Лошадьми торговали на плешивом, вытоптанном поле на выезде из города. Границы площадки, отведенной под ярмарку, были обозначены повозками, стоящими вплотную одна к другой. За этой импровизированной оградой выстроились бок о бок чахлые клячи с торчащими ребрами, гладкие блестящие жеребцы-производители, нервно роющие землю копытом рысаки, вьючные животные с тяжелыми крупами… Короткая привязь не позволяла им сдвинуться с места, и они переминались с ноги на ногу, пофыркивали, ржали, стоя лицом к пестрой, разноцветной толпе, движущейся мимо них. Людские особи были столь же разнообразны, сколь и лошадиные. Тут присутствовали и жирные, пузатые барышники в синих тулупах и бобровых шапках; и мужики в заплатанных рубахах; и быстроглазые цыгане, которые приставали к прохожим, выманивая деньги; и офицеры стоящего поблизости полка в летних мундирах; и мелкопоместные дворянчики, изобиловавшие в округе, в шляпах на головах и с перчатками в руках… Знатоки отворачивали у лошади нижнюю губу и изучали зубы, потом уверенным жестом приподнимали ногу, ощупывая мускулы и сухожилия, покачивали головой, обсуждая цену, отходили, возвращались, ударяли по рукам с торговцем в знак того, что сделка состоялась. Над этим огромным сборищем людей и животных поднимался нестройный гул: разговоры, смех, лошадиное фырканье и храп, какие-то междометия – все это колыхалось в воздухе и заставляло вспоминать шум волн в морском гроте.

Алексей сопровождал на ярмарку мать, которая решила купить молодую резвую лошадку, чтобы заменить ею уже не способную к работе старую кобылу Мушку. Они приехали сюда в коляске задолго до полудня, и теперь Лука следовал за ними в толпе на почтительном расстоянии. Марья Карповна оказалась здесь единственной женщиной, но такая мелкая подробность ничуть ее не тревожила. Высоко подняв голову, она резко и властно отражала попытки назойливых барышников всучить свой товар и только посмеивалась над их похвальбами. Ни одна лошадь пока не казалась ей достаточно красивой и достойной того, чтобы попасть в ее упряжку. Алексею оставалось только поддакивать. Он был счастлив оттого, что оказался наедине с нею. В подобные моменты близости он ощущал, что вся нежность матери направлена только на него. Забыв о перепалках с ней, забыв обо всех обидах, он думал лишь о том, насколько приятно расцветать в лучах, исходящих от этой женщины – такой женственной и такой по-мужски энергичной, такой элегантной и такой настойчивой. Младший брат и на этот раз остался в Горбатове – терпеть любовные поползновения Агафьи. Положение Левушки забавляло Алексея: младший брат представлялся ему не просто наживкой, но лакомым куском, отданным на растерзание прожорливой его невесте. Весь вопрос в том, скоро ли он даст ей себя заглотить окончательно. Сделав круг по ярмарке, Алексей спросил мать, не желает ли она возвратиться домой.

– Нет-нет! – воскликнула она. – Давай еще погуляем тут немножко. В конце концов может оказаться, что подходящая лошадь попросту ускользнула от нашего взгляда. И потом – надо же дать время Левушке и Агафье наглядеться друг на друга!

Они снова принялись беспечно бродить по ярмарке.

– Неужто вы и впрямь думаете, будто ей удастся когда-нибудь его соблазнить? – спросил Алексей.

– Не думаю, а знаю: дело уже сделано!

– И довольны этим?

– Очень. Для меня Агафьюшка все равно что собственная дочь. Она скромная, трудолюбивая, внимательная – словом, у нее есть все качества, каких только можно требовать от женщины.

– Есть-есть, все, кроме красоты и грации!

– Это второстепенно!

– Для вас – может быть, но для мужа…

– Какой же ты дурак, мон шер! Стоит ему испробовать мою Агафьюшку, он от нее уже не отлипнет, силком не оторвешь… А как тебе нравится декор их дома?

Застигнутый врасплох, Алексей решился быть искренним:

– Вовсе не разделяю вашего, маменька, восторга по поводу цветочков на стенах.

– По-твоему, Кузьма плохо нарисовал эти цветочки?

– Напротив, замечательно, они очень ему удались: совершенно как настоящие. Но их слишком много. Когда входишь в комнату, ничего, кроме них, и не видишь, они просто подавляют, начинаешь задыхаться!

Марья Карповна нахмурилась.

– Ты ничего не понимаешь!

И, взяв сына за руку, добавила с лукавой улыбкой:

– Да, кстати, сдается мне, Кузьма тайком написал картину!

Алексей смущенно пробормотал:

– Н-ну… Не знаю… Я не в курсе…

– Еще как в курсе! Ты же ходил посмотреть на нее, на эту картину! И готова держать пари, что сам же еще и холст для нее купил!

Молодой человек молчал. Кровь застыла у него в жилах, смертельный холод разлился по всему телу. Кузьму выдали! Наверняка кто-то из домашней прислуги, глядя в окошко, заметил, как молодой барин идет к художнику. У Марьи Карповны везде шпионы. Она следит за всем, что происходит в имении, словно паук, сидящий в центре паутины. Но вроде бы сейчас она не сердится: ее лицо, затененное полями соломенного капора с голубыми лентами, выражает лишь ласковую снисходительность.

– Вот и хорошо сделал! – продолжала между тем матушка. – Кузьма уже устал одни цветочки рисовать. Пусть немного отвлечется, изображая и другие вещи. А как тебе его картина?

– Великолепна! Восхитительна! – воскликнул Алексей.

– Превосходно. Надеюсь, что он не забудет из-за своих картин о работе у Левушки.

– Нет-нет, конечно же, не забудет, даже и волноваться не стоит…

Она все еще улыбалась. Алексей сделал из этого вывод, что преступник будет прощен. Может быть даже, столь резкая перемена взглядов матушки означает для Кузьмы счастливое будущее. Он сможет заниматься живописью совершенно свободно, выбирая ту натуру, что захочет, и то время, когда захочется. И это он, Алексей Качалов, сотворил подобную удачу для крепостного художника! Ах, как же он был несправедлив к матери – ведь за ее самодержавной внешностью кроется добрая душа! И ее жестокость – всего лишь оборотная сторона ее великодушия…

– Спасибо, маменька! – от всего сердца поблагодарил он шепотом.

Теперь они шли под руку в толпе перед шеренгами лошадей, но Алексей не смотрел в ту сторону. Он не сводил глаз с узкой материнской ступни, затянутой в тонкую белую кожу башмачка, с колыхания над этим изящным башмачком подола голубого платья… При каждом движении широкой юбки с сухой земли вздымалось облачко пыли… Знакомый голос, раздавшийся где-то позади, за их спинами, внезапно прервал его блаженное созерцание:

– Ах, какой счастливый сюрприз! Марья Карповна!

Алексей обернулся и увидел… конечно же, он увидел улыбающегося во весь рот Сметанова! Никуда от него не скроешься! Помещик был одет в красновато-бурый редингот с кожаными пуговицами и клетчатые брюки со штрипками, на шее у него красовался широченный розовый галстук, наполовину прикрытый отложным воротничком сорочки. Марья Карповна, увидев поклонника, залилась румянцем. Нет, совершенно точно: это не была случайная встреча! Они попросту назначили друг другу свидание на ярмарке! Хорошее настроение Алексея мигом улетучилось. Надо же, целый день испорчен появлением этого заносчивого наглеца! Экий хлыщ самовлюбленный! Между тем, обнаружив, что Марье Карповне не удалось найти лошадь по вкусу, Сметанов предложил свои услуги: он, мол, знает, где искать редкую жемчужину. Снова сделали круг по торжищу, где, как выяснилось, Сметанов был знаком со всеми барышниками. В конце концов он остановил свой выбор на маленькой гнедой лошадке – именно эту масть Марья Карповна предпочитала любой другой – с чуть тонковатыми ногами, но с широкой грудью, и уже выдрессированной: в тройке она была пристяжной слева. Лошадка понравилась будущей владелице, и Сметанов принялся обсуждать с продавцом цену. Борьба оказалась упорной и продолжительной, несколько раз Сметанов начинал гневаться, выходил из себя, вопил как оглашенный, несколько раз он притворялся, будто торг ему надоел, отходил на несколько шагов и неохотно возвращался… Алексею было стыдно присутствовать при этой комедии. Добиваться от торговца уступки казалось ему низким занятием. Зато матушка его просто-таки ликовала. Человек, который защищал ее интересы с такой энергией и так упорно, на ее взгляд, мог бы служить идеалом. Черноволосый кудрявый цыган с медным кольцом в одном ухе вызвался быть посредником между сторонами. В конце концов Сметанову удалось-таки купить эту лошадку за половину изначальной цены. Цыган насильно свел руки продавца и покупателя – ударили по рукам в знак того, что сделка совершена. Марья Карповна вынула из мешочка деньги. Лука взял лошадку под уздцы и повел ее сквозь толпу к коляске, а там привязал сзади. Так и двинулись домой. Алексей с матерью заняли места в экипаже, а Сметанов вспрыгнул в седло и загарцевал у дверцы. Посадка у него была тяжелая, но спина оставалась прямой, а голова – гордой, кулаком он уперся в бедро.

– Как вы умеете торговаться! – восхищенно произнесла Марья Карповна. – В споре вы просто лев!

– Признаюсь, что проявил бы куда меньше стараний, если бы покупал что-то для себя, – отозвался Сметанов. – Но я не могу вынести, когда пытаются обмануть моих друзей!

– Без вас мы даже и не заметили бы эту лошадку!

– Дело привычки: будь то лошадь, женщина или мужчина – я всегда определяю, кто плох, кто хорош, с первого взгляда!

Эти слова сопровождались улыбкой, которую Алексей счел наглой.

Небо вдруг стало хмуриться. Солнце уже садилось, и его косым лучам теперь приходилось с трудом пробиваться сквозь тяжелые, будто налитые свинцом тучи. Довольно скоро все небо заволокло серыми облаками, они неслись с невероятной скоростью. Смерклось – казалось, внезапно наступила ночь. Горячий влажный ветер, прилетевший со стороны горизонта, уложил хлеба по обе стороны дороги, отчего поверхность поля стала серебристо-муаровой, сорвал листья с деревьев, поднял клубами пыль… Стаи бешено каркающих ворон поднялись над поверженными колосьями. Сумерки пронизала ослепительная молния, сразу же за ней вдалеке прогремел гром, оглушительный грохот можно было бы сравнить разве что со звуком, с каким пустая бочка катилась бы по булыжникам мостовой. За этим последовала еще одна молния, и треск разряда на этот раз был совсем близким, всем показалось, что вот-вот лопнут барабанные перепонки. И сразу с шумом хлынул ливень.

Лука остановил лошадей, спрыгнул с козел и, бранясь себе под нос, поднял откидной верх экипажа, но еще до того, как кучер сделал свое дело, Алексей и Марья Карповна успели промокнуть до нитки. Последняя предложила Сметанову укрыться вместе с ними в коляске от проливного дождя, но тот стоически продолжал путь верхом. Втянув голову в плечи, с неизменной каплей на носу, он пустил лошадь рысью и отважно вступил в сражение с потопом. Однако десять минут спустя, когда дождь еще усилился, ему пришлось сдаться и признать себя побежденным. Сметанов привязал сзади и свою лошадь, бок о бок с новоприобретенной, и уселся на переднюю скамью, лицом к лицу с Алексеем и Марьей Карповной. Троице приходилось тесниться, чтобы на всех хватило навеса, и колени их соприкасались. Дождь барабанил по кожаному верху экипажа в такт позвякиванию бубенчиков упряжи. Всякий раз, как коляска подпрыгивала на ухабе, Сметанов чуть ли не наваливался на Марью Карповну. Он высвободил шею, расстегнул верхний крючок на воротничке. Потемневший, теперь казавшийся почти лиловым галстук уныло висел на груди. Одной рукой Федор Давыдович прижимал шляпу к толстой ляжке, другой непрерывно утирал лицо – носовой платок был уже насквозь мокрым. Ах, как не нравилась Алексею эта теснота, эта непрошеная близость! Ему казалось, что он явился третьим лишним на любовное свидание…

Им пришлось сделать крюк, чтобы отвезти Сметанова домой. Когда коляска подъехала к воротам имения, Федор Давыдович пригласил Качаловых обсушиться у огня и перекусить, прежде чем продолжить путь. К счастью, Марья Карповна отказалась: было уже поздно, и она торопилась узнать, как обстоят дела у Агафьи, которую оставили наедине с Левушкой. Подбежал конюх Сметанова, отвязал его лошадь и повел ее в конюшню. Дом Сметанова выглядел приземистым, фасад был окрашен в желтый цвет, по обеим сторонам от входной двери поднимались белые колонны. Высокие узкие окна тоже были обведены белым. Дорожки в саду посыпаны толченым кирпичом. На первый взгляд поместье содержалось в полном порядке.

Марья Карповна пообещала вскоре приехать в гости. «Как только солнышко снова выглянет!» – уточнила она. Дождь лил по-прежнему. Сметанов махал им рукой, стоя на крыльце. Насквозь промокшие штанины клетчатых панталон тесно облепили его ляжки. Лука щелкнул кнутом. Колеса экипажа со скрипом покатили по толченому кирпичу дорожки. Вскоре Сметанов исчез из виду – его скрыл поднятый верх коляски. Алексей снова остался один с матерью, но теперь он не испытывал от этого ни малейшего удовольствия.

Назавтра установилась ясная погода, и сразу после завтрака Марья Карповна велела седлать лошадь. Алексей вызвался сопровождать ее на прогулку, но она запротестовала. Он не выдержал и спросил:

– Куда же это вы направляетесь?

– Не твое дело! – отрезала Марья Карповна.

Из этого Алексей сделал вывод, что мать собралась в гости к Сметанову. К тому же она надела лучшую свою амазонку, самую красивую – серо-голубую, с длинным шлейфом. Как только Марья Карповна ускакала, Алексей почувствовал, что не может усидеть на месте. Его охватил гнев. Он приказал привести лошадь, вскочил в седло и бросился вдогонку за матерью. Скачка еще ускорила биение его сердца, мысли в голове бешено метались, он не замечал менявшегося пейзажа… На половине дороги к поместью Федора Давыдовича он вдруг опомнился, с ослепительной ясностью понял бессмысленность своего преследования, и открытие ошеломило его. С какой стати он нарушит покой этой парочки? Мать – свободная женщина и может себя вести, как ей заблагорассудится. Он, как почтительный сын, не имеет никакого права вмешиваться: даже если она хочет себя скомпрометировать – вольна это делать! Алексей, потянув за повод, повернул коня и пустился в обратный путь.

Вокруг Марьи Карповны суетились слуги, помогая ей спешиться. Лакей, вооруженный метелочкой, подошел, чтобы отряхнуть от пыли подол ее амазонки, прежде чем гостья ступит на крыльцо. Сметанов вышел ей навстречу, расцеловал поочередно обе руки и церемонно повел в гостиную, обставленную на восточный лад – с кавказскими коврами по стенам, тремя низкими диванами, заваленными подушками, и двумя ятаганами по обеим сторонам зеркала. На хозяине дома был короткий кашемировый халат, открытый на груди – так, чтобы виднелась сорочка с жабо, – и просторные зеленые шаровары, заправленные в сапожки с загнутыми кверху носами. Марья Карповна заблаговременно послала гонца с известием о своем приезде, и хозяин успел подготовиться к ее визиту. Теперь влюбленный Сметанов изо всех сил показывал, сколько радужных надежд возлагает на это посещение: едва закрылась дверь и Марья Карповна села на один из диванов, он рухнул перед нею на колени и забормотал:

– Наконец-то! Наконец-то! Вы у меня! Я не смею в это поверить!

Ей льстило это благоговейное бормотание.

– Встаньте, друг мой! – произнесла гостья.

Упоенный собственной дерзостью, Сметанов шустро вскочил на ноги, наклонился к Марье Карповне и попытался заключить ее в объятия. Она увернулась и отбежала в сторону, спрятавшись за низкий столик с инкрустациями из перламутра. Он подскочил к ней снова, но снова руки его схватили только пустоту. С легкостью танцовщицы гостья, уклоняясь от объятий, бежала то вправо, то влево, огибая мебель и подтрунивая над преследователем с неповоротливыми ногами и протянутыми руками.

– Чертовка! – стонал он. – Дьяволица! Божественная дьяволица! Вы заставляете меня терять рассудок!

Капли пота стекали по его щекам. Багровый – лицо его налилось кровью, запыхавшийся, с тяжко вздымавшейся грудью, он продолжал охоту, бегая за Марьей Карповной зигзагами по всей комнате. Ей казалось смешным и нелепым его неистовство, но она была далека от того, чтобы охладить пыл Федора Давыдовича, потому что сама мысль о том, насколько он смешон, ее возбуждала. Ей всегда нравилось высмеивать мужчин, проявивших слабость и имевших несчастье в нее влюбиться. Марья Карповна оценивала, насколько велика ее власть над ними, по степени унижения, которое те способны оказывались перенести, а унижения она добивалась хитрой тактикой, построенной на чередовании угроз, коварных уловок и соблазнов. Роняя в ее глазах свое достоинство, Сметанов этим позором завоевывал ее вернее, чем элегантностью или высокомерием.

Наконец Марья Карповна, решив, что игра чрезмерно затягивается и становится слишком утомительной, строго произнесла:

– Хватит, Федор Давыдович! Возьмите себя в руки, прошу вас! Вы просто смешны!

Взгляд гостьи, которым сопровождались эти слова, подействовал на Сметанова так, словно ему на голову вылили ушат ледяной воды. Он собрал все силы, чтобы выдержать удар, и, опустив голову, взмолился:

– Простите меня, уважаемая Марья Карповна. Околдованный мужчина заслуживает снисхождения.

– Ладно, пусть будет так, – ответила Марья Карповна, успокоившись. – Забудем эту досадную комедию. Позовите ваших людей – пора накрывать к чаю!

Сметанов повиновался. Марья Карповна упивалась своим триумфом, пьянившим ее сильнее вина. Сопротивляясь, она всегда получала куда большее наслаждение, чем уступая. Даже в любви.

Домой она вернулась только поздно вечером. За ужином при свечах Алексей тщетно искал на лице матери знаки, которые говорили бы о плотском удовлетворении. Нет, она выглядела совершенно так же, как обычно – непроницаемой и важной, хоть и улыбчивой. Но все-таки, думал он, эти лесные прогулки верхом в одиночку никак не соответствуют ни ее возрасту, ни положению знатной дамы. Алексей пообещал себе поговорить с Марьей Карповной об этом, но в течение всей трапезы молчал, терзаемый смешанным чувством презрения, любви, ненависти и ощущением своего бессилия перед волей, превосходящей его собственную. После ужина Агафья подошла к роялю. Левушка устроился рядом и стал переворачивать страницы клавира. Марья Карповна, сев за пяльцы, принялась вышивать по канве. Стоя у окна, Алексей долго, до тех пор, пока его не затошнило от фальши, любовался картиной семейного мира и уюта…