Перед палатками около танкодрома новички чистят ботинки. На брезент палаток падают листья с кленов, от реки надвигается туман. Ребята вычищают грязь из подошвы ботинок, выковыривают каждую песчинку, потом мажут ботинки гуталином и надраивают их до блеска. Чувствуется школа прапорщика Фиалы.

— Ребятки! — кричит им Вашек. — Поменяйте шнурки на теплые, чтобы не простудиться и не огорчить своих мамочек. В танке дует по ногам.

Головы новобранцев поднимаются от ботинок, некоторые из них улыбаются. Весьма почтительно. А как же иначе, ведь мы теперь старослужащие!

Но один из них отпускает по нашему адресу крепкие словечки, причем смотрит, хитрец этакий, совсем в другую сторону. От того, как он чистит ботинки, Фиала, наверное, упал бы в обморок (еще не раз упадет!). Он плюнул на них, размазал грязь, потом вытер рукавом. Закинув руки за голову, молодой солдат запел невероятно сильным, красивым голосом. А сам-то — колибри, посмотреть не на что. Как же ему подбирали обмундирование?

— Это тот самый Захариаш, — проговорил Пушкворец, видевший, как солдат проходил «конвейер».

Захариаш был спокоен вплоть до того момента, пока парикмахер Антош не коснулся ножницами его длинных локонов. Конечно, глядя на такую муху, невозможно себе представить, что держать его пришлось пятерым. А Антошу до сих пор варят манную кашу: у него оказалось выбито несколько зубов. А кто выбил-то? Подумать только — легковес, меньше сорока восьми килограммов!..

— Ты тоже буйствовал, когда тебя стригли? — поинтересовался Вашек у Пушкворца.

— Я лишь беззвучно плакал, — пояснил мой воспитанник, теперь отличник боевой и политической подготовки. — Я тогда очень перепугался.

— Все мы были такие, — заметил Лацо. — Я помню, как наш уважаемый Ян отдал честь командиру взвода в трусах… А теперь мы с Фиалой, который когда-то уверял, что из нас, бездельников и маменьких сынков, никогда настоящих солдат не получится, живем душа в душу… А помните, как Пушкворец упал в обморок около тренировочного бассейна?

— Этот бассейн наводит ужас только на несовершеннолетних, — спокойно парировал Пушкворец.

Теперь все эти воспоминания стали уже историей. Но что бы я только не отдал, чтобы превратиться в прошлогоднего новобранца!

— «Ах, это время ветром унесло! — поет чемпион в наилегчайшем весе, как его окрестил Пушкворец. — Я голову на отсеченье дам, что не вернется оно к нам…»

Бывают такие моменты, когда мною овладевает мысль, что кто-то всевидящий и всезнающий режиссирует нашу жизнь. До мельчайших деталей, как поется в этой песенке. Вероятно, мой режиссер все время старается пакостить и вредить мне. Иначе со мной не случилось бы всего того, что случилось.

Когда в ту июльскую субботу, я ошалевший от счастья, — а ведь я избавился от большой неприятности — приехал в Прагу, Яны на вокзале не было. Помешать ей встретить меня могла только работа. И я с чемоданом направился прямо в магазин, купив по дороге цветы. Когда я входил, мне казалось, что сердце мое вот-вот выскочит из груди.

Но у прилавка стояла Дана. Широко раскрытыми глазами она посмотрела сначала на меня, потом на цветы и расплакалась:

— Вы… вы… ничего не знаете? Яна… Яна…

Я думал, что сойду с ума, пока добьюсь чего-нибудь от нее. Наконец она обрела дар речи:

— Яна выпила вчера какие-то порошки. Заведующий нашел ее без сознания и отвез на машине в больницу. Счастье, что он заехал в магазин из автосервиса, иначе все было бы кончено. Но Яна все равно в очень плохом состоянии…

В больнице меня к ней не пустили. Сказали, что положение серьезное, что ей необходим абсолютный покой. Дома у Яны никто не открывал.

Потом в коридор вышла квартирная хозяйка и сказала:

— Янина мама недавно уехала с Иркой к мужу. Такой удар! Вы не знаете, почему Яничка это сделала?

Она спрашивала меня! Я вернулся в магазин. Он уже закрылся, но я попробовал пройти через заднюю дверь. Мне открыл заведующий и холодно пригласил войти. Я остановился у двери, держа в руках чемодан и цветы: он не предложил мне сесть.

Вытащив из нагрудного кармана письмо, он спросил меня:

— Вы знаете, что в нем написано?

Я кивнул, узнав собственное письмо, которое переслал Яне с Мелишеком.

— Так зачем же вы сюда пришли? — поинтересовался он ледяным тоном. — Как вы осмелились?!

Я не понимал, в чем дело. В том письме я сообщал лишь о том, что приеду сегодня, что с нетерпением жду встречи и что мы сразу же поедем в отпуск к Лацо.

Заикаясь, я рассказал ему об этом. Он молча вынул из конверта листок и протянул его мне. Я пробежал глазами первую фразу: «Ваш Ян уже давно мой любовник…» Лида! «Ты еще заплатишь за это!» — бросила она тогда. Но заплатила за это ни в чем не повинная Яна.

Заведующий вырвал письмо у меня из рук:

— Мне позвонили из больницы: она хотела поговорить со мной. Об этом письме… Я поклялся ей, что уничтожу его и никому, даже ее родителям, не скажу об этом ни слова. Оно лежало в сумке, которую она засунула в печь. Для вас я сделал исключение, чтобы впредь вы не разыгрывали из себя невинного младенца. И не смейте здесь больше появляться! Оставьте Яну в покое, она достаточно настрадалась. Она забудет вас, уж поверьте, я об этом позабочусь. Уходите, иначе я за себя не ручаюсь!

Чувство вины жгло меня. Я обвинял себя, Лиду, друзей. Ведь если бы я проявил твердость, ничего бы не случилось. Но как Лида узнала фамилию Яны и ее адрес? Что произошло с моим письмом? Почему Яна сразу поверила Лидиному посланию и не дождалась меня?..

Я пребывал в каком-то лихорадочном состоянии — разговаривал сам с собой, стараясь уяснить все, что произошло, обвинял себя и тут же подыскивал оправдания и все-таки вынужден был признать, что виноват я, один я…

Вечером в субботу позвонил Вашек. Когда я рассказал ему о случившемся, он сразу же приехал. Между нами состоялся нелицеприятный разговор, и Вашек все мне высказал: что я отдалился от ребят, стал каким-то другим и потом… спутался с этой красоткой, когда дома меня ждала такая девушка!

Я узнал адрес Мелишека — он пребывал в краткосрочном отпуске — и поехал к нему. Он загорал на даче с какой-то девицей. Сначала он сказал, что сразу отправил письмо и знать ничего не знает, но потом, когда я его хорошенько прижал, попросил свою подругу удалиться и выложил мне всю правду. Оказывается, он был страшно зол на меня за то, что я не рекомендовал командиру батальона отпускать его в первую очередь. Я-де расстроил все его планы. И вот он специально не отправлял мое письмо. В среду, получив увольнительную, он встретился в «Андалузии» с Лидой и рассказал ей о письме и о своей мести. Та попросила у него это письмо, уверив, что потом, попозже, сама его отошлет.

Я еле сдержался, чтобы не ударить Мелишека. Так вот она, разгадка! Да и какого черта обвинять судьбу, обстоятельства, когда сам виноват, во всем виноват сам. Мне хотелось искупить свою великую вину, исправить все-все. Но как?

Весь отпуск я пребывал в трансе. Почти безвылазно сидел в пражской квартире и по нескольку раз на дню звонил в больницу, справлялся о Яне. А в ответ слышал одно и то же: положение все еще серьезное. Наконец появились незначительные улучшения. Потом ей стало гораздо лучше, но посещения были запрещены.

А если бы и не были запрещены, мне все равно нельзя ее навещать, чтобы она не волновалась: это могло ей повредить. Зайти к ним домой я тоже не решался. Лацо я послал телеграмму, чтобы он не ждал нас, не сообщив о случившемся. Не хотелось портить ему отпуск, тем более что он был с Верой. Он бы, конечно, приехал.

Как я мечтал вернуться обратно в часть! К душевным терзаниям прибавилось одиночество. Папа все еще работал на строительстве автострады, Иван с Эвой отдыхали на Балатоне, а мама лежала в больнице, но ей уже было лучше. Я навещал ее, и мне каждый раз становилось не по себе, когда она спрашивала о Яне, интересовалась, не терзает ли меня что-нибудь, потому что уж очень я худой и бледный.

С Лацо я не встретился даже в части. Сразу после отпуска его откомандировали на политучебу. Мне поручили командование первым взводом, Поспишилу — вторым. Капитана Рихту повысили в звании и должности: он стал майором и командиром батальона. Работы у нас заметно прибавилось, и потому не оставалось времени на мучительные размышления. Но все же через день я регулярно звонил в больницу. Однажды в конце августа мне сказали, что Яна уже дома, однако на душе у меня не полегчало…

Целую неделю я писал Яне письмо, накидав полную корзину черновиков. Поспишил рассказывал всем, что я стал графоманом и рвусь участвовать в литературном конкурсе. Плевать мне было на то, что обо мне говорят. Весь ужас заключался в том, что письмо вернулось нераспечатанным. Адрес перечеркнули, а сверху Яниной рукой был написан мой…

Я посылал ей письмо за письмом, но все они возвращались обратно. Я буквально сходил с ума, потерял аппетит и сон, и конца моим мучениям не предвиделось.

В тот вечер, когда я решил все-таки сходить в санчасть за снотворным, до меня донесся знакомый голос:

— Янко!

До полуночи мы сидели у реки. Говорил больше я, а Лацо слушал и молчал. Потом сделал вывод:

— Нет смысла писать письма, если она их не читает. И правильно, между прочим, делает. А ты ждал другого? Тебе нужно с нею обязательно встретиться. Но сейчас ты увольнительной не получишь, дел по горло, приближается принятие присяги новобранцами. А сразу после этого ты пойдешь к Рихте и расскажешь ему обо всем. Ясно? Он тебя поймет, к тому же ты у него на хорошем счету. Одним словом, я думаю, он даст тебе увольнительную, и ты возьмешь курс на Прагу! Конечно, тебе будет нелегко, но ты же мужчина…

Присягу новобранцы будут принимать через две недели.

— «…Ах, это время ветром унесло…» — грустно подпевают они Захариашу после ужина, и кажется, что унылое настроение навевает сама природа: с деревьев дождем падают листья, а от реки, из тумана, неслышно подкрадываются сумерки.

— Унести-то унесло, — как бы невзначай замечает Лацо, — а вот что принесет? — И он лукаво подмигивает мне.

Иногда мне кажется, будто я уже прожила сто лет. Не знаю, может быть, у меня такие ощущения от лекарств, которые я принимаю? Не знаю, право, но теперь я стала совсем другой. Спокойной, уравновешенной и — старой. Как деревья на Петршине. Я ходила туда на прогулку с Михалом и его отцом. Михал такой непоседа, словно никогда и не ломал ногу. Он постоянно крутился возле нас, бегал по склону, топал по кучам листьев и то и дело кричал: «Яна, догоняй!» — а потом залез на дерево в погоне за белкой. За это ему, конечно, досталось, и в наказание он должен был ходить с отцом за руку. Бедный мальчик, он так скучал, что мне стало его от души жаль. Однако заведующий Калта был неумолим…

— Вы еще не устали, Яничка? Не хотите присесть? — обратился он ко мне.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, обо мне, това…

— Яна, опять?

Мне трудно называть его по имени — Иржи, а уж уменьшительное Ирка ему вообще не подходит. Как его называть? Он спас мне жизнь, окружает таким вниманием, каким меня никогда в жизни не баловали. Все это я понимаю, но называть его по имени, как он того хочет… Нет, не могу.

Наверное, он считает меня неблагодарной. А может, я такая и есть? Не знаю, как появляются чувства у человека, видимо, это очень сложный процесс, и после болезни что-то во мне не срабатывает. Я не плачу, мне не бывает грустно, но и радоваться я, вероятно, разучилась. И желаний никаких. Даже в моем отношении к папе уже нет прежнего, теплого и искреннего чувства. Я просто существую… Ем, сплю, хожу на предписанные врачами прогулки и на лечебную физкультуру. Иногда у меня ни с того ни с сего ноги становятся будто ватными, и тогда я не могу выйти одна на улицу. Но меня это не пугает, лишь порой возникает вопрос: я ли это? Или это кто-то другой, только с моим лицом, передвигается во времени и пространстве?

«Не пытайтесь анализировать свои действия, не думайте много», — посоветовал мне доктор Вондра. Это мой врач в психиатрической клинике. Каждого, кто пытался совершить самоубийство, там обследуют и лечат. Нелегкое это дело. Ведь душу нельзя просветить рентгеном, нельзя взять ее частичку на исследование, нельзя ее разрезать и заглянуть внутрь… Хотела ли я совершить самоубийство? Нет, не хотела и даже не думала об этом. Я только хотела ничего не чувствовать, спать…

«Я хотела, чтобы наступила долгая-долгая ночь», — пыталась я объяснить все доктору Вондре. О письме я, конечно, не упомянула. Да это и не имело никакого значения: Ян уже перестал для меня существовать.

Когда я вернулась из больницы и не увидела его фотографии на стене, а в шкафу — своего приданого и всего того, что могло бы мне о нем напомнить, мне стало очень смешно. Напрасные опасения! Хорошо, что ни о нем, ни о чем другом, связанном с ним, дома не говорили. Я знаю, что он каждый день звонил в больницу, сестры мне передавали. Наверное, нужно ему написать, чтобы он не присылал больше писем и не мучился угрызениями совести, я вполне здорова и… И что дальше? Напишу, что он существовал для меня в какой-то прошлой жизни, которая уже кончилась. Нет теперь ни прежней Яны, ни Яна…

Единственный, кому удается иногда вывести меня из состояния апатии, — это маленький Михал. Мы с ним и с папой засушиваем цветы для его гербария, сделали ему аквариум, и я опять занимаюсь с ним грамматикой.

Первое замечание в дневнике его настолько огорчило, что он привел с собой своего лучшего друга Пиньдю.

— Пиньдя, подтверди Яне, что после каникул ухудшилось поведение у всего класса.

Пиньдя, тоже, по всей вероятности, большой озорник, охотно подтвердил и добавил от себя:

— Но главное, ухудшилось поведение нашей учительницы…

Михал мне потом откровенно признался:

— Ты знаешь, Яна, Пиньдя подумал, что ты моя мама. Пусть он так считает, ладно?

Михал вносит какой-то смысл в мою бесполезную жизнь. Ведь всякая жизнь должна иметь какой-то смысл, только тогда и хочется жить. А я очень хочу жить. Я поняла это сразу, как только выпила те таблетки. Меня охватил ужас, смерть страшила. Что произойдет со мной, когда я буду мертвой?..

Когда потом, в больнице, я очнулась, то сначала боялась пошевелиться, осознать случившееся. И вдруг через окно я увидела клочок знакомого-презнакомого голубого неба, услышала человеческие голоса. Я была жива! Я жила!

Это ощущение сохранилось во мне по сей день. Просто я есть, я существую, и этого мне достаточно.

Доктор Вондра мною доволен, даже уменьшил дозы лекарств.

— Как поживает ваша музыка? — спросил он меня во время последнего посещения.

Я ответила, что уже не люблю музыку. Не знаю почему, но… не люблю.

— Не думайте об этом, — сказал доктор, улыбаясь. — Все образуется. Вы же у нас примерная пациентка.

Меня хвалит и сестра из отделения реанимации, прелестная черноволосая Эва. Ее пациентами были в свое время и Пушинка, который теперь ее просто обожает, и тот водитель танка, который пытался покончить с собой из-за девушки.

— Я знаю, почему это с ним случилось. Мой брат Лацо служит с ним в одном полку, — сказала мне Эва в прошлый раз.

И отчего это имя Лацо и упоминание о том несчастном водителе так взволновали меня? Отчего?..

В субботу, вечером, у нас в гостях был Иржи, то есть товарищ Калта. Мы смотрели по телевизору американский фильм «Квартира». Героиня фильма, такая же обыкновенная девушка, как я, и так же, как я, обманувшаяся в любви, решила покончить с собой и начала глотать порошки. И я не выдержала.

— Не пей! Ради бога, не давайте ей глотать!.. — закричала я.

Иржи сразу же выключил телевизор, все перепугались, а я еще долго кричала и плакала. Я не могла им объяснить, что я плачу от страха за эту девушку и за всех, кто хочет поступить так же. Если бы я могла их остановить, отвести их руки, когда они дотрагиваются до таблеток или газовых кранов! Если бы я могла так устроить, чтобы в роковую минуту человек не оставался один! Я все плакала и никак не могла успокоиться, и опять, правда только на мгновение, мне показалось, будто меня парализовало. Но и этого мгновения было достаточно. Меня охватил такой ужас, что страстно захотелось снова стать здоровой, нормальной, такой, какой я была раньше. Что же я наделала!..

Папа с мамой чувствовали себя совсем несчастными. Им надо было идти на работу, но они боялись за меня. Да и я просила не оставлять меня одну.

И тогда Иржи, то есть товарищ Калта, предложил:

— Если позволите, я с Яной останусь… Конечно, если вы мне доверяете.

Он подсел ко мне на тахту и держал меня за руку. Я то засыпала, то просыпалась.

— Ты здесь? — спросила я, не осознавая, что уже говорю ему «ты».

— Я здесь, с тобой. Спи спокойно… — нежно прошептал он.

Он казался мне таким надежным. В его голосе, в его крепком рукопожатии, даже в самом его присутствии я черпала веру — в себя и в свое будущее…

— Так что у тебя на сердце? — спросил меня майор Рихта по-дружески. Он был в отличном настроении.

— Сначала я хотел вас кое о чем попросить, товарищ командир. Но поскольку ситуация изменилась, так уж…

— Ты хочешь сказать, что в связи с изменившейся ситуацией ты изменил тактику и стратегию, и я в твоем новом боевом плане перестал фигурировать, да? — спросил он.

Рихта улыбался. И я попытался ему сдержанно улыбнуться, как подобает десятнику, которого по его просьбе принимает командир батальона и предлагает ему стул и сигарету. Командир роты надпоручик Коциан в два счета бы со мной разделался. Мне хотелось, чтобы и майор поступил со мной так же, и как можно скорее. Но он сказал:

— Раз ты пришел сюда, давай поговорим. У меня тоже кое-что накопилось на душе.

Наркотическое состояние, в которое я погрузился, получив с утренней почтой бандероль от Яны, постепенно рассеивалось. В бандероли были мои письма из армии, коробочка с обручальным кольцом и цепочка с анютиными глазками. И письмо. Его содержание и привело меня в такое состояние. Однако любой организм обладает защитными рефлексами и при необходимости умело защищается. Это я знаю от Ивана.

— …Мы распределили новичков по взводам, но Поспишил не хочет брать Захариаша, — донесся до меня голос майора. — У него такая дурная слава, что ни один из командиров не хочет взять его к себе. Что, если бы ты попробовал?..

Зачислят или не зачислят Захариаша в мой взвод — этот вопрос не был сейчас для меня главным, хотя в общем-то Захариаш нужен мне был, как прошлогодний снег.

— У тебя есть положительный опыт работы с Пушкворцем и даже с Мелишеком… У тебя обнаружился настоящий педагогический дар…

Если бы он знал, почему Мелишек хорошо себя ведет! Нет у меня никакого педагогического дара. Доверить такому типу письмо к любимой девушке!

— Ну как, согласен?

Почему он добивается моего согласия? Он решил, что я воспитаю Захариаша, как уже воспитал Пушкворца и Мелишека. Я что же, призван исполнять функции исправительного заведения?

— Согласен, товарищ майор. Считайте, что воин Захариаш уже в моем взводе.

— Вот и хорошо! — сказал он, улыбаясь. — А теперь я хочу поговорить с тобой о деле гораздо более серьезном, чем распределение нашего «легковеса». За год службы в армии ты проявил неплохие командирские способности, завоевал авторитет у подчиненных, дисциплинирован, обладаешь организаторским талантом, хорошо разбираешься в политике.

В политике-то может быть… Однако сейчас надо быть осторожным. Если командир, да еще такой командир, как майор Рихта, начинает кого-нибудь вот так хвалить, то это означает, что он придумал для него чертовски трудную задачу.

— Поэтому я хотел тебя спросить: не хочешь ли ты остаться в армии, стать кадровым военным? Мы бы послали тебя в военное училище.

Об этом у меня никогда и мыслей не было… Хотя я довольно быстро привык к службе в армии и меня интересует боевая техника, но о гражданской жизни я мечтаю так же, как и все остальные. Кадровый военный? Офицер? Наверное, майор не думает об этом всерьез. С одной стороны, мне не по плечу такая ответственность, я же знаю, что сейчас требуется от офицера, а с другой…

— Подумай об этом, армии нужны молодые командиры.

— Однако способные, — брякнул я.

Он снова посмотрел на меня своим проницательным взглядом:

— Послушай, что с тобой? Может, у тебя возникли какие-то проблемы?..

— Да, и такие проблемы, которые неразрешимы.

— Все можно решить, дружище.

Мне страшно захотелось, чтобы он сказал: «Можете идти, десятник». Неожиданно зазвонил телефон, и, воспользовавшись этим, я покинул штаб полка.

— …если бы все то, что ты переживаешь, чувствуешь и обдумываешь, можно было в самом себе разложить по полочкам с надписями: «Хороший», «Плохой», «Настоящий», «Ложный» — и так далее, то ты никогда бы не ошибался. Но поскольку иногда трудно отделить хорошее от плохого… Ты слушаешь меня, Пушкворец? Это я ведь тебе говорю…

Вашек читал мораль Пушкворцу, а сам посматривал на меня. Он, разумеется, знал о бандероли, о возвращенных письмах, но о содержании Яниного письма не догадывался. Я же помнил его наизусть:

«Ян! Тебе нет смысла писать мне или стремиться встретиться со мной. Если для тебя важно прощение или ты, может быть, в чем-то упрекаешь себя, то будь спокоен. Я не чувствую к тебе неприязни или ненависти, я ничего уже не чувствую. Кончилась наша любовь. Таких историй немало. Зачем из этого делать трагедию? Чтобы избавить тебя от напрасного писания писем и излишних поездок, сообщаю тебе, что выхожу замуж за своего бывшего заведующего. Не потому, что он мне спас жизнь, а потому, что уважаю его за благородство и доброту. Это все, что я хотела тебе сказать. Яна».

«Кончилась наша любовь… Таких историй немало… Я выхожу замуж…» Это тот пижон? С первого же мгновения он был мне неприятен. Изысканно вежливый, безупречные манеры, литературная речь: «У вас по-настоящему преданная, хорошая девушка, товарищ свободник. Яничка…» Да кто ему позволил называть ее по имени?! Он уже тогда за ней приударял, и никто меня не переубедит, что это не так.

«И не смейте здесь больше появляться!» По какому праву он мне угрожал и приказывал?! Если бы это был Янин отец или брат… Но ведь он-то совсем чужой человек! И вот ловко воспользовался случаем. Он на голову ниже меня, а я стоял перед ним с чемоданом и цветами, как школьник. Должно быть, я был так подавлен, что даже не произнес ни слова. Абсолютно растоптан. «Уходите, иначе я за себя не ручаюсь!» Пигмей, я бы тебе всыпал, если бы ты дотронулся до меня… И этот гордец теперь женится на моей Яне?!

Боль прошла. Осталась лишь злость и досада. И все мне казалось окрашенным в темные тона.

В этот момент в комнату вошел Захариаш, в фуражке, надвинутой на лоб, в грязных ботинках. Он нахально ступил на наш до блеска начищенный пол, пробормотал нечто вроде доклада и, оглядевшись по сторонам, заявил:

— Я хочу койку у окна.

Все мы были настолько ошарашены, что в первые мгновения не могли произнести ни слова.

Первым пришел в себя Венца:

— На койке у окна только что поменяли белье, «легковес». Какие у вас еще будут пожелания? — спросил он, медленно приближаясь к Захариашу.

— Я хочу видеть небо, — объяснил Захариаш свое желание.

— Со сколькими звездами? — Елейный голос Венцы не предвещал ничего хорошего.

Его мощная фигура уже возвышалась над «легковесом». Сейчас Вашек ему покажет свою силу. Потом на него набросятся и остальные ребята. И все это произойдет через несколько минут после разговора с майором Рихтой! «У тебя обнаружился настоящий педагогический дар…»

Вмиг я оказался около Вашека, однако не представлял еще, что мне делать. Захариаш взглянул на меня черными цыганскими глазами. Страха в них не было. Одно спокойное упрямство. Но в глубине их читалось что-то наподобие печали.

— Я хочу видеть небо, — настойчиво повторил он.

И я неожиданно понял, что нужно сделать:

— Воин Захариаш займет койку у окна. Свободник Раж, поменяйтесь с ним койками. Переобуйтесь, Захариаш. Перед вечерней поверкой покажете мне начищенные ботинки.

В коридоре собралась толпа во главе с Поспишилом. Он дежурил по роте. И мне стало ясно, почему он разрешил Захариашу пройти в таких ботинках в помещение.

— Хорошо, ну а теперь что? — размышлял вслух Лацо. — Мы и в дальнейшем будем ему во всем потакать?

Я начал ему доказывать, что первая уступка как раз и означает конец всем последующим. Захариаш должен чувствовать себя обязанным нам.

— Ты как будущий командир уже изучаешь психологию?

Лацо знал о том, что предлагал мне Рихта. Майор и с ним беседовал и тоже предлагал остаться в армии. В отличие от меня Ладо сразу согласился стать военным. И теперь, глядя на него, я подумал, что хорошо бы поехать в военное училище вместе с Ладо, а потом, может быть, мы попали бы в одну часть. И предложение командира я воспринимал уже совершенно в ином свете.

А действительно, что я буду делать после армии? Работать в проектном бюро или прорабом? Оставлять полюбившиеся машины мне не хотелось. Не хотелось, разумеется, и в Прагу возвращаться. Там я мог встретить Яну, идущую под руку с этим… Перед глазами вновь возникла картина, вызывавшая тоску и мучительную ревность.

Ладо о письме еще ничего не знал. Он весь день заседал в районном комитете Союза социалистической молодежи. Но вечером, когда мы встретились, мы подробно поговорили и о Захариаше, и о положении дел в роте. Я был очень рад, что у меня есть Ладо, которому можно излить душу, рассказать о самом сокровенном, ну и, конечно, о только что полученном письме.

— Ну и что ты намерен делать? — вопрошающе взглянул на меня мой друг.

Я молчал.

— Значит, ты со всем смирился… Будешь теперь всю жизнь страдать и проклинать себя? Ты, конечно, виноват и заслуживаешь наказания, но не такого же?! Разве не достаточно того, что ты сам себя казнишь? Ну, соблазнила тебя эта потаскуха, но ведь это нелепая случайность. Чувства к Яне у тебя остались прежними. А ты уже решил принести в жертву свою любовь к ней… Так, что ли?

Между тем мы подошли к зданию штаба. В окнах еще горел свет.

— Если хочешь, я пойду с тобой к командиру, — предложил Лацо.

— Я не трус! — сказал я и в одно мгновение перескочил через несколько ступенек.

В здании вокзала я неожиданно увидел Яну. Каштановые волосы, красное пальто, стройные ноги в сапожках. Но когда она обернулась, сразу стало ясно: это не Яна, а девушка ничем не похожая на нее. Боже, Яна мне уже повсюду мерещится…

Я взял такси, потому что не хотел терять ни секунды. Увольнительная у меня была только до семи утра: в понедельник ожидалась проверка из дивизии. Мы с Лацо едва выпросили ее у командира роты — Рихты там уже не было.

Из-за собственной, может быть, минутной слабости я потерял Яну и теперь должен был завоевать ее снова. А в распоряжении у меня было всего двенадцать часов. Так что приходилось поторапливаться.

Как назло, опять была суббота. Где же сегодня Яна — в магазине или дома? Я решил поехать сразу в магазин, там я смогу объясниться и с тем пижоном.

За прилавком стояла Дана. Она оставила покупателей, сразу же потащила меня в знакомую подсобку и зашептала:

— Он вчера уехал с ней на «мельницу» — так он свою дачу называет. Свадьба должна состояться на рождество. Но ведь это же невозможно, Ян. Она не будет с ним счастлива. Он почти на двадцать лет старше и страшный педант! Сначала я еще думала, что у них может что-нибудь получиться, но сейчас… Нет, нет и нет. Хотя у него и деньжата водятся, и машина и дача есть… Да и не может столь нелепо оборваться такая любовь, как ваша.

Казалось, Дана была возмущена не меньше, чем я. Это меня обрадовало. С удовлетворением отметил я и происшедшие в ней перемены — она стала будто красивее, лицо ее уже не было так намазано, как прежде.

— Дана, а где находится эта его «мельница»? Я туда поеду.

— Да, это было бы лучше всего. Укради ее! Боже мой, как все романтично! Но действительно, где же находится «мельница»? Ведь где-то в пограничной области… Подожди, я сейчас все узнаю.

Она бросилась к телефону и очень нежно заворковала с кем-то, сказала, что ждет его и что он на своей дьявольской машине должен примчаться через пять минут.

Потом она посмотрела на меня и расцвела словно роза:

— Потерпи пять минут. Я побегу к покупателям и сообщу им, что вы закупили оптом большое количество пластинок для своей части.

Она была озорница, но отличная девчонка.

Ждать пришлось с полчаса. И эти полчаса показались мне вечностью. Под вешалкой стояли Янины белые босоножки. Вы еще ничего не знаете, мои милые «анютины глазки»!

Дана появилась, и не одна, а с солдатом. Мы поздоровались, и в солдате, к своему удивлению, я узнал Яниного брата.

— Ирка, Иржичек, ты должен ему сказать… Или ты не знаешь, что такое любовь? Ты хочешь продать свою сестру этому напомаженному пижону, который и говорит-то, словно читает инструкцию? Ты хочешь, чтобы она стала на всю жизнь несчастной? Ведь они с Яном любят друг друга! Все случившееся — страшное недоразумение, и если мы им не поможем, если ты не захочешь…

Разве можно было устоять перед такой просительницей? Голос, глаза, улыбки, вздохи, слезы — все пустила в ход Дана, и даже у меня закружилась голова. А что же тогда говорить о влюбленном в нее солдате, получившем первую увольнительную?

Ирка достал карту автомобильных дорог и несколько минут объяснял мне запутанный маршрут.

— Я думаю, тебе лучше всего добираться туда автостопом, ведь солдата всегда подвезут, — посоветовал он.

Дана поцеловала его, потом меня, после чего проводила через заднюю дверь, а на витрину магазина вывесила табличку с надписью: «Закрыто на учет».

Здесь уже выпал снег. Когда выходит солнце, он сверкает так, что глазам становится больно. А какая красота вокруг — холмы, леса, река, старая мельница на хуторе, колесо, обросшее мохом, а внутри — все новое, стилизованное. Здесь живет Клара, старая тетка Иржи. Она устроилась в большой кухне, а все остальные комнаты отдала в распоряжение Иржи. Для Михала и для меня она бы и луну с неба достала. Тетка Клара говорит, что должна меня до свадьбы подкормить. До свадьбы. Я стараюсь о ней не думать. Да и что тут думать, если уж я решилась…

Перелом в наших отношениях произошел после той ночи, когда он сидел около меня и держал за руку. Он сидел так до утра, пока я не проснулась. Меня не трогали ни цветы, ни его забота обо мне, а вот это проявление преданности словно что-то растопило во мне…

— Вы меня любите?

— Вы же знаете, Яна.

И я сразу решилась. Теперь я не буду одна, а главное, Михал все время будет со мной. Если бы можно было так устроить, чтобы только Михал и был со мной!

Сейчас Михал ходит в деревенскую школу, потому что Иржи перестраивает и обставляет свою пражскую квартиру. Я каждый день провожаю его и встречаю после уроков. Сопровождает нас Цтирад, помесь дога с терьером, очень обидчивый, и мы с Михалом все время состязаемся, стремясь завоевать его расположение. Когда мы катаемся на санках с крутого холма, пес с лаем бросается нам наперерез — спасает нас из объятий «белой смерти», а вытащив из сугроба, уходит прочь величавой походкой…

Но вечером он снова подбирается к нам — ложится перед камином на самой красивой подушке и наблюдает за игрой в шашки, а иногда даже прерывает наш разговор громким лаем. Мы любим беседовать о разных интересных вещах: как возник огонь, деревья и вообще весь мир и люди. Мне так хорошо, что хочется, чтобы время на каминных часах остановилось. А перед камином мы трое — ребенок, собака и я. Нам этого вполне достаточно. Мне и мысленно не хочется возвращаться в Прагу. Там мне все действует на нервы, даже тот белый квадрат на стене от фотографии Яна. Но тяжелее всего глядеть на маму с папой — молчаливые, подавленные, а мама нередко заплаканная. Как будто на рождество состоятся мои похороны, а не свадьба. Мама наверняка не может забыть Яна. Плохо, конечно, что я вдруг опять начала об этом думать. Будто я медленно пробуждаюсь после какого-то летаргического состояния. Я даже поймала себя на том, что жду почтальона. Теперь, может быть, я и распечатала бы письмо от Яна. Может быть… Только письма больше не приходят. А что, если бы вот сейчас пришло письмо и я бы его распечатала… Нет-нет, не надо об этом думать! Счастье, что Иржи отвез нас сюда, чтобы мы жили здесь до самой свадьбы.

«Перемена места и свежий воздух делают чудеса», — сказал он нам и оказался прав, как всегда, прав. Уже через неделю мы с Михалом торжественно выбросили мои порошки. Мне они больше не нужны. Я сплю как убитая, ем с аппетитом. Я совершенно здорова, довольна и весела. Так чего же мне еще желать?!

Вчера вечером Михал произнес в задумчивости:

— Как-то там теперь существует «Дута пьест»?

— А что это такое?

— Тайная организация, я тебе сейчас о ней расскажу. У нас свои задачи… чертовски трудные.

— Какие же, например?

— Ну, например, Пиньдя, если мы так решим, не имеет права даже вытереть нос, понимаешь?

— Не знаю, Михал, насколько это трудная задача… — размышляю я, однако он перебивает меня:

— Оказалась бы ты на месте Пиньди, когда его вызывают читать стихотворение, а он дал клятву молчать, тогда сразу поняла бы! Но мы совершаем и благородные поступки. Разве плохо, например, перевести старушку через дорогу, помочь ей донести что-нибудь. У Пиньди в блокноте наверняка найдется целый список полезных дел. А я здесь совсем пропадаю. Мне нужно дня на два съездить в Прагу. Лучше всего на субботу и воскресенье.

До меня наконец дошло, почему именно мне Михал открыл тайну «Дутой пьести». А может, — и мне лучше съездить дня на два в Прагу? Ведь завтра на «мельницу» приедет Иржи. Он еще ни разу здесь не был, только присылал нам коротенькие письма и заказы из гастронома. Да и в качестве жениха и невесты мы никогда не оставались с ним наедине. Будет ли он таким же сдержанным, как раньше?..

Когда Михал уснул, я еще посидела некоторое время у камина и, заново все обдумав, сказала себе:

— Не будь столь наивной. Он же собирается стать твоим мужем. И ты сама согласилась на этот брак…

С утра у меня все валилось из рук.

— Наша невеста так волнуется? — заговорщицки улыбнулась мне тетя Клара.

Если бы она только знала, отчего я нервничаю!

Однако когда Иржи появился, я уже успокоилась. Да мы с Михалом и не ждали его так рано и после генеральной уборки разводили огонь в камине. Дым почему-то валил прямо в комнату, и мы оба Изрядно вымазались в саже. И вот неожиданно распахнулась дверь, и на пороге появился Иржи. На нем была короткая дубленка, а в руках он держал массу свертков. Он казался необыкновенно молодым и веселым. Я его таким никогда не видела.

Иржи бросил свертки на стол и схватил нас с Михалом в объятия. От него пахло табаком, бензином и морозом, и мне уже было нетрудно представить его своим мужем. Вот так всегда будет он возвращаться домой…

Хорошее настроение отца передалось и Михалу, тем более что Иржи не спрашивал его о школе, не делал ему никаких замечаний, не читал наставлений. Он привез нам в подарок телевизор, и мы сразу же установили его у тети. Ужин прошел очень весело. Иржи откупорил бутылку вина и разрешил Михалу смотреть телевизионную программу до конца. Я догадывалась, что это значит: Михал останется у тети, а мы… Я быстро налила себе рюмку вина…

Когда мы поднялись наверх, огонь в камине уже горел ярким пламенем. Иржи подбросил еще несколько поленьев, и в комнате стало так светло, что пришлось даже погасить лампу. Я сидела перед камином и думала о том, что, когда не отрываясь смотришь на огонь, у тебя на душе появляется какая-то неизъяснимая тоска… Поневоле начинаешь мечтать о большой, чистой любви, о верной дружбе, об интересной работе, приносящей удовлетворение тебе и пользу окружающим. Может быть, люди страстно желают и чего-то другого. Я не желаю ничего. Но почему мне так холодно? И почему нет больше яркого света? Ни вокруг меня, ни в моей душе…

— Яничка, ты не хочешь рюмочку вина? Да, я привез новые пластинки. Хочешь послушать?

Почему он все время мне что-то предлагает? И зачем говорит без умолку? Когда же он наконец сядет? Ведь все равно это должно произойти… Он же хочет этого, иначе он никогда бы не позволил Михалу смотреть телевизионную программу до конца.

Иржи тяжело опустился рядом со мной, объяснив, что по дороге менял колесо и ушиб позвоночник. Потом он взял меня за подбородок и, повернув к себе, спросил:

— Что с тобой, девочка?

Я протянула руку за рюмкой с вином и сказала ему:

— Прошу тебя, не спрашивай все время, как я себя чувствую.

— Я боюсь за тебя, — вздохнул он. — Но выглядишь ты чудесно. И вообще, очень похорошела. Разреши мне поцеловать тебя?

Ну кто же об этом спрашивает! Я выпила вино как воду, оперлась о подушку и закрыла глаза. Он склонился надо мной и поцеловал:

— Может, тебе это неприятно?

— Не говори ничего, прошу тебя, не говори… — Все во мне похолодело — и руки, и ноги, и губы. И это несмотря на выпитое вино и пышущий жаром камин.

— …Я бы еще… но я люблю тебя… Я так долго ждал!.. Зачем нам ждать?.. Мы ведь скоро поженимся…

«Помолчи, хоть немного помолчи… Я согласна на все, но только помолчи. И не нужно ни о чем думать. Просто нужно представить себе, что руки, которые прикасаются к моему телу, — это знакомые мне руки, а глаза рядом — те единственные глаза, в которые я погружалась, как в морскую пучину…»

Я подняла веки — на меня смотрели чужие холодные глаза. Незнакомый человек с покрасневшим от напряжения лицом тяжело дышал рядом, а его искушенные руки блуждали по моему телу, которое уже не оставалось бесстрастным. Оно сопротивлялось. Сопротивлялось от отвращения… У него была своя память…

— Нет-нет, прошу вас!..

Видимо, я выкрикнула это слишком громко: он испугался и отпустил меня. А мне было плохо. Страшно плохо.

— Я виноват… Нельзя употреблять алкоголь, если принимаешь лекарства… Как я мог об этом забыть?.. Прости меня… Тебе уже лучше?.. Может быть, дать воды? Что я могу для тебя сделать, девочка моя?..

Он и не догадывался, что я давно не принимаю никаких лекарств, не понял, что со мной творилось. Я не могу быть с ним близка, ни с ним, ни с кем-либо другим, кроме… Я хотела единственного — чтобы он ушел. Я уже не боялась остаться одной. Существовало нечто худшее, чем одиночество.

А он все говорил и говорил — объяснял, извинялся, просил прощения. Это невозможно было выдержать.

— Мне уже лучше. Я хотела бы уснуть…

— Спи, Яничка, а я пойду вниз… Я пришлю Михала, чтобы тебе не было страшно… А завтра, если захочешь, мы пойдем вечером в деревню, там будет гулянье.

Я согласилась. Мне стало немного легче. Завтра мы уже не будем одни, а послезавтра он уедет.

Вскоре в комнату прошмыгнула маленькая фигурка в пижаме. Михал забрался ко мне в постель и прижался:

— Яна, ты знаешь, что сказала тетя? Что скоро ты станешь моей мамой!

Я обняла его. Я не должна обмануть его надежд. Ради него мне придется выдержать все…

— Ты слышишь меня, Яна? У меня же есть собственная мама. Я не могу ее так обидеть…

Мне повезло: первая же попутная машина подбросила меня до железнодорожной станции. Поезд отходил через двадцать минут. Потом больше двух часов я трясся до какого-то страшного захолустья. Дежурная по станции посоветовала мне пойти напрямик лесом, тогда, мол, я буду в деревне примерно через час — раньше, чем на автобусе, потому что его нужно очень долго ждать.

Дорога оказалась ужасной. Снегу было как на рождественские праздники, и я то и дело проваливался по колено. Нигде ни души, лишь изредка каркали вороны, и я ощущал себя членом экспедиции, исследующей неведомые ледяные пространства. А что искал в этой глуши я? Любимую девушку, которая на какой-то «мельнице» обретала счастье с другим?!

Пока я преодолевал эту холодную пустыню, мысли мои несколько упорядочились. Но отказаться от задуманного я уже не мог. Подгоняли меня и заверения Даны в том, что Яна все еще меня любит, что она не сможет быть счастлива с другим, что я должен ее спасти, и немедленно. Время от времени образ Яны вставал у меня перед глазами. Она улыбалась, показывая свои красивые зубы, однако в глазах у нее стояли слезы, она протягивала ко мне руки… и видение исчезало. Совсем стемнело, а я все еще не мог выбраться из леса — очевидно, потерял направление. Я умышленно старался не думать о том, что едва ли успею явиться в часть к семи утра.

Наконец я наткнулся на какую-то дорогу, по которой, вероятно, свозили в деревню дрова. Я оперся о дерево, чтобы перевести дух. Меж темными верхушками сосен уже начали поблескивать звезды.

— Идиот и авантюрист! — обругал я себя вслух.

Вскоре я выбрался из леса и увидел в долине огоньки деревни. Куда же податься теперь? В соответствии с Иркиным планом я должен был идти направо вдоль реки, которая и привела бы меня к «мельнице». Но ноги у меня были мокрые, меня трясло от холода, и я был голоден как волк. Да и появиться в таком плачевном виде перед элегантным поклонником Яны — нет, это было слишком!

В то время как я скитался по лесу во тьме, мерз как собака, они нежились в тепле и наслаждались комфортом. А может быть, Яна успела мне изменить? И после всего этого я же должен выступать в роли смиренного, жалкого просителя? Нет и еще раз нет!

Я решил зайти в деревню. Там наверняка есть какой-нибудь ресторанчик, где можно обсушиться и поесть, а потом будет видно.

Ресторанчик был еще пуст, но все готовились к приему вечерних посетителей. Музыканты духового оркестра настраивали инструменты.

Из кухни вышла женщина в белом переднике и всплеснула руками:

— Боже мой! Пойдем, солдатик, скорее на кухню, а то, чего доброго, заболеешь.

Она посадила меня к печке, развесила мою шинель для просушки и принесла тарелку гуляша с кнедликами, пиво и чашку чая с ромом. Я очень напоминал ей сына, который в сентябре пошел в армию. Она все время говорила об этом, а у меня слипались глаза — наверное, разморило от еды и тепла. Может быть, я даже задремал на какое-то время, не помню. И теперь, когда я представил себе, что должен пойти вдоль реки к какой-то «мельнице», вся моя затея показалась мне чудовищно бессмысленной.

Официантка принесла еще чая и сдобных булочек и весело пожурила меня:

— Вы хотите проспать выступление оркестра? Девушки уже сюда заглядывали, ведь у них так мало кавалеров. Подкрепитесь и идите потанцуйте — солдаты у нас за вход не платят.

Мне было не до танцев, однако официантка так внимательно отнеслась ко мне, что я не стал отказываться и направился в зал. Там уже танцевали несколько десятков пар. Но даже если бы их было в сто раз больше, я все равно сразу увидел бы Яну. Она танцевала слегка наклонив голову, очень серьезная и, красивая, как никогда. «Яна!» — мысленно выкрикнул я ее имя. Разумеется, только мысленно, потому что при встрече с ней у меня всегда пропадал голос.

— Так которая вам нравится? — спросила официантка, разносившая вино на подносе, и, видимо, перехватив мой взгляд, заметила: — Эта из Праги и уже обручена. Она здесь с женихом. Он постарше, но очень приличный человек…

Однако я ее больше не слушал:

— Это моя девушка! — Я взял с подноса рюмку, опрокинул ее и заявил: — У него нет на нее никаких прав!

— Боже мой! — испуганно воскликнула официантка и попыталась было меня остановить, но я уже протискивался среди танцующих к Яне, которая все еще ничего не замечала.

— Разрешите вас пригласить?

Яна обернулась и побледнела так, будто увидела призрак.

— Вы разрешите, да? — обратился я к ее кавалеру, не глядя ему в лицо.

— Извините, но моя невеста устала. Она не совсем здорова. Пойдем, Яничка!

Теперь я видел уже только его — выхоленное лицо, пренебрежительный взгляд, самоуверенный тон… «Пойдем, Яничка!» От этого у меня сразу помутилось в голове.

— Я прошу вашего разрешения на танец, — настаивал я. — Все равно я буду танцевать с Яной, разрешите вы или нет!

Около нас стали собираться любопытные, некоторые даже встали из-за столиков, но мне на это было наплевать.

— Отстаньте от нас, — прошипел Янин кавалер. — Вы пьяны, пойдите освежитесь!

— Кто пьян? — выкрикнул я. — Это кто к кому пристает? Это вы пристаете к моей девушке!

Что было дальше, я помню довольно смутно. Яна куда-то исчезла, любопытные расступились, и мы с ее кавалером остались один на один. Я ударил его первый — моя рука взметнулась как-то сама по себе. Он среагировал мгновенно, и началась потасовка. Подрался я, конечно, из-за Яны, но не последнюю роль сыграли в случившемся и зеваки, которые изо всех сил подзадоривали нас…

Однако все это я осознал только теперь, когда прошло уже довольно много времени. В конце концов нас разняли. А окончательно я пришел в себя, услышав строгий, спокойный голос:

— Ваши документы, десятник!

На КПП дежурил Мелишек. Увидев меня, он вытаращил глаза:

— Кто это тебя так разделал? — В его голосе сквозило неподдельное беспокойство. — Какая неприятность!..

Когда я проходил через ворота, мне в голову пришла фраза из какого-то романа: «Все надежды оставьте в раздевалке!» Но у меня не было никаких надежд, так что и оставлять было нечего. Да и какие надежды мог питать командир, взявший на себя обязательство вывести взвод в число отличных, а на деле явившийся из увольнительной перед инспекционной проверкой с опозданием на двенадцать часов и в весьма плачевном виде. Хорошо еще, что сотрудники органов общественной безопасности в том ресторане оказались такими же молодыми ребятами, как и я, и отнеслись ко мне по-человечески. Они все прекрасно поняли и сделали все возможное, чтобы я успел явиться в часть вовремя. Один из них завел мотоцикл и помчал меня на станцию с такой скоростью, что если бы это случилось на соревнованиях, то мы наверняка получили бы «Золотой шлем». И все же на поезд мы опоздали на полторы минуты…

— Немедленно к командиру батальона! И не смей показываться мне на глаза! — заорал надпоручик Коциан.

И вот я снова предстал перед майором Рихтой. Он поднял взгляд от бумаг на меня и сразу же заметил мое разбитое лицо. Я пытался привести себя в порядок в умывальной, но добился совершенно противоположных результатов — рассеченная бровь начала опять кровоточить, да и ухо тоже.

— Отправляйтесь в санчасть, десятник! Когда приобретете надлежащий вид, начнете отбывать наказание… Сколько суток вам дать — я еще подумаю, — сказал он, снова склонившись над бумагами.

Бровь пришлось зашивать, и я испытал несколько неприятных мгновений. Но разве можно было сравнить эту боль с моими внутренними терзаниями? Ведь я разом потерял любимую девушку и уважение командира.

И вот все вошло в привычную колею. Так уж заведено в армии, где жизнь регламентирована правилами внутреннего распорядка и потому не остается времени для самокопания. Сурового наказания благодаря своей прежней безупречной службе я избежал. По крайней мере, я так думал некоторое время. Но, как выяснилось, глубоко заблуждался. Командир роты и командир батальона придумали наказание, с моей точки зрения, более тяжкое, чем гауптвахта. У меня отняли взвод. Мой взвод. А взамен дали взвод Поспишила, который, катаясь на мотоцикле с продавщицей из универмага, попал в аварию, и его отвезли в госпиталь. Тяжесть наказания усугублялась тем, что мы с Поспишилом питали взаимную неприязнь и об этом знала вся рота. И если теперь я воспользуюсь случаем и сумею подтянуть его взвод, который был самым плохим в роте, до уровня передового…

Ну нет, братцы! Хотя Поспишил хвастун и фат и командует своими солдатами шаляй-валяй, а меня за глаза называет не иначе как «ретивым служакой», я из его взвода отличный делать не буду. Я за честную игру. Да и надоело мне все. Лацо рядом не было: его назначили командиром «моего» взвода. Не было со мной ни Вашека, ни Пушкворца, ни Мелишека. Мне согласились придать лишь Захариаша, причем по его собственной просьбе. Он даже осмелился побеспокоить самого командира батальона по этому поводу. Но мне было на все это ровным счетом наплевать. До осени как-нибудь дотяну, а там… прощай, армия.

Теперь-то уж я ни за что не останусь. Ни за что. В армии никогда не знаешь, в какой день и час тебя откуда-то сорвут и куда-то переведут, все время от тебя чего-то хотят и требуют.

Во взводе Поспишила оказались толковые, хорошие ребята. Они быстро поняли, что слухи, распространяемые обо мне, сильно преувеличены и что от них не будут требовать больше, чем при Поспишиле, и успокоились. Но на стрельбах мы выступили неважно, даже хуже, чем при Поспишиле. Захариаш мог точно заехать кому угодно в челюсть, но поразить цель оказался не в силах.

Мне не хочется рассказывать, как бушевал надпоручик Коциан. А потом меня вызвали к командиру батальона. Я уже знал, что его спокойный тон и манера держаться — это не поза, а черта характера. Правда, его тон мог быть разным — от дружеского до холодно-строгого.

— Вам было поручено, товарищ десятник, командование самым слабым взводом, были вверены люди, техника. Поймите, это было сделано не в наказание, а для того, чтобы вы уяснили, что в армии каждое последующее задание будет более сложным, чем предыдущее. Однако настоящему командиру любое задание должно быть по плечу.

Я молчал. Да и что я мог сказать, ведь все это время я действительно думал, что именно таким образом меня наказали.

— Ты, наверное, хотел почивать на лаврах в своем взводе? — спросил Рихта, переходя на «ты», и предложил мне сесть.

Я растерянно посмотрел на него и впервые почему-то подумал о нем, как об обыкновенном человеке, который еще довольно молод и наверняка нравится женщинам. Его семья жила в Праге, и он изредка туда ездил. Все же остальное время проводил здесь, в батальоне.

— Теперь мне кажется, что тогда я напрасно отправил тебя в санчасть. Надо было прежде поговорить с тобой. Садись!

Я присел на край стула.

— Что у тебя произошло? Ты дрался из-за девушки? — спросил он.

Я кивнул.

— Судя по тому, в каком виде ты явился, победить соперника тебе не удалось, — заключил он.

Я горько улыбнулся в ответ:

— Я не хотел добиваться ее в драке, все произошло совершенно случайно.

— Конечно, случайность невозможно предвидеть, но не забывай, что случайность — это тоже проявление закономерности. А теперь как обстоят твои дела?

— Я думал, что взвод Поспишила…

— Не будем пока говорить о взводе. Как твои дела?

И я рассказал ему обо всем. Без подробностей, но совершенно откровенно. Складом своего характера Рихта напоминал мне Яну. Перед ними не надо было притворяться, иначе ты рисковал утратить что-то очень важное. Сейчас Рихта слушал меня внимательно, подперев подбородок.

— Черт побери! — нетерпеливо воскликнул наконец он. — Во всем этом есть и моя доля вины. Помнится, в свое время я говорил тебе, что неразрешимых проблем не существует. Вот ты и попробовал решить их по-своему…

Рихта перечислил все мои промахи, сделанные за последнее время, и вновь заострил внимание на том, что, будучи командиром взвода Поспишила, я не оправдал доверия командования. История моей любви Рихту вовсе не тронула. Да и чего можно было ждать от человека, который давно позабыл о любовных переживаниях и занимался лишь делами батальона?

Огонь в печи погас. В воздухе плавало столько дыма, что хоть топор вешай — столько сигарет выкурили мы с майором. И во мне наконец созрела решимость доказать командиру батальона, что я не стал хуже и смогу выполнить любое его задание.

— Я не знаю, — проговорил я, — удастся ли мне сделать из этого взвода отличное подразделение и тем самым приумножить славу батальона, но…

Он прервал меня:

— От тебя никто и не требует ее приумножать. Знаешь, в чем нуждается наша армия? В хорошо обученных кадрах — в командирах и солдатах, которые понимали бы свое назначение и были преданы ратному Делу. И если ты не осознал этого сердцем, то из тебя никогда не получится настоящего солдата. Люди доверили нам свои жизни, охрану и защиту нашей родины, и наша святая обязанность — оправдать это доверие…

Беседа наша затянулась до глубокой ночи. Мы варили себе кофе, неоднократно проветривали кабинет майора и снова курили. И говорили, говорили… Постепенно у меня исчезло ощущение, что, потеряв Яну, я потерял все на свете. Проблемы, которые еще совсем недавно меня так мучили, отодвинулись куда-то на задний план. И теперь я был твердо убежден, что здесь, в армии, мне верят, на меня рассчитывают, и я не вправе спасовать.

О Яне стараюсь не думать. «Сколько трудных дорог нужно смело пройти, чтоб по праву мужчиною зваться…» На этих дорогах нас поджидают суровые испытания, тяжкие мучения, утрата близких и любимых, но все это мы должны преодолеть. Да-да, должны!

Когда же наконец Захариаш перестанет петь свои заунывные песни? От этого можно сойти с ума.

— Захариаш, а вы не знаете песен повеселее?

— Я пою только песни о любви, товарищ командир, а они все грустные. Ведь настоящая любовь не бывает веселой…

Мы были в комнате одни, остальные отправились смотреть хоккей. На столе перед Захариашем лежала тетрадь. Я раскрыл ее и обнаружил стихи.

— Откуда они у тебя? — поинтересовался я.

— Наводчик второго танка дал. Я обучаю его боксу, а он меня — стрельбе… Стихи хорошие, надо будет переписать. Но они очень грустные, товарищ командир, как все стихи о любви.

Я отбросил тетрадь в сторону и спросил:

— Учебный кабинет открыт? Пойдем «постреляем»!

Женщина, которая увела меня из ресторана, когда мне стало плохо, работала инженером на совхозной ферме. Мы были немного знакомы. Младший из трех ее сыновей учился в одном классе с Михалом, а однажды я видела ее у тети Клары.

«Не говори об этом Иржи, — смущенно попросила меня тогда тетя Клара. — Квета была приятельницей Милены, и Иржи не хочет, чтобы я с ней встречалась».

Я никогда не расспрашивала о первой жене Иржи, однако у меня создалось такое впечатление, что тетя ее любила. Но теперь я об этом не думала. Я была неспособна о чем-либо думать. Меня знобило, и я изо всех сил сжимала зубы, чтобы они не стучали.

Кветина машина стояла перед рестораном. Квета энергично и вместе с тем осторожно, по-матерински усадила меня в нее, закутала в плед и сказала:

— Вам нужно обязательно выпить черного кофе. Это поставит вас на ноги. А человек, который крепко стоит на ногах, найдет выход из любого положения.

Квета вела машину очень осторожно. Казалось, мы просто выехали на прогулку и весело болтали. Она рассказывала мне, что ее муж организует домашние концерты, которые она терпеть не может. Потом спросила, не хочу ли я заехать сейчас к ним на концерт.

Музыка? Только не это!

— Не сердитесь, — прошептала я, — но сегодня я не могу, лучше как-нибудь в другой раз.

— Мы всегда будем вам рады. А наши доморощенные музыканты придут, вероятно, в бешеный восторг. Муж мне все время говорит, что я плохая слушательница…

Она все говорила и говорила, и от ее слов, от самой ее манеры говорить и двигаться, от того, как она вела машину, веяло какой-то всепокоряющей энергией и уверенностью.

У тети Клары еще горел свет. Когда я вышла из машины, голова у меня кружилась, а ноги просто подкашивались. Квета крепко обняла меня за плечи.

— Знаете, это так на меня подействовало! — сказала я, стыдясь своей слабости. — Но мне не хочется, чтобы вы думали…

— А я ничего и не думаю, — тихо заверила она. — Я ведь все понимаю. Слышите шум воды? Однажды, когда мне было примерно столько же лет, сколько вам, я стояла там, на плотине, и чувствовала себя такой несчастной, что всерьез думала: а не броситься ли мне в воду? — Она пристально посмотрела на меня и неожиданно добавила: — А к вам счастье обязательно придет…

— Счастье?!

— Извините, я не хочу ни во что вмешиваться, но думаю, что вы любите не пана Калту, а того юношу, который к вам сегодня приехал. Мне кажется, он вас любит по-настоящему. Разве вы этого не замечаете?

Свет у тети Клары погас, и мы с Кветой теперь стояли в темноте. И вдруг я почувствовала такое расположение к этой женщине, что даже потянулась к ней, желая обнять, ведь ее слова сразу вселили в меня надежду…

Поднявшись наверх, я открыла окно настежь и стала смотреть на небо, усеянное звездами. Я думала о Яне. Какое счастье, что он нашел меня здесь, в этой глуши, что я снова услышала те заветные слова «Разрешите вас пригласить?», с которых началось наше знакомство и счастливая и несчастливая история нашей любви, едва не стоившей мне жизни! Но с этой темной страницей моей жизни покончено. Ян здесь. Он переночует у Кветы — она обещала заехать за ним в ресторан, а завтра мы встретимся и не расстанемся уже никогда.

Окно я оставила открытым. Камин горел еще вовсю, да и во мне самой было столько тепла и света, что казалось, будто в ночи вдруг засияло солнце. И я решила, что все объясню Иржи, поблагодарю его, пообещаю заботиться о Михале и в дальнейшем.

Однако когда он открыл дверь и устало оперся о косяк, сердце у меня защемило. Он сделал для меня столько хорошего, был так внимателен, а я… Но что же мне делать? Вероятно, нужно было сказать ему обо всем вчера, ведь я же знала, что не смогу быть близка ни с ним, ни с кем-либо еще, кроме Яна.

Иржи не двигался с места. Я поднялась и медленно, очень медленно пошла к нему — иногда и несколько шагов кажутся огромным расстоянием.

— Я прошу тебя, — прошептала я, — не сердись… Прости меня, но… — Неожиданно я увидела кровь на его белой рубашке и вскрикнула от испуга: — Что случилось? Где Ян?

Он пристально посмотрел на меня — один глаз у него распух и покраснел, — и от этого взгляда у меня пробежал мороз по коже.

— Я запрещаю тебе говорить о нем, — словно через силу выдавил он из себя хриплым голосом. — Я запрещаю тебе это раз и навсегда!

Теперь мною владело только одно чувство — страх за Яна.

— Что с ним? Где он? Я пойду к нему! — Я бросилась было к двери, но Иржи резко оттолкнул меня, повернул ключ в замке и сунул его в карман.

— Ничего, милый подождет! — засмеялся он отрывисто и зло. — Какой же я идиот: ни в чем ей не отказываю, берегу, как святую, а у нее в голове этот фат!.. Ты не ожидала, что я приеду, да? Значит, вы сговорились, а когда я вам помешал, он опозорил меня перед всеми. И ты потакала ему в этом!

— Неправда! Ты прекрасно знаешь, что я не могла такое сделать.

— Я не верю тебе. А эта сцена вчера вечером?! Ты просто комедиантка! Ты превратила меня в шута и выставила на всеобщее посмешище…

Я резко отшатнулась от Иржи. Его как будто подменили. Казалось, еще секунда — и он, не задумываясь, убьет меня. Что же делать? Если даже закричать, меня не услышит ни одна живая душа: «мельница» стоит на отшибе, а тетя Клара с Михалом крепко спят на другой половине.

Все это молниеносно пронеслось в голове, когда Иржи, оторвавшись от косяка, двинулся ко мне. Я не должна показать, что испугалась. Он же не может причинить мне вреда, ведь мы не персонажа детективного романа. Спокойно, спокойно.

— Не смей до меня дотрагиваться! — произнесла я тихо, но твердо и посмотрела ему прямо в глаза.

Я вспомнила, как увидела в ресторане Яна, как у меня подкосились ноги. Не от испуга, от счастья. И теперь это счастье надо было спасать, спасать мое с Яном будущее.

Вдруг я заметила, как Иржи изменился в лице — что-то в нем будто надломилось. Его разбитые губы задрожали. Он упал на колени и обнял мои ноги:

— Яна!.. Ведь я тебя люблю… Ужасно люблю… Я поверю всему, что бы ты ни сказала… Только докажи, что и ты меня любишь… что ты моя…

Он потянул меня на пол, и снова, как накануне, я увидела совсем рядом его красное лицо, услышала тяжелое дыхание, почувствовала жадное прикосновение его рук.

— Пусти меня! Опомнись!

Я сопротивлялась изо всех сил — отчаяние придало мне решимости. Я кинула взгляд по сторонам: дверь была заперта, но окно… Окно оставалось открытым.

Мне некогда было размышлять, далеко ли до земли. Я упала в сугроб под окном, глубоко провалившись в снег. Ногу у щиколотки пронизала острая боль, в глазах потемнело. Пришла в себя я от того, что мне терли лицо чем-то горячим и шершавым…

Если бы ангелы-хранители могли принимать обличье животных, то они, вероятно, выглядели бы как Цтирад, а если бы они вообще существовали, то, наверное, походили бы на тетю Клару, миниатюрную тетю Клару, в пестром халате, наброшенном поверх ночной рубашки, с бигуди в волосах — так выглядела она в тот момент, когда лай Цтирада поднял ее с постели…

Нога, закованная в гипс, все еще дает о себе знать, но это ничто по сравнению с тем, как она болела, когда тетя Клара с Цтирадом тащили меня из сугроба. Иржи был настолько ошеломлен, что даже не догадался помочь им. А тетя Клара уложила меня на санки и повезла через мост. «Не сердись на него, Яничка, — увещевала она меня, — Иржи неплохой человек. Вот только чересчур ревнивый. Бедняжка Милена хлебнула с ним горя. Мне надо было тебя заранее предупредить, но вы так ладили с Михалом, да и ты быстро поправлялась…»

Я находилась в полуобморочном состоянии и почти ничего не воспринимала, даже не понимала, куда меня везут, только мечтала, чтобы все беды мои поскорее кончились. Я не плакала. Однако когда распахнулись двери освещенного дома и на пороге появилась Квета, а из дома донеслись звуки скрипок и рояля, у меня на глазах выступили слезы облегчения. Как будто все мои несчастья и вправду сразу куда-то улетучились…

И вот теперь я лежу в комнате старшего сына Кветы, медика Петра, и даже череп на его столе, кажется, гарантирует мне безопасность. Здесь я должна была встретиться с Яном…

— Хорошо, что он так поспешно уехал, — сказала Квета. — Представь себе, что он увидел бы тебя в таком состоянии. — Она уже называет меня на «ты», словно мы знакомы давным-давно. — Он и сам выглядел не лучше. Вот была бы встреча! Да вы бы слезами изошли от жалости друг к другу. И не пиши ему: парню нужно дать время опомниться и еще раз все хорошо взвесить.

Она, конечно, права. Я ни за что не согласилась бы, чтобы Ян увидел меня сейчас: хожу хромая, на лице и на руках царапины — следы обледенелого снега, нос распух и покраснел от насморка… Да, я и впрямь героиня любовно-детективной истории.

— Главное, вы стали чемпионкой по прыжкам без парашюта! — хохочет Кветин муж, доктор Носек, и смех его напоминает раскаты грома. — И при этом отделаться всего-навсего вывихом и насморком — это же потрясающе! Вы, деточка, просто созданы для того, чтобы преодолевать препятствия на своем пути…

Я молчу. Вывих он мне вправлял так бережно, что я и не пикнула — ну так, чуть-чуть. А вот теперь не очень-то церемонится. Однако чему тут удивляться? Больные приходят к нему даже ночью, в его кабинете всегда полно народу, целый день он бегает по участку — принимает роды, зашивает раны, словом, у него тысяча обязанностей. У Кветы хлопот не меньше — она затемно уезжает на ферму. И при этом оба заботятся обо мне, чужой девчонке, у которой только и дел что переживать личные драмы. Господи, как я сама себе надоела!

— Знаете, Яна, чего вам недостает? Чего не хватает большинству людей на Земле? Космического чувства.

— Космического чувства?

— Это мой термин, когда-нибудь я его запатентую. Видимо, когда приму решение стать академиком. Это чувство присуще людям космического века, но оно и старо, как само человечество. А человечество за время своего существования много чего навидалось и натерпелось, милая девочка. Эти ваши переживания… Не сердитесь, право… Когда вы сердитесь, то становитесь похожей на мою жену, а уж она-то умеет злиться. Она работала на той же самой ферме, что сейчас, и очень мне нравилась, но… но я был такой дурак, воображала, докторишка со свежеиспеченным дипломом в кармане, что однажды сказал ей, будто она мне не пара. После этого заявления она исчезла на четыре года, а когда вернулась, бросила мне в лицо диплом, и потом мне пришлось долго ее упрашивать хотя бы потанцевать со мной. Вот это были времена!

— А как насчет космического чувства?

— О нем речь впереди… Каждый из нас создает свой малый космос, но в добавление к нему нам следовало бы завести и собственную ракету и время от времени запускать ее, чтобы взглянуть с орбиты, не слишком ли мал наш мирок, не слишком ли много в нем таких мелочей, из которых мы делаем зряшные проблемы. К тому же наш малый мирок размещается в большом мире, где идет борьба за то, чтобы он стал лучше. Ясно?

— Об этом стоит подумать.

— Подумайте, деточка. А самое главное, поразмышляйте о том, что в мелочах погрязло уже очень много людей. А в жизни ведь есть подлинные ценности…

Вот такими беседами потчует меня доктор Носек вместо порошков. И приходит день, когда мне снимают гипс, а вечером, когда я складываю свои вещи, доктор, гладковыбритый и празднично одетый, входит в комнату и говорит:

— Позвольте пригласить вас на концерт, Яна! «Концерто гроссо»! В вашу честь…

Внизу, в большой, ярко освещенной комнате, меня охватывает то же радостное чувство, которое я испытывала только во время каникул у дедушки в Славьетине. Тихо, нежно и призывно льется волнующая мелодия скрипичной сонаты, и я вдруг ощущаю, как мои беды и неприятности куда-то отступают, а в душу возвращается музыка и все то хорошее, что связано с нею.

Рождество стремительно приближается, и я все больше нервничаю. Дана говорила, что на рождество Яна должна выйти замуж. В глубине души я надеюсь, что этого не случится, хотя и не знаю, на чем основана эта надежда. Тяжкие раздумья не терзают меня только тогда, когда мы отправляемся через снежные сугробы на полигон или когда мне приходится успокаивать замерзших новобранцев, которые еще не научились выбивать из траков снег, смешанный с грязью, и чертовски неподатливые сосульки.

Захариаш уже распевает колядки. Они скорее озорные, чем благостные, — наверное, он их сочиняет сам. И вообще, он повеселел, стал гораздо общительней.

Но каков Лацо, мой верный друг Лацо! Он ни разу не обмолвился о Яне, будто ее и вовсе не было. А ведь когда-то сам меня ругал, призывал за нее бороться. Теперь же ему, видимо, все равно, страдаю я или нет. Он думает лишь об одном — какие из нас получатся командиры. «Знаешь, Янко, каким мне представляется современный командир? Это человек, который для солдат все — отец, брат, товарищ и друг. И при этом он должен быть непререкаемым авторитетом. Только такой командир сумеет поддерживать железную дисциплину…» На эту тему Лацо может говорить часами.

Вот и вчера он ораторствовал до полуночи. А потом, когда я уже почти погрузился в сон, вдруг затормошил меня и объявил как ни в чем не бывало: «Слушай, я забыл сказать, что нас от Союза социалистической молодежи посылают в Прагу. Но если тебе не хочется…»

Я разом проснулся. Столкнул его с койки, придавил коленом и шепотом, чтобы никого не разбудить, принялся ругать, пока не исчерпал полностью лексикон Фиалы и Коциана.

— Налетел, как зверь, — стонал он, давясь от смеха. — А еще хочет стать другом, товарищем и братом для солдат!

На Главном вокзале в Праге нас встречала сестра Лацо, Эва, черноволосая красавица в белой дубленке. Она поцеловала Лацо, а потом встала на цыпочки и, не церемонясь, чмокнула меня. И это получилось у нее так мило, что мне ужасно захотелось иметь сестру. Но, увы, у меня только братья, которые имеют семьи и со мною видятся крайне редко. Мама все еще лечится в санатории, а об отце я лишь читаю в газетах. Кто же ждет меня в Праге? Может быть, Иван? А может быть… Нет, меня она не ждет. И если ночью, когда Лацо сообщил мне о поездке в Прагу, она показалась мне событием довольно радостным, то теперь все выглядело иначе.

— А знаете, мне знакомо ваше лицо! — обратилась вдруг ко мне Эва. — Я видела вашу фотографию у одной моей пациентки.

— А что тут удивляться? — засмеялся Лацо. — От фотографии такого красавца не отказалась бы ни одна девушка.

Я почувствовал, как заколотилось мое сердце.

— Эва, а как зовут вашу пациентку?

— Яна…

Теперь я работаю в другом магазине. Заведующая у нас женщина, и довольно молодая. Каждый вечер за ней заходит муж с пятилетней Ренаткой, которую он забирает из детского сада. Домой они идут вместе, и Ренатка держит за руку то маму, то папу. Счастливая семья…

Еще в магазине работает ученица Олина, вариант Даны. Она мечтает накопить денег на брючный костюм с невероятно расклешенными брюками и на парик, и, когда в нашем магазине по неведомым причинам появится Карел Готт, он застынет в изумлении.

Иногда в магазин заходит верный Михал со своим приятелем Пиньдей, они задают мне разные вопросы вроде: «Что тебе больше нравится — чтобы тебя переехал автобус, поезд или шестьсот третья «татра»? «Дута пьест» проводит такое социологическое исследование. Учти, Яна, мы опрашиваем только интеллектуальных людей», — уверяет меня Михал.

Я тоскую, хотя свободного времени у меня мало. Хочу закончить училище. Мы с папой опять купили абонементы на концерты. А еще я хожу к Эве на лечебную физкультуру разрабатывать сустав и с Даной на уроки немецкого. Я заставила ее поклясться, что она ничего не напишет Яну. Дана жалуется, что с заведующим сладу нет и придется ей теперь пойти работать в мясную лавку или выйти замуж. «Супруга воина действительной службы — это ведь тоже воинское звание, не так ли?» — нередко посмеивается она. Через Кламовку я больше не бегаю, и пани Балкова на меня не нарадуется: «Наконец-то ты образумилась!» «Что вы хотите, годы!» — отшучиваюсь я.

Сегодня, около пяти, когда предпраздничная торговля достигла апогея и я стояла уже только на одной, здоровой, ноге, Олина вдруг подтолкнула меня:

— Посмотри, вон там, у дверей, девушка в белой дубленке, какую я хочу. А с ней-то какой красавец в военной форме! Из-за такою женщины наверняка ведут самую настоящую войну.

Я мельком взглянула в их сторону, и — бац! — пластинка, которую я хотела поставить на проигрыватель, вывалилась у меня из рук. Пришлось Олине наклониться и поднять ее, потому что я стояла как истукан.

— Эту пластинку я уже не возьму, — зашипела покупательница.

— Простите, — еле вымолвила я, — сейчас поменяю.

Однако я никак не могла припомнить, что это была за пластинка, и покупательницу обслужила Олина.

— Тебе плохо? — участливо шепнула она.

Я покачала головой. Хотела бы я поглядеть на нее, если бы в магазин вошел Карел Готт. Говорила бы она таким же ровным, спокойным голосом? Мой голос изменился мгновенно, ведь к прилавку приближались Ян и Эва.

Они отстояли примерно половину очереди, когда от дверей послышался звонкий, веселый голос:

— Янко! Мы же опоздаем на поезд! — Рыжеватый военный пробирался сквозь толпу, извиняясь направо и налево: — Пропустите, пожалуйста, у нас увольнительные только до двенадцати ночи, а нам еще далеко ехать. Спасибо!

И люди на удивление спокойно давали ему пройти, а заодно и Яну с Эвой. Вот они уже стоят передо мной. Теперь я видела только одного Яна. Все остальные будто испарились. Осталось лишь знакомое, любимое, похудевшее и побледневшее лицо.

— Яна! — сказал Ян шепотом.

Магазин снова наполнился людьми. Никто из них, конечно, не знал, что произошло за эту секунду, ведь если бы они догадались об этом, то наверняка сами оставили бы нас наедине. Но, может, так даже и лучше? Иначе как перенести то безмерное счастье, которое обрушивается на тебя невзначай?..

Я протянула руку к полке, на которой стояли пластинки с песнями Нади Урбанковой и Боба Дилана. Мода на них прошла, и никто их уже не спрашивал. Но для нас они по-прежнему оставались прекраснейшими и незабываемыми. И так будет всегда, до последней минуты нашей жизни. Я аккуратно завернула их в подарочную бумагу и подала Яну.

— Яна, чек! — напомнила заведующая, которая сидела за кассой.

Я вырвала из чековой книжки листок и написала: «Любимый мой!»

— О господи! — сказала за моей спиной Олина и уронила целую стопку пластинок.

«…Яна, любовь моя, я, наверное, сумасшедший. Впрочем, ты об этом уже знаешь. Вчера я отправил тебе письмо, чтобы решить наконец свою судьбу, собственно, нашу судьбу, а сегодня целый день с нетерпением ждал ответа. Будто у письма есть крылья или у тебя в распоряжении личный курьер. Будь снисходительна, любимая, ведь я так страдал без тебя. И не сердись за то, что опять пишу тебе. Я сижу один в учебном классе, потому что никому не придет в голову заглянуть сюда — все веселятся в клубе. Передо мной лежит чек с самыми прекраснейшими словами на земле, и я снова и снова завожу наши пластинки. Интересно, спишь ли ты уже или вы все еще сидите под елкой? Я пытаюсь представить, как ты сейчас выглядишь, потому что рождество я с тобой еще не встречал. Это у нас впереди, у нас, собственно, все впереди!

Праздничный ужин нам устроили в клубе — там стоит огромная, до самого потолка, елка, на которой наш «ученый» Скалка укрепил какие-то потрясающие бенгальские огни, — а во главе стола сидела жена майора Рихты, прелестная женщина. И так хорошо нам было с ней, что казалось, будто мы дома. Я, как и другие, смотрел на нее с тайным восхищением и при этом представлял на ее месте тебя. Будешь ли ты сидеть вот так за праздничным столом рядом с моими солдатами, когда я стану командиром батальона?..

А впрочем, наверное, это Лацо заразил меня своими фантазиями. Лучше я расскажу тебе, как мы с ним улизнули после ужина. С нами увязался и Захариаш, хотя в клубе уже появились девчонки из сельскохозяйственного училища.

Шел снег, ярко светились окна, и в некоторых из них, где забыли задернуть занавески, были видны новогодние елки и люди, сидящие за столом. В одной квартире престарелые супруги, держась за руки, смотрели телевизор, в другой — молодые укладывали спать ребенка, который держал в объятиях огромного медведя и никак не хотел с ним расстаться. Картины в окнах сменялись, как на рождественских открытках, а мы, три солдата, шли и любовались ими. Не знаю, зачем я тебе пишу об этом, — наверное, я просто не умею писать писем, — но нам было так хорошо!..

Мы пообещали друг другу никогда не вспоминать о том времени, когда не были вместе, обещали начать все сначала. Однако мы оба очень изменились, Яна, как раз за это время. Ни за что на свете я не хотел бы пережить его снова, но я чувствую, что оно со мной сделало. Оно всего меня будто просветило рентгеном, вывернуло наизнанку… Я опять поставил пластинку и мысленно пригласил тебя на танец. И опять мне захотелось узнать, какие же у тебя глаза. А потом, мне приятно, что твои кавалеры разглядывают меня с таким вниманием, будто я инопланетянин. Я держу тебя в объятиях и не подозреваю, что этот танец сыграет такую огромную роль в моей жизни. Это почти как в сказке о золотой рыбке. По счастливой случайности она попала рыбаку в сети, и теперь уже только от него зависит, исполнит она его желания или он потеряет все, о чем мечтал. Ах, любимая, я оказался не очень мудрым рыбаком, и меня охватывает ужас при мысли, что я мог потерять. Нет, не будем вспоминать об этом…

Ты пришла тогда ко мне с мороженым в руках, в красном пальто… Я очень тоскую по тебе. Никогда не переставал тосковать. И это бессвязное письмо я пишу тебе только потому, что ждал безумно долго, и теперь мне каждая минута кажется вечностью. Я спросил, хочешь ли ты стать моей женой. А теперь я хочу спросить тебя, будешь ли ты моей женой, если я стану кадровым военным. Учти, что нам предстоит прожить нелегкую жизнь. Жду с нетерпением ответа.

Твой Ян».

В рождественский сочельник, вечером, телеграммы на почте принимала какая-то суровая дама.

— Скажите, пожалуйста, — спросила я с волнением, — сегодня телеграмму получат? Нельзя ли послать ее «молнией»?

— А что, у вас горит? — пробурчала дама, взглянула на текст и недоуменно покачала головой.

В телеграмме стояло всего четыре слова: «Да! Да! Да! Яна».