной коробочки, наверное, хватит. А если высыпать их в стакан с водой и подождать, пока они растворятся? Деньги подсчитаны, шторы опущены. Теперь надо потушить свет над зеркалом. Ну и вид же у меня! Придется причесаться и хоть немного накраситься. Где же мое волшебное зеркало? Счастливая растрепанная девушка, с губами, опухшими от поцелуев… Сейчас я хочу той печали и боли. Той страшной печали, чтобы набраться смелости. Пластинки, приготовленные для Яна. Подарок по случаю повышения. Почему бы мне их не послушать? «Меня зовут Ян! — А я — Яна». Вот и вся история. История с печальным концом.

«Я не хочу этой печали, я не хочу ее! Ян, любимый мой, что ты сделал со мной? Я бы все поняла, если бы ты сказал одно только слово… Одно-единственное слово… Что же ты сделал со мной? Боже мой! Что же я натворила!..»