Никогда еще занятия не были такими скучными! Вот уже три четверти часа Жильбер пытался по рисунку из учебника определить направление тока в электроцепи. Каждый раз, когда он ошибался, Жан-Марк поправлял его:

— Да нет же, старик, подумай! Если мы отодвигаем северный полюс магнита от цепи, то магнитное поле уменьшается…

— Мне это все осточертело! — отпихивая учебник, недовольно проворчал Жильбер.

— Ну, давай, наберись терпения. Еще немного, и мы закончим.

— Немного — это сколько?

— Немного — это время, «необходимое для того, чтобы размозжить ударом молотка женскую голову!», — ответил Жан-Марк.

Вчера вечером он выудил эту цитату из «Песен Мальдорора». Жильбер рассмеялся:

— Потрясающая фраза, я ее обязательно запомню! — пообещал он и, взбодренный этой литературной отсылкой, мужественно вернулся к физике.

Ровно в пять часов раздался стук в дверь. В комнату, держа двумя руками поднос, вошла горничная. На подносе стояли чашки, заварной чайник и несколько небольших горшочков. Подобные чаепития стали у них традицией. Китайский чай — Жильбер не пил другого — с сухариками и горьковатым апельсиновым джемом. Пока горничная устанавливала на столе поднос, Жильбер, подняв вверх указательный палец, произнес:

— «Сова несет в клюве крысу или лягушку, так как живой корм сладок для малышей».

Это было смешно еще и потому, что горничная со своим крючковатым носом и круглыми глазами действительно была похожа на сову. Жан-Марк напрягся и сжал челюсти, чтобы не прыснуть со смеху. Горничная покинула комнату с мрачным достоинством ночной птицы.

— Один — ноль в твою пользу! — воскликнул Жан-Марк.

Уже на втором уроке он решил, что они будут на «ты». Поначалу Жильберу было как-то неловко, но теперь, подружившись с Жан-Марком, он чувствовал себя совершенно естественно. Сидя за столом, на котором царил школярский кавардак, они маленькими глоточками пили горячий душистый чай. Им предстояло заниматься еще целый час. Жильберу хотелось, чтобы это время было посвящено литературе, но его слабым местом была физика, и Жан-Марк, повинуясь долгу, хотел подтянуть его именно по этому предмету. Откусив кусочек сухарика, Жан-Марк сообщил об этом ученику.

— Ты принимаешь мои успехи слишком близко к сердцу, — заметил тот.

— А как же иначе! Я дал себе слово, что ты сдашь философию.

— Скажи, занятия со мной отнимают у тебя не слишком много времени?

— О чем ты говоришь!

— А твои лекции по праву? Тебе же столько всего надо пройти на четвертом курсе! Что ты рассчитываешь делать дальше, получив степень лиценциата?

— Поступлю в докторантуру. При этом я, естественно, буду работать юристом.

— У своего отца?

По телу Жан-Марка пробежала дрожь. Кто мог ему рассказать? Валери? Нет, похоже, Жильбер ничего не знает.

— Я поссорился с отцом, — сказал Жан-Марк, — мы с ним никогда не встречаемся.

— Я тоже со своим не встречаюсь, — признался Жильбер, — хотя мы, в общем-то, и не ссорились. Просто ему нет до меня никакого дела и мне до него тоже. А тебе не кажется, что можно прекрасно обходиться и без родителей?

— Согласен, — ответил Жан-Марк, невольно бросив взгляд на угол письменного стола. Оттуда, со снимка в металлической рамке, за ними наблюдала молодая светловолосая женщина. Жильбер, заметив, что он смотрит на фотографию, сказал:

— Это моя мама.

— Красивая, — смущенно проговорил Жан-Марк.

— Ты так считаешь? Это изображение убило во мне все воспоминания. Я теперь не могу представить себе маму иначе, как неподвижной, немой, с белой кожей и черными губами. Правда, иногда я вспоминаю момент аварии.

— Ты был слишком маленьким.

— И все-таки я помню. Причем с годами все отчетливее и отчетливее! Знаешь, что меня особенно поразило сразу же после удара? Маму выбросило из машины. Она лежала на откосе. Юбка задралась ей на лицо, и было видно ее нижнее белье. Я ужасно стыдился этого, потому что вокруг собрались люди. Последнее, что я помню о маме, это раскинутые в сторону ноги и маленькие трусики посередине.

По лицу Жильбера пробежала слабая, вымученная улыбка, и он добавил:

— Наверно, я очень тебе доверяю, раз решился рассказать об этом.

В комнату вновь вошла горничная, на этот раз, чтобы забрать поднос.

— Ну что же, пора вернуться к электромагнитной индукции. Напомни мне правило Ленца, — попросил Жан-Марк.

Жильбер откинулся на спинку стула. Лицо у него было странным: подчеркнуто плоское, с раскосым разрезом глаз. Вьетнамец-блондин, подумал Жан-Марк.

— «Направление наведенного тока всегда таково, что его магнитное поле противодействует тем процессам, которые вызывают индукцию», — наизусть отчеканил Жильбер и, подняв палец, добавил: — «Скарабей трепещет от страха перед этими неожиданными речами».

На этот раз Жан-Марк запретил себе смеяться. Нельзя, чтобы урок превращался в цирк. С самым серьезным видом он пустился в объяснения, которые на него самого наводили скуку. Жильбер, ерзая на стуле, тяжело вздыхал: «Да я уже во всем разобрался!», хотя на самом деле не понимал и половины. Постепенно Жан-Марком овладевала какая-то истома. Горячий ароматный чай, апельсиновый джем, сухое тепло батарей притупляли его умственные способности. Ему было так хорошо в этом кабинете, среди множества книг, что он мог бы проводить в нем дни. В шесть тридцать Жильбер решительным жестом захлопнул тетрадь. Они взяли по сигарете, закурили и, сидя друг против друга, оба одинаково радовались тому, что покончили с науками.

— Вчера я был на концерте, — сообщил Жан-Марк, — дирижировал Барнович. Это было что-то необыкновенное!

— Ты ходил с Валери? — спросил Жильбер.

Жан-Марк посмотрел на него с удивлением.

— Это она тебе сказала?

— Нет, но я догадался. Ты ведь часто ее приглашаешь.

— В общем, да.

— А я редко с ней вижусь. Она меня терпеть не может. Не могу понять, почему?

— Мне кажется, ты выдумываешь, — не очень уверенно возразил Жан-Марк.

— Есть такие признаки, по которым сразу все понимаешь. Ошибиться невозможно. Я ощущаю ее враждебность, как холодный ветер, который дует прямо в лицо.

— Успокойся, она мне ничего такого про тебя не говорила…

— Я знаю, она злая. Красивая, умная, но злая.

— Ты находишь ее красивой?

— Да, а ты разве нет?

— Я тоже.

В наступившей тишине Жан-Марку вдруг представилась Валери. С плотно сжатыми губами, леденящим взглядом. «Мой тупица братец…»

— Ну, а что, концерт действительно был хороший? — поинтересовался Жильбер.

— Да, это был очень красивый концерт Бетховена. Называется «Тройной концерт для фортепьяно, скрипки и виолончели». Ты его знаешь?

— Я не меломан. Живопись и поэзия для меня действительно много значат, а вот музыка… Но, думаю, у бабушки есть пластинка. Хочешь, пойдем в гостиную, посмотрим.

Жильбер уже направлялся к двери. Жан-Марк последовал за ним, удивляясь порывистости его движений. Быстрым шагом они миновали галерею, увешанную помпезными полотнами, вряд ли способными привлечь чей-либо взгляд, и попали в гостиную. Жильбер зажег полный свет. Выдвинувшись из тени, со стен на них смотрели другие картины. Дурачась, Жильбер с напускной важностью сообщал их названия: «Похищение Деяниры», «Диана и Актеон», «Маленькая рыбачья гавань», «Амур, разоружающий воина»…

Повернувшись вокруг себя на каблуках, Жильбер продолжал:

— Они такие прилизанные, меня от них тошнит! Но мои старики без ума от французской школы восемнадцатого века, поэтому я вынужден дышать этим веком с утра до вечера. Смешно! Ну, что ж, вперед, на взятие Бастилии!

Один из секретеров служил дискотекой. Жильбер вытащил оттуда толстый альбом.

— Концерты Бетховена. Посмотри, есть ли там твой?

Он там оказался. Жильбер подошел к громоздкой старомодной тумбе из темного дерева и открыл дверцы. Внутри был спрятан проигрыватель. Жильбер поставил диск и нажал на пуск. Потом он прямо в костюме сел на ковер и потыкал пальцем рядом с собой:

— Молодой человек, «наклоните коленные чашечки ближе к полу»!

Это, вероятно, снова был Лотреамон.

— А не сменить ли нам автора? — предложил Жан-Марк.

— Согласен. Кого выберем?

— Может, Бодлера?

— Будет не так смешно.

— Тогда Рембо.

— Отлично!

В этот момент по комнате поплыли первые такты «Тройного концерта». Чистые, плавные, величавые. У древнего проигрывателя было удивительное звучание. Сосредоточившись, Жан-Марк испытал те же эмоции, что и накануне. Другие солисты, другой дирижер, но замысел Бетховена был выше этих различий. Первая сторона закончилась прямо перед началом ларго.

— Ставить вторую сторону? — спросил Жильбер.

— Да, но если тебе не нравится…

— Нравится… нравится… — отозвался Жильбер. Он нерешительно повертел в руках пластинку и вдруг спросил: — А почему ты никогда не рассказываешь мне о своей матери?

От неожиданности Жан-Марк смутился, но потом ответил:

— В молодости она, по всей видимости, была дурой. Затем развелась с отцом, чтобы выйти замуж за дурака. Так что теперь она дура вдвойне! Вот и все.

— Как ты жесток к ней! — прошептал Жильбер.

Жан-Марк преисполнился гордости. Впервые он кому-то показался жестоким. Ведь изо дня в день он корил себя за мягкотелость, чувствительность, нерешительность. Жильбер поставил вторую сторону пластинки и, сев на ковер и скрестив под собой ноги, вернулся к своей позе будды.

— Если тебе надоело, можно выключить, — несколько минут спустя предложил Жан-Марк.

— Нет, мне не надоело, но музыка меня трогает меньше, чем поэзия. В музыке есть нечто такое, что воздействует прямо на подкорку, тогда как в поэзии все иначе, более тонко, что ли. Я не вижу ничего удивительного в том, что звуковые волны заставляют вибрировать мои нервы и я получаю от этого большее или меньшее удовольствие. Но… поразительный факт, старик! Самые простые и обыденные слова, соединенные определенным образом, доставляют мне величайшее наслаждение! Взять, хотя бы, самые избитые — «дождь», «крыша», «земля»… В чистом виде в них нет эмоциональной нагрузки. Твоя консьержка употребляет их сплошь и рядом. Потом ты даешь их Верлену. Он пишет: «Тихий шелест дождя по крышам и влажной земле…» И дальше над этой фразой можно размышлять всю жизнь!

— Мне кажется, ты несколько упрощаешь. Не стоит сравнивать с музыкой ни поэзию, ни живопись, — сказал Жан-Марк.

В этот момент в исполнении оркестра зазвучала прекрасная грустная мелодия. Жан-Марк прикрыл глаза.

— Согласен, это красиво. Даже очень красиво, — тихо сказал Жильбер. — Но я не знаю, как истолковать язык музыки.

— Потому что ты задаешься вопросом, какие чувства он выражает. Но ты должен понять, что музыка не выражает никаких уже существующих чувств, она создает новые эмоции. Попробуй вообразить, что музыка не задается целью поведать тебе что-то или в чем-то тебя убедить. Она призвана увлекать за собой, переносить в мир, совершенно отличный от реального. Музыка предлагает не твое отражение или отражение твоего окружения, она дарит тебе озарение, луч света. Представь, наконец, что ты стоишь не перед зеркалом, а перед окном.

Замолчав, они не проронили ни слова, пока не закончился музыкальный отрывок. Потом Жан-Марк спросил:

— Вот ты так любишь поэзию, а сам не пробовал сочинять?

— Еще бы! — отозвался Жильбер. — Как и все!

— Ты мне покажешь?

— Ну уж нет! Они отвратительные!

— Уверен, что это не так!

Жильбер бросил на него благодарный взгляд и проворчал:

— Ты говоришь это потому, что я много распространяюсь о поэзии? Но разве ты не знаешь, что истинные художники гораздо меньше других рассуждают об искусстве, которому служат.

Произнося эту фразу, Жильбер сцепил пальцы, вытянул вперед обе руки и, вывернув кисти ладонями наружу, потянулся.

— Уже двадцать минут восьмого! — констатировал Жан-Марк, взглянув на часы. — Мне пора идти.

В тот момент, когда он вставал, в гостиную вошла госпожа Крювелье. Не дав ему возможности попрощаться, она сразу же пригласила его остаться на ужин.

— Мы просто поставим еще один прибор.

Жан-Марк принял приглашение и сделал это с легкостью, которой способствовали два обстоятельства. Во-первых, он был голоден, а во-вторых, в его памяти всплыло содержимое шкафчика для провизии: остатки печеночного паштета и небольшой кусочек швейцарского сыра. На лице Жильбера Жан-Марк прочел неподдельную радость, и это было ему приятно. С тех пор как дом отца оказался для него закрытым, он стал как-то особенно нуждаться в человеческом тепле. В гостиную вошел и господин Крювелье. Жан-Марк видел его во второй раз. Серебристые волосы, кожа цвета слоновой кости, тонкая полоска темных усов над верхней губой. Он был очень бодр для своего возраста, ведь ему, должно быть, никак не меньше шестидесяти пяти! Господин Крювелье положил руку на плечо Жильбера, было заметно, что он гордится внуком. Вся его успешная финансовая деятельность была оправдана присутствием под крышей его дома этого утонченного юноши. Крювелье расспросил Жан-Марка о его учебе, о планах на будущее, сообщил, что в свое время у него были деловые контакты с его отцом и тот дал ему весьма ценные советы. Потом он посетовал на новые тенденции в экономической политике Франции. Дал отрицательную оценку постоянно возрастающему влиянию государства на процессы развития рынка и убедительно доказал, что все это мешает созданию равных условий, необходимых, по его мнению, для конкурентной борьбы.

Все перешли в ротонду, где располагалась небольшая столовая с обшитыми светлым деревом стенами и обтянутыми кожей оливкового оттенка старинными стульями. Жан-Марк оценил и дорогое вино, и изысканные легкие блюда, и бесшумную прислугу. Напрасно он, из принципиальных соображений, осуждал стяжание земных богатств, теперь приходилось признать, что для счастья необходима некоторая роскошь. Жан-Марк подумал, что, женившись на Валери, он сможет вновь обрести достойную жизнь. Поначалу эта мысль ужаснула его, но он все-таки задержался на ней. Не странно ли, что атмосфера этого дома каким-то образом склоняла его к браку? Возможно, ностальгия по комфорту мучила бы его не так сильно, если бы он не приходил сюда?

Жан-Марк старался участвовать в общем разговоре, но отвлекался и думал о своем. Жильбер тоже казался рассеянным. В присутствии деда и бабки он несколько стушевался, стал менее раскованным и опять превратился в задумчивого, послушного мальчика, который не перебивает взрослых. После ужина все присутствующие перешли в гостиную. Кофе или травяной чай? По совету госпожи Крювелье Жан-Марк выбрал второе. У напитка был непередаваемый букет, в котором перемешались запахи множества сухих растений. В десять часов Жан-Марк решил, что теперь уже вполне прилично попрощаться и уйти. Господин Крювелье предложил отправить его домой на машине. Жан-Марк не нашел в себе сил отказаться.

Восседая один на заднем сиденье огромного черного «мерседеса», он видел перед собой мясистый затылок шофера, его коротко остриженные волосы под форменной фуражкой. Забавляясь, Жан-Марк по очереди представлял себя банкиром, богатым промышленником, министром, известным адвокатом… Интересно, станет ли когда-нибудь эта игра воображения явью? Жан-Марк не мог в это поверить. С другой стороны, разве все сильные мира сего не были в свои двадцать лет такими же, как сейчас он, переживающий за свое будущее? Шофер, привыкший возить стариков, вел машину медленно и осторожно. Жан-Марк перенесся во времена Первой мировой войны. Вот он кавалер ордена Почетного легиона, член нескольких административных советов, личный друг премьер-министра, потерявший в последние годы многих своих товарищей. Коллекция табакерок, два шедевра Ренуара, один — Утрилло и один — Пикассо. Вполне насыщенная жизнь. Кошмар! Жан-Марк откинулся на спинку сиденья. За стеклом, то погружаясь во мрак, то взрываясь фейерверками огней, неспешно проплывал Париж. На Елисейских полях, не доезжая до площади Согласия, Жан-Марк неожиданно попросил:

— Остановите здесь, пожалуйста.

Он вылез из машины, поблагодарил грузного мужчину с красным лицом, который тщетно попытался успеть открыть ему дверцу, и легким шагом направился в сторону дома.

Рефлектор алым пятном светился в углу комнаты. Ночью волна холодного воздуха опустилась на город. Окна покрылись изморозью. Сквозь щели в двери внутрь пробирался ледяной воздух. Жан-Марк, чтобы было теплее, занимался в постели. На пижаму он натянул свитер. Его окоченевшие пальцы перелистывали отпечатанный на ротапринте курс по политэкономии. У соседей громко играло радио. Ничего не поделаешь — воскресное утро, имеют право. Перейдя к новой главе, Жан-Марк услышал приближающиеся шаги.

— Господин Эглетьер! Господин Эглетьер!

Он узнал задыхающийся голос консьержки. Встав, он открыл дверь и спросил:

— Что случилось?

— Вас к телефону!

Меньше месяца назад владелец дома установил у консьержки телефон, но если принимать сообщения та в исключительных случаях еще соглашалась, то подзывать жильцов к телефону отказывалась категорически. Видимо, сегодня у нее были веские причины изменить своим правилам.

— Иду! — сказал Жан-Марк, накидывая домашний халат. — Кто меня спрашивает?

— Откуда я знаю, но это срочно. Очень срочно. Похоже, это вопрос жизни и смерти.

Ужас сковал Жан-Марка. Он подумал об отце, о Франсуазе, Даниэле, Маду, обо всех, кого любил.

Проскочив мимо консьержки, которая после подъема на пятый этаж все еще никак не могла отдышаться, он дрожащим голосом пробормотал «Спасибо, мадам» и выбежал на лестницу. Внизу он схватил трубку и с трудом выдохнул.

— Да, я слушаю…

Искаженный мужской голос откуда-то издалека продекламировал:

— «Разве можно быть серьезным, когда тебе семнадцать и когда на бульваре шумят зеленые липы?»

— Кто говорит? Что случилось? — прошептал Жан-Марк.

— Ничего серьезного, — ответил Жильбер.

— Тогда почему же ты сказал?..

— Она не хотела подниматься к тебе. Чтобы она согласилась, я придумал чрезвычайные обстоятельства.

Успокоившись, Жан-Марк тут же разозлился.

— Тебе не кажется, что это слишком?!

Он не мог припомнить, чтобы вообще давал Жильберу свой телефон.

— Ну как, вчера вечером ты нормально добрался? — спросил Жильбер.

— Превосходно!

— А сегодня во второй половине дня ты, случайно, не свободен?

— К сожалению, нет, старина.

— Жаль, а то у меня какая-то хандра.

— Что-нибудь случилось?

— Да нет, ничего особенного. Просто тоскливо, скучно, неинтересно, ничего не хочется делать, словно навалился тяжелый груз. С тобой когда-нибудь так бывает?

— Бывает, — ответил Жан-Марк, — но я пытаюсь как-то с этим бороться, предпринимаю усилия… — Подумав, он добавил: — Сегодня в два часа я встречаюсь с Валери. Мы собирались пойти в Лувр. Хочешь, пойдем с нами.

— Ну уж нет! — воскликнул Жильбер.

— Почему?

— Не хочу вам мешать.

— Если я тебе это предлагаю, значит, считаю, что ты нам не помешаешь.

— Хорошо! — с неожиданной радостью согласился Жильбер. — Тогда как мы договоримся?

— Я встречаюсь с Валери в два пятнадцать у входа в крыло «Денон», рядом с кассой. Тебе это удобно?

Консьержка с трагическим лицом входила в свои апартаменты. Увидев ее, Жан-Марк едва успел соответственно случаю скорчить печальную мину. С похоронным видом он опустил трубку на рычаг.

— Ну, что там? — полюбопытствовала она.

— Мой дядя Эрнест очень плох, — ответил Жан-Марк, — спасибо, что предупредили. — Закаменев в горе, в котором невозможно было усомниться, он вышел за порог.

Вернувшись в комнату, Жан-Марк подумал, что Валери, вероятно, разозлится, узнав, что он пригласил Жильбера. Тем хуже для нее! В конце концов, он достаточно часто проводит с ней время наедине. Пусть же хоть иногда с ними будет кто-нибудь третий. Всего десять минут назад предстоящая встреча не сулила ничего необычного, и вдруг все изменилось, словно перед ним открылась сияющая перспектива. Лувр, прекрасные полотна, желчные замечания Валери, приятная, интеллигентная беседа с Жильбером. Жан-Марка охватило нетерпение, он хотел поскорее оказаться там. Еще немного, и он начал бы собираться, но было всего десять утра, а бриться заранее он не хотел — у него слишком быстро отрастала щетина.

— Удивительно, что все еще находятся люди, желающие полюбоваться этой старушкой! — заметил Жильбер, останавливаясь перед «Джокондой».

Несколько посетителей посмотрели на него с возмущением.

— Пойдем, — дотрагиваясь до его плеча, сказал Жан-Марк.

— Не могу. Она меня завораживает, только не красотой, а идиотизмом. Надо бы придумать специальный термин для определения самодовольной глупости ее лица. Что-нибудь вроде «джокондизма».

— Говорят, Леонардо поначалу рисовал мальчика, а потом переделал его в Мону Лизу, — вступила в разговор Валери.

— Это что еще за история? — удивился Жан-Марк.

— Ты что, разве не знаешь, что да Винчи был гомосексуалистом?

— Ты путаешь с Микеланджело!

— Вовсе нет! И он тоже! Собственно говоря, в этом и состоит секрет его дарования. Лично я, в отличие от Жильбера, считаю, что в «Джоконде» все-таки что-то есть.

— Разве что пейзаж, — вставил Жильбер, — но уж никак не физиономия.

Все более многочисленные ценители прекрасного собирались у «Джоконды», как мухи у кусочка сахара. Они поглощали положенную им дозу красоты, качество которой гарантировалось надписью на табличке. То тут, то там какой-нибудь посетитель с видом знатока растолковывал суть шедевра своим соседям. Хорошо еще, что по воскресеньям не бывает организованных экскурсий! Жан-Марка, как и Жильбера, раздражало всеобщее преклонение перед «Джокондой», он предпочел бы любоваться этим полотном в одиночестве. Однако он был далек от того, чтобы умалять талант Леонардо только потому, что миллионы людей считают его великим живописцем. А вообще-то, поведение Жильбера его разочаровало. Не исключено, конечно, что столь тонкого и обычно проницательного юношу подтолкнуло к парадоксальным высказываниям присутствие кузины.

Не торопясь, все трое прошли к соседним полотнам. Итальянская школа выплеснула на них поразительную прозрачность тщательно покрытых лаком лиц. Но лица эти так походили одно на другое, и от картины к картине восторг угасал.

Валери, чтобы было удобнее ходить, сняла туфли и несла их в руках. Проходя по галерее, она пританцовывала. Музейные смотрители провожали ее подозрительными взглядами. Жан-Марку она казалась смешной в своей теплой фисташковой дубленке. На голове у нее была белая вязаная шапочка с застежкой под подбородком. Из круглого отверстия, как из альпинистского шлема, выглядывало розовое остренькое личико.

— Тебе не жарко? — спросил Жан-Марк.

— Нет, мне отлично!

Жильбер отошел от них подальше, как бы подчеркивая, что он знать не знает этой девушки. На нем было темно-синее, похожее на морской бушлат короткое пальто, и в нем он казался одетым в форменную одежду учеником колледжа, который вышел на прогулку в город. На шее Жильбера пузырился темно-красный шелковый шарф, отсвет которого, падая на лицо, окрашивал крылья носа в розовый цвет. Засунув руки в карманы, Жильбер шел по галерее, время от времени останавливаясь перед какой-нибудь картиной. Придирчиво и недоброжелательно осмотрев полотно, он выносил ему нелестный приговор и продолжал свой путь. Отстав, Жан-Марк и Валери нагнали Жильбера в голландском зале перед «Вирсавией» Рембрандта.

— Вот это уже лучше, — важно произнес он. — По крайней мере, Рембрандт ничего не приукрашивает на потребу публике. — Жестоко, но честно и прямо…

— Да, но эта женщина со своими желтыми телесами просто безобразна! — воскликнула Валери.

— Зато она настоящая! — раздраженно бросил Жильбер.

— К тому же, если бы рисовали только красивых, то живопись стала бы уделом парикмахеров, — заметил Жан-Марк.

— Кто знает, — прошептала Валери, — может быть, во времена Рембрандта это и был идеал красоты?

— «Однажды вечером у меня на коленях сидела Красота, но она казалась мне отвратительной, и я осыпал ее бранью», — процитировал Жильбер, с видом заговорщика посмотрев на Жан-Марка.

Тот легким кивком дал понять, что узнал отрывок из Рембо.

— О чем это ты? — удивилась Валери.

— Да так, ни о чем, — загадочно улыбаясь, быстро ответил Жильбер. — Во всяком случае, я сменял бы всех этих Джоконд и Святых Анн на одного миниатюрного «Размышляющего философа» с его винтовой лестницей и сумерками за окном.

Валери устало опустилась на банкетку и стала надевать обувь.

— Ну, все, я выдохлась. Уходим?

— А как насчет того, чтобы еще понаслаждаться живописью? — с издевкой спросил Жильбер. От злости его лицо казалось почти глупым.

Валери вместо ответа встала и повисла на руке Жан-Марка, всем своим видом показывая, как она безумно утомлена. Прижавшись к нему, обессиленная и отяжелевшая, она шла так до самого выхода. Видимо, ей хотелось продемонстрировать какую-то особую близость между ними. Жильбер, продолжая критиковать картины, старался не смотреть на своих спутников. Иногда его высказывания напоминали Жан-Марку насмешки Валери. Несомненно, и тот, и другая обладали живым, противоречивым, язвительным складом ума. Ненавидя друг друга, Жильбер и Валери, тем не менее, вполне могли бы быть родными братом и сестрой. Внезапно Жильбер повернулся и стал пятиться назад.

— Вы молодцы, что взяли меня сегодня с собой, — сказал он. — Благодаря вам я получил массу приятных впечатлений.

Притворялся ли он или говорил правду? Жан-Марк предпочел не выяснять.

— Только мне все-таки кажется, что я вам мешаю, — продолжал Жильбер, — вернее, стесняю вас своим присутствием. Насколько вам было бы лучше без меня!

— Не говори глупостей! — одернул его Жан-Марк.

— Хотите, чтобы я ушел?

— Да-да, уходи, — сказала Валери, отодвигаясь от Жан-Марка. — Ты ведь давно об этом мечтаешь!

— Нет, пожалуй, я останусь.

— Ладно, оставайся.

— Нет, ухожу!

Он все еще продолжал двигаться, пятясь и не обращая внимания на то, что находилось у него за спиной. Внезапно он налетел на двух пожилых женщин, которые негромко вскрикнули.

— Осторожно! — проворчал Жан-Марк.

— «Постучите-ка своими наколенниками, мои дурнушки!» — тихо произнес Жильбер, подмигнув ему.

Жан-Марк рассердился, у него не было никакого желания продолжать игру в цитаты. Жильбер еще дважды пытался привлечь внимание Жан-Марка фразами из Рембо, но его сигналы не были приняты. Телеграфная линия не работала. Валери уже на выходе из музея решила купить открытки: «Мадонну в гроте» Леонардо да Винчи, «Юношу с перчаткой» Тициана и «Даму с веером» Гойи. Выбор был неплохим, но Жильбер не преминул над ним посмеяться.

На улице прозрачный морозный воздух перехватывал дыхание. Землю припорошили белые снежные крупинки. На черных ветвях деревьев образовались ледяные отростки, и от этого ветки казались длиннее. Жан-Марк предложил пойти в английскую чайную, которая находилась за бульваром Сен-Мишель. Они отправились туда, прижимаясь друг к другу, чтобы согреться. Но вскоре Жильбер отделился от них и пошел один. Время от времени он оглядывался, чтобы удостовериться, что Жан-Марк и Валери идут за ним. Нос Жильбера приобрел фиолетовый оттенок, и Жан-Марк запоздало сообразил, что в своем коротком бушлате и тонком шарфике подросток слишком легко одет для такой погоды.

Они вошли в небольшой зал, где было тепло и тихо. Натертая воском мебель из золотистого дуба, ситцевые абажуры. Валери с Жан-Марком в изнеможении рухнули на диванчик, Жильбер разместился напротив них. Все заказали чай и тосты. Валери сняла дубленку и белую шапочку. Светлые волосы пружинисто вырвались на волю. Она мотнула головой и храбро посмотрела в глаза Жан-Марку. Он улыбнулся и, протянув руку, поправил непослушные, упавшие на ее лицо пряди. Жильбер наблюдал за ними, медленно отпивая из чашки чай. Жан-Марк мог бы уже убрать руку, но вместо этого слегка провел указательным пальцем по холодной и гладкой щеке Валери. Странно, но ему не было неприятно оттого, что Жильбер наблюдал за этой затянувшейся лаской. Глаза юноши смотрели, не мигая. Валери дышала очень тихо. Потом она вдруг завладела рукой Жан-Марка, поднесла ее ко рту и, оскалившись, укусила ему кончики пальцев. Жан-Марк приглушенно вскрикнул. Валери рассмеялась и откинула голову назад.

Жильбер поставил чашку на стол.

— Ну, ладно, на этот раз я действительно ухожу.

— Как, уже? — встрепенулась Валери, словно очнувшись от своих раздумий.

— Да, мне пора.

— Ты что, обещал бабушке?

— Вот именно, — грустно улыбнувшись, ответил Жильбер.

Жан-Марк чувствовал себя виноватым, хотя ему не в чем было себя упрекнуть. Жильбер сделал все, чтобы испортить сегодняшний день. Когда он ушел, Валери прошипела:

— Рвотный порошок! Больше я с ним никуда не пойду!

Жан-Марк кивнул ей в знак согласия. Что с ним происходит? Никогда еще он не хотел ее так, как в эту минуту. Он притянул ее к себе и глухим голосом сказал:

— Пойдем ко мне?

Валери встала. Можно было не сомневаться — она заранее знала, чем закончится их поход в музей. Как ему было легко с ней!