Стенной шкаф был заперт, а ключ исчез. Но Алексей отчетливо помнил, что поставил сюда все книги и положил все свои детские тетрадки с записями, когда в семнадцать лет переезжал во флигель. Сейчас, придумывая себе не слишком скучное дело, чтобы одолеть влечение к праздности, он почувствовал неукротимое желание перерыть эту кладовку. Обшарил все ящики и все коробки, какие нашлись в доме, и обнаружил-таки в конце концов деревянную плошку, а в ней – маленький проржавевший ключик, который тем не менее оказался впору замочной скважине стенного шкафа. Вдохновленный своей удачей, Алексей открыл дверцу и увидел целые полки донельзя пропыленных книг. Сладковатый запах отсыревшей бумаги приятно защекотал его ноздри. Стоя перед шкафом, он перелистывал то один, то другой сто раз читанный в детстве том. Достаточно было взять в руки некий фолиант – и тут же все его содержание радостно оживало в голове. Одни издания раньше принадлежали матери, другие – дедушке по материнской линии… На титульном листе одной из богословских книг он прочел такую надпись: «Эти Четьи-Минеи являются собственностью Карпа Лавровича Суслова, апрель 1794 года». Подумать только! Три поколения склоняли головы над этими пожелтевшими страницами! Да и сам ведь он именно по этой книге знакомился с житиями святых… Улыбку вызвали у него старенькая русская грамматика, географический атлас, сборник детских сказок с наивными картинками… Но по-настоящему – просто больше всего – взволновала Алексея тоненькая книжечка с несколькими стихотворениями Пушкина. Открыл ее – и на глаза сразу попались первые строки «Медного всадника». Когда-то он знал поэму наизусть, но прошли годы, и теперь от нее сохранилось лишь смутное воспоминание и такое… словно от музыки, что ли, ощущение…
Молодой человек схватил книжечку, бросился в кресло и принялся сопереживать приключениям несчастного Евгения, который присутствовал при том, как вышла из берегов Нева в 1824 году. Потеряв во время наводнения свою невесту, смиренный до тех пор герой поэмы стал проклинать памятник Петру Великому, который наперекор силам природы, даже бросив им вызов, построил свою столицу на берегу приливного устья реки… Уже обезумевшему Евгению кажется, будто бронзовый всадник оживает и преследует его, скача тяжелым галопом по всему городу. Алексей читал эти головокружительные строки, где герой просто-таки вызывал духов, где невменяемость персонажа вполне отвечала невменяемости волн, – и чувствовал, как все в нем, словно в ребенке, охваченном страхом, начинает дрожать. Прошлое всплывало в сознании так же бурно, как прибывает вода во время разлива реки. Он мгновенно и ясно вспомнил все: своих наставников – эльзасца Хирца и русского Пустоярова; затверженные накануне уроки, которые он скороговоркой выпаливал, стоя навытяжку перед учителем и скрестив руки на груди; свою старенькую няню Марфу – как она шепотом рассказывала ему о последних проделках домового, веселого косматого домашнего духа, живущего у печки, или русалки, порочной девы вод, часто выплывающей на берега пруда… Он вспомнил свои детские страхи, ночи на узкой кровати, взгляд, устремленный к лампадке под иконой, вспомнил, как любил подростком мечтать в саду при свете луны – Господи, да какая же несказанная нежность теснила тогда его грудь!… Воспоминания нахлынули таким потоком, что он стал захлебываться, и голос Пушкина снова зазвучал в его ушах. Этот голос не сравнить ни с каким другим: разве у кого-то еще найдешь такую простоту и такую силищу!
Алексею захотелось разделить с кем-нибудь свой восторг. Но кто в Горбатове способен его понять? Уж точно не мать, сдержанная и черствая. И не этот увалень Левушка. Вот! Понял! Кузьма! Только он один здесь может, он единственный достоин того, чтобы принять Пушкина в сердце своем. Алексей побежал искать крепостного художника и вскоре обнаружил того – с кистью в руке – близ пруда, перед кустом цветущей сирени.
– Ты ведь любишь Пушкина! А «Медного всадника» читал? – едва остановившись и еще запыхавшись, спросил молодой барин.
– Нет, Алексей Иванович.
– Ну и ладно, сейчас прочтешь! Я принес тебе книжку. Сам забыл, до чего это прекрасно, до чего возвышенно. Даже завидую радости, которая тебя ждет от такого открытия!
Кузьма тщательно вытер тряпкой руки, почтительно взял книжку Пушкина и спрятал за пазуху: между рубашкой и голой кожей.
– Вечером стану читать. Знаете, я ведь плохо читаю, медленно разбираю слова. Но так лучше понимаешь, и я ценю это преимущество: каждое слово сразу запоминается и остается в тебе навсегда. Какую честь вы мне оказываете, Алексей Иванович, доверяя эту книгу, которую так любите! Это очень большая честь! Благодарю вас от всей души.
Оглядевшись по сторонам и понизив голос, художник поинтересовался:
– А вы уже ездили в Тулу за холстами для меня?
Правду сказать, Алексей давно забыл о данном Кузьме обещании. Потому сейчас он только изругал себя за легкомыслие, потом, поколебавшись минутку, ответил уклончиво:
– Пока еще нет… Но думаю, все-таки съезжу… ну… как-нибудь на днях…
И заторопился – самое время было кончаться столь неуместному свиданию.
На следующий день, когда он мирно завтракал на веранде своего флигеля, вдруг появился Кузьма с книжкой в руках. На его открытом бугристом лице Алексей с первого же взгляда обнаружил все признаки напряженной работы мысли. Крепостной художник показался ему взволнованным, возбужденным и испуганным – все одновременно. Положив книгу на стол, Кузьма прошептал:
– Это что-то необыкновенное! Я не спал всю ночь! Самые простые слова у Пушкина звучат совершенно по-новому. Когда он говорит о Медном всаднике – просто слышишь звон копыт его лошади по мостовой… А сама история – как она прекрасна! Этот несчастный Евгений, этот ничтожный чиновник, который, потеряв все, осмеливается упрекнуть царя в том, что он виноват в бедствиях, обрушившихся на голову бедняги!…
– Да, – согласился Алексей. – Да, ты прав: «Медный всадник» – это бессильный бунт бесконечно малого против бесконечно великого. А знаешь ли ты, что император Николай I, прочитав поэму в рукописи, немедленно догадался, в чем ее разрушительный смысл? Разгадал, что таится за строками, и предписал Пушкину сделать немыслимое количество исправлений, после чего взбешенный поэт засунул свое творение подальше в ящик, и оно увидело свет только после его смерти…
– Каждому из нас в жизни попадается свой Медный всадник, – вздохнул Кузьма.
Алексея его соображения несказанно удивили: ему самому и в голову не приходило соотнести прочитанное с реальностью, и теперь его неприятно поразило самоочевидное, казалось бы, открытие. Да-да, разумеется, его мать и есть та самая бронзовая статуя, которую всякий слабый человек ощущает у себя за спиной. Находясь в Санкт-Петербурге, он не так уж часто вспоминал о матери и даже редко писал ей, зато здесь, в Горбатове, только о ней и думал. Она преследовала его, как навязчивая идея, она давила его, она вела его, взяв за руку – как будто он внезапно вернулся в детство. Пора бежать из деревни. Порвать все нити, связывающие его с родительским домом, с семьей, с прошлым. Только этой ценой он может добиться счастья в жизни. А Кузьма, который не может сбежать отсюда? «Что станет с ним после моего отъезда?» – впервые подумал Алексей. Подумал, но тут же и прогнал эту мысль. В любом случае ему придется остаться тут до женитьбы брата. Он должен…
Алексей налил себе второй стакан чаю. День обещал быть ясным. Почему бы не воспользоваться этим и не съездить в Тулу? Купит для Кузьмы несколько чистых холстов, как обещал.
– Сейчас я отправлюсь в город, – объявил он художнику, попивая чаек. – Видишь, я не забыл своего обещания.
Кузьма принялся горячо благодарить молодого барина, потом остановился, задумался на миг и спросил:
– Не можете ли вы дать мне почитать и другие книжки?
– Охотно! – ответил Алексей. – А пока оставь-ка себе «Медного всадника». Я дарю его тебе.
Произнося эти слова, он испытывал чувство странного удовлетворения – именно такое сопровождает проявления хорошего отношения к сирым и убогим, если последнее приправлено острым ощущением собственного превосходства.