— Ты неважно себя чувствуешь? — спросил Филипп, садясь возле кровати.

— Я просто немного устала! — ответила Кароль. — Думаю, что сегодня не буду ужинать. Аньес подаст мне чай. Но ты…

— Я тоже выпью чаю, — перебил жену Филипп. — Значит, в театр мы не пойдем?

Она послала ему один из своих знаменитых отточено ласковых взглядов, вздохнула:

— Трудно со мной, да?

Уходя с работы, Филипп взял с собой билеты и вернулся домой раньше обычного, чтобы переодеться. И все-таки отказ Кароль вызвал у него чувство неожиданного облегчения.

— Нет-нет, — пробурчал он. — Все хорошо. Я тоже не слишком расположен идти.

Вошедшая Аньес поставила на колени Кароль поднос с чаем.

— Поставьте чашку и для меня, — приказал Филипп.

— Месье не будет ужинать?

— Нет, Аньес.

— Стоило стараться, готовить для вас! — проворчала Аньес.

Она молча вышла, пылая праведным гневом и осуждением. Аньес дулась с момента возвращения в дом Кароль. Через несколько минут она вернулась со второй чашкой. Когда за ней закрылась дверь, Кароль прошептала:

— Несчастная становится невыносимой! В ближайшие дни я ее рассчитаю.

Филипп почувствовал смутную досаду, но не возразил жене. Кароль взяла дом в свои руки, и это было совершенно естественно. Он смотрел, как жена пьет чай, намазывает сухарик маслом… Насколько отточены и изящны ее движения! Белая ночная кофточка с розовыми лентами, прозрачная ночная рубашка, губы, едва тронутые помадой… Этот образ в точности соответствовал тому воображаемому, созданному им в фантазиях, когда он страстно желал воссоединиться с женой, но теперь, когда Кароль вернулась, он чувствовал в ее присутствии разве что легкое волнение. Они ни разу не говорили о Жан-Марке. Филипп испытывал неловкость при одной только мысли о том, чтобы вспоминать вместе с Кароль погибшего сына. Но она — из осторожности или заботясь о благопристойности — избегала любых разговоров, которые могли бы ранить их обоих. Это установившееся, по негласному уговору, умолчание отягощало их отношения. Но они не обсуждали и дела Даниэля и Франсуазы. Кароль полагала, что рано или поздно дети осознают свою ошибку и покаются. Родители ни в коем случае, ни под каким видом, говорила она, не должны первыми делать шаги к примирению — чтобы не потерять лицо. Она была, конечно, права! Но Филипп страдал из-за этого раздора с детьми. Прожив большую часть жизнь в сутолоке большой семьи, теперь он оказался один на один с женой на необитаемом острове. Словно жертва кораблекрушения с карманами, набитыми золотом. Пустота и тишина, царившие вокруг, делали его богатство бессмысленным. Обремененный тем, чего так страстно желал, Филипп уже едва ли не сожалел о том времени, когда жил надеждой и ожиданием.

Он выпил чай, показавшийся ему безвкусным. Когда он ставил чашку на стол, их руки соприкоснулись, взгляды встретились. Филиппу показался невыносимым блеск этих серо-голубых, с крошечным черным зрачком глаз. Через открытое окно в комнату вливалась дневная жара. Кароль сжала ему руку, но он, не в силах выносить этот телесный контакт, легонько отстранился. Догадывалась ли она, что он чувствует? На губах Кароль появилась грустная улыбка.

— Париж и правда невозможен в июле, — проговорила она.

— Ждать осталось недолго!

— Ты полагаешь? До четвертого августа! Еще почти три недели. А потом еще и Югославия! Не слишком отрадная перспектива!..

— Ничего не могу поделать, Кароль. Я обязательно должен быть по делам в Загребе…

— А что, если мы для начала отправимся на юг? Провести две недели в Канне было бы замечательно! Уверена, ты смог бы все уладить, повесив дела на Блондо…

— Блондо, Блондо! — буркнул с раздражением Филипп. — Текущие дела он еще потянет… Но в остальном…

Сказав это, Филипп взглянул на жену, и внезапно в предложении Кароль, отвергнутом им по причине абсурдности, ему почудилось спасение. Солнце и море рассеют тьму в его душе. Не в Париже, населенном воспоминаниями, а там, на ярком свету лета, он обретет равновесие. Один тот факт, что его заинтересовал этот план, был признаком выздоровления. Филипп уже думал о выборе гостиницы, о билетах на самолет, о покупках, которые необходимо сделать…

— Если бы не дело «Мейсак — Буле»! — сказал он. — Ладно, я пройдусь по нему с Блондо. Возможно, если я оставлю точные инструкции…

— Вот увидишь, как хорошо нам будет в Канне! — пообещала Кароль.

Наверняка она тоже думала об этой поездке как о лечении. Они были больны одной болезнью, хоть и не осмеливались в том друг другу признаться.

Филипп мягко взял руку жены, поднес к губам, поцеловал. Рука была теплой и гладкой, но в ней не было тайны. «Скоро все это изменится, — сказал он себе. — Скоро я стану прежним».

Мягкий размеренный рокот волн и вечная синева неба расслабляли мозг, подобно повторенной бессчетное число раз молитве. Филипп лежал на пляже — голова под зонтиком, торс и ноги выставлены под палящее солнце. Он пребывал в состоянии животного оцепенения, медленно, но верно перетекавшего в отвращение. В двух шагах от него лежала Кароль — почти целиком обнаженная, намазанная кремом для загара, она замерла в неподвижности на узком матрасе, прикрытом белым махровым полотенцем. К счастью, на этом роскошном гостиничном пляже все посетители принадлежали к высшему обществу и умели хранить тайны. За неделю, проведенную в Канне, Филипп отлично изучил привычки и телосложение каждого. По сути своей, эта роскошная жизнь была однообразна и скучна. Пляж, купание в море, солнечные ванны, овощные и фруктовые салаты на обед, розовое вино, послеобеденная сиеста, концерты в «Палм-Бич»; аперитив время от времени на яхте в открытом море или вблизи какого-нибудь острова; дорогие рестораны на манер «провансальской харчевни», зубатка под фенхелем, уха по-домашнему, омар по-американски, чересчур сдобренный вином, и бесконечные жаркие ночи. Филипп мог спать, только приняв снотворное, причем приходилось все время менять препараты. Утром у него постоянно была тяжелая голова и отвратительный вкус во рту. А вот Кароль, судя по всему, наслаждалась отдыхом. Она очень похорошела. Загар подчеркивал тонкость ее черт, гладкость кожи. Филипп же краснел от солнца и толстел от ресторанной еды. Ему было плевать на жалкую благопристойность…

На небе ни облачка. Идеальное утро. За спиной отдыхающих по бульвару де ля Круазетт бесконечным потоком ехали машины. На общественных пляжах, должно быть, полно детишек. Даже здесь, в относительном покое, чувствуется близость толпы. «Канн в июле непереносим! — решил он. — Никогда больше не поеду сюда!» Кароль приподнялась на локте, спустила бретельки лифчика, вытащила вкопанный в песок флакон масла, натерла лицо, шею и руки коричневатой жидкостью, улыбнулась Филиппу и спросила:

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— Конечно…

— Пить не хочешь?

— Нет. А ты?

— Постараюсь удержаться до обеда.

— Понятно…

Кароль снова улеглась, закрыла глаза и превратилась в манекен, отдающий глупостью и довольством. Моргая и щурясь на солнечном свету, отражавшемся от волн, Филипп смотрел на тело жены, надеясь, что в душе проснется хоть какое-нибудь чувство. Он видел едва прикрытую тканью купальника грудь, пухлые подбритые подмышки, выступающие кости таза и детский пупок в самом центре мягкого женского живота. Ничто не пробуждало в нем желания. Вчера, в номере гостиницы, сжав Кароль в объятиях, он почувствовал могильный холод. Занятия любовью превратились для него в отчаянную, жестокую борьбу со страхом смерти. Достанет ли у него сил начать все сначала?.. Впрочем, Кароль его ни о чем не попросит! Она не хочет его так же, как он не хочет ее. Возвращаясь к семейному очагу, она не подчинялась велению сердца, но искала безопасного существования. В сложившейся ситуации ей выгоднее было носить фамилию Эглетьер, а не Раух. Все остальное оставалось не более чем представлением, вернее — проявлением вежливости. Врожденное кокетство побуждало ее соблазнять мужа. Это было одним из негласных условий их союза. Завтра, или послезавтра, или через неделю она снова начнет его обманывать. Возможно, тогда он снова возжелает ее? Да нет, его это больше не волнует. Рихард Раух мог возвращаться — Филипп не станет оспаривать у него жену.

Охлаждение было столь очевидным, что Филипп внезапно спросил себя, почему он не заводит интрижку с другой женщиной. Даже на этом пляже был богатейший выбор. Красивые, здоровые, доступные, свободные от обязательств молодые женщины… Кароль не станет возражать против его легкого романчика. А может, даже подтолкнет к связи на стороне — просто так, забавы ради, или чтобы тоже чувствовать себя свободной. Филипп оглядел соседок по пляжу и с грустью вынужден был признать, что эта демонстрация молодой упругой плоти больше не возбуждает его. Что-то в нем сломалось. У смысла его жизни не могло быть женского лица. Он почувствовал, что вот-вот поймет нечто крайне важное, но не знал, с какого конца подобраться. Свечение неба ослепляло его. Он так любил солнце — и вот теперь почти ненавидит его. Желтый отвесный свет размывал краски окружающего мира и растапливал мозг. Тело горело, бронзовело, истекало потом, горизонт разлетался на тысячи и тысячи слюдяных чешуек, и даже находившиеся поблизости предметы расплывались, сливались воедино: стекла очков, страницы иллюстрированной газеты, бутылки содовой воды… Как Кароль может выносить пляж?

Рядом с понтоном несколько молодых ребят садились в моторку. Они отъехали, с шумом и грохотом, таща за собой на канате воднолыжника, исполнявшего изящные пируэты и виражи. Несколько голов приподнялись с ленцой, чтобы взглянуть на спортсмена. Белые паруса вдали. Торговец газетами с ногами, утопающими в песке, и с кучей дурных новостей — никто у него ничего не купил. «Главное — не знать, что происходит во внешнем мире, — думал Филипп. — Пустяк способен погубить главное».

Сегодня вечером снова придется одеваться к ужину. Они присоединятся к чете Ашезонов в том замечательном ресторане в горах над Ниццей, где нет электрического освещения и клиенты едят при свечах мясо, поджаренное на костре из сухой виноградной лозы, и картошку, испеченную в золе. Вернувшись в номер, он примет висмут и снотворное, упадет на кровать и будет со злой завистью и бессилием смотреть, как Кароль прогуливается в прозрачном пеньюаре перед открытым окном, выходящим на набережную Круазетт. От тоски у него перехватило горло. Филипп надеялся обрести в Канне успокоение, но еще нигде он не чувствовал такой растерянности, как в этом многолюдном, знойном и праздном городе. В Париже у него хотя бы была его работа, а самодисциплина помогала ему держаться. Здесь же он день и ночь находился во власти изматывающих душу воспоминаний. Кароль и Жан-Марк поочередно возникали в его мыслях. Его больше не интересовало то, что он вновь обрел, а то, что утратил, казалось невосполнимым. Классический парадокс. Но он не попадется. Противоядие где-то существует, он это точно знает! Но не на этом пляже, не под этим безжалостным солнцем, не на берегу этого незыблемо-синего моря.

— Пойдешь купаться?

Кароль встала. Филипп посмотрел на нее снизу вверх, не двигаясь, и нашел, что ее ноги, пожалуй, немного слишком худы. Прежде он не замечал этого недостатка. Даже когда она стояла, между бедрами оставался зазор. Теперь Филипп видел только его, эту смешную дыру, слабое место тела, которое он всегда считал совершенным. «Да что мне до этого?» — сказал он себе. Кароль легко побежала к воде. Мужчины провожали ее глазами. Филипп позавидовал их аппетиту и встал.

Соприкосновение с холодной водой было неприятным; он проплыл несколько метров брассом, вернулся на берег и растянулся на матрасе — мокрый, со следами соли на коже. Капельки воды блестели на его волосатых ногах. С неба обрушивалась адская жара, так что секунду спустя он уже обсох. Кароль все еще плавала — крошечная фигурка качалась на ласковых волнах. А что, если она не вернется?.. Но вот Кароль доплыла до небольшого плотика на четырех красных бочонках, влезла на него и улеглась, подставив лицо солнцу. Мимо пронеслась моторная лодка с воднолыжником. Интересно, это тот же, что недавно отправился на прогулку с пирса?

«Надо обязательно позвонить в Париж!» — подумал вдруг Филипп. У него не было никаких причин делать это — они с Блондо условились, что тот свяжется с шефом при первом же затруднении, — но внезапно Филипп осознал, что никому больше не доверяет. Ему необходимо было убедить себя, что хотя бы там без него не смогут обойтись…

Воспользовавшись отсутствием Кароль, Филипп отправился в бар на пляже и попросил вызвать для него Париж. В дощатой телефонной кабине пахло корабельным лаком и маслом для загара. Стоя в плавках в тесной будке, Филипп представил себе собеседника — в ботинках, костюме и галстуке — и на мгновение ему стало смешно.

— Все идет хорошо, — заверил его Блондо. — Я составил проект компромиссного соглашения, следуя вашим указаниям. Послезавтра они придут, чтобы все подписать…

— Почему так быстро?

— Господин Мейсак в начале следующего месяца уезжает в Соединенные Штаты. Он попросил меня ускорить дело…

Филипп прищелкнул языком от досады. Дело было из числа архисложных, и он не мог допустить, чтобы документы были подписаны в его отсутствие. Этот столь кстати обнаружившийся факт подарил ему прилив энергии. Обманывая самого себя, он делал вид, что раздражен помехой, но в душе бурлила радость. В щель между досками проникал солнечный луч. Рядом с кабиной звучали восклицания и смех игроков в пинг-понг.

— Слушайте, Блондо, — наконец сказал он. — Это слишком важно… Я приеду… Да, да… Прыгну в самолет… Предпочитаю…

Филипп вышел из кабины, чувствуя облегчение и удовлетворение, он дышал полной грудью, как человек, получивший отпущение грехов. Кароль уже вернулась с плота и лежала на своем матрасе. Сняв темные очки, она посмотрела на Филиппа и спросила:

— Где ты был?

С озабоченным видом он стал объяснять, что вынужден завтра лететь в Париж:

— Я пробуду там два-три дня, не больше, только доведу дело до конца. Досадно, но что ты хочешь? Дело есть дело…

Она не стала возражать, снова надела очки и молча упала в объятия солнца.