— «Жилище богов» готово! — сказал «ангел» и слез со стремянки. На вычищенной люстре остался покачиваться букетик омелы.

— «Уважаемые телезрители, — проник через стену из квартиры Фиаловых баритон диктора, — наша сегодняшняя программа окончена…»

— Наша тоже! — проговорил «ангел» голосом Анны Кутилковой, моего лучшего друга. — У меня руки и ноги от этой программы не поднимаются… А вы-то, Яничка, давайте быстро, быстро… Боже мой, да ведь уже полночь!

За стеной звучал государственный гимн — глуховатый ротмистр Фиала всегда включал телевизор на полную громкость. Была действительно полночь. А мы надрывались с рассвета, поднявшись с первыми петухами. Зато теперь наша квартира буквально сияла: кругом чистота и порядок, даже железная роза на стене, которую отчеканили Яну на прощание танкисты его роты, сверкала как новая. Окна закрывали ниспадавшие до пола красивыми складками нейлоновые занавески, а на полу лежал мягкий, пушистый ковер. Мы с Анной стояли на нем босиком.

— Прямо как в раю! — говорила она, оглядываясь по сторонам. — Вот пан надпоручик удивится. Он ведь все время подтрунивал, что вы устраиваете «жилище богов»… Мне даже не верится, что прошел только год. Как вспомню ваше прошлогоднее рождество… Вы походили тогда на пассажиров, потерпевших кораблекрушение и высадившихся на льдине. — Она добродушно рассмеялась.

Я тоже улыбнулась, но при этом у меня сжалось сердце. Воспоминания о прошлогоднем рождестве были мне не особенно приятны…

Сейчас за окнами горели огни прожекторов. Оттуда доносился гул бульдозеров, расчищавших новые строительные площадки. Зима для строителей не помеха, да и пришла она в этом году на Шумаву с опозданием. Микрорайон возводят невероятно быстрыми темпами, работы ведутся днем и ночью. Многие дома уже заселены, заканчивается строительство торгового центра, заложили фундамент детского сада. А в прошлом году на пустой, припорошенной снегом площадке возвышался только один дом и мы стали его первыми жителями. ТЭЦ не работала: снежный буран порвал линию электропередачи, квартира выглядела как после набега аваров (следует заметить, что она так выглядела довольно долго). К тому же во время лихорадочных сборов — новоселье было таким долгожданным! — я умудрилась сломать ногу в голени. И вот мы с Яном, продрогшие и голодные, коротали сочельник в кухне у единственной, чудом уцелевшей у нас свечки. И все же это был самый лучший сочельник, потому что мы впервые встречали его в нашей квартире. Нет, лучшим он был до той минуты, пока Ян не сообщил, что его направляют учиться в Брно, в военную академию. На целых пять лет…

— Как быстро летит время! Уже прошло четыре месяца, — проговорила Анна ободряюще.

Она будто читала мои мысли. Впрочем, для этого ей не понадобились какие-то особые таланты. Когда в тот вечер она зашла к нам, то застала меня расстроенной и заплаканной. И такой она видела меня не только в тот вечер. Это продолжалось до тех пор, пока я не смирилась с мыслью, что мне снова придется жить без Яна. Собственно, с этим я не смирилась и сейчас, хотя внешне этого не показываю.

Ведь я всю жизнь только и делаю, что жду и жду Яна. Сначала служба в армии, потом военное училище, а когда мы поженились, мое одиночество продолжалось, потому что я жила в Праге, а он здесь… Переселившись в новую квартиру, я была страшно счастлива, я надеялась, что теперь-то уж мы будем вместе, но прошло немного времени, и мои иллюзии развеялись как дым. Вместо семейной жизни мне снова предстояло ждать. Ждать целых пять лет!

— Не выпить ли нам по глоточку бехеревки? — вздохнула Анна. — Возьмите ваш ключ и спрячьте его. Я закрыла шкаф с вашими книжками и тетрадками, — прошептала она, как будто нас кто-то мог услышать. — Положите его под матрац. Я все прячу под матрац, по крайней мере, потом не надо искать по всей квартире.

Она уже надела шубу из ангорского кролика, которых разводит ее муж, пан Кутилек, на голову надвинула платок, а на отекшие ноги натянула толстые носки, но все равно осталась «ангелом». Без нее вряд ли я сумела бы привести в порядок нашу квартиру. Да что там квартира! Теперь вся моя жизнь с ней связана. Я обо всем ей рассказываю, потому что не испытываю перед ней никакой неловкости, как перед Верой. Она помогает мне во всем, подбадривает, утешает, иногда нянчит Гонзика…

— Один глоток, — задержала она мою руку с бехеревкой. — Мне надо еще зайти на вокзал: у мужа ночное дежурство, и я не хочу спотыкаться о рельсы. Налейте себе тоже, Яничка!

Я налила и себе. Я знала, что она вспомнила о бехеревке только из-за меня, но… Почему бы мне и в самом деле не выпить после стольких трудов?

— А с утра займитесь собой. К приезду мужа надо быть в форме. И потом, не лучше ли вам оставить Гонзика у нас еще на некоторое время, пожили бы спокойно одни…

Я не удержалась от смеха, хотя ее забота о нас меня очень растрогала.

— Мы всегда ходим встречать Яна вдвоем. И если он не увидит Гонзика, сразу же побежит за ним. Сын теперь у него на первом месте.

— Не говорите так! — решительно перебила меня Анна. — Для хорошего мужа жена всегда на первом месте. У меня четверо детей, и я знаю, что говорю.

Но разве я не любима? Разве не напоминают приезды Яна домой свидания с возлюбленным? Только вот приезжает он всего два раза в месяц. Да и в эти считанные дни почти безвылазно сидит в чуланчике, который превратил в свой кабинет — поставил там стол, стул, развесил по стенам полки с книгами. В такие минуты отвлекать его осмеливается только Гонзик, ему это сходит с рук. Однако если потревожить Яна отваживаюсь я, он смотрит на меня как на приведение и возмущенно говорит:

— Яна, сколько раз я тебя просил… Ты хотя бы имеешь понятие, что такое интегралы?

Как ни странно, имею, но мой муж почему-то никак не может в это поверить. А если он начинает сетовать на сложность русской грамматики и я, не сдержавшись, разражаюсь смехом, потому что с русским в отличие от математики у меня трудностей не было, он обижается:

— Хорошо тебе смеяться. Ты ведь не знаешь, что такое учеба в военной академии. Это похуже монастыря, моя милая…

Тоже мне монах! Правда, иногда мне его жаль — так он похудел и побледнел, видно, учеба отнимает у него много сил, а иной раз так и хочется напомнить, что помимо учебы у него есть дом и ребенок, который способен за день извести кого угодно, не то что слабую женщину. Но об этом я не смею и заикнуться.

На сей раз мои невеселые мысли прервал настойчивый внутренний голос: «Ты сама выбрала такую жизнь, никто тебя к этому не принуждал». На миг мне показалось, что в голосе звучат знакомые нотки. Откуда я его знаю? А голос продолжал: «Ты же давала клятву никогда не роптать. Помнишь?..» «А я разве ропщу? — пробую я неумело защищаться. — Ну а если и так? Сдержать клятву, данную самой себе, совсем не просто». «А тебе хотелось бы свернуть на путь более легкий?..» — вопрошает голос уже более язвительным тоном.

Если бы я не потеряла картинку с изображением любимого Отважного Сердца, я бы решила, что это он упрекнул меня. Но… это, видимо, влияние бехеревки. Когда за пани Кутилковой закрылась дверь, я выпила еще одну рюмку, и у меня сразу закружилась голова… Я даже до ванной не в состоянии была дойти, сил моих хватило только на то, чтобы раздеться и надеть ночную рубашку. Будильник моя рука уже не удержала…

Проснулась я от необычайной тишины за окнами. Бульдозеры молчали. А на улице было белым-бело от снега. Его выпало так много и он так красиво искрился в лучах солнечного света, что мне сразу вспомнились рождественские открытки. В квартире тепло и уютно. И трудно было даже представить, что в прошлом году в это же время мы мерзли здесь от холода и страдали от неустроенности. «Увы, где прошлогодний снег!»

Строчка из Вийона напомнила мне о Михале. Эти стихи он прочитал и в тот раз, когда мы случайно встретились с ним. Встретились после стольких лет!

Это произошло в тот день, когда Ян уехал в академию. Я провожала его до Будеёвице, где он должен был пересесть на скорый поезд. Сказала, что мне надо купить кое-что для квартиры. Это была правда, но только не вся правда. Прямо с вокзала я поехала в педучилище. Поехала на такси, чтобы не было времени передумать. Мне не могло прийти в голову, что за дверью с табличкой «Заместитель директора училища» (имени я от волнения не прочитала) я встречу Михала.

Я узнала его сразу, ему же на узнавание потребовалось несколько секунд.

— Яна!.. Как ты сюда попала?

— Вот хочу на старости лет снова взяться за учебу…

Мы оба рассмеялись, но в нашем смехе не было и тени смущения. Кружок художественного чтения, первая, почти детская любовь и первое разочарование, невольной виновницей которого стала Моника, — все это было так давно! Да и было ли? Я смотрела на Михала и не могла представить себе, что когда-то была в него влюблена. Сколько же мне было тогда? Кажется, шестнадцать. В эти годы девушек нередко пленяет в парнях рассеянный, мечтательный взгляд, мягкие пряди волос, спадающие на лоб, умение петь и играть на гитаре…

Михал писал стихи, сочинял музыку к ним, был страстным поклонником Вийона и стихи подписывал не иначе как «Мишель Франсуа». Однажды, вероятно, чтобы сделать ему приятное, мы отпечатали на школьном ротаторе десять экземпляров его сборника «Сто стихов в подражание Вийону». Это была довольно изнурительная работа…

Теперь он подписывается совсем по-другому: профессор Михал Швец. Кроме административной работы он занимается преподаванием. Его специальность — чешский и русский. Он аккуратно подстрижен, но мягкие пряди все равно упрямо спадают на лоб, и взгляд его остался прежним. Ученицы наверняка от него без ума.

Он долго меня разглядывал, потом сказал:

— А ты не изменилась, Яна. Нет, я не прав, ты очень похорошела… Чем же ты занимаешься?

— Я вышла замуж, счастлива, мой муж — офицер, у меня есть сын. А ты? Все еще не женат?

— Снова не женат. Моя бывшая жена играла в здешнем театре, а потом получила приглашение в Прагу и… — Он меланхолично улыбнулся, остановил на мне взгляд и, отбросив со лба непокорную прядь, продекламировал:

Передо мной был прежний Мишель Франсуа, как он когда-то себя называл, и в то же время выпускник филологического факультета, профессор Михал Швец.

— Оставим банальные истории и прошлогодний снег, Яна, человек должен жить настоящим. Расскажи мне о себе… Подожди, ты действительно хочешь учиться?

— С горем пополам я закончила в Праге два курса вечернего отделения педагогического училища. Сейчас мой муж уехал в Брно, будет учиться в академии, ну а я хотела бы закончить училище…

— Значит, поступив в высшее учебное заведение, твой муж захотел иметь образованную жену. И все же мне это не понятно. Прости, я не знаю твоего мужа, но считаю, что мужчины в таких случаях поступают безрассудно. Разница в образовании не имеет никакого значения, а учеба и работа изнуряют женщину, приводят ее к преждевременному старению… Так что эмансипация — это палка о двух концах, да и вообще процесс недостаточно изученный. Назначение женщины — быть возлюбленной, женой, матерью…

— …Нимфой, богиней, хранительницей семейного очага, — засмеялась я. — Ты, наверное, тоже по натуре феодал?!

— Кто-кто? — не понял он.

— Это я просто так. Могу тебя заверить, что мой муж ни к чему меня не принуждал, он даже не знает, что я хочу закончить училище. Я сама так решила.

— Но это уже женские капризы. Яна, ты интеллигентна, молода, привлекательна, у тебя есть ребенок, и, судя по тому, как ты выглядишь, ты любима и любишь… Чего же тебе недостает? Независимости?

— Может быть… — неопределенно сказала я.

Независимость, как таковая, меня мало волновала. Я вообще считаю, что если два человека любят друг друга, то они и зависят друг от друга, и причина этой зависимости кроется не во внешних обстоятельствах, а в какой-то внутренней потребности. Но мне не хотелось объяснять это Михалу. В конце концов, многие люди могли бы меня спросить: «Чего же тебе недостает?» И они были бы правы, но… не совсем. Женщина не только возлюбленная, жена и мать, она прежде всего человек. А в каждом человеке есть такое внутреннее чувство, которое восстает против стереотипа, бессмысленной траты времени, праздности. Рождение ребенка может притупить это чувство, но совсем оно никогда не исчезает, как я раньше думала.

Я убедилась в этом, когда Ян почти все лето был на учениях. Как-то вечером Гонзик уснул, и в квартире сразу стало тихо и пусто. От Фиаловых проникали приглушенные звуки телевизора, со станции доносились гудки паровоза, где-то били башенные часы… Ванная после вечернего купания была убрана, выстиранные распашонки и чепчики развешаны на балконе, игрушки в шкафу аккуратно расставлены, а впереди — длинный-длинный вечер. Что делать?

Одиночество навевает не только тоску, но и тревогу. Наверное, поэтому я и противилась так отъезду Яна на учебу. Но потом поняла, что если из-за любви ко мне он откажется от академии, то всю жизнь будет чувствовать себя несчастным и это непременно отразится на нашей любви.

Командир Яна подполковник Рихта в откровенном разговоре со мной сказал то же самое, сказал, что муж редко прощает жене, если она препятствует его карьере. А этого мне не хотелось, я страстно желала, чтобы Ян был счастлив и всегда любил меня, только не знала, что для этого надо делать.

Смогла бы я объяснить все это Михалу? И разве понял бы меня Мишель Франсуа, он же Михал Швец? К счастью, он ни о чем не расспрашивал, видео, его вполне удовлетворило слово «независимость». Он лишь снисходительно улыбнулся и с готовностью пообещал устроить меня на заочное отделение, хотя срок подачи заявлений давно прошел. Вероятно, Михал добился определенного положения, потому что в разговоре он, будто случайно, заметил, что является членом школьной и культурной комиссий совета районного национального комитета, но мне это абсолютно безразлично. Из училища я уехала, набив сумку учебниками, которые дал мне Михал, и мечтая о том, как через два года я выложу на стол перед Яном свой диплом.

Мечты, мечты… А пока у меня голова идет кругом от экзаменов за семестр. Иногда я с отчаянием говорю себе: «Зачем тебе это надо? Ведь все равно у тебя не хватит сил!» Но не казалась ли когда-то неосуществимой мечтой и эта квартира?

Я вскочила с кровати и, шлепая босыми ногами по мягкому ковру, подошла к окну, чтобы прикоснуться к новым занавескам, посидела в уютном финском кресле. Потом зажгла все люстры, лампы и лампочки — пусть будет иллюминация! — и поставила «Итальянское каприччио» Чайковского — там ведь звучат фанфары. И вот босая, в ночной рубашке, но под радостные звуки фанфар я еще раз осматриваю залитое светом «жилище богов», в котором в отличие от настоящего их обиталища есть кухня, где домовито урчит холодильник, кладовая, где так приятно пахнет рождественскими пирожными, аккуратно сложенными в коробках, и ванная, где блеск плиток соревнуется с блеском кранов.

Осмотр окончен. Я гашу иллюминацию, снимаю пластинку с музыкой Чайковского, наполняю ванну, беру в рот несколько подгоревших ванильных рогаликов и погружаюсь в воду. У меня легко на душе, потому что все сделано, все расставлено по своим местам, а учебники заперты в шкафу. Ян приедет только в шесть часов, и у меня достаточно времени, чтобы привести себя в порядок. Это необходимо, ведь в Брно много красивых женщин и девушек…

— И ты не боишься за него? — спросила Милушка, когда делала мне прическу. — Я бы Индру ни за что не оставила одного на пять лет. Хватит и года!

— Супружество не тюрьма! — бодро заявила я и подумала: «Где же я это вычитала? А может, я это придумала в пику доктору Коларжу, который постоянно твердит, что супружество — это оковы?»

— Ну, если ты так уверена в себе…

— Если бы!

— У меня большой опыт в этом деле, — добавляет Милушка с чувством превосходства.

У меня он тоже есть, более того, он едва не стоил мне жизни, но об этом мне не хочется говорить.

— Главное, у тебя есть прелестная дочь… — возразила я Милушке, — и есть Индра.

— Знаешь, иногда я не верю в свое счастье. Мне всегда казалось, что человеку труднее поверить во что-то злое — в измену, подлость, но стоит самому пережить это, как уже не можешь поверить в собственное счастье… Постой, нужно постучать по дереву, чтобы не сглазить!

— Опомнись, ты стучишь по моей голове!

Я рассмеялась, она тоже. В зеркале отразилось ее счастливое, прелестное личико. Не знаю, замечает ли она сама, но в последнее время она просто расцвела…

Когда в нашей квартире впервые неожиданно объявился Индра Скршиван в форме курсанта военного училища и представился как тайный благодетель, который отправлял подарки для будущего Милушкиного ребенка, девушка расплакалась и убежала. Милушка никогда не искала отправителя, ее вполне устраивало, что есть кто-то, кто думает о ней и ее ребенке. Она считала, что это наверняка какой-нибудь старый человек, одинокий и очень добрый. Иногда, как мне казалось, она подозревала даже меня… А когда наконец узнала имя таинственного незнакомца, то не захотела поверить в его искренние чувства.

Я нашла Милушку дома. Она была вся в слезах.

— Яна, не уговаривай меня, — всхлипывала она. — Такой парень! Да стоит ему захотеть, у него будет сколько угодно красивых девушек. А я? Ты же знаешь, что обо мне говорят… У меня есть ребенок, и я счастлива, а жалости мне не надо… Мне ничего не надо…

Через две недели после этой встречи они поженились…

— Куда теперь красавицам из Брно! — проговорила Милушка, явно гордясь своей работой, и показала в зеркало: — Посмотри, как здорово. Не правда ли? Сейчас подкрашу тебе ресницы и брови… Никаких отговорок!

Но я и не пыталась возражать. Эта милая, кроткая девушка становилась непреклонной, когда дело касалось ее профессии. Только она подложила на моем левом глазу под ресницы жгутик ваты, как послышался стук кулачка в дверь.

— Мама… ма-ма… — Гонзик был настолько возбужден, что у него перехватило дыхание. — На улице одно шало!

— Что там? — не поняла я.

— Да снег, — бросил со смешком Ярда Кутелек. — А ему все кажется, что это сало. Только он выговорить не может.

— Шнег, шало! — пошел Гонзик на компромисс и, несмотря на то что не видел меня два дня, потянул Ярду снова на улицу: — Пойдем!

— Куда это он так рвется?

— Хочет кататься на санках, они остались внизу. Мама сказала, чтобы мы попросили разрешения. Все уже катаются с горки, что за казармой.

— Пусть покатается, — начала убеждать меня Милушка, видя, что я колеблюсь. — Моя Барбарка тоже катается на санках, я доверила ее Алене Емелку, она учится с Ярдой в одном классе. Не идти же тебе с такой прической на горку! А потом тебе предстоит печь яблочный пирог. Что скажет пан надпоручик, если не съест хотя бы кусочек любимого пирога? — подтрунивала она надо мной.

В этом была доля правды. Ян не любит разные сладкие булочки, плюшки, но пироги обожает.

— Только на час, — разрешаю я. — Но, пожалуйста, присматривай за ним, Ярда.

— Само собой. Правда, Гонзик?

— Шамо шобой, — повторил мой маленький озорник тоном самостоятельного человека, не выпуская своей ручки из руки Ярды. На меня он даже не взглянул.

Я к этому уже привыкла. Ярда занимает в жизни Гонзика особое положение. К нему малыш питает безграничное уважение, только ему он без всякого протеста позволяет повязывать шарф, с ним за компанию пьет молоко, хотя ненавидит его, покорно глотает рыбий жир. Мой авторитет и даже авторитет Яна ничто по сравнению с авторитетом Ярды Кутилека.

Милушка уже приготовила в баночке краску, но я вышла на балкон посмотреть на ребят. Они дружно тащили санки: длиннющий Ярда, совсем не похожий на того пионера из Вериного отряда, который когда-то вел меня по этому городу, и маленькая, трогательная фигурка в комбинезоне… Могла ли я представить себе такую картину, когда приехала сюда?

— Для вас тут записка, Яничка! — крикнула снизу пани Фиалова, наша дворничиха, сметавшая снег с тротуара. — Я сейчас поднимусь к вам, вот только снег уберу…

По лестнице я сбежала как ветер, а наверх поднималась медленно, будто у меня внезапно отяжелели ноги. Но дело, конечно, было не в ногах, просто у меня защемило сердце, едва я прочитала записку. Ян позвонил в часть и просил передать, чтобы сегодня мы его не ждали, он приедет завтра, утром или в полдень. Звонил он из Праги, а не из Брно, значит, задержался не в академии, а в гостях у своего друга Ивана…

— Садись, Яничка, — поторопила меня Милушка, — а то у меня высохнет краска.

— Лучше выброси ее! — вырвалось у меня.

Разумеется, ничего особенного не случилось. Просто придется поскучать в одиночестве еще один вечер. Только и всего. Но… пирог у меня сгорел, на задании по чешскому языку я никак не могла сосредоточиться, а сосиску для Гонзика варила так долго, что она лопнула. В другой раз это привело бы его в восторг, однако сегодня он не захотел ее есть. И вообще, он страшно злил меня: беспрерывно брюзжал, плакал, капризничал. Когда он опрокинул на пол тарелку супа, я не выдержала и отшлепала его. Обычно в таких случаях он чувствовал себя оскорбленным и уходил без единого слова, но сегодня принялся жалобно хныкать.

— Перестань плакать! Возьми тряпку и вытри, а потом помой руки и иди спать!

Я начала чистить яблоки на пирог и одновременно наблюдала, как Гонзик размазывает лужу по полу. Конечно, в довершение ко всему он умудрился сесть в нее в чистой пижамке.

— Все, бросай это занятие и иди спать! — Я понимала, что срываю на ребенке свое плохое настроение, но поделать с собой ничего не могла.

— Не хочу! — всхлипнул он.

— Не люблю я тебя такого! Посмотри, как здесь все тщательно убрано. Скоро наступит рождество, приедет папа, а ты что наделал?

— Хочу к папе…

— Да, сегодня ты бы его порадовал. Быстро в постель!

Гонзик укоризненно посмотрел на меня большими темными глазами, такими родными и любимыми, но я промолчала. Он у нас единственный ребенок, но он сын солдата и не должен быть размазней. А пока… Он бросил на меня еще один полный обиды взгляд и горделиво прошествовал в свою комнату. При виде его маленькой фигурки в пижамке у меня снова, как утром на балконе, сжалось сердце. Но сейчас не время проявлять свою жалостливость: он этого только и ждет.

Я помыла посуду, вытерла пол на кухне и снова занялась яблоками. И вдруг я услышала, как малыш плачет. Тут я уже не выдержала:

— Что с тобой, Гонзик?

Вместо ответа он прислонял руку к своему ушку. Мне дотронуться до него он не давал. Я пощупала ему лоб и не на шутку перепугалась — лоб был ужасно горячий. Я принесла градусник, но Гонзик махал ручонками и говорил сквозь слезы:

— Не хочу! Не хочу!

— Хочешь не хочешь, а надо! Никогда больше не пойдешь гулять с Ярдой! — От страха мне аж дурно сделалось, но я нашла в себе силы говорить с сынишкой спокойно и решительно.

Столбик ртути поднялся выше тридцати девяти градусов. Что же делать? Больница далеко, в городе, пока туда доберешься… Неотложку не вызовешь: наш район к общей телефонной сети еще не подключили. Осенью проложили кабель, на том все и кончилось. Но рядом штаб и санчасть. Если доктора Коларжа там не окажется, я найду его в общежитии или в клубе. Кого-нибудь обязательно разыщу…

Доктора Коларжа я встретила в воротах. Он был одет в гражданское — собирался идти в театр, однако немедленно побежал со мной.

Диагноз он установил сразу:

— Не буду даже ослушивать, все и так ясно: у малыша воспаление среднего уха. Ничего страшного нет, но мы должны забрать его в больницу… Через неделю-другую вы получите назад своего вояку в полном здравии, так что не расстраивайтесь, вы же отважная девушка… Оденьте его потеплее и сами оденьтесь, я скоро буду здесь с машиной.

— «Отважная девушка»! — ворчала пани Фиалова, которая сидела с Гонзиком, пока я бегала за доктором, а теперь помогала мне одевать малыша.

К моему удивлению, Гонзик вел себя спокойно, только тихо стонал и прижимался головкой к моей груди.

— Боже мой, все время одна да одна! — причитала пани Фиалова, глядя на меня.

Нет, я не была одна. Через несколько минут снаружи засигналил автомобиль — не обшарпанный «трабант» доктора Коларжа, а новенькая «Волга» командира полка. Вот они оба вошли в комнату, и Гонзик доверчиво протянул руки к подполковнику Рихте.

Утро, которое я должна была встретить в объятиях Яна, застало меня в кресле. После того как я возвратилась ночью из больницы, я присела немного отдохнуть, да так и уснула одетой. Гонзика принимала строгая медсестра в белом халате. Когда она несла его по пустому больничному коридору, Гонзик все время кричал:

— Мама… мама!.. Я к тебе хочу!..

Я слышала эти слова Гонзика даже во сне, но внезапно послышался какой-то другой голос:

— Яна! Яничка, что с тобой? Что случилось?

Ян вбежал, даже не отряхнув снег с шинели, и я ощутила этот холод, когда он поднял меня из кресла и прижал к себе.

— Не плачь, милая, — утешал он меня. — Я уж думал, стряслось что-то ужасное. Успокойся, доктора всегда преувеличивают… Я сейчас сбегаю в штаб и позвоню в больницу, может, сегодня мы его и заберем. Жди, я скоро вернусь!

Я задернула занавески — снег валил по-прежнему. Потом я поставила на плиту кофеварку, сполоснула лицо холодной водой и стянула волосы в узел. Сооруженная Милушкой прическа ночью совсем развалилась, но мне уже было на это наплевать.

Ян действительно вернулся быстро. Выражение его лица изменилось.

— Воспаление среднего уха, острое, — убитым голосом обронил он, — ему делают комбинированные инъекции антибиотиков. Боятся, как бы не было осложнений…

Я догадывалась об этом, потому что ночью доктор Коларж слишком долго говорил с врачом — мы ждали его почти час. И потом, врачи не всегда преувеличивают. Снотворное, которое дал мне Коларж на обратном пути, еще продолжало действовать, и я чувствовала себя какой-то отупевшей.

— Острое воспаление… — повторил Ян. — Откуда? Ведь у него ни разу не было даже насморка… Как это могло случиться?

— Не знаю.

— Не знаешь? Что вы делали вчера?

— Спал он у Кутилковых, потому что мы до полуночи драили квартиру. До обеда он был у них, а потом я отпустила его с Ярдой покататься на санках…

— Значит, ты ничего не знаешь? — перебил он меня раздраженно. — А я впервые слышу о том, что наш малыш спит и обедает у чужих людей, что ты спокойно доверяешь его Ярде, как будто у тебя нет времени погулять с ним…

— Ян!.. — Мне вдруг показалось, будто рядом вовсе не Ян, а чужой человек.

— Это так? Или, может, я не должен об этом знать?

Внутри у меня все закипело, и я забыла о столь необходимой в подобных случаях сдержанности.

— Ты прежде всего понятия не имеешь о том, что значит быть одной с ребенком с утра до вечера. Ты видишь Гонзика раз в месяц, для тебя эти минуты — веселое развлечение, а я сижу с ним каждый день. Другие женщины тоже отдают своих детей соседям, но для того, чтобы пойти в кино или на какое-нибудь увеселительное мероприятие, а я уже забыла, что такое кино, не говоря о других развлечениях. И когда я всего один раз отпустила его к Кутилковым, людям вовсе не чужим для нас, чтобы убраться к твоему приезду, а потом разрешила ему погулять с Ярдой, чтобы испечь пирог, чтобы… чтобы… — Подступившие слезы не дали мне договорить, и Ян сразу этим воспользовался:

— Я был бы последним брюзгой, если бы стал упрекать тебя за то, что в квартире не убрано, или за то, что ты не испекла пирог… Я не мещанин какой-нибудь! Но то, что ты плохо смотрела за Гонзиком…

Я перестала плакать.

— Замолчи, прошу тебя… — тихо обронила я.

Это было удивительное рождество. Мы все-таки помирились и вместе ходили звонить в больницу. Доктор Коларж в течение дня несколько раз привозил нам известия о Гонзике, потому что нас в больницу не пускали. Гонзику наконец-то стало лучше.

Ян по-прежнему закрывался в своем кабинете, но со мной был ласков и внимателен. Он использовал каждую возможность, чтобы выказать восхищенное удивление по поводу убранства и идеального порядка в «жилище богов», от его внимания не ускользнули даже мелочи, которыми я украсила кухню и ванную. Только в комнату Гонзика он не вошел. А может быть, он был там, когда я уходила? Но прелестную фигурку совы, привезенную из Праги (они вырезали ее из дерева вдвоем с Иваном, из-за этого, собственно, Ян и задержался), я вешала сама. Каждый вечер у нас бывали гости, чаще всего, разумеется, заходили Вера с Лацо, да и мы к ним наведывались. Сочельник мы встречали дома с ними и с доктором Коларжем, а Новый год — в клубе.

Ян и Лацо изрядно выпили и затянули старую тоскливую песню танкистов: «По дорогам, по полям пыль клубится…» Мне стало жаль Яна. Я поняла, как он, должно быть, скучает в Брно без меня, без Гонзика…

Ян уехал на следующий день, вечером. Впереди его ждали экзамены за семестр, и он заметно волновался.

— Приеду со щитом или на щите, — сказал он при расставании и попытался улыбнуться.

Это означало, что приедет он не раньше чем через месяц, ведь в этот раз ему так и не пришлось позаниматься. Вечером он обычно говорил, что устал, а я не представляла себе, что было бы, если бы мы все это время не находились среди людей. И только когда я вернулась с вокзала и вытащила из-под матраца ключ от шкафа с заветными учебниками и тетрадями, мне стало ясно, почему так все получилось. Впервые с тех пор, как родился Гонзик, мы остались наедине и испугались этого. Так, значит, не в прошлом, а в этом году мы напоминали людей, потерпевших кораблекрушение…

Из соседней комнаты сквозь приоткрытую дверь доносился голос майора Зики.

— …путь, который совершит наша точка с момента t до t плюс h… — Он опять мучил Йозефа деривациями.

Выдержать это было невозможно. Я закрыл дверь поплотнее и включил приемник.

Зденек лежал на кровати и читал письмо от жены. Он почему-то никогда не успевал прочитать его целиком.

— Стоило мне уехать, как у нее сразу проявился литературный талант, — бросил он шутливо, переворачивая листы, мелко исписанные красивым учительским почерком.

Было время, когда и Яна присылала длинные послания. Но теперь она пишет мне коротенькие письма, которые можно, пожалуй, сравнить с телеграммами: «Гонзику стало лучше. У него растут коренные зубы. Больше ничего нового у нас нет…»

Приторный голос в приемнике напевал о том, что весь Амстердам знает: наступило время любви… Я зевнул, меня тянуло ко сну. Позади осталось шесть часов лекций, два часа плавания и русский язык. Амстердам, полный любви и тюльпанов, был для меня так далек, как планета Марс. И вообще, вся эта слащавость меня сейчас совершенно не трогала. «Скорее бы спать», — подумал я. В голову почему-то назойливо лезла задача: едет автомобиль, идет дождь, на ветровое стекло падает капля. Какова скорость капли в момент падения? С какой силой она упадет? С какой… К черту! А мы-то, наивные дураки, думали, что сдадим зимнюю сессию — и нам сразу станет легче. Черта с два!

В ванной так зашумела вода, будто там неожиданно начал низвергаться Ниагарский водопад. Все это сопровождалось громким пением. И такой шум может создать всего-навсего один человек — наш Лудек! Мне, наверное, никогда не понять, как этот парень, тихий и скромный на вид, под душем вдруг превращался в неукротимое, издающее громоподобные звуки существо.

— Хоть бы ты захлебнулся! — крикнул я.

Лудек не захлебнулся. Через несколько минут он появился в комнате с полотенцем, обернутым вокруг бедер, со спокойной улыбкой на устах. С его густых кудрявых волос на наш до блеска надраенный пол капала вода.

— Я вытру, — пообещал Лудек извиняющимся тоном.

— Я бы на твоем месте не разговаривал, а уже бежал за тряпкой, — проворчал я.

Лудек вместе с Йозефом занимали вторую комнату нашей квартиры. Они служили в одном полку. А все четверо мы составили прекрасную компанию.

Вначале я чувствовал себя в академии очень одиноко и переживал, что Лацо направили учиться в Братиславу.

— Ты уже с кем-нибудь подружился? — неожиданно спросил меня как-то кудрявый надпоручик с фигурой атлета, но с каким-то удивительно детским выражением лица, которое придавали ему, видимо, необыкновенной голубизны глаза.

Я покачал головой — здесь, в Брно, у меня не было ни одного знакомого.

— Хочешь к нам в компанию? — улыбнулся он.

Парень мне сразу так понравился, что я принял бы его предложение, даже узнав, как он моется под душем.

Многие образовавшиеся тогда группы распались уже в течение зимнего семестра, но мы остались верны нашей дружбе.

Капитан Зденек, прослуживший в полку семь лет и пришедший в академию с должности заместителя командира батальона, был человеком, которого ничто не могло поставить в затруднительное положение. Вероятно, он был единственным, кто не боялся на занятиях сложных вопросов и не стремился, как некоторые, отсидеться. «Ну и что? Если я скажу, что не знаю ответа, меня что, убьют за это, что ли?» — говорил он в таких случаях.

С Лудеком они познакомились еще в военно-инженерном училище, с тех пор и дружат. Жена Лудека — врач, в конце июля она ожидает ребенка.

— У нас все запрограммировано, — гордо заявляет Лудек. — В августе у меня отпуск, так что первый месяц жизни ребенок проживет со мной. Первый месяц — самый важный для дальнейших отношений.

— На первом месяце жизни ребенок — все равно что слепой котенок. Эх ты, грамотей, даже этого не знаешь! — осадил его Зденек, отец двоих детей. — Он спит, пьет, писает и плачет. Словом, на футбол ты его взять не сможешь…

Йозеф самый младший из нас. Он еще поручик и не женат. У доски при решении задач по начертательной геометрии он смущается, как красная девица, и кажется таким беспомощным, что вызывает приступ жалости даже у нашего преподавателя по начертательной геометрии, которого мы прозвали Монжем в честь известного французского математика Гаспара Монжа. Но ему следовало бы увидеть Йозефа «в деле». Например, в комнате для гостей нашего общежития, куда наведываются его поклонницы. Какой огонь, какое красноречие, какая смелость! Ему постоянно звонят по телефону, а его почтовый ящик всегда забит письмами. Он всегда свеж и источает аромат духов. И все это дается Йозефу необыкновенно легко. А вот деривация — никак! Математику за зимний семестр он так и не сдал, и теперь за него взялся не только Лудек, но и майор Зика, слушатель четвертого курса, который тоже из их части.

Вообще, все здесь помогают друг другу, и все же экзамены за первый семестр здорово нас вымотали. Сразу, как только начались занятия, я с ужасом осознал, что преподаватели, приступая к объяснению материала, предусмотренного программой, полагают, что у нас есть кое-какой багаж знаний, в чем очень ошибаются… Знания, которые мы в свое время получили в училище, давно выветрились из наших голов. Зденек, например, закончил училище десять лет назад, и интегральное исчисление ему сейчас кажется китайской грамотой.

Я, правда, получил военное образование сравнительно недавно, но сначала очень плохо соображал, что же, собственно, так прилежно переписываю с доски к себе в тетрадь. Иногда страшно становилось. Я завидовал тем, кто пришел сюда непосредственно из гимназий или из военных училищ, ведь нам, пришедшим из частей, приходилось снова начинать с азов. Занятия сменялись лекциями, семинары — контрольными. Объем не вполне усвоенного материала увеличивался с каждым днем, и одна лишь мысль, что вскоре предстоит сдавать экзамены, вызывала у меня дрожь. Сколько раз ночью, когда голова моя склонялась от усталости на чертежи, я вспоминал директора нашего предприятия, советовавшего мне поступать в институт. Тогда я категорически отклонил его предложение, а теперь, став отцом семейства, добровольно взвалил на себя эту тяжелую ношу и даже убеждал Яну, что хочу и должен учиться…

— Мужики, послушайте, что пишет мне жена, — засмеялся вдруг Зденек. — Была, значит, она в Праге на праздновании Дня учителя… Впрочем, я лучше прочитаю: «Только теперь я стала тебе завидовать. Ты живешь в большом городе. Какое разнообразие культурной жизни! Театры, концерты, выставки, новые кинофильмы, интересные люди…» — Он не смог читать дальше — его душил смех.

Мы тоже расхохотались: в большом городе Брно мы хорошо знали только академию и небольшой район вокруг нее, вот и все.

— И самые умные женщины бывают иногда удивительно наивными, — заключил Лудек. — Ганка просто не хочет верить, что за все время я побывал лишь однажды на концерте…

— И хорошо там всхрапнул, — со знанием дела добавил Зденек.

— Я никогда не храплю! — возразил Лудек. — Я уснул, потому что мы пошли на концерт после физкультуры, но спал тихо. Только ведь она бы мне все равно не простила. Ей этого ее понять…

Я лежал, заложив руки за голову, и думал о Яне. О недельных каникулах после экзаменов.

Когда я ехал домой, в поезде ни с того ни с сего на меня напало жуткое уныние, я совершенно потерял к окружающему интерес. Пепик Коларж впоследствии объяснил мне, что это естественная реакция организма, который сначала подвергался нервному и физическому истощению, потом был охвачен эйфорией от успеха, а затем вообще ни на что не реагировал. Он требовал только одного — покоя.

Но тогда я, естественно, не мог дать столь научного объяснения своему состоянию, и меня одолевали предчувствия, что дома не все ладно. До экзаменов у меня не было времени думать о доме, о Гонзике, о Яне, главное, о Яне, и я только сейчас осознал, что после того несчастного рождества в наших отношениях появился еле заметный холодок отчуждения, хотя внешне все было в порядке. Внешне! Это, пожалуй, самое точное определение. Собственно, я был даже рад тому, что мало думал о ней, ведь я оскорбил ее, глубоко ранил ее душу. Она вроде бы простила меня, но наверняка не забыла обиды.

Из вагона я выходил с неспокойной душой. Придет ли Яна меня встречать?

Она пришла. Выглядела она похудевшей и какой-то уставшей. Это очень не шло ей, и меня вдруг, как прежде, захлестнула такая волна любви и нежности к ней, что я потерял способность говорить. Впрочем, такое со мной бывало и раньше, но Яну мое молчание страшно перепугало.

— Ты не сдал экзамены? — прошептала она с тревогой в голосе.

Она была готова броситься ко мне с утешениями, но в этот миг уныние и тоска куда-то разом улетучились, бурная радость охватила все мое существо, и я принялся говорить без умолку, что, конечно же, все сдал, что два экзамена сдал даже на «отлично», что в этом мне помогла она, моя жена, которая постоянно думала и заботилась обо мне, одновременно выполняя столько домашних обязанностей, что теперь я могу немного разгрузить ее, а главное — впереди у нас целая неделя свободного времени, я впервые не привез с собой ни книг, ни учебных пособий.

Гонзик уже совсем выздоровел, хотя все еще находился в больнице. Его не выписывали, потому что там вспыхнула эпидемия гриппа. И я почти обрадовался этому — вот какие непонятные метаморфозы могут происходить с человеком! Всем своим существом я мечтал о покое, о тишине и, главное, о Яне.

И снова мне было суждено изумиться тем внутренним переменам, которые могут произойти с женщиной. Во всяком случае, с моей женой — других женщин я не знаю. Те, что были до нее, давно забыты. Она была такой же ласковой и нежной, как во времена нашей юности, и все-таки она была другой. Не знаю какой, но другой. Я ощутил эти внутренние перемены сразу, в первую ночь, когда она вдруг заявила:

— Я страшно голодна.

— Я тоже, — признался я.

— Я голодна, как в Великую Ночь Возвращения, — сказала она.

— В какую ночь?

Вместо ответа она вздохнула и щелкнула выключателем торшера. В его свете в углу спальни я увидел сервировочный столик, на котором стояли блюдо, прикрытое салфеткой, и термос. Я посмотрел на Яну — она покраснела. Она еще не разучилась краснеть, а я оставался все тем же невозможным олухом, потому что забыл, совсем забыл о Великой Ночи Возвращения, хотя когда-то сам придумал ее.

Я обнял жену:

— Прости, Яничка, у меня не память, а решето. К тому же голова моя просто забита разными примерами, теоремами, тестами…

— Все-таки ты вспомнил, значит, твоя память не так плоха…

— Это твоя заслуга. Вы, женщины, обладаете удивительной способностью извлекать из наших примитивных, забитых до отказа мужских мозгов все то прекрасное, что спрятано глубоко-глубоко… Очевидно, так уж вы устроены. И добиваетесь вы этого с помощью слова, взгляда, жеста…

— Слова? Взгляда? Иногда для этого требуется домкрат, дорогой муженек! — Яна засмеялась и выбралась из моих объятий. — Подкати-ка сервировочный столик. Да, я забыла чашки, принеси их из кухни, а еще сахарницу…

От удивления я не смог произнести ни слова. Она всегда все делала сама, и я считал это само собой разумеющимся. А сейчас… Она взяла с туалетного столика гребень и начала расчесывать волосы.

— Женщина должна готовить себя к приему пищи, — бросила она.

Я же встал и поплелся на кухню. Конечно, я забыл сахарницу и ложки. Яна в это время зачесала распущенные волосы за свои прелестные ушки и полулежала, изящно опираясь локтем о подушку.

— Смею ли я налить леди кофе, несмотря на то что не причесан?

— Лучше я сделаю это сама, милорд. Ваша прическа в общем в порядке, но я не полагаюсь на вашу расторопность.

— Вот как? Ну хорошо же…

— Теперь мы поедим и поговорим. — Она отхлебнула кофе. — Например… например, об интегралах…

У меня застрял кусок в горле, а она спокойно и совершенно серьезно, не забывая с аппетитом жевать бутерброды и пирог, рассуждала о том, как ей импонирует, что у нее такой образованный муж, что он разбирается в математике и других науках…

— Ты знаешь, о чем я подумала? Как же праматерь Ева должна была мучиться в раю с Адамом, когда у него не было никакой иной заботы, кроме любви и разговоров о ней! И тогда она заставила его съесть яблоко с древа познания — чтобы заставить его работать и думать, открывать и созидать, а также хранить все то, что он создаст. Змей-искуситель во всей этой истории играет второстепенную роль, его просто придумали, но Еву — нет. Знаешь, что означает в древнееврейском слово «Ева»?

Я не знал.

— Женщина! — заявила она с победоносным видом, затем отставила чашку, мило улыбнулась и погасила свет…

— Не уснул ли наш Адмирал? — нарушил мои сладкие воспоминания Зденек.

— Ну никак не могут оставить в покое!.. — Я бросил в Зденека тапочкой, повернулся к ним спиной и положил на голову подушку.

Об Адмирале разболтал Мартин Кличек, один из друзей Яны по Пушинкиной компании. Мы служили с ним срочную службу (он был наводчиком в экипаже Поспишила), и он помнил, как на учениях мой танк первым форсировал реку. Тогда я получил благодарность от командования, а друзья прозвали меня Адмиралом. Сейчас Мартин обошел меня: он уже учился на четвертом курсе. Кличек благосклонно дал мне несколько советов, главный из которых состоял в том, чтобы я сразу начинал вкалывать.

— Потому что… — попытался он объяснить свою глубокую мысль. — В общем, здесь никого не обманешь! Если и проскользнешь как-нибудь на экзамене, то потом, через год-два, все равно за это поплатишься. И придется ох как наверстывать!

Легко ему советовать, ведь он отличник: на груди его поблескивал значок «Примерный слушатель». Но гораздо больше, чем я, его интересовала Яна.

— Она не жалеет? — участливо спросил он.

— Что вышла за меня замуж? — ответил я вопросом на вопрос.

— Этого я не имел в виду, да и никогда не позволил бы себе задавать такие бестактные вопросы, — заверил он меня и продолжал уже другим тоном: — Она была самой умной девчонкой в классе. Моника ей в подметки не годилась. А теперь она учится в вузе, а Яна в каком-то пограничном городке погрязла в домашних делах… Даже самым незаурядным женщинам такая обстановка грозит умственной деградацией. Ты не боишься этого? Мне известны случаи, когда именно это стало причиной разлада в семье. Ребята получили высшее образование и неожиданно для себя обнаружили, что им не о чем говорить с женами. Вот так-то, Адмирал, — заключил он свой монолог.

— Не беспокойся, — парировал я. — В данном случае ты промахнулся. Насколько я помню, ты всегда отличался этим и на стрельбах. Как видно, таков твой удел…

В течение той недели, когда я снова открывал свою Еву, мне на ум несколько раз приходил разговор с Мартином, и должен сказать, что вспоминал я о нем совершенно спокойно. Во время каникул я ни разу не переступил порог кабинета. Все свое время я посвящал Яне. Я гордился, что она такая сообразительная, любознательная, просто диву давался, сколько она всего знает, подобно тому, как когда-то удивлялся познаниям семнадцатилетней Яны, которая знала в Праге множество достопримечательностей и водила меня по родному городу, словно опытный гид иностранного туриста, разбиралась в истории и в музыке, была неплохо осведомлена о новейших марках автомобилей и последних событиях в спорте. Я мог говорить с ней о чем угодно. Конечно, многим она была обязана отцу и Пушинкиной компании, в которой были умные, способные ребята, но тяга к знаниям прежде всего была заложена в ней самой.

— Ну, мне нечего бояться, что ты тут умственно отстанешь, — дурашливо бросил я однажды за завтраком, когда мы разговаривали о рассказах Чехова.

Яна взяла в библиотеке сборник его рассказов и по вечерам читала мне своим бархатным голоском. Рассказы произвели на меня глубокое впечатление, тем более что это было мое первое знакомство с произведениями великого писателя, в то время как Яна читала почти все написанное им.

— Ты так думаешь? — она взглянула на меня испытующе. — А ты что, боялся этого?

— Боже упаси! Я, как всегда, выразился по-дурацки. Мне хотелось сказать, что ты не должна этого бояться. — Я не стал ей излагать сентенции Мартина, это было ни к чему. — Ты ведь всегда стремилась учиться, хотела даже поступить в Будеёвице в педучилище… К счастью, с рождением Гонзика это у тебя прошло…

— К счастью? — повторила она задумчиво.

— К счастью для меня и для Гонзика…

— Наверное, ты прав. Один мужчина мне тоже говорил, что главная обязанность женщины — быть возлюбленной, женой, матерью. Я осознала правильность этих слов, когда заболел Гонзик. Признаюсь тебе, что…

— Какой мужчина? — прервал я ее, почувствовав, как меня моментально охватила ревность. — Готов поклясться, что это Пепик Коларж.

— Ты что?! — засмеялась она. — Будто не знаешь его отношение к женщинам и супружеству. Это же своего рода Бельмондо, избалованный поклонницами. Он признает за ними одно право — быть возлюбленными. Остальное его совершенно не волнует.

— Но ты же для него редкое исключение. Это отрицать, я думаю, ты не будешь?

— А я разве отрицаю? Напротив, я это очень ценю. — Яна взглянула на меня из-под длинных ресниц. Она была такой очаровательной, что меня снова охватила ревность.

— Так, Бельмондо нужно немедленно отозвать отсюда. Я попрошу об этом Рихту. Сейчас же пойду к нему…

— Поди лучше поблагодари его за заботу о твоем сыне, а потом попроси позвонить в больницу. Может, Гонзика отпустят в субботу…

Но Гонзика не отпустили: в больнице был строгий карантин, да и в районе все еще свирепствовала эпидемия гриппа. Нам удалось избежать болезни с помощью сибирского ракитника, который я готовил по рецепту советского танкиста Алеши и своего бывшего подчиненного Шехерезады. «Кто бы мог подумать, что это так вкусно!» — повторяла всякий раз с лукавым выражением лица Яна мое собственное изречение, а я в свою очередь отвечал ей словами Шехерезады: «Вот каков ракитник! Сила в нем действительно чудодейственная!..»

В пятницу, когда мы узнали, что Гонзика не выпишут, и на нас напала ужасная тоска, как по заказу пришло письмо от Зденека. Он приглашал нас в гости по случаю убоя свиньи: «…вареной свинины полный котел, а какой стоит запах от кровяной колбасы! Имеется большая бутыль сливовицы, так что приезжайте. Лудек и Йозеф тоже приедут…»

— Ты бы поехала? — спросил я Яну. Мне вдруг захотелось показать ее ребятам.

— Почему бы и нет?! — Она сразу приободрилась: — По крайней мере, познакомлюсь с твоими друзьями. Только… что мне надеть?

Я невольно улыбнулся. Опять возник этот неразрешимый даже для самых умных женщин вопрос, если они настоящие женщины.

— Тебе идет все, — с уверенностью заявил я. — И потом, Яничка, мы едем не на демонстрацию мод. Жена Зденека очень скромная. Она учительница, воспитывает двоих детей и, кроме того, занимается общественной работой. А у Лудека жена врач, она тебе тоже наверняка понравится. Сам Лудек так в нее влюблен, что мы даже подшучиваем над ним.

— А почему вы над ним подшучиваете?

— Да мы по-дружески… Он просто боготворит ее. Но она действительно хороша собой, к тому же очень способная. Закончила медицинский институт с отличием, сейчас продолжает учебу, готовится защищать диссертацию… Так что ему есть чем гордиться…

Радуясь предстоящей встрече, я говорил и говорил и вдруг заметил, что Яна как-то изменилась.

— Наверное, я не поеду, — сказала она вдруг тихо и сразу будто погасла.

— Что с тобой? — испугался я.

— Что-то голова разболелась…

— Только бы не грипп! — прикоснулся я к ее лбу. — Сейчас сбегаю в аптеку за аспирином, заварим ракитник — к утру все как рукой снимет.

Она сказала, что в аптеку сходит сама, ей будто бы нужны такие вещи, которые мне покупать будет неудобно. Я оценил ее деликатность, но когда она ушла, почувствовал себя ужасно одиноким и решил отправиться в часть.

Проходя мимо казармы, я стараюсь не смотреть на парк, однако меня тянет туда какая-то неведомая сила. Нечто подобное произошло и на этот раз. Там как раз готовились к выезду, и несколько ребят надевали на танк гусеницу. У меня чесались руки помочь им, но пришлось воздержаться, поскольку я был в форме. Рихта созвал совещание командиров подразделений, и мне ничего не оставалось, как зайти в санчасть к доктору Коларжу. Просто поболтать, чтобы скоротать время до прихода Яны.

И что же вы думаете? Моя жена была там. Она звонила по телефону и была так этим поглощена, что меня просто не заметила.

— То письмо выброси, — говорила она кому-то. — Я передумала, решила продолжать… Наши обещали приехать на следующей неделе, так что я могу еще успеть… — Тут она увидела меня, запнулась и бросила трубку.

— Невежливо прерывать разговор без предупреждения, — стараясь быть спокойным, произнес я.

— Я уже все сказала, — ответила Яна. Она окончательно пришла в себя и теперь даже улыбалась.

А я еще раз имел возможность убедиться, какой независимой умеет быть моя милая и нежная Яна.

— Позволено ли мне будет узнать, о чем это ты беседовала? И с кем? — Я не смог удержаться от этих вопросов, хотя понимал, что в какой-то степени роняю свое достоинство в ее глазах.

— Разумеется, как муж ты имеешь право знать все. — Она снова улыбнулась и объяснила, что говорила со своим однокашником, который теперь преподает в педучилище. Педучилище шефствует над здешним Дворцом пионеров, и ей обещали помочь детям в выполнении пионерских обязательств. Она будто бы не говорила мне до сих пор об этом только потому, что я мог упрекнуть ее в недостаточном внимании к Гонзику, хотя, мол, я и восхищаюсь женщинами, которые воспитывают детей, работают и успевают делать все по хозяйству. Потом она взяла сумку с покупками и величавой походкой направилась к двери.

— Супружество — это конец свободы и начало рабства, — констатировал Пепик Коларж, внимательно наблюдавший всю эту сцепу. — Сейчас я понял, что это может относиться и к женщинам…

В комнату ворвался Йозеф — наконец-то майор Зика отпустил его.

— Напрасно старался Ньютон! — кричал Йозеф торжествующе. — Да и Лейбниц тоже! Ничего гениального они все равно не придумали. Ведь ясно как божий день, что скорость точки, двигающейся по прямой…

Зденек набросился на него и схватил за горло:

— Достаточно! Если ты не перестанешь…

— Не могу я перестать, — хрипел Йозеф. — Я двигаюсь по прямой и смогу остановиться только на «шестом факультете», причем с вашей помощью…

«Шестым факультетом» слушатели академии называли пивную «Северка», куда все мы иногда заглядывали.

— Что ж, придется ему помочь, — согласился Зденек, — мы же его друзья. Кто «за»?

Проголосовали единогласно.

— Там наверняка будут товарищи с телевидения. Они снимают что-то в академии. Среди них есть прелестная девчонка, ну прямо картинка… — мечтал по дороге Йозеф.

Мы вошли внутрь и огляделись. У двери сидела девушка с красивыми длинными волосами.

— Это она! — толкнул меня локтем Йозеф.

В этот момент девушка обернулась, обвела нас равнодушным взглядом женщины, привыкшей к всеобщему вниманию, потом вдруг дружески улыбнулась и помахала мне рукой. Это была Моника.

— Спи! — сказала я строго. Гонзику давно пора было спать.

— Уже сплю! — ответил он обиженно. — Не видишь? — Он прикрыл глаза, но в щелочки между веками наблюдал, буду ли я смеяться.

Нет, так дело не пойдет. Я закрыла двери. В гостиной, на столе, среди учебников лежало начатое письмо Яну: «Сегодня на субботнике мы с Гонзиком приводили в порядок детскую площадку. Я купила ему лопатку, и он работал с большим удовольствием. Но продолжалось это до той минуты, пока…» А стоит ли об этом писать?

Дело в том, что на площадке Гонзик подрался с Миреком Лендлу, мальчиком на год старше его. У Мирека были грабли, а Гонзику очень хотелось поработать ими. Рассказывать ли о случившемся Яну? Во время потасовки наш сын здорово получил по носу, даже кровь текла. Но и Миреку досталось, он ревел так, будто его резали. Гонзик же рта не раскрывал. «Подумайте, какой драчун!» — удивлялась потом бабушка Мирека…

Я скомкала письмо. Неожиданно все мне почему-то опротивело. Что, собственно, произошло? Подрались два мальчика, что тут особенного? И я в свое время не раз участвовала в потасовках, хотя и девочка. Но в Коширже относились к этому спокойно. Папа прикладывал к моим шишкам нож плоской стороной, на синяки никто не обращал внимания, а ссадины промывали спиртовой настойкой арники. Она стояла у нас в банке из-под огурцов. Других лекарств в доме не держали. В поликлинику мы с Иркой ходили только на прививки.

Однако Ян наверняка возразил бы: «Гонзик совсем недавно серьезно болел. Вдруг его бы стукнули по уху?» Может, он прав. Или не прав? Болезнь Гонзика прошла без осложнений, он уже абсолютно здоров и ни минуты не хочет посидеть спокойно, а я должна все время повторять: «Не надо! Нельзя! Упадешь! Ушибешься!..» Так из него вырастет второй Пушинка. Если бы Ян был с нами, у меня бы не возникало подобных проблем. А так вся ответственность ложится на меня, и я постоянно чего-то боюсь. Однако страх — плохой советчик. Он вынуждает меня многое замалчивать, а иногда даже лгать…

До сих пор не могу понять, как я сумела молниеносно сориентироваться, когда Ян застал меня за телефонным разговором с Михалом. В другое время я бы посмеялась над его вопросом: «Это тайна. Придет время, и ты все узнаешь!» Но в данном случае я предпочла солгать, солгать из страха. И из упрямства — нечего скрывать недостатки своего характера. Я так казнила себя за болезнь Гонзика, что по окончании экзаменов за семестр действительно хотела бросить училище и даже сообщила об этом Михалу. Я ожидала увидеть на его лице торжествующую усмешку, ведь он же отговаривал меня, но, к великому моему удивлению, он повел себя совершенно иначе.

— Ты очень способная, Яна. На экзаменах по чешскому и русскому ты показала хорошие знания. Сначала я думал, что это всего лишь блажь или стремление не отстать от мужа, теперь я задним числом прошу у тебя прощения.

Когда я напомнила ему о Гонзике, он ответил:

— Разве у одной тебя ребенок? И только твой ребенок болеет? Это со всеми детьми случается. Подумай хорошенько…

Если бы Ян вместо упреков сказал тогда: «Это со всеми детьми случается»! А он начал меня упрекать, и я написала Михалу: «Может, я и способная, но учиться и одновременно воспитывать ребенка не могу. Спасибо тебе за все. Не сердись». Написать подобное письмо было нелегко, а отослать Михалу учебники я вообще не решилась. Когда приехал Ян и наши отношения снова нормализовались, я считала, что поступаю правильно. Любовь Яна и Гонзик — вот мои самые большие богатства. Но когда Ян начал восхвалять жен своих товарищей, все во мне запротестовало. Я снова почувствовала себя совершенно беспомощной. Не пора ли с этим покончить? Я достаточно натерпелась на старой квартире, когда Ян без конца восхищался Верой, во всем советовался с ней, а я была всего лишь бессловесным существом, мнение которого никого не интересовало.

Как же так? Он восхищается женщинами, которые учатся, трудятся, занимаются общественной работой, а меня, свою жену, хочет привязать к дому. Вера часто над ним смеялась, называла «феодалом». Но я не хочу быть женой «феодала». Михал тоже говорил, что эмансипация женщин процесс сложный и до конца не изученный. Скорее всего, не изучена эмансипация мужчин. Какое недоуменное лицо сделал мой муж, когда я однажды попросила, чтобы он подкатил сервировочный столик! А когда я попросила его дочистить яблоки для пирога? При воспоминании об этом я с трудом удержалась от смеха…

За спиной у меня зашлепали босые ножки, и теплые ручонки обвились вокруг моей шеи.

— Я не хочу спать. Пожалей меня, бедненького.

— Ничего себе «бедненький»! — засмеялась я. — Ты — отъявленный драчун! — Не удержавшись, я все-таки поцеловала его в лоб.

Маленький притворщик скорчил при этом страдальческую гримаску. Боже, как я избаловала малыша! С тех пор как его выписали из больницы, я не противилась, когда он ложился в мою постель, обнимал за шею и засыпал, прижавшись ко мне. Наверное, в больнице ему было очень скучно, ведь раньше он отвергал всякие нежности. Доктор и сестры хвалили его за выдержку и хорошее воспитание. Однако теперь это хваленое воспитание трещало по всем швам.

— Ты у меня настоящий здоровяк! — сказала я. — А теперь иди спать и смотри у меня!..

— Там… — показал он рукой в сторону нашей спальни.

— Нет, у тебя есть своя постелька, а маме надо учиться.

— Маме не надо учиться, она уже большая. Мама должна спать. Пойдем, пожалуйста!.. — В постельке он прижался к стене, давая мне место. — Ложись, я тебя очень прошу.

Ну разве тут устоишь? Нос у него распух, под глазом всеми цветами радуги переливался синяк. Вот если бы Ян его увидел! Ну и что? Я бы сказала, что Гонзик весь в него. Разве Ян в свое время не пытался подраться из-за меня с Орешком? А ему ведь шел тогда двадцать первый год.

Гонзик мгновенно уснул, да и я задремала вместе с ним. Но меня ждали квадратные уравнения. Проклятая математика! Как было бы хорошо, если бы Ян оказался сейчас рядом со мной!

Неожиданно в прихожей раздался звонок. Я быстро вскочила. Это наверняка не Вера — она уехала на какие-то курсы в Советский Союз. Может, пани Фиалова? Она всегда звонит так, будто в доме пожар. Кто же все-таки пришел?

За дверью стояла жена капитана Минаржа, который тоже учился в Брно, но уже на четвертом курсе. Эта семья переехала в наш дом месяц назад, когда освободилась квартира прапорщика Губки. Я знала только, что жену Минаржа зовут Магдой и работает она на вещевом складе. Утром, отдергивая занавески, я видела, как она выходила из дома, держа за одну руку четырехгодовалую Наташку, за другую — шестилетнего Петршика. Они торопились в детский сад, расположенный на другом конце города. Возвращались же обычно около пяти вечера. Петршик помогал матери нести сумку, и всегда все трое о чем-то разговаривали.

— Вы не присмотрите за моими детьми? — попросила жена Минаржа. — Они уже в постели, а мне надо срочно сбегать на работу. Мы готовимся к учету…

— Я могу взять их к себе, чтобы они не боялись, — предложила я.

— Да они ничего не боятся, они у меня совсем самостоятельные! — засмеялась она.

Смех ей очень шел, он стирал следы усталости с ее довольно красивого лица. А вообще Магда была смуглая, высокая, со стройной фигурой и густыми, коротко постриженными волосами.

— И все-таки оставлять их одних нельзя, — продолжала она. — Если бы вы были так добры…

— Конечно, конечно, я с удовольствием помогу вам…

По правде говоря, мне очень не хватало друга: Вера далеко, Анна Кутилкова слишком занята… И вот мне пришло в голову, что было бы очень здорово подружиться с этой приятной молодой женщиной.

Квартира у Минаржей оказалась точно такой же, как наша, только расположена она этажом ниже. Девочка уже спала в обнимку с медвежонком, но Петршик бодрствовал — он вытирал посуду на кухне.

— Сюрприз для мамы, — объяснил он мне, заговорщицки подмигнув. — Вернется она усталая, начнет вздыхать, что надо еще мыть посуду, а посуда чистая.

— Молодец! — похвалила я мальчугана.

Он встряхнул мокрое кухонное полотенце и аккуратно повесил его на вешалку. Возле шкафа с посудой стояла скамеечка, видимо, для того, чтобы дети могли дотянуться до верхней полки. Мальчик убрал ее, и теперь в кухне царил полный порядок.

— Ты всегда помогаешь маме? — поинтересовалась я.

— Нет… Иногда не получается из-за телевизора. Но наши с Наташкой обязанности мы выполняем добросовестно. Только она часто устает. Летом она сломала ручку, и, когда ей выпадает очередь вытирать посуду, она иногда хнычет и жалуется, что у нее болит ручка. На маму это не действует, а вот папа… Папа Наташку ужасно балует, и маме с ней одно мучение.

Потом мальчик предложил мне стул и спросил, не сварить ли мне кофе. Будет ли когда-нибудь таким мой Гонзик? Пока он берется за все, но ни на что у него не хватает терпения. Вытрет три чашки, отложит полотенце — и вот уже строит из этих чашек паровозик. Начнет убирать игрушки — и вдруг примется раскладывать их на серванте, на кресле, на подоконнике…

В тот вечер я заходила к Минаржам еще два раза, но дети спокойно спали.

Потом в дверь позвонила запыхавшаяся Магда:

— Бежала, как спринтер на стометровке. До сих пор не могу отдышаться. Вот что бывает, когда давно не тренируешься, раньше я бегала хорошо… Дети спят?

— Да, я только что заходила к ним. Не хотите выпить кофе?

— А вы не желаете надеть тренировочный костюм и пробежаться со мной вокруг нашего квартала?

От удивления я даже рот открыла, однако быстро надела вельветовую куртку и брюки. Обежав один раз вокруг квартала, мы перешли на «ты».

В конце мая приехали наши. Мама так и сияла: она на «отлично» сдала экзамены и получила специальность машиниста электропоезда метро. Кондукторы были упразднены, и папа тоже учился на курсах при каком-то транспортном училище. В общем, все у нас учились.

Раньше мне казалось, что мои родители уже прожили свою жизнь, все у них позади, но сейчас я с удивлением обнаружила, как глубоко ошибалась. Мои родители словно помолодели и решительно не походили на дедушку и бабушку. Однако размышления подобного рода меня занимали недолго. Михал договорился о досрочной сдаче экзаменов, и на подготовку у меня оставалась только неделя.

Я перебралась в спальню и углубилась в учебники и конспекты. Мама, которая всегда считала, что замужней женщине учеба ни к чему, пересмотрела свою точку зрения и теперь опекала меня, как могла. Чудеса да и только!

А Гонзик подружился с дедушкой. Я вижу, как крепнет любовь между ними, и это напоминает мне о том времени, когда я испытывала к папе безграничное доверие и бесконечно восхищалась им. И сейчас я не перестаю удивляться умению папы быстро найти общий язык с Гонзиком.

С первой прогулки они принесли большую корзину рассады и кусты роз. Мальчик уже знал, как называются эти цветы, и немного погодя пообещал:

— Вот завтла увидишь!

Потом Гонзик с дедушкой вскопали землю перед домом, сделали клумбы и высадили рассаду. И Гонзик не отлынивал от работы, а, наоборот, трудился в поте лица.

— Я для тебя посадил лозочку, — сообщил он вечером, когда я укладывала его спать. — Класивую-класивую лозу… Как ты… Утлом ласцветет…

На следующий день роза, разумеется, не расцвела, но зато цветоводством заразились в нашем квартале все. Папа выступал в роли консультанта, а Гонзик гордо сопровождал его.

— Это мой дедушка, — объяснял он всем, отталкивая от деда Мирека Лендлу. — А у моей бабушки метло. Ведь плавда, деда, вы будете на метло ездить?

И Мирек, сгорая от зависти, предлагал теперь Гонзику на выбор грабельки, лопатку или ведерко.

Мне очень хочется, чтобы Ян приехал именно сейчас, и в то же время я молю бога, чтобы этого не случилось, потому что тогда два дня можно считать потерянными. А что такое два дня, если экзамены уже на носу?

В четверг я получила письмо, в котором Ян сообщал, что не приедет. А далее он писал: «Яна, приезжай теперь ты ко мне. Гонзика оставь с родителями. Я купил билеты в театр, заказал номер в гостинице, и вообще, все будет чудесно. С нетерпением жду, жду…»

При обычных обстоятельствах я бы сразу бросилась укладывать чемодан, но сейчас! Если бы я даже рискнула поехать в Брно, то мыслями оставалась бы здесь и страшно нервничала, Ян принялся бы выяснять, в чем дело, и мы наверняка бы поссорились. Нет-нет, сейчас я не могу себе этого позволить.

Я решила маме с папой письмо не показывать, а в пятницу зашла на почту и отбила телеграмму: «Приехать не могу. Заболела ангиной. Не беспокойся. Яна».

Женщина в окошке, прочитав текст телеграммы, посмотрела на меня с подозрением. А может быть, мне это просто показалось? А что, если Ян испугается и все-таки приедет? Тогда для большей убедительности я притворилась, что у меня болит горло, и легла в постель, прихватив с собой учебники. Разумеется, я сразу же уснула, так как страдала от хронического недосыпания. Во сне я увидела Яна: он стоял на незнакомом вокзале, грустный и поникший, а я носилась мимо него по кругу в каком-то поезде, и Ян то исчезал, то появлялся вновь…

Я проснулась. Голова у меня кружилась. Неужели действительно поднялась температура? Нет, это было всего лишь предэкзаменационное волнение. Скорее бы уж все осталось позади. Вечером я даже не пошла бегать с Магдой. И потом, вдруг бы меня, «больную ангиной», встретили знакомые Яна?

Когда я вышла из училища, ноги у меня все еще дрожали, но хотелось взмыть в небо и полететь. Я сдала экзамены! Люди, вы меня слышите? Разумеется, никого это не интересовало. Даже Михала. Впрочем, он уехал вчера в Прагу — наверное, не хотел быть свидетелем моей дуэли с математиком. Действительно, зрелище было не из приятных, но математик, пожилой мужчина, почему-то сжалился надо мной и поставил «удовлетворительно». Зато по чешскому и русскому я получила «отлично», а по остальным предметам — «хорошо».

До отправления автобуса была уйма времени. Я вышла на улицу и на радостях купила папе красивое издание о многолетних растениях, Гонзику — «конструктор», маме — духи, а Яну — импортную махровую безрукавку. Потом мне пришло в голову, что неплохо было бы как-нибудь отблагодарить Михала, и я заглянула в магазинчик, где продавались пластинки. Магазинчик совершенно не походил на тот, пражский, в котором я когда-то работала, но, как только девушка поставила диск на проигрыватель, я сразу вспомнила, что вот так же стояла за прилавком, когда передо мной впервые появился Ян. И вдруг я почувствовала, что очень по нему соскучилась. Если бы сейчас свершилось чудо и он бы повстречался мне на улице! Но высокий молодой мужчина, который шел мне навстречу, оказался Михалом. На пластинке, купленной для него, были записаны стихи известных поэтов, и его это очень растрогало.

— А что ты купила себе? — посмотрел он на мои свертки.

— Кое-что купила, но тебе это знать не обязательно… — засмеялась я.

На второй пластинке, которую я купила для себя, была записана песенка Карела Готта «Безумные сны».

До поезда, которым должна была приехать Яна, оставалось еще много времени, но я уже побрился, оделся и, чтобы избежать лишнего волнения, стал прислушиваться к болтовне Зденека. Периодически с ним такое случается, особенно после нервного потрясения. А сегодня он как раз принимал участие в телевизионной передаче. Собственно говоря, мы все принимали в ней участие.

Мощные лампы, казалось, светили прямо в глаза, зловеще стрекотала камера, и ты невольно съеживался, не знал, куда деть руки и ноги, и не узнавал собственного голоса. И вот сейчас Зденек пытался с помощью болтовни вернуть себе обычное состояние.

— Ну что ты мелешь? — пробовал по-дружески урезонить его Лудек.

— Не прерывай меня, а то я потеряю мысль. Ты что думаешь, я их на тротуаре собираю? Так о чем я говорил?

— Что-то о покорителях… — охотно подсказал Йозеф.

— Да… Упорным трудом мы покоряем вершины науки. Наш мозг в принципе рассчитан на долгую жизнь, но если ежедневно отмирают десять тысяч клеток из тех пятнадцати миллиардов… Ты понимаешь меня, Йозеф?

— Удивляюсь, почему ты не сказал об этом перед камерой?

— Самые хорошие мысли приходят ко мне тогда, когда все уже позади. То, о чем не сказал на экзамене, после экзамена знаю отлично. Когда я познакомился со своей будущей женой, то хотел ей тут же признаться в любви, но вместо этого завел разговор о наведении понтонной переправы… Когда на следующий день я провожал ее с танцев — она жила в другой деревне, — над нашей головой светила луна, рядом журчала речка, а я говорил ей, что хочу стать сапером…

Йозеф от смеха в изнеможении упал на диван, но Лудек серьезно спросил:

— А где же та мысль, которой ты хотел с нами поделиться?

— Ах, мысль… — Зденек почесал в затылке и наморщил лоб: — Идея, если хотите знать, как угорь. Если не держать ее крепко, она выскользнет, а потом попробуй поймай!

В это время кто-то за дверью крикнул, что принесли телеграмму. Телеграмма была от Яны. Я прочел ее несколько раз, прежде чем до меня дошел смысл написанного. Мимо проходили ребята с чемоданами и сумками, смеясь и перебрасываясь шутками, — они направлялись домой, ведь была пятница. У меня в кармане лежали билеты в театр, и я так хотел, чтобы Яна приехала! Моника намеревалась после спектакля отснять нашу беседу с артистами.

Встреча с Моникой пробудила во мне воспоминания. Когда-то я вот так же ждал Яну… «Неисправимый романтик», — сказала бы, наверное, сейчас моя жена.

— Не приедет? — моментально догадался Лудек, когда я вернулся.

Я зачитал им телеграмму.

— Вот это действительно любящая жена! — воскликнул Зденек. — Не хочет тебя огорчать своей болезнью, даже боится, чтобы ты от нее не заразился. Когда я учился в училище, то получил однажды от жены такую телеграмму: «Немедленно приезжай!» Я уж было подумал, что деревня сгорела. А на самом деле знаете, что произошло? Ей должны были удалить зуб, а она так боялась этого, что ни за что не хотела идти к зубному врачу без меня: я, видите ли, должен был держать ее за руку.

Все засмеялись. Я тоже засмеялся, но получилось это у меня как-то неестественно. В этот момент мне в голову пришла мысль, которую, к моему удивлению, высказал Йозеф:

— А что такое большая любовь? И бывает ли такая?..

— Хватит тебе со своей любовью… — бесцеремонно прервал его Лудек. — У тебя не сданы еще двадцать чертежей. Подумай лучше о том, какую тень отбрасывает шар, когда на него светит лампа.

— Это для меня пустяк! Но я никогда не смогу рассчитать, какую тень наводят на мою жизнь твои проповеди, — оборвал его Йозеф и гордо прошествовал в ванную.

И вдруг Зденек радостно воскликнул:

— У меня идея! Наш мозг остался единственным неисследованным объектом на этой планете. Но так как мы его ежедневно тренируем…

Дальше я уже не слушал.

— Ян, скажи несколько слов о том, какое впечатление на тебя произвел спектакль, что тебя больше всего заинтересовало, и держись, пожалуйста, более непринужденно… — просила Моника.

Хорошо говорить — более непринужденно! Лампы, камеры, микрофон, режиссеры, их ассистенты… И зачем только я сюда пришел? Актриса, сидевшая в кресле напротив, смотрела на меня ободряюще, но мой обескураженный вид, видимо, забавлял ее. Немного освоившись, я принялся разглядывать мою будущую собеседницу. Я с трудом узнавал в ней ту женщину, которая совсем недавно играла на сцене. Тогда на ней был парик с длинными волосами, и вообще, на сцене она казалась намного красивее. А в жизни у нее были гладкие, коротко постриженные волосы, которые обрамляли голову как шапочка. Мне же больше нравятся женщины с длинными волосами, и, очевидно, поэтому я почувствовал легкое разочарование. Зато Йозеф был совершенно очарован, а этот вечер казался ему неповторимо прекрасным. Впрочем, для каждого из нас вечер был по-своему необычным.

Вообще-то мы уже жили в предчувствии экзаменов за летний семестр: история КПЧ и международного рабочего движения, физика, математика, русский язык, но основную трудность представляла для нас механика. Днем и вечером мы пропадали на консультациях, семинарах и лабораторных занятиях, а потом зубрили ночи напролет. Одни занимались сообща, другие одолевали науки в одиночестве, но и у тех и у других жизнь была чрезвычайно напряженной. Поэтому и спектакль, и встреча с артистами оказались для нас неожиданным, однако очень приятным сюрпризом.

Актрису звали Ирена, и Моника вела себя с ней как закадычная подруга. Обе они учились на последнем курсе Академии музыкального и театрального искусства, только Ирена в филиале академии в Брно, а Моника в Праге.

— А почему не приехала Яна? — спохватилась вдруг Моника.

Я молча протянул ей телеграмму.

— Узнаю Яну, — усмехнулась Моника. — Она никогда не любила, чтобы ее жалели. Однажды на спортивных соревнованиях она растянула связки на ноге, но никому ничего не сказала и, забинтовав ногу, продолжала борьбу. И лишь после того, когда наша команда выиграла, она рассказала о случившемся. Было нам тогда по четырнадцать, и я до сих пор не могу понять, откуда в ней столько самоотверженности.

— О, какая у вас замечательная жена, товарищ надпоручик! — воскликнула Ирена.

Однако у меня подобная характеристика восторга не вызвала. Напротив, я в этом плане завидовал Зденеку. Да и какой муж не мечтает о жене, которая нуждалась бы в нем, в его помощи? Яна была тому полной противоположностью. Она и ребенка родила почти без посторонней помощи.

Девушки заговорили о каком-то режиссере, который в пятьдесят лет оставил семью и женился на восемнадцатилетней девчонке. Моника его поступок одобряла: мол, каждый волен распоряжаться своей жизнью так, как ему заблагорассудится. Она видела в этом проявление свободолюбия, современности, смелости, наконец, потому что не каждый решится в пятьдесят лет начать жизнь сначала, попытаться возвратить себе молодость…

— Я представляю жизнь как драматическое или какое-то другое литературное произведение, у которого есть свое начало, вершина и конец. Нельзя постоянно возвращаться к началу, — произнесла с усмешкой Ирена.

Моника возражала. Йозеф, разумеется, встал на ее сторону. А я промолчал. Мои взгляды в этой области консервативны, я даже не могу себе представить жизнь без Яны и Гонзика с какой-нибудь другой женщиной. Однако я не претендую на роль судьи. На собственном опыте я убедился, как трудно познать другого человека. «Наш мозг остался единственным неисследованным объектом на этой планете», — вспомнилась мне фраза Зденека. Мозг является вместилищем того, что идеалисты называют душой. Так как же может человек понять до конца душу другого человека, если он зачастую не понимает самого себя?

— Существует определенная шкала ценностей, — продолжала Ирена, будто отвечая на мои невысказанные мысли. — Их порядок меняется, но ценности остаются ценностями.

Ее манера говорить, серьезность и убежденность понравились мне. Раньше я представлял себе актрис как нечто яркое, ослепительное. Ирена же была девушкой скромной, милой и вдумчивой. Полная противоположность искрометной, темпераментной Монике. А вот Монику по праву можно было назвать ослепительной. Но для меня она значила так же мало, как и в былые годы. И все-таки приятно сознавать, что все ею восторгаются, а она обращает свое благосклонное внимание только на тебя.

— Говорят, ты будешь играть в новом советско-чехословацком фильме? — спросила она Ирену.

— Я сама была ошеломлена, когда мне предложили роль в этом фильме. Моя героиня — прекрасная девушка, но, как это часто бывает, любовь ее остается безответной.

Она стала рассказывать историю несбывшейся любви, и создавалось впечатление, что рассказывала она о себе. Позже Моника сообщила мне по секрету, что Ирена была помолвлена с выпускником летного училища, который погиб в авиационной катастрофе накануне свадьбы. Однако в то время я еще ничего не знал.

— Бедный, одинокий Ян! — обратилась вдруг ко мне Моника. — Ирена, а что, если мы возьмем его на загородную прогулку?

— Вы когда-нибудь видели белый тополь? — поинтересовалась в свою очередь актриса, и ее серые, с разноцветными точками глаза засветились каким-то особенным светом.

Я признался, что белого тополя никогда не видел да и обычный-то тополь, наверное, не смог бы распознать, хотя во время учений это слово частенько фигурировало у нас в качестве позывного. Все рассмеялись.

На следующее утро на знакомом мне «Москвиче» Моники мы отправились за город, прихватив обомлевшего от счастья Йозефа. Зденек и Лудек еще ночью уехали домой. День выдался великолепный. Над нами простиралось чистое, без единого облачка, небо. И я чувствовал себя таким же беззаботным, как когда-то по время школьных походов. Вечером, отдохнувшие и веселые, мы вернулись в город.

В понедельник с утра я попытался связаться со своей частью, но все оказалось напрасно. Потом начался привычный марафон: три двухчасовые лекции, марш-бросок в «Гигант» на обед, изнурительные практические занятия у профессора Мошка. К вечеру от вчерашней прогулки остались лишь прекрасные воспоминания да ожог на спине — так хорошо позагорали мы у озера.

Снова позвонить в часть я смог только в шестом часу. К счастью, Коларж оказался на месте.

— Как чувствует себя моя жена? — взволнованно спросил я, ни минуты не сомневаясь, что Яну лечит он.

— Я только что ее привез, — сообщил Йозеф.

Я не на шутку перепугался:

— Она что, была в больнице?

— Что ей там делать! Она прекрасно себя чувствует. Я встретил ее случайно в Будеёвице с одним нашим общим знакомым, преподавателем из педагогического училища, и привез домой. Яна хорошеет день ото дня. Если бы я оказался на твоем месте, я бы… Алло, ты слушаешь меня?

Я уронил трубку. Оттуда еще доносились неразборчивые слова Коларжа, но я уже ничего не слышал. Так Яна вовсе не больна?! С ней был тот человек. Ее знакомый по училищу, с которым она разговаривала тогда по телефону. Что все это значит? И как могло случиться, что Яна, моя Яна, мне солгала? В памяти всплыли трогательное письмо, которое я ей послал, и скупой текст телеграммы, которую получил от нее. Подозрения, одно нелепей другого, одолевали меня. Нет, я должен ехать домой. Сейчас же, немедленно. Разыщу где-нибудь начальника курса, покажу ему телеграмму, скажу, что состояние здоровья жены ухудшилось… В академии к нуждам семейных слушателей относились с большим пониманием. Но ведь мне придется их обмануть — говорить о Яне как о тяжелобольной, в то время как она…

Я вернулся в комнату. Лудек все еще горланил в ванной. Майор снова мучил Йозефа математикой за закрытой дверью. Зденек сидел над чертежом, глаза у него слипались. В понедельник, по возвращении из дома, чертить хуже всего. Однако ужаснее всех чувствовал себя я, хотя и не покидал Брно.

Я переоделся в гражданское.

— Ты куда? — удивился Зденек.

— Пойду пройдусь. Что-то голова разболелась, наверное, перегрелся вчера на солнце.

Он почесал в затылке, сморщил лоб, будто опять пытался поймать ускользающую мысль, и наконец вымолвил:

— Стало быть, ты ездил с Ньютоном и с этими девицами за город? А, впрочем, почему бы и нет? Но только смотри… как бы они тебе не заморочили голову, а то начнется такая круговерть, что и учебу забросишь. Бывали такие случаи…

Я не стал ничего ему объяснять, потому что со мной «такого случая» быть не может. И в моей голове круговерть началась не из-за кого-нибудь, а из-за собственной жены.

Стоял прекрасный вечер, но мне было не до того. Я шел быстрым шагом куда глаза глядят и неожиданно очутился на зеленой улице с частной застройкой, перед тем маленьким особнячком, около которого по возвращении с загородной прогулки мы высадили Ирену. Из садика тянуло ароматом гвоздик, однако это была не гвоздика, а какая-то корейская калина — так, во всяком случае, объяснила мне вчера Ирена. Она хорошо разбиралась в цветах и деревьях, как и Яна. Моя Яна, девушка с крокусами…

Я повернулся и поспешил прочь, несмотря на то, что полукруглое окно мансарды приветливо светилось. Конечно, такая умная девушка, как Ирена, помогла бы мне разобраться в столь сложной ситуации, но как бы выглядел при этом я?

Во вторник, вечером, я получил письмо от Яны. Она писала, что ангину быстро ликвидировали, что Иван успешно закончил институт и приглашает нас отметить это событие. На душе у меня сразу полегчало. Если бы Яна в чем-то провинилась, она бы не смогла написать такое письмо. По-видимому, в Будеёвице она ездила по делам. Но это волшебное исцеление от ангины просто так ей не пройдет. По меньшей мере удивительно, что, как только ей предстоит встретиться с моими друзьями, она тут же заболевает.

В коридоре я встретил нарядного Йозефа, благоухающего одеколоном «Табак оригинал», который мне подарила Яна.

— Иду в театр, — сообщил он. — У майора внезапно приключилось воспаление троичного нерва. Бедняга! — притворно посочувствовал он.

Все здесь было как прежде. Ярко освещенный холл, посередине в кресле-коляске Пушинка, верный доберман-пинчер у его ног, проигрыватель, запах ванильных рогаликов, бар с фруктовыми соками… Неужели мне опять семнадцать?

— Изменница! — воскликнул Пушинка при встрече. — Если бы верные слуги не донесли мне о том, что ты здесь, и если бы я не приказал доставить тебя, мы бы вовек не увиделись!

Верные слуги — Ирка и Орешек разом ухмыльнулись. Они в буквальном смысле выманили меня с торжественного ужина, устроенного Иваном. Правда, там мой уход никого не огорчил, даже Яна…

— А где же твой Адмирал? — спохватившись, поинтересовался Пушинка.

Я пожала плечами. Да и что, собственно, я могла ему объяснить? Что в эту самую минуту мой муж пьет на пару со своим другом Иваном и ему нет до меня дела?

— Вот что такое современная семья! — весело захохотал Пушинка. — Впрочем, это тема моей будущей пьесы, — поспешил он добавить, видимо, побоявшись задеть мое самолюбие.

Однако меня это нисколько не трогало. Правда, утром, когда Ян прямо с поезда пришел в зал, где должно было происходить вручение дипломов, сердце мое учащенно забилось. «Успокойся, ну успокойся же, — убеждала я самое себя. — Твой муж здесь, с тобой, так зачем же волноваться?!» Я крепко держала Гонзика. Ян подошел, взял сына на руки, а меня лишь спросил:

— Ты поправилась?

— Поправилась? — растерянно повторила я и вдруг почувствовала, как краснею, и ужаснулась: «Боже, когда же я научусь лгать!»

— Яна стала такая элегантная, что я не сразу узнал ее, — обратился к Яну отец Моники.

— Да… — как-то неопределенно произнес мой муж, даже не посмотрев в мою сторону.

Прическа, сделанная в салоне «Власта», импортная косметика, красный кримпленовый костюм — все, что с первого взгляда по достоинству оценили Моника и Эва, сразу утратило всякий смысл. Конечно, собираясь на ужин, я имела в виду поразить их воображение, но прежде всего меня волновало мнение Яна. А он… он даже не взглянул на меня, не улыбнулся, не сказал ни словечка, кроме одной холодной фразы: «Ты поправилась?» И потом, в течение всего вечера, к которому я так готовилась, я то и дело глотала комок, подступавший к горлу, хотя присутствовавшие любовались нами, называли отличной парой…

— Пушинка, ты познакомишь нас сегодня с какой-нибудь новой психологической драмой?

— Если тебя это интересует…

— Пожалуй, нет.

Я была уже по горло сыта теми драмами, которые разыгрывались в жизни.

Из тех людей, что заполнили дом Пушинки, я мало кого знала. Вернее, знала многих из них, но только по телевизионным передачам или кинофильмам. Ведь Пушинка стал известным, преуспевающим драматургом и режиссером. К счастью, он от этого нисколько не изменился. Как и прежде, он с интересом смотрел по сторонам, оживленно беседовал со всеми, весело смеялся и из всей массы друзей по-прежнему больше всех любил Ирку и Орешка.

В детстве он был таким робким, что нам не раз приходилось его защищать. И потом, когда стали взрослыми, мы продолжали считать его слабым человеком, а он на поверку оказался необыкновенно мужественным. Несмотря на постигшее его несчастье, он не сломался, а упорно шел к поставленной цели и добился почти невозможного. Вероятно, это я слабая натура, если всякий раз впадаю в панику, когда наталкиваюсь на какие-либо трудности.

— У меня для тебя небольшой сюрприз, Яна, — сообщил мне шепотом Пушинка после того, как представил своим друзьям. — Только ты узнаешь об этом немного позже, потому что я еще не все до конца продумал.

«Думаю, что это не так… — усомнилась я в его словах, — но если необходимо, можно и подождать…»

Я взяла из бара апельсиновый сок и вышла на террасу. Дождь не прекращался, и на террасе никого не было. Я стояла там одна, как в ту далекую весеннюю ночь, когда неожиданно встретила Яна. Я видела его во второй раз и знала только, что его зовут Ян. Но я уже любила его. И люблю по сей день. Ах, Ян!

— …Позвольте мне сначала выпить за мою мать, за мою жену и за ее мать, за всех женщин, которые поддерживают нас, мужчин, своей любовью, самоотверженностью и бесконечным терпением. Разве мы добились бы чего-нибудь без них? — говорил на торжественном ужине Иван, новоиспеченный инженер-строитель.

Я взглянула украдкой на Яна. Поднимет ли он бокал за меня? Но он смотрел только на своего друга. А впрочем, разве в благодарности дело? Главное — побыстрее преодолеть возникшую в наших отношениях напряженность. В тот момент я стремилась добиться этого во что бы то ни стало, и шампанское, очевидно, прибавило мне сил и решимости…

Из сада тянуло холодом, и я почувствовала себя совсем неуютно. И это называется лето!

В холле кто-то начал декламировать стихи прекрасно поставленным голосом. Да ведь это Орешек! С гладко причесанной огненной шевелюрой, в безукоризненно сидящем пиджаке, он совершенно не походил на прежнего Орешка, ведущего актера в Пушинкиных психологических драмах. В настоящее время он студент Академии музыкального и театрального искусства, но по-прежнему исполняет главные роли в Пушинкиных пьесах… Все мои друзья детских лет чего-то добились. А я?

Вот Орешек, продолжая декламировать, повернулся ко мне. Я улыбнулась ему, но отвела глаза…

На торжественном ужине, когда мне уже смертельно надоели разговоры о моде, детях и домашнем хозяйстве, я поднялась и подошла к Яну, который беседовал с Иваном.

Иван как раз начинал новую фразу:

— Проблема гармоничного сочетания с природой…

И тут я прервала его:

— Ян, не пора ли нам?.. — Мне действительно очень хотелось поехать домой, побыть с ним наедине.

— С чего это вдруг? — поразился человек, наедине с которым я мечтала остаться.

— Куда вы собираетесь? — изумился и Иван.

— Мы приглашены к Пушинке, и я обещала прийти, — не отступала я.

Ян бросил на меня короткий взгляд и повернулся к Ивану:

— Моей жене недостаточно иметь поклонников в областном центре, она хочет иметь их и в Праге…

Иван продолжал свои рассуждения, а я стояла как громом пораженная: «Что такое говорит Ян?! И что означает этот вроде бы шутливый тон?..»

— Не огорчайся, Яна, они же всегда были немного не в себе, — рассмеялась Моника, подсаживаясь к мужчинам…

Орешек кончил декламировать. Теперь до меня доносились лишь обрывки глубокомысленных рассуждений о том, что «поэзия является основой мира», о «психологической границе» и «чувствах человека нашей эпохи». От всех этих мудрствований мне стало не по себе: поэзию я любила, но разглагольствовать о ней столь витиевато не умела. А в последние годы домашние дела, сын и бесконечные мысли об одиночестве отнимали так много времени, что ничего из новой поэзии я не читала. Сейчас Ян наверняка бы шутливо улыбнулся, если бы увидел меня…

— Так я пойду одна, если ты не против?

— Почему же я должен быть против? Ты ведь любишь общаться со своими друзьями наедине…

«На что он намекает? И вообще, что с ним происходит?» — задавала я мысленно себе вопросы, в то время как Гонзик увлеченно играл с Иванкой, дочкой Ивана. Потом, сославшись на то, что ему уже пора спать, не то он начнет капризничать, я распрощалась со всеми, а отец Моники, который тоже куда-то спешил, предложил подвезти нас…

Пушинка помахал мне рукой. Рядом с ним стояла черноволосая девушка. И вдруг она бросилась мне навстречу. Эвка! Вот это сюрприз! Вмиг на меня нахлынули воспоминания. О тоскливых днях, проведенных в больнице, о черноволосой девушке, заботившейся о своих пациентах, о волнении, охватившем меня, когда я узнала, что она сестра Лацо, лучшего товарища Яна по службе, о том, как она приезжала к нам в часть, как вспыхнула ее любовь к Гонзе Жальскому…

— Эва, скажем ей по секрету? — обратился к девушке Пушинка.

— Почему бы и нет? — улыбнулась она в ответ.

Он нежно взял Эву за руку:

— Через месяц мы поженимся…

Мы уединились наверху, в комнате Пушинки, и я узнала все подробности. Эва очень любила Жальского, но на родине, в Моравии, его ждала девушка, и Гонза никак не мог решить, что же ему делать. И тогда Эва приняла самостоятельное решение — отдала свою руку и сердце Пушинке, который давно любил ее.

— Он ведь даже жить не хотел, когда узнал, что никогда не сможет ходить. А теперь с ним все хорошо… — закончила свой рассказ Эва, выбравшая в спутники жизни того, кто нуждался в ней больше всех на свете.

— Бросишь работу? — спросила я Эву.

— Что ты! А как же мои пациенты?

Что ж, вероятно, Эва права. Многие женщины, разочаровавшись в эмансипации, сейчас считают, что было бы гораздо лучше, если бы они не работали, а вели домашнее хозяйство и воспитывали детей. Но сможет ли наше общество обойтись без их труда, без моего труда? А Ян все упорствует, не хочет, чтобы я работала. Так как же быть?

Я проснулась рано — спали мы в моей бывшей комнатке. Моя голова покоилась на плече у Яна. Он еще спал. Вчера он возвратился в хорошем настроении и гораздо позже, чем я, поэтому у нас не было времени поговорить, решить наши проблемы. Но сейчас начинался новый день, и возникшие проблемы всплывали вновь.

Из кухни по всей квартире распространялся запах кофе. Потом я услышала, как папа уговаривал Гонзика не мешать нам. Я хотела было встать, но Ян удержал меня.

— Какая ты вчера была красивая! — прошептал он спросонья.

— Неужели обратил внимание?

— Еще бы! Я всегда обращаю на тебя внимание. — И он крепко прижал меня к себе. — Только прошу тебя, Яна, пожалуйста, не лги мне… никогда…

— Разве я лгу?

— Ладно, не будем об этом. Давай говорить друг другу правду, что бы между нами ни произошло.

«О, господи! Неужели придется рассказать ему обо всем? Нет, нет. Пусть это будет для него полной неожиданностью…» — лихорадочно размышляла я.

— Что с тобой?

— Ничего. Пора вставать.

— А как там поживает Орешек?

Я продекламировала Яну несколько строк из того стихотворения, которое читал на вечере у Пушинки Орешек.

— Что это?

— Стихи, которые читал Орешек…

— Тебе?

— Почему мне? Всем! Он же артист.

— А у меня на стихи даже времени не остается. В голове одни уравнения да задачи… А тут еще экзамены за летний семестр на носу!

— Представляю.

— А мне кажется, нет. С таким трудом выкроил два дня, а ты пошла слушать какие-то стихи!

К счастью, в это время в комнатку ворвался Гонзик и с ликованием бросился на грудь к Яну. Я встала и начала одеваться. При одной лишь мысли, что сегодня мы поедем в пашу долину — об этом мы договорились ночью, — на душе у меня стало радостно.

— Вставай, — поторопила я Яна, — иначе мы никуда не попадем.

— А куда мы должны попасть? — посмотрел он на меня вопросительно. — Ах, да! Что-то мне не хочется…

В последний раз мы были в долине на рождество, когда я ему сказала, что у нас будет ребенок. Тогда он переносил меня через сугробы на руках. Представляете? На руках.

— Ты не будешь сердиться, если вместо этой поездки я прочитаю тебе лекцию по истории международного рабочего движения?

Прежде чем я успела ответить, дверь в нашу комнату открылась и к нам заглянул папа:

— Быстрее! Посмотрите, что показывают по телевизору!..

С экрана на меня смотрел Ян. Вернее, не на меня, а на молодую прелестную женщину, которая ему улыбалась. А он улыбался ей.

Наконец-то наступили каникулы! Но я настолько вымотался за экзамены, что не могу поверить в свое счастье. В мыслях я все еще стою перед комиссией, мел в моей руке кажется необыкновенно тяжелым, а голос, будто у чревовещателя, раздается откуда-то изнутри.

— «Как же нам не веселиться, как же нам не веселиться…» — горланит под душем Лудек.

…Позавчера он получил телеграмму. Принес ее в комнату нераспечатанной и положил на стол:

— Ребята, прочитайте, а потом мне расскажете… только в том случае, если в ней приятные известия…

Телеграмма была короткой: «Дочь. Три пятьсот. Пятьдесят. Обе здоровы. Ганка».

Пять минут мы приводили его в чувство, еще десять втроем держали за руки, чтобы он не убежал на вокзал. Потом он успокоился и целый час пыхтел над ответной телеграммой. В конце концов его усилия увенчались лишь одной фразой: «Назови дочь Люцией. Отец».

Придя в себя, он расхвастался:

— Через два года у Люции появится братишка Петр.

— А что, если близнецы? — предложил ему Зденек.

Телеграмма жены Лудека, украшенная неизвестно откуда взятым аспарагусом, висит теперь на стене. Она питает мои мечты о дочери, но хватит ли у меня смелости заговорить об этом с Яной?

Ну и закатила же она концерт из-за этого злополучного выступления по телевидению. «Господи боже мой!» — сказал бы Лацо. Буквально минуту назад он справлялся по телефону, каким поездом я поеду, чтобы добираться от Брно вместе.

— А что сказала Янка по поводу твоего выступления по телевидению?

В ответ я пробормотал что-то невнятное. Не мог же я объяснить ему по телефону, что после всей этой истории не звонил ей. Она тоже не звонила. После встречи в Праге она сразу же уехала к деду в Славьетин, совершенно равнодушно восприняв мое заявление, что я, видимо, не смогу навещать ее: по вечерам дед все еще играет квартеты с друзьями-пенсионерами, и это будет мешать моим занятиям. И вот теперь Яна снова пишет мне такие письма, которые можно смело вкладывать в пакет с надписью: «Служебные рапорты о воспитании нашего сына». Вот один из них: «Сегодня Гонзика укусила пчела. В ответ он произнес такое слово, от которого я онемела. Объяснила ему, что это нехорошие слова. Он твердо обещал не говорить их, но через минуту на сахарницу села пчела и Гонзик закричал: «Челт подели! Если ты, тваль, меня укусишь, я тебе покажу…» Хорошо хоть о сыне пишет: я так тоскую по Гонзику, который озорно улыбается мне с присланной Яной фотографии…

— Объявляется посадка до станции «шестой факультет»! — горланит в коридоре Зденек.

Он сдал философию и теперь радуется, как дитя. Мы, трое, получили по всем предметам отличные оценки. Благодаря героическим усилиям майора Ньютон успешно справился с деривациями, но зато завалил механику.

— В мире столько прекрасных девушек, а мне придется весь отпуск мучиться с этой проклятой механикой! — ныл теперь он.

— Так ты идешь веселиться в «Северку»? — спросил его Лудек.

— Надоели мне ваше пиво и пустые развлечения! Я иду на вечер поэзии… — гордо заявил Йозеф.

— Ой, держите меня! — покатился со смеху Лудек.

Я молча направляюсь к своему чемодану и вытаскиваю оттуда «Табак оригинал». Йозеф уже израсходовал полфлакона, но кажется, напрасно. Ирена не из тех девушек, что приходили к Ньютону в комнату для гостей, и я почти убежден: каникулы ему придется провести с механикой наедине.

Ирена позвонила мне вскоре после моей поездки в Прагу. Дело в том, что энтузиасты с их факультета создали агитбригаду, которая во время летних каникул должна была выехать в воинские части, и Ирена просила меня посмотреть генеральную репетицию. Я пришел с опозданием. Ирена уже стояла у рояля и читала стихи о том, что, как бы ни ярилась река произвола, она не в силах снести мост любви.

После размолвки с Яной настроение у меня было подавленным, поэтому стихи, задушевный девичий голос произвели на меня потрясающее впечатление. Я вдруг почувствовал, что в моей жизни чего-то недостает, это вызвало у меня странное беспокойство. С такими вот ощущениями я пытался вслушиваться в стихи, которые читал высокий смуглый парень, сменивший Ирену. Но, видимо, слишком велико было напряжение, поэтому слов я не мог запомнить. В памяти остался лишь чеканный ритм, сопровождавший строки о верности и любви к отчизне.

Позднее Ирена сказала, что это стихи молодых вьетнамских поэтов, которые участвовали в долгой, кровопролитной войне за свободу своей родины. Мы сидели в небольшом, почти пустом кафе. Она пила сок, отказавшись наотрез от вина, а я весь обратился в слух.

— Вы не сердитесь, что я оторвала вас от занятий?

— Наоборот, я очень рад, что вы меня вытащили. Мне необходимо было развеяться.

— Я бы не тревожила вас, если бы речь шла только о нашей программе. Конечно, хорошо, что вы ее послушали, но не это главное… Я хотела попросить, чтобы вы поговорили с этим… вашим Ньютоном… — Она улыбнулась и добавила смущенно: — Ведь вы друзья, не так ли? Понимаете, не хочется, чтобы кто-то страдал из-за меня.

Я едва не рассмеялся, потому что никак не мог представить Йозефа страдающим, однако взял себя в руки и сказал:

— Нашему Ньютону это пойдет только на пользу. Пусть узнает, что не каждую девушку можно завоевать с ходу.

— Он уже знает… И потом, если бы он вел себя как покоритель сердец, я бы справилась с ним сама. А тут другое… Он ходит на каждый мой спектакль, ждет около театра, провожает домой. Берет книги, о которых мы говорим, и возвращает чуть ли не через день. Таким образом ему удалось «прочитать» уже половину моей библиотеки. — Она засмеялась, но через мгновение вновь стала серьезной: — Боюсь, на все это у него уходит уйма времени, я хорошо знаю, что такое учеба в академии… — Она прикусила губу.

А у меня вдруг отчего-то заныло сердце.

— Не бойтесь, Ирена, — попытался я все-таки ее утешить. — Строгий опекун Йозефа, майор Зика, уже вышел из госпиталя, и в скором времени вы увидите, как интерес Ньютона к культуре заметно поубавится. А мне бы не хотелось вмешиваться, ведь Йозеф наверняка скажет, чтобы я не совал свой нос в чужие дела…

— Тогда не будем говорить об этом, — прервала она меня и потянулась к фужеру. — Ну как, понравились себе на экране? У моих коллег по факультету вы вызвали большой интерес.

Я почувствовал, как краснею. Конечно, не из-за интереса коллег Ирены. Мне оказалось достаточно бросить на экран мимолетный взгляд, чтобы составить мнение о передаче и о собственной роли в ней.

— А ваша жена вас видела? — продолжала допытываться Ирена. — Ее мнение самое важное…

— Моя жена… ко всему подходит критически, — выдавил я с трудом. — Знаете, я ведь все время писал ей, как усердно мы занимаемся, как зубрим ночи напролет, и это соответствовало действительности. Но вот ее отец включил телевизор, и я предстал их взорам в качестве зрителя, беседующего с двумя очаровательными женщинами.

— Но ведь ваша жена умная женщина! — недоуменно воскликнула Ирена.

— Так-то оно так, однако она не выносит Моники. Я когда-то ухаживал за ней, пока не познакомился с Яной. Старая история. Я уже забыл об этом, а Яна, очевидно, помнит. Ее задело, что я ничего не сказал о встрече с Моникой…

— Да, надо было сказать…

— Ну, сейчас об этом говорить поздно… да и наши отношения в последнее время наладились…

Потом я провожал Ирену домой. Мы шли пешком и всю дорогу разговаривали о хорошем и плохом, о собственных удачах и промахах, о настоящем и будущем, которое зависит от нас… Ни с одной женщиной, кроме Яны, конечно, я никогда не был так откровенен.

В разгаре веселья в «Северке» майор Зика вдруг вспомнил Йозефа, который в последние дни ходил какой-то замкнутый, печальный.

Зденек в ответ захохотал и сообщил с таинственным видом:

— Он даже стал сочинять стихи для одной прекрасной блондинки…

— Для брюнетки, — поправил я.

— Это все равно, — бросил он. — Главное, что все это делается ради женщин.

— Ох уж эти женщины! — добродушно вздохнул майор. — А знаете, ребята, моя жена права подучила. Якобы для того, чтобы я не уставал, когда мы поедем на автомобиле по Словакии. Но заранее могу сказать, чем все кончится. Всю дорогу буду слышать: «Как ты переключаешь скорость?.. Хочешь сорвать тормоза?.. Здесь обгон запрещен. Разве ты не видишь знака?..»

— Лучше всего путешествовать на своих двоих. Забросишь за спину рюкзак, на плечо — гитару и идешь себе, не обращая внимания ни на какие знаки…

Мы вновь рассуждали о привычном, обыденном, как все нормальные люди. Экзамены позади, и скоро мы поедем к своим девушкам, невестам, женам, поедем домой. Как много значит для нас это слово! Даже моя разгневанная Яна это хорошо понимает. В последнем письме из Славьетина она написала, что будет ждать меня дома.

Я наклонился к майору и спросил:

— А вы ссорились когда-нибудь со своей женой? — и тут же пожалел о том, что задал этот вопрос.

В нашей академической газете совсем недавно о майоре была помещена большая статья под заголовком «Не только примерный слушатель». В ней говорилось, что он отличный офицер, опытный партийный работник, постоянно проявляет заботу о повышении политической подготовки молодых слушателей, всегда оказывает нуждающимся необходимую помощь и дает советы и так далее. А я спрашиваю его о каких-то ссорах!

Майор в свою очередь посмотрел на меня так, будто я с неба свалился, а потом добродушно рассмеялся:

— Милый мой, я начал спорить со своей женой, когда еще не был с ней знаком. Однажды я ехал на машине и ломал себе голову, что же мне делать. Командир полка вручил мне ордер на квартиру и полушутя приказал жениться в течение двух недель. Еду я, стало быть, а квартира и женитьба из головы не выходят… Вдруг впереди откуда-то выскочил велосипедист. В последний момент я отвернул руль и влетел в канаву, велосипедист, а это была женщина, как вы догадываетесь, угодил в канаву по другую сторону дороги. Прежде чем я к ней подбежал, она уже поднялась на ноги. Колени ее кровоточили, но я не обратил на это никакого внимания. Можешь себе представить, как я рассвирепел. Она тоже разозлилась, ведь у ее велосипеда погнулись колеса, начала ругаться, хотя сама же и нарушила правила движения. Вот так мы и познакомились… Ссоримся часто. Сколько раз я говорил ей, что напрасно вышел тогда из машины! — Он отхлебнул пива и неожиданно добавил: — Это необыкновенная женщина! У нас трое детей, но она до сих пор гоняет на велосипеде как сумасшедшая.

— Она сидит дома? Я хотел сказать, занимается домашним хозяйством?

— Моя жена? Да разве она выдержала бы? Она зоотехник, уже будучи замужем, закончила институт и теперь объезжает фермы на своем легендарном велосипеде. Вот приеду домой, и мы сразу же наверняка поссоримся, потому что ей непременно понадобится куда-нибудь ехать.

Через стол к нам наклонился Лудек, уже изрядно подвыпивший: мы ведь отметили и рождение его дочери.

— Извините, что прерываю ваш разговор… Я так и не понял, что означала цифра пятьдесят в той телеграмме. Что вы об этом думаете? Вы же отцы со стажем…

— Это означает, что твоя дочь весит пятьдесят килограммов, — сказал Зденек, не моргнув глазом, и повернулся к двери: — А, сэр Исаак Ньютон к нам пожаловал. Ну, как дела на поэтическом фронте?

Йозеф лишь сокрушенно махнул рукой и мрачно потребовал:

— Кружку пива! Или лучше две…

Я сочувственно обнял его за плечи. Дела мои складывались хорошо — на каникулы я отправлялся без учебников и моя любимая писала, что ждет меня.