Вошла Аньес, чтобы поменять тарелки, и разговор прервался. Мадлен отказалась от сыра и взяла из корзинки яблоко. Путешествие утомило ее. Больше она никогда не поедет в Париж на машине! Филипп, сидевший напротив, тоже проигнорировал сыр. Как же давно они в последний раз вот так же обедали вдвоем! Откинувшись на спинку стула, Филипп нетерпеливо следил за служанкой, хлопотавшей вокруг стола. Наконец Аньес вышла, плотно прикрыв за собой дверь. Филипп посмотрел на Мадлен, и она прочла в его глазах грусть, раздражение и приглашение к разговору. Он явно ждал, что она проявит инициативу в разговоре.

— Прости, — прошептала Мадлен, — но я не могу жалеть тебя!

— А я тебя об этом и не прошу! — пробурчал он в ответ.

— Это было так предсказуемо!

— Неужели?

— Перестань, Филипп! Ты изменял ей, она изменяла тебе, у каждого из вас была своя жизнь…

— Только не в последнее время, Мадлен. Я очень переменился. И надеялся, что она тоже…

— Переменится? Кароль? Ты шутишь, Филипп! Поверь, ты еще дешево отделался. Сейчас тебе все еще больно, ты потрясен, но позже, вот увидишь…

Филипп усталым тоном перебил сестру:

— Ничего я не увижу.

Мадлен оставила недоеденную половину яблока на тарелке.

— Невкусное? — спросил Филипп.

— Мучнистое.

— Возьми другое.

— Не хочу, спасибо.

Они перешли в гостиную. Мебель стояла на привычных местах, освещение осталось прежним, и все же Мадлен казалось, что обстановка комнаты — всего лишь холодная копия прежней. Теперь здесь не хватало того едва уловимого оттенка беспорядка, который женщина со вкусом как будто намеренно оставляет повсюду, где появляется. После ухода Кароль все в доме словно застыло. Аньес, наверное, очень старалась сделать все, «как мадам», вот только рука у нее была не такая легкая. Подушки, стоявшие рядком на диване, напоминали детали детского конструктора; маленькие старинные коробочки на журнальном столике казались выставленными на продажу; складки гардин в подхватах падали вниз с почти военной жесткостью.

Аньес подала им кофе и снова удалилась.

— Не могу жить один в этой квартире! — проговорил Филипп.

Мадлен закурила сигарету и тяжело откинулась на диванные подушки. Нога сильно болела. Она так и не поправилась после того падения. Стоило ей слегка переутомиться, и боль возвращалась. Кроме того, ей ужасно хотелось спать. Она очень рано встала сегодня утром, чтобы все собрать к отъезду. Сейчас, наверное, около десяти. Мадлен сделала глоток кофе и сказала:

— Поверь моему опыту, Филипп, к одиночеству быстро привыкаешь!

— Возможно, ты и привыкла, — проворчал он в ответ, садясь. — Я — нет! Когда я возвращаюсь вечером в этот дом, мне кажется, будто я проваливаюсь в какую-то яму. Бессмысленность моей жизни вопиет. Это ужасно!

— Если бы ты чаще виделся с детьми! — воскликнула Мадлен.

Он скривил лицо.

— Дети… дети… У нас нет ничего общего.

— Ты этого и хотел!

— Что за чушь ты болтаешь?

— Брось, Филипп!.. Вспомни сам!..

Он пожал плечами.

— Ты всегда их защищала!

— Не всегда, — твердо произнесла Мадлен, глядя прямо в глаза Филиппу.

Она думала о Жан-Марке. Филипп понял и прикрыл глаза. Последовало долгое молчание. На площадке хлопнула дверь лифта, и Филипп мгновенно встрепенулся.

Наверное, он вздрагивает от каждого звонка в дверь, от любой телефонной трели. Он одержим Кароль. Мадлен он казался жалким, напоминал нищего попрошайку, и это было отвратительно.

— Ты должен увидеться с Жан-Марком, должен!

Мадлен ждала взрыва негодования, но Филипп лишь спросил бесстрастно:

— Для чего?

— Он нуждается в тебе.

— Уже нет! — В голосе Филиппа звучал сарказм. — Он нашел себе блестящую партию.

— Вот именно! Его женитьба беспокоит меня. Если бы ты снова сблизился с Жан-Марком, взял его в дело, он не чувствовал бы себя в будущем вечным должником семейства Шарнере.

— Они весьма достойные люди…

— Да-да, конечно, но дело же не в этом! Такой гордый, прямой и отважный мальчик, как Жан-Марк, осознав, что обязан всем — положением, будущим, укладом жизни — тестю, будет уязвлен, во-первых, в своем самолюбии, а в конечном итоге — в любви!

— Успокойся, — ответил сестре Филипп. — Жан-Марку требуется гораздо большее, чтобы почувствовать себя униженным!

Мадлен строго взглянула на него.

— Это абсурдно, Филипп! После ухода Кароль та несчастная интрижка должна быть навсегда забыта!

— Здесь Кароль или нет, роли не играет! Это ничего не меняет в том, как мой сын поступил со мной.

— Меняет! Теперь между вами нет и тени лжи. Из всех детей ты по-настоящему любишь только Жан-Марка. Но именно его ты прогнал от себя. Ты никогда не узнаешь, насколько мальчик несчастен! Мог бы, во всяком случае, сходить на прием по случаю помолвки!

— Насколько я знаю, тебя там тоже не было!

— Я лежала в постели с температурой! — возмутилась Мадлен.

— Но вы виделись с тех пор?

— Нет. Я приехала прямо сюда, но постараюсь встретиться с мальчиком завтра. И приведу его к тебе — по доброй воле или по принуждению!

Филипп отрицательно покачал головой.

— Не нужно, Мадлен. Уверяю тебя, это ни к чему… Думая, что творишь добро, ты только все испортишь!

Глаза у него ввалились, подбородок дрожал. Мадлен чувствовала, что брат непоколебим в своей гордыне. Но развязка близка. Пройдет еще несколько недель, и она сумеет его убедить. Мадлен поставила себе целью добиться присутствия Филиппа на свадьбе Жан-Марка. Торжество состоится не раньше начала июля, так что у нее есть два месяца. Конечно, ей придется курсировать между Туком и Парижем…

Филипп сумел справиться с нервами. Он курил, откинувшись затылком на спинку кресла и рассеянно глядя перед собой глазами, полными печали, разочарования, сомнения.

— Я рад, что ты приехала, — наконец произнес он.

Мадлен улыбнулась. Секунду спустя он добавил:

— Ты должна остаться.

— Я так и сделаю.

— Ты не поняла: я хочу, чтобы ты жила в Париже.

Мадлен удивленно взглянула на брата.

— Постоянно?

— Очень просто. Кто мешает тебе продать магазин в Туке и купить другой, в Париже?

— Не вижу в этом смысла!

— Ты жила бы здесь… Была рядом со всеми нами…

Филипп звал ее на помощь. Как тогда, после первого развода. Но в то время дети были совсем маленькими и она чувствовала, что без нее им не обойтись. А сегодня кому она нужна, кроме брата?

— Нет, — сказала она, — это невозможно.

— Почему?

— Каким бы странным тебе это ни показалось, Филипп, у меня тоже есть своя жизнь, и я вовсе не хочу ее менять… Почему ты полагаешь, что я по первому твоему слову все брошу и кинусь, очертя голову…

— Ты что, не слышишь, как я говорю это самое слово?

Мадлен смягчилась.

— Ты страшный эгоист. Ты несчастлив, ты одинок — значит, мир должен замереть в неподвижности.

— С чего ты взяла, что я несчастлив?

— Ты сам мне сказал.

— Я оскорблен и возмущен! А это совсем другое. — Привычное высокомерие брало верх над минутной слабостью. Филипп вел себя, как старый петух, пытающийся провести весь курятник, вытягивая облезлую шею и топорща поникший гребень.

— Уже поздно, — тихо произнесла Мадлен, поднимаясь.

— Собираешься ложиться?

Мадлен почувствовала, что Филипп готов был бы ночь напролет говорить с ней о себе самом, о Кароль, об их разрыве, о своей растерянности… Неужели она к нему несправедлива? Принимает близко к сердцу заботы молодых, но не слишком расстраивается из-за проблем стариков. Ей было скучно с братом.

— Да, — ответила она, — в Туке я в десять вечера уже лежу в постели!

Филипп пожелал сестре доброй ночи, и она ушла к себе. Аньес разобрала ей постель, распаковала чемодан, развесила одежду, трогательно, хоть и неловко, сунула три гвоздики в вазу. Мадлен машинальным движением поправила цветы, поискала глазами свою лисичку. Фенек как будто дремал у себя в корзине рядом с батареей, на самом деле украдкой наблюдая за хозяйкой и дуясь на нее за то, что так надолго оставила его в одиночестве. Как и всегда в подобных случаях, Мадлен умилила эта демонстрация капризного, злопамятного и ревнивого нрава. Засмеявшись, она с трудом присела на корточки, погладила зверька по спинке, шепча нежные слова утешения и примирения:

— Это недоразумение, Жюли! Не станешь же ты злиться на меня за такую ерунду!..

Лисичка, словно вняв словам убеждения, изогнулась перед хозяйкой в дугу, демонстрируя любовь и преданность, потом успокоилась, легла, прикрыв нос лапками, и уснула. Мадлен, еще несколько раз почесав ей лобик пальцем, занялась наконец собой.

Не успела она лечь, как поняла, что сон прошел, как не бывало. С ней это случалось все чаще: тело жаждало отдыха, а разум не позволял расслабиться. Каждый вечер она подводила итог дня. Мания старой нелюдимки. Мадлен спрашивала себя, не ошиблась ли она, приехав в Париж. Многие месяцы она упорствовала в желании жить уединенно в своем углу, для себя, с собой. С ее стороны было бы нелепо приезжать в Париж чаще: племянники не слишком в ней нуждались, забывая даже писать! Конечно, она не могла не приехать на помолвку Жан-Марка, ей хотелось увидеть и поздравить его, но потом — сразу в дорогу, назад, домой, в Тук, иначе она снова попадется в ловушку. Мадлен напоминала себе человека, бросившего курить, который долго воздерживался, а потом вдруг, ни с того, ни с сего, взял да и потянулся за пачкой сигарет. Три затяжки — и рабство вернулось. Она излечилась от семьи Эглетьер и должна из последних сил сопротивляться, чтобы ее снова не вовлекли в семейные дрязги. Понадобится сделать еще одно усилие, чтобы вернуть Жан-Марка отцу, но потом — все, конец, она сможет навечно похоронить себя в Туке. Мадлен достала сигарету из пачки «Галуаз», закурила и почувствовала, как голубоватый дымок успокаивает нервы, убаюкивает разум. Она хотела бы перевоплотиться в чистую идею, но существовали, черт бы их побрал, и толстый живот, и дряблые ляжки, и обвислая бесполезная грудь — все это несовершенное, неловкое тело, которое она не любила, хотя в глазах окружающих именно эта плоть и была ею, Мадлен. Завтра днем она постарается увидеться с Жан-Марком, Франсуазой и Даниэлем. А послезавтра, если хоть чуточку повезет, она уже будет в Туке, среди своей мебели и безделушек. Мадлен вспомнила свою кровать — уж она будет помягче, это точно, ничто не сравнится с доброй старой шерстью в матрасе! Интересно, как мадам Гурмон справляется в магазине? Неужели те американцы так и не решились взять буфет эпохи Людовика XIII? Он так ей мешает, что, возможно, следует уступить еще, лишь бы забрали. А эта история с участками! Если бы только папаша Уандр согласился обменять паршивый кусок сада за домом на ее маленький луг, что близ дороги на Онфлёр! Но этот идиот уперся… Кошмарная крестьянская недоверчивость! «Как будет хорошо, если я его все-таки уломаю! Тогда можно будет сломать изгородь, расширить сад и сделать крытую пристройку… Пить там чай, а летом даже обедать… Решено, сразу по возвращении она первым делом займется месье Уандром!» Мадлен открыла взятый в дорогу роман и начала читать. В дверь постучали.

— Войдите, — ответила она.

Это был Филипп, в халате и элегантных черных кожаных домашних туфлях.

— Я увидел свет под дверью, — объяснил он. — Ты не спишь?

Мадлен давно не видела брата раздетым, и ее неприятно удивили его худая морщинистая шея и бледные ноги с выступающими венами.

— У меня осталась одна сигарета, а выходить не хочется. Ты не можешь…

Мадлен протянула Филиппу пачку «Галуаз», он поморщился, но все-таки вытащил сигарету, достал из кармана зажигалку.

— Какая гадость! — констатировал он после первой затяжки. — Как ты можешь это курить? Говорят, правда, что это не так вредно для легких…

Филипп вздохнул, присел на край ее кровати и продолжил с горькой улыбкой:

— Хорошо? Плохо?.. Да какая разница? Надо же, есть люди, которые боятся умереть!..

Мадлен бросила на Филиппа ледяной взгляд. Он что, рассчитывает растрогать ее этими речами а-ля «романтический студент»? Да нет, пытается задеть, заставить ввязаться в спор.

— Где Кароль? — спросила она, движимая милосердием.

— В Мюнхене.

— Возможно, это очередное увлечение.

— Во всяком случае, она уже наняла поверенного и подала прошение о разводе. Нет! Раз я говорю, что это серьезно, значит, это так!

Мадлен зевнула, прикрывая рот ладонью, и ее глаза увлажнились.

— Ладно, — грустно сказал Филипп, — я тебя оставляю.

Мадлен проводила его взглядом, погасила лампу, устроилась поудобнее и подумала, что ей сильно повезло — она никому не жена.

У Николя был расстроенный вид.

— Как глупо, — сказал он. — Она еще не вернулась. Наверное, задержалась в «Топ-Копи». Но не беспокойтесь, она поручила мне развлекать вас до ее возвращения…

Николя был в рубашке с закатанными рукавами и расстегнутым воротником, черные ресницы и сверкающие белые зубы делали его похожим на цыгана. Мадлен, видевшая его всего один раз — на крестинах своей внучатой племянницы, удивилась, насколько запоминающимся оказалось его лицо.

— Пойдемте, — пригласил он ее, и Мадлен прошла следом за ним в большую уродливую комнату. Ей сразу бросилось в глаза чередование светлых реек со стенами цвета кофе с молоком. На диване, развалясь, сидели два парня и девушка. Они встали, вяло поздоровались.

— Жером, Бернар, Алисия, — представил Николя. — Они мои сокурсники…

— Вы все еще посещаете эту школу драматического искусства? — поинтересовалась Мадлен.

— Да.

— И вам нравится?

— Очень. Я чувствую, что-то начинает получаться…

Заметив, что она оглядывает комнату, Николя добавил:

— Мы все отделали заново! Давайте я все вам покажу…

— Подождем Франсуазу.

— Нет-нет, идемте.

И он пошел по коридору, открыл одну дверь, другую, третью, и все комнаты оказались пустыми и унылыми. Удрученная Мадлен спрашивала себя, почему племянница сменила маленькую, обветшавшую, но прелестную квартирку на рю дю Бак на этот буржуазный караван-сарай.

— Прекрасно, прекрасно, — бормотала она.

А что тут еще скажешь? Мадлен посмотрела в окно: двор, стена, другие окна.

— Брат сказал мне, что Александр был в СССР, — через силу продолжила она разговор.

— О, да! Это уж точно! — ответил Николя и недобро рассмеялся.

Мадлен была заинтригована, но спрашивать ничего не стала. Не в силах переносить ее молчание, Николя выждал несколько мгновений и буркнул:

— Он написал Франсуазе, что не вернется!

— Что? — воскликнула Мадлен.

И тут она сообразила, что Николя увел ее сюда с единственной целью — поговорить наедине.

— Вот именно, вы не ослышались! Она наговорит вам кучу всего, но…

Хлопнула входная дверь. Николя замолчал. Мадлен вернулась в гостиную и столкнулась с запыхавшейся Франсуазой. Они расцеловались.

— Мне так жаль, что я заставила тебя ждать! — сказала племянница.

Мадлен нашла ее изменившейся, другой, несмотря на все то же узкое лицо и глаза, лучащиеся грустным светом. Обменявшись несколькими словами с друзьями Николя, Франсуаза увела тетку к себе в комнату, усадила на кровать, а сама устроилась рядом на стуле. Долгую минуту они молчали, вглядываясь друг в друга. Потом Франсуаза воскликнула с жаром:

— Как же я счастлива тебя видеть, Маду!.. Сколько же мы не виделись!.. Как ты? Что твоя нога?.. А магазин?.. А… Жюли?.. Я не слишком баловала тебя письмами…

— Что правда, то правда!..

— Жизнь в Париже — сущая головоломка! Наступает вечер, а ты и сотой доли не сделал из того, что собирался…

Напряженный тон ее голоса, слишком быстрая и почти бессвязная речь неприятно поразили Мадлен.

— Как ты находишь? — спросила Франсуаза.

— Что именно?

— Квартиру.

У Мадлен не было сил лгать, и она сказала:

— Почему ты переехала?

— Так было нужно. Нам было слишком тесно на рю дю Бак. Все стало непросто для меня… для Николя… для Александра…

— А здесь Александру будет удобно?

Губы Франсуазы исказила судорога. Мадлен почувствовала такую горькую жалость, что едва удержалась, чтобы не обнять ее. Она мягко взяла ее за руку — как делала в былые времена, когда племянница поверяла ей свои тайны.

— Я знаю, Франсуаза, — тихонько сообщила она.

— Николя сказал?

— Да.

— И что же? — Франсуаза резко отняла у нее свою руку. — Ты потрясена? Возмущена?

У нее было воинственное выражение лица.

— Нет, — ответила Мадлен. — Мне грустно, вот и все. Что произошло между вами?

— Да… ничего…

— Но есть же какая-то причина!

— Их сотни тысяч, — пролепетала Франсуаза.

Она опустила голову. Мадлен чувствовала, что, несмотря на вспышку гнева, племяннице необходимо открыться, во всяком случае — рассказать кому-нибудь все, как на исповеди.

— Александр слишком умен, чтобы жить семейной жизнью, — наконец решилась она.

— А! И что это значит?

— Он выше условностей. Для него не существует ничего, раз и навсегда данного, ничего святого, непререкаемого… Он попытался найти причину для совместной жизни со мной. Но все мои усилия сделать его счастливым приводили к обратному результату! Ну вот, скажем, эта квартира! Очередная ошибка в ряду многих других! В глубине души Александр ничего не любит, ни к чему не привязывается и страдает от этого чувства лишенности корней. Потому-то ему и пришла в голову эта идея: родина его родителей. Там он надеется обрести равновесие. Он мистик, понимаешь? Он ищет свою веру, свою церковь. И не находит. Мы с ним похожи. Мы идем разными путями, но у меня та же цель.

— Какая цель?

— Счастье, ничем не обязанное ни общественным условностям, ни деньгам! Нематериальное счастье! Чистое счастье! Вот только он не верит в Бога. Он хотел бы верить в человека. Он сражается. И я могу только уважать его за это. Уважение — вот что действительно важно. Самоуважение, уважение другого в себе и себя в другом…

Мадлен заставила себя сосредоточиться. Ей казалось, что племянница тонет в словах. Возможно, она просто не способна воспринимать столь яростные и категоричные суждения? Восторженность всегда вызывала у нее недоверие.

— Хорошо, — сказала она, — это ваше дело. В конечном итоге, так лучше для вас обоих. Ты рассказала отцу?

— Нет.

— Так сделай это побыстрее, чтобы он занялся твоим разводом.

— Я не собираюсь разводиться, — спокойно сообщила Франсуаза.

Мадлен изумилась:

— Что… Что значит — не собираешься разводиться?

— А почему я должна это делать?

— Он… он будет жить в другом месте… а ты…

— Это его дело!

— Иными словами — что бы он ни делал, ты будешь по-прежнему считать себя его женой?

— Да.

Лицо Франсуазы было упрямым и холодным, выражающим почти тупую уверенность в собственной правоте.

— Это просто немыслимо! — произнесла Мадлен. — Как ты это себе представляешь через два года, через десять лет — быть соломенной вдовой? Знаю… ты скажешь: нельзя разъединить то, что соединил Бог… Но эту фразу придумали люди!

— Я так не думаю.

— Христос никогда не говорил…

— Мы не станем затевать теологических споров, Маду! Я не хочу разводиться — и точка!

Мадлен сочла благоразумным отступить. Рана Франсуазы еще слишком свежа. Нужно подождать, прежде чем возобновлять попытку. Тем не менее материальной стороной проблемы заняться все-таки нужно. Резкое охлаждение Александра поставило на повестку дня вопросы, для решения которых Франсуаза слишком неопытна. Стараясь быть максимально деликатной, Мадлен спросила:

— Но на что же ты будешь жить, дорогая?

— Я достаточно зарабатываю, — ответила Франсуаза. — И могу сама себя обеспечить. Кстати, бедный Александр не слишком мне помогал! Ему так мало платили во Франции!

— А Николя?

— Он большой молодец. В прошлом месяце заработал своими фотороманами больше меня.

— Фотороманы? Это еще что такое?

— Как, ты не знаешь? Я тебе покажу. У Николя есть несколько номеров…

— Но он в любом случае не может продолжать жить с тобой!

— Почему?

— Подумай сама, Франсуаза! Николя — почти твой ровесник! И вы будете жить здесь, вдвоем, как если бы вы… были семейной парой?!

Внезапно Мадлен подумала: а что, если между ее племянницей и этим юношей действительно что-то есть? Она тут же пожалела, что подобная мысль пришла ей в голову — Франсуаза наблюдала за теткой с тихой грустью:

— Как глупо все то, что ты говоришь, Маду!

— Пойми меня: я так не думаю, но другие обязательно подумают.

— Кто эти другие?

— Твое окружение, твои друзья… Даже в Париже, Франсуаза, нельзя быть изгоем. Необходимо соблюдать минимум правил, если не хочешь, чтобы тебя приняли за… за…

Она подыскивала слова. Роль, которую она сейчас играла, ей не нравилась. Самодеятельная охранительница чести и благопристойности! Мадлен сердилась на Франсуазу за то, что вынуждена заниматься морализаторством, это она-то, всегда гордившаяся широтой взглядов и свободным поведением.

— Ты не должна, Франсуаза, — сказала она. — Для вас обоих это будет нехорошо. Раз ты говоришь, что он хорошо зарабатывает, пусть снимет комнату, а ты откажешься от этой квартиры и поселишься в другом месте.

— Например, у папы!

— Я этого не говорила.

— Но подумала! Ты можешь представить себе нас с папой наедине? Два разбитых сердца! Он утешает меня, оставленную Александром, а я — его, брошенного Кароль! Прелестный дуэт! — Губы Франсуазы побелели, она ерничала, но глаза оставались сухими. Она снова заговорила, на сей раз серьезно: — Нет. Я никуда не перееду. И Николя останется здесь так долго, как только сам захочет. Именно я настояла на том, чтобы он жил вместе со своим отцом.

— Ты права! Но ведь его отец уехал!

— Это ничего не меняет. Я взяла на себя ответственность. И я сдержу слово.

В ее глазах снова засверкала сумасшедшая решимость одержимой, и это напугало и расстроило Мадлен. Франсуаза сидела на своем стуле, вытянувшись в струнку, напряженная, улыбающаяся, бросающая вызов дуракам. И этими дураками для нее были все — тетка, отец, братья, все — кроме Александра. Настаивать бессмысленно. Мадлен снова дала задний ход. Сначала отец, теперь дочь. Мадлен чувствовала себя совершенно разбитой. И все-таки она была уверена, что сумеет спасти обоих.

— Пойдем, — сказала Франсуаза, — Николя с друзьями, наверное, ждут нас, чтобы выпить.

Она явно хотела избежать продолжения трудного разговора. Потрясенная услышанным, Мадлен шла, словно в тумане. В гостиной друзья Николя весело болтали о незнакомых Мадлен людях. Ей налили стакан малинового сока, она отпила глоток. Слишком сладко. Нужно срочно закурить.

А Франсуаза разговаривала, улыбалась, общалась с этим юным обществом с таким безмятежным видом, как будто это не она во второй раз в жизни потеряла все, что было для нее ценным в жизни.

Даниэль шел так быстро, что Лоран, схватив его за руку, спросил:

— Куда ты так несешься?

— Я должен быть дома без четверти пять! Дани ждет меня, чтобы отправиться с матерью по магазинам! И Маду должна заявиться около шести! Не знаю, когда смогу поработать над рефератом по философии! Тебе-то плевать! Ты кайфуешь! Черт, клянусь тебе…

Он рывком высвободился и помчался вперед длинными скачками, держа тетради под мышкой. Лекция по философии показалась ему сегодня на редкость заурядной. Правда, он едва слушал, ошеломленный тем, что рассказал ему Лоран, прежде чем они вошли в аудиторию. Даже сейчас он с трудом мог поверить. А может, это шутка, глупый треп? Нет, Лоран демонстрировал непреклонную решимость. Он украдкой наблюдал за Даниэлем.

— Не понимаю, чего ты так завелся! — сказал он наконец.

— А потому, что чувствую — ты собираешься сделать черт знает какую глупость!

— А ты, когда женился на Дани, тоже сделал глупость?

— Не смей даже сравнивать!

— Вот еще! Беатрис замечательная девушка.

— Она на три года старше тебя!

— И что с того? Она выглядит очень молодо! Кроме того, у нее есть профессия!

— Машинистка — не профессия!

— Семь сотен в месяц, старик! А через год она получит прибавку!

— А ты что будешь делать?

— Продолжу учебу.

Даниэль пожал плечами. Как близкий родственник он обязан был удержать Лорана на самом краю пропасти. Но он не находил аргументов в споре с этим веселым упрямым безумцем. Даниэль ощущал себя рядом с ним таким зрелым мужчиной! Женитьба, отцовство, философия тяжелым грузом ложились на плечи. Они сошли с тротуара на перекрестке и в людском потоке перешли на другую сторону улицы. Солнце жарило вовсю. Через три недели — экзамены. Лорана они перестали интересовать, он был занят исключительно Беатрис Мурен. Эту девушку даже хорошенькой не назовешь. Даниэль, видевший Беатрис трижды, даже не запомнил ее лица, а Лоран воспринимает ее как сверхъестественное существо. По поводу неожиданной беременности Беатрис он раздувается от гордости, и его это вовсе не огорчило. Когда Даниэль предложил ему «адресок», он аж зашелся от негодования. Беременность Беатрис становилась самым что ни на есть веским доводом в пользу женитьбы. Лорана устраивало, что его поймали в «почетную» ловушку!

— Пойдем пешком? — спросил он.

— Нет, — проворчал Даниэль. — Я же сказал, что тороплюсь.

— Ну, конечно, кормление Кристины!

— Вот именно, старик. Тебе этого не миновать!

Они добрались до входа в метро на станции «Мабийон». На платформе в ожидании поезда Даниэль спросил:

— А где вы собираетесь жить? Ты хоть об этом подумал?

— Да у родителей, конечно!

— Ну, ты и наглец!

— Ты же живешь! Мы устроимся в моей комнате. Постараемся не слишком мешать друг другу… Родители не откажут мне в том, что сделали для Даниэлы!

Сраженный этими доводами, Даниэль смотрел на Лорана, испытывая смешанное чувство бессилия и вины. Поезд, грохоча, выехал из туннеля, со вздохом остановился. Они втиснулись в вагон, встали у дальней стенки, рядом с ручным тормозом, и Даниэль буркнул:

— Ты испортишь лучшие годы своей жизни!

— А если бы тебе снова пришлось решать, жениться на Даниэле или нет, ты что, не женился бы?

— Я — другое дело! Но скажу тебе честно, бывают моменты, когда я предпочел бы холостяцкую жизнь! Пока не взвалишь на себя ответственность, не поймешь, насколько тебе раньше везло!

Поезд, икнув, тронулся с места. Даниэль представлял себе лица тестя и тещи, огорошенных новостью, и жалел этих добрых и слабых людей.

— Подумай еще, старик, — сказал он, перекрикивая шум колес.

— Все уже решено. Я не подлец: исправлю, что напортил!

— Что будет с твоим отцом, когда он узнает!..

— Ну и что? Смирится, как было с Даниэлой!

За стеклом вагона мелькали пестрые, заклеенные плакатами и афишами стены станций, заполненных людьми.

— Вот увидишь, — продолжал Лоран, — мы премило заживем двумя гнездышками в одном большом, гостеприимном, сердечном родительском гнезде! Куча ребятишек! Я должен тебя нагнать! Ты вырвался вперед — тем более теперь, когда станешь дважды папой!

— Что ты там болтаешь? — пролепетал помертвевший от ужаса Даниэль.

— Даниэла тебе не сказала?

— Нет.

Едва не сойдя с ума от страха, Даниэль понял, что Лоран шутит, и недовольно буркнул:

— Не смешно, знаешь ли!

— Попался!

— Вовсе нет!

Они вышли на станции «Военная школа».

— Шевелись! — приказал Даниэль. — Я опаздываю!

И он кинулся бежать. Лоран рванул следом, догнал его, попытался обогнать. Но Даниэль увеличил темп, и они так и мчались бок о бок до двери и вместе ворвались внутрь, задыхаясь и хохоча во все горло.

Даниэлы и ее матери в квартире не оказалось. Даниэль на цыпочках вошел в комнату и склонился над кроваткой: Кристина спала, мирно посасывая пальчик, розовое личико было строго-сосредоточенным. Даниэль осторожно вынул палец дочки из маленького ротика, сумев не разбудить ее. К вышитой гладью отделке была приколота записка от Дани:

«Сейчас половина пятого. Мы с мамой решили отправиться пораньше, чтобы не опоздать к приходу твоей тети. Не буди Кристину до четверти шестого и не меняй ей пеленки — я все сделаю сама, когда вернусь. Ты должен будешь только покормить ее — молоко в бутылке-термосе, на кухонном столе. Держи бутылочку повыше, чтобы Кристина с молоком не заглатывала воздух. Когда поест, проследи, чтобы она обязательно срыгнула. Потом положи ее на бок, ну, ты сам все прекрасно знаешь! Пока, мой Даниэль, я тебя люблю!

Твоя Дани».

— Не стоило торопиться! — заявил Лоран, он читал, заглядывая Даниэлю через плечо. — Что они хотят купить?

— Не знаю. Скорее всего, какие-нибудь дамские штучки…

Кристина открыла глаза, несколько мгновений помолчала, как будто не зная, на что решиться, потом все-таки заплакала.

— Подержи ее, пока я принесу бутылочку! — сказал Даниэль.

Он передал дочь Лорану и кинулся на кухню. Лоран побежал следом, тряся девочку на руке, от чего та плакала все громче.

— Ее укачает! — заметил Даниэль. — Ладно, все готово, передай ее мне…

Он уселся на стул посреди кухни, не слишком умело пристроил дочь на сгибе руки, так, что девочка почти стояла, и дал ей бутылочку. Кристина была невесомой и теплой. Она пила, мерно посапывая, а Лоран, стоя перед ними, внимательно наблюдал. Теперь, уверенный в будущем отцовстве, он разглядывал племянницу по-новому.

Когда Даниэль уложил Кристину в колыбель, она отказалась засыпать, играя своей погремушкой. Лоран закурил и сказал:

— С родителями будет непросто… Может, мне стоит подождать до окончания экзаменов?.. Так мне будет спокойнее…

— Да, — ответил Даниэль, — возможно, ты прав. Ну, а родители Беатрис?

— А что — родители Беатрис? Она совершеннолетняя, сама зарабатывает на жизнь, им остается лишь благословить ее! Впрочем, они редко видятся! Родители Беатрис на пенсии, они живут где-то на севере…

Они помолчали. Лоран рассеянно выбрал один из дисков, валявшихся на полу, поставил его на проигрыватель, нажал на кнопку. Музыка грянула, как стихийное бедствие, потом плавно перетекла в мурлыканье по-английски. Лоран прищелкивал пальцами в такт. Кристина не плакала: она привыкла к музыке.

— Я все-таки должен закончить реферат, — сказал Даниэль. — Ты не будешь сегодня работать?

Погремушка упала на ковер. Лоран поднял ее, отдал Кристине, но девочка больше не хотела играть.

— Сделай потише! — попросил Даниэль.

Лоран послушался, буркнул: «Ладно, пойду, делать нечего», и вышел, зевая во весь рот. Музыка тихо играла. Даниэль сел за стол и занялся рефератом. «Человеческая боль случайна, а не субстанциальна; она является биологическим недоразумением». Ему нравилась эта формулировка, но продолжение он придумать не мог. Против своей воли, он скатывался к тексту лекции Коллере-Дюбруссара — профессор сформулировал все как нельзя лучше. Дожидаясь вдохновения, Даниэль скользил рассеянным взглядом по комнате. Какой беспорядок! Распашонки, книги, флакончики Дани, куколки Дани, журналы мод Дани… Пластинка доиграла и остановилась. В наступившей тишине стало слышно щебетанье Кристины. Она так и не уснула. Даниэль подкрался к колыбели — дочка улыбнулась ему нежной беззубой улыбкой. Он сделал ей козу и вернулся за стол. Вслед ему раздался разгневанный крик, но Даниэль выдержал характер, прикрикнул на Кристину, и она затихла. Покладистый характер дочери льстил Даниэлю, ему казалось, что он один умеет заставить ее слушаться. В будущем ему, без сомнения, удастся сформировать характер дочери по собственному разумению. К несчастью, Дани — слабый человек, а теща просто тает в присутствии внучки. Нянчить детей — ее страсть. Она чувствует просто физическую потребность теребить, нюхать, зацеловывать это упругое тельце. Ребенок это чувствует и капризничает изо всех сил. Кристина невероятно умная девочка. Какой будет ее жизнь в этом доме, если Лоран женится? Две молодые пары, разделенные тонкой перегородкой стены, ревность матерей, рев детишек, перекрикивающих друг друга, путаница с пеленками, споры из-за игрушек, трудная жизнь в конце каждого месяца, печальные глаза Шарля Совло…

Даниэль сделал над собой усилие, чтобы стряхнуть наваждение, и снова с головой погрузился в реферат. Следовало отметить, что, придавая человеческой боли биологический статус, человек оправдывает ее и тем самым поддается искушению и восхваляет ее, превращает в религию. «Не имея возможности бороться с болью медицинскими средствами, Средневековье присвоило ей сакральный смысл», — написал он. Это была великая идея Коллере-Дюбруссара. Но вот что такое горе Кристины, то есть боль ее души, когда она плачет? Прерванное состояние блаженства или отнятое удовольствие? Так, не отклоняться от темы. Написать несколько строчек заключения. Даниэль посмотрел на часы. Без пяти шесть. Сейчас придет Маду. А Дани все еще нет. «Борьба с болью есть долг современного человека. Любая деятельность является, по сути дела, борьбой против боли. Как точно сказал Аристотель: „Наслаждение сопровождает деятельность, как красота — молодость“». Даниэль положил ручку. Заключительная часть получилась банальной, но сегодня он на большее не способен. Лоран совершенно заморочил ему голову своей женитьбой.

В дверь позвонили. Впервые Даниэль не испытывал нетерпения перед встречей с Мадлен. Возможно, это связано с тем, что он не слишком гордится своей жизнью у родителей Дани. Даниэль открыл дверь: на пороге стояла Маду — кругленькая, приземистая, румяная, широко улыбающаяся, с ясным взглядом… У Даниэля появилось странное чувство — на мгновение ему показалось, что в гости пришло его детство.

— Ну, за Даниэля я не беспокоюсь! — сказала Мадлен, внимательно глядя на Жан-Марка. — Он как будто очень счастлив у тестя с тещей, усердно занимается и наверняка сдаст экзамены на степень бакалавра, к тому же он любит жену и у него очаровательный ребенок.

Расточая эти похвалы, она думала о мелочно-банальном счастье, которым довольствовался ее девятнадцатилетний племянник. За те два часа, что они провели вместе, он заслонялся от всех ее вопросов спокойной улыбкой. Неужели он в конце концов приохотился к положению нахлебника в добросердечной семье? Мадлен даже не могла поделиться своим разочарованием с Жан-Марком, ведь его, когда он женится на Валери, ждет такая же бесславная роль.

— А как ты нашла Франсуазу? — спросил Жан-Марк.

— Я совершенно удручена! — ответила Мадлен. — Мысль о том, что она отказывается разводиться, выбивает меня из колеи! Если она когда-нибудь решит поговорить с тобой об этом…

— Она уже со мной говорила, и с Николя тоже, и с Даниэлем! Я попытался переубедить ее, но она ответила мне, видимо, то же, что сказала сегодня тебе. Поразительнее всего спокойствие, с которым она относится к столь ложной ситуации: намерена оставаться женой человека, который ее больше не хочет! Это не в ее характере! Разве что ей кажется, что наивысшее проявление гордости — всегда быть выше мнения остальных, даже если они над тобой смеются!

Мадлен подумала, что, говоря это, Жан-Марк, возможно, имеет в виду себя и Валери. Размышляя о возможных последствиях будущего брака, он наверняка изыскивает любые доводы, способные успокоить его душу. Он демонстрировал сейчас позицию человека, который уже принял решение, и выглядел совершенно потухшим. Они обедали вдвоем в маленьком ресторанчике на рю Канетт, знаменитом итальянскими деликатесами.

— Нужно оставить ее в покое, — продолжил Жан-Марк, — и надеяться, что в конце концов она одумается!

— Да-да, — нехотя согласилась Мадлен. — Боюсь, однако, что она ждет его возвращения…

Она начала расспрашивать племянника о его учебе. Экзамены по праву начнутся через три недели. Он не надеется сдать их. Треволнения нынешней жизни помешали ему готовиться, он пропустил много семинарских занятий… Если провалится, сделает еще одну попытку в октябре. Мадлен поняла, что будущее перестало быть проблемой для Жан-Марка, и огорчилась. Официант принес им блюдо с дымящимся ароматным оссобуко. Жан-Марк съел три ложки и закурил сигарету. Мадлен сочла момент подходящим, чтобы заговорить с племянником об отце. Он почти сразу прервал ее:

— Не думаю, чтобы он действительно захотел снова меня видеть!

— А я уверена в обратном! Но он не знает, как помириться. Боязнь быть смешным парализует его волю. Это так огорчительно! Я бы очень хотела, чтобы Филипп был на твоей свадьбе.

— Если бы ты смогла добиться от него этого!.. — прошептал Жан-Марк.

Его лицо внезапно смягчилось, на щеках играли желваки, на виске пульсировала жилка. Глаза были влажными и печальными.

— Положим, между тобой и отцом все уладится — на что я очень надеюсь, — сказала Мадлен, — почему бы тебе после свадьбы не начать работать у него в конторе?

— Конечно, это было бы замечательно! Но я отказываюсь даже думать об этом! Главное — ни в коем случае ничего не говори Валери! Она не способна понять, насколько важно для меня восстановить отношения с отцом… Она думает, меня эта ссора устраивает…

— Она настолько недогадлива?

— Нет! Просто я стараюсь не выдавать перед ней своих чувств!

— Почему?

— Не знаю. Так получилось. Она играет роль. Я играю роль. Мы играем комедию друг перед другом. Забавно! Пока, во всяком случае. Но играть всю жизнь — это уже совсем другой оборот дела! Не волнуйся, это не мешает нам любить друг друга!

Жан-Марк горько рассмеялся, поел мяса, снова закурил, сказал:

— Я много рассказывал о тебе родителям Валери. Они хотят пригласить тебя на обед. Ты свободна завтра?

Мадлен предпочла бы встретиться с Жан-Марком и Валери наедине, но любопытство возобладало.

— Конечно, Жан-Марк, договорились.

Он взглянул на часы, обернулся к двери.

— Ты торопишься? — спросила Мадлен.

— Нет, просто, я назначил здесь свидание Жильберу.

— Жильберу?

— Да, это кузен Валери, я даю ему уроки.

— Ты даешь уроки? Я не знала!

— Конечно, ведь ты свалилась, как снег на голову! Что за бредовая идея — жить в Туке! Ты увидишь, Жильбер очень симпатичный! Он придет к десяти, чтобы показать работу по математике, заданную ему на завтра. Ты не против?

— Да нет же, конечно, нет, — ответила Мадлен.

Жан-Марк снова обернулся к двери.

— Он уже должен был быть здесь! — нервно произнес он.

И тут его лицо осветилось улыбкой. Мадлен увидела, что в зал входит молодой стройный белокурый юноша с таким ясным взглядом, что ей и самой захотелось улыбнуться. Жан-Марк представил их друг другу, заказал три чашки кофе.

— Так что там с твоим заданием? — спросил он.

Жильбер протянул ему страницу, исписанную цифрами. Жан-Марк пробежал ее глазами и сказал:

— Кажется, все верно… Во всяком случае, обоснование… Расчеты нужно будет последовательно проверить…

— Не стоит, — возразил Жильбер. — Даже если в работе и есть несколько мелких ошибок, не страшно!.. Какое милое местечко! Я здесь раньше не бывал…

— Да, — Мадлен кивнула. — Раньше я сюда часто приходила. Их коронное блюдо — оссобуко.

— Оссобуко? — переспросил Жильбер. — А, знаю, это очень вкусно, но страшно сытно!

К удивлению Мадлен, Жан-Марк рассердился.

— Ты-то почти ничего не любишь из еды! Будь твоя воля, ел бы жареную вырезку да зеленый салат!

— Великолепный рацион! — одобрила Мадлен. — Если бы я села на такую диету, то вернула бы себе форму лучшей поры молодости. Но в Туке слишком много искушений: свежая рыба, ракушки, раки, креветки…

— Да, вы ведь живете в Туке, — подхватил Жильбер, — я хорошо знаю эту часть страны. Бабушка с дедушкой часто возили меня в Довиль во время каникул. Мне тогда было лет четырнадцать или пятнадцать. В Туке еще есть прелестная, хоть и не действующая церковь…

Растроганная Мадлен воскликнула:

— Я живу совсем рядом, в бывшем доме священника, знаете?

— Нет… не помню…

— Ну как же, на улице, которая уходит влево от Трувиля.

— Да, возможно… да, конечно…

— Замечательный дом! — вступил в разговор Жан-Марк. — Чудо вкуса, гармонии и удобства!

— Итак, приглашаю вас в гости в любой момент, — подвела итог Мадлен.

Жан-Марк одарил ее таким благодарным взглядом, что Мадлен растерялась. Что такого необычного она сделала? Жильбер тоже казался взволнованным.

— Благодарю вас, мадам, — сказал он. — Мы обязательно приедем. Особенно теперь, когда у меня есть машина!

— Но пока нет прав! — вмешался Жан-Марк.

— Я снова сдаю экзамен на следующей неделе. Если хоть чуть-чуть повезет… Странно, но мы теряем половину жизни, готовясь к экзаменам — на водительские права, на степень бакалавра, на лицензию! С мая вся молодежь во Франции пребывает в состоянии тревожного ожидания. Вокруг меня все заражены вирусом «экзаменосдачи»!

— Не стоит так себя жалеть! — сказала Мадлен, смеясь. — Я вот окружена людьми, которым больше не надо сдавать экзаменов, сообществом бывших, и это очень грустно!

— Дипломы полезны для возбуждения жизненных сил!

— И для залечивания ран, нанесенных нашему тщеславию! — подхватил Жан-Марк.

— «Ах! Бесконечный эгоизм отрочества, усердный оптимизм: как расцветал мир тем летом!..» — продекламировал Жильбер.

— Рембо, «Озарения», — определил Жан-Марк.

— Точно. А вот еще:

— Ронсар?

— Нет. Луиза Лабе. Неплохо, верно?

Сидевшая напротив Мадлен переводила взгляд с одного юноши на другого, как во время теннисного матча. Какой Жильбер живой, забавный и симпатичный! В его присутствии лицо Жан-Марка словно осветилось изнутри радостью и возбуждением. Увлеченные звучанием собственных голосов, они говорили обо всем и ни о чем, критиковали какой-то фильм, превозносили до небес театральную постановку…

— Вы обязательно должны посмотреть «Канареек — возмутительниц спокойствия»! — сказал Жильбер. — Это уморительное зрелище!

— Валери не слишком понравилось, — заметил Жан-Марк.

— Ну да, конечно! Валери всегда будет мне противоречить! А восстановленный «Ричард Третий»!..

— Вот это мне было бы интересно посмотреть! — сказала Мадлен. — Я когда-то восхищалась игрой Даллила… Признаюсь вам, что питаю страсть к Шекспиру!

— Значит, ты полная противоположность Валери! — заметил Жан-Марк. — Она настолько его не любит, что даже отказалась пойти с нами!

Жильбер хотел было что-то добавить, но промолчал, хотя проглоченная шутка искорками смеха плескалась в его глазах. Он, наверное, не очень любил свою кузину… Мадлен внезапно почувствовала, как сильно она устала. Ноги отяжелели, в висках стучало. Она попросила счет.

— Чем вы теперь займетесь? — спросила она, вставая.

— Проводим тебя, а потом… не знаю… выпьем где-нибудь, — ответил Жан-Марк, кинув на Жильбера дружеский взгляд.

Жильбер кивнул, соглашаясь. Мадлен вышла, тяжело прихрамывая, в сопровождении своего юного эскорта.

Они расстались с ней у дверей дома. Мадлен представляла себе, как они идут вверх по рю Бонапарт, а потом исчезают на залитой светом огней площади Сен-Жермен-де-Пре. Бог знает, почему они казались ей похожими на тех двух дельфинов, которых она видела с палубы корабля, увозившего ее в круиз к берегам Норвегии: они выскакивали из воды, черно-серые, лоснящиеся, опьяненные собственной силой и радостью жизни. Встреча с Жильбером оставила у нее ощущение неловкости, хотя она не могла не восхищаться его изяществом и элегантностью. Она радовалась, что у Жан-Марка появился такой замечательный друг, хотя ее смутно беспокоила привязанность племянника к этому мальчику. Разве это не странно, что за несколько недель до свадьбы он ходит в театр без своей невесты? «В прежние времена влюбленный юноша никогда бы не…» Мысли Мадлен потерялись в туманной дымке прошлого. После войны все изменилось, особенно отношения между людьми. В ее мозгу снова застучали молоточки тревоги. Как все это неприятно!

Вернувшись домой, Мадлен нашла Филиппа в гостиной — он читал «Монд».

— Итак? — спросил он.

Мадлен со стоном упала в кресло.

— Черт! Что за день! Я увиделась со всеми!

Он отложил газету.

— Молодец! И какие у тебя впечатления?

О Даниэле и Жан-Марке она мало что могла рассказать брату, зато во всех деталях передала разговор с Франсуазой. Филипп слушал внимательно. Он сидел на диване, положив ногу на ногу и опираясь правой рукой на подушку, как на плечо живого человека. Когда Мадлен начала сетовать на то, что Франсуаза отказывается разводиться, он взял со столика тяжелую серебряную зажигалку, закурил, помолчал несколько долгих минут и наконец сказал:

— Я ее понимаю. Если она его действительно любит, то, естественно, готова до последнего надеяться на воссоединение. Почему ты думаешь, что он в конечном итоге не вернется?

— Когда мужчина вот так оставляет жену, он делает это не для того, чтобы несколько месяцев спустя вернуться, сгорая от стыда!

— Ты ничего в этом не понимаешь! Возможно, он поддался безумному увлечению, а когда оно пройдет, будет растроган, узнав, что, несмотря ни на что, она не утратила веры в него…

Мадлен охватил гнев.

— Это несерьезно, Филипп! — воскликнула она. — Этот брак — ужасная ошибка! Ты не сумел помешать ему, а теперь, когда нам предоставляется уникальная возможность увидеть Франсуазу свободной от этого человека, ты сомневаешься, взвешиваешь «за» и «против», спрашиваешь себя, не лучше ли будет для нее, чтобы он вернулся! Да это же будет катастрофа! Франсуаза снова окажется в его власти!

— Что ж, — улыбнулся Филипп, — лучше страдать от присутствия, чем от отсутствия.

Мадлен посмотрела на брата с ужасом. Большая лампа под шелковым абажуром бананового цвета ярко освещала его усталое, стареющее, задумчивое лицо с оплывшими чертами и грустным взглядом. Филипп находился за тысячу лье от Франсуазы. Он все примерял на себя, как делал это всегда и во всем. Забытая сигарета догорала между пальцами левой руки. Он все еще носил обручальное кольцо.

— Так что же, — резко спросила Мадлен, — ты даже не попытаешься ее вразумить?

Он покачал головой.

— Нет. В подобных историях разум всегда оказывается в проигрыше.

Мадлен поняла, что он ни за что не уступит, потому что таким образом защищает собственное безумство. Тем хуже, она будет бороться одна и заставит Франсуазу отказаться от засевшей у нее в голове бредовой идеи. Кстати, она сама никогда не нуждалась ни в советах, ни в помощи других людей. Но как быть с магазином? Невозможно до бесконечности оставлять его на попечении мадам Гурмон! Ничего, можно курсировать между Туком и Парижем, и она будет поступать так ровно столько, сколько понадобится. Мадлен решительно встала и сказала:

— Спокойной ночи, Филипп.

Он вскочил с живостью, которой она в нем не могла даже предположить.

— Ты уже уходишь?

— Ты знаешь, который час?

— Подожди минутку! Я не успел тебе сказать: у меня есть новости. Я наконец получил сведения, которые запрашивал о Рихарде Раухе!

— О Рихарде Раухе?

— Да, о любовнике Кароль!

— Ах, ну да… — с отвращением прошептала Мадлен.

Филипп ликовал:

— Ее провели, как ребенка! Раух не только был членом «гитлерюгенда», но и его финансовое положение весьма шатко. Он никогда не занимал пост генерального директора компании «Эрска», а был всего лишь спецпредставителем по Франции, причем его эксклюзивный контракт истекает тридцать первого декабря этого года. Если контракт не возобновят, Рауха будут держать в неизвестности касательно его положения в фирме. Я совершенно уверен, что с контрактом у Рауха ничего не выйдет, поскольку «Эрска» вот-вот договорится с Парижской сталелитейной компанией о производстве во Франции станков по ее заказу. Кароль этого знать не могла: сведения конфиденциальные! Этот человек блефовал с самого начала их знакомства! Чтобы уговорить меня не противиться разводу, она заявила, что отказывается от своей доли совместного имущества! Не сегодня-завтра она очнется в каком-нибудь маленьком немецком городке с мужем, получающим жалованье чиновника средней руки!

Чем сильнее возбуждался Филипп, тем более жалким он казался Мадлен с этой исступленной одержимостью Кароль. Вместо того чтобы забыть, он преследовал ее, питаясь жалкими крохами чувства, которые она из милости бросала ему через плечо. Он пожирал хорошее и плохое без разбору.

— Получилось, что она просчиталась во всем! — заключил Филипп. — Смешно!

— Это было бы смешно, если бы она его не любила! — жестко произнесла Мадлен. — Но я полагаю, что Кароль любит этого человека!

— Да-да, конечно! — вздохнул Филипп, насупившись.

Он направился к секретеру, взял бутылку виски, поставил ее на стол.

— Скотч? — предложил он.

— Нет, спасибо, — сказала Мадлен, — я иду спать.

Она оставила брата в гостиной возле лампы одного, с сигаретой, стаканом виски и воспоминаниями.