В день нашей свадьбы дождь лил как из ведра. Но жильцы из соседних домов высыпали на улицу, чтобы посмотреть, как Ян переносит меня через лужи, по которым волочились шлейф и вуаль. Все говорили, что дождь к счастью.

Нам же было все равно. Мы были счастливы и не собирались доверять свое счастье изменчивым явлениям природы.

— Вы сумели отстоять свое счастье, — сказал отец в свадебном тосте, — так берегите его впредь, боритесь за него с отвагой ваших пылких сердец!

Перед отъездом в часть Ян припомнил этот тост и подарил мне картинку. Она походила на карточку из детской игры, на ней был изображен слон и подпись гласила: «Отважное Сердце». Ян получил ее еще в первом классе от зубного врача за то, что даже не пикнул, когда ему удаляли зуб.

— Мне она уже не потребуется, любимая, — сказал он, великодушно расставаясь с картинкой, — а тебе может пригодиться.

Отважное Сердце показало свою силу почти тотчас же, как только появилась пани Балкова. Она принесла нам свадебный подарок — миниатюрный серебряный молочник, вещицу из своего фамильного серебра. Мол, пригодится для сливок, когда я буду устраивать кофепитие для гарнизонных дам.

Ян и бровью не повел, а мне стало не по себе. «Кофепитие для гарнизонных дам»! Отважное Сердце, защити меня!

Итак, наша совместная жизнь началась. Прошло уже целых пять недель. Но нам принадлежала только одна-единственная. Три раза я ждала Яна, предварительно поджарив цыпленка в электрическом гриле — его нам подарили на свадьбу Лацо и Вера. Три раза, и все напрасно.

— Ты, Яна, как жрица из греческой мифологии, которая приносит жертвы неблагодарным богам, — иронически заметил Пушинка. — Только жрицам было легче, — добавил он сочувственно, — им не приходилось жарить жертвенных птиц на гриле.

Вчера вечером Ян позвонил по телефону и сказал: «Я приеду, даже если для этого мне придется украсть вертолет!»

Ночью мне снилось, будто, услышав рокот мотора, я выбегаю из дома, а в солнечном небе плывет вертолет, словно неповоротливый черный жук. Потом из него выпрыгивает Ян с парашютом и летит вниз, к земле, а я вдруг начинаю возноситься вверх. Мое нетерпение столь велико, что плевать я хотела на законы земного тяготения. И вот Ян заключает меня в свои объятия. «Ты хочешь на Землю, Яна?» «А что нам там делать? — говорю я. — Опять пылесосить?!» И мы продолжаем возноситься над нашей крошечной Землей под гигантским шелковым зонтиком. Красота! Ян заслоняет меня от солнца, чтобы не высыпали лишние веснушки.

И вдруг в эту идиллию врывается голос мамы:

— Раз ты не пылесосила вчера, надо было сегодня встать пораньше. Ты же замужняя женщина!

Боже мой! Представления матерей о супружестве столь же прозаичны, сколь прозаичен их собственный брак. Пылесос, кухонные полотенца, кастрюли, филейная вырезка… Нет, я хочу, чтобы наша супружеская жизнь строилась совсем на иных началах. Ну, вот как в моем сне…

Я пропылесосила квартиру, сходила в магазин, накрутила волосы. «Зеркало-зеркало, как выглядит замужняя женщина? Нет, подожди, я еще подкрашу глаза…»

В полдень повалил снег. Пани Балкова принялась счищать его с тротуара.

— Послушай, Яна, мне интересно, какое приданое дают теперь за девушкой? В мое время давали не менее тридцати тысяч.

— Я вышла замуж без приданого.

— Без приданого?!

— Ну да! Мы же любим друг друга.

Пусть поудивляется.

Скорый прибывает в 14.26. Я приехала на вокзал за час: вдруг поезд прибудет с опережением графика?! На мне был новый синий костюм, и сама я медленно сипела от холода. Но Ян меня в нем еще не видел, поэтому я согласна даже померзнуть.

Какая-то толстая дама в кроличьем манто с разбегу налетела на меня и, не извинившись, принялась проталкиваться к парапету. Через секунду мы уже знали о причинах ее волнения.

— Девушка, не пришел еще поезд из Будеёвице? Я жду мужа!

Я удерживаю свои позиции у парапета. Я тоже жду мужа, к ее сведению. «Девушка»! Разве она не видит, что у меня на пальце кольцо? Где там! Знай ораторствует:

— Двадцать лет мы прожили вместе, ни шагу друг без друга, а теперь ему дали путевку на курорт, нервы у него…

Живут же люди! Двадцать лет вместе — и ни шагу друг без друга. Но мой друг, Отважное Сердце, нашептывает: «Разве временем можно измерить жизнь двух людей? Что такое время? Оно мчится, когда вы вместе, и тянется невыразимо долго, когда вы в разлуке…»

— Скорый поезд из Ческе-Будеёвице, Весели, Табора прибыл на третий путь.

У меня задрожали ноги. Я в полуобморочном состоянии — каждый раз одно и то же!

— Франя! — вопит дама в кроличьем манто и самозабвенно машет обеими руками. — Вон мой муж!

«Худ как щепка», — сказала бы мама про этого Франю. Мне до ужаса хочется, чтобы вслед за ним появилась высокая фигура Яна в офицерском форменном пальто, чтобы дама в кролике увидела, как выглядит мой муж, но той уже и след простыл. Пространство перед парапетом пустеет, толпы на лестницах редеют…

Наконец появилась группа офицеров. «Тихо! — приказала я своему сердцу. — Не дури…» Но оно зря колотилось, Яна среди офицеров не было. Станционный служащий уже вешал цепь, закрывая проход.

— Скажите, пожалуйста, это действительно был скорый из Будеёвице?

Служащий обернулся — старый, худой, хмурый:

— А вы думали, из Монте-Карло? Разве не ясно объявили?

— Не будет ли еще какого-нибудь… ну, особого скорого?

Он лукаво подмигнул:

— Что, не приехал ваш голубчик? Дело знакомое, мужикам верить нельзя…

Закрывая собой расписание поездов, дама в кроличьем манто душила в объятиях своего Франю. Но я и без расписания знаю, что следующий поезд приходит только в десять вечера. Значит, нужно ждать еще семь часов. Я уже ждала семьсот двадцать часов, а предстоящее семичасовое ожидание мне просто не под силу. Я чувствую, как вся съеживаюсь и поникаю.

— Всего несколько часов, — говорит мама спокойно.

Ей легко говорить! Она живет с папой двадцать лет, и они тоже не сделали ни шага друг без друга. Даже на работе они ездят в одном трамвае. Но отец меня понимает и пытается успокоить:

— Может, его кто-нибудь согласился подвезти на машине? Помнишь, так уже было однажды, когда он учился в училище.

«А может, он украл вертолет? — шепчет Отважное Сердце. — На вокзал больше не ходи. Все уйдут на концерт, и ты встретишь его дома одна. Пусть он позвонит подольше у дверей, а потом ты подойдешь, и откроешь, и засмеешься. Что, где-нибудь пожар? Ни слова упрека, ни расспросов, ничего, ведь ты клялась быть разумной, нежной и все понимающей женой!»

Играя роль такой жены, я насадила на вертел уже четвертого по счету «жертвенного» цыпленка. Потом достала скатерть, фарфор, хрусталь — все из приданого — и накрыла стол на двоих. Над тахтой повесила репродукцию «Клеопатры» Зрзавого, которую купила с последней зарплаты. Мама непременно скажет: «Опять новая картина? У вас будет не дом, а картинная галерея». По ней, так лучше купить скороварку. Когда я наконец задернула занавески и включила электрокамин, в моей каморке стало совсем уютно…

Я уже три раза причесалась и подкрасила губы. Выключила и опять включила камин. Принесла бутылку вина из холодильника и унесла ее обратно. Взяла в руки книжку и не прочла ни строчки… Ждать, ждать! За те три года, что я знакома с Яном, я могла бы написать целый роман. Героиней романа, конечно же, была бы я, жена, которая сидит в одиночестве за столом, накрытым на двоих. Почему Пушинка не написал до сих пор психологическую драму об ожидании? Но разве мужчины знают, что это такое?

А цыпленок все сохнет. На это невозможно смотреть. Вот досчитаю до десяти, нет, до двадцати, до пятидесяти, до ста — и раздастся звонок…

Была полночь, когда я услышала, как поворачивается ключ в замке. Это вернулись наши. Вошли тихо, как призраки. Они не хотели нас будить. Я не вышла из своей комнаты, чтобы не портить им настроения. Пребывая в глубокой жалости к самой себе, я откупорила бутылку и выпила залпом целый фужер. Вино оказалось замечательное, и я налила второй фужер. А третий…

Я сидела уже за свадебным столом, который тихо колыхался передо мной вместе с приглашенными на свадьбу гостями. Ян взял его у меня из рук: «Не пей больше, любимая, нам предстоит долгий путь». На улице нас ждал «крайслер», нагруженный лыжами и рюкзаками. Мы переоделись в лыжные костюмы и отправились в заснеженные Изерские горы — Пушинка разрешил нам пожить неделю на своей даче.

Она оказалась занесенной снегом по самые окна, внутри стоял собачий холод. Пока Ян растапливал печку, облицованную кафельной плиткой, я уснула, одетая, на огромной постели, сделанной из дубовых досок. Постель качалась подо мной, словно корабль, груженный перинами, покрытыми канифасом.

— Кому же мне жаловаться, что моя жена уснула в свадебную ночь!

— У нас целый день впереди, милый…

В почерневших потолочных балках неслышно продвигались жучки-древоточцы. В трубе завывал ветер, а в сенях молоко сразу превращалось в лед. Но печка все-таки грела.

Открывать новые черты в любимом человеке можно до бесконечности. Это похоже на открытие новых планет во Вселенной, но только делаешь свои открытия, не выходя из комнаты. Пригубив последнюю рюмку вина, я услышала скрип саней под окнами и звон колокольчиков. Мне очень хотелось посмотреть на них, но я упала в перины, покрытые канифасом, и постель поглотила меня…

— Яна! — звал меня чей-то настойчивый голос. — Какой же ты ребенок! Заснула в кресле и спит чуть ли не до полудня. Вставай, Ян звонит.

— Алло! — произнесла я почему-то сиплым голосом.

— Яна? Что с тобой? — услышала я совсем близко знакомый и в то же время незнакомый, нетерпеливый голос. — Я уже было хотел положить трубку. Жду целую вечность.

— Постой… Мне надо… Ничего не понимаю. Ты ждешь? Да это я тебя постоянно жду — на вокзале, дома…

— Я звонил тебе ночью из Праги, но тебя не было дома.

— А где же я была? И почему ты звонил из Праги? Ты и сейчас в Праге?

— Нет. Я был там, но не смог зайти. Понимаешь?

— Нет. Странно все как-то. Ты не находишь?

— Странно, что ты не подошла к телефону, если была дома.

Неужели это действительно Ян? Говорит нетерпеливо, раздраженно.

— Алло! Это ты?

— А кто же?

— Ну ладно. Ты хочешь еще что-нибудь сказать?

— Только одно: я никак не мог прийти.

— Это я уже слышала. Ты был в Праге и не смог зайти. Даже на минутку. Ладно… До свидания.

На мгновение в телефоне воцарилась тишина. Потом в микрофоне что-то захрипело и женский голос поинтересовался:

— Вы говорите?

Голос Яна ответил чересчур сурово:

— Нет, разговор окончен. — Что-то щелкнуло, и нас разъединили.

— Что происходит? Уж не поссорились ли вы? — забеспокоилась мама.

— У нас нет немножко содовой? — спросила я вместо ответа.

Я бы выпила целое море содовой воды. Нет, одну половину моря выпью, а в другой половине утоплюсь.

Я повесил трубку.

— Что такое? Вас прервали? — с участием спросил Лацо.

— Да ну ее! — буркнул я.

Я буквально валился с ног от усталости. К этому моменту она достигла той стадии, когда человеку ничего не нужно, не хочется ни говорить, ни есть, ни спать — словом, ничего. Однажды, еще на стройке, со мной уже было такое. Ровно двенадцать часов я просеивал тогда песок на пари. Очень хотелось выиграть. Дома я, не ужиная, повалился на постель, но спать не мог — мысленно продолжал просеивать песок.

Сегодняшняя усталость накапливалась во мне тридцать два часа — со вчерашнего утра, когда я явился в роту с головой, забитой мыслями о Яне. Я до того погрузился в них, что не отреагировал на необычное оживление в коридоре. В душе я даже порадовался этому. Наш медик капитан Микушка время от времени открывал кампанию против тех, кто уклонялся от физзарядки, причем, обладая безошибочным чутьем фронтового разведчика, он извлекал солдат из самых укромных уголков. И вот теперь я решил, что капитан снова хочет добиться стопроцентного участия в физзарядке. Даже глядя на испуганное лицо дежурного, я не догадался о разразившейся катастрофе. Это дошло до меня лишь в тот момент, когда он дрожащим голосом доложил:

— Товарищ поручик, во время моего дежурства пропал воин Жачек из первого взвода… Ушел из роты и до сих пор… до сих пор не вернулся.

Это было как гром среди ясного неба. Поездка в Прагу, Яна — все разом отступило на задний план. О, черт! Надо же такому случиться!

— У него была увольнительная?

— Нет.

— Где журнал?

Воин Жачек, похоже, совсем не получал увольнительных. Последний раз он ходил в увольнение под Новый год. Ездил домой, в Прагу.

— Он никуда не ходил, товарищ поручик. Только к Микадо… то есть к капитану Микушке в санчасть. Они оба заядлые голубятники… Я уже посылал туда дневального, но у товарища капитана его нет.

Танкист — и вдруг голубятник! Ну, я понимаю, поэт, спортсмен или музыкант. Есть у нас водитель первого класса свободник Халупа, который, по словам Лацо, мог бы давать органные концерты даже в соборе святого Якуба. Однако внешний вид Жачека свидетельствовал о том, что он попал в танкисты по ошибке — маленький, тощий, бледный. Рядом с обветренными лицами других парней его творожная бледность бросалась в глаза. «Вам плохо, Жачек? Отчего вы такой бледный?» — спросил я его на занятиях по технической подготовке, спросил попросту, по-дружески. Он покраснел до корней волос, бросил на меня испуганный взгляд и неожиданно брякнул: «Есть, товарищ поручик!» Ребята так и покатились со смеху, а командир взвода десятник Слива заверил с готовностью: «Уж мы его пропесочим, товарищ поручик!»

Слива — любимец командира роты. И действительно, что касается военного дела, то я ни в чем не могу его упрекнуть. Но все-таки он мне чем-то неприятен — сплюснутый нос боксера, глаза хитрые, насмешливые. Недоучившийся машиностроитель, держится он весьма самоуверенно. Когда меня назначили заместителем командира роты, мы встретились со Сливой на улице. Он небрежно, двумя пальцами отдал честь, будто хотел сказать: «Привет, поручик!..» Я немедленно осадил его, и теперь он приветствует меня по уставу. Но в его взгляде я нередко читаю: «Ну чего ты выпендриваешься, поручик? Хозяева-то роты — мы…» Я ловлю его на этом и в парке, и на танкодроме, и в учебном классе. Однако сейчас десятника рядом не оказалось: я еще вчера подписал ему увольнительную.

Старший по комнате свободник Халупа только после подъема заметил, что койка Жачека пуста. Он припомнил, что вечером все ходили в кино. Там Жачека разыскал начальник клуба: он хотел, чтобы воин по окончании фильма посмотрел телевизор, ведь на гражданке Жачек был телевизионным мастером. И товарищи по комнате спокойно легли спать…

Я немедленно позвонил начальнику клуба.

— Какой еще Жачек, черт возьми! — выругался он спросонья. — Этот бледный солдатик из твоей роты?.. Ну да, телевизор он починил, а что? Я должен был проводить его в казарму с почетным эскортом? А может быть, его следовало и в постель уложить, и одеялом прикрыть?..

Я бросил трубку. Именно начальник клуба наставлял нас с Ладо на путь истинный после партсобрания, на котором мы говорили о том, каким представляем себе настоящего командира. Принеся с собой из училища изрядный заряд бодрости и оптимизма, мы объявляли войну формализму в подходе к людям, воспевали значение личного примера, дисциплину, основанную на подлинном сознании, товарищеские отношения… «Парадные речи! — спустил нас на землю начальник клуба. — Все приходят из училища с такими настроениями… Но чем скорее вы избавитесь от подобных теорий, тем лучше для вас. Училище — одно, а жизнь — другое. Приглядывайте хорошенько за подчиненными, не позволяйте им фамильярничать с вами и тренируйте голосовые связки с упорством Демосфена, который в конце концов сумел перекричать прибой».

И такой опытный офицер оставил новобранца без присмотра чинить телевизор в клубе, а сейчас ему и дела нет, куда подевался солдат. Главное, что телевизор работает. Позади клуба расположен садик Микушки, единственный зеленый оазис, затерявшийся среди казарменных зданий. Именно там держит капитан голубей и кроликов. Жачек здесь, видимо, хорошо ориентируется. И вот он перелез через забор… Хотя вряд ли ему это по силам.

Да что я, собственно, знаю про своих подчиненных?.. Я хотел было звонить командиру роты, как вдруг он появился в казарме. С капитаном Понцом мы ладим: он всего на восемь лет старше меня и еще не забыл, как чувствует себя новоиспеченный командир, да и в заместители он сам меня выбрал. Но сейчас, когда я увидел, как беззаботно шагает он по коридору своей пружинистой походкой, на душе у меня стало совсем муторно.

— Ты чего тут маячишь? Не переусердствуй! — Он взглянул на часы, потом на меня, скользнул глазами по фигуре несчастного дежурного и спросил так, словно выпустил пулю в цель: — Что у вас тут стряслось? Пропал кто-нибудь?

Не успел я объяснить ему все по порядку, как в его кабинете зазвонил телефон. Через минуту он вернулся. Взгляд, который он бросил на нас, и движение, которым он провел по пуговицам кителя, свидетельствовали о том, что звонил командир батальона. Значит, ему уже известно о случившемся. Ничего не могло быть хуже: о происшедшем ЧП командир узнал от кого-то раньше, чем от своих подчиненных. Я нелегко поддаюсь панике, но в ту минуту мне стало не по себе. Теперь начнется…

И я не ошибся. Капитан, не глядя на меня, резко, официальным тоном приказал:

— Товарищ поручик, возьмите прапорщика Валашека, и быстро в штаб. Прихватите там необходимые документы и отправляйтесь в Прагу. Поторопитесь: поезд отходит через двадцать минут. Да, захватите с собой оружие. В Праге явитесь в комендатуру, где заберете задержанного воина Жачека и первым поездом возвратитесь с ним в часть.

Хотя я почувствовал облегчение при вести, что Жачек жив, по тону капитана было ясно, что мне от него еще достанется по возвращении. А поскольку мы приняли обязательство участвовать в соревновании на лучшую роту, то это отразится на наших результатах.

Никогда еще я не ездил в Прагу с подобным заданием. Для Валашека же это было дело привычное. Я терялся в догадках, что же мог натворить Жачек. Видимо, догадываясь о моем состоянии, Валашек попытался успокоить меня:

— Товарищ поручик, чего вы зря волнуетесь? Он же наверняка к своей девчонке уехал…

— Может быть, меня здесь встречает жена… — сказал я, когда мы вышли на перрон.

— Я подожду вас в сторонке, но учтите, товарищ поручик, задерживаться нам нельзя.

Однако Яна к этому поезду, конечно, не пришла. Я немного расстроился, хотя понимал, что так даже лучше. Какой толк встретиться и тут же расстаться?

Дежурный по комендатуре послал нас на гауптвахту. Очкастый прапорщик посмотрел наши документы, и через минуту перед нами предстал бледный, перепуганный Жачек. Увидев меня, он заплакал.

— Перестаньте, Жачек! Хныкать теперь поздно.

Не берусь описать чувства, охватившие меня в ту минуту. Во-первых, ситуация складывалась не из приятных, во-вторых, у меня вдруг появилось такое ощущение, что Жачек, стоявший передо мной, не виноват в случившемся. Правда, на чем было основано это ощущение, я не понимал…

И вот теперь я стою у телефона и не знаю, что мне делать. Жачека дежурный по роте уже увел на гауптвахту. А я… я чувствовал себя ужасно. Да и неудивительно, ведь я не ел со вчерашнего утра, ни минуты не спал, а в ушах у меня все звучал хрипловатый голос Яны: «Ладно… До свидания».

— Пошли-пошли! — Лацо обнял меня за плечи, — Вера нам приготовила токану. Это такое венгерское блюдо. И выпьем чего-нибудь. Рюмочку-другую пропустишь — и сразу почувствуешь себя гораздо бодрее.

Лацо — настоящий друг. Он всегда выручит.

Я направила струю содовой воды из сифона прямо в рот. Это меня отрезвило. Что же теперь? В сифоне еще никому не удавалось утопиться, да у меня уже и не было такого желания. Может, позвонить Яну самой? Или написать письмо? А может, оставить все как есть?.. Нет, так дело не пойдет! Для меня это пройденный этап. Недаром Пушинка заявляет в своих психологических драмах, что человек может в жизни не раз споткнуться, но не следует спотыкаться дважды об один и тот же камень. При первом же испытании на звание разумной, нежной и все понимающей жены я с треском провалилась. «И теперь ситуация такова, что необходимо действовать», — сказала бы Дана.

— Ты куда-то едешь? — воскликнула мама, войдя в мою комнату, — она увидела, что я собираю чемодан.

— К Яну.

— Сейчас? Но ты же еще не завтракала!

Наверное, все родители так наивны. Ну какое значение имеет сейчас завтрак?

— В такую даль?!

А что значат расстояния?

— Хоть ты и вышла замуж, но ума у тебя не прибавилось!

А при чем тут ум? Хотя ума у меня как раз прибавилось.

— Тогда возьми с собой торт, который я для вас испекла… — начала сдаваться мама. — А как же цыпленок?

Незнакомая станция, каких немало. Около путей купались в пыли куры, на перроне — ни души. Небо плотно закрывали низкие тучи.

Я стояла перед зданием вокзала с чемоданом в одной руке, с тортом в другой и дрожала от холода. Разумеется, на мне был новый костюм. Дороги вели направо и налево, и справа и слева виднелись далекие огни. Куда же мне идти? И окажется ли Ян на месте? Я подошла к двери, ведущей в комнату дежурного по станции, и несмело постучала. Дежурный с мальчиком лет восьми разглядывали под лампой голубя с забинтованной лапкой.

— Давай возьмем его домой, — предложил мальчик.

Дежурный вздохнул:

— Мама выгонит. У нас и так уже ветеринарную лечебницу открывать можно… Что вам угодно? — обернулся он ко мне.

Я спросила, как пройти к воинской части.

— Я вас провожу, — сразу вызвался мальчик, рыжий, веснушчатый, с огромными черными глазами и щелочкой между передними зубами. Такого бы мне сына! — Пойдем короткой дорогой, — объяснил он.

— Вам кто нужен? Может, я его знаю? — Дежурный улыбнулся: — Военные взяли над ними шефство, выступают в роли вожатых, так что в казармах у них полно друзей.

— А в нашем отряде не вожатый, а вожатая, — уточнил мальчик, — товарищ Вера. Вы не знаете ее? Она десятник…

«Вера! Как могла я забыть о ней и о Лацо! Они наверняка знают все про Яна и обязательно помогут…»

— Тебе известно, где она живет?

— Само собой. Мы часто провожаем ее до дому…

Вера жила в старом доме с темной обшарпанной лестницей. По ней мы поднялись на последний этаж. Мой гид, который уже на станции по-рыцарски взял у меня коробку с тортом, теперь весело барабанил ею по перилам. Бедный торт!

Мальчик остановился у коричневой двери и дал два коротких звонка.

— К ним два звонка, к их хозяйке — один. Она у них настоящая ведьма, — сказал он, показывая свою осведомленность, — но с Верой не связывается. С Верой никто не связывается! — добавил он с гордостью.

В этот момент дверь открылась и на пороге появилась Вера в брюках и свитере. Ее нежное лицо, обрамленное каштановыми волосами, сияло.

— Янка! Душенька!.. — Она обняла меня и повернулась к Лацо, который вырос за ее спиной: — Ты посмотри, кого нам Ярда привел. Где же вы встретились?

— Она дороги не знала, — бойко объяснил мальчик. — А мы должны всем помогать.

У меня было такое чувство, что я приехала домой, моя подавленность сразу исчезла. Но прежде чем я успела спросить про Яна, Вера приложила палец к губам:

— Тихо-тихо, не разбуди его. Вот будет сюрприз!.. Лацо, отведи Янку в комнату, только не греми там!

В комнате с высоким потолком и голландской печкой, от которой веяло благодатным теплом, лежал на тахте Ян. Он спал на боку, подложив руку под щеку. Вид у него был такой усталый, что у меня сжалось сердце.

— Когда я открыл глаза и увидел тебя…

— Ты их поскорее опять закрыл.

— Ну да! Я думал, ты мне снишься, и хотел подольше посмотреть этот сон. Я и сейчас не вполне уверен, что не сплю.

Мы лежали в объятиях друг друга и наслаждались тишиной — Лацо и Вера «внезапно» вспомнили, что им пора на вечер в гарнизонный клуб. Мы почти не разговаривали. Мы вместе, и не было в эти минуты в мире ничего более важного. Только к полуночи мы встали и торопливо оделись: Лацо и Вера каждую минуту могли вернуться.

— Ты ночуй здесь, а я пойду в общежитие. Завтра снимем номер в гостинице. А ты позвонишь утром в Прагу и скажешь, что остаешься.

У меня было два отгула за субботы, но вот занятия в училище… Впрочем, сейчас мне было не до них. С большой радостью я осталась бы тут насовсем. В кухне был накрыт стол, на котором стояли всевозможные лакомства и бутылка вина.

— Ну и друзья у нас, а?

— Мне, пожалуйста, не наливай, вчера, пока ждала тебя, я выпила целую бутылку.

— Ах вот оно что! Поэтому-то я и не мог тебя добудиться…

Только теперь он рассказал мне, что случилось. И я сразу представила себе этого незадачливого солдата, представила, как ночью он добирается автостопом до Праги и приходит к своей девушке. А ее нет дома, она работает в ночную смену, и мать девушки, посочувствовав парню, угощает его чаем. Когда девушка пришла с работы, она отправила мать спать и спросила: «Ты получил увольнительную?» Парень рассердился: мол, ради нее пошел на риск, а она ведет себя как начальник патруля. Они поссорились. Девушка плакала, говорила, что не хочет, чтобы его арестовали, а он упрекал ее в том, что она его не любит, грозил, что наложит на себя руки, и под конец выскочил из дома. Она бежала за ним, но не догнала. Опасаясь за его жизнь, она обратилась в отделение милиции. Сотрудник милиции выяснил, где живут родители парня, и сообщил в комендатуру. Дальше все пошло как обычно. Мне было ужасно жаль солдата.

— Почему эта девушка так поступила? — недоумевала я. — Ведь он убежал из-за любви к ней. А она сразу заговорила о какой-то увольнительной, а потом заявила о нем. По-моему, это жестоко.

— А что она, по-твоему, должна была делать?

— Не знаю, по крайней мере, сейчас не знаю. Уверена только в одном: не очень-то она его любит.

— А мне кажется, наоборот, что она его очень любит, потому и не хотела допустить, чтобы он попал в неприятную историю. Какой-нибудь другой девчонке, наверное, достаточно было бы того, что они вместе, а там хоть трава не расти. В конце концов ей-то что? Даже можно подружкам похвалиться: вот, мол, на что мой парень ради меня пошел. А эта девушка действовала по велению разума. Ведь когда мы кого-то любим, мы стараемся как-то его оберегать.

— Да, конечно… Но если бы что-нибудь подобное случилось с тобой, я бы тебя спрятала, а потом мы вместе что-нибудь придумали бы. Однако заявлять о тебе я бы никогда не пошла.

— Не сердись, но ты рассуждаешь как маленькая. Как ты себе это представляешь? Ты что, прятала бы меня всю жизнь? «Мы вместе что-нибудь придумали бы»! Что? Ты пойми, что меня стали бы искать, и каждый день, каждый лишний час рассматривался бы потом трибуналом как отягчающее вину обстоятельство. Нет, ты бы сделала то же самое, что и девушка Жачека.

— Никогда!

— Или ты уговорила бы меня сделать это, или же я сделал бы это сам, без уговоров, и тебе сразу стало бы легче. И потом, для нас с тобой это дискуссия на отвлеченную тему, а в жизни дезертирство, даже совершенное во имя любви, все равно дезертирство. Ведь дезертир ставит под удар не только себя, но и своих товарищей, командиров… А главное, он нарушает присягу. Что такое присяга, я думаю, тебе не надо объяснять.

— Не надо! Я как-то иначе к этому отношусь. Но только он сейчас сидит на гауптвахте, а она, вероятно, смотрит преспокойно фильм или спит, и в ее жизни абсолютно ничего не изменилось.

— А ты думаешь, что без ее заявления он бы не сидел на гауптвахте? Сидел бы, и ему наверняка дали бы больше. Но все могло бы кончиться еще хуже: ведь он был очень взволнован, а в таком состоянии люди способны совершить любую глупость. Собственно говоря, она его спасла. А насчет того, что она спокойно спит, это вовсе не соответствует действительности. Она звонила в часть, как только мы вернулись: задыхалась от слез и говорила с трудом — так она переживала за Жачека. Это хорошая, рассудительная девушка, и очень его любит.

— А парню об этом сообщили? Он ничего с собой не сделает, когда его выпустят?

— А вот об этом позабочусь я.

— Ты хорошо его знаешь?

— Разумеется. Ведь он из моей роты. У него прекрасная характеристика с места работы, и служит он добросовестно, только какой-то пассивный… вроде бы кем-то запуганный.

— А тебя не удивляет, что такой запуганный, безынициативный и притом дисциплинированный парень вдруг взял да и убежал? Одно другому явно противоречит. У парня были, видимо, на то довольно веские основания…

— Похоже, что моя жена всерьез занялась психологией.

— Не смейся, пожалуйста. У вашего Жачека есть друзья?

— Тут у всех есть друзья. В армии без дружбы… Но оставим это, Яничка. У нас так мало времени…

Мы были одни до самого утра. Лацо сообщил по телефону, что решил пойти в общежитие вспомнить холостяцкую жизнь, а Вера переночует у знакомых. Еще он сказал, чтобы мы не забыли подложить угля в печку, а то ночью замерзнем. Подложить уголь мы, конечно, забыли, но ни капельки не замерзли.

Когда Ян ушел, я не знаю. Я в это время крепко спала. Выходит, не привыкла еще к роли жены военнослужащего.

«Мамбру ушел на войну…» В ушах у меня все еще звучала Верина песенка, старинная испанская песня о вояке, который ушел на войну, а дома его ждут. Ждут на рождество, на пасху, ждут который год, а Мамбру все не возвращается. Вера пела ее на испанском языке, под гитару, преобразившись при этом настолько, что и вправду стала похожа на испанку.

— Ты, Янка, наверное, и не знала, что моя жена — иностранка? — обронил Лацо.

— Какая же я иностранка?! — возмутилась Вера. — Иностранкой я была в Чако, хотя отца там и называли дон Хосе. «И чего это вы, дон Хосе, хотите вернуться в Чехословакию, ведь теперь там большевики? И вы уже не будете фермером…» «Зато там дом, — отвечал он. — Там есть работа и хлеб для всех. И вода в наших колодцах чистая и вкусная…» Знаешь, Янка, в Аргентине шелестели пальмы и апельсиновые рощи, но вода, которую нам приходилось пить, пахла тараканами. А родину я всегда представляла себе как источник, полный вкусной чистой воды.

— И меня ты представляла?

— Конечно. Мне было шесть лет, когда мы на «Италии» отправились через Атлантический океан домой, но уже тогда в моем детском сознании сформировался идеал мужа. Когда в школе мы пели очень трогательную песню «Слетел с неба ангел», я видела тебя, Лацо.

— Хорош ангел — в комбинезоне танкиста! Одному богу известно, кого ты тогда видела, ты наверняка что-то от меня скрываешь.

Лацо все время дразнит Веру, хотя любит безмерно. Мой Ян уважает ее как друга и советуется с ней по разным вопросам. Мне она кажется такой умной, проницательной и энергичной, что у меня порой появляется чувство собственной неполноценности. Как-то я представила себе встречу пани Балковой с Верой, этой, по ее понятиям, «гарнизонной дамой»: «Еще немножко сливок? Вам нравится молочник? Фамильное серебро. Эпохи Людовика XIV…»

Зато жена коллеги Яна, надпоручика Копеца, наверняка произвела бы на пани Балкову хорошее впечатление. Красавица, настоящая светская львица. Усталый взгляд, устремленный вдаль, картинно подавляемая зевота: «Вы приехали на машине? Какая у вас марка? Мы считаем, что нет ничего лучше «фиата».

Меня так и подмывало ответить ей в тон: мол, мы считаем, что нет ничего лучше нашего допотопного «крайслера». Но в этот момент в клуб пришел ее муж с доктором Коларжем, и она тут же от меня отвернулась.

— Послушайте, доктор, ваше снотворное на меня не действует!

— Это потому, что ты привыкла к своей швейцарской гадости… Ничего ей больше не давай, Йозеф!

Ее муж такой же свой парень, как и Ян. Когда Ян представлял мне доктора Коларжа, он предупредил: «Осторожнее с ним! Это ловец женских сердец!» «Ловец сердец? — усмехнулся доктор. — Да для меня, братец, нет ничего страшнее женщин». Дана наверняка сказала бы, что этот Коларж похож на Бельмондо. Должно быть, он умеет производить впечатление на женщин. Во всяком случае, жена надпоручика Копеца, который тотчас же принялся обсуждать с Яном какое-то рационализаторское предложение, при виде Коларжа сразу оживилась.

Скоро я буду жить среди них. Буду часто видеться с Верой… но и с женой надпоручика Копеца тоже. Выдержу ли я? Правда, решение этих проблем можно отложить до той поры, пока я не переселюсь сюда окончательно. Сейчас же место, где будет стоять наш дом, представляет собой пустырь с наваленными в беспорядке стройматериалами. Пожалуй, не надо мне было туда ходить. Кажется, мечты о том, что скоро я буду жить вместе с Яном, утонули в грязи.

— Чего ты хнычешь? — укорял меня Пушинка, когда я ему все рассказала. — Конечно, грязь для мечты — среда неподходящая, но и в мещанском уюте она может зачахнуть. Только от тебя зависит, осуществится ли она. Я как раз пишу пьесу на подобную тему… — Пушинка сидел в своем кресле на колесиках: весной и осенью его мучают такие боли, что он не может ходить даже на костылях, а нормально ходить он уже никогда не будет. — К счастью, у меня целы руки и голова, — усмехается он. — Для того чтобы писать, ноги не нужны…

— Как это не нужны?! — протестует медсестра Эва.

Она каждый день приходит к нему и учит его ходить. Я в таких случаях всегда убегаю. Не потому, что мне больно смотреть на изуродованного Пушинку, который, крепко сжав зубы, тяжело передвигает ноги по ковру, останавливается и виновато улыбается, а потому, что я знаю, как он любит Эву. Но это же безнадежно! Пушинка мужественный парень. Он, например, не отказался от своей мечты стать драматургом, и она почти осуществилась: одну из его пьес ставит Камерный театр, по другой написан сценарий и снимается фильм на телевидении. Однако его мечте о любви сбыться явно не суждено. Судьба решила иначе, а виной всему роковая случайность. Это приводит меня в ужас.

Я думаю о Яне, о тех опасностях, которые подстерегают танкиста, и они вырастают в моих глазах до гигантских размеров. Кто знает, что происходит сейчас в его части, пока я тут терзаюсь из-за отсутствия квартиры, из-за нейлоновых занавесок, которые мне негде повесить, из-за большой глиняной вазы, которую некуда поставить… И на бумагу торопливо ложатся строки очередного письма: «Дорогой, мы оба молоды и здоровы, поэтому то, что мы еще не можем жить вместе, должны воспринимать всего лишь как неприятность. Особенно по сравнению с трудностями той жизни, которая нас ожидает…»

Иногда вечером заходит Орешек. В прошлом году у него умерла мать, за которой он ухаживал, и Пушинка подготовил его к экзаменам в Академию музыкального и театрального искусства. И еще он добился, чтобы Орешек получил роль в телефильме по его сценарию.

— А про что эта пьеса, Петр? — спрашивает папа.

Все собрались у нас на кухне, в том числе Иржи с Даной, которые решили пожениться. Но тогда ведь надо женить и Орешка: они же с Иржи поклялись, что женятся в один день.

— Очередная утопия Пушинки. О коммунистическом обществе…

— Социализм тоже когда-то считали утопией.

— Знаю, — спокойно отвечает Орешек, — но это настоящая утопия. Я играю роль архитектора, построившего город-круг. Когда в этом городе женятся, то молодоженам не надо никаких свидетельств о браке и прочих документов. Они просто получают ключ от квартиры, однако ключ этот символический, потому что там уже никто ничего не запирает. Но прежде чем получить его, молодожены должны ответить на три вопроса: что они хотят сделать для себя, для города, для всего человечества? И это нигде не фиксируется, ведь там уже никто никого не обманывает…

Я затаила дыхание, а Дана выпалила:

— Не такая уж это утопия!

— Для тебя — нет, — сыронизировал Иржи. — Тебе Пушинка как раз под стать. Вы знаете, что ей взбрело в голову? Она хочет поехать на строительство электростанции в Тушимице, чтобы дать людям свет. А дело кончится тем, что она будет торговать там в столовке сосисками.

— Ну и что? — Дана покраснела: — Это тоже важно. Люди на стройке должны есть.

— А я-то что буду делать? Да и сколько я там заработаю? Разве что на разбитое корыто. Здесь, в мастерской, у меня интересная работа и получаю я неплохо. Можно накопить денег на квартиру и даже на машину.

— Подумаешь! Все это я уже могла бы иметь. Хотела же я ради денег выйти замуж за разведенного сорокалетнего мужчину. У него было все — машина, хорошая квартира, дача. Но потом до меня дошло, что я стала бы тогда похожа на улитку, которая куда-то ползет с грузом на спине. А я хочу свободы, хочу найти смысл жизни!

— Ты не заболела, случайно? — спросил мой брат. — Ты лучше подумай, как нам женить Орешка.

— Я готов нарушить клятву, — заверил всех Петр.

— Нет, я клятвоотступничества не принимаю!

Я оставила их в покое и удалилась в свою комнату. Я хотела побыть одна и подумать над тремя вопросами: что я хочу сделать для себя, для города, для всего человечества?

Прекрасная идея — вместо свидетельства о браке получить ключ от квартиры. Но мне его все равно бы не дали. Я не знаю, что ответить на эти важные вопросы.

Жачек мне начал уже сниться. Вообще-то мне редко кто-либо снится, а Яна так никогда. Но в сегодняшнем сне мы плыли с ней на лодке по реке ранним утром. Солнце только начинало пробиваться сквозь туман. Яна сидела, прислонившись спиной к моим коленям. Время от времени она оборачивалась ко мне и улыбалась. Я смотрел по сторонам, но берегов не было видно. Неожиданно вода стала с шумом отступать, кое-где показалось дно, усеянное валунами, и наша лодка застряла, зацепившись за один из них. Я выпрыгнул из лодки и попытался ее высвободить, но все мои усилия оказались тщетными. И вдруг рядом со мной появился солдат в маскхалате. «Жачек! — воскликнул я, удивленный и рассерженный одновременно: и здесь от него нет покоя! — Вы что тут делаете? Вы же должны сидеть на гауптвахте! Не сбежали ли вы снова?!»

Он залился краской и, заикаясь, проговорил: «Кто-то ведь должен помочь вам выбраться, товарищ поручик, а то, чего доброго, опоздаете…»

Опоздаю!

Я проснулся. По оконному стеклу стучал ливень, в водосточной трубе гудела вода. В полумраке комнаты светился рефлектор, который я забыл выключить. Я протянул руку к будильнику — половина пятого. От злости я чуть не хватил его оземь, но у меня был только один будильник. Я снова залез под одеяло и закрыл глаза, однако сон не возвращался.

Черт бы побрал этого Жачека! Не дал досмотреть такой сон. Даже ночью нет от него покоя! Правда, я для него еще ничего не сделал, а ведь обещал Яне. Она, наверное, и не подозревает, как заморочила мне голову этим Жачеком. Но случилось так, что мы поехали на стрельбы, а когда вернулись, началась ремонтная эпопея. В конце концов, почему этот Жачек так застрял у меня в мозгах? Ведь он отделался всего десятью сутками ареста. Девушка действительно выручила его, а то дело не обошлось бы без военного трибунала.

И почему у меня не выходит из головы Слива? Его взвод был на стрельбах первым, танкистам объявили благодарность, и рота сразу вышла вперед… Так что же меня беспокоит? Я потянулся за сигаретой, закурил, и после первой же затяжки в мозгах сразу что-то прояснилось. Жачек явился мне во сне не незваным гостем — для этого он слишком робок, я сам его позвал. И я вдруг понял, что должен обязательно его встретить, когда он вернется в часть. А это случится как раз сегодня.

Я оделся как по тревоге и стремглав выскочил на улицу, под дождь. Я успел вовремя. Солдаты заметили меня не сразу. Они окружили Жачека, казавшегося еще более бледным, чем обычно, и тряслись от смеха. А Слива привязывал ему к ноге железное ядро на цепи. Где они его только раздобыли? Но в ту минуту меня это не заинтересовало — так я был взбешен.

— Слива! — рявкнул я.

Хохот мгновенно прекратился, все вытянулись по стойке «смирно». Застыл с ядром у ноги и Жачек. Вид у него был весьма испуганный. И в эту минуту я отчетливо понял, что если даже наказать Сливу, то ни в судьбе Жачека, ни в судьбе других новобранцев ничего не изменится или изменится к худшему…

В обед я обсудил сложившуюся ситуацию с Лацо. Мы оба вынуждены были признать, что наши восторженные представления об армии во многом расходятся с практической деятельностью. Мы идеализировали армейские будни, подгоняя все под школьную схему, идеализировали командиров, будучи не в состоянии оценить сложность и многообразие их деятельности.

Решительность, с которой я мысленно произносил критические речи на собраниях офицеров, полностью исчезает, как только я вижу ехидную улыбку начальника клуба или ловлю на себе холодный взгляд командира полка. Когда же я стою перед своей ротой и чувствую на себе испытующие взгляды солдат, ко мне иногда возвращается первое волнение, которое я испытывал как командир. Я ощущаю себя неким подобием мишени. Каждое мое движение, каждое слово, каждый нерешительный жест будут критически оценены. Каждый мой приказ, который, конечно же, будет выполнен, вызовет в их душах самые различные реакции. И если я хочу оставаться требовательным по отношению к ним — а я этого хочу, — я должен быть стократ требовательнее к себе.

Лацо, который в училище возглавлял партийную организацию курса и обладал большим запасом политических знаний, все время терзается от того, что на его занятиях не возникает дискуссий. Активно выступает только воин Фаркаш, по кличке Шехерезада. «Где-то я допускаю ошибку, — ломает себе голову Лацо. — Все вроде бы делаю по правилам — выбираю тему доклада, составляю план, пишу тезисы, а дискуссии все равно не получается. Неужели всем все ясно?!»

Но сложности, возникающие у нас при столкновении с действительностью, вовсе не означают, что мы сложили оружие или смирились со скептицизмом начальника клуба и ему подобных. Лацо даже придумал по этому поводу афоризм: «Когда перестанешь идеализировать действительность, начнешь по-настоящему бороться за то, чтобы приблизить ее к идеалу».

Я, например, уже не идеализирую своего командира капитана Понца. Однако это не означает, что я его не уважаю, я просто понял, что популярность у солдат достается дорогой ценой. И наш командир платит сполна. Но в то же время он любит повторять, что военное дело оформилось как наука без нас и теперь в нашей помощи не нуждается. В роте он опирается в основном на солдат второго года службы, командиров взводов и командиров танков.

Таким образом, к подчиненным он подходит с разными мерками: с одной — к молодым солдатам, с другой — к «старикам».

Не люблю этого слова, но солдаты второго года службы произносят его с гордостью. Они горой стоят друг за друга, потому что «из одного котелка кашу ели». Новобранцы же покорно терпят такое положение.

Говорят, что десятник Слива стал любимцем капитана, потому что хорошо исполняет его родные моравские песни. Понц никогда его не наказывает. Как же, лучший командир в роте! Да и потом, какое это произведет впечатление на бойцов?

Вера молча слушала нас. Она обладает редким даром слушать не перебивая, без эмоциональных взрывов. При первой встрече она показалась мне — вероятно, по сравнению с живой и непосредственной Яной — слитком серьезной, даже немного замкнутой. На самом же деле она общительная, энергичная и искренняя, и я иногда думаю, что она гораздо умнее, чем мы с Лацо, вместе взятые.

Когда мы с Лацо перешли к кофе, Вера нарушила молчание:

— А знаешь, Янко, девушка Жачека приезжала к нему за неделю до того, как он сбежал?

— Ну и что? — недоуменно взглянул я на нее. — Что это объясняет?

— Подожди, не торопись, — улыбнулась она. Она говорит по-чешски так же хорошо, как и по-словацки. — Дело в том, что они так и не увиделись. Был день уборки, и Жачек вместе с другими новобранцами чистил урны. Дежурным по роте был Слива, и, когда с КПП сообщили, что Жачека ждет девушка, он устроил так, что солдат у ворот не появился.

— Почему же Жачек не пожаловался? — взорвался я. — Ведь я был в роте.

— Да его и в известность не поставили. Дневалил в это время Карас, ты его знаешь. Разве он будет искать по всей роте какого-то зеленого новобранца, да еще из-за девушки! Пусть, мол, привыкают к разлуке, ничего с ними не случится. И они развлекались со Сливой, попеременно отвечая по телефону: «Воина Жачека никак не могут найти». Девушка в конце концов уехала, так и не повидав его.

— И Жачек про это узнал?

— Слива ему сам сказал, присовокупив, что, мол, если приглашаешь девчонку, то должен находиться в казарме или где-нибудь поблизости и ждать, когда тебя позовут к воротам, а не мотаться по роте, мол, девочка-то что надо и скучать она, видимо, не будет: ею занялся парень получше Жачека. Тот, конечно, расстроился, написал девушке письмо, но ответа не дождался… Остальное ты знаешь.

— Откуда тебе об этом известно, Вера? — изумился Лацо.

— Известно, потому что это меня интересует. — Она спокойно взглянула на него, потом на меня: — Ты что делаешь после работы, Янко? Если есть свободное время, я могу пригласить тебя на одно мероприятие.

— Вот это да! — только и сказал Лацо.

Как только мы с Верой вышли из казармы — я впервые уходил вовремя, — на нас набросилась целая ватага ребятишек. Собственно, не на меня, а на нее. Я оторопел.

— Пошли-пошли, — Вера, смеясь, взяла меня под руку. — Теперь наконец дошло, что я пригласила тебя на встречу с пионерами?

На встречу с пионерами! А мой лучший друг, наверное, теряется в догадках. Прервав мои размышления по этому поводу, ко мне подбежала девчушка-дюймовочка — за ушами две тугие светлые косички, и в каждой — по огромному, словно крыло бабочки, банту. Она доверчиво взяла меня за руку:

— Ты будешь нашим вожатым вместо Гонзы? А в шарики ты умеешь играть?

Мне очень захотелось, чтобы у нас с Яной родилась девочка. Вот как эта, например… Шарики… Черт побери, когда же я последний раз играл в шарики?

— А пускать змея будем? — спросила другая девочка, тоже с косичками, спускающимися по ее спине двумя блестящими черными змейками.

— А умеешь стрелять из духового ружья? Но только так, чтобы, что ни выстрел, то прямо в цель? — спрашивал мальчишеский ломающийся голос.

Следующий мальчик допытывался, умею ли я водить танк и придумывать игры и что мне известно о планетах. Короче, меня проверяли так основательно, что я даже вспотел. Мысль, что я вряд ли справлюсь с ролью вожатого, становилась все более навязчивой. Вот разве что танк выручит. Но конкуренции с неизвестным мне Гонзой я ни за что не выдержу.

— …Мы делали с Гонзой змея, а клей не хотел вылезать из тюбика. Тогда Гонза нажал, и клей ка-ак вылетит…

— …Только с другого конца, и прямо Гонзе на форму. И так прилип, что мы никак не могли его отчистить и стали плакать…

— …Это вы плакали. Девчонки всегда плачут…

— …Еще бы! А вдруг командир не отпустил бы больше Гонзу за такой проступок?.. Но он отпустил, хотя клей отчистить не удалось, и Гонзе выдали новую форму.

— …Он купил нам шарики, и мы состязались у реки на звание лучшего игрока. А Блоха думал, что выиграет…

— …Этот Блоха, товарищ поручик, такой завистливый, всегда хочет выиграть. Однажды он перевернул ведерко. Знаете такую игру — нужно ходить с завязанными глазами среди ведерок, полных воды?..

— …Лучшим игроком стал Гонза, но он все шарики нам опять раздал. Блоха бы ни за что этого не сделал, и никто другой, кроме Гонзы. А он нам еще пастельные карандаши купил…

— …Сейчас он с нами не занимается, потому что гагаринцы попросили его помочь им подготовиться к конкурсу… Да с Гонзой любой конкурс выиграешь, он все на свете умеет… А ты его не знаешь? Ты не знаешь нашего Гонзу?

Это, конечно, звучит парадоксально, но Вера и ее пионеры познакомили меня с одним из моих танкистов. Разумеется, я его знал. Десятник Гонза Жальский — командир второго танка в первом взводе, отличный боец. Перед уходом в армию комсомольская организация больницы, где он работал лаборантом, рекомендовала его кандидатом в члены партии. Он член бюро Союза социалистической молодежи роты.

Биографию каждого солдата своей роты я мог бы рассказать наизусть, но в том-то и дело, что каждого из них я пока больше знаю по анкетам. А я ведь на собственном опыте убедился, что нигде человек не общается так активно с другими людьми, как в армии, однако при этом он может чувствовать себя ужасно одиноким.

Как много значила для меня на действительной службе дружба с Лацо, Вашеком, Пушкворцем! А сколько неприятностей доставили мне Поспишил и водитель моего танка верзила Мелишек! И как по-отечески выручил меня из нависшей надо мной беды майор Рихта! Он никогда не играл роль добренького папаши — он был для этого слишком молод. Он никогда ни на кого не кричал, но перед ним терялись даже самые дерзкие солдаты. Его подчиненные учились у него мужеству, прямоте и честности. Только благодаря ему я стал офицером и командиром. А стал ли? Какое емкое это слово — командир!

…От моего плаща и рубашки идет пар — я сушу их перед рефлектором в своей холостяцкой комнате. Мы отправились с Жальским побродить по окрестностям и ушли далеко от города, когда вновь хлынул ливень. Во время нашей прогулки Гонза признался, как стыдно ему за глупые шутки над Жачеком, хотя сам он при этом не присутствовал — передавал дежурство на КПП. Он сказал, что хочет разобрать этот случаи на заседании бюро ССМ, а потом вынести его на собрание, ведь в конце концов речь идет не только о Жачеке, но и о взаимоотношениях бойцов первого и второго года службы. Гонза — умный и чуткий парень. Но мне показалось, что и он боится Сливы. Он не сказал о Сливе ничего плохого, напротив, даже признал, что десятник очень помог ему, когда он облил клеем свою форму. Именно Слива уговорил старшину обменять ее. Ему старшина, конечно, не отказал, Сливу он уважает. А кто его не уважает?..

Ужасно хочется есть, а запасов — никаких. Нашел только пирожок, твердый как камень. Его привезла еще Яна. Живу как отшельник. Что общего между мной и женатым человеком? Я еще не прочувствовал, что означает это слово. А Яна? Привыкнет ли она к моему ненормированному рабочему дню, к ранним подъемам и поздним возвращениям? А как отнесется к тому, что мне предстоит учиться в офицерском училище? Поправятся ли ей мои прогулки с Лацо? Вера давно свыклась с армейской жизнью, к тому же она сама достаточно занята, а Яна — ребенок, она до сих пор осталась девочкой с крокусами. Способен ли я воплотить в жизнь все ее мечты о супружеской жизни? Я даже испугался, когда она рассказала мне свой сон про вертолет. Ведь я живу на земле, занимаюсь довольно будничными делами, со мной особенно не полетаешь.

Сегодня пришло письмо от Ивана, но времени у меня хватило только на то, чтобы пробежать его глазами.

Я сунул руку в карман кителя: конверт размок от дождя, но разобрать написанное было можно. Я устроился поудобнее с чашкой горячего чая (опять у меня кончился сахар!) и начал читать:

«Привет доблестному воину! Я тоже воюю — с черчением, с начертательной геометрией и с тещей. Вот три зла моей жизни. Но ими можно пренебречь, если сосредоточиться на грандиозном плане, который я только что наметил и спешу в кратких чертах обрисовать тебе. Чтобы у тебя сложилось полное представление, прилагаю рисунок. Это научно-исследовательский институт бионики, в котором будут…»

Письмо я так и не дочитал, потому что лампочка, несколько раз мигнув, погасла. Наверное, провод оборвался. Во время ливней и сильных ветров у нас так часто бывает. Рефлектор, разумеется, тоже погас. Рубашка и плащ теперь не высохнут. Ну да ладно, завтра они мне не нужны.

Я нащупал в темноте чашку и стал пить чай. Без сахара он был довольно противным. Слава богу, хоть транзистор у меня есть.

— «…возьмите семь тысяч семьсот оплодотворенных утиных яиц и поместите их в инкубатор, — вкрадчиво советовал мне из транзистора мужской голос. — Время от времени, но регулярно, меняйте положение яиц, так, чтобы…»

Да, это мне знать совершенно необходимо. Я начал крутить рычажок — послышалась музыка, но сейчас мне нужно было человеческое слово. И вдруг ко мне обратился девичий голосок, до того нежный, что у меня перехватило дыхание:

— «Любимый мой, к счастью, и ты романтик, иначе бы ты не поверил, что я полюбила тебя в то самое мгновение, когда увидела, — вчера, здесь, на пляже, в каком-то…» — Голос куда-то пропал, в транзисторе что-то затрещало.

Я отчаянно затряс его. «Останься со мной, раз ты любишь романтиков, ведь я тоже принадлежу к ним, не уходи!» — мысленно умолял я свою невидимую собеседницу.

Откуда-то издалека донеслось:

— «…мы все время ищем кого-то, кому бы могли хранить верность до самой смерти…»

На этом все кончилось: я забыл купить батарейку. Удел всех романтиков — одиночество. Лежи один в тишине и темноте и слушай, как льет дождь. До завтра этот ливень превратит дорогу на полигон в Ла-Манш…

«Яна, Яничка, — обращался я мысленно к любимой, — я тоже полюбил тебя сразу, как только увидел… Но эти проклятые машины… Знаешь, что бывает, когда соскакивает гусеница, а кругом грязь?.. Мои «анютины глазки», простите, что в воскресенье опять будете скучать в одиночестве. Однако я все-таки очень надеюсь, Яна, что ты не будешь искать того, кому могла бы остаться верной до самой смерти, ведь у тебя есть я. Вот только я не могу быть все время с тобой… Карас, если у вас завтра завязнет танк, я отдам вас под суд. И вас посадят в инкубатор, где уже лежат семь тысяч семьсот утиных яиц. Семь тысяч семьсот…» Я засыпал.

В воскресенье я поехала в Штеховице. Погода стояла отличная. На пароходе было полно влюбленных, супругов с детьми. Все были с кем-то…

«А ты чего полезла на пароход? — укоризненно сказало Отважное Сердце. — И зачем пошла в кино на «Анну Каренину»? Чтобы найти повод пореветь? Реветь надо из-за тройки по математике, если уж тебе очень хочется…»

Дома у нас сидела гостья, новая жена отца Яна. Когда мать Яна умерла год назад, его отец женился во второй раз и вскоре опять уехал за рубеж. Ян, правда, заявил, что понимает отца, но порога квартиры во Вршовице больше не переступал.

И вот теперь новая жена его отца пришла к нам. Это пожилая дама, тихая и скромная — именно такая жена, должно быть, и нужна отцу Яна.

— Дома так тоскливо, я все одна да одна, — пожаловалась она. — Считается, что я замужем, а с мужем только письмами обмениваемся. Пишет, что, мол, скоро приедет, а сам все не приезжает.

— И наша девочка в таком же положении, — поддержала ее мама.

— Да, я знаю… Все сыновья моего мужа удивительно непоседливые. Наверное, это у них наследственное. На первом месте всегда работа, работа…

— И все равно это лучше, чем те мужья, что по пивным ходят, — сказала мама.

Мне-то хорошо известно, что значит работа для Яна, Только мы, женщины, не такие. Для нас, как для Анны Карениной, любовь на первом месте. И даже равноправие ничего не изменило. Но если бы я попыталась оттеснить работу Яна на второе место, то рисковала бы оказаться на последнем. Как Эва, жена Ивана, которая выбрасывает его коробочки с блохами, сороконожками, болотными козявками и кричит: «Они тебе дороже, чем я?» До сих пор она так и не поняла, что такое увлечение. Она, наверное, ни разу не видела своего мужа за микроскопом. А я заметила, какое восторженное лицо было у Яна, когда он показывал мне танк. Вероятно, я все-таки могла бы уговорить его остаться в военном училище: там ему давали должность и квартиру, но разве был бы он счастлив? И разве могла бы я быть счастлива, если бы он чувствовал себя несчастным?

Однако и я хочу быть счастливой, а без Яна это невозможно. Я не могу жить вечным ожиданием, чтобы в конце концов не выдержать и жаловаться, как жена отца Яна: «Считается, что я замужем, а с мужем только письмами обмениваемся». Больше никогда ни за что не поеду на пароходе в Штеховице одна.

«Милая Вера!

Я хочу жить вместе с Яном, ты это, конечно, понимаешь. Только не говори ему, а то он подумает, что я утратила душевную стойкость. А я, наоборот, считаю, что лишь теперь обрела ее. Зачем мне ждать, когда отстроится наш дом и нам дадут новую квартиру? Мне хватило бы какой-нибудь комнатушки, куда вошла бы самая необходимая мебель. Остальное несущественно. Как ты считаешь, такая комнатка найдется? Я не хочу обременять тебя поисками и поэтому приеду сама. Может, мне повезет? Мы согласны жить даже в селе, ведь сейчас всюду ходят автобусы. Я верю, что ты единственная, кто не станет меня разубеждать. Ян станет. Он вбил себе в голову, что должен перенести меня на руках через порог квартиры, где будет кухня с горячей водой и ванная, облицованная кафелем. А я могу ограничиться простым корытом и самой обычной кухней.

Твоя Яна».

«Милая Янка, как только получила твое письмо, тут же начала поиски. Бегала везде, а у себя под носом посмотреть не догадалась. Я имею в виду нашу квартиру. И вот сегодня я поинтересовалась у нашей хозяйки, и оказалось, что она хочет уехать к своей дочери в Табор. Квартира будет целиком наша, но зачем нам с Лацо две комнаты? Мы можем создать коммуну: каждая семья получит по комнате, а кухня и ванная будут общие. Если тебя это временно устроит, напиши мне. Яну тебя тоже очень не хватает.

Твоя Вера».

«Мамочка и папа! У нас появилось жилье. Остальное расскажу, когда вернусь.

Ваша Яна».

Я ехала всю ночь. На знакомой станции меня дружески приветствовал знакомый железнодорожник пан Кутилек:

— Опять в гости?

— Нет, насовсем!

В солнечном свете город показался мне особенно гостеприимным и уютным: многочисленные башни и башенки, узкие улочки, центральная площадь с фонтаном… Теперь это и мой город. Вот в этом парке я, может быть, буду прогуливать в коляске нашего сына. Вот у этих ворот мы будем встречать Яна. И вообще, нас ждет жизнь, полная чудес…

Однако первое чудо не состоялось — Ян, Лацо и Вера уехали рано утром в Будеёвице на политучебу. Ну и что? Пока можно пройтись по мебельным магазинам.

Здесь он оказался всего один. Тахты в нем не было.

— Заходите, скоро получим, — обнадежил меня услужливый продавец.

Нет так нет. Зато я обнаружила прекрасный красный ковер. Однако с ним придется подождать, ведь неизвестно, сколько денег останется после покупки тахты. Конечно, теперь мы можем воспользоваться кредитом для новобрачных. А почему бы и нет, раз у нас есть где жить? Интересно, а как выглядит наша комната? Может быть, хозяйка…

Я долго звонила, и когда уже совсем отчаялась, дверь осторожно приотворилась:

— А, доктор?! Простите, пока я доковыляла до дверей… Ах-ах, такие боли! — запричитала высокая, худющая женщина, вся в черном, с головой, обмотанной белым полотенцем. — Если бы голова так не болела, я бы вас сюда не гоняла, доктор, вы же меня знаете.

— Простите, но я не…

Нащупав выключатель, женщина зажгла свет.

— Вам кого?

Я в смятении начала объяснять, но она вдруг улыбнулась и пригласила меня войти.

— Ну как же, я вас знаю. Вы — супруга того интересного пана поручика, который ходит к моим жильцам. Они тоже очаровательные, порядочные люди, но… Проходите, проходите, пожалуйста… Слава богу, теперь я не одна! Вы знаете, у меня такая мигрень, что я вызвала доктора. Ах, эти современные врачи! Знаете, что этот доктор мне недавно сказал? Надо, мол, проветривать помещение. Представляете?

Передняя была мне знакома, но сейчас, когда я попала сюда с улицы, залитой солнцем, она показалась мне похожей на склеп. А когда хозяйка отворила передо мной дверь своей, то есть нашей будущей, комнаты, сердце у меня оборвалось. Это был почти такой же склеп, как передняя, только набитый мебелью и хламом. И здесь пахло кошками, хотя ни одной не было видно.

— Садитесь, пожалуйста, — пригласила хозяйка. — До меня дошли слухи, что вы с мужем интересуетесь моей комнатой, но я еще не знаю, буду ли переезжать. Куда девать мебель? У дочки квартира обставлена, все новое, модное, и я не убедила ее в том, что она покупает за большие деньги ящики из фанеры… А у меня прекрасная, добротная мебель. Вы только посмотрите. Сегодня уже ни одна фабрика такой не делает — какое дерево, резьба! А обивка?..

В пузатых шкафах жучки-древоточцы работали так же усердно, как в потолочных балках горной дачи. Этот звук был мне хорошо знаком. Тумбочки около супружеского ложа с высоко взбитыми перинами были покрыты узорными мраморными подставками. В вазе на большом круглом столе торчали запыленные бессмертники. Им, вероятно, было лет сто. А еще тут стояли покрытый черным лаком буфет, заваленный фарфоровыми оленями, собаками и пастушками, и гарнитур мягкой мебели — диван и кресло, обитые зеленым плюшем, кое-где траченным молью. Выглядело все это отвратительно.

— Ко мне уже столько народу приходило насчет комнаты, девонька, но я сдам ее только с мебелью. В противном случае уж лучше сама буду в ней век доживать… Да что же вы все стоите? Присаживайтесь, вот хотя бы сюда, на кушетку. Чем бы вас угостить? Может, чуточку вина? У меня оно свое… Ведь швыряться деньгами мне нельзя, и так еле-еле свожу концы с концами. Раньше у меня был целый дом, а теперь…

Все это изверглось из ее уст, как водопад. Вина мне вовсе не хотелось, я со вчерашнего вечера ничего не ела, но из вежливости я все-таки выпила. Вино, на вкус оказалось сладким и тягучим, и у меня сразу же заболел живот. А может, он заболел от страха, что не удастся сиять комнату. Она уже не казалась мне такой темной, как прежде. Если ее отремонтировать, помыть окна и повесить светлые занавески вместо плотных гардин, пропитавшихся пылью, если…

Но хозяйка не дала мне помечтать. Она беспрестанно открывала шкафы, вытягивала оттуда какие-то ящики и при этом говорила без умолку. Она кружила вокруг меня и в своем черном одеянии с белой тряпкой на голове походила на оживший призрак. Ее глаза сверкали, как у чародея, и мне казалось, будто я сижу в театре, а передо мной разыгрывается какая-то гротескная трагедия или трагикомедия. Голова у меня просто разламывалась, мои мечты о собственной квартире разбивались о фарфоровых собак и пастушек, о мраморные подставки, умирали на старом, потертом ковре…

— Настоящий персидский, — бахвалилась хозяйка, — он лишь сверху слегка потерт, но если его подремонтировать, он еще лет пятьдесят прослужит. Пять тысяч за такой ковер недорого… Та дама, которую я жду, предлагает мне десять, она хочет получить эту комнату во что бы то ни стало, но я не обдирала, я не хочу наживаться на том, что у нас не хватает квартир…

Разве я не знаю, что у нас не хватает квартир?! За квартиру люди готовы отдать все что угодно. А может, хозяйка уже с кем-то договорилась и теперь просто морочит мне голову? Вдруг Вера не все знает? И тогда мне придется ехать обратно в Прагу, а мама станет ругать меня, что трачу слишком много денег на поездки. Заведующая же вздохнет с сожалением и скажет: «А мы уже взяли человека на твое место». Иржи лишь презрительно усмехнется: «Вы с Яном ничего не можете устроить». Но главное, мне опять придется томиться в одиночестве в своей комнатке и писать письма: «Любимый мой, не думай, что я хныкаю. Я просто с нетерпением жду, когда же наконец мы будем вместе…»

В коридоре раздался звонок.

— Наверное, это та дама, о которой я вам говорила… Ну та, что хочет снять комнату со всем имуществом, потому что иначе я не согласна… — И хозяйка направилась к дверям.

— Подождите!

Кажется, я уснула. А может, потеряла сознание? В общем, когда я, услышав из передней знакомые веселые голоса, пришла в себя, то обнаружила, что лежу на мерзкой кушетке, пропахшей кошками. В комнате горел свет, но хозяйки не было.

Я выбежала в переднюю. Там стояли Ян, Лацо и Вера и смотрели на меня как на привидение. Вид у меня, вероятно, был ужасный — босая, помятая, взлохмаченная.

— Яна! Что с тобой? Откуда ты взялась?

Я упала в объятия Яна. Как же мне было хорошо!

— Я уплатила за эту комнату. За все сразу. Даже за ковер.

— Что ты наделала! — воскликнула Вера. — Ой, держите меня! Эта ведьма и ее разыграла. Но ей это даром не пройдет. Лацо, за мной!

Вера застегнула китель на все пуговицы, и они с Лацо выбежали из квартиры.

Я обняла остолбеневшего Яна:

— Не сердись, милый, но я отдала ей все наши деньги. В конечном счете это же не имеет значения. Главное, мы будем вместе…

В понедельник утром на тротуаре перед домом горой возвышались пузатые шкафы, разобранные кровати, тумбочки с мраморными подставками и гарнитур мягкой мебели, обтянутый зеленым плюшем. Пани хозяйка в черной шляпке и каракулевой шубе, хотя вовсю сияло солнце, бегала вокруг своих богатств. На наше приветствие она не ответила, но нам было безразлично.

У дверей в квартиру Ян остановился, сказал: «Традиция есть традиция», поднял меня на руки и перенес через порог. Мы поцеловались. Итак, мы дома.

В передней и в нашей комнате хозяйничали маляры. Окна были раскрыты настежь, и через них в комнату вливалось солнце.

На кухне Вера с потерянным видом изучала поваренную книгу.

— Яна, ты умеешь делать кнедлики? Маляры хотят на обед кнедлики.

Я расхохоталась. Впервые Вера чего-то не умела, и от этого у меня на душе стало как-то спокойнее: делать кнедлики я умею.

— Молодая пани хочет белый потолок? — заглянув в кухню, спросил маляр.

— Молодой пани все равно, — ехидно заметил Ян, который просеивал муку. — Главное, что у нее есть этот потолок. А не могли бы вы нарисовать на нем вертолет?

Он был в гражданском и выглядел так же, как в «Манесе», когда я впервые увидела его и влюбилась на всю жизнь.

Я простился с общежитием. Несколько меланхолично, как и положено отшельнику, возвращающемуся в мир.

— Вот рефлектор, — сказал я Коларжу. — Дарю его тебе. На нем хорошо сушить носки. Сахар тоже дарю, тут два кило. Чай купить я забыл, но его можно пить и без заварки.

— А как насчет дам? — спросил Коларж: его только это и интересовало.

— Этого я, братец, не знаю. Я женатый человек, как тебе известно.

— Супружество — это всегда оковы! — провозгласил доктор.

— Это утверждает медицина?

— Нет, это одна из жизненных заповедей.

На том мы и расстались. Мысленно я не соглашался с Коларжем. Разве моя любовь к Яне — это оковы? Вот только о супружеской жизни я имел пока весьма смутное представление.

Да, наша супружеская жизнь только начиналась. Какой женой будет моя Яна, я не знал. Для меня она до сих пор оставалась любимой девушкой. Но вот я прихожу в квартиру, где все сверкает, в ванной развешаны чистые полотенца, а из кухни распространяются дразнящие запахи… За одно это женам надо выдавать награды.

Лацо полностью согласен со мной. Он открывает холодильник, подмигивает мне и шепчет:

— Ты посмотри на эти чудеса! Ведь раньше тут лежал только смалец да паштет.

Наша коммуна уже действует. Касса у нас общая. У каждого свои обязанности, но всем руководит моя Яна. Она до сих пор не работает: в августе должно освободиться место продавщицы в книжном магазине, где продаются и пластинки.

Она могла бы ездить куда-нибудь на работу, например, в Будеёвице. Там полно мест. Но я этого не хочу. Мне нравится, что она постоянно дома, при мне.

«Ты настоящий феодал», — дразнит меня Вера, однако я придерживаюсь иного мнения. Я склонен считать брак одним из самых выдающихся достижений человечества и на эту тему веду страстные дебаты с Пепиком Коларжем. Он в ответ лишь снисходительно улыбается: мол, ты меня не переубедишь, был женат, спасибо, мол, брак как общественный институт переживает кризис. Моих чувств он при этом старается не затрагивать.

Я же благодаря браку впервые понял, какую атмосферу очарования создают женщины одним своим присутствием. Например, мне нравится наблюдать за моей женой утром, когда она встает. Обычно она поднимается раньше всех. Позевывая, тянется за щеткой для волос и начинает медленно их расчесывать. Ее движения полны такой неги, что у меня возникает желание притянуть ее к себе и поцеловать. Но сделать этого я не могу, ведь она думает, что я еще сплю. И если я пошевелюсь, то лишусь возможности наблюдать дальше: как она надевает халат и на цыпочках шествует к дверям ванной, но непременно спотыкается… Из ванной возвращается совершенно другая женщина — свежая как роза, собранная и энергичная. Через несколько секунд, когда я открою глаза, Яна уже найдет выход этой энергии — волосы она будет расчесывать так, что от них посыплются искры. А потом удивительно грациозным движением она завяжет их в узел. Боже, как это удается женщинам опоэтизировать самое обыденное? Их способности в этом плане поистине уникальны. Вот эта очаровательная модная девушка, которая ждет меня у казарменных ворот, — моя жена. И та, что схватила учебник математики и, бросив его на пол, зарыдала, приговаривая, что никогда в нем ничего не поймет, что она совершеннейшая дура, тоже моя жена. И я снова чувствую, как влюблен в нее.

В полку все спокойно. Если, конечно, можно считать спокойным периодом подготовку к летним учениям. А что, если это спокойствие пришло ко мне от сознания обеспеченного тыла? В целом подготовка к учениям проходит гладко. Взвод десятника Сливы опять добился лучших результатов, после учений, видимо, придется представить его к поощрению, но меня это почему-то не очень радует. Я ловлю себя на том, что болею за второй взвод, которым теперь командует Гонза Жальский. Есть ли у меня на то основания? Когда я начинаю рассуждать таким образом, то сразу же вспоминаю заседание бюро Союза социалистической молодежи, на котором рассматривалось дело Жачека.

Сначала мне показалось, что Сливу это нисколько не взволновало.

— Даешь самокритику! — кричал он в коридоре и, лишь увидев меня, слегка запнулся. Но тотчас же взял себя в руки, поприветствовал меня как положено и, поскольку я стоял у дверей клуба, учтиво обратился: — Разрешите пройти, товарищ поручик?

«Ничего, ничего, — думал я, — на заседании бюро самоуверенности у тебя поубавится…» И все-таки он нас перехитрил. Мы ожидали, что он будет защищаться своим испытанным способом — пойдет в атаку, а он вопреки нашим предположениям выступил очень самокритично. Признал свою вину, согласился, что был справедливо наказан, даже заверил: мол, не считает, что тем самым искупил свою вину, а потому хочет взять обязательство добиться хороших результатов при подготовке к учениям. Кроме того, его взвод принял коллективное обязательство и вызывает на социалистическое соревнование другие взводы.

Социалистическое соревнование у нас только начало развертываться, командиры говорили о нем на каждом собрании, и в обязательстве, зачитанном Сливой, как раз содержались необходимые пункты, включая рационализаторские предложения, на которые раньше имела патент лишь рота Копеца.

— …Я должен признаться, что питаю некоторую антипатию к воину Жачеку, — заговорил Слива после продолжительной паузы. — И антипатия эта относится не к категории личных эмоций, она вытекает из моего отношения к армии и технике. Из Жачека никогда не получится настоящий танкист, потому что у него хромает не только дисциплина, но и боевая подготовка. Об отношении к технике я уже не говорю… И во время технической подготовки и на политзанятиях он пассивен, ни разу не проявил инициативы. Поверьте, я не пытаюсь оправдаться… Поговорите с ребятами из взвода, и они подтвердят мои слова… Всем нам приходится изрядно попотеть, чтобы удержать первое место. Всем, кроме Жачека…

Он говорил спокойно, но убежденно, и я заметил, что на членов бюро это произвело впечатление. Впрочем, и на меня тоже. Он раскрыл проблему отношений между военнослужащими первого и второго года службы в новом свете. В его словах сквозило превосходство, но в нем, как ни странно, не было ничего от высокомерия. Это было превосходство людей, в совершенстве овладевших боевой техникой. Новобранцы же тормозили их движение вперед, не позволяли им добиться более высоких показателей. Более того, некоторым надо было учиться преодолевать элементарный страх, ведь танк не легковая машина…

Проблема эта не нова. Разве я не приходил в отчаяние, когда Пушкворец предпочитал упасть в обморок, чтобы не лезть во второй раз в люк башни тренажера. По мере возрастания сложности и модернизации техники проблема эта встает все острее. С задачей часто не справляются даже те, кто получил специальное среднее и высшее образование. Агрономам, учителям истории, ребятам из цехов приходится осваивать совершенно иную работу. И тут без наставничества и помощи опытных товарищей не обойтись. Об этом и говорил Гонза Жальский, возражая Сливе. Он констатировал, что служба в армии — это непрерывное накопление опыта и передача его другим. Отсюда следует, что военнослужащие второго года службы становятся для молодых солдат воспитателями, учителями и советчиками. Гонза припомнил курьезный случай, происшедший со Сливой год назад при переправе через реку. Сливе тогда пришлось преодолевать препятствие, но он так растерялся, что вместо того, чтобы прибавить газу, совсем отпустил педаль…

Собравшиеся засмеялись, Слива густо покраснел, а Жальский продолжал свою мысль. Он напомнил, что сейчас Слива считается отличным водителем танка, но вот командир из него вышел посредственный.

— Чтобы стать хорошим командиром, тебе не хватает умения воздействовать на людей, — наступал на Сливу Жальский. — Или тебе вообще на них наплевать? Я знаю, с Жачеком пришлось повозиться немало. Но разве ты помогал ему? Наоборот, ты ежедневно запугивал его, а иногда и насмехался. Он и так не верил в свои силы, а теперь я вовсе крылья опустил. Его в дрожь кидает, когда он тебя видит…

Я ожидал, что Слива вот-вот взорвется. Но он владел собой прекрасно: признал, что Жальский прав, и предложил перевести Жачека в другой взвод, к Жальскому, чтобы там занялись его воспитанием на научной основе, а то, мол, скоро его, Сливу, будет кидать в дрожь при виде Жачека…

Слушая выступления ребят, я думал о том, что такие, как Жачек, есть в любом коллективе. Нередко они становятся мишенью для шуток, все их учат и наставляют, но когда унижают… во мне сразу восстает чувство справедливости. Ведь Слива и ему подобные в своих речах очень часто употребляют слова «социалистическая армия». Но разве имеют они о ней правильное представление?

На другой день я перевел Жачека во взвод к Жальскому. Мне очень хотелось, чтобы Гонза доказал Сливе, как должен вести воспитательную работу с солдатами настоящий командир социалистической армии.

Перед этим я решил поговорить с Жачеком. Он, по обыкновению, то краснел, то бледнел, примостившись на самом краешке стула, и, казалось, с огромным трудом выдавливал из себя односложные ответы.

— Что тебе больше всего нравится?

— Голуби.

— Голуби?

— Почтовые.

— А кроме почтовых голубей?

— Вот эти… ящики. — Он указал на радио.

— Музыка?

Он закачал головой. Ну и разговор! Я даже в чем-то начал сочувствовать Сливе. Но потом Йозеф Жачек все-таки сбивчиво объяснил, что речь идет о проблеме быстрейшей передачи сообщений, об обеспечении связи на максимальном расстоянии на земле и в воздухе. И вдруг он заговорил довольно связно, перестал краснеть, весь переменился, а я смотрел на него, и до меня постепенно доходило, что в нем, может быть, погибает связист экстра-класса, я же до сих пор ни о чем даже не догадывался, что мне, как и Сливе, не мешало бы выступить с самокритичной речью, потому что я тоже нарушил устав: ведь каждый командир обязан знать все о своих подчиненных и внимательно относиться к их нуждам и склонностям.

Солдаты из взвода Сливы простились с Жачеком под похоронный хорал — они остались верны себе до конца. Зато во взводе Жальского его приняли доброжелательно. Конечно, солдаты хорошо понимали, что от результатов, которых добьется воин Жачек, в конечном счете будут зависеть и показатели их взвода, включившегося в соцсоревнование, и потому сразу окружили Жачека заботой и вниманием. А когда среди социалистических обязательств заряжающих и наводчиков взвода Жальского, которые взялись освоить вторую специальность — водителя, я обнаружил обязательство Жачека, то понял, что все идет нормально.

На некоторое время я позабыл о Жачеке. У меня и без него хлопот хватало. Но Вера опять напомнила мне о нем.

Это случилось в тот день, когда я собирался встречать Яну — она уезжала в Прагу сдавать экзамены. Ее не было всего три дня, однако я невероятно соскучился. Я побрился, переоделся, поставил на стол вазу с только что купленным букетом. В этот момент в комнату заглянула Вера — вернулась после встречи с пионерами.

— Заходи-заходи. Ну как твои пионеры?

Она была чем-то удручена.

— Я говорила с Жальским. У Жачека три дня назад пропал походный котелок.

— Ну и событие! Ты что, шутишь? А может, ты всерьез думаешь, что произошло ЧП, которое нужно расследовать? Да я ему лучше новый котелок куплю.

— Пропажа котелка не стала бы ЧП, если бы сегодня у Йозефа не исчезли коньки. — Вера была так расстроена, что с чешского перешла на словацкий.

— Коньки?! Но кому они понадобились?..

— Дорогой Ян, — она усмехнулась, но совсем невесело, — если ставишь перед собой какую-нибудь цель, то не стоит упускать ее из виду.

Я стал было возражать: мол, мне вовсе не светит нянчиться с Жачеком, однако Вера резко осадила меня: в любом случае дело нужно доводить до конца. Мы заспорили…

И вдруг открылась дверь, на пороге появилась Яна. Пот катил с нее градом: она тащила два тяжеленных чемодана.

Я удивленно посмотрел на часы:

— Ты уже приехала?

Яна взглянула на Веру, потом на меня и не сказала ни слова.

Ушел! Хлопнул дверью и ушел: он, дескать, не привык к сценам. Я, что ли, устраивала сцену? Я тащусь через весь город с двумя чемоданами, думаю: «Ах, бедняжка, опять он на дежурстве или опять его куда-то откомандировали», а он преспокойненько беседует с Верой в нашей комнате. Постель не застелена, в пепельнице полно окурков, ботинки под столом… И он еще смотрит на часы: «Ты уже приехала?»! Как будто я нагрянула невзначай. Раньше надо было смотреть на часы.

А потом по чистой случайности, ну совершенно случайно, я перевернула вазу с цветами — это когда бросила сумочку на стол. Вот тут-то он и взорвался. Я, мол, топчу цветы, которые он купил для меня, я, мол, не понимаю, что они с Верой решали серьезные проблемы, что эти три дня, когда капитан Понц отсутствовал и у него на шее оказалась целая рота, он мотался с утра до ночи… Ну, разумеется, только они — Ян, Вера и Лацо — и работают, только они треплют нервы и решают проблемы, а я живу себе поживаю.

На математике я провалилась, в квартире — словно Мамай прошел, да еще муж на меня кричит. Нет, я не плакала, но я действительно топтала букет. Плакать я начала после того, как Ян хлопнул дверью. Ну и пусть идет куда хочет!

Когда Вера спустя некоторое время заглянула в комнату, я сделала вид, будто сплю. И когда вернулся Ян, я продолжала лежать не шевелясь. Не зажигая света, он прошел на цыпочках в ванную, потом лег рядом. Я знала, что он не спит, но не окликнула его.

Так мы и лежали друг подле друга, будто чужие. Неужели такое может случиться всего через пять месяцев после свадьбы, после пяти месяцев счастливой супружеской жизни?

Наконец я уснула. Когда я открыла глаза, то поняла, что впервые проспала. Все уже ушли. Ушли, не завтракая. В кухне на столе лежал листок бумаги. Содержание записки было лаконичным и строгим: «Не забудь, что сегодня мы приглашены к командиру. Ян».

И в кабинете командира полка мы сидели друг против друга, будто чужие. Внешне, может, это было и незаметно, однако каждой своей частичкой я чувствовала это отчуждение. Я постаралась, несмотря на заплаканные глаза, привести себя в порядок, даже в парикмахерскую сходила, но Ян, который ждал меня у ворот, никак на это не отреагировал.

— Сегодня ты точна, — только и сказал он.

Если бы не ссора, встреча с командиром полка могла бы стать одним из светлых воспоминаний в моей жизни. Седовласый полковник был так мил и внимателен, что я перестала робеть. Он расспрашивал, как мы живем, привыкла ли я к трудной роли жены кадрового военного, подшучивал над Яном: мол, имея такой прекрасный тыл, ему следует теперь и на фронтах добиваться выдающихся успехов. Потом с большим юмором рассказал нам о том, как сам начинал службу. Было это после войны в одной из отдаленных пограничных частей. Жена выдержала только месяц и сбежала, а он кинулся на почту и немедля отбил ей телеграмму: «Если не вернешься, застрелюсь». А когда прискакал обратно, то, к величайшему своему удивлению, застал жену дома — она преспокойно жарила кролика.

Под конец командир осведомился, нет ли у нас каких-либо трудностей или проблем и не может ли он чем-либо помочь нам в их разрешении, но мы дружно закачали головами. Однако командир оказался хорошим психологом. Вероятно, у его жены, перед тем как она убежала, тоже были заплаканные глаза, и он это хорошо запомнил. Может быть. Только он вдруг спросил Яна, как у него обстоит дело с отпуском.

Мой муж начал что-то бормотать насчет осени и подготовки к учениям, но полковник не стал его слушать. Он взял в руки настольный календарь и поинтересовался:

— Вы были в Крконоше? У меня там друг заведует небольшим пансионатом. Сезон еще не начался… Погодите, я ему позвоню. Правда, я не узнал, хотите ли вы поехать в Крконоше.

Я не осмелилась взглянуть на Яна, однако кивнула в знак согласия. Мне ужасно хотелось в Крконоше, хотя я все еще не верила в возможное счастье. Но полковник уже нажал какие-то кнопки на телефонном аппарате и перебросился с кем-то несколькими фразами. Потом обратился к Яну:

— В отпуск, поручик, отбываете в субботу, возвращаетесь в следующее воскресенье!

— Есть, товарищ полковник! — откозырял Ян.

В коридоре мы кинулись друг другу в объятия. Позабыв о прическе, сделанной в парикмахерской, и о накрашенных ресницах, я заплакала от радости. Благословен тот, кто выдумал отпуск. Да здравствует лето! Да здравствует командир полка!

Мы живем, позабыв о времени. Рядом с нашим домиком шумит поток, в окно видны горы. По утрам в дверях появляется горничная с кофейником на подносе. У меня уже облупился нос, а Ян стал совершенно бронзовым. Своими впечатлениями мы спешили поделиться с нашими друзьями: «Дорогие Лацо и Вера, посылаем вам вид на Снежку. Вчера наблюдали восход солнца, ждали его целую ночь. Ваши Яна и Ян».

Трава здесь, на альпийских лугах, по пояс, и, когда падаешь в нее, она сразу смыкается над твоей головой. Вечером в комнату заглядывают звезды. Будто приходят с коротким визитом. Здесь они кажутся более близкими, чем внизу, в городе, и более яркими.

— Когда у нас родится ребенок, а это обязательно будет девочка, у него в глазах будут светиться звезды… как у тебя, — мечтает Ян.

«Но у нас родится мальчик», — хочется мне возразить ему. Я это знаю, а мой муж — нет. Что вообще знают мужчины о жизни?..

С горячих валунов мы прыгаем под водопад, который стремительно обрывается с гор. От ледяной воды перехватывает дыхание, но уже через несколько мгновений ты испытываешь такое блаженство, которое нельзя передать словами. Часто отправляемся из нашей тихой долины вверх, в горы. Мы карабкаемся по козьим тропам, по каким-то гребням, ноги у меня то и дело скользят, покрываются ссадинами, солнце печет нещадно, ведь наверху нет деревьев, только низкая поросль, но как это прекрасно — подняться на вершину! Здесь я поняла что-то такое, чего не умею выразить словами. Теперь я убеждена, что смысл жизни не в спокойном существовании, не в домашнем хозяйстве. Впрочем, им я занимаюсь только из любви к Яну…

Но к чему философствовать! Вокруг нас бескрайние альпийские луга, высокие стебли фиолетового чертополоха качаются на ветру, по небу несутся бесчисленные облака. Все в движении, в беспрестанном движении, и мы частица этого нескончаемого, вечного процесса.

Мы сидим с Лацо на танке и курим. Над черным лесом выплывает молодой месяц, заливая палатки серебристым светом.

— Как в кино, — приглушенно усмехается Лацо, — когда битва окончилась… Ты помнишь по фильмам, какая тишина наступает после битвы?.. «Победившие войска погружаются в глубокий сон, лишь охранение бодрствует. Но почему не спится этим Двум молодым командирам?» Продолжай, друг Ян…

— «Перед их мысленным взором все еще мелькают движущиеся мишени и заболоченная местность, по которой они ведут роту в контратаку. В грохот пушек врывается рев моторов, в ушах звучит голос командира: «Отлично! Открывайте огонь по двум целям справа…» Их нервная система все еще в напряжении…» Теперь твоя очередь.

— Я не могу в таком напряженном темпе. Ну да ладно… «Командиры садятся на танк, закуривают и начинают обсуждать только что закончившийся бой. Не грех поразмыслить и о завтрашнем дне…»

— Ты что, рехнулся?

— Так это же фильм!

— Я и имею в виду фильм. Если мы создаем сценарий, то должны написать боевик, чтобы очереди у касс стояли, понимаешь?

— Ты не дал мне договорить. Что у тебя за манера?! Я хотел сказать, что они обсуждают бой, самокритично разбирают собственные промахи… Постой, а что дальше? Конечно, должна быть любовная интрига. А, нашел. Твоя жена влюбилась…

— Почему именно моя?

— Боже мой, это же кинофильм. Твоя жена влюбилась, а я, твой друг, раскрою тебе глаза…

Нас прерывает приглушенный смех позади танка. Мы вскакиваем.

— Ну, вы как маленькие, — разводит руками Пепик Коларж.

Мы с Лацо бросаемся на него. И начинается потасовка. Однако смех настолько заразителен, что даже на шутливую борьбу у нас недостает сил.

— Глядите, какой месяц вышел! — вздыхает Пепик, когда мы, уже угомонившись, опять дружно курим. — После битв в лагерь победителей всегда доставляли прекрасных пленниц. Какой хороший был обычай. Включите это в ваш сценарий. Разве можно в такую ночь не мечтать о женщинах? А мы вынуждены торчать здесь целых тридцать темных летних ночей. Кто это способен выдержать?..

А мне почудилось вдруг, что месяц поплыл над лесом в наш городок, зацепился прямо за ветви нашей груши и стал смотреть, как Яна распускает волосы. Я не увижу этого еще две с половиной ночи…

Наутро мы с Пепиком отправились в районную больницу навестить командира роты, чтобы доложить, как отличились на тактических учениях и боевых стрельбах. Но командир уже обо всем знал.

— Молодчина! — похвалил он меня. — Передай и ребятам мои поздравления. Командир высоко оценил твои действия. Лацо тоже не подкачал. И твоя жена командиру понравилась. Это с ним не часто случается. Ну, а теперь давайте рассказывайте. С самого начала.

Понц пребывал в прекрасном настроении, хотя выглядел довольно неважно. Около его кровати все еще стояла капельница. Он чуть было не умер во время учений: слишком долго терпел боли в боку, и, когда его привезли в больницу, оказалось, аппендикс уже лопнул и начался перитонит.

— С самого начала? Это когда ты сделал вид, будто отправляешься на небеса?

— Небеса — не марксистский термин, тебе следовало бы это знать. Уж не ошиблись ли мы с командиром полка, вручив целую роту такому невежде?..

— Я же тебя только замещал, и, наверное, не очень хорошо. Вот Пепик может подтвердить. Да и нервы у меня ни к черту.

— Наоборот, нервы у него — как танковые гусеницы. Знаешь, что они вчера ночью делали с Лацо? Когда все свалились от усталости, они уселись на танке и принялись сочинять сценарий фильма…

Капитан негромко рассмеялся. Мы описали ему учения со всеми подробностями, которые, как правило, не попадают в сводки. Мы по праву гордились своими успехами, а я даже почувствовал какое-то легкое опьянение. Мне уже казалось, что я смог бы участвовать еще в нескольких учениях. Эта мысль, очевидно, невольно проскальзывала и в моем разговоре с Понцом, потому что на обратном пути Пепик измерил мне пульс и почти серьезно заявил:

— Классический случай головокружения от успехов. Говорю тебе в глаза суровую истину. — И он бодрым голосом добавил: — Ничего, признаки его исчезнут, как только на тебя выльют ушат холодной воды.

И он накаркал…

В ту минуту, когда я информировал Лацо о визите к командиру роты, перед нашей палаткой остановился газик. Из него вылез районный военный комиссар, суровый, как бог войны, а за ним насупленный лесничий.

— Что бы это значило? — воскликнул Лацо.

Оказалось, рабочие, заготавливавшие лес, сообщили лесничему, что в первой половине дня слышали автоматную очередь. Лесничий отправился на указанное место, и собака нашла подстреленную серну с детенышем.

— Пятница — несчастливый день, — меланхолично обронил доктор Коларж.

— Пятница пятницей, а ваших заядлых охотников я отправлю сейчас к прокурору, да и вас вместе с ними, — заявил комиссар.

Меня это глубоко задело. Моя рота только что отличилась на учениях, а тут…

— Хороши у вас солдаты, поручик, — иронизировал комиссар. — Хулиганы! Где у вас хранится оружие?

По уставу ключи от комнаты для хранения оружия находились у дежурного. Все автоматы, вычищенные, стояли на месте. Комиссар брал их по очереди и осматривал. Нигде ни пылинки. Переведя дыхание, я уже решил: «хулиганов» ни за что не прощу.

— А это что? — вдруг выкрикнул комиссар и замахал нечищенным автоматом.

Я почувствовал, что бледнею, что мне не хватает воздуха. Автомат принадлежал воину Жачеку.

Жачек стоял передо мной перепуганный насмерть, и руки у него тряслись. Он то бледнел, то краснел. В общем, вел себя как преступник, пойманный с поличным.

— Где вы были сегодня утром, когда рота занималась профилактическим ремонтом?

Жачек молчал.

— Разрешите объяснить, товарищ поручик? — попросил Жальский. Он тоже был взволнован, но старался держать себя в руках. — Воин Жачек с вашего разрешения был направлен для починки телевизора… в связи с чемпионатом…

Я сразу все вспомнил. Действительно, я согласился отпустить Жачека исправить телевизор.

Я приказал позвать десятника Сливу, который как раз сегодня дежурил. Слива твердо высказался в защиту Жачека: мол, никуда он не отлучался и телевизор прекрасно отремонтировал, потом он, Слива, пошел отдыхать, оставив за себя дневального, а тот, вместо того чтобы дежурить, ушел смотреть телевизор — повторяли какую-то вечернюю передачу. Жачек же отправился в свою палатку.

Ярость и стыд охватили меня. Дневальный, оставленный за дежурного, спокойно смотрит телевизор, а коробка с ключами от комнаты для хранения оружия лежит без присмотра. И вот кто-то дал очередь из чужого оружия, а его владелец находился в это время в спальном помещении, и сейчас он, заикаясь, смог сказать в свое оправдание только одно:

— Я этого не делал… Я бы никогда… не смог выстрелить…

— Чем ты занимался в палатке?

— Я… я… Шехерезада шел во вторую роту, к доктору… с рукой… А я хотел дописать письмо, он мне обещал его…

Мы вызвали Фаркаша.

— Вы видели воина Жачека?

— Да, видел, когда он шел в свою палатку. Он попросил захватить письмо, и я ждал, пока он его закончит. Но потом меня увидел десятник Слива и приказал идти во вторую роту немедля.

— А вы, Жачек, значит, утверждаете, что передали Фаркашу письмо?

— Я… я не говорил, что дал… Я хотел… он мне обещал, когда будет проходить через деревню, бросить письмо в ящик… А потом он ушел… Вот письмо… вот оно… — Он начал шарить по карманам.

— Оставьте, Жачек.

Все, что бы он ни говорил, вызывало во мне раздражение. Черт бы побрал этого недотепу! И я опять вспомнил, как забирал его с гауптвахты в Праге, как он, дрожащий от страха, стоял посреди комнаты с привязанным к ноге ядром, а солдаты надрывались со смеху.

Однако на сентиментальные раздумья у меня не было времени. В моей отличной роте произошло ЧП, и опять из-за Жачека. И на этот раз без прокурора дело, видимо, не обойдется.

— Послушай, Ян, ты веришь этому Жачеку? — спросил Лацо, когда поздним вечером мы, измученные и издерганные, курили одну сигарету за другой и вновь анализировали случившееся.

— Разве в этом дело?! — взорвался я. — Все свидетельствует против него. Ты слышал показания? Даже Слива пытался его выгородить, я уже не говорю о Жальском и ребятах из его взвода. Но под конец и им пришлось признать, что за время своего отсутствия он вполне мог застрелить серну с детенышем, поставить автомат на место… и даже вычистить его… Только он про оружие забыл, впрочем, это так похоже на него…

— А зачем ему понадобилось стрелять в серну?

— Жальский мне кое-что о нем рассказывал, правда по секрету, но теперь, вероятно, ему придется сказать об этом громко. Жачек очень любит лес и даже собирался, когда отслужит в армии, пойти в лесники. С людьми он ладит плохо, а в лесу будет один. В общем, у меня голова от всего этого идет кругом, Лацо. Жачек не такой простак, как нам казалось. Наоборот, он хитрец… а мы… мы просто попались на его удочку. Я уже ничего не понимаю. Все против него, а как он говорит, как держится!.. Вообрази себе его перед прокурором.

— Именно это и вызывает у меня недоверие. Но не к Жачеку, а к доказательствам…

— Пожалуйста, оставим это, — забормотал я.

Усталость навалилась на меня словно перина, но лишь на миг. Через мгновение к нам в дверь постучали. Лацо вскочил следом за мной. В дверях стоял Гонза Жальский, в майке и тренировочных брюках.

— Товарищ поручик… Жачек…

— Что с ним? Я же поручил тебе не отходить от него ни на шаг!

— Я бы выполнил приказ, товарищ поручик, но ребята из взвода Сливы… набросились на Жачека… Он, мол, испортил нам показатели, лишил отпусков, он сам, мол, телевизоры ломает, чтобы потом было что чинить… Мы, конечно, дали им отпор, но Жачек… Я с ним даже в туалет ходил, товарищ поручик…

Мы побежали к санчасти, где уже собралась толпа.

— Разойдись! — закричал Лацо.

Я вбежал в санчасть. Пепик Коларж мыл в кабинете руки, его халат был забрызган кровью.

— Уже все в порядке, — проворчал доктор. — Он вскрыл себе вены. Вот этим! — Он кивнул на стол, на котором лежал детский ножик в форме рыбки. — Не беспокой его, я сделал ему укол. — Он взглянул на меня и невесело усмехнулся.

Не успел я и слова сказать, как дверь распахнулась и голос Лацо приказал:

— Не робеть! Товарищ командир тебя выслушает.

В кабинет, спотыкаясь, ввалился Шехерезада. По его красивому смуглому лицу катились слезы. Он утирал их забинтованной правой рукой, а они лились и лились из его глаз не переставая.

— Товарищ поручик… не… не умрет Жачек? Я бы этого не пережил. Я… это моя вина…

Я подошел к нему:

— Если ты сейчас скажешь, что сделал это…

Он в ужасе отпрянул:

— Нет, не я! Клянусь, не я! Но я знаю, кто мог это сделать…

Доктор открыл шкафчик и сухо проговорил:

— Пожалуй, я приготовлю еще несколько успокоительных уколов.

— Видела бы ты его! — рассказывал Ян шепотом. — Он стоял и плакал как ребенок… Если бы ты знала, какой это дерзкий парень, ты бы поняла, как он был потрясен.

Но мне и не надо было знать Шехерезаду, чтобы понять это. Рассказ Яна был так впечатляющ, что я живо представила себе и его, и Жачека, и Сливу — словом, всех ребят и их жизнь «там».

«Там» я никогда не была. Ян полушутя-полусерьезно бахвалился: «К нам женщинам вход воспрещен! У нас запретная зона. Только мужчины и машины. Суровая военная жизнь…» Иногда он мне и в самом деле казался тем мальчишкой, который слушал у лагерного костра рассказ фронтовика. Я даже немножко ревновала, наблюдая, как он взволнован в ожидании «суровой военной жизни». Они с Лацо уже ни о чем другом не говорили, кроме как об учениях, а о том, что мы разлучаемся на целый месяц, Ян и вовсе не вспоминал. Он просто не принимал меня в расчет: «Ты поедешь с Верой и пионерами в лагерь и не заметишь, как месяц пройдет».

Но хотя я не была в их учебном лагере и имела довольно смутное представление о равнине, перерытой траншеями и окопами, о тапках, идущих в атаку, и непрерывной стрельбе, мне казалось, что я вместе с ними считала оставшиеся до возвращения дни. Возвращение должно было быть веселым, триумфальным… Вера, как только мы вернулись, принялась вместе с пионерами готовить приветствие. Никому и в голову не приходило, что может случиться. Впрочем, если бы Шехерезада сказал правду во время расследования, может, все бы и обошлось?..

— Почему он сразу не сказал, что видел, как Слива ставит автомат на место? Он его очень боялся?

— Не думаю, чтобы это был страх, — задумчиво проговорил Ян. На тахту падала лишь полоска лунного света, и я не могла различить выражения его глаз. — Сначала он просто не придал этому значения. А когда давал показания и хотел сказать, где встретился со Сливой, неожиданно осознал взаимосвязь происшедшего и — опешил. Ведь он, как и большинство ребят их взвода, восхищался Сливой, почитал его за образец, несомненно, считал сильной личностью. Суров? Да, но тех, кто ему полюбился, в обиду не давал. Шехерезаду, например. Помог ему воспитать в себе качества, необходимые для наводчика: точность и быстроту, ободрял или журил, когда следовало, с удовольствием слушал его бесконечные истории. Знаешь, что означает для цыганского парня такой дружелюбный собеседник? Шехерезада за своего командира прыгнул бы в огонь, а теперь должен был погубить его. И ради кого? Ради Жачека, которого все во взводе презирали. Да Шехерезада был счастлив, что выбрался из этой ситуации, не погрешив против истины. И вот чего стоило его промедление…

— А что же Слива?

— Его будут судить. Пусть еще благодарит судьбу, что Жачек остался жив. Доктор отвез его в госпиталь. Он очень беспокоился, что потребуется переливание крови, но все обошлось. Жачека оставили там для обследования… — Ян помолчал. — Говоря по совести, за такое с меня должны бы снять звездочку, а не добавлять, — горько заметил он.

— Разве ты в этом виноват?

— Конечно, виноват. Я же с самого начала догадывался, что Слива негодяй, но выступал против него недостаточно твердо и последовательно. За это мне еще придется отвечать. Однако не это главное. Каково-то сейчас ребятам?! Так хорошо закончить учения — и вдруг… Самое ужасное в подобных случаях — это подавленное настроение солдат… — Он протянул руку к столику, нащупывая в темноте пачку сигарет.

Я зажгла лампу. Еще до его приезда я положила на столик бутерброды и сигареты, поставила бутылку вина. Правда, мы с Верой и Эвой, которая у нас гостит, устроили торжественный ужин в честь их возвращения, а эту легкую закуску я приготовила так, на вечер. Разве могла я предположить, что мы проговорим не только весь вечер, но и всю ночь?

Ярда Кутилек ежедневно появляется у нас с букетом роз или георгинов. Он носит их, скорее всего, Эве: в пионерском лагере, где она часто бывает вместе с Верой, в нее влюбились все мальчишки.

— Это вам, Вере я уже отнес. — Он сует нам букет в руки.

— Где же ты берешь такую роскошь? У вас свой сад?

— У нас — нет, но здесь у всех сады! — бросает он, уже мчась по лестнице.

Наша квартира теперь утопает в краденых цветах. Эва с вечерних прогулок тоже возвращается с букетиками и с мечтательным видом ставит их в воду. Я ни о чем не расспрашиваю ее, мне и без того все ясно. Я догадалась обо всем в Доме пионеров, где Эва встретилась с любимцем детворы Гонзой Жальским. Мимолетный взгляд, которым они обменялись, сказал мне о многом. Сказал еще до того, как они познакомились.

Яничка Валашкова, бойкая девочка с косичками, высказывалась в их присутствии довольно откровенно: «Гонза не женат, да и у тебя, Эва, никого нет, так что спокойно можете пожениться. Вы очень подходите друг другу…»

И действительно, нельзя себе представить более гармоничной пары. Бедный Пушинка! Я представила себе его в кресле на колесиках, к которому пристроили доску, чтобы он мог писать свои пьесы о счастливых людях идеального общества. Наверное, эти люди уже не узнают, что такое «страдание любви».

— «Страдание любви»? — изумился Ян. — Откуда ты берешь такие выражения?

— Я нашла это у Фридриха Энгельса, — сказала я спокойно.

Ян прямо подскочил. Но я говорила правду. Я нашла в Вериной библиотеке сборник статей Энгельса. В одной из статей он цитировал сонет Петрарки и в комментарии к нему заметил, что страдание любви — самое возвышенное из всех личных страданий.

— Представляешь, что говорил о любовных страданиях один из основоположников научного коммунизма!

— А я, следовательно, их недооцениваю?

— Ты-то, может быть, и правильно оцениваешь, но вот твои друзья… Вспомни дискуссию в клубе. Речь шла о солдатах, о том, как им бывает тяжело, когда изменяет любимая девушка. Так надпоручик Копец отнесся к этому с презрением, назвал переживания ребят сентиментальными штучками, и только. Солдат, мол, должен, пока служит в армии, думать не о возлюбленных, а об оружии. И если парень тоскует, то самое рациональное — увеличить ему ежедневную нагрузку… Я не удивляюсь, что его жена вышла из-за стола. Ты же ему ни слова не возразил, только улыбнулся. А для доктора Коларжа все сводится к сексу. Никаких иных проблем во взаимоотношениях людей для него не существует…

— Но это же обычный треп. Оба они отличные ребята и с солдатами прекрасно ладят. Они просто хотели тебя подразнить, а ты с такой страстью бросилась защищать солдат…

— Больше я этого никогда не сделаю.

— Очень рад.

— Однако не думай, что у меня не заболело сердце, когда ты заявил, что с приходом нового набора вновь вспыхнет любовная эпидемия и к этому надо готовиться.

— А ты думаешь, у меня оно не болит?! — неожиданно взорвался Ян. — Ты вот критикуешь Копеца, доктора, меня, льешь слезы, что какому-то бедному солдату девушка написала, что он ей надоел, но не хочешь войти в положение командира. Ведь мы доверяем этим парням человеческие жизни и технику, которая стоит миллионы. На гражданке все иначе: если водитель автобуса, придя в отчаяние от измены жены или девушки, врежется в столб, он сам и будет за это отвечать, понесет соответствующее наказание. Но за водителя танка отвечает командир… — Он посмотрел на меня, сразу осекся, потом провел рукой по лбу и прошептал: — Прости меня, Яна, я, кажется, разнервничался. Ты не можешь себе представить, сколько у нас с Лацо неприятностей из-за последнего ЧП… Но оставим это. Меня пугает, что мы почти все время говорим о службе.

— Не я начинаю эти разговоры. А в клубе меня явно спровоцировали.

— Знаю. И я счастлив, что ты не похожа на тех жен, которые только и делают, что обсуждают полковые сплетни и вмешиваются во все, будто сами командуют. Ты у меня умная девочка… Поди ко мне, и давай лучше помолчим.

Я поставила на проигрыватель фантазию Шопена. Мы сидели в одном кресле, держась за руки, и вслушивались в прекрасные звуки музыки.

Эва завтра уезжает — отпуск у нее окончился. Я приготовила прощальный ужин, но за стол нам пришлось садиться вдвоем. Вера была на собрании — ее выдвинули кандидатом в депутаты национального комитета, а Лацо с Яном даже не соизволили позвонить и сообщить, где они.

— Если бы ты вышла замуж за врача или шофера, то находилась бы в таком же положении, — утешала меня Эва. — Тебе надо иметь какой-то свой мир. Потом она незаметно взглянула на часы и заволновалась.

Я засмеялась:

— Иди-иди, не надо заставлять его ждать из-за каких-то отбивных с картофельным гарниром.

— Яна, ты все знаешь?

— Не знаю, но догадываюсь.

— Я, наверное, покажусь тебе дурочкой, но я все равно хочу у тебя спросить: военные — надежные люди?

— Меня лучше не спрашивать… Всякое бывало. Однако сейчас, как видишь, все отлично.

— У тебя действительно все хорошо.

— Да, можно сказать, я живу в лучшем из миров.

— Ты имеешь в виду кухню?

— Нет, не кухню, Эвочка. Я сказала это вполне серьезно. Мой мир — это Ян. Может быть, мое заявление довольно наивно, но я не хочу себя обманывать. Мой мир — просто любовь. А поскольку человек должен что-то сделать и для всего человечества, то я хочу родить несколько детей и стать хорошей учительницей и для них, и для других детей. Домашнее хозяйство я бы совсем исключила из деятельности людей…

Я взяла свою записную книжку, отодвинула посуду, которую мне страшно не хотелось мыть, и начала писать:

«Что я хочу сделать для человечества:

1. Дети (3–4). Срок: зависит от квартиры».

Потом указание о сроке я перечеркнула. Дом могут строить еще пять лет, не буду же я столько ждать!

«2. Профессия. Срок: пересдать в сентябре математику, закончить училище…»

Это была самая сложная проблема. Чтобы закончить училище, я должна работать. Да и вообще, я очень хотела бы работать. Без работы жизнедеятельность теряет свой ритм, кажется, что у тебя каждый день — выходной, а на самом деле все дни становятся буднями. Но в книжном магазине, где мне обещали место, предпочли взять девушку, окончившую книготорговое училище. Я должна склонить Яна в пользу Будеёвице. Попрошу поддержки у Веры, ведь она дразнит Яна «феодалом». Ну а пока второй пункт остается на повестке дня.

Тут зазвонил телефон. Я вздрогнула, словно меня поймали за чем-то недозволенным, и молниеносно сунула записную книжку в карман фартука. Звонили по ошибке. Но когда я вернулась в кухню, неприбранную и пустую, у меня пропала всякая охота планировать свою дальнейшую жизнь. Я показалась себе малым ребенком, которому нечего делать, и вот он придумывает для себя игру.

За окном над ветками груши висел месяц. И вдруг меня охватила ужасная тоска. Я отвела взгляд от окна, налила в тазик воды и стала мыть посуду. Это то, что я могу сейчас сделать для всего человечества.

Под утро меня разбудил стук: кто-то хлопнул парадной дверью. Я села на тахте — место рядом со мной пустовало, подушка была не примята. Это означало, что Ян домой не приходил.

В подъезде раздалось пение. Пели на два голоса — бас и тенор. Я выбежала из комнаты, Вера с Эвой были уже в передней. В ночных рубашках, мы столпились там, как воспитанницы в девичьем пансионе.

Пение могучей волной поднималось вверх по лестнице, Я даже различала слова:

Мы с Верой, замерев, взглянули друг на друга — пели наши мужья. И уже было слышно, как они тщетно пытаются попасть ключом в замочную скважину. Я хотела было помочь им, но Вера меня остановила:

— Пусть сами открывают.

Ян и Лацо ввалились в обнимку. Они были в штатском, в брюках и свитерах, и наше присутствие их явно обрадовало.

— О, сколько прекрасных дам! Лацо, погляди-ка, сколько прекрасных дам нас ожидает. Одна, две, три, четыре, пять, шесть… Посчитай их сам, Лацо!

— Одна, четыре, восемь… — послушно начал Лацо, отчаянно икая. — То ли шесть, то ли восемь?..

— Вы уже и на ногах не стоите! — ледяным тоном бросила Вера. — Благодарите бога, что хоть в штатском.

— Благодарить надо не бога, а надпоручика медицинской службы Йозефа Коларжа, душенька. Это он одолжил нам одежду, правда, Янко? Бог далеко, и, когда человек зовет на помощь, только человек может ему помочь. Но мы везде вели себя пристойно, спроси хоть кого. Да чего спрашивать, ведь ты нас знаешь…

— Таких я вас не знаю. Почему вы это сделали?

— Потому. Просто так, правда, Янко? «Потому» — самый логичный ответ на каждое «почему».

Лацо натянуто улыбался, у него был вид ребенка, который знает, что напроказил, и теперь старается сгладить свою вину. Мне хотелось расхохотаться, но я взглянула на Яна, и охота смеяться у меня разом пропала. Он ужасно побледнел, и вид у него был страдальческий.

— Почему я тебя люблю? Потому. Почему мы напились? Потому. Просто так… — все еще ораторствовал Лацо.

— Хватит! — выкрикнул вдруг Ян. — Просто я плохой командир, и мне нельзя работать с людьми…

Он тяжело рухнул на стул, всхлипнул и закрыл лицо руками. Воцарилась тишина. Потом заговорила Вера, как всегда спокойно, уверенно:

— Отложим разговор до тех пор, пока вы протрезвеете. А сейчас — спать.

— Янко, ляжем вместе. Мы всегда теперь будем вместе… — бормотал Лацо, но Вера уже втолкнула его и Эву в комнату.

Дверь за ними захлопнулась.

Я подошла к Яну — он не пошевелился. Я взяла его за руку:

— Вставай. Пока ты разденешься, я сварю тебе кофе.

— Тошно мне, Яна, — застонал он. — Если бы ты знала, как тошно!

Одной рукой он все время прикрывал глаза, а другой крепко сжимал мою руку. Я с трудом сдерживалась, чтобы от холода и от волнения не стучать зубами. Оказывается, они не просто так напились. Этого с ними еще никогда не случалось.

Я заставила Яна подняться, увела в комнату и усадила в кресло — он позволял обращаться с собой как с ребенком. Потом я пошла на кухню, а он так и остался сидеть в кресле. Когда я вернулась с двумя чашками кофе, на дворе уже светало и пели птицы. Как всегда на рассвете, заметно похолодало.

— Выпей, милый…

Он поставил чашку на стол. Глаза у него были затуманенные, покрасневшие и совсем трезвые.

— Знаешь, Яна, — тихо сказал он, — Жачек… умер…

— Полюбуйтесь, какой знаменитой стала моя жена! — воскликнул Лацо. Он стер с рук мыльную пену и вытащил из заднего кармана брюк сложенную газету. На первой странице была помещена фотография Веры в военной форме, а под ней заметка «Представляем вам самого молодого кандидата Национального фронта в депутаты городского национального комитета!». — Я как раз размышлял, отдать мне ей свой голос или не отдавать, — бросил Лацо небрежно и, взглянув в ванную, где были замочены его рубашки, тяжело вздохнул.

Яна рассмеялась:

— Давай постираю: нельзя лишать Веру твоего голоса.

— Нет-нет! — запротестовал Лацо, отстранив Яну от ванны. — Извини, но я за равноправие. И я чувствую себя настолько равноправным с женщинами, что могу и сам постирать рубашки.

Потом мы слышали, как, посвистывая, он развешивал выстиранные рубашки на балконе.

— Замечательный он парень, — улыбнулась Яна. — При другом муже Вера никак не смогла бы выполнять столько общественных нагрузок.

— Например, при таком, как я. Ты это хочешь сказать?

— Ничего такого я не говорила.

— Но подумала.

— Да что тебе все в голову приходит?

Яна опять принялась наводить порядок в шкафу. У нее просто мания какая-то: вытащит аккуратно сложенные стопочки белья, раскидает по тахте, а потом снова складывает их в шкаф. Раньше я в таких случаях всегда подтрунивал над ней, а сейчас это уже действовало мне на нервы.

— Лацо гордится Верой, — произнес я.

Она взглянула на меня из-за стопки моих прекрасно отглаженных и сложенных рубашек, смотрела так в течение нескольких секунд, а потом снова опустила ресницы.

— Да, — сказала она, — я ничего не вижу в том удивительного.

— Слушай, — взорвался я, — какого черта ты перекладываешь белье с места на место?

Она опять взглянула на меня, и в ее глазах я прочитал изумление. Стопка рубашек выпала у нее из рук. Она наклонилась и опять принялась их складывать.

Я не стал ей помогать. Хотел, чтобы она швырнула в меня этими рубашками, или начала их топтать, или хотя бы заплакала. Но ничего подобного не случилось. Моя Яна, которая, разозлившись, могла топтать ногами цветы, превратилась в существо кроткое, наделенное ангельским терпением. Откуда в ней это взялось?

Я не очень хорошо помню, что происходило со мной после того, как умер Жачек и мы с Лацо напились. Я заболел. У меня была высокая температура, а перед моими глазами маячил Жачек… Это я помню. А больше — ничего.

— Да, основательно тебя скрутило, — говорил мне потом Коларж. — Если бы при тебе не было такой образцовой сестры милосердия, я бы мигом отправил вашу милость в госпиталь. Там тебе, по всей вероятности, отвинтили бы башку, чтобы узнать, какого привидения ты боишься…

Это, конечно, был треп. Я просто простудился во время нашего ночного загула. Ведь когда последний ресторан закрылся, мы купили еще несколько бутылок вина и выпили их на траве у реки. Разумеется, и Пепик присутствовал при этом. Он не переставал внушать мне, что я не должен брать на себя вину за чужие грехи, не могу же я отвечать за пьяного водителя грузовика! Дело в том, что Жачек погиб не в результате попытки самоубийства. Это случилось, когда он, живой и здоровый, возвращался из госпиталя в часть. Водитель санитарной машины ехал как раз сюда и согласился его подвезти. Но по дороге на них налетел грузовик, за рулем которого сидел пьяный шофер. Машина опрокинулась в кювет, перевернувшись при этом два раза. На первый взгляд никто не пострадал, только водитель вывихнул руку. Они сели у дороги в ожидании милиции, закурили. Жачек еще смеялся: «Повезло нам, легко отделались. После всего, что я пережил, мне уже не хочется умирать. Однако что-то у меня побаливает внутри…» И вдруг, не договорив, повалился на землю.

У него обнаружили тяжелое повреждение. Он умер от внутреннего кровоизлияния, прежде чем его привезли в госпиталь.

«Это был просто невезучий человек, — утешал меня доктор. — Не надо так переживать и строить из себя Достоевского!» Он прописал мне успокоительные лекарства и подолгу совещался на кухне с Яной. У меня даже появилось подозрение, что он мог бы начать за ней ухаживать, если бы Яна была из таких. Но вполне достаточно и того, что он заморочил ей голову. В понедельник я выхожу на работу, потому что здоров как бык, а моя жена все еще играет роль сестры милосердия: «Ты прав, милый!», «Не волнуйся, милый!». Осталось только ходить вокруг меня на цыпочках и кормить с ложечки…

— Ты принял лекарство? — Она посмотрела на часы.

Ну вот, опять начинается! Моя сестра милосердия, сидя в кресле, делает себе маникюр и следит за тем, чтобы я вовремя принимал лекарство. И выглядит она при этом прелестно…

— Нет, не принял, потому что я все лекарства выбросил уже в мусорное ведро. Вы хотите сделать из меня психа, ты и твой приятель Коларж, но у вас ничего не выйдет…

Я достал из кармана пачку сигарет, которую наконец-таки приобрел во время лечебного моциона, и закурил. Яна мгновенно вскочила с кресла:

— Тебе нельзя! Ты Же знаешь, что тебе нельзя!

Она пыталась отнять у меня сигареты, но, пока мы боролись, халат соскользнул у нее с плеч, она наступила на него и упала. Я обнял Яну. Ах, какой от нее исходил аромат! Сколько раз он дурманил меня, мои милые «анютины глазки»!

Сигарету я отбросил сам, но она оттолкнула меня:

— Нет, не сейчас… Может быть, вечером…

Я разом отрезвел, и она это заметила. Расстроенный, я все же закурил и заговорил раздраженно:

— Вечером, как тебе известно, мы идем на встречу с кандидатами в депутаты.

— Ты и в самом деле хочешь туда пойти? Стоит ли после такой болезни? Впрочем, поступай как хочешь. — Пожав плечами, она вышла из комнаты.

На собрание мы пошли вдвоем с Лацо. Яна приготовила нам ужин, была спокойна и мила, а потом вдруг заявила, что у нее страшно разболелась голова. По-видимому, она думала, что меня это растрогает и я останусь дома. Но я не мог простить ей, что она меня оттолкнула. А кроме того, я истосковался по людям и потому действительно хотел пойти на это собрание. Из кандидатов, за которых предстояло голосовать, я, кроме Веры, знал только троих, а ведь мне наверняка придется еще долго жить в этом городке. И мне было интересно, что за люди будут им управлять, что будет здесь построено в ближайшие годы. Неприятно, что Яну это не интересует. Хотя, скорее всего, она не пошла из принципа.

— Вот они какие, женщины! — горько заметил я, когда мы с Лацо шагали по дороге.

— А что мы знаем о них?! — ответил он со вздохом.

Погрузившись в невеселые раздумья, мы шли через весь город по направлению к агитпункту. Уже издали слышалась музыка.

Вера сидела среди кандидатов. Одета она была в военную форму, а причесана явно в парикмахерской — видимо, успела забежать туда до собрания.

— Ты только погляди, — прошептал Лацо, — жена-то у меня не только знаменитость, но и красавица…

Я никогда не обращал внимания на то, как выглядит Вера. Для меня она была просто отличным товарищем и женой моего лучшего друга. Однако теперь я вынужден был признать, что она действительно хороша собой.

Она казалась очень серьезной и только один раз украдкой лукаво улыбнулась нам. Потом она перестала обращать на нас внимание.

— Мы избиратели или нет? — недовольно ворчал Лацо. — А она нас даже не замечает, будто нас здесь и вовсе нет. Откуда такое неуважение к избирателям? Сейчас я ей это скажу…

Я думаю, он просто хотел повоображать, похвастаться, что имеет некоторое отношение к молодой симпатичной женщине — кандидату в депутаты. Однако он так и не успел к ней пробиться, потому что двери вдруг распахнулись и в зал вошли пионеры — трубачи и барабанщики, а за ними стройными рядами мальчики и девочки в белых рубашках и красных галстуках. Дети промаршировали по центральному проходу прямо к столу президиума. Изумленные люди встали, раздались аплодисменты. Я видел, что многие, особенно пожилые, очень растрогались.

Пионеры подошли к столу, трубачи протрубили приветствие, и Яничка Валашкова, бойкая девочка с белобрысыми косичками, вырвалась из рядов и подбежала к Вере. Та погладила девочку по голове, что-то пошептала ей на ушко, и Яничка послушно вернулась к остальным.

Потом выступила пионерка постарше. Звонким голосом без всякой бумажки она сказала приветственную речь, ни разу при этом не запнувшись. Интересно, смогу ли я так выступать? Вряд ли…

— Пошли куда-нибудь погуляем, — весело предложил после собрания Лацо. — Неохота домой, такое праздничное настроение. Ты не устала? — обратился он к Вере.

— От чего? — засмеялась в ответ она. — Я пока ничего не делала. — Она оглянулась по сторонам: — А где Яна?

— Дома. У нее голова болит, — буркнул я.

— Но я же видела ее в зале! — всполошилась Вера. — Я еще удивилась, почему она сидит не с вами. — Она посмотрела на меня проницательно, но Лацо тут же вставил:

— Предлагаю зайти за Яной, а потом отправиться в какое-нибудь питейное заведение. Давненько мы не веселились! — И он взял нас под руки.

Так мы и шли по городу, весело болтая, однако мысль о Яне не давала мне покоя. Надо попросить у нее прощения. Как давно мы с ней не танцевали! Да, несладкая у нее жизнь со мной. Конечно, надо больше уделять ей внимания…

В квартире было темно.

— Наверное, она спит, — предположила Вера. — Разбуди ее, а я пока переоденусь.

Я осторожно открыл дверь в нашу комнату и нажал на выключатель. Свет залил тахту, постланную… на одного. Моя чистая пижама лежала на подушке. На столе белела записка. «Ян, — писала моя жена, — я решила на некоторое время уехать в Прагу. Не из упрямства, просто мне нужно спокойно подумать кое о чем. Еда на субботу и воскресенье в холодильнике. Яна».

Я побежал на кухню, откуда доносился веселый смех Веры и Лацо — они уже переоделись.

— Когда отправляется поезд в Прагу? Мне надо на вокзал!

— А что такое? — остановила меня Вера и, увидев записку, стала ее читать. — Ну, уговоришь ты ее вернуться домой, а что дальше? Опять она будет тут стряпать и прибирать для всех нас… Нет! Мне давно хотелось с тобой поговорить, да все боялась вмешаться в ваши дела. Но ты-то должен был видеть. Она даже математику не сумела пересдать: все ухаживала за тобой. Тебе об этом она, конечно, не сказала. Вот у нее и накопилось. Так что уж лучше дай ей спокойно обо всем подумать.

— А как же я? — забормотал я.

— Ты? — Вера посмотрела на меня, и глаза ее заискрились смехом. — Ты возьмешь на себя какую-то часть хозяйственных дел. — Она подошла к буфету и достала фартуки. — А теперь приготовим себе что-нибудь поесть: не пойдем же мы в ресторан без Яны! Но троим в кухне делать нечего, так что кинем жребий.

Жребий пал, разумеется, на меня и Лацо.

— Позовете меня, когда все будет готово, — промолвила наша кандидат в депутаты и спокойно покинула кухню.

Лацо подвязал фартук.

— Что мы знаем о женщинах?! — сказал он, открыл холодильник и с меланхолическим видом стал осматривать отделения, где Яна заботливо разложила запасы мяса, сыра, колбасных изделий и овощей. — Я знаю только одно, — продолжал он, — что твоя Янка в самом деле хорошая девчонка, но мы слишком мало думали о ее душе, гораздо меньше, чем она думала о наших желудках. Вот в чем дело, братец, а теперь подлей масла в лук…

Я долго ждала поезда местного сообщения, который подвозил к станции, где можно было пересесть на пражский скорый. Дома буду только к утру, но ничего, как-нибудь переживу эти неудобства. Я даже удивилась, что понятие «дом» для меня — все еще старая пражская квартира, где живут мама и папа, а не новая, где я живу с Яном, Верой и Лацо. А я ведь так мечтала о собственном доме! Но дом — это место, где человек чувствует себя в безопасности, а я сейчас нуждаюсь именно в этом. Что погнало меня из нашей общей квартиры? Не жажда протеста, не жалость к себе, не ревность. Однако Ян, наверное, объяснит мое бегство именно этими причинами. Ну и пусть…

На перроне было довольно противно. Дул сырой, пронизывающий до костей ветер. Я вошла в зал ожидания — там было полно народу, в основном военные. Я сразу вспомнила, что сегодня пятница, они тоже едут домой. Какое счастье, что человеку есть куда поехать! Нашим я скажу, что приехала сдавать экзамены. Не буду их пугать. Очень жаль, что у меня так получилось с учебой. Правда, доктор Коларж говорил, что в Будеёвице у него есть приятель, преподаватель педучилища, который поможет мне устроиться. «Твой друг Коларж готов для тебя на все!» — с какой иронией произнес эти слова Ян, когда я сообщила ему об этом. Но я и сама была удивлена не меньше. Доктор проявлял ко мне действительно дружеское участие.

В зале ожидания стояла докрасна раскаленная печка, от которой исходило приятное тепло. У Яна наверняка печка погаснет, а он после тяжелого воспаления легких. Как только приеду в Прагу, надо будет написать Вере, пусть хоть она последит за нашей печкой…

И вдруг мне опять стало плохо. Жарко натопленное помещение, спертый воздух, запах мокрых пальто и шинелей… Надо поскорее выйти на улицу, на воздух.

На перроне я оперлась о газетный киоск, стараясь дышать медленно и глубоко. Только бы не потерять сознание! Только бы не поднялась суматоха вокруг! Ноги у меня стали как ватные, в ушах появился гул, а перед глазами желтоватая пелена. Надо поглубже дышать, и все пройдет.

Такое уже случалось со мной неделю назад в очереди за мясом и сегодня, на предвыборном собрании. Мне пришлось оттуда уйти. Подобное состояние мне известно — это, видимо, последствия отравления. Когда я вспоминаю об этом, меня сразу охватывает панический страх. Он-то и погнал меня домой. У меня и без того хватает комплексов. Сегодня Ян даже заметил один из них и закричал: «…Какого черта ты перекладываешь белье с места на место!» А если я, ко всему прочему, еще и заболею, то стану для него лишь обузой. Как долго смогу я делать вид, что со мной все в порядке? Это ужасное чувство подкрадывается как будто из-за угла, неожиданно… Конечно, это может пройти, меня, наверное, вымотала болезнь Яна. Я так за него боялась, что не могла ни есть, ни спать. Ну а теперь… зачем ему такая жена? Сначала он, конечно, станет меня жалеть, потом станут жалеть его, а в конце концов ему же будет жаль самого себя… Нет, ни за что на свете!

Я сидела на чемоданчике позади закрытого киоска. Дурнота постепенно проходила, но я чувствовала себя слабой и разбитой. И еще было противно, что свитер прилипал к потному телу. Да что это опять со мной?! Я кусала губы, чтобы не зареветь. Однако слезами не поможешь. Надо будет сразу пойти к доктору Вондре. Как он встретит меня? Прощаясь, он сказал: «Ну, Яна, надеюсь, в клинике мы больше не увидимся». Я тоже была в этом убеждена. Но теперь придется туда пойти. Я сделаю все, чтобы стать совершенно здоровой. И Ян ни о чем знать не должен, у него и так забот хватает.

Рассуждая так, я уже не могла сдержать слез. Но потом мне стало смешно — вспомнилось высказывание Пушинки о том, что ничто не трогает нас так, как собственное благородство. Значит, я рыдаю над тем, что я такая благородная и отзывчивая?.. «Ну да! — усмехнулось Отважное Сердце. — Такой ты хочешь быть, но у тебя это плохо получается. И ревешь ты сейчас лишь потому, что Ян не прибежал на станцию. Ведь больше всего на свете тебе хотелось упасть ему в объятия, рассказать обо всем и позволить отвести себя домой. Ты только делаешь вид, что храбрая и сильная. А еще ты ревнуешь к Вере…»

К счастью, вдали раздался гудок. Из здания вокзала вышел дежурный по станции пан Кутилек. Я смешалась с толпой на перроне, чтобы он меня не заметил, и вошла в тот вагон, который остановился около меня.

Как только поезд тронулся, меня опять начало мутить. Я едва успела дотащиться до туалета.

Мы с Лацо опять стоим в очереди. Теперь главным образом в кулинариях — покупаем полуфабрикаты.

— Как насчет тефтелей? С татарским соусом?

— Мы их ели позавчера. А что ты скажешь о рубленом бифштексе? Наше меню должно быть разнообразным. Понял?

Блюда нашего разнообразного меню уже не лезут мне в глотку. Тефтели, рубленые бифштексы, бесконечные картофельные кнедлики, начиненные мясом. Последний раз они у нас разварились. Ко дну прилипла какая-то странная липкая масса, ну прямо приварилась, а фарш всплыл наверх. Мы выбросили кастрюлю на помойку. Вере ничего не сказали: ей не обязательно знать обо всем.

На этот раз купили карпа в сухарях. Скоро рождество, придется жарить карпа, так что надо натренироваться заранее. И опять же какое-никакое разнообразие. Только вот сковорода после тефтелей осталась немытой с позавчерашнего дня. И вторая тоже — на ней мы жарили яичницу. Ох и надоела эта посуда… И вообще все эти домашние дела.

Лацо чистит картошку, а я в это время стираю рубашки. Пришлось бежать за стиральным порошком. Завтра надо купить чего-нибудь для чистки ковра — вчера я пролил на него кофе.

«Милый мой, — пишет мне моя жена, — надеюсь, что ты живешь хорошо. Только не забывай поддерживать огонь в печке…»

Я живу как король, изменница. Печка? Зачем королям печка? Опустевшая комната опять обогревается рефлектором, а перед ним сушатся носки. Но куда же повесить рубашки? Балкон завалило снегом.

— Ты съел огурцы?! — Шеф-повар возник на пороге ванной как воплощение мщения.

— Они в холодильнике.

— В холодильнике кукиш с маслом!.. Что я теперь подам к рыбе? Бросай рубашки и жми за огурцами. Надо бы и компот купить.

— Может, мне еще и в лес по ягоды сходить? Я занимаюсь стиркой. Если у меня рубашки не высохнут, мне завтра не в чем идти на службу.

— Какие мелочи! Просушить их феном… Ну-ка, давай по-быстрому!

Но быстро не получилось, и ужин наш состоял из хлеба с сыром и чая. Карпа пришлось выбросить, и опять вместе со сковородой.

Вот так мы и живем. Иногда мне кажется, что Вера нарочно взвалила нам на плечи домашнее хозяйство и еще критикует, когда у нее выдается минутка, свободная от собраний, активов и занятий. Квартира пришла в запустение. Я — тоже.

Обещанного повышения я, разумеется, не получил. Но пока капитан Понц долечивался, я продолжал командовать ротой. Кое-что у нас изменилось к лучшему, а именно отношения между солдатами первого и второго года службы. Я специально следил за этим с того самого момента, когда пришли новобранцы.

Ребята все еще не могут забыть Жачека. Бедняга Жачек! При жизни — предмет насмешек и жестоких шуток, после смерти — грозное предостережение. «Жачеков среди новобранцев не будет, — обещали мне командиры взводов и экипажей, — а среди нас не будет таких, как Слива!» Однако я сам бдительно слежу за всем происходящим в среде моих подопечных, находясь с ними от подъема до отбоя. А что мне еще делать?!

Приезжай! Сколько раз писал я это слово на телеграфном бланке и каждый раз, скомкав, бросал бланк в корзину. Сколько раз укладывал я свой чемоданчик и решал, что вот сегодня привезу ее домой — по доброй воле или силой. Но мешала гордость. Да и перед Верой стыдно. Она может подумать, что я стремлюсь вернуть Яну из-за этого проклятого домашнего хозяйства… Ничего подобного. Мы с Лацо шутя справимся со всеми домашними делами, нужно лишь немного потренироваться, набраться опыта. У Яны время для этого было.

Но теперь, когда она вернется, я больше не оставлю ее одну, я непременно стану ей помогать. Ведь это и впрямь чертовски выматывает. Только сготовили — и тут же все съели, посуду только помыли — и тут же выросли горы грязной, пыль только вытерли, а на другой день вся мебель снова покрыта ею. В общем, ведение домашнего хозяйства — ужасно непроизводительный труд. Надо будет нам с Яной как-то все иначе организовать, чтобы у нее оставалось время для занятий. Она писала, что экзамен пересдала и прилежно готовится к зимней сессии. Но она могла бы готовиться к сессии и здесь. Что ее так держит в Праге? Ну ясно, дома ей лучше. Однако ведь она вышла замуж, у нее есть свой дом… А что, если муж, и этот дом, и вообще наше супружество не выдержали испытания временем?

В голове у меня сплошная круговерть от подобных мыслей. Но хуже всего, что Яны нет со мной вечерами. А какое это было сказочное зрелище, когда она распускала волосы!..

— Вот эта ткань наверняка понравилась бы Яне, — сказала Вера.

Я кивнул. Она уже целый день таскала меня по магазинам. Увешанный свертками, я терпеливо выстаивал очереди у прилавков и в кассы, поддавшись предрождественскому ажиотажу.

И вот я наконец стою с чемоданом на станции. Вера предусмотрела все: у меня есть подарки и для Яниных родителей, и для Иржи с Даной, она купила мне билет на скорый поезд и послала телеграмму Яне о моем приезде. В общем, она развила такую бурную деятельность, что я чуть было не заподозрил неладное.

— Разрешите, товарищ поручик…

Я обернулся. Командир взвода Жальский протянул мне небольшой плоский сверток:

— Пионеры просили передать вашей жене. Они шлют ей привет и надеются увидеться с ней после рождества. Как поживает ее мама?

— Мама?! Ах, да-да, все в порядке…

Фу ты, чуть было не проговорился! Болезнь Яниной мамы я придумал сам: ничего лучшего мне в голову не пришло. А что еще может придумать муж, от которого убежала жена? Правда, Яна не убежала, однако… Просто ее сейчас здесь нет. Удивительно, сколько людей про нее спрашивают. Доктор Коларж так ежедневно. И какое ему дело до моей жены?!

— Наверное, ждешь не дождешься, когда сможешь поехать домой? — спросил я Жальского.

Гонза растерянно заулыбался.

— У тебя есть девушка?

Столько часов мы с ним дискутировали на разные темы (он теперь у нас комсомольский вожак в роте, один из моих главных помощников), а вот о личных делах ни разу не говорили.

— Это… Это очень сложный вопрос, товарищ поручик.

— Да, конечно… — Не мог же я ему сказать, что все сложности начинаются после свадьбы.

Я, глупый, когда-то думал, что, как только Яна станет моей женой, все сложности сами собой исчезнут. Только любовь будет длиться вечно. А пока жива любовь, неизбежны и сомнения, и тоска, и мучения. Однажды мы с Яной поссорились. Потом, ночью, мы лежали рядом на тахте и молчали. Я знал, что она не спит. И наверное, достаточно было бы к ней прикоснуться, чтобы мы помирились. Но я не мог этого сделать из гордости: я считал себя правым. Однако с каждым мгновением во мне поднималась такая волна желания, такая тоска по ней, что в конце концов я превозмог свою гордость. Я склонился над Яной. Сердце у меня колотилось так, как если бы я впервые в жизни собирался ее обнять. А она спала, в самом деле спала… «Я еду к собственной жене, — хотелось мне сказать Жальскому, — но это тоже очень сложный вопрос…»

Я поднимался из подземного перехода в здание вокзала. У парапета стояла толпа встречающих, в основном девушки и женщины — чьи-то возлюбленные, чьи-то жены, уставшие от долгого ожидания, но все равно сияющие от счастья. Если и меня ждет моя волшебница, я без единого звука сажаю ее в такси и умыкаю, как в стародавние времена. Чемодан с подарками мы отошлем ее родителям на другом такси и останемся с ней наедине.

Но Яна избавила меня от совершения этого рыцарского поступка — она просто не пришла. Да и на два такси у меня не хватило бы денег: Вера, делая рождественские покупки, вела себя так, словно я был богат, как индийский магараджа. И теперь я в лучшем случае мог умыкнуть Яну на трамвае…

Не увидев своей жены, я огляделся по сторонам и заметил красавицу Эву, похожую в белой дубленке с опушкой на Снегурочку. В первый момент мне пришло в голову, что ее послала Яна: Эва плыла мне навстречу с лучезарной улыбкой на устах… Но, как оказалось, улыбка предназначалась не мне, меня Эва даже не заметила, а Гонзе Жальскому, который промчался мимо, словно метеор. Так вот каков его сложный вопрос!

Однако я смотрел на них не только потому, что был ошарашен. Было нечто трогательное и прекрасное в том, как они бросились навстречу друг другу и вдруг остановились в нерешительности. А потом Эва встала на цыпочки и, зардевшись как мак, нежно поцеловала своего солдата.

На секунду я представил себя на месте Гонзы Жальского, а на Эвином месте — Яну, и неожиданно меня охватило чувство огромного, прямо-таки необъятного счастья. Я быстро прошел мимо, чтобы они меня не заметили (впрочем, они бы не заметили, даже если бы на них начали рушиться своды вокзала), и, полный решимости не поддаваться сантиментам, прыгнул в такси, остановившееся, будто по мановению волшебной палочки, у выхода.

Калитка старого особняка в Коширже была отперта — легендарная пани Балкова убирала снег. Я пролетел мимо нее, поздоровавшись на ходу, и, перескакивая через три ступеньки, взбежал наверх. Мои мысли тоже опережали одна другую: «Хватит притворяться! Ты покинула меня, Яна, но ты моя жена… Решай сейчас же, хочешь ли ты делить со мной радость и горе. Решай… Или я остаюсь или ухожу…»

Я нажал кнопку звонка. Дверь распахнулась — моя жена стояла на пороге. Я не видел ее два месяца. Но как часто я вспоминал ее лицо с затуманенными фиалковыми глазами, ее нежное тело, ее распущенные волосы…

Сейчас волосы у Яны были заколоты шпильками на затылке, образуя нечто наподобие воробьиного гнезда, ресницы и нос — в муке, а поверх джинсов болтался огромный фартук. И все-таки она была прекрасна. Прекраснее той Яны, которая так часто представала в моих мечтах.

Я забыл, что мне надо говорить. Лишь стоял и смотрел на нее. А она смотрела на меня. Но потом вдруг начала исчезать в густом дыму, который наползал волнами откуда-то сзади, сопровождаемый громкими причитаниями Яниной мамы:

— Боже мой, что же это делается? Второй струдель у тебя сгорел!

Яна даже не повернулась.

— Первый струдель сгорел еще утром… — прошептала она. — Я хотела испечь для тебя другой, но и он…

Дым обволакивал нас со всех сторон — меня, с огромным чемоданом, ее, в каком-то невероятном фартуке. И тут Яна так протянула ко мне руки, как это могут делать только женщины, и обняла.

— Ты не сердишься? — смущенно улыбнулась она. — Знаешь, у нас будет ребенок…

В свертке, который Жальский передал для Яны, мы обнаружили множество детских рисунков. Почти на всех был изображен маленький мальчик и только на одном поручик в военной форме, вероятно, я. В сдвинутой набекрень фуражке, я толкал детскую коляску и улыбался до ушей.