Плакаты, развешанные на улицах, извещают жителей Петербурга о кончине Павла I «от апоплексического удара» и смене царствования. Подобная причина смерти так часто фигурировала в мартирологе дома Романовых (в недавнем прошлом она скрыла убийство Петра III), что Талейран, узнав новость, замечает: «Русским пора выдумать какую-нибудь другую болезнь для объяснения смерти своих императоров». Вся Россия вздыхает с облегчением, и, несмотря на официальный траур, народ бурно выражает кощунственную радость. В салонах, хижинах, на улицах обнимаются и поздравляют друг друга, благословляя имя нового царя. Когда он на следующий день после убийства, как обычно, направляется на вахт-парад, толпы людей восторженно приветствуют его. Как он красив, молод и как печален! В его лице Россия наконец-то обретет просвещенного и доброго монарха. Кошмар последних четырех лет рассеялся – встает заря нового царствования. «Как ни больно мне думать о горестных обстоятельствах смерти императора, признаюсь, я дышу свободно вместе со всей Россией», – признается Елизавета матери через три дня после цареубийства.
Первые же указы Александра возбуждают надежды даже у тех, кто сомневался в его способностях к государственным делам. Прежде всего он возвращает экспедиционный корпус, отправленный безумным Павлом на завоевание Индии, затем восстанавливает на службе 12 тысяч опальных офицеров и чиновников, разрешает ввоз из-за границы книг, открывает частные типографии, не чинит препятствий в выдаче паспортов для выезда в европейские страны, дозволяет офицерам и солдатам обрезать ненавистные косы и букли и носить не прусский, а русский мундир, упраздняет страшную Тайную экспедицию, создает Комиссию составления законов и включает в нее знаменитого публициста Радищева, уничтожает поставленные на городских площадях виселицы, на которых вывешивались списки опальных. «Не осталось никаких следов стеснения ни в чем, – пишет шведский дипломат Штединг. – Все институты Павла умерли вместе с ним. Каждый день прибывает множество народа; вернулись все, кто играл хоть какую-то роль при Екатерине». Австрийский консул Виаццоли сообщает своему правительству: «Петербург не узнать. На лицах радость, довольство, удовлетворение, спокойствие. Возрождается блеск прежней жизни, все идет как нельзя лучше… Большинство сосланных, а также русская знать, удалившаяся в свои поместья, поспешили вернуться, и улицы кишат людьми всех рангов, полов и возрастов, счастливых тем, что смогут радоваться жизни при справедливом, мягком и умеренном правительстве. Щеголи снова причесаны à la Titus, на улицах мелькают круглые шляпы, жилеты и длинные панталоны. Петропавловская крепость опустела». «Теперь, слава Богу, жизнь в России будет такой же, как в Европе», – пишет Елизавета матери.
Всеобщий энтузиазм, окружающий Александра, не смягчает его душевной боли. Вослед его триумфам за ним тащится изуродованный труп отца. Князю Адаму Чарторыйскому, который пытается его ободрить, он отвечает: «Нет, это невозможно; против этого нет лекарств, я должен страдать. Да и как я могу не страдать? Ведь изменить ничего нельзя». А императрица Елизавета пишет матери 13 и 14 марта 1801 года: «Его ранимая душа растерзана… Только мысль, что он может быть полезен своей стране, поддерживает его, только такая цель придает ему твердость. А ему необходима твердость, ибо, Боже праведный, в каком состоянии досталась ему эта империя… Все тихо и спокойно, если бы не безумная радость, которой охвачены все, от последнего мужика до самых высокопоставленных особ».
И действительно, Александру необходимо с головой погрузиться в работу, чтобы забыть о той трагической ночи. Посвятив свою жизнь делу возрождения империи, думает он, он сможет оправдаться перед самим собой. Но рана слишком свежа и кровоточит при малейшем прикосновении. Родная мать мучит его: поначалу она даже притязала на трон почившего мужа, подозревая старшего сына в том, что он был вдохновителем убийства. Александр вынужден защищаться, оправдываться перед ней, а его и без того терзают угрызения совести. Под испытывающим взглядом вдовствующей императрицы он прикрывается маской невинности и сыновьей нежности. Ведь он давно к этому привык: в юности он переиграл множество ролей. Но то актерство, в котором он упражнялся, следуя своей изменчивой натуре, теперь обернулось нескончаемой пыткой. Каждое появление на людях становится для него испытанием. Иногда, не выдерживая напряжения, он бежит от света. «Нередко он запирался в отдаленных покоях своих апартаментов, – вспоминает графиня Эдлинг, – и там предавался отчаянию, испуская глухие стоны и обливаясь потоками слез». Александр всегда любил вволю поплакать. А сейчас он воображает себя Орестом, преследуемым богинями-мстительницами Эриниями. Вся его семья проклята. На совести его бабушки Екатерины лежало убийство Петра III, ее мужа, она желала его смерти, но не отдавала приказа убить его. Так и он ответственен за убийство отца, хотя не покидал своей комнаты, когда оно совершалось. Сколько предательств, преступлений, насилий, начиная с Петра Великого, запятнало дом Романовых!
Когда Александр пытается разобраться в своей душе, он сам не может понять, по слабости ли характера, из честолюбия или во имя политического идеала позволил вовлечь себя в заговор. По всей вероятности, эти три мотива сплелись между собой. Но ему удобнее думать, что он вознесен на трон вопреки собственному желанию волей армии и народа. Чтобы убедить в этом весь мир, следует, по крайней мере, покарать виновных. Но как на следующий день после вступления на трон наказать тех, кто помог ему там оказаться? Только такой наивный человек, как Лагарп, может со свойственным ему пафосом призывать его к этому: «Оставить безнаказанным убийство монарха в его собственном дворце, в лоне семьи, значит попрать божеские и человеческие законы и скомпрометировать достоинство монарха… Вам, государь, неохотно восшедшему на трон, предстоит укреплять престол России, поколебленный несколькими революциями… Только беспристрастное, публичное, строгое и быстрое правосудие может и должно предотвратить подобные покушения». Александр пожимает плечами. Вдали от России, в своей родной Швейцарии, Лагарп рассуждает как философ, а не как политический деятель. Последовать его совету – значит вызвать скандал, который отзовется во всей Европе. На допросах обвиняемые не откажут себе в удовольствии выложить доказательства того, что именно новый царь побуждал их действовать. Нет, разумнее выиграть время, лгать, с улыбкой готовить опалу самым неудобным свидетелям. И, приняв старого Никиту Панина, главу первого заговора, со слезами умиления на глазах, Александр приказывает установить над ним надзор, а потом и выслать в дальнее имение. Палену, хоть он и держится предупредительно, вскоре предложено жить в его курляндском поместье, Платону Зубову – путешествовать по Европе, Беннигсену – на время покинуть Петербург. Второстепенные участники драмы причислены к полкам, расквартированным на Кавказе и в Сибири… Так с улыбкой на устах, но с твердостью в душе Александр избавляется от стесняющих его сообщников. Его неблагодарность к ним вызвана не только требованиями осторожности, но и омерзением. Убрав их со своей дороги, он перестанет зависеть от них и вычеркнет из памяти совершенное их руками злодеяние.
В дни коронационных торжеств в Москве Александр обнаруживает, сколь велика его популярность. Елизавете кажется смешной похожая на огромный фонарь карета и четыре сидящих напротив нее пажа. Но торжественность обстановки никого, кроме нее, не располагает к улыбкам. Когда Александр едет верхом, медленно продвигаясь сквозь толпы народа, его встречают благоговейным шепотом: «Наш царь батюшка», «наше красное солнышко»… Люди падают на колени, крестятся, целуют его сапоги, стремена, круп коня с таким чувством, словно прикладываются к иконе. Для церемонии коронации он не стал возлагать на себя епископальный далматик, который его строптивый отец дерзко накинул поверх коронационной мантии. Он также не воспользовался древней привилегией, позволявшей царю, как помазаннику Божию, самому причащаться хлебом и вином, без посредничества отправляющего службу священника, и смиренно принял чашу со Святыми Дарами из рук митрополита. Этот жест царя, представшего пред всей Россией покорным сыном церкви, покоряет сердца присутствующих. Знатнейшие фамилии города устраивают в своих особняках праздничные приемы в честь царя, и русская аристократия выражает императорской чете благоговейный восторг и верноподданнические чувства. Все единодушно восхищаются высокой статной фигурой Александра, тонкими чертами его лица, мечтательными и мягкими голубыми глазами, вьющимися светлыми волосами, ямочкой на подбородке и чарующей улыбкой, унаследованной от Екатерины. Манеры его просты и изящны, он никогда не повышает голоса, из-за легкой глухоты чуть наклоняет голову к собеседнику, подчеркнуто любезен с нижестоящими и умеет внушить почтение самым надменным. Он и сам любуется собой, любит красивые жесты и театральные речи, которые так воздействуют на публику и окружают его имя легендой. С первых шагов сознательной жизни он приучил себя скрывать свои истинные чувства. Конечно, давно миновали дни, когда он лавировал между Царским Селом и Гатчиной, метался между салоном Екатерины и кардегардией Павла, находясь между молотом и наковальней, но по-прежнему ему привычнее таиться, притворяться, вводить в заблуждение. Он не отдает открыто предпочтения никакому философскому учению, не выбирает между рационализмом и сентиментализмом. Он попеременно принимает то сторону Вольтера, то сторону Руссо. Как будто бы материалист, но и мечтатель, погруженный в идиллические грезы. Он разрывается между стремлением к политической деятельности и к уединенной жизни на берегах Рейна, проливает чувствительные слезы и издает государственные законы. Присущая ему раздвоенность приводит в недоумение окружающих его людей. Некоторым он кажется андрогином, соединяющем в себе мужскую силу и женскую слабость, но это сочетание столь пленительно, что ни у кого не хватает духу порицать его.
В Москве каждый новый день приносит ему новый успех. Балы не прекращаются целую неделю. Дамы разоряются на туалетах. Ни усталость, ни боль в ногах не удерживают прекрасных танцорок, и они неутомимо кружатся в грациозном хороводе вокруг двадцатичетырехлетнего царя, «порфироносного ангела». Александр засыпает не раньше трех и четырех часов утра. Правда, он укоряет себя за то, что столько развлекается, когда нация ждет от него коренных преобразований, и набрасывает по-французски упреки самому себе: «Ты спишь, презренный, а тебя ждет куча дел. Ты пренебрегаешь долгом, предаешься сну или удовольствиям, и, пока ты нежишься на перинах, тысячи страждущих нуждаются в твоей помощи. Стыдись! У тебя не хватает характера победить лень, твой всегдашний удел. Вставай, сбрось ярмо слабостей, стань мужчиной и гражданином, полезным своему отечеству».
Вернувшись в Петербург, Александр возобновляет серьезные занятия. На его столе растет гора дифирамбических посланий. Державин, самый знаменитый русский поэт той эпохи, посвящает ему оду, призывая в помпезных стихах: «Будь на троне человек». Другой поэт, Шишков, пишет:
Карамзин, романист и историк, восходящая звезда на небосклоне русской литературы, приветствует царя и говорит: «Весны явленье с собой приносит нам забвенье всех мрачных ужасов зимы». В Германии престарелый поэт Ф. Г. Клопшток, автор эпической поэмы «Мессиада», мистически провидит в воцарении Александра наступление эры человечности и предсказывает, что тот одержит победу над силами зла и смоет позор, которым царь Македонии запятнал славное имя Александр. Какой-то русский юноша посылает царю длинное, без подписи, письмо, полное обожания и благословений. Он заклинает Его Величество осудить деспотизм, дать стране представительное правление и улучшить положение крепостных. В заключение он пишет: «Народы бывают такими, какими делает их правительство. Царь Иван Васильевич хотел иметь безропотных рабов… и он их имел. Петр I хотел, чтобы мы слепо подражали иностранцам, и добился своего. Мудрая Екатерина начала превращать нас в русских. Александр, кумир народа, завершит ее великое дело». Взволнованный Александр велит отыскать автора этого анонимного послания. Его легко находят. Это молодой чиновник по фамилии Каразин. Его допускают к императору, и он с трепетом ждет наказания за свою дерзость. Но Александр прижимает его к груди и восклицает: «Продолжай всегда говорить мне правду! Я желал бы, чтобы у меня больше было таких подданных!» Произнося эти слова, Александр, конечно, играет на публику, но в словах его есть и доля искренности.
Занявшись государственными делами, Александр скоро отдает себе отчет в том, что ему не обойтись без советников и помощников, без людей, которые поддерживали бы его и на которых он мог бы опереться, а не действовать по своему усмотрению. Конечно, в Сенате сидят опытные политики, но эти престарелые вельможи принадлежат безвозвратно ушедшим временам, «веку бабушки», а он собирается обновить страну в духе времени. Он передает им ведение текущих дел, оказывает внешние знаки уважения, а за спиной высмеивает. Разумеется, он может призвать своего дорогого Аракчеева, который в ночь переворота был задержан у городской заставы, когда, по приказу Павла, мчался в Петербург. Но Аракчеев олицетворяет эксцессы прошлого царствования; приблизив его к себе, не предстанешь перед нацией как новатор, посланный самим Провидением, а именно к такой миссии готовит себя Александр.
Для совместной работы над проектами обширных реформ Александр созывает своих лучших друзей, сверстников и единомышленников, изгнанных Павлом. Строганов, Чарторыйский, Кочубей и Новосильцев снова объединяются в дружеский кружок, теперь уже вокруг царя, а не великого князя. Перед отъездом из Дрездена, места его ссылки, Кочубей пишет графу Воронцову: «Я уезжаю, потому что считаю, что все благородные люди должны объединиться вокруг царя и приложить все силы, чтобы залечить бесчисленные раны, нанесенные его отцом отечеству… Если он захочет использовать меня, я буду служить ему в меру всех моих сил… я предпочел бы управление внутренними делами». Вернувшись в Петербург, Кочубей сообщает в письме все тому же графу Воронцову: «Все действия нашего нового государя отличаются мудростью, умеренностью и тактом, удивительными для его возраста». Александр встретил своих старых друзей по-братски. Как и царь, они совсем не знают России, не имеют опыта в государственных делах, черпают идеи из книг, принимают за образец английскую конституцию, восхищаются революционной Францией и мечтают установить в своей стране социальную справедливость и ввести гражданские права. Под председательством молодого государя, которого они называют «кроткий упрямец», они составляют тесный кружок, в шутку названный «Негласный комитет» или «Комитет общественного спасения». Сановные старцы оттеснены от царя и в насмешку называют вновь прибывших «конфидентики» Александра.
Негласный комитет не имеет официального статуса. Его собрания окружены таинственностью, быть может, заимствованной из масонских обрядов. Два или три раза в неделю члены этого маленького братства обедают во дворце у Александра и после традиционной чашки кофе пробираются с видом заговорщиков по отдаленному коридору в кабинет Его Величества. Там они клянутся в верности высоким идеалам, ведут протоколы, строчат проекты. Никакой повестки дня. Каждый развивает дорогие ему мысли, держа пламенную речь, и беседа чуть что перескакивает с одного на другое. Обсуждению подвергается все подряд: реформы, по выражению Строганова, «бесформенного здания управления империей», внешняя политика, назначения чиновников и фрейлин, злоупотребления какого-нибудь тайного полицейского агента и загадочное погребение некой испанской дамы, ставшей жертвой ночного дебоша. В пылу спора члены Негласного комитета смело опровергают точку зрения императора, и, если он упорно стоит на своем, что случается нередко, атмосфера накаляется. Строганов дает презрительную характеристику дворянству: «Дворянство у нас состоит из множества людей, сделавшихся дворянами только службою, не получивших никакого воспитания, все мысли которых заняты лишь тем, как исполнить волю императора. Это самый невежественный, самый бесчестный и самый тупоумный класс». Как-то раз Строганов так увлекается бурными дебатами, что забывает о почтительности по отношению к Его Величеству и тотчас пишет ему по-французски: «Государь, я должен принести свои извинения за ту горячность, которую внес вчера в нашу дискуссию; мне известна ваша безмерная снисходительность, но я сознаю, что поступил дурно и так, как мне вовсе не свойственно, и если вы, по вашей доброте, не осуждаете меня, то я осуждаю себя сам и признаю, что нахожу свою чрезмерную живость заслуживающей серьезного порицания». Александр, нисколько не задетый свободой выражений своего советника, отвечает ему тоже по-французски: «Мой дорогой друг, мне кажется, вы лишились рассудка! Можно ли сердиться на вас и обвинять вас за то, что является лучшим доказательством вашего интереса ко мне и вашей любви к общему благу?.. Ведя с вами спор, я отдаю должное вашим чувствам. Избавьте меня впредь от подобных объяснений, которые так не соответствуют связывающей нас дружбе. То, что не отвечает правилам поведения в обществе, уместно, когда мы одни, и самое большое доказательство дружбы, которое вы можете мне дать, это бранить меня, когда это необходимо, когда я этого заслуживаю. Прощайте, мой дорогой друг. Ваш на всю жизнь. Александр».
Еще один человек сгорает от желания участвовать в работе Негласного комитета – воспитатель Александра Лагарп, который, побыв председателем Директории Гельветической республики, считает своим долгом в такой ответственный момент находиться рядом с молодым государем и направлять его своими советами. Он пишет своему воспитаннику, что хотел бы повидать его и лично засвидетельствовать ему свою преданность. Александру ничего не остается, как пригласить его в Петербург. Швейцарец прибывает в мундире республиканской Директории, перетянутом вышитым шарфом, с саблей на боку. С момента его приезда Александр настороженно относится к этому фразеру, речи которого еще недавно наполняли его юную душу благородным волнением. Он благоразумно не допускает его на собрания Негласного комитета, продолжая уверять, что в его рабочем кабинете для него всегда найдется свободный стул. Александр сразу заметил, как странно Лагарп изменился за последние годы. Этот поборник народовластия теперь рекомендует ему преодолеть природную застенчивость и появляться при любых обстоятельствах в облике величественного суверена, с твердой поступью и орлиным взором. Смешавшись с толпой придворных, Лагарп следит за каждым движением «питомца» во время дворцовых выходов, а потом в письме излагает ему свои замечания, не упуская ни одного промаха. В такой-то день царь, пишет Лагарп, робко вошел в зал, в другой некстати покраснел, слишком поспешно обошел собравшихся, нервно держался на важном приеме, а на торжественной церемонии должен был появиться вместе с императрицей. Подытоживая общее впечатление, этот неисправимый ментор наставляет Александра: «Важнее всего для вас держаться по-царски, где бы вы ни были – в обществе, среди народа или в кругу лиц, которым доверили отдельные отрасли управления… Глава нации, присутствует ли он где-нибудь, беседует ли с кем-нибудь или действует, должен, по образному выражению Демосфена, облекаться в величие своей страны… Ваша молодость, Государь, требует, чтобы вы внимательно следили за собой… Пусть те, кого вы поставили во главе разных отраслей управления, привыкают к мысли, что они всего лишь ваши делегаты, что у вас есть право быть в курсе всех дел, быть обо всем осведомленным и что вы хотите сделать это правилом. Сохраняйте власть нераздельной». Что же до формы правления, то демократ Лагарп допускает только самодержавную власть. «Во имя вашего народа, Государь, – пишет он далее, – сохраняйте неприкосновенной власть, возложенную на вас… Не позволяйте отвращению, которое внушает вам самодержавие, сойти с этого пути. Имейте мужество удержать в своих руках власть всю целиком, безраздельно, поскольку установления вашей страны предоставляют вам для этого законные основания». Впрочем, Лагарп утверждает, что всякое покушение на прерогативы императорской власти будет дурно воспринято нацией. Наконец, не возвращаясь к принципу разделения властей, который сам когда-то развивал перед своим учеником, он советует ему «держать под строгим контролем судопроизводство» и сдерживать произвол судов.
Эти принципы, высказанные с твердостью и убежденностью, задевают Александра – читателя Монтескье и Вольтера, но удовлетворяют в нем наследника русской короны. Не переставая превозносить республиканские принципы, он ни на мгновение не забывает, что он монарх милостью Божьей и никому не обязан отчетом. Он любит свободу, но любит ее как тему для беседы, которую можно развивать до бесконечности, как мечту, прекрасную, но недостижимую. Через несколько лет князь Чарторыйский скажет о нем: «Он охотно согласился бы дать свободу всему миру при условии, что все добровольно станут подчиняться исключительно его воле».
Впрочем, и другие члены Негласного комитета, рассуждая о государственных преобразованиях, считали, что реформы должны исходить от царя и осуществляться под его контролем и его железной рукой. Вытащив на свет записку, некогда составленную Безбородко, Строганов цитирует ее Александру с явным одобрением: «Россия должна быть государством самодержавным. Малейшее ослабление самодержавия повлекло бы за собой отторжение многих провинций, ослабление государства и бесчисленные народные бедствия». Несмотря на сдержанность, налагаемую почти религиозным благоговением перед царем, помазанником Божьим, символом национального единства, советники Александра пытаются облегчить хотя бы частичными мерами участь своих современников. Результативности их работы препятствуют постоянные повороты на 180° их монарха, не желающего сегодня обнародовать решения, принятые накануне. Можно подумать, что недостаток прямоты в его характере оборачивается страхом перейти от слов к делу. Ему равно претит как твердо произнести «да» или «нет», так и без колебаний поставить подпись под каким-нибудь документом. Он предпочитает недоговоренность, неопределенность как чувств, так и мыслей.
Все же несколько практических решений рождается в результате этих бесконечных ночных словопрений. Указ от 8 сентября 1802 года определяет новые полномочия Сената: право представления императорских указов, контроль за деятельностью министерств, а также исполнение функций Верховного суда. Это высокое собрание должно быть, по мысли Александра, независимым органом. Поэтому он недоволен, когда читает традиционную формулу в принесенном ему на подпись указе: «Указ нашему Сенату». «Как нашему?! – негодует он. – Сенат – священный хранитель законов. Он учрежден, чтобы нас просвещать и нами управлять; он – не наш. Он – Сенат империи!» Это демонстративное возмущение Его Величества производит сильное впечатление на царедворцев, в который раз подтверждая его редкостный актерский дар.
Высочайший манифест, опубликованный в тот же день, что и декрет о реформе Сената, учреждает восемь министерств, преобразованных из коллегий, существовавших со времен Петра Великого. Семь министерских портфелей доверены бывшим сподвижникам Екатерины, хотя они и не пользуются уважением Александра. Об одном из них, П. В. Завадовском, ставшем министром просвещения, царь говорит: «Он ничтожество, и сделан министром для того, чтобы не кричал, что отовсюду исключен». Восьмой портфель – министра внутренних дел – получает Кочубей, единственный из кружка; трое других членов Негласного комитета довольствуются постами товарищей министра. Воздав, таким образом, почести ископаемым прошлого царствования, Александр, изменчивый и ускользающий, надеется обезоружить их и обезвредить себя от их критических выпадов, реальное управление делами поручить своим молодым друзьям, а позже мягко избавиться от этих почтенных и бездарных старцев. Такой образ действий, этот вечный выбор между волком, козой и капустой беспокоит Строганова, и он пишет: «Не могу не отметить, как расплывчаты идеи нашего молодого императора». А Воронцов, со своей стороны, замечает: «Кочубей несколько поражен беспорядочностью проектов императора. У него нет определенного плана, он как бы стучится во все двери сразу, не зная толком, что следует делать».
Проведена также реформа системы народного просвещения. Россия разделена на шесть учебных округов, каждый со своим университетом, гимназиями, училищами. Однако Александр противится созданию военных школ в провинции, как и подготовке офицеров в лицеях, ибо хочет, чтобы воспитание будущих командиров происходило в Петербурге, у него на глазах. Как всегда, Александр колеблется между нововведениями и традициями, между побуждением идти вперед по пути прогресса и ревнивым страхом лишиться хотя бы крупицы своей власти.
Основная проблема, стоящая перед царем, – глубокая реформа общества и, главное, института крепостного права. Крепостные составляют восемь десятых русского населения. Конечно, это не рабство в полном смысле слова, поскольку крестьяне, хоть и прикрепленные к земле, веками сохраняли автономию крестьянской общины. Но они не имеют никаких гражданских прав и отданы полностью во власть помещика. Они – человеческий скот, который обеспечивает благосостояние своих хозяев. Помещик может продать крестьян с землей, отдать на военную службу на двадцать пять лет, по своему капризу наказывать, женить или выдавать замуж. Ему запрещено лишь убивать их. Со времен Петра Великого крестьянин составляет новую единицу для взимания налогов – «ревизскую душу». Лучший подарок, какой государь может сделать верным слугам трона, это «пакет» ревизских душ, населяющих какой-нибудь уголок его империи. Екатерина II раздала фаворитам 800 тысяч душ, Павел I за четыре года – 115 тысяч. Огромные владения, заключающиеся в земле и крепостных, были созданы таким образом вдали от столицы. Крупный помещик очень редко посещает свои земли, ничего не знает о положении своих мужиков, а ведение дел поручает управляющим, которые далеко не всегда живут в поместьях. В большинстве случаев землепашцы обрабатывают землю кое-как, неумело и лениво. 1500 земельных собственников владеют третьей частью всех крепостных России, каждый – примерно 2500 душ. За этими земельными магнатами идут 2000 средних помещиков, на каждого из которых приходится около 700 душ. 17 тысяч мелких помещиков довольствуются каждый всего двумя сотнями душ и скромно живут в провинции. В самом низу этой лестницы находятся около 200 тысяч дворян, увязших в долгах и влачащих жалкое существование на клочке земли с горсткой голодных крестьян. Однако эти помещики, какими бы нищими они ни были, ни за что не причисляют себя к той же человеческой разновидности, к которой принадлежат крепостные. Дворяне, одетые по европейской моде, живут в эпоху царя Александра I, крестьяне, едва прикрытые лохмотьями, – в эпоху царя Петра Великого. Их разделяет непроходимая пропасть. Они находятся на двух противоположных социальных полюсах, их объединяют язык, на котором они объясняются, и религия, обряды которой они выполняют, но даже мелкопоместные дворяне лучше говорят по-французски, чем по-русски. На практике счастье крестьянина зависит от характера и состояния его владельца. При добром барине крестьянин является как бы членом многочисленной семьи и защищен от неожиданных ударов судьбы, прежде всего от голода. При жестоком хозяине, наоборот, непосильная барщина и телесные наказания превращают его жизнь в ад. Самое жалкое положение занимает дворня. Дворовые в отличие от крестьян живут рядом со своим барином и напрямую зависят от его настроений. В домах крупных помещиков много челяди. Среди слуг и служанок царят лень, пьянство, разврат. Их продают, покупают, меняют, проигрывают в карты. Газеты печатают объявления такого рода: «Продается повар, девушка, умеющая шить, старый шкаф».
Необходимо, заключает царь, как можно скорее покончить с этим больным вопросом, который ни Петр Великий, ни Екатерина Великая не сумели решить. Все члены Негласного комитета единодушно осуждают этот анахронический институт. Чарторыйский заявляет: «Крепостное право столь ужасно, что ни перед чем не следует останавливаться для его уничтожения». Кочубей говорит о «величайшем позоре», заставляющем краснеть всю Россию. Новосильцев соглашается с ними. А Строганов, владеющий за Уралом огромными землями с 40 тысячами душ, на одном из заседаний с жаром восклицает: «Девять миллионов крестьян повсюду чувствуют тяжесть рабства и ненавидят помещиков… Большая часть богатств империи создается трудом крестьян, следует поостеречься и не отнимать у них надежду». В благородном порыве молодые законодатели принимаются за дело, опираясь на принципы равенства и справедливости. Но очень скоро их пыл остывает. Страх охватывает их при мысли о тех трещинах, которые перемены произведут в социальном здании империи. Горячившийся Строганов, умерив свой энтузиазм, призывает «осторожно относиться к помещикам», «без потрясений, нечувствительно» подводя их к мысли о переменах, и держать в тайне все проекты, дабы раньше времени не внести смятение в умы мужиков. Лагарп советует действовать «без шума, не касаться права собственности, не говорить об освобождении и свободе». Кочубей также отступает перед препятствиями, которые кажутся ему непреодолимыми. По его мнению, опасно трогать институт, на котором «держится весь порядок вещей». Все согласны в одном: необходимо избежать резкой ломки. Они готовы отказаться от помещичьих прав на крестьян, но не от прав на землю, которую эти крестьяне обрабатывают. Для них неприемлемо освободить крестьян без земли, дав им средства для ее выкупа, и еще более неприемлемо безвозмездно отдать крестьянам часть помещичьей земли. Для помещика земля – часть его капитала, основа его богатства, престижа, естественный источник его доходов. Для крестьянина земля, в течение веков возделывавшаяся его предками, переходившая от отца к сыну, – его собственность. «Мы ваши, – говорят крестьяне помещикам, – но земля наша». После долгих колебаний Александр отклоняет единственно приемлемое решение: освобождение крестьян без земли. Все, следовательно, остается, как было. Лопнул еще один воздушный шар. Чтобы успокоить свою совесть, члены Негласного комитета принимают несколько второстепенных решений, слабый паллиатив для выхода из ситуации, которая, казалось, так их возмущает: не раздавать земли и крестьян за услуги, оказанные государству, запретить публикацию в газетах объявления о продаже и покупке людей, дозволить купцам и мещанам покупать землю в собственность – право, бывшее до сих пор монополией дворян. Цель последней меры – создать слой мелких земельных собственников. Наконец, указ от 4 марта 1803 года дополнявший императорский указ от 20 февраля 1802 года, определил условия освобождения крепостных по добровольному соглашению с помещиками, что должно было создать особое сословие «вольных хлебопашцев». Формальности такого рода освобождения сложны и не позволяют крестьянам обойти все тот же подводный камень – выкупить свой клочок земли. Став свободными и не имея земли, они обречены на голодную смерть, если не перейдут на положение дворни. Мало кто воспользовался этой непродуманной и поспешной мерой. Негласный комитет выдыхается; не звучат больше на его собраниях призывы к конституционной монархии. После тридцати шести заседаний, состоявшихся в течение двух с половиной лет, собрания Негласного комитета прекращаются сами собой, без вмешательства Александра. Лагарп, вконец разочарованный, возвращается в Швейцарию.
Устав от своих сподвижников, царь становится все более неуступчивым, пользуясь всей полнотой своей власти. Старого поэта Державина, министра юстиции, который осмеливается сделать ему замечание за какой-то мелкий промах, он резко одергивает: «Ты все еще хочешь учить меня? Самодержец я или нет? Так вот, что захочу, то и буду делать».
При этом он чрезвычайно учтив со всеми членами своей семьи, особенно с матерью: он оказывает ей всяческие почести и предоставляет ей, а не императрице возглавлять официальные церемонии. Учтив он и с женой: он обращается с ней почтительно и нежно и не перестает ее обманывать. Будучи по природе мотыльком, он легко переходит от одного увлечения к другому, стараясь одержать победу, но не пользуясь ее плодами. Он ухаживает за женами двух своих друзей, Строганова и Кочубея, заводит мимолетную связь с французской певичкой мадемуазель Филлис, поддается чарам другой французской актрисы, мадемуазель Шевалье, вздыхает у ног третьей – знаменитой мадемуазель Жорж, влюбляется мимоходом в мадам де Бахарах, мадам де Креммер, мадам де Северен и мадам де Шварц, мужья которых закрывают на это глаза, и в довершение всего признается своей юной сестре Екатерине в страсти, по меньшей мере, двусмысленной. По словам Карамзина, у Екатерины «огненные глаза и талия полубогини»; по свидетельству княгини Ливен, «ослепительный цвет лица и прекраснейшие в мире волосы», наконец, по общему мнению, она неотразимо обаятельна, язвительна, очень образованна, но резка, высокомерна, а иногда невыносимо самонадеянна. Ее влияние на Александра с каждым годом возрастает. Он любит ее нервную грацию, ее искрящуюся умом беседу. У какой черты останавливаются они во время нежных встреч наедине? После одного из таких свиданий Александр пишет ей: «Прощайте, очарованье моих очей, владычица моего сердца, светоч века, чудо природы, а еще лучше, Бизям Бизямовна с приплюснутым носиком». И в другой раз: «Что поделывает Ваш дорогой носик? Мне так приятно прижиматься к нему и целовать его»… «Если Вы и безумица, то самая восхитительная из всех! Я без ума от Вас». «Ваша любовь необходима для моего счастья, потому что Вы самое красивое создание во всем мире»… «Я безумно люблю Вас!.. Я радуюсь, как одержимый, когда вижу Вас. Примчавшись к Вам, как безумный, я надеюсь насладиться отдыхом в Ваших нежных объятиях. И добавляет: —Увы, я не могу воспользоваться моими давними правами (я говорю о Ваших ножках, вы понимаете?) и покрыть их нежнейшими поцелуями в Вашей спальне». Но Александру мало и этой кровосмесительной склонности. Он жаждет воспламенять все сердца. «Вы не понимаете прелести любовной игры, – поучает он одного из приближенных. – Вы всегда заходите слишком далеко». И вот наступает момент, когда он и сам «заходит далеко», выбрав в любовницы Марию Нарышкину, жену богатейшего сановника. Мария Нарышкина, дочь польского помещика князя Четвертинского, затмевает, по общему мнению, всех придворных красавиц. Вигель пишет о ней: «Я… дивился ее красоте, до того совершенной, что она казалась неестественной, невозможною». Генерал Кутузов утверждает, что «женщин стоит любить, раз среди них есть особа столь привлекательная, как Мария Нарышкина». Поэт Державин, недавно воспевавший императрицу Елизавету в образе Психеи, теперь воспевает фаворитку в образе Аспазии. Он славит «огонь ее очей» и «пышную грудь». Ее туалеты, тщательно продуманные, восхитительно обрисовывают ее стройный стан и подчеркивают ослепительную красоту лица. Она не носит драгоценностей и на придворных празднествах всегда появляется в простом белом платье, ниспадающем мягкими складками. Ее идеал – мадам Рекамье. А за ее прелестным обликом скрывается жажда наслаждений и убогий ум, чуждый серьезных интересов. Мария Нарышкина не претендует на роль Эгерии и никогда не докучает царю ни просьбами, ни советами. В ее обществе он не размышляет о государственных делах, не предается душевным терзаниям – он отдыхает. Жозеф де Местр, посол Сардинского короля, в письме к своему государю так характеризует новую фаворитку: «Она не Помпадур и не Монтеспан, а, скорее, Лавальер, с той разницей, что она не хромает и никогда не пострижется в монахини».
Нарышкины несметно богаты; у прекрасной Марии Антоновны есть все, что может пожелать ее душа, и ей ничего не нужно выпрашивать у своего царственного возлюбленного. Ее муж, Дмитрий Нарышкин, – оберегер-мейстер Его Величества. Фамилия Нарышкиных более ста лет назад занесена в летописи русского царствующего дома. Из памяти людской не изгладилось, что матерью Петра Великого была Наталья Нарышкина, а любимым шутом Екатерины Великой – Лев Нарышкин, прозванный Арлекином. Целый штат управляющих, секретарей, компаньонок, домашних актеров сопровождает Нарышкиных при переездах. На приемах у них подают три полных перемены блюд, приготовленных по-русски, по-французски и по-итальянски. Оркестр из сорока музыкантов услаждает слух приглашенных, нежащихся среди экзотических фруктов и диковинных цветов. Такие роскошные приемы они устраивают не только в России. Нарышкиным принадлежат замок во Флоренции, вилла «на чистом воздухе» во Фьезоле, дворец на Фонтанке в Петербурге и летняя резиденция на Крестовском острове. Этот летний дворец, величественное здание с зеленым куполом и римским портиком с белыми колоннами, расположен рядом с резиденцией царя, находящейся на Каменном острове на другом берегу притока Невы. Стоит перейти деревянный мостик – и Александр у своей любовницы. Убранство дворца сохранилось с петровских времен: плафоны расписаны мифологическими сценами, на окнах занавеси из тяжелых узорчатых тканей, вдоль стен расставлена старинная массивная мебель, в простенках – тусклые зеркала. Во время приемов Его Величество открывает бал традиционным полонезом в паре с Марией Нарышкиной, а оберегер-мейстер, ее супруг, взволнованный такой честью, скромно потупляет взор. В обычные вечера царь, прибыв во дворец, удаляется вместе с хозяйкой в будуар, устроенный ею для их встреч. Здесь все просто, мило, интимно. Мария Нарышкина говорит, что в этом укромном уголке чувствует себя «дома», и ненавязчиво внушает любовнику, что и его «дом» здесь. Александр по натуре холоден и благодарен любовнице за то, что она пробуждает в нем порывы страсти, изумляющие его самого. В кругу второй семьи он наслаждается теплом и очарованием домашнего уюта, которых лишен его супружеский очаг. Елизавета с достоинством переносит его предательство, но матери признается: «Я все могу простить женщине, кроме совращения женатого мужчины, ибо пагубные последствия этого невозможно предвидеть». Александр, узнав, что Мария Нарышкина наконец забеременела, захлебывается от радости, а фаворитка сама сообщает императрице о своем «интересном положении». Елизавета, у которой все еще нет детей, страдает и возмущается: «Поверите ли, дорогая мама, что она имела наглость мне первой сообщить о своей беременности, совсем недавней, так что она и не заметна. Большее бесстыдство трудно себе представить. Это произошло на балу, и теперь объявлено всем. Она отлично знает, что мне известно, кто виновник. К чему бы это ни привело и чем бы ни кончилось, я не стану портить себе кровь из-за этой недостойной особы… Прибавьте к этому, что император сам поднимает на смех тех, чье поведение благоразумно, и говорит о них в выражениях, недопустимых в устах того, кто должен следить за состоянием нравов, без чего не может быть никакого порядка». И действительно, Александр, гордый отцовством, распускает хвост павлином. Ребенок – девочка, при крещении нареченная Софьей. Из дома с зеленым куполом Александр пишет сестре Екатерине: «Я нахожусь „дома“ и пишу Вам, а моя подруга и мой ребенок Вам кланяются и благодарят Вас за память… Счастье, которое я испытываю в моем гнездышке, и Ваша привязанность – это все, что украшает мое существование». Да, в объятиях прекрасной и неумной Нарышкиной Александр забывает все: пышные церемонии и строгость придворного этикета, залы императорского дворца, где его неотступно преследует окровавленная тень отца, и жену, которая была рядом с ним в ночь убийства. Она знает о нем все, она, нравится ей это или нет, его сообщница и неотделима от его душевных мук. Только вдали от нее он сможет стать другим, новым человеком – человеком, не имеющим воспоминаний. Все же он не совсем оставляет ее – он не выбирает между двумя женщинами, он живет двумя, дополняющими друг друга жизнями. Как и раньше, он почти всегда обедает и ужинает с императрицей и на людях почтителен с ней. Он даже время от времени проводит с ней ночь. Ибо, радуясь, что Мария Нарышкина рожает ему маленьких бастардов, он не теряет надежды, что Елизавета подарит ему законного наследника. А Елизавета уступает нежному чувству к красивому гвардейскому офицеру Алексею Охотникову. Он погибнет при таинственных обстоятельствах, заколотый кинжалом при выходе из театра. Императрица воздвигнет на его могиле мавзолей. Монумент работы скульптора Мартоса изображает женщину, горестно склонившуюся к подножию дуба, пораженного молнией. Огласка, которую получила эта история, не задевает Александра. Супруги давно предоставили друг другу свободу. Александр поощряет неверность жены, дабы оправдать собственное поведение. По свидетельству барона Баранта, супруги «в подтверждение этой свободы» заключили письменное соглашение.
Впрочем, все эти салонные и альковные игры для Александра – лишь средство оторваться ненадолго от главной страсти – политики. С распадом Негласного комитета он вовсе не утратил вкуса к власти, совсем наоборот. Он оживляет работу министерств, устранив оттуда старых служак и заменив их молодыми друзьями. Как обычно, последнее слово он оставляет за собой, но из-за постоянных колебаний и внезапных крутых поворотов не удовлетворяет ни тех, ни других. Новые люди и люди «века Екатерины» равно убеждаются, что не имеют на него никакого влияния. Он раздражает первых почтительным отношением ко вторым, а вторых – проявлением дружбы к первым. Выслушав с горящими щеками и увлажнившимся взором смелые речи кого-нибудь из своих доверенных лиц, он так же внимательно выслушивает ретроградные речи адъютантов Уварова или Петра Долгорукова, умоляющих его не слишком далеко заходить в преобразованиях. Он одобрительно кивает, как будто бы разделяя их убеждения, и благодарит за соображения, высказанные так бескорыстно. Так же он ведет себя, нанося визиты матери, вдовствующей императрице, в штыки встречающей любой разговор о реформах. Враждебность, которую он чувствует вокруг себя, усиливает его врожденную нерешительность. Подвергаясь нападкам как справа, так и слева, он выходит из затруднений, прибегая к полумерам и уверткам. Вскоре, сам усомнившись в правильности своей внутренней политики, он начинает задумываться о том, чтобы снискать успех на дипломатическом поприще, открывающемся перед ним на мировой арене. Он остывает к несчастной судьбе крепостных в родной стране и загорается новой мечтой – о международной славе Екатерины Великой.