ГЛАВА I

Элизабет открыла глаза и удивилась.

Проснувшись, она часто думала, что все еще находится в своей маленькой низенькой комнатке в гостинице. Бессознательно она поискала глазами в полумраке привычную мебель, светлые занавески из кретона. Но ее полусонный взгляд наткнулся на большой комод в стиле Людовика XV с массивными бронзовыми ручками, на две полоски зеленой ткани, висевшие на высоком окне, и на картину в позолоченной раме. Фрикетта спала теперь не на подушечке на полу, а в старом кресле. В постели, рядом с Элизабет, лежал мужчина. «Это не сон, — сказала она себе, — я замужем!» Спустя два месяца, после того как она покинула своих родителей, она все еще не могла привыкнуть к своему новому положению, такому естественному для других и такому странному для нее самой. Повернув голову, она посмотрела на спящего мужчину. Простыня, спущенная до живота, пижама, расстегнутая на груди из-за жары. Это лицо с закрытыми глазами принадлежало ей, ей принадлежала также и эта опущенная вниз рука, эта узкая полураскрытая ладонь с длинными пальцами, это запястье с голубыми венами, это ровное дыхание и легкий запах одеколона.

«У него действительно прекрасные ресницы, — подумала она. — А шея тонкая. Надо ему сказать, чтобы он подстриг покороче волосы на затылке». Она отодвинулась, и он сразу же потянулся и тихо вздохнул. Ей захотелось поцеловать его, но она сдержалась: не дотрагиваясь до него, она обладала им в еще более полной мере. Бесшумно встав с кровати, Элизабет накинула пеньюар и приподняла жалюзи. Фрикетта скатилась с кресла и подбежала к хозяйке, счастливо вздыхая, подпрыгивая и чихая, чтобы выразить свою утреннюю радость.

— Тихо! — приказала Элизабет шепотом, лаская ее. — Ты можешь его разбудить.

Но Патрис, пробормотав что-то во сне, уткнулся носом в подушку и продолжал спать. Было половина девятого. На цыпочках Элизабет вышла с Фрикеттой в коридор, который все здесь называли «галереей». Большие серые эстампы с едва различимым рисунком висели в рамках, чуть склонившись над проходом. Ванная комната в конце этого коридора была оклеена наивными, помпезными или даже чуть легкомысленными картинками. Элизабет проскользнула мимо двери свекрови, потом мимо двери старой мадам Монастье, которую Патрис все еще называл Мази — как в детстве, спустилась на одну ступеньку и вошла в комнату с кафельным полом, очень большую и светлую, с двумя умывальниками и огромной ванной на высоких ножках с потрескавшейся и потемневшей эмалью.

Старую газовую колонку было опасно включать, и в семье Монастье часто вспоминали о потрясающем взрыве семь лет тому назад, во время которого Мази сожгла себе брови и ресницы. Элизабет зажгла горелку, отвернула кран и храбро стала дожидаться, как поведет себя это чудовище. В трубах загудело, душевой шланг задрожал от злости, и вдруг адское пламя со свистом поднялось в своей железной тюрьме. Несмотря на силу этого локального пожара, теплая вода потекла в ванну лишь тоненькой струйкой. Уже раз двадцать решался вопрос о вызове слесаря для ремонта установки, но в семье Монастье чем чаще обсуждали какой-нибудь план, тем реже думали о его выполнении. Казалось, что совместно затраченные усилия на обсуждение практического вопроса создавали у каждого впечатление, что их желания наполовину были уже исполнены.

Элизабет щелкнула дверным замком, сняла пеньюар и посмотрелась в зеркало. За несколько дней кожа на лице, шее и на руках посветлела еще больше. Она вспомнила, как забеспокоилась Мази, когда Патрис, после возвращения из отпуска, представил ей свою невесту: «О Боже! Это в горах вы так загорели, мадемуазель?» До сих пор старая дама полагала, что у ее внука слишком смуглая супруга, она даже посоветовала Элизабет пользоваться осветляющим кремом. Когда Элизабет думала о событиях, изменивших всю ее жизнь, она удивлялась тому, что ее отчаяние так быстро сменилось счастьем. Хотя вначале она и отклонила предложение Патриса выйти за него замуж, но вскоре все-таки поняла, что это объяснение глубоко тронуло ее и сблизило их. Он больше не говорил ей о своей любви, но она чувствовала себя все лучше и увереннее в его обществе. Кристиан исчез из Межева. Наверняка он уехал с Франсуазой Ренар еще до начала школьных пасхальных каникул. Его преподавательская деятельность в колледже вряд ли помешала бы ему последовать за этой богатой и щедрой женщиной. Впрочем, Элизабет была уверена, что если бы даже она и продолжала видеть Кристиана на горных склонах, это ее задевало бы уже не столь сильно. Доверие и уважение, которыми окружил ее Патрис, поднимали ее в собственных глазах. Рядом с ним она чувствовала себя чище и спокойнее. Он залечивал рану, нанесенную ей Кристианом, стирал его из ее памяти, даже в какой-то мере заменял его. Она больше не испытывала мук, а только нежность и приятное забвение. Снег таял. Клиенты стали разъезжаться. Но Монастье, казалось, не спешили освободить свои номера. Амелия и мать Патриса часто ходили вместе на прогулки, а вечерами подолгу беседовали в полупустом холле. Наконец Патрис осмелился опять попросить руки Элизабет. Это произошло по дороге на Голгофу. Они спускались по тропинке, по обеим сторонам которой стояли часовенки с покрашенными статуями. От разогретых солнцем склонов поднимался легкий пар. На них уже кое-где пробивалась трава, но местами еще лежал снег.

Элизабет взглянула на это серьезное и умоляющее лицо и вдруг сказала себе, что оно останется в ее жизни навсегда. В глазах Патриса она увидела свое спасение. Но она не могла лгать ему. Рискуя испортить их совместное будущее, она повторила ему, что он ошибался на ее счет, что она недостойна его, что уже принадлежала мужчине. Патрис не хотел ее слушать: «Никогда мне не говори больше об этом, Элизабет. Я не хочу этого знать. Просто ответь мне: да или нет». Какой странный парень! Погруженный в свои мечты, неужели он не способен был ревновать? Их губы слились до того, как она дала ему ответ. Вечером они сообщили эту новость своим родителям, и радость Амелии, Пьера и мадам Монастье укрепила в Элизабет чувство, что ей выпала необычайная удача. Узнав об этом событии, малочисленные клиенты «Двух Серн» поздравили их вместе с сотрудниками гостиницы. А русского повара охватило особенное гастрономическое вдохновение, поэтому он отложил свой отъезд и организовал по поводу помолвки обед из борща, кулебяки и пожарских котлет.

После этого пиршества жизнь Элизабет поскакала галопом: Монастье готовились покинуть Межев к вернуться в Сен-Жермен, персонал разъезжался, Амелия, Пьер и Элизабет готовились к закрытию гостиницы. Как и в предыдущие годы, они должны были провести межсезонье в Париже. Дядюшка Дени зарезервировал для них два номера в маленькой гостинице на улице Лепик, прямо напротив своего кафе. На другой день после приезда Элизабет встретилась с Патрисом. А через месяц она стала его женой. Ей хотелось, чтобы свадьба была скромной, но Патрис настоял на том, чтобы она была в белом платье и пригласил много гостей. Она вновь переживала то чудное волнение, которое испытала при входе в церковь в Сен-Жермен-ан-Лей, идя под руку с отцом, где было много радостных лиц, музыки и цветов. Шелестело ее платье из белоснежного атласа. Все взгляды были устремлены на нее, идущую по красному ковру. Она была красива, ей тихо завидовали и бурно восхищались. Элизабет шла к алтарю с той же верой, что и в день первого причастия.

Газовая колонка зарычала, перекрыв органную музыку, звучавшую в памяти Элизабет, запахло газом. Вода из крана шла прерывисто. Элизабет улыбнулась, вспомнив, как она подходила к ризнице: члены семьи стояли у стены, а ей надо было пожать на ходу все эти руки большие и маленькие, сухие и влажные. Ее дедушка специально приехал из Шапель-о-Буа, чтобы присутствовать на этом торжестве. Среди этих людей с бледными лицами он выделялся своим медным загаром, своей белой шевелюрой и седыми усами, торчащими как у кота. На Амелии была незамысловатая шляпка с цветами, которая грациозно покачивалась, когда она поворачивала голову. Гладковыбритый Пьер стоял с видом победителя, подняв высоко подбородок над своим жестким пристегивающимся воротничком, Клементина, принарядившаяся в свой светло-голубой костюм, улыбалась накрашенными губами. Дени скучал, стоя в конце ряда.

После короткого свадебного путешествия в Динар молодые возвратились в Сен-Жермен, и Мази уступила им самую красивую комнату в доме. Конечно, Элизабет хотелось бы обставить ее по-своему, но так как у Патриса не было ни своих денег, ни положения, она понимала, что на этом этане им надо было довольствоваться жизнью с родственниками. Впрочем, все в этом доме были к ней очень предупредительны.

Газовая горелка готова была вот-вот взорваться, поэтому она завернула крап и пламя с гневным шипением угасло. Укротив таким образом огненную стихию, она сняла ночную рубашку и осталась обнаженной с обручальным кольцом на пальце. Это была уже не мадемуазель Элизабет Мазалег, а мадам Патрис Монастье, которая с удовольствием погрузилась в горячую воду. В воде ее груди слегка приподнялись. Она действительно поправилась после свадьбы или ей так показалось? Элизабет с наслаждением намылила руки, шею, подмышки, грудь. Как это она могла раньше думать, что только Кристиан мог сделать ее счастливой? С Патрисом она открыла для себя другой способ любить и быть любимой. Он был так робок, что чаще всего именно она разжигала его и управляла им. Руководя игрой до последней фазы, она испытывала еще большее удовольствие, когда под конец он властвовал над ней. От этой мысли кровь прилила к ее лицу. Было ли нормальным то, что она придавала такое значение этому интимному аспекту брака? Теплый августовский свет проникал в окно. В Межеве летний сезон был в самом разгаре. Как всегда, наверное, было много народу из провинций. Амелия и Пьер снова наняли русского шеф-повара. Вероятно, у них было очень много работы. «А я им целую неделю не писала!» Элизабет встала и потерла тело маленькой рукавичкой. В дверь постучали. Это был Патрис.

— Уже проснулся? — спросила она.

Элизабет вышла из ванной, открыла дверь и снова быстро нырнула в воду. Он с неловким видом вошел в ванную и сказал:

— Доброе утро, дорогая!

Потом подошел к умывальнику, чтобы побриться. С отяжелевшим от сна лицом он стоял в полосатой пижаме. Патрис избегал смотреть на жену. Ее позабавила эта мужская стыдливость, мешавшая ему увидеть при свете то, что он с такой жадностью искал в полумраке.

— Иди сюда, — сказала она.

Он послушался. Элизабет обняла его за шею руками, с которых стекала вода. Их поцелуй имел вкус теплой воды. Элизабет рассмеялась:

— Какой же ты сердитый после сна! Если ты не улыбнешься мне, то я как русалка затащу тебя в ванну.

— Элизабет, ты неблагоразумна. Дверь не заперта. А если кто войдет? — проворчал он.

— Ну и что? Мы женаты. Нас ни в чем нельзя упрекнуть, — возразила она, снова поцеловав его.

Почувствовав, что он начинает терять голову, она оттолкнула его:

— А теперь иди бриться!

Пока он намыливал щеки, она, облокотившись о край ванны, разглядывала его. Это чисто мужское занятие просто гипнотизировало ее. Патрис провел несколько раз помазком по щекам и превратился в старика с бородой из белой мыльной пены.

— Сними пижаму, ты замочишь ее, — сказала она.

Патрис бросил на нее подозрительный взгляд и ответил:

— Ну нет. И так нормально.

— Ты боишься показаться передо мной с обнаженным торсом?

— Совсем нет!

Но она знала, что это было так. В действительности он считал, что плохо сложен, и боялся, что она это увидит.

— Тогда чего же ты ждешь? — спросила она.

Он снял пижамную куртку. Конечно, он был слишком худ, с костистыми плечами и впалой грудью, но вообще его легкое тело выглядело стройным. Когда Патрис поднимал руку, Элизабет видела его слегка волосатую подмышечную впадину. Бритва оставляла розовые дорожки на намыленном подбородке.

— Вместо того чтобы смотреть на меня, лучше бы поскорее закончила свой туалет, — сказал он. — Если Мази раньше нас придет в столовую, это будет трагедия.

— Не бойся, — ответила она. — Я объясню ей, что во всем виновата я. У нас с ней отличные отношения.

Но несмотря на это утверждение, она быстро вытерлась и встала перед зеркалом, чтобы причесаться.

Когда Патрис и Элизабет вошли в столовую, Мази там еще не было. Сидя в одиночестве за большим столом, мадам Монастье читала некрологи в «Фигаро». При виде сына лицо ее просияло.

— Хорошо спали? — спросила она, подставив для поцелуя правую щеку Патрису, потом левую — Элизабет.

И не дожидаясь ответа, она принялась комментировать светские новости из газет. Она утверждала, что в самых изысканных столичных кругах у нее было много знакомых и что она добровольно отдалилась от них, когда овдовела. Для Элизабет Париж был населен людьми, которых ее свекровь «потеряла из виду».

— Боже мой! — вздохнула она. — Подумать только, мадам Курбиллей уже выдает замуж свою дочь, а я узнаю об этом из газет! Я, которая когда-то каждую неделю вместе с ней пила чай!

Чашка чая играла очень важную роль в жизни мадам Монастье. Даже когда она была в Межеве, любимым ее местом была кондитерская. Здесь же она ходила почти каждый день, часов в пять, к одной из своих подруг. Сама она тоже «принимала» два раза в месяц, и тогда в большом салоне в стиле Людовика XV около двадцати дам, каждая с небольшой клумбой на голове, кудахтали, осоловев от выпитого чая. Элизабет находила, что мадам Монастье была гораздо энергичнее и грациознее в Сен-Жермене, чем в Межеве. Может быть, она так молодела из-за присутствия Мази? Рядом с матерью своего покойного мужа она вновь обретала девичьи манеры, подчинялась, как молодая невестка главе семьи, которая всем заправляла в доме.

— Мне хотелось бы знать, что делает Мази? — продолжила она, положив на стол газету. — Лишь бы у нее не начался снова приступ удушья, как в прошлую ночь! Пойди постучи к ней в дверь, Патрис.

Но «молодая Евлалия» успокоила их, принеся на подносе кофейник, чайник с заваркой и кувшин с шоколадом:

— Мадам придет с минуты на минуту — ее одевают.

Со времен былого величия у Мази сохранилась привычка одеваться с помощью служанки. Это входило в обязанности «старой Евлалии» — матери молодой, которая до сих пор выполняла их, несмотря на свои семьдесят восемь лет, катаракту, рассеянность и дрожащие руки. Больше ни на что она не годилась, но речи и быть не могло о том, чтобы расстаться с ней. Все хозяйственные работы лежали на плечах ее дочери, молодой Евлалии, которой, между прочим, уже перевалило за пятьдесят. Краснощекая, с короткими сильными руками, она водрузила тяжелый серебряный поднос посреди стола и вышла. Никто даже не подумал налить себе кофе в отсутствие Мази.

Наконец она появилась, высокая, величественная, с розовым лицом, римским подбородком, шарообразным бюстом, выпирающим над животом, затянутым в корсет. Крупный завиток светло-каштановых волос спадал на ее высокий и гладкий лоб. У нее были мягкие и красивые волосы. По возвращении из свадебного путешествия Элизабет при всех восхитилась ими, что, впрочем, не вызвало радости у Мази. Позже Патрис открыл своей молодой супруге секрет: Мази носила парик. С тех пор Элизабет не могла видеть старую даму без опасения, что та каким-нибудь неловким движением сдвинет на бок этот постижерский шедевр. Патрис и Элизабет встали при ее появлении. Мази подставила свои свежие щеки для ритуального утреннего поцелуя, опустилась на свой стул и спросила бодрым голосом:

— Что нового?

Нового ничего никогда не было, да, впрочем, она презирала все, что могло бы изменить ее привычки и нарушить размеренное течение ее жизни. По словам Патриса, было просто чудом то, что она как-то сразу приняла появление в ее семье молодой женщины. На первый завтрак мадам Монастье и Мази пили чай с лимоном. Элизабет осталась верпа кофе с молоком. Патрис, которому надо было укрепить здоровье, выпивал каждое утро большую кружку какао. Мадам Монастье сама намазывала ему тосты маслом. Под неусыпным вниманием матери и бабушки он съедал завтрак с видом рассеянного ребенка.

— О чем ты думаешь, Патрис? — спросила Мази.

Что за вопрос? Он думал о своем концерте, написав всего лишь несколько первых тактов. О нем говорили как о произведении, которое в завершенном виде принесет славу ее автору. Тема была навеяна Патрису снегом в Межеве. Впрочем, для него эта тема была лишь предлогом. Он презирал образную музыку и утверждал, что импрессионизм Дебюсси завел его подражателей в тупик. Это мнение сына огорчало его мать, которая вспоминала, что в молодости имела определенный успех, исполнив «Избранницу» в одном из салонов, в 1929 году: «Тогда нимб засветился над ее головой…»

Элизабет очень нравилось слушать, как Патрис говорил о своем искусстве, и она сожалела о том, что ее музыкальная необразованность не позволяла ей участвовать в тайне творчества.

— Мне хотелось бы, — говорил Патрис, — довести слушателя до такой степени восприимчивости, чтобы моя музыка являлась бы выражением его собственного ощущения, а не только моего…

Мази одобрила его кивком головы:

— Ты на правильном пути, мой мальчик. Ты поработаешь немного сегодня утром?

— Может быть… Не знаю… Пока я еще в поиске.

С того времени как Элизабет поселилась в Сен-Жермене, он все время находился в поиске, наигрывая и мечтая целыми днями. Мать и бабушка с уважением относились к этому вдохновенному безделью.

После завтрака Элизабет и Патрис вернулись к себе в комнату. Он помог жене застелить постель и, сев за стол, стал просматривать музыкальный журнал. В это время Элизабет без особого энтузиазма вытирала с мебели пыль. Она в свое время настояла на том, чтобы молодая Евлалия согласилась передать ей эту работу, а теперь была вынуждена признать, что домашние заботы наводили на нее скуку. Да и как могло быть иначе, если она чувствовала себя временным жильцом в этой торжественной комнате, обставленной по вкусу Мази? Потемневшие парчовые обои, эстампы, альков с фигурками а-ля античный Рим, пузатый комод, кресла с гнутыми ножками, несколько маленьких столиков и банкеток — все здесь говорило о старости, живущей в дряхлеющей роскоши.

— Тебе не кажется, что мы все-таки могли бы убрать кое-какую мебель, чтобы подчеркнуть красоту другой? — спросила Элизабет.

— Даже и не мечтай! — воскликнул Патрис. — Мази разозлится. Она выбрала для нас самое лучшее, чтобы поставить здесь, и все делала с такой любовью!

— Может быть, но ведь не она же живет в этой комнате. Когда я смотрю на этот хлам, меня одолевает скука.

Патрис не стал сморить с ней и вновь погрузился в чтение журнала. Молодая Евлалия принесла почту: письмо Элизабет (Пьер и Амелия беспокоились, что от их дочери не было известий вот уже восемь дней) и письмо Патрису. Он пробежал его глазами, положил на стол, снова взял и проворчал:

— Вот это да! Ты знаешь, кто мне пишет? Шарль Бретилло, товарищ по лицею, которого я не видел два года. Он занялся постановками фильмов и спрашивает меня, не хотел бы я сочинить музыку для документального фильма, который он недавно снял в Савойе.

— Это великолепно! — воскликнула Элизабет.

— Сразу видно, что ты не знаешь Бретилло, — ответил Патрис. — Это очень милый парень, но любит пускать пыль в глаза. Горячая голова…

— Ну и что, если у него талант? — спросила Элизабет.

— Просто его отец кинорежиссер и он продвигает его в этом деле. Без него, я уверен, он ничего бы не добился.

— Но он уже снимал другие фильмы?

— Кажется, два короткометражных.

— Ты их видел?

— Нет.

— Тогда как ты можешь говорить, что без своего отца он ничего не добился бы? Покажи-ка, что он пишет.

Патрис протянул ей письмо.

«Бонжур, Патрис!

Спешу уведомить тебя, что я только что закончил снимать документальный фильм о церквях Савойи по заказу «Косина», фирмы моего отца. Это хорошая работа, которая, я в этом уверен, наделает шуму в кинематографических кругах. Что касается музыки, я мог бы обратиться к более или менее известным профессионалам, но я предпочитаю новое имя. Впрочем, признаюсь, что несколько стеснен в своем бюджете. Так вот, я вспомнил о тебе. Последний раз, когда ты был у нас дома, ты ошеломляюще импровизировал на фортепиано. Поэтому я уверен, что ты сможешь без особых усилий сочинить что-нибудь замечательное для моего фильма. Это позволит тебе заработать немного денег и, в случае успеха, получить другие заказы. С нетерпением жду от тебя ответа: катушки с пленкой уже в монтажной. У тебя есть телефон? Я не нашел твоего номера в справочнике. Если хочешь увидеться со мной, то по утрам я всегда дома, а во второй половине дня — в конторе, адрес и телефон которой на титуле этого листка бумаги. До скорого, старик, в надежде на дружеское и плодотворное сотрудничество.

Шарль Бретилло».

Элизабет сложила листок и сказала:

— Надо согласиться, Патрис.

— Согласиться? — недовольно проворчал он. — Но, Элизабет, у меня есть другие дела…

— Твой концерт?.. Но ты же над ним не работаешь!

— Я думаю о нем…

— Ну так вот, ты будешь думать о нем немного поменьше в течение нескольких дней и напишешь музыку для этого фильма.

— Писать для фильмов — это не мое дело, — ответил он. — Когда сочиняешь для экрана, то в партитуре должны приниматься во внимание виды, монтажные листы и хронометрирование. Я не смогу творить свободно, потому что придется учитывать все это.

— Что ты знаешь об этом, Патрис? Ты так говоришь, потому что никогда не пробовал. Может быть, наоборот, трудности, которые придется преодолевать, воодушевят тебя?

— Сомневаюсь.

— Во всяком случае, ты должен обязательно ответить твоему товарищу, поблагодарить его, встретиться с ним и посмотреть его фильм.

— А потом?

— Если фильм плохой, ты откажешься. Если хороший, ты сядешь за работу.

Патрис долго смотрел на нее с отчаянием:

— Но, Элизабет, повторяю тебе, что я не смогу, что я только буду жалко барахтаться.

Элизабет покачала головой и произнесла медленно с любовью:

— Ты все время занят тем, что сомневаешься в себе, клевещешь на себя, убегаешь сам от себя, но у тебя есть все для успеха!

— Ах, если бы ты была права! — прошептал он, кисло улыбнувшись. — Ладно, хватит говорить об этом. Я подумаю и денька через два напишу Бретилло.

— Нет, — возразила она. — Если ты будешь с этим тянуть, он обратится к другому.

— Надо хотя бы переговорить об этом с мамой и Мази.

— Мы не нуждаемся в их советах для принятия наших решений, — резко возразила Элизабет. — Ты сейчас же звонишь этому парню…

Удивившись этой внезапной решимости, он заколебался, выбирая между желанием отстоять свой покой и желанием подчиниться более сильной воле.

— Идем, — решительно сказала Элизабет, взяв мужа за руку.

Выйдя из комнаты, она повела его по лестнице, затем по длинному коридору на нижнем этаже, до самой библиотеки. Телефон стоял там, на маленьком столике, окруженный рядом запыленных книг. После смерти отца Патриса это помещение стало чем-то вроде семейного музея. На рабочем столе по-прежнему лежали очки покойного, его трубка в пепельнице, альбом с почтовыми марками, открытый на странице, которую он разглядывал перед тем, как его хватил сердечный удар. Элизабет знала о нем лишь то, что он был заядлым коллекционером и большим эрудитом, что спустя некоторое время после свадьбы он разорился, торгуя лесом, и приехал жить с женой и ребенком к матери, чье состояние и хозяйская властность избавили его наконец от всяких забот. В семье говорили, что Патрис был очень на него похож. Солнечный свет проникал сквозь щели закрытых ставней. В воздухе стоял запах заплесневелой бумаги. Шагая на цыпочках, Патрис приблизился к телефону:

— У тебя записан его номер, Элизабет?

— Да, я захватила письмо. Держи!

— Его наверняка не будет дома в этот час!

— Откуда ты знаешь? Все же попытайся…

Ответил сам Шарль Бретилло. Лицо Патриса приняло неопределенное выражение. Он крепко прижал трубку к уху.

— Алло! Это ты, старик? — спросил он. — Я получил твое письмо… Спасибо, что подумал обо мне… Да, в принципе меня это заинтересовало… Но до того, как принять какое-то решение, мне надо увидеться с тобой, поговорить…

Он вопросительно посмотрел на жену: он говорит то, что нужно?

Элизабет кивнула в знак согласия.

— Когда ты будешь свободен? — спросил он.

— Пригласи его к нам, — тихо сказала Элизабет.

— Ты можешь приехать ко мне в Сен-Жермен? Алло! Я плохо слышу… Да… В Сен-Жермен… Что? Ах, ты предпочитаешь, чтобы я приехал в Париж… Конечно, тогда я смогу посмотреть фильм…

Он снова встретился взглядом с Элизабет. Она была согласна. Тогда Патрис заговорил более уверенным тоном:

— Хорошо, я приеду… Что ты говоришь? В следующий понедельник, в половине четвертого, в бюро?..

Элизабет прошептала:

— Отлично.

— Отлично, — повторил он. — Тогда до понедельника, старик… Я тоже надеюсь, что все будет хорошо…

Он положил трубку и спросил:

— Ты довольна?

— А ты?

Патрис обнял жену:

— Я доволен особенно тем, что представлю товарищу свою жену. Ведь он даже не знает, что я женат. Я совсем забыл послать ему приглашение.

— Ты, правда, хочешь, чтобы я поехала с тобой, Патрис? — спросила она, взволнованная его вниманием.

Он поцеловал ее в щеку:

— Конечно! Что я буду делать без тебя? Я ничего не понимаю в кино!

— Я тоже.

— О! Ты все знаешь. Ты просто великолепна!

Они молча постояли обнявшись перед столом с разложенными на нем реликвиями. Вся мудрость мира взирала на них с полок, заставленных толстыми мрачными книгами. Минуту спустя Патрис сказал со вздохом:

— Надо предупредить маму и Мази.

— О чем?

— О наших планах. Я сейчас же пойду к ним.

— Подожди до второго завтрака, — сказала она.

 

ГЛАВА II

— Поздравляю тебя, — сказала Мази, наморщив лоб под своим пышным париком. — По крайней мере, ты действуешь быстро! Один телефонный звонок — и все урегулировано.

— Еще ничего не урегулировано, — ответил Патрис. — Просто я договорился о встрече.

Все работали ножами и вилками над ломтиками сыроватого и жесткого жаркого. Атмосфера накалялась. Мази, прожевывая кусочек мяса, продолжала наигранным тоном:

— Я думала, что ты отрицательно относишься к музыке для кино.

— Когда речь идет об обычном художественном фильме, — ответил Патрис. — Но здесь моя партитура послужит для сопровождения фильма о религиозном искусстве. Следовательно, я смогу также разработать несколько тем, которые мне дороги.

— Короче, тебя это заинтересовало? — сказала Мази.

— Очень, — кивнул головой Патрис.

Элизабет с удивлением смотрела на мужа. Глядя на его уверенность, никто и не предположил бы, что всего два часа назад он сомневался относительно того, какое решение ему принять.

— Когда ты встретишься с ним? — спросила Мази.

— В следующий понедельник, в половине четвертого. Мы поедем сразу после второго завтрака.

— Мы? — удивленно подняла голову мадам Монастье.

— Да, — сказал Патрис. — Элизабет поедет со мной.

Мази медленно отвернулась от внука и посмотрела на Элизабет, чья роль в этом деле была очевидной.

— Хорошая мысль! — сказала мадам Монастье. — Я довольна, Патрис, что ты возобновляешь связи со старыми друзьями. А то ты стал таким нелюдимым. Элизабет должна обязательно уговорить тебя немного развлечься. Если вы захотите пригласить в какое-нибудь воскресенье молодежь на чашку чая…

Патрис промолчал и снова принялся за еду. Элизабет последовала его примеру. После разнообразной кухни в гостинице обычная пища в доме Монастье казалась малосъедобной. Ей здесь никто не уделял должного внимания, и все блюда имели одинаковый вкус. Элизабет скучала по острому соусу, по поджаренному хлебу с положенными на него листьями шпината… Молодая Евлалия сменила тарелки.

Чтобы показать свое недовольство тем, что внук не посоветовался с ней по такому важному вопросу, Мази отказалась от сыра и проглотила несколько виноградин с таким отвращением, будто это были горькие пилюли.

— Мама, вы почти ничего не ели! — воскликнула мадам Монастье. — Что случилось? Вы не больны?

— И вправду, — сказал Патрис, — ты что-то сегодня выглядишь хуже, чем вчера.

Видя, что о ней так беспокоятся, старая дама вновь почувствовала себя важной персоной. Забыв о своей обиде, она соизволила улыбнуться:

— Это пустяки, — сказала она. — В моем возрасте малейшие неприятности действуют на аппетит и волнуют сердце.

— У вас какая-нибудь неприятность? — спросила с тревогой в голосе мадам Монастье.

— Нет. Сначала я так подумала, но потом поняла, что ошиблась. Я счастлива, Патрис, что ты сам принял решение позвонить своему другу, — сказала она, делая ударение на слове «сам».

Она умолкла, а слово «сам» все еще слышалось в комнате. Получив одобрение в высшей инстанции, Патрис весело посмотрел на Элизабет. Все встали из-за стола.

— Подайте нам кофе в сад, — сказала Мази, обращаясь к Евлалии.

И она направилась к двери королевской походкой, выпрямив спину и гордо выпятив бюст. Паркет поскрипывал под тяжестью ее веса.

Столовая выходила в большой, тенистый, но плохо ухоженный сад. От улицы он был отгорожен каменной стеной. Главная аллея, посыпанная мелким гравием, шла от ворот между двух лужаек, на одной из них росли густые заросли бегонии, на другой размещался круглый высохший бассейн. Далее шла площадка для крокета, вся заросшая сорняками. На детских качелях Патриса все еще была подвешена дощечка, раскачиваемая иногда только ветром. Стол стоял под дубом. Мази и мадам Монастье уселись в широкие плетеные кресла, Патрис — в шезлонг, а Элизабет, которой хотелось немного позагорать, вытащила из тенистых кустов кресло-качалку, села в него поудобнее и повернула лицо к солнцу. Раскачиваясь в кресле, она рассматривала из-под полуопущенных век большой трехэтажный дом из серого камня с широкими переплетами на окнах, с крыльцом, на которое вели три ступеньки, с черепичной крышей, на которой виднелись овальные окошечки, напоминающие птичьи гнезда. На нижнем этаже комнаты для приема еще сохраняли признаки жизни, но выше почти половина комнат служила кладовыми. Молодая Евлалия принесла кофе, у которого, как всегда, был резковатый привкус железа. Мази и мадам Монастье выпили его мелкими глотками с видом гурманок и таким достоинством, какое не поддавалось никакой критике. Мази даже позволила себе дополнительное удовольствие: обмакнув в это пойло кусочек сахара, держа его кончиками пальцев, она поднесла его ко рту. Смоченный сахар захрустел. Может, и зубы у нее были вставными?

— Вам не следует так долго находиться на солнце, Элизабет, — сказала она, поставив чашку. — Вы только испортите себе цвет лица и заработаете мигрень.

— Я привыкла, Мази, — ответила Элизабет. — Вы знаете, в Межеве солнце жарит посильнее, чем здесь.

Каждый раз, когда Элизабет употребляла какое-нибудь слово из спортивного лексикона, брови старой дамы ползли вверх по лбу.

— Если оно «жарит» в Межеве, то мне больше нечего сказать, — тихо ответила она с иронией в голосе. — Но в наше время это бы закончилось в таком случае тем, что мы сами бы «изжарились».

Довольная своим каламбуром, она склонилась к мадам Монастье, автоматически тихо засмеявшейся, покачивая головой. Казалось, она хотела сказать: «Эта Мази неисправима!»

Потянувшись, Патрис зевнул. Мадам Монастье вынула рукоделие из большой серой полотняной сумки.

— Мне надо бы продолжить, — сказал она.

Она вышивала по канве, и с каждым стежком на ткани все более ясно вырисовывался контур розы. Мази обмахивала веером из бумажных кружев свой напудренный подбородок. Наступило молчание. Легкий ветерок шевелил листьями деревьев. Над пустыми чашками летали мухи. Время тянулось, как густой сироп. Элизабет развернула свое кресло-качалку вслед за солнцем. По улице проскакали лошади. Затем стих и цокот их копыт. Видимо, наездники, выехавшие из манежа, отправились на прогулку по лесу. Мази рассказала, что в молодости у отца Патриса была собственная лошадь. Потом конюшню перестроили под гараж. Там и до сих пор стоял «форд» со спущенными колесами и грязными стеклами. На нем так давно не ездили, что он пропах уже не бензином, а заплесневелым брезентом, как старый фиакр. Из всех членов семьи только Патрису удалось получить водительские права. Совершив этот подвиг, он ни разу не сел за руль. Занятия такого рода не интересовали его. Он не любил машин, скорости, риска и часто поговаривал, что теперь уже не сможет отличить тормозную педаль от педали сцепления из-за того, что не имеет практики вождения. Элизабет сожалела об этом: она с удовольствием прокатилась бы с Патрисом за город на машине. А почему бы и нет?

Рядом с гаражом находился домик сторожа. Весь обвитый плющом, с закрытыми ставнями и заколоченной дверью, он дремал за изгородью из растрепанной бирючины. С тех пор как сторож умер, а его жена вернулась в деревню, в нем никто не жил. Соседский садовник приходил сюда два раза в месяц, чтобы скосить траву и посыпать дорожки. Элизабет перевела взгляд на Мази. Как, наверное, та страдала оттого, что ее жизнь постепенно стала ограничиваться комнатой; больше не открывались окна, уходили слуги. Сумрак и тишина селились в больших комнатах с отсыревшими обоями. Старуха продолжала обмахиваться веером.

— Отсюда домик сторожа выглядит очень живописным! — сказала Элизабет. — Как он выглядит внутри?

— Как мышиная нора, — ответил Патрис.

— Я уверена, что ты преувеличиваешь, — сказала Элизабет.

— Увы! Боюсь, что нет, — вздохнула мадам Монастье.

— Мне хотелось бы взглянуть, — продолжила Элизабет. — Вы позволите, Мази?

— Ну конечно! — ответила та. — Попросите ключи у старой Евлалии. Она теперь, наверное, в саду, в той беседке, что обвита зеленью.

В хорошую погоду старая Евлалия усаживалась обычно в этой беседке под предлогом того, что она собирается поштопать белье, на самом же деле — чтобы подремать. Когда Элизабет тихо подошла к ней, та даже не подняла головы. В накрахмаленном чепчике, с очками, сползшими на нос, она сидела сгорбившись, положив носки на колени и тихо похрапывая во сие. На этом сонном лице Элизабет с волнением читала тайну глубокой старости. Евлалия, казалось, была старше больших деревьев. Кровь больше не окрашивала ее щек, высохших и сморщенных. Можно ли было поверить, что когда-то она была резвой девушкой, любящей женщиной, матерью, кормившей грудью свое дитя? Со сжавшимся сердцем Элизабет подумала, что когда-нибудь и ее мать тоже станет похожей на это высохшее создание. А лет через пятьдесят-шестьдесят не пригнется ли она сама к земле, с пергаментной кожей на лице и с крючковатыми пальцами в узловатых прожилках? Стоя перед служанкой, Элизабет раздумывала, стоит ли нарушать ее покой, возвращая ее к жизни. Она робко дотронулась до старческой руки, и Евлалия постепенно стала просыпаться. Сначала открылись ее глаза, затем задрожали руки, и наконец, узнав Элизабет, она пробормотала:

— О, мадам Патрис! А я как раз штопала носки вашего мужа!

Элизабет пришлось долго втолковывать этой старой женщине, что она пришла не за носками, а за ключами. Старая Евлалия никак не могла вспомнить, куда она их дела. В конце концов ее дочь обнаружила их где-то на кухне.

— Я так и думала, что они лежали там, — проворчала старая Евлалия, схватив свое добро костлявыми пальцами. — Идемте!

Возбужденно блеснул ее левый глаз, правый же был прикрыт бельмом. Патрис присоединился к Элизабет и Евлалии у домика сторожа.

— Дай, я сам открою, Евлалия, — попросил он.

Но старуха упрямо качала головой в чепце: это в ее обязанности входило сопровождать посетителей. Ее рука дрожала так сильно, что ключ чудом вошел в замок после нескольких попыток. Дверь скрипнула и отворилась. Элизабет вошла в прохладную тень. Патрис открыл одно окно, потом ставни, которые оборвали ветку плюша. В солнечном свете стали видны отштукатуренные стены, потрескавшиеся, с зелеными пятнами старой краски, местами можно было увидеть красные расколотые плиты, а по всем углам паутину. Печь для топки углем и каменная раковина говорили о том, что раньше здесь была кухня. Оттуда Элизабет перешла в пустую квадратную комнату, голубые обои которой вздулись и отвалились кусками, затем в другую, забитую старой пыльной мебелью, и наконец, в туалет, где над умывальником на одном гвозде висело зеркало в бамбуковой раме.

— Вот видишь, дорогая, здесь все такое ветхое и все рушится, — печально сказал Патрис.

— А здесь у них стояла кровать, — прошамкала старая Евлалия, — здесь шкаф и большой стол…

Сгорбленная, она внимательно оглядывала все вокруг. Подбородок ее дрожал. Связка ключей позвякивала у нее на поясе. Она напоминала старую фею. Вот сейчас она махнет волшебной палочкой и пыль улетучится, а мебель вернется на свои места.

— Этот домик очень мил, и я думаю, было бы нетрудно привести его в порядок.

— Привести в порядок? Для кого?

— Для нас, — просто ответила Элизабет.

Старая Евлалия тихо засмеялась.

— О чем ты говоришь, Элизабет! — спросил удивленный Патрис. — Не можем же мы жить в местах общего пользования!

— Это верно! — сказала она вздохнув. — Но согласись, что нам здесь было бы хорошо! Спальня, столовая, кухня, туалет… Даже мебель мне нравится! А эта деревенская кровать просто великолепна!

Старуха продолжала смеяться как безумная, глядя на молодежь. Может, она наводила на них чары?

— Будь разумной, Элизабет! — сказал Патрис. — Ты увидела то, что хотела увидеть. А теперь идем. Мази, наверное, беспокоится, куда это мы запропастились.

Покорная, но грустная, Элизабет последовала за мужем. Старая Евлалия снова стала запирать дверь ключом с такой тщательностью, словно за этой дверью скрывались сказочные сокровища. Сделав несколько шагов, Элизабет обернулась: Патрис забыл закрыть окна. Теперь дом сторожа выглядел обитаемым.

 

ГЛАВА III

Когда они вышли из небольшого зала для просмотра фильмов, Шарль Бретилло пригласил Элизабет и Патриса выпить аперитив в кафе на Елисейских полях. Они уселись в легкие кресла, расставленные прямо на тротуаре среди элегантно одетых праздных людей, говорящих на разных языках мира, потягивающих коктейли со льдом и лениво разглядывающих прохожих. После серьезных и немых кадров фильма движение, шум и свет на улице оглушали Элизабет. В ее голове все еще прокручивалась пленка, демонстрирующая фасады старых храмов, каменные лица святых, странно освещенные снизу, барельефы со словно бьющимися в конвульсиях фигурами, тяжелые двери алтарей, колокола с надписями на латинском языке.

А здесь, на открытой террасе кафе, перед ее взором текла жизнь. Она поминутно схватывала деталь чьего-нибудь платья, прически, ей хотелось рассказать о своих впечатлениях Патрису, но она вынуждена была сдерживать себя, потому что он обсуждал с Шарлем Бретилло свою будущую работу. Тот передал ему точный расчет хронометража музыкальных кусков, и они обменивались идеями по этому вопросу. Они даже обговорили условия контракта. Патрис прочитал его и сразу поставил свою подпись со словами: «Да, все в порядке!» Сейчас он объяснял Шарлю Бретилло, что будет в основном использовать в партитуре орган, фортепьяно, флейту, кларнет и саксафон, потому что он заметил, что магнитная запись придавала этим инструментам патетическое звучание.

— Согласен, — сказал Шарль Бретилло, — только не сочини мне что-нибудь такое ритмическое и слишком современное!

— Будь спокоен! — ответил Патрис. — У тебя будет музыка, которая понравится публике. Внимая ей, она услышит то голос камня, то кованого металла, то старого дерева. Она услышит голос храма, ты понимаешь, храма!

Когда в его глазах зажигался вот такой огонь, можно было подумать, что для него нет ничего невозможного. Элизабет была рада, что это она подтолкнула его к такому решению. Благодаря ей он окончательно освободился от своих страхов и неизвестности. Он вырастет и еще удивит мир своим талантом!

Рядом с ним Шарль Бретилло выглядел шутом с его копной светлых кудрявых волос, с ярко-зеленым галстуком, в широком клетчатом пиджаке. Было даже удивительно, что этот шалопай создал такой высокохудожественный фильм. Может быть, ему кто-то помогал?

— Вот увидишь, старик, — сказал Шарль, поднимая рюмку, — если дело пойдет, мы и дальше будем работать вместе! Я собираюсь снять еще два короткометражных фильма, а потом большой фильм, грандиозный фильм.

Говоря это, он разглядывал Элизабет, как фотограф свою модель.

— Вы любите кино, мадам? — спросил он.

Всякий раз, когда ее называли мадам, ей казалось, что перед ней расстилают красный ковер.

— Очень! — ответила Элизабет. — Если бы я жила в Париже, я бы просмотрела все новые фильмы.

— Тогда бы у вас не было ни единого часа свободного времени, — смеясь сказал Шарль.

Затем он ударился в рассуждения о тенденциях современного французского кино. Он знал всех режиссеров, всех кинозвезд. Несколько раз он прерывался, чтобы пожать небрежно, через плечо, руку людям, проходящим между столиками: все это были знаменитые личности или те, которые скоро станут знаменитыми. Красивые девушки улыбались ему издалека. Он снисходительно кивал им в ответ головой. Шарль чувствовал себя в своей стихии.

Вдруг он взглянул на свои золотые часы и присвистнул:

— Уже пятнадцать минут шестого! Прошу извинить меня, но у меня назначена встреча на другом конце Парижа. Значит договорились, позвони мне, как только у тебя продвинется дело! Пока, старик!

Он дружески хлопнул Патриса по плечу, поцеловал руку Элизабет и пружинящей походкой направился к своей машине, кабриолету «Шенар и Валькер», стоящей у тротуара. Когда машина скрылась, Элизабет дала выход своей радости:

— Я так счастлива, Патрис! Мне просто не сидится на месте! Уведи меня!

— Куда? — спросил он.

Но она и сама не знала. Он посмеялся над странной смесью нерешительности с энтузиазмом. Переговорив, они взяли такси, которое довезло их через какофонию дорожных пробок до предместья Сент-Оноре. Там они вышли и стали рассматривать магазинные витрины. Около каждой витрины у Элизабет сладко замирало сердце. Ей хотелось купить все сразу: платья, шляпки, чайный сервиз, серебро, розовую ночную рубашку с кружевами, сумочку из крокодиловой кожи, старинные часы с боем, туфли, несессер… Патрис сжимал ее руку: ее восторг умилял и веселил его. Они заходили в магазин справиться о цене выставленных в витрине товаров. Продавцы называли астрономические числа. Патрис безо всякого смущения говорил:

— Хорошо! Я зайду в следующий раз.

Это была игра. Они выходили из магазина с пресыщенным видом и, отойдя на три шага от него, принимались дико хохотать. Элизабет и на самом деле высказывала свои желания, ничуть не смущаясь, прекрасно зная, что они не выполнимы. Ее родители, все деньги которых были вложены в гостиницу, дали ей в приданое только носильные вещи. Что касается Патриса, его бабушка определила ему после свадьбы пожизненную ренту, заверенную нотариусом, в размере шести тысяч франков в год. Она говорила, что этой суммы будет вполне достаточно для молодой семьи, которая избавлена от забот о жилье и пропитании. Но Элизабет мечтала о более богатом будущем.

— Вот увидишь, — тихо сказала она мужу, — когда ты станешь известным композитором, нам все будет казаться в магазинах дешевым!

Патрис не возражал. Встреча с Шарлем Бретилло настроила его на самый оптимистический лад. Люди толкали их, они почти оглохли от шума проезжающих машин и автомобильных сигналов, но продолжали переходить с одного тротуара на другой, чтобы не пропустить ни одной витрины. Осмотрев все в Сент-Оноре, они вышли на улицу Мира, где Элизабет была просто очарована сверкающими витринами ювелирных магазинов. Когда она вошла в семью Монастье, Мази подарила ей очень красивую старинную брошь с маленькими бриллиантами. Ее обручальное кольцо, тоже из бабушкиных запасов, было украшено большим изумрудом. Родители подарили дочери золотые часы с выпуклым циферблатом. Но эти драгоценности, которыми она так гордилась, просто поблекли перед теми, что она увидела в богатом обрамлении из бархата и атласа. Чем дольше она на них смотрела, тем радужнее ей представлялось будущность ее мужа. Перед самым закрытием магазина Элизабет купила себе две пары шелковых чулок и галстук Патрису. И только после этого они, усталые, доплелись до «Кафе вуа ля Пэ» выпить лимонада. Патрис посмотрел на часы: скоро надо было садиться на поезд. Но Элизабет предложила продлить этот замечательный день, оставшись в Париже на обед. И сразу же рядом с ними возникла тень Мази.

— Это невозможно! Нас ждут дома, — сказал Патрис.

— Но ты можешь просто позвонить, — возразила Элизабет. — Если тебе не хочется, я могу сама это сделать.

Звонить ему не хотелось, но он так же не хотел и разочаровывать жену. Они вошли в телефонную будку. Трубку взяла мать Патриса. Она была женщиной сентиментальной, и поэтому «обед двух влюбленных» очаровал ее. Только она попросила сына и невестку больше не задерживаться, иначе Мази будет беспокоиться до самого их возвращения под крышу родного дома живыми и здоровыми. Повесив трубку, Патрис перевел эту двусмысленную рекомендацию в точное время:

— Мы располагаем временем до одиннадцати часов.

Он таким образом предложил Элизабет кусочек парижской ночи. Они снова уселись на террасе кафе: Элизабет подняла глаза к небу и пожалела, что сумерки еще не наступили. Наконец все зажглось: звезды, фонари, витрины, рекламные вывески. Начался праздник ночи. Патрис вытащил все из карманов. Элизабет сосчитала вместе с ним наличные деньги: сорок семь франков. Можно было позволить себе царский обед!

— Если бы дядя Дени знал, что мы приехали в Париж и не зашли к нему в кафе! — сказала она со вздохом.

— Хочешь, мы пойдем к нему прямо сейчас?

— О нет! Мне очень хочется побыть с тобой наедине. Нам так редко это удается.

Они долго бродили по кварталу и наконец остановились у входа в большой ресторан, стены которого, покрашенные под мрамор, и позолоченные зеркала соблазняли их своим модерном. Метрдотель провел их мимо сидевших там посетителей до белого круглого столика, который они заприметили издалека. Прямо перед ними находилась зеркальная колонка. Элизабет увидела себя в платье с набивным рисунком, со сверкающей брошью на груди, в соломенной шляпке, сидящей рядом с мужем, который внимательно изучал меню. Увидев себя горожанкой, Элизабет удивилась. Куда делись ее взлохмаченные волосы, лыжные брюки и ботинки, старый свитер с засученными рукавами? Как она изменилась за несколько месяцев! Элизабет положила руку на скатерть. На пальце сверкало обручальное кольцо. Было невозможно не заметить его.

— Что вы скажете, если для начала я предложу вам лососину, мадам? — спросил метрдотель.

Она почувствовала себя красивой и утонченной светской дамой, и не сводя глаз со своего отражения, грациозно обернулась к Патрису, которому она была обязана этим счастьем. Выбор блюд не имел никакого значения. Они решили взять наугад разные закуски и морские гребешки. Они обедали, глядя друг другу в глаза, с таким аппетитом, при котором качество пищи не играло роли. Услужливые официанты порхали вокруг столика. Элизабет вспомнила ресторан, мать, сидящую перед раздаточным окошечком, Леонтину, Берту с белыми фартуками и накрахмаленными воротниками… Мужчины все-таки лучше обслуживали! Краснощекий официант с золотым галуном на лацканах пиджака разливал вино. Элизабет поднесла бокал к губам. Белое сухое вино ударило в голову. Патрис с отсутствующим видом говорил что-то о музыке. Огромный гипсовый цветок на стене бросал тень на его сократовский лоб. Вдруг выражение его лица изменилось и он с жаром сказал:

— Я люблю тебя!

— Дорогой мой! — ответила ему Элизабет взволнованным голосом, вытерев рот салфеткой. — Я тоже люблю тебя!

Их руки соединились на скатерти. Принесенный официантом десерт разъединил их. Глядя друг на друга с любовью, они принялись за охлажденные фрукты.

— Я никогда не забуду этот вечер! — сказала Элизабет.

— Тебе хотелось бы жить в Париже? — спросил Патрис.

— Нет, я предпочитаю жить за городом. В Париже слишком шумно, суетливо. Но приезжать сюда иногда — это здорово! Мы ведь приедем еще сюда, правда?

— Обещаю тебе.

Он заказал два кофе, рюмку коньяка и даже закурил сигарету, что случалось с ним крайне редко. На эстраде, расположенной в глубине зала, играл женский оркестр. Все музыкантши были одеты в зеленые платья с диадемами на головах. На транспаранте было написано название оркестра: «Ундины». Две девицы с розовыми щечками дули в кларнеты. Скрипачка вдохновенно взмахивала смычком. Из-под пальцев арфистки каскадом падали музыкальные брызги. Солидная дама с лицом кассирши восседала за ударными инструментами.

— Господи! Как же они плохо играют! — проворчал Патрис.

Элизабет нашла, что он слишком придирчив. Но вскоре он сам поддался очарованию мелодии, исполняемой под звон бокалов и громкие разговоры. Он покачивал в такт головой. Элизабет молча смотрела на него и мечтала о любовных утехах. Сегодня вечером в спальне… Она видела своего мужа преобразившимся, не робким, как обычно, а решительным, умелым, одновременно терпеливым и настойчивым в борьбе за удовольствие… Она прошептала взволнованным голосом:

— Дай затянуться один разок твоей сигареткой!

Она никогда не курила. Элизабет ощутила во рту горький вкус табачного дыма. В глазах защипало и выступили слезы. Ей захотелось домой. Патрис попросил счет и щедро расплатился, сделав это настолько непринужденно и элегантно, как будто для него это было привычным делом.

В поезде, увозившем их в Сен-Жермен, Элизабет сняла шляпку, жавшую ей в висках.

— Уф! Как хорошо! — воскликнула она, взъерошив волосы обеими руками.

Разомлевшая, она положила голову на плечо мужа. Ему захотелось поцеловать ее. Элизабет засопротивлялась, указав на пожилого господина, дремавшего напротив них. Но Патрис настойчиво поцеловал жену в губы.

— Ты знаешь о чем я думаю? — спросила она вдруг.

— Догадываюсь, — ответил он, озорно подмигнув.

— Я серьезно говорю! Странно, что тебе не хочется чаще ездить в Париж.

— Для чего?

— Ну хотя бы для того, чтобы сходить на концерт, встретиться с друзьями, тоже музыкантами, чтобы быть в курсе того, что происходит в музыкальном мире…

— Но я и так в курсе, — ответил Патрис.

— Вдали от настоящей жизни, читая газеты… Разве этого достаточно?

— Ты права, — ответил он. — Я немного в стороне от событий. Я работаю в одиночку. Это всегда опасно вначале. Но что ты хочешь? Когда живешь в Сен-Жермене, любая поездка оказывается проблемой! Во-первых, надо садиться в поезд…

— Какой же ты лентяй! — воскликнула она со смехом.

— Все интеллигенты ленивы, — возразил он с комичным высокомерием.

— Так вот, я дам тебе способ превратить поездки в Париж в увеселительные прогулки!

— Какой?

— Ты опять сядешь за руль.

Он прямо-таки подскочил:

— Ты шутишь, Элизабет! Я тебе уже говорил, что терпеть этого не могу!

— Это потому, что ты водил машину всего несколько дней, а когда привыкнешь…

— Привычка ничего не изменит! У человека или бывают к этому способности или нет.

— Ты же сдал экзамены на права?

— По знакомству. Мама была в хороших отношениях с женой экзаменатора. Нет-нет, не настаивай. Я себя знаю. Мне не хочется попасть в катастрофу.

— Но ведь это просто глупо: иметь машину в гараже и не пользоваться ею!

— Но это никогда мне не мешало быть счастливым.

— Ладно! — ответила она твердо. — Если ты не хочешь водить машину, водить ее буду я.

— Вот так, просто? Прямо завтра?

— Нет. Я буду брать уроки вождения.

Он поцеловал ее и сказал:

— А тебе не хочется стать машинистом поезда на линии Сен-Жермен — Париж?

Задетая за живое и раздосадованная, Элизабет нервно рассмеялась:

— Ты мне не веришь? Вот увидишь, Патрис. Увидишь, на что я способна!

— Я уже знаю, — сказал он, почти опрокинув ее на сиденье. Пожилой господин проснулся, зевнул и поправил галстук. Элизабет и Патрис выпрямились. Они тихо сидели рядышком, но руки их были соединены, а в глазах все еще играли лукавые искорки.

За стеклом мелькал деревенский пейзаж: темное небо, серые дороги, домики с темными окнами, в которых жили люди, рано ложившиеся спать. С каждым ударом колес Париж становился все дальше с его толпами людей и огнями. Убаюканная покачиванием вагона, Элизабет могла представить себе, что уезжала с Патрисом в Марсель, Бордо или Межев… Ей стало немного грустно, она вновь увидела горы, гостиницу у дороги на Глез, колокольню, каток, ферму в снегу… Раздался гудок паровоза. За окном замелькали огни. Их попутчик снял свой чемодан с верхней полки и недоверчиво взвесил его в руке. Внутри что-то звякнуло. Элизабет надела шляпку.

Возвратившись домой, они увидели Мази, мадам Монастье и Фрикетту, ожидавших их в салоне при свете лампы.

Патрис с жаром взялся за работу. Ему хотелось добиться совершенства, поэтому несмотря ни на какие уговоры близких, он не хотел им показывать ни одного отрывка из своей партитуры, пока не убедится в том, что его не нужно будет переделывать. Каждый день он закрывался в салоне и вновь принимался за то, что сочинил накануне. Все говорили тихими голосами, чтобы не помешать ему.

Однажды утром, вернувшись после прогулки с Фрикеттой, Элизабет увидела Мази, которая сидела к ней спиной, напряженно вытянув шею. Она подошла к старой даме и увидела блаженное выражение ее лица.

— Он сыграл подряд два отрывка, — сказала она. Потом, посмотрев на Элизабет повнимательней, воскликнула:

— Что это с нами?

В левой руке под мышкой Элизабет держала большой пакет, завернутый в газету, а в правой — маленькую деревянную клетку, в которой прыгала серенькая птичка с красным клювом:

— Это бенгальская птичка из породы ткачиковых! Правда, красивая?

Мази поднесла лорнет к глазам, вгляделась и воскликнула:

— Просто очаровательная! Где вы ее купили?

— Я не купила ее, — сказала Элизабет. — На рынке стоял человек, дающий в качестве сувенира бенгальскую птичку всякому, кто покупал у него два килограмма мастики для пола.

— Значит, вы купили два килограмма мастики для пола?

— Да. Вот она, — сказала Элизабет, с трудом удерживая выскальзывающий пакет.

В этот момент подошла мадам Монастье. Она тоже пришла в восторг от птички. Женщины решили, что птичке будет тесно в такой маленькой клетке. Поэтому до покупки клетки большего размера Элизабет предложила поместить ее в корзину для салата. У молодой Евлалии как раз была одна, которой она не пользовалась. Достаточно было прикрыть картонкой верх, чтобы сделать из нее временное жилище. Испугавшись огромных лиц, склонившихся над ней, птичка дала взять себя в руки и перенести из одной тюрьмы в другую, не оказав ни малейшего сопротивления. Мази сказала: «Добро пожаловать!», но птичка нахохлилась и ничего не ответила.

— Любопытно, — сказала Мази, — я обожаю птиц, но у меня их никогда не было. Поздравляю вас с этой идеей, дитя мое! Когда Патрис закончит работу, мы устроим ему сюрприз.

— У меня для него есть еще один, более значительный, — сказала Элизабет.

— Да? — выдохнула мадам Монастье, и на ее лице появилось выражение такой легко угадываемой надежды, что Элизабет почувствовала, как краснеет.

Даже Мази оторвалась от корзины, внимательно посмотрев на эту молодую женщину, сказавшую, что подарит ее внуку нечто получше, чем эта бенгальская птичка. Стоя между этих женщин-матерей двух поколений, ожидавших от нее важного сообщения, Элизабет пожалела о том, что невольно ввела их в заблуждение. Опустив голову, она сказала:

— Я решила научиться водить машину.

— Что? — недоуменно переспросила Мази.

— Да, — продолжила Элизабет. — Я поступила в автошколу. Сегодня после обеда у меня первый урок.

Мадам Монастье была оглушена этой новостью. Лицо ее вытянулось, глаза потухли.

— Это и есть сюрприз? — пробормотала она.

— Да, мама, — скромно сказала Элизабет.

Мази легче пережила этот удар. Собираясь уже наклониться над люлькой правнука, она с такой же живостью заговорила об автомобиле:

— В добрый час! — воскликнула она. — Я всегда ругала Патриса за то, что он упорно отказывается водить машину. Если он увидит, что вы берете уроки, то ему тоже захочется, и он опять сядет за руль. Ведь вождение автомобиля — мужское занятие! Но его надо лишь подтолкнуть. Вы нашли самый лучший способ. Да, дитя мое, у вас есть голова на плечах! Мне это нравится. Что Вы об этом скажете, Луиза?

— Конечно-конечно, — поспешила сказать мадам Монастье. — Однако я надеюсь, что это столь неожиданное решение не рассердит Патриса.

— Чем больше он будет сердиться сегодня, тем лучше он это оценит завтра, — сказала Мази.

Она смолкла и подняла кверху палец. Из салона доносились громкие аккорды.

— Божественно! — сказала Мази.

— Божественно! — вторила ей мадам Монастье.

И подумав одновременно об этом уже взрослом мальчике, делавшем их обеих такими счастливыми, они с благодарностью посмотрели друг на друга.

Элизабет дождалась второго завтрака, чтобы сообщить Патрису о том, что приобрела птичку и поступила в автошколу.

Ни одна из этих новостей не взволновала его. Он был так доволен своей работой, что, казалось, ничто не могло отвлечь его от размышлений. По-прежнему погруженный в свою музыку, он с рассеянным видом поздравил Элизабет с ее начинаниями в области вождения автомобиля и разведения пернатых и даже посоветовал ей купить красивую клетку и, вернувшись к своим серьезным делам, заявил, что он наконец-то нашел стиль оркестровки. Убрав все переходы, всякое ненужное слияние музыкальных звуков, он сделает так, что каждый инструмент будет звучать как соло. Это позволит добиться особой эмоциональной окраски. Впрочем, соединение инструментальных партий может поставить интересные проблемы контрапункта! Он разглагольствовал, а бабушка и мать буквально упивались его словами, хотя ни та, ни другая не понимали и половины того, что он говорил. Молодая Евлалия с опаской прислуживала этому ставшему вдруг непонятным человеку, которого она знала еще ребенком. Даже Элизабет оробела перед столь глубокими познаниями своего собственного мужа.

Выпив кофе, он снова удалился в салон, куда его влекло мучительное вдохновение. Мадам Монастье ушла к себе переодеться: к пяти часам она ждала на чай важных гостей. Мази уселась в своем плетеном кресле в саду, поставила на стол корзину и принялась разглядывать птичку. В распорядок дня Элизабет входило после полудня два увлекательных занятия: покупка клетки и первый урок по вождению.

Она вернулась в шесть часов вечера, сияющая от радости, с пакетами в руках. Тут была клетка с серебристыми перегородками, птичий корм, усовершенствованная кормушка, поилка последней модели, пакет песка и книжка о разведении птиц. Распаковывая свои покупки перед Мази, она делилась своими впечатлениями о первом уроке в автошколе.

— Это так здорово! Я уже делала повороты, тормозила, выжимала сцепление, увеличивала скорость. В нашей школе точно такой же «Форд», как у нас. Значит, у меня потом не будет никаких трудностей при вождении. Инструктор сказал, что у меня очень хорошая реакция. Он считает, что дней через десять я буду готова к сдаче экзаменов на права.

Она засунула руку в корзину, вытащила бенгальскую птичку и, поцеловав в круглую головку, посадила ее, помятую и недовольную, в новое жилище.

К ночи клетку торжественно перенесли в спальню и установили на комоде. Фрикетта не проявила никакой ревности по поводу новой привязанности хозяйки. Перед тем как заснуть на плече Патриса, Элизабет послушала, как птичка клевала семечки своим острым клювом.

Однако на следующий день Элизабет заметила, что пленница скучает. Оперенье ее поблекло, глаза были полуприкрыты и она больше не слетала с насеста. Было очевидно, что ей не хватало партнера. Элизабет дождалась следующего базарного дня и принесла вторую бенгальскую птичку и два килограмма мастики. Молодая Евлалия воздела руки к потолку:

— Что я с этим буду делать, мадам Патрис? Мастики хватит на натирку полов во всех домах Сен-Жермена!

Вместо того чтобы развлекать друг друга, обе бенгальские птички снова заскучали. Однажды вечером, вернувшись из автошколы, Элизабет обнаружила бездыханное тельце с выпрямленными лапками, лежавшее на боку около кормушки. Она с грустью закопала его в саду и с еще большей любовью стала относиться к оставшейся птичке, которая, впрочем, пережила свою подругу на сорок восемь часов. Элизабет смотрела на пустую клетку. Такая красивая, а в ней никто не живет! Магазин, в котором она ее купила, продавал и канареек. Обведенный женой вокруг пальца, Патрис согласился на приобретение пары золотисто-желтых канареек, веселых и жизнерадостных. В клетке снова забилась жизнь. Новые обитатели клетки с жадностью клевали корм, купались, целовались клювиками, иногда ссорились, а когда Патрис играл на фортепиано, самец распевал что есть мочи. Теперь у Элизабет было две настольные книги: «Любителю канареек» и «Правила дорожного движения».

Музыка к фильму писалась медленно, а срок экзаменов на водительские права приближался. Трижды Шарль Бретилло звонил в Сен-Жермен, чтобы узнать как продвигается работа, заказанная Патрису. После нескольких таких разговоров Патрис пообещал ему сдать готовую партитуру самое позднее седьмого сентября. Экзамены в школе были назначены на второе сентября. Патрис поехал с женой в Версаль.

У него было по-отечески озабоченное лицо. Элизабет, наоборот, светилась от возбуждения. Она приоделась, чтобы произвести на экзаменатора благоприятное впечатление. Но, сев в машину рядом с ним, она потеряла уверенность в себе. Патрис стоял на тротуаре, когда она слишком резко тронулась с места и довольно быстро исчезла за углом. В горле у нее пересохло, она сжала руки на руле, ощущая на своей правой щеке взгляд своего судьи. Необходимость быть грациозной и в то же время правильно переводить рычаг переключения скоростей показалась ей изнуряющей. Пот струился по ее груди, нога на педали стартера дрожала, Элизабет ангельски улыбалась. Человек, от которого зависела ее судьба, был, естественно, вежлив. Он направил ее подальше от центра на безлюдную улицу, вежливо попросил ее сделать разворот, остановиться, поехать дальше, дать задний ход, припарковаться к тротуара и не моргнул глазом, когда на обратном пути она слишком резко затормозила, чтобы не раздавить старую собаку, пересекавшую дорогу. Ни разу у нее не получалось так плохо, но в глазах ее соседа была снисходительность. Вопросы по правилам дорожного движения, которые он ей задал, были так просты, что она боялась ошибиться, отвечая на них. Наконец экзаменатор успокоил ее: она выдержала экзамен.

Разбитая от пережитого волнения, Элизабет, встретившись с Патрисом, бросилась ему на шею. Он поздравил ее, но голос его звучал неестественно. Конечно, ему было досадно, что она уже научилась водить, тогда как он сам признался, что не способен на это.

Дома все с нетерпением ожидали результатов экзамена. Мази встретила Элизабет как триумфатора и велела подать к обеду бутылку шампанского. Этим она хотела пробудить честолюбие своего внука. Он выпил бокал за успех новоявленного автомобилиста-любителя и воспользовался этим, чтобы сказать, что он никогда не будет оспаривать право на вождение автомобиля.

— Терпение! Мы убедим его, — прошептала Мази Элизабет, выходя из-за стола.

Автомеханик пришел осмотреть «Форд». Подвинтив несколько гаек, налив в бак бензина и накачав шины, он завел двигатель. Мази, мадам Монастье, молодая и старая Евлалии прибежали, чтобы полюбоваться Элизабет, садящейся в автомобиль. Патрис решил сопровождать свою жену в этой первой автомобильной прогулке. Она улыбкой поблагодарила его, когда он усаживался рядом, с напряженным и бледным, но храбрым лицом. Не осознавая опасности, Фрикетта прыгнула на заднее сиденье. Ворота сада были распахнуты. Стоя посередине тротуара, механик жестикулировал рукой, предупреждая прохожих. Элизабет подняла подбородок и робко нажала на педаль стартера. Колеса забуксовали в гравии. «Форд» зарычал, выпустил клуб сизого дыма и медленно поехал к воротам.

— Ах Боже мой! — простонала старая Евлалия. — Лишь бы с ними ничего не случилось!

Элизабет объехала квартал, перевела рычаг на третью передачу и набрала скорость.

— Куда ты едешь? — спросил Патрис.

— К лесу.

— Тебе придется ехать по улице Республики.

— Ну и что?

— Там оживленное движение!

— Увидим, — сказала она, притормозив перед большим грузовиком.

Патрис инстинктивно уперся ногой в пол, как бы тормозя одновременно с ней. Грузовик исчез за поворотом.

— Он даже не дал сигнала поворота, — проворчала Элизабет. — Вот уж действительно, сколько же этих идиотов-водителей на дорогах!

— Да, надо быть очень осторожной, — подтвердил Патрис.

Она заглушила мотор, потом снова включила, и машина рывком сдвинулась с места. Патриса на этот раз отбросило назад.

— Извини, — сказала Элизабет. — Сиденье установлено на слишком большом для меня расстоянии. Я иногда не попадаю на педали.

— Осторожно! — вскрикнул он, втянув голову в плечи.

Машина краешком задела велосипедиста и как ни в чем не бывало, рванула к перекрестку.

— Ты не заметила его? — спросил Патрис.

— Кого?

— Велосипедиста!

— Конечно, заметила.

— Ах, так!

Подъезжая к улице Республики, она замедлила ход с похвальным благоразумием и даже выставила руку в окошко, как ее учили. Водители скоростных машин, обгонявших ее, извергали ругательства.

— Мы никогда не проскочим перекресток, — вздохнул обессиленный Патрис. — Не хочешь ли ты развернуться и поехать домой?

— Нет, — ответила Элизабет. — Я хочу в лес!

— Но на этом перекрестке нет даже регулировщика!

— А он и не нужен.

Напряженно глядя вперед, стиснув зубы, она продолжала медленно приближаться к опасному участку.

«Форд» уже оказался на улице Республики, какая-то черная машина, ехавшая слева, резко вильнула в сторону, чтобы с ним не столкнуться.

— Нахал! — сказала возмущенно Элизабет. — Еще чуть-чуть и он бы задел меня. Он же был не прав! По-моему, приоритет был у меня.

— Может быть, — выдохнул Патрис. — Но, мне казалось, что та дорога главная.

— Ну и что же? Я должна сто часов ждать пока все проедут?

Возмутившись, она еще немного проехала вперед. Перед ней остановился «Бьюик» с открытым верхом. Из него выглянул водитель с побагровевшим от возмущения лицом. Блондинка, сидевшая рядом с ним, насмешливо сказала:

— Ну конечно. Ведь за рулем женщина!

В скоплении остановившихся машин раздались гудки.

— Давай вперед! — сказал Патрис. — Ты же всем загородила дорогу!

Чтобы перейти на первую скорость, Элизабет с такой силой дернула за рычаг, что раздался отчаянный скрип. «Форд» не сдвинулся ни на сантиметр, и тогда лай клаксонов усилился. Элизабет была одна против ненавидящих ее водителей. На ее лбу выступили блестящие капельки пота. Она повторила свой маневр, и на этот раз ее машина все-таки тронулась. Не обращая внимания на множество автомашин, летящих в обратном направлении, она выехала на тихую улицу. Патрис вытер пот с лица.

— Главное — это не терять голову, — сказала Элизабет. — Только очень нервные люди создают аварийные ситуации. Ты испугался?

— Нет, — ответил он, что, впрочем, получилось у него довольно искренне.

Они немного поездили по тихим лесным дорожкам.

Время от времени на песчаной аллее появлялись наездники. Фрикетта уткнулась носом в стекло дверцы.

Элизабет и Патрис вышли из машины, чтобы прогулять собачку. Та резво побежала между деревьями, обнюхала два-три куста, и, не обнаружив для себя ничего интересного, сама прыгнула назад в машину. Элизабет снова села за руль с абсолютно довольным видом. Прищурив глаза и таинственно улыбаясь, она упивалась лесным воздухом.

— Ты не хочешь сам попробовать? — предложила она.

Патрис отказался. Потом посмотрел на часы:

— Уже поздно… На первый раз достаточно…

На обратном пути они без проблем пересекли тот злополучный перекресток на улице Республики. Успокоившийся Патрис постукивал пальцами по приборному щитку. Когда они подъезжали к дому, он даже закурил сигарету. Наконец появились ворота. Они так и оставались открытыми. Стоя на тротуаре словно на конце мола, четыре обеспокоенные женщины ожидали прибытия «парохода в порт».

Выйдя из машины, Патрис сказал:

— Элизабет отлично водит машину!

На следующий день Элизабет решила закрепить достигнутое и вместе с Патрисом выехала на самые людные улицы города. Ей решительно все удавалось. Довольная своими успехами, она написала родителям, сообщив им, что теперь стала опытным автомобилистом. Они сразу же ответили, заклиная ее быть осторожной. Письмо было написано Амелией. Она сообщала новости о жизни в Межеве: в «Двух Сернах» еще было много клиентов. Русский повар по-прежнему оставался на высоте своего кулинарного искусства. Строительство канатной подвесной дороги на горе Арбуа быстро продвигалось, и в декабре она должна быть пущена в эксплуатацию. Мать спрашивала в письме виделась ли Элизабет с Дени и Клементиной в последнее время? Дочь должна была обязательно нанести им визит вместе с мужем. «Что же касается нас, — писала Амелия, — то мы думаем закрыть гостиницу тринадцатого сентября, съездить в Шапель-о-Буа к дедушке и отдохнуть в Париже до начала зимнего сезона. Какая радость увидеть тебя счастливой, деточка моя! Я считаю дни, оставшиеся до нашей встречи. Твой папа и я нежно целуем тебя и Патриса. Закончил ли он наконец свой большой труд, о котором ты нам писала?»

«Большой труд», который должен быть закопчен к седьмому сентября, был закончен только десятого.

Вечером этого памятного дня Патрис пригласил бабушку, мать и Элизабет в салон, чтобы сыграть им свое сочинение. Эти музыкальные фрагменты, написанные для того, чтобы звучать в промежутках между комментариями диктора, читающего текст, обеспокоили Элизабет своим диссонансом. Даже Мази напряглась под натиском оглушительных звуков. Когда Патрис сделал заключительный аккорд, она сказала:

— Это красиво! Очень красиво!.. Но надо иметь крепкую голову, чтобы слушать это!

Патрис всех успокоил, объяснив, что исполнение на фортепиано показывало его произведение только в общих чертах и что оно станет объемным, глубоким и необычайно поэтичным, обретет все краски и нюансы, когда будет исполнено оркестром. Они попросили его еще раз сыграть некоторые пассажи. Музыка была действительно великолепна. Элизабет укорила себя за то, что не оценила ее при первом прослушивании. Она смотрела на своего мужа, на его склонившийся над клавишами бледный и тонкий профиль, на его черные трагические глаза, на плотно сжатые губы. Его пальцы бегали по клавишам с умопомрачительной быстротой. Время от времени он поднимал плечи, раскачиваясь всем корпусом. Был ли он красив или уродлив? Она не могла себе ответить. Она любила его. Она была горда тем, что стала его женой.

Так как встреча с Шарлем Бретилло была назначена на завтра в три часа, Элизабет предложила Патрису отвезти его в Париж на машине. Он согласился.

 

ГЛАВА IV

Шарль Бретилло не скрывал своего скептицизма, прослушивая музыку к фильму «Церкви Савойи», исполненную на фортепиано. Но с первой же репетиции оркестра он изменил свое мнение и заявил, что музыкальное сопровождение к его фильму оказалось большой удачей.

Закрывшись с Патрисом в кабине звукооператора, Элизабет дрожала от нетерпения и восхищения. По другую сторону окна играл инструментальный ансамбль из двенадцати музыкантов. Патрис виртуозно владел громом, ветром, дождем и журчащими ручьями. Ей хотелось, чтобы все услышали произведение мужа как можно скорее. Но фильм должен был выйти на экран только в конце года, к рождественским праздникам.

Освободившись от этой срочной работы, Патрис вернулся к своим привычкам: к мечтательности и лени. Он говорил, что хотел взять свой еще незавершенный концерт за основу и сделать из него симфонию. Никто в доме поначалу не понял важности его решения. Элизабет свозила его в Париж для закупки нотной бумаги, которая теперь ему была нужна в большом количестве. После этой поездки Мази доверила машину механику для проверки двигателя, смены колес и чистки кузова. Через три дня перед крыльцом остановился «Форд» темно-синего цвета, как новенький. Семенящими шажками Мази обошла автомобиль, тщательно осмотрела его в лорнет и сказала Элизабет:

— По-моему, все хорошо. Послезавтра вы отвезете нас всех на мессу. Потом мы съездим в лес подышать свежим воздухом.

С тех пор как Элизабет вышла замуж, она каждое воскресенье ходила на мессу со всеми членами семьи, но никогда еще этот выход не имел для нее такого важного значения. Впервые она должна была везти в машине свою свекровь и Мази, поэтому, проникшись чувством глубокой ответственности, она боялась разочаровать их своим вождением. Во время короткой поездки обе дамы, сидя сзади нее, не прекращали хвалить ее. Из-за большого количества машин она не смогла, как этого хотелось Мази, поставить автомобиль перед церковью. Пришлось удовлетвориться маленькой боковой улочкой. К счастью, в этот момент по ней как раз шли их друзья: господин Розенкампф — полковник в отставке с супругой и дочерью, господин и госпожа Роше с тремя детьми, одетыми в матроски. Они видели, как Монастье выходили из «Форда». Все обменялись приветствиями.

В храме, где было полно народа, Элизабет вновь пережила приятное волнение от воспоминания о своем свадебном обряде. В Межеве ей и в голову не приходило ходить в церковь хотя бы раз в неделю. Здесь же ей было очень приятно. Впрочем, вера ее была спокойной и разумной. Она чувствовала себя чистой, элегантной, как в своей одежде, так и в мыслях. Светлая душа в воскресной одежде. Муж стоял рядом. Они были примерной парой. Чего не хватало им для счастья? Может быть, ребенка? Ей хотелось его тогда, когда она любила другого мужчину. Теперь она не думала об этом. У них еще было время. Верующие преклонили колена. Зазвонил маленький колокол. Элизабет вспомнила, что когда была еще девочкой, учившейся в пансионе, она до дурноты сдерживала дыхание, чтобы стать поближе к Богу. Сейчас она сделала то же самое. Сердце ее сильно стучало. Взгляд заблудился в позолоте иконостаса. От лика Христа исходили лучи. Но ей было не о чем попросить Его.

После мессы дамы в шляпах с цветами останавливались перед церковью, чтобы поболтать. Девушки щебетали, как птички. Хорошо одетые молодые люди продавали газету «Аксьон франсез». Несколько семей уже направлялись к кондитерской, стоявшей по соседству с церковью, знаменитой своими пирожными с кремом. Прямо на улице Мази давала аудиенцию старым дамам, смотревшим на нее с почтением. Элизабет вызывала всеобщее любопытство. Ей делали комплименты, спрашивали, нравится ли ей в Сен-Жермене. Она отвечала, демонстрируя свою грацию, опершись о руку мужа, как на свадебной фотографии. Небо было затянуто облаками. Мази подняла голову, забеспокоилась и распрощалась со всеми, кто ее окружал, сказав:

— Прошу извинить меня! Мои внуки хотели покатать меня по лесу, но кажется, скоро пойдет дождь!

И действительно, прогулку пришлось сократить из-за проливного дождя. В потоках дождя, обрушившихся на лобовое стекло, Элизабет вела машину почти вслепую. Патрис, мадам Монастье и Мази молчали, находясь под впечатлением от этого медленного «плавания» по туманным каналам улиц. Когда наконец машина въехала в сад, им навстречу бросилась молодая Евлалия, держа в руке большой зонтик.

Как и каждое воскресенье, на обед подали бледную и унылую курицу, затем им нанесла короткий визит племянница викария, затем три подруги мадам Монастье, явившиеся на чай. А после их ухода в восемь часов на ужин подали ветчину и спагетти.

Выйдя из-за стола, Патрис хотел увлечь Элизабет в их спальню. Стоя с неловким видом, с напряженным лицом и блестящими глазами, он не мог скрыть своего желания. Но она пока не испытывала того же и из кокетства оттягивала момент, когда они останутся наедине.

— Подожди немного! — шепнула она. — Мази рассердится, если мы не проведем вечер с ней и мамой.

— А ты скажи им, что очень устала. Они поймут.

— Нет, Патрис, будь разумным.

— Ты думаешь, что это смешно!

Их разговор был прерван Мази, которая предложила внуку сыграть партию в шашки. Он согласился безо всякого энтузиазма. Мадам Монастье уселась в кресло, чтобы понаблюдать за игрой. Элизабет села рядом с ней и раскрыла на коленях иллюстрированный журнал. Время от времени она отрывалась от красочных картинок, поглядывая на мужа, который переставлял пальцем маленькие черные диски с одной клетки на другую. Сидя за этими шашками, он думал, конечно, о более интимных и приятных прикосновениях.

— Как плохо ты сегодня играешь, мой бедный мальчик, — сказала Мази с видимым удовольствием.

Чтобы сократить партию, Патрис делал недопустимые промахи, попадая в ловушки, которые ему расставляла Мази. Наконец бабушка с видом сурового генерала «съела» его последние шашки, после чего Патрис заявил, что хочет спать.

— Спокойной ночи, дети мои. Пусть вам приснятся хорошие сны, — напутствовала молодоженов Мази.

Они удалились в ореоле святой невинности, который виделся вокруг них этим двум женщинам с чистыми сердцами.

Как только они вошли в свою комнату, Патрис обнял Элизабет и поцеловал ее в губы. Как всегда он был очень нетерпелив. Его страсть и неловкость были трогательны. Элизабет пришлось умерить его пыл, чтобы продлить удовольствие. После страстных объятий наступил покой, и Элизабет почувствовала страшный голод. Отбросив одеяло, она подбежала к комоду в стиле Людовика XV, открыла его и вытащила начатую копченую колбасу.

— Еще осталось? — спросил Патрис.

— Да. Хочешь немного? — спросила она, откусив добрый кусок салями.

Он с достоинством отказался.

— И напрасно: очень вкусно, — сказала она.

— Странно, что ночью тебя охватил такой голод! Ты не наелась за ужином?

— Конечно, нет! А ты?

— Я наелся.

— Потому что ты привык к этой кухне.

— Что, она настолько плоха?

— Она больше чем плоха, Патрис, ее просто не существует! Посмотрел бы ты, какие блюда я бы готовила для тебя, если бы мы жили отдельно! А вообще-то я могла бы иногда заменять Евлалию у плиты.

— Если ты ей скажешь об этом, она обидится. А Мази от этого просто заболеет.

— Тогда остановимся на колбасе, — ответила Элизабет с полным ртом.

Она была такой смешной в своей ночной рубашке, с взлохмаченными волосами, с куском салями в руке, что Патрис рассмеялся. Элизабет приложила палец к его губам:

— Тише! Ты их разбудишь!

— Кого?

— Канареек.

Она приподняла ткань, которой была накрыта клетка. Два желтых комочка, прижавшись друг к другу, сидели на насесте. Канарейки мирно спали, засунув головы под крыло.

— Посмотри, какие они милые! — продолжила Элизабет. — Подумать только, что в этот момент все птицы на свете спят, как они, засунув голову под крыло, на ветках, в гнездах, под крышами домов…

— Не все, — возразил Патрис. — Есть ночные птицы, которые сейчас охотятся, и еще есть птицы, живущие там, где сейчас день…

Эта мужская логика обескуражила Элизабет.

— Ты все портишь, — сказала она и снова прикрыла клетку тканью.

Фрикетта спрыгнула с кресла и подошла к хозяйке, чтобы попросить свою порцию колбасы. Элизабет отрезала ей кружочек перочинным ножом:

— На, держи! Тебе, наверное, тоже хочется есть. Ну ничего, завтра я куплю два куска копченой ветчины.

— Ты представляешь, что будет с Мази, если она обнаружит твой тайник? — спросил Патрис.

— Может, это возбудит ее аппетит и она будет перекусывать вместе с нами! — предположила Элизабет, завертывая колбасу в бумагу.

Фрикетта облизнула нос, обнюхала ящик комода, затем поняв, что раздача закончилась, прыгнула на свое кресло и закрыла глаза, вспоминая об этом куске колбасы, так нечаянно свалившейся ей с неба.

Утром, после первого завтрака, Элизабет стала настаивать на том, чтобы Патрис опять принялся за работу.

— У меня достаточно времени, — ответил он. — Во всяком случае, эту симфонию никогда не будут играть. Я пишу ее для себя…

Он напоминал ленивого ребенка, который ищет предлог, чтобы не пойти в школу.

«Неужели возможно быть таким ленивым и одновременно таким талантливым?» — спрашивала себя Элизабет. Чтобы убедить его, она заявила, что если его музыка для «Церквей Савойи» была замечена, то ему будет легче добиться прослушивания его симфонии.

— Ты обязательно должен иметь наготове несколько серьезных произведений на случай, если вдруг какой-нибудь великий дирижер или великий солист обратятся к тебе!

Патрис ответил ей, что не рассчитывает на столь блестящее будущее и, взглянув через окно в сад, пожаловался на то, что у него сегодня тяжелая голова, но в конце концов ушел в салон со своими нотами, тронутый тем, что Элизабет проявляет к его карьере такой интерес.

Подняв бодрый дух мужа, она занялась менее возвышенными задачами, но которые все-таки надо было выполнять. Она уже два дня не чистила как следует птичью клетку. Элизабет перенесла клетку в ванную комнату, закрыла дверь и окна, выпустила канареек и вымыла перегородки и металлический поддон этой тюрьмы, пока они порхали по комнате. Она спустила в унитаз недоеденный корм, помет и желтые перышки. Обрадовавшись большому пространству, птички обменивались радостными криками, перелетая навстречу друг другу от вешалки для полотенца до табуретки, от края ванны до шкафа для белья. Их веселье передалось Элизабет. Глядя на них, она отдыхала. Ей хотелось приобрести десять, двадцать канареек. Пусть они летают и играют в большом доме с заколоченными дверями и ставнями! Устав летать зигзагами, птички уселись на полочку над умывальником, между стаканом для полоскания зубов и помазком, и стали наблюдать, как работает их хозяйка. Под ними головокружительный водопад исчезал в фарфоровой пропасти. Огромные человеческие руки переворачивали их мебель в бурлящем потоке воды. Но птицы уже привыкли к этой процедуре и не пугались брызг, которые иногда долетали до них. Когда клетка наконец стала чистой, Элизабет уменьшила напор воды в кране. Канарейки прыгнули в умывальник и стали плескаться под тонкой струйкой воды. Они пили воду, полоскали горлышки, раскачивались на тонких ножках, трепеща крылышками, пьяные от радости свободы. А когда их оперенье отяжелело от воды, они с трудом взлетели и сели на голову Элизабет. Она не двинулась с места, пока птички копошились в ее волосах. Две пары малюсеньких лапок щекотно прогуливались по ее голове. Элизабет видела себя в зеркале в красивой маленькой желтой шляпке. «Как жаль, что Патрис не видит меня сейчас!» — подумала она. Решив, что игра слишком затянулась, она посыпала песку на металлический поддон. Канарейки сразу же слетели с ее головы, чтобы пройтись по этому пляжу. Когда птички уселись на жердочки, Элизабет закрыла задвижку и унесла клетку в спальню.

С нижнего этажа доносились приглушенные звуки рояля. Но эту музыку сочинил не Патрис. Элизабет узнала «Сценки из детства» Шумана, которые он играл ей и раньше. «Ну вот! Он опять развлекается, вместо того чтобы работать!» — возмутилась она. И она пообещала себе, что отругает его за безделье. Клетка, поставленная на подоконник, возвышалась над деревьями. Свободные птицы, порхавшие в саду, отвечали на щебет канареек, живущих в неволе. Если бы Элизабет отошла от окна, то один самый нахальный воробей подлетел бы и украл зерна из клетки. На прошлой неделе она видела, как он нагло это проделывает. Улыбаясь этому воспоминанию, она нагнулась над балюстрадой, взглянула на аллею, потом оглядела лужайки и тут ее взгляд остановился на домике сторожа. Чем дольше она смотрела на это строение из белого камня, с серой черепичной крышей, тем привлекательней он ей казался в своей простоте. Услышав звон кастрюль, Фрикетта выбежала из кустов и устремилась в сторону кухни. «Чем бы мне заняться?» — подумала Элизабет. Рояль смолк. «Вот теперь он размышляет, сочиняет», — с удовлетворением подумала она. Выйдя из комнаты, она спустилась в буфетную и сняла с гвоздя связку ключей.

— Вы идете туда? — спросила ее старая Евлалия.

— Да, мне хочется взглянуть на это еще раз, — ответила Элизабет.

— Чего там смотреть-то?..

— Там есть кое-что интересное.

— Тогда я тоже пойду!

— Нет-нет, оставайтесь, я скоро вернусь.

И вот она снова в доме сторожа. Элизабет измерила шагами комнаты, кухню, проверила запоры на окнах и отнесла ключи служанке, недоверчиво поджидавшей ее, стоя у плиты.

— Они вам больше не нужны, мадам Патрис? — спросила та, покачивая головой над старым вытертым корсажем.

— Нет, но скоро я снова попрошу их у вас, — ответила Элизабет. — Вы не знаете, где бабушка Патриса?

— Она была тут минут десять назад, а потом, видимо, поднялась к себе.

Элизабет взлетела по лестнице, прошла по галерее, постучала в дверь Мази и, услышав голос, сказавший «войдите!», толкнула дверь и оказалась в ушедшей эпохе. Вдоль стен, обитых тканью бордового цвета, стояли широкая кровать с балдахином, дорогие кресла, круглые столики на тонких ножках, на каждом из которых — по фотографии кого-нибудь из близких сердцу людей. В воздухе витал запах валерьяновых капель и рисовой пудры. Сидя перед секретером в стиле ампир, Мази писала письмо. Подняв глаза на Элизабет, она улыбнулась ей и нежным голосом проговорила:

— Как это мило, что вы пришли ко мне.

— Я вам не помешала, Мази?

— Вовсе нет, дитя мое!

Она открыла бонбоньерку с мятными конфетами, одну предложила Элизабет, а другую положила себе в рот.

— У вас взволнованный вид, — продолжила старая дама. — Садитесь же.

Но Элизабет продолжала стоять. Сердце ее колотилось от возбуждения.

— Мази! — воскликнула она. — Мне в голову пришла отличная идея!

— Это меня не удивляет. Какая?

— Я решила привести в порядок дом сторожа.

— Вот это да! — ответила Мази, рассмеявшись. — А для чего?

— Чтобы жить в нем с Патрисом.

Наступило молчание. Смех Мази оборвался. Ее брови поползли вверх. Некоторое время она поглаживала кончиками пальцев бронзовую черепаху, служившую ей пресс-папье.

— Вам неудобно в вашей комнате? — спросила осторожно она.

— Да нет, удобно! — ответила Элизабет с воодушевлением. — Но видите ли, Мази, там мы будем совсем у себя дома.

— Я понимаю, понимаю.

— Я все устрою по своему вкусу. Оклею комнаты обоями, покрашу кухню, туалет…

Говоря это, она энергично жестикулировала.

— Вы сможете все это сделать сами? — спросила Мази, недоверчиво улыбаясь.

— Ну конечно, Мази! В гостинице я часто помогала папе переклеивать обои между сезонами.

Занятие родителей Элизабет никогда не нравилось Мази. Рассказывая о них посторонним людям, она никогда не говорила, что они «содержали гостиницу», а с важным тоном заявляла, что они занимаются туристическим бизнесом. Что касается дяди Дени и Клементины, владельцев кафе на улице Лепик, то она просто не замечала их существования. По ее мнению, это было просто чудо, что Патрис нашел в такой далекой от их среды девушку, у которой были все нужные качества, чтобы войти в семью Монастье.

— Я уже вижу, что из этого получится, — вдохновенно продолжила Элизабет. — Понадобятся обои с цветочками, кретон для занавесок…

Лицо Мази все больше и больше напрягалось, выражая высокомерное неодобрение. Вдруг ее щеки задрожали:

— Не так быстро, дитя мое! — сказала она. — Я могу согласиться, что ваше воспитание в Межеве развило в вас склонность к переменам, к передвижениям, скажем так: к непоседливости. Но здесь мы привыкли жить все вместе, под одной крышей, разделяя наши общие заботы и радости, как хлеб за столом. Я уверена, что план переезда в домик сторожа не исходит от Патриса.

— Нет, Мази, — ответила Элизабет.

— Ну и отлично! Мне было бы неприятно узнать, что мой внук способен на такую прихоть. Он хотя бы знает, что вы пришли ко мне поговорить об атом?

Элизабет отрицательно покачала головой.

— Еще лучше! — сказала Мази. — Значит, вы пришли ко мне по собственной инициативе…

— Я подумала…

Мази выпрямилась. Ее грудь под черными кружевами тяжело дышала…

— Я знаю, о чем вы подумали, Элизабет, — сказала она с силой. — Но удовольствие играть маленькую хозяйку дома не должно заставлять вас забыть об уважительном отношении к семье вашего мужа! А как мы, Луиза и я, будем выглядеть в этом большом доме, который вы покинете для того, чтобы поселиться в какой-то лачуге? Люди могут подумать, что мы не уживаемся с вами, что вы избегаете нас, что вы жаждете независимости.

— Что вы? Совсем нет! — убежденно сказала Элизабет. — Никто не может так подумать, потому что мы будем видеться, как и прежде, будем вместе завтракать, обедать и ужинать.

— В самом деле? — спросила Мази, скривив рот в усмешке.

— Конечно, — ответила Элизабет. — А время от времени мы тоже будем приглашать вас к себе на завтрак или на обед. Я буду сама готовить…

Мази оперлась обеими руками о стол и медленно поднялась. Край ее парика слегка отошел ото лба. Мраморное лицо с фальшивыми волосами на голове.

— Девочка моя! — сказала она. — Вы очаровательны, но вы очень поспешно принимаете свои решения. Я не одобряю вашей идеи. Более того, я нахожу, что она оскорбительна по отношению ко мне. И прошу вас больше никогда о ней не говорить.

— Я больше никогда не заговорю о ней, Мази, — сказала Элизабет, едва сдерживаясь от гнева. — Но даже если мы не можем с Патрисом жить в этом павильоне, то я хотя бы могла прибраться в нем и обставить его. Мне не нравится этот мертвый дом в глубине сада!

— Если вам так хочется поработать маляром…

— Очень!

И она направилась к двери.

— Элизабет! — крикнула ей вслед Мази.

— Да? — ответила она, обернувшись на пороге.

— Надеюсь, вы хорошо поняли меня? Здесь я у себя дома, и не хочу, чтобы меняли мои привычки.

Элизабет взглянула на нее недобрым взглядом и вышла, не проронив ни слова.

Во время второго завтрака ни она, ни Мази не упомянули об утреннем разговоре. После завтрака Элизабет попросила денег у Патриса: ей надо было походить по магазинам. Что она собиралась купить? Он скоро узнает. Это был сюрприз. Она ушла, унеся в сумочке триста франков.

Она развернула на кровати два рулона обоев:

— Розовые с большими полевыми цветами — для нашей спальни, цвета желтой соломы под ткань — для салона столовой, — сказала она. — Правда, они красивые?

— Очень красивые! — подтвердил Патрис.

— И недорогие! Всего, вместе с двумя банками краски, я истратила двести семьдесят пять франков. Если бы ты нанял маляров, то они запросили бы вдвое дороже.

— Не будем же мы сами делать ремонт во всем доме! — воскликнул Патрис.

— Не мы, а я одна отремонтирую его.

— Да? А почему ты не хочешь, чтобы я тебе помог?

— У тебя есть более серьезные дела. Интерьер я сделаю сама. Я думаю, на все это уйдет дней десять, пятнадцать…

Патрис покачал головой:

— Какая ты странная, Элизабет. Ты так внезапно приняла это решение, ни с кем не посоветовавшись!

— Мази уже в курсе. Сегодня утром у меня с ней был крупный разговор.

Патрис отпрянул в удивлении:

— Что она говорит о твоем плане?

— А что же она может сказать? Она недовольна…

— Я так и знал, — пробормотал он. — У нее такой странный вид был за обедом. Она легла спать раньше, чем обычно…

— Ей от этого будет только лучше, — заносчиво сказала Элизабет.

Патрис присел на край кровати, смотрел на обои, погладил их своими тонкими белыми пальцами и сказал вдруг, подняв голову:

— Элизабет, мне кажется, что тебе придется отказаться от своей затеи, по крайней мере в настоящий момент.

— А почему я должна отказаться? — удивилась она. — Ты знаешь как я люблю Мази, я пришла к ней с таким доверием, с такой радостью! А очутилась перед самолюбием закоренелой эгоистки. Все, что я говорила ей, не тронуло ее. Она думает только о своем положении.

— Не преувеличивай!.. Мази очень любезная и уступчивая…

— При условии, если ее все и во всем слушаются. Не пожимай плечами, Патрис. Ты и мама, вы просто трясетесь перед ней. Для нее ты все еще мальчик в коротких штанишках. Так вот, это должно прекратиться! Я вышла замуж не за маленького мальчика, а за мужчину! Мужчину, с которым мне устраивать свою жизнь.

— Неужели Мази мешает тебе в этом?

— Конечно, она мешает мне в этом, Патрис. Она мешает мне, не догадываясь об этом, потому что мы живем у нее, потому что мы зависим от нее, потому что она всегда здесь, за нашими спинами, наблюдает за нами, дает нам свои советы! Мы бываем наедине только вечером, в нашей комнате. И вот еще что. Я задыхаюсь в доме этой старой дамы, среди этой мебели, которую нельзя без разрешения переставить!

Увлеченная желанием убедить Патриса, она в гневе открыла для себя причины, которые еще вчера понимала неясно.

— Я понимаю тебя, — сказал Патрис. — Но подумай о возрасте Мази, о ее страхе перед одиночеством.

— Каким одиночеством? Мы что бросаем ее, чтобы уехать на край света, или устраиваемся в пятидесяти метрах от нее, в доме сторожа?

— Это только начало. Однажды, когда я заработаю достаточно денег, мы устроимся в Париже. Мази хорошо это понимает. Твоя идея воспринимается ею, как первый этап большого переезда. Она страдает от этого. Поэтому не торопись с обустройством этого домика. Надо подождать несколько недель. За это время Мази поразмыслит над твоим планом, свыкнется с ним, а потом я не удивлюсь, если она сама начнет уговаривать тебя осуществить его.

Разумность этих доводов приводила Элизабет в отчаяние. Она инстинктивно ненавидела различные дипломатические ухищрения. По ее мнению, препятствия следовало не обходить, а убирать с дороги.

— Значит, по-твоему, нам надо ждать разрешения Мази, чтобы стать счастливыми? — спросила она.

— Но мы ведь уже счастливы, — ответил Патрис, взяв ее за руки.

Элизабет оттолкнула его:

— Ты не знаешь, что такое быть по-настоящему счастливым, Патрис. Но я научу тебя этому. Я научу тебя этому в нашем доме, — сказала она, делая ударение на слове «нашем». — И как можно быстрее! Хочет этого Мази или нет.

Патрис долго смотрел на нее. В его глазах было столько нежности, что она разволновалась. Она чувствовала себя не такой умной, не такой доброй, как он, и все-таки, несмотря на всю свою любовь к нему, она не хотела отказаться от этой затеи, он обнял ее и сказал:

— Договорились, Элизабет. Но прошу тебя, когда ты построишь новую жизнь, не надо слишком бесцеремонно обращаться с двумя дорогими нам существами. Ты потом будешь сожалеть об этом так же, как и я, а может быть, и больше…

Все еще находясь в напряжении, она вздрогнула от поцелуя. Элизабет готова была расплакаться, на ее глаза навернулись слезы. О ком она так печалилась? О Мази, о Патрисе, о себе самой? Отвернувшись, она глубоко вздохнула и, пытаясь улыбнуться, проговорила:

— Я люблю тебя, Патрис… Но позволь мне делать так, как мне хочется… Поверь, все будет хорошо.

 

ГЛАВА V

Приглаженная щеткой, последняя полоска обоев приклеилась к стене без единой морщинки. Элизабет взяла ножницы и подравняла нижний край полотнища над плинтусом. Заново обклеенная спальня была похожа на цветочное розовое поле. Специалист не выполнил бы так тщательно эту работу. Когда кровать, комод, шкаф, начищенные как положено, будут поставлены на место, невозможно будет смотреть на этот интерьер без зависти. А пока вся мебель была составлена в середину комнаты. На доске, лежащей на козлах, находилось все, что необходимо для работы маляра. На полу валялись обрезки обоев, приклеивающиеся к подошвам старых ботинок. Элизабет перешла в столовую с обоями цвета золотистой соломы. Оставалось покрасить только на кухне и в туалете. Завтра она примется за эту работу. И тогда через неделю, если ей ничего не помешает, она сможет повесить занавески и натереть паркет. Чувство гордости заставляло забыть о неприятном запахе клея. Элизабет подошла к окну и стала рассматривать крючки для подвешивания карнизов, но в этот момент она вдруг почувствовала, что будто бы раздваивается. Она была здесь и не здесь. Она увидела себя на табурете с занавеской в руке, и в комнате с толстыми балками на потолке. В большом камине горел огонь. Мужской голос говорил: «Занавески восхитительные! То что надо, Элизабет!» Голова пошла кругом. Взяв себя в руки, решительно отмахнувшись от воспоминаний, Элизабет вернулась в розовую комнату. В одном месте обои немного вспучились, и это привлекло ее внимание. Она попыталась разгладить их ладонью. На песчаной аллее послышались шаги. Каждый день Патрис, мадам Монастье, старая и молодая Евлалии приходили посмотреть, как продвигается работа. Одна только Мази упорно не хотела приходить в дом садовника. «Ничего, в конце концов она тоже решится прийти сюда», — думала Элизабет. На пороге комнаты застыл изумленный Патрис.

— Браво! — воскликнул он. — Я вижу дело продвигается. Но, может быть, на сегодня достаточно? Мамины подруги уже пришли. Поторопись переодеться к чаю.

Элизабет нехотя последовала за мужем. Чай «от пяти до семи» в обществе мадам Монастье и ее подружек утомлял Элизабет, но не показаться за столом было бы невежливым. Она умылась, причесалась, надела строгое серое платье с белым воротничком, и в ней ничего не осталось от растрепанного маляра, только что занимавшегося своей работой.

Ее появление в салоне вызвало любопытство у дам, повернувшихся к ней с доброжелательными улыбками. На всех были шляпки с перьями, лентами или цветами. Все уже были знакомы с ней, но это не мешало им рассматривать ее с нескрываемой симпатией, потому что молодая жена всегда вызывает интерес. Патрис, вошедший следом за ней, стал целовать дамам руки, как садовник, склоняющийся над розами, чтобы сравнить их запах. Его поклоны были утонченно элегантны. Подруги матери просто расцветали, когда он говорил с ними. Нигде не чувствовал он себя так свободно, как среди этих увядающих женщин. Мази в своем парике, с платком на шее и напудренными щеками занимала самое удобное кресло; мадам Монастье, сидя на стуле рядом, готовая вскочить в любую минуту, оживленно щебетала со своими соседями. Дамы задвигали стульями, когда молодая Евлалия принесла чай, молоко и лимоны. Элизабет обошла стол, разливая по чашкам чай, по словам племянницы викария, «со всей грациозностью своих двадцати лет». Из всех присутствующих только Мази не поддавалась ее очарованию, когда Элизабет подала ей чашку дымящегося чая, та даже не взглянула в ее сторону и не поблагодарила ее. Дом сторожа разрушил их отношения. Мази полагала, что, возможно, эти ремонтные работы не повлекут за собой никаких практических последствий. Она никак не могла поверить в то, что ее внук и Элизабет поселятся против ее воли в «местах общего пользования», и не знала, как реагировать на сообщение об их переезде.

— Два кусочка сахара?

— Вы знаете, что я кладу всегда только один, — проворчала в ответ Мази, глядя в сторону.

Элизабет, державшей щипчики в руке, захотелось плюхнуть кусок сахара в чашку с большой высоты, да так, чтобы обрызгать выпуклый корсаж старухи. Но она сдержалась: в сущности, Мази надо было не ругать, а, скорее всего, пожалеть. Разговаривая с мадам Роше, Патрис украдкой посматривал ни них обеих. Чайные ложки весело позвякивали в фарфоровых чашках. Элизабет предложила всем сдобное печенье, посыпанное сахарной пудрой. Пальцы дам какое-то мгновение порхали над ним, а потом внезапно выхватывали понравившийся им кусочек с живостью когтистого хищника. Они пили, ели и с удивительной многословностью беспрестанно излагали идеи, рождающиеся под их шляпками. Они говорили о новых течениях в моде, о скандале, вызванном вошедшими в моду шортами, в которых этим летом женщины щеголяли на Лазурном Берегу, о чем даже писали в газетах, о помолвке английского принца Джорджа и греческой принцессы Марины, о чудесах лечения виноградом в специальных медицинских кабинетах, открывшихся недавно в Париже. Мадам Розенкампф приглашала всех присутствующих в один из них, расположенный прямо на вокзале Сен-Лазар. Выпитый там виноградный сок полностью омолодил ее. Все сразу согласились, что она действительно выглядит лучше, чем месяц тому назад. Мази попросила Патриса привезти ей несколько бутылок этого чудесного напитка.

— Нет! — сказала мадам Розенкампф. — Его надо пить сразу же. Виноград выжимают прямо в вашем присутствии. Иначе его лечебные свойства пропадают.

В этот момент пришел полковник Розенкампф, и дамы снова с небрежной грацией стали подставлять руки для поцелуя. Элизабет тоже имела удовольствие почувствовать на своем указательном пальце щекочущие усы полковника. Она не могла подавить в себе тщеславия, когда этот старый вояка согнулся перед ней пополам. У этого маленького, сухонького и нервного человека была одна навязчивая идея: усадить всех на лошадей. Он горько сожалел о том, что не смог привить любовь к конному спорту ни своей жене, ни дочери. Он снова принялся втолковывать Патрису, что люди, не являющиеся фанатиками верховой езды, были недостойны называться жителями Сен-Жермена.

— Это здоровье, дорогой мой! Мне семьдесят пять лет, а я в форме! Я даже могу раздавить кобылу, сжав ее круп ногами!

Дамы вздрогнули и переглянулись.

— Без всякого сомнения, — невозмутимо ответил Патрис. — Но конный спорт меня не привлекает.

— Потому что вы даже и не пытались, черт побери! Пойдемте в манеж, и я научу вас держаться в седле!

Видя, как Патрис упорствует в своем нежелании, полковник обратился к его жене:

— А вы, мадам, не желаете?

Не успела Элизабет и рта раскрыть, как одна из приглашенных дам принялась утверждать, что чрезмерное увлечение верховой ездой может вызвать у женщины чрезвычайно серьезные расстройства. Ее приятельница, бывшая до своего замужества отличной наездницей, молча подтвердила, кивнув головой. Все присутствующие знали, что она страдала тяжелым женским недугом и что она даже ездила в Германию и Швейцарию для консультации у знаменитых гинекологов, но ни один из них не мог ей помочь. Боясь быть втянутым в разговор о таинственных и необъяснимых женских заболеваниях, полковник ограничился тем, что обозвал врачей ослами, кашлянул и уткнулся носом в свою чашку. Дамы воспользовались этим, чтобы поговорить немного о своем здоровье, упоминая, естественно, лишь те подробности, которые прилично было произносить при мужчинах. У всех побаливало сердце, легкие, почки, желчный пузырь или суставы. Но полковник, настаивая на своем, вновь проговорил:

— Занимайтесь конным спортом, и у вас все пройдет!

Но никто не обращал внимания на его рекомендации. Произносились названия лекарств и имена врачей. С особым почтением все слушали старую Мази. Когда она принималась говорить, все умолкали. Она рассказывала им о своих страшных ночных сердцебиениях. Мадам Ариель де Буйи, которая была моложе ее на десять лет, смогла противопоставить ее недугу только свой хронический артрит. Эти доверительные разговоры возбуждали аппетит собеседниц. На блюде уже почти не оставалось печенья. Молодая Евлалия принесла еще. Нотариус господин Роше пришел за своей супругой, но та и не собиралась уходить. Он согласился выпить чашку чая и уселся на стул с отсутствующим видом. Полковник Розенкампф немедленно начал вовлекать его в разговор о политике. Господин Роше как оптимист верил в добрую волю народов, в юридический авторитет Лиги Наций и рост процветания в мире. Однако полковник Розенкампф не разделял энтузиазма собеседника, он предвидел скорую войну.

— Пока мы здесь баклуши бьем, Муссолини куст железную армию, а Гитлер готовится снова захватить Саар. Иначе зачем бы им встречаться в Венеции?

— Но они сами заявили, что не хотят перекраивать карту мира!

— Это только слова! Сразу после этого австрийские нацисты убивают канцлера Дольфуса, а Гитлер организовывает всенародный плебисцит, чтобы стать полновластным хозяином Германии. Созданный им и укрепленный Вермахт однажды нападет на нас, а мы к этому не готовы. Вот и получается, с одной стороны — полчища фанатиков, а с другой — разъединенные, изнеженные, развращенные джазом и хорошей пищей, политическими кознями и чтением скверной литературы нации. Я не поставлю и двух су за нашу победу в военном конфликте.

— Вы действительно полагаете, полковник, что разразится международный конфликт? — с беспокойством спросила мадам Монастье.

— Для нас существует только один способ избежать его, мадам, — устрашение. Чем решительнее мы проявим себя, тем больше они будут сомневаться в том, стоит ли нападать на нас. Надо бы отозвать депутатов и доверить власть военным.

— Тогда впервые мы увидели бы военных в роли защитников мира, — сказал господин Роше с саркастической улыбкой.

Они продолжали дискутировать перед аудиторией, которой совсем неинтересно было их слушать. В салоне раздавался топот сапог — Гитлер и Муссолини топтали ногами печенье, выступали с речью перед люстрой. Дамы сокрушенно переглядывались, поднося чашки ко рту. Элизабет с беспокойством подумала о бесполезности ремонта домика, если между Францией и Германией разразится война. Патрис будет мобилизован и отправлен на фронт. Как она будет жить без него? Она представила его себе солдатом, в каске, с печальными глазами и ружьем на плече. «Нет, это невозможно! Это немыслимо! Пока мы любим друг друга, на земле будет мир». Потом она вспомнила, как однажды Патрис сказал ей: «Я числюсь в запасе интендантских войск. В случае войны я буду служить в тылу». Это все-таки было не так опасно. Господин Роше успокоил дам, утверждая, что диктаторы не будут рисковать своим престижем, доводя накал страстей до военного конфликта:

— На самом деле ни Гитлер, ни Муссолини не желают кровопролития. У меня даже есть причины поверить в то, что в скором времени Германия снова вступит в Лигу Наций.

Полковник Розенкампф назвал своего оппонента «неисправимым оптимистом», а мадам Монастье поспешила перевести разговор на другую тему. Война как бы отошла в сторону. Элизабет с облегчением взглянула на мужа. Он разговаривал о музыке с племянницей викария, носившей пенсне и получившей пятнадцать лет тому назад премию за свои стихи, которую ей вручила Литературная академия в Тулузе. Гостьи стряхнули с юбок крошки и поднялись из-за стола, чтобы откланяться. Всякий раз при этом мадам Монастье начинала возражать и приходить в отчаяние, словно была намерена удержать своих гостей до самого рассвета. Элизабет с горечью подумала, сколько времени она потеряла, подавая чай, в то время как в домике сторожа ее ждала срочная работа.

Племянница викария ушла последней, в половине восьмого. Ужинать сели в восемь, но съеденное печенье перебило аппетит. Мази с пренебрежением дотронулась до холодной телятины, съела несколько виноградин, думая о чуде лечения виноградным соком. Выйдя из-за стола, она объявила, что идет спать. Все поняли, что отказываясь посидеть еще вместе со всеми, она тем самым их наказывала. Уходя, она подставила мраморную щеку для поцелуя невестке, внуку и Элизабет. Мадам Монастье была поражена. Проводив свекровь до ее комнаты, она вернулась со взволнованным лицом.

— Ах, дитя мое! — с легким укором сказала она, взяв Элизабет за обе руки. — Как нехорошо вы поступаете. Мази уверена, что вы приводите в порядок дом сторожа для того, чтобы поселиться в нем с Патрисом.

— Она не ошибается, — сказала Элизабет.

— Но ведь вначале речь об этом не шла!

— Для Мази — нет. Но я никогда не отказываюсь от задуманного.

— Да, мама, — вступился за жену Патрис. — Мы с Элизабет решили переехать туда. Мы же не можем бесконечно жить вместе. Если Мази нас не понимает, то ты-то можешь понять!

Элизабет с благодарностью взглянула на мужа. Наконец-то он открыто вставал на ее сторону.

— Я это знаю, — вздохнула мадам Монастье, — и в глубине души одобряю ваше решение. Но для Мази это будет такой удар! Когда вы думаете поселиться там?

— Как только я закончу ремонт, — ответила Элизабет. — Думаю, дней через восемь…

— Но у вас нет мебели!

— Есть, мама. В домике есть самое необходимое, а на чердаке я нашла забавные вещицы. Я спущу их вниз вместе с Патрисом. Как вы думаете, Евлалия сможет мне сделать подзор на кровать?

— Конечно! А какие у вас будут занавески?

— Кретоновые.

— Это будет чудесно! — кивнула мадам Монастье.

Обсуждая с невесткой украшение интерьера, она так увлеклась, что насилу вспомнила о том, что должна быть ею недовольна. Она поспешно сменила выражение лица и пробормотала:

— Боже мой! Боже мой! Что это будет?

 

ГЛАВА VI

Элизабет была уже в постели, а восторженный Патрис все еще ходил по дому, притрагивался к мебели, открывал и закрывал двери и окна, проводил ладонью по стенам.

— Ты не представляешь, как мне все здесь нравится! — воскликнул он. — Я действительно у тебя дома!

— У нас, Патрис! У нас.

— Нет, именно у тебя! Этот интерьер так похож на тебя. Подумать только! Используя старую мебель, четыре полоски ткани и кое-как починенные светильники тебе удалось создать такую приятную атмосферу!

— Значит, ты счастлив?

— Безумно счастлив, Элизабет!

— Так ты не жалеешь о моем решении?

— А почему я буду жалеть о нем? Даже мама считает, что ты была права!

Это была их первая ночь в домике сторожа.

Они переехали сюда после полудня, под ледяным взглядом Мази, которая стояла у окна в своей комнате и наблюдала, как они переносили необходимые им вещи. После ужина молодые пошли в свое новое жилище. По крыше барабанил дождь, и этот шум обострял их удовольствие, испытываемое оттого, что они были одни. Фрикетта обнюхивала углы и чихала от запаха свежей краски; канарейки громко чирикали, а затем уснули, уткнувшись клювами под крыло. Кругом все было спокойно.

— Надо закрыть ставни, — сказал Патрис.

Он распахнул окно. Серебристые капли скрывали густую темную массу деревьев в саду. В комнату ворвался прохладный свежий воздух. Патрис неподвижно постоял у окна, задумчиво вглядываясь в ночь.

— Посмотри, Элизабет, — сказал он через некоторое время. Она встала, подошла к нему и прислонилась к его крепкому теплому телу. Прижавшись друг к другу щеками, они вдыхали ночную влагу. Большой, торжественный и мрачный дом, стоящий в другом конце сада, с неприязнью взирал на своего счастливого соперника. На втором его этаже горел свет: Мази еще не легла. Элизабет представила себе, как она ходит в халате между кресел и столиков, тихо ворча себе под нос, а может быть, закипая от гнева. «Завтра утром она, без сомнения, успокоится», — сказала себе Элизабет. Патрис, видимо, считал так же. Но они оба избегали разговора на эту тему. Под порывом ветра шелестели листья деревьев. Большой дом дулся, и плевать он хотел на «места общего пользования». Патрис закрыл ставни. Наступила тишина, прерываемая тихим стуком дождя по крыше. Элизабет дала отнести себя на кровать, высокую, широкую, из темного красного дерева, с мягкой периной.

Утром следующего дня Элизабет, Патрис и мадам Монастье встретились за завтраком в столовой большого дома. По мере того как ожидание затягивалось, на их лицах стало появляться беспокойство. Время от времени мадам Монастье поглядывала на потолок и глубоко вздыхала. Чай, кофе, какао и молоко остывали. Наконец вошла взволнованная молодая Евлалия и сообщила, что мадам отказалась спуститься в столовую.

— Она попросила меня принести ей завтрак в спальню, — добавила служанка.

Потрясенные, они молчали.

Когда Евлалия ушла, Патрис взорвался:

— Я так и знал! Теперь она будет есть только в своей комнате. Это, наконец, смешно!

Элизабет медленно встала.

— Ты куда? — спросил с тревогой Патрис.

— Поговорить с ней, — ответила Элизабет.

— Я сам с ней поговорю, — сказал решительно Патрис, оттолкнув стул.

— Ах, мой мальчик! — простонала мадам Монастье. — Ты думаешь, это что-нибудь даст?

— Это необходимо, мама. Так больше не может продолжаться!

— Только умоляю тебя, будь с ней помягче, ведь она такая старенькая!

Он вышел, а мадам Монастье сжала виски руками.

— Успокойтесь, мама, — ободряющим топом сказала Элизабет, снова сев на стул. — Если кто и способен переубедить ее, так это ее внук!

— Сомневаюсь, — прошептала в ответ мадам Монастье. — Она ведь всегда была такой. В свое время мой муж очень страдал из-за ее характера. И я тоже… Всеми делами занималась только она, руководила всем только она… Может быть, мне следовало в свое время взбунтоваться, но у меня не такой характер, как у вас. Я ни разу не осмелилась перечить ей. Она привыкла, что все ей подчиняются. И при этом она такая добрая, такая отзывчивая, такая любящая.

Вскоре вернулся Патрис. Плечи его были уныло опущены.

— Ну что? — с надеждой посмотрела на него мадам Монастье.

— Я сделал все возможное, чтобы убедить ее. Но она даже не желает слушать.

— Она хотя бы встала?

— Нет, она все еще в постели, в своем ночном чепчике, с подносом на коленях, такая свирепая, такая надутая!.. Мне кажется, что теперь она и сама не знает, как ей изменить свое мнение.

— Если она кому-нибудь уступит, то это будет впервые в ее жизни, — сказала мадам Монастье. — Нельзя требовать от нее невозможного. Что же нам делать?

— Оставить ее в покое, — ответил Патрис.

— И продолжать завтракать, обедать и ужинать без нее? Но это же ужасно!

— Надеюсь, что до нее это в конце концов дойдет!

Итак, началось испытание на выдержку. Патрис налил чая заплаканной матери, кофе с молоком жене, чашку какао себе, но никому не хотелось ни пить, ни есть. Элизабет думала о Мази со все возрастающим возмущением. Доведенная до такой степени властность уже превращалась в тиранию. Эта старая дама, как наук в своем углу отлавливала и парализовала беззащитных существ. До каких же пор ей будет позволено превышать свою власть? Завтрак закончился в траурном молчании. Окончательно пав духом, мадам Монастье удалилась к себе, а Патрис пошел работать в салон. Оставшись одна, Элизабет поразмыслила немного о том, как ей поступать дальше. Она еще не закончила натирку мебели, но сейчас эта работа показалась ей ненужной. До тех пор пока Мази будет упорствовать и дуться, ее измученные близкие потеряют вкус ко всему. «Она одна всем нам отравляет жизнь. Я просто презираю ее. Если бы я могла сказать ей в лицо все, что я о ней думаю!» Разгоряченная этой мыслью, Элизабет бросилась к лестнице с гневной речью наготове. «Пусть рухнет мир, но она узнает о себе правду!»

Подойдя к двери Мази, она повернула ручку и, не постучав, быстро вошла в комнату. Старуха сидела в пеньюаре жемчужного цвета перед туалетным столиком. Старая Евлалия почтительно склонилась над ее плечом. Услышав шаги, обе женщины вздрогнули и обернулись. У Элизабет пропал голос. Мази повернула к ней бледное морщинистое лицо с посиневшими отвисшими губами. Ее маленький до смешного череп был покрыт белым пушком, сквозь который проглядывала розовая кожа. Без своего величественного парика бабушка Патриса превратилась в дряхлую, несчастную и больную старуху с затравленным взглядом. Евлалия держала в руках парик, который она, видимо, только что расчесала. Придя в себя через секунду, Мази обеими руками прикрыла свою голову. Ее глаза расширились. В них было столько боли и стыда, что волна жалости нахлынула на Элизабет.

— Уйдите! — тихо приказала Мази, все еще не опуская рук.

Но Элизабет не двигалась с места. Слова ненависти, которые крутились в ее голове, разом покинули ее. Она только пробормотала:

— Мази, дорогая! Я не хочу, чтобы вы страдали. Если бы вы были на моем месте, вы бы повели себя точно так же, как я! Тогда простите меня, простите нас… Но не мешайте нам быть счастливыми!

— Уходите, — повторила Мази.

— Кыш отсюда! — пробормотала ей в тон старая Евлалия, подняв правый кулак с зажатым в ней париком.

— Если бы вы пришли к нам, в наш домик, я уверена, что вы изменили бы свое мнение! — пробормотала Элизабет.

— Уходите!

Мази раскачивала головой и стучала ногами в домашних тапочках по полу. Верная служанка подошла, прихрамывая, к своей хозяйке, чтобы прикрыть ее от взгляда непрошенной гостьи. С фотографий, стоящих на круглых столиках, на Элизабет укоризненно взирали члены семьи Монастье.

— Кыш, кыш, — шипела старая ведьма.

Элизабет, словно очнувшись от дурного сна, вышла из комнаты.

Укладывая белье в свой шкаф, Элизабет думала об отвратительном одиночестве старых людей, когда услышала скрип гравия на аллее. В голове у нее мелькнула безумная мысль: «Мази!» Она бросилась к окну. Да, это шла Мази, опираясь на трость, затянутая в корсет, напудренная, со всеми своими цепочками на шее и парике. Она так плохо выглядела, что ее с трудом можно было узнать. Не раздумывая, Элизабет распахнула настежь дверь и кинулась навстречу старушке:

— Ах, Мази! Наконец-то! Я была уверена, что вы придете.

— Вы ждали меня? — спросила Мази со строгим взглядом и побелевшим лицом.

— Да! — ответила Элизабет и бросилась ей на шею.

Пошатнувшись от двух бурных поцелуев в щеки, Мази вяло высвободилась и, подняв брови, сказала:

— Будьте сдержаннее, дитя мое!

— Просто я так счастлива! Пойдемте, Мази, я вам все сейчас покажу!

Элизабет увлекла ее за собой в дом. Проходя из комнаты в комнату, Мази окидывала недоверчивым взглядом мебель, стены, занавески. Элизабет не отставала от нее ни на шаг, пытаясь угадать ее мысли и усыпить ее скептицизм, она трещала без умолку.

— У этого столика была сломана ножка, я ее склеила, а сверху натерла ореховой кожурой. Вы узнаете это кресло? Оно было на чердаке. А кровать? Правда, она стала красивой, после того как я ее натерла воском?!

Мази молчала, надувшись. После осмотра туалета она вернулась в комнату, села в кресло, закрыла глаза, потом открыла их и проворчала:

— Надо сменить умывальник. Он весь потрескался, а краны просто ужасны.

— Хорошо, Мази, — радостно ответила Элизабет.

Канарейки в клетке клевали зернышки. Вдруг одна из них запела.

— Мази, скажите, вам нравится этот дом теперь, когда я здесь все устроила?

Губы старухи сложились в подобие улыбки. Взгляд стал мягче.

— Он мне, конечно, понравился бы больше, если бы мне было двадцать лет, — ответила она.

Мир был восстановлен. Опершись одной рукой о трость, а другой о подлокотник кресла, Мази медленно выпрямилась во весь свой величественный рост и направилась к двери.

— Как? Вы уже уходите? — огорченно воскликнула Элизабет.

— Я еще приду, — ответила старая дама.

Когда она ушла, Элизабет спросила себя, что могло подвигнуть Мази на этот шаг? Логику людей ее возраста понять было просто невозможно. «Может оттого, что сегодня утром я и Патрис разговаривали с ней с большим уважением или потому, что я увидела ее без парика, она вдруг почувствовала себя обезоруженной? Что произошло в ее голове? Узнаю ли я это когда-нибудь? Знает ли это она сама?» Элизабет с нежностью проводила взглядом тяжелую черную фигуру, удаляющуюся по аллее, и вновь взялась раскладывать белье по полкам шкафа, словно укладывала свое счастье стопками.

Ко второму завтраку Мази торжественно вошла в столовую, где ее с нетерпением ожидали невестка, внук и Элизабет.

Они больше никогда не вспоминали о ссоре, внесшей разлад в их семью. Неохотное прощение постепенно превратилось в открытое одобрение. Мази стала часто навещать молодых в их новом доме, а однажды она даже решила, что каждое второе воскресенье все будут там завтракать. Таким образом Элизабет в конце концов одержала победу над Мази. Вскоре старая дама подарила ей старинный чайный сервиз из саксонского фарфора. Когда взволнованная Элизабет принялась благодарить ее за такой дорогой подарок, та возразила ей ворчливым тоном, пряча свое собственное волнение:

— Не стоит благодарности. Когда-то я получила его от своей свекрови. Поэтому он по праву принадлежит вам. Разве вы не замените меня однажды в этом доме?

Теперь, когда она достаточно хорошо изучила характер Элизабет, Мази не пропускала случая принять ее сторону в их разногласиях с Патрисом. В начале октября молодая чета получила приглашение на обед от Глории, которая вышла замуж в провинции и недавно обосновалась в Париже, в маленькой квартирке на левом берегу Сены. Мысль об этой поездке наводила на Патриса скуку, потому что радости семейной жизни отдаляли его от общества и делали все менее общительным с посторонними.

— Что нам у них делать? — ворчал он. — Паскаль Жапи такой унылый, он только утомляет! Тебе не кажется, что мы можем вежливо отказаться под каким-нибудь достаточно серьезным предлогом.

Но Мази твердо поддержала Элизабет, и Патрису ничего другого не оставалось, как сдать свои позиции под напором союзников.

Впрочем, обед у семейства Жапи был очень приятным и оживленным. В роли хозяйки дома Глория удивила Элизабет своей непринужденностью. Раскованная и приветливо улыбающаяся, она внимательно наблюдала за столом и успевала следить за разговором. Сесиль, присутствовавшая на этом семейном празднике, была такой же красивой и общительной, как и раньше. Она больше не встречалась с Жаком Греви и ходила на курсы декораторов, а в сентябре должна была поехать в Швейцарию. По любому случаю она мило подшучивала над своим зятем Паскалем, важным и худым, который употреблял научные термины в разговоре о самых обыденных вещах. Недавно он открыл свой врачебный кабинет и был доволен своими первыми клиентами. Телефон, который находился у него под рукой на маленьком столике, говорил гостям о том, что хозяина дома могут вызвать в любой момент для серьезной консультации в любой конец Парижа. В комнате стоял легкий запах эфира, потому что обычно она служила приемной для больных. Вся квартира была свежеотремонтированной. В современной полированной мебели отражался свет ламп. В спальне стоял гарнитур из белого сикомора, а в кабинете — из дуба. На нескольких картинах, украшавших стены, можно было видеть геометрические рисунки пастельных тонов. Никакой бронзы, никаких столиков и старинных гравюр здесь не существовало.

Уходя от четы Жапи, Патрис спросил у Элизабет:

— Ну как тебе их квартира?

— Мне больше нравится наш старый дом, — ответила она, усаживаясь за руль.

Патрис с признательностью взглянул на жену. Живя рядом с ней, он иногда забывал, чем хорош был их союз, но потом вдруг какое-нибудь слово, сказанное Элизабет, или ее неожиданный жест возвращали ему ощущение оглушительного счастья. Да, не все в его жизни было размеренным и благоразумным. Теперь самые незначительные вещи волновали его. Благодаря Элизабет пение птицы, вкус какого-нибудь блюда, цвет платья, запах цветка, тысячи мелочей, которые раньше он просто не замечал, становились всплесками его ежедневных радостей.

Машина выехала за город и теперь набирала скорость. За ее окнами проплывали темные деревья. Свет фар разгонял ночь перед автомобилем.

— Ты знаешь, Элизабет, — тихо сказал он, — мы действительно созданы друг для друга!

Она услышала голос Кристиана, произносящего те же самые слова. Но прав был Патрис, а не Кристиан.

— Да, — ответила она тихо. — Я тоже так думаю, Патрис. Я люблю тебя…

Она сбавила скорость, и он поцеловал ее.

 

ГЛАВА VII

Элизабет положила телефонную трубку, выбежала из библиотеки, открыла дверь салона и крикнула:

— Патрис! Они приехали!

Патрис, работающий за маленьким столом возле рояля, резко встал, на лице его была радость:

— Уже? Они должны были быть здесь только завтра.

— Да, но они решили выехать днем раньше. Мама звонила из Парижа. Они ехали в автомобиле. И папа совсем не устал за рулем. Сейчас они у дяди Дени. Ждут нас. Собирайся побыстрее.

— Я мигом! — с готовностью сказал Патрис. — Это тебе надо поторопиться. Ты наверняка захочешь переодеть платье.

— Конечно. Но мне хватит для этого и пяти минут. Если мы поспешим, то сможем добраться до улицы Лепик к четырем часам. О, Патрис, как я рада! Мази! Мама!

Привлеченные громкими голосами, Мази и мадам Монастье появились в салоне. Элизабет выпалила им в лицо эту новость, как если бы взорвала праздничную хлопушку:

— Мои родители приехали!

Увидев, как расцвели лица обеих женщин, она взяла Патриса за руку и увела его в маленький домик. Стоя перед открытым шкафом, она заколебалась:

— Какое мне надеть платье?

— Серое с белым воротничком! — ответил Патрис.

— В нем я похожа на девочку!

— Тогда зачем ты спрашиваешь мое мнение?

— Надену-ка я синий костюм, — решила Элизабет.

Портниха из Сен-Жермена сказала ей на примерке, что этот костюм строгого покроя делает ее очень женственной. Одеваясь перед зеркалом, Элизабет наблюдала за тем, как одевается ее муж. Ей хотелось, чтобы они выглядели красивой парой. В самый последний момент она заставила его сменить коричневый галстук на бордовый с белыми полосками. Обернувшись к ней, Патрис воскликнул с восторгом:

— Бог мой! Как же ты хороша!

Она повернула голову в одну, потом в другую сторону и согласилась, что синий костюм придавал ей солидность. За руль автомобиля села уже элегантная дама лет двадцати пяти. По дороге ей удалось компенсировать свое нетерпение быстрой ездой. Патрис сидел застывший от беспокойства, искоса поглядывая на жену и не говоря ни слова. Но в Париже пробки заставили Элизабет сбавить скорость. Она нервничала, перестраивалась из одного ряда в другой, обгоняла поток машин на третьей скорости, чертыхаясь, сигналила, словно была за рулем пожарной машины, которую все другие обязаны пропускать. Несмотря на разного рода ухищрения, было уже более четырех часов, когда она наконец остановила автомобиль у кафе.

Услышав стук хлопнувшей дверцы машины, Пьер и Амелия выбежали на тротуар. Они, правда, не изменились, но у Элизабет было такое впечатление, что она уже очень давно их не видела. Она бросилась к ним в объятия, покрывала их лица поцелуями, осаждала своими вопросами, забывая ответить на их собственные. Патрис, молча наблюдая эту сцену, стоял рядом и застенчиво улыбался с видом счастливого зятя. Элизабет была очень тронута, когда услышала, как Патрис сказал:

— Здравствуйте, мама, здравствуйте, папа.

Все вместе они вошли в зал, и там семейные узы окрепли еще больше, потому что Дени и Клементина, обращаясь к Патрису, называли его кузеном. К счастью, в этот час дня в кафе был только один клиент, стоявший у стойки. Дени сдвинул два столика и налил белого вина. Три супружеские пары дружно подняли бокалы. Хотя они уже и рассказали друг другу о главном в письмах, они стали все это повторять при встрече с новым удовольствием. Разговор переходил от одной теме к другой. Говорили о музыке к фильму, о домике в Сен-Жермене, о водительских правах Элизабет, о зимнем сезоне в Межеве, о здоровье дедушки, о Мази, о мадам Монастье, о канатной дороге на горе Арбуа. Не выпуская руки Элизабет, Амелия не сводила с нее глаз, находя свою дочь еще более похорошевшей:

— Синий костюм тебе очень к лицу, доченька!

— Правда, мама? Он нравится тебе? — воскликнула Элизабет. — Мне сшили его в прошлом месяце.

И она провела пальцами по отвороту пиджака. Сидя между родителями, она с удивлением ощущала себя одновременно юной девушкой и замужней женщиной. Ей хотелось понравиться отцу и матери, и все-таки она теперь принадлежала мужу. Конечно, Патрис чувствовал себя немного не в своей тарелке в этом парижском бистро. Но и в этой обстановке он не утратил своего очарования. Глядя на него, сидящего перед бокалом белого вина, можно было подумать, что он всегда жил среди простых людей. Элизабет была признательна ему за его естественное поведение в новой для него среде. Клементина разглядывала его с каким-то недоверчивым восхищением. Ее ногти были покрыты красным лаком, под глазом появилась родинка, а темно-каштановые волосы были перекрашены в соломенный цвет.

— Еще вина, кузен? — предложил Дени.

Элизабет опасалась, что Патрис откажется, но он охотно согласился. Дени наполнил бокалы. Клементина подняла свой, оттопырив мизинец и прикрыв подведенные веки. В это время клиент за стойкой крикнул:

— Патрон, повторите!

— Сию минуту! — ответил Дени.

Эти простые слова всплыли в памяти Элизабет и вернули ее на десять лет назад, в запах аперитивов и деревянных опилок, звон посуды и гул голосов. Волосы, завязанные узлом, голые колени под черным фартуком, мать в кассе, отец, открывающий края пивного насоса…

— Расскажи же нам Элизабет, как вы все-таки обставили дом сторожа? А у твоих канареек еще нет птенцов? А как поживает Фрикетта?

Элизабет вспоминала, как она возвращалась из школы, как взрослые расспрашивали ее об успехах…

— Это винишко я покупаю не в Берси, а прямо у изготовителя, — сказал возвратившийся Дени.

— Это чувствуется! — одобрительно кивнул Пьер, прищелкнув языком.

Он с минуту подумал и затем добавил:

— На обратном пути в Межев мы поедем по шестой национальной дороге. Мне хочется заскочить в Бургундию. Водить этот старый «Рено» — сплошное удовольствие! Ни одной поломки от Шапель-о-Буа до Парижа, вы представляете?

Дочь и зять изобразили вежливую заинтересованность на лицах, и Пьер ударился в подробный рассказ о своей поездке. Воспоминание об этом подвиге подстегивало его. Он перечислял названия всех населенных пунктов, через которые они с Амелией проезжали. Когда он говорил, жена подбадривала его улыбкой, в которой ощущалась материнская гордость. — Твой отец водит превосходно! Я ни разу не испугалась. А ведь мы ехали очень быстро!

— Да, я ехал со средней скоростью, — сказал Пьер, — по крайней мере до Шатору. Потом пошла разбитая дорога. А в стороне от Вьерзона она стала еще хуже после дождя. Буксовали как на масле!

— Но отец крепко держал руль, — быстро вставила Амелия. — И нас ни разу не занесло в сторону.

— Твоя машина здесь? — спросила Элизабет.

— Нет, — ответил Пьер. — Я оставил ее в гараже у Орлеанских ворот. Я не люблю ездить по Парижу.

— А я уже привыкла, — сказала Элизабет, — теперь уже совсем не боюсь.

Амелия с недоверием взглянула на дочь, словно засомневалась относительно пола своего ребенка, и тихо проронила:

— Странно, что тебе нравится водить машину!

— Я хотел бы взглянуть на вашу тачку, — сказал Дени. — Я не успел разглядеть ее. Это «форд»?

— Да, — ответил Патрис.

Трое мужчин вышли из кафе и направились к автомобилю. Клементина склонилась к Элизабет и, закатив глаза, прошептала:

— Как он хорош, твой Патрис!

— Правда? — спросила Элизабет, покраснев от удовольствия.

— О да! — продолжила Клементина. — Такой представительный, воспитанный, артистичный! Я все время боюсь ляпнуть перед ним какую-нибудь глупость. Как он сочиняет музыку? Он придумывает ее в голове или прямо на рояле?

Тронутая наивностью этого вопроса, Элизабет ответила ей со снисходительностью знающего человека. Описывая работу Патриса, она чувствовала, что говорит о каком-то существе высшего разряда, который как бы и не был ее мужем, и чей мозг производил огромное количество мелодий так же естественно, как источник, извергающий воды. Портрет Патриса, нарисованный ею, был столь лестным благодаря качествам, которые она ему при всех приписывала, что она почувствовала себя взволнованной, когда он вернулся в зал. Он сел на свое место как небожитель, запросто общавшийся со смертными.

На следующий день Элизабет встала очень рано, чтобы натереть все до блеска и расставить цветы в домике сторожа. Ее родители должны были приехать без четверти час. Мази хотелось бы принять их у себя, но все убедили ее в том, что гостям будет приятнее пообедать в маленьком домике. Элизабет составила меню и решила приготовить блюда по-своему, в своей кухне, не прибегая ни к чьей помощи. До самой последней минуты они переносили из главного здания в «место общего пользования» кастрюли, посуду, стулья, скатерти, салфетки, полотенца. Пока Патрис наблюдал за расстановкой обеденных приборов в салоне-столовой, его жена, надев фартук, хлопотала перед газовой плитой. Она готовила кур и грушевый торт. Больше всего времени ушло на приготовление закусок: торталетки с анчоусами, артишоки, помидоры, фаршированные овощами с майонезом, причем верхняя часть каждого помидора срезалась и из нее делалась ручка, как на корзинке. Элизабет загубила три помидора, пока у нее получилось. Руки нетерпеливо дрожали. Иногда она с тревогой поглядывала на будильник, тикающий как адская машина. Без четверти час все было готово, включая хозяйку дома, надевшую серое платье с белым воротничком, кожаным лакированным поясом и туфли на высоком каблуке.

Как только Мазалеги приехали, их провели в большой дом, где все сели выпить аперитив. Однако Элизабет не стала долго задерживаться и быстро ушла в свой домик: ей надо было проследить за курами и тортом. Через десять минут она выглянула в окно на кухне и увидела шедшую по аллее группу экзаменаторов. Впереди шли Амелия и мадам Монастье, за ними следовали Пьер и Мази. Шествие замыкали Патрис и Фрикетта. Молодая Евлалия, которую прислала Мази для обслуживания, стояла уже наготове в столовой.

— Идут! — торжественно сказала она.

Элизабет распахнула дверь. Гости вошли в жилище молодой супружеской пары. Пока Пьер и Амелия восхищались красиво сервированным столом, светлыми шторами, полировкой деревенской мебели, Элизабет наслаждалась удовольствием принимать у себя дома родителей и показать им, привыкшим видеть ее ребенком, на что она способна как замужняя женщина. Удовлетворение, которое она читала в глазах своей матери, дало ей понять, что все ей удалось. Когда Евлалия принесла закуски, все гости ахнули от восхищения.

— Это вы сами сделали и нафаршировали эти изумительные корзиночки? — спросила Мази.

— Да, Мази, — скромно ответила Элизабет.

— Я в восторге! Их просто жалко разрезать.

Сидя с краю стола, Патрис весь сиял. Куры были немного пересолены, но этого никто не заметил. Пьер пил вино с серьезным видом дегустатора. Мадам Монастье расспрашивала Амелию о Межеве. Мази ела медленно, говорила мало, но выглядела вполне счастливой. Фрикетта иногда высовывалась из-под скатерти, чтобы схватить кусочек, протянутый ей чьей-то доброй рукой. Элизабет огорчилась по поводу торта: по краям тесто немного подгорело, а фрукты не допеклись. Это привело ее в настоящее отчаяние. Чтобы утешить ее, каждый попросил еще по кусочку.

— Лучше бы я испекла торт с кремом! — проговорила она со вздохом.

— Это было бы слишком! — сказала Амелия.

Мази кивнула головой в знак согласия: в своем доме она никогда не ела таких вкусных блюд. Кофе решили выпить в хозяйском доме. Разговор медленно тянулся под огромной люстрой с подвесками. Мази боролась со сном. В половине шестого Пьер и Амелия поднялись: им было пора. Они хотели ехать поездом. Но Элизабет воспротивилась этому: она вместе с Патрисом довезет их в машине.

Они доехали быстро и весело. Сидевшая с Элизабет Амелия была горда дочерью, таланты которой были столь разнообразны: от умения приготовить курицу до вождения автомобиля. Мужчины, сидевшие на заднем сиденье, изредка перебрасывались фразами, в то время как их жены болтали без умолку, глядя на убегающий горизонт.

Когда они доехали до кафе, Дени сообщил им ошеломляющую новость, которую только что передали по радио: король Югославии Александр был убит террористом в Марселе вместе с Барту, французским министром иностранных дел, который встречал короля у трапа парохода. Все клиенты бистро с возмущением обсуждали это событие. По общему мнению, Франция была слишком терпимой к иностранцам, прожинающим на ее земле: президент Думерг был убит Горгуловым, русским, а Луи Барту и король Югославии — хорватом! А разве Ставицкий не был иностранцем? Никто точно не знал русский он или поляк?..

— Чего же мы ждем, чтобы избавиться от этой швали, — хмуро сказал Пьер. — И вы еще хотите, чтобы Гитлер уважал нас, видя, что у нас творится?

Дени подавал вино разгневанным патриотам.

Это уже вошло в привычку: каждый день Элизабет уезжала на машине в Париж, чтобы провести с родителями вторую половину дня. Иногда Патрис сопровождал ее, но чаще всего он предпочитал оставаться дома и работать над своей симфонией. Если дочь приезжала одна, то Амелия неизменно устраивала походы по большим магазинам. До возвращения в Межев ей надо было так много разного купить! Список лежал у нее в сумочке, но всякий раз она добавляла к нему какие-нибудь новые необходимые покупки. Элизабет очень правилось ходить с матерью. Они переходили от отдела к отделу, копались в платьях и белье, обменивались мнением о моде, не находя нужных им товаров, соблазнялись другими, которые были совсем им не нужны, и выходили на улицу, нагруженные пакетами, и с чувством того, что они сэкономили. Так Амелия купила Элизабет платье на дешевой распродаже, а себе костюм баклажанового цвета, на котором вполне могла бы висеть наклейка какой-нибудь известной фирмы. Но главным для нее было — отыскать подходящую шляпку.

— Зачем тебе шляпка в Межеве? — спрашивала Элизабет.

— Я хочу ее купить не для Межева, а для Парижа.

— Та, которая на тебе, очень мила.

— Ну и что! Но меня в ней слишком часто видели.

— Кто?

— Папа… все…

— Но вы же через две недели уезжаете.

— Но я имею право хотя бы две недели пощеголять в шляпке, которая мне нравится!

Чем дольше Элизабет ее урезонивала, тем упорнее Амелия настаивала на своем. Они ходили от одной модистки к другой, чтобы найти шляпку, о которой она мечтала. Наконец, в небольшом магазинчике в предместье Сент-Оноре, среди груды некрасивых и нелепых головных уборов, она увидела что-то похожее на большой берет из черного бархата, прихваченный сбоку бантом из атласа гранатового цвета. Амелия и шляпа сразу признали, что они созданы друг для друга. Даже Элизабет пришлось с этим согласиться:

— Мы обязательно должны ее купить, мамочка. Только надвинь ее пониже на ухо. Вот так! Не трогай больше. Ну, ты просто шикарна!

Амелия вышла из магазина в новой шляпе с видом победительницы, запихнув старую в бумажный пакет. Элизабет привела мать в ресторан со стенами под мрамор и с зеркальными колоннами, где однажды вечером она обедала с Патрисом. Там они заказали себе чаю с пирожными. Вокруг раздавались приглушенные голоса элегантной публики. Оркестра на эстраде еще не было. Время от времени Амелия поглядывала в зеркало, висевшее напротив. Шляпка сидела на ее голове как влитая. «Неужели это моя мама? — спрашивала себя Элизабет. — Какая же она молодая и красивая!» Может быть, их принимали за сестер? Как и всегда, когда оказывались вдвоем, они принимались говорить о своих мужьях: о характере, таланте, планах на будущее Патриса, здоровье Пьера и о его трудолюбии. За чашкой чая у женщин возникало трогательное взаимопонимание. Брак дочери удовлетворял Амелию вполне, тогда как брак ее брата очень огорчал ее. По ее мнению, Клементина была не той женой, которой он был достоин. У Клементины были манеры простолюдинки, и она тратила слишком много денег на свои туалеты. Вместо того чтобы помочь мужу и перейти на более высокий уровень, выйти из своего круга, она тянула его вниз. Стоит им сэкономить немного денег, как она тут же покупает на них себе платья. Впрочем, она и за кассу-то села, чтобы кокетничать с клиентами.

— Твой отец и я, мы оба огорчены той атмосферой, которая царит у них в доме, — заключила Амелия.

Элизабет пыталась защитить Клементину, но в действительности она разделяла недовольство матери. Появился женский оркестр и занял свое место на эстраде. Потекла сентиментальная до слез музыка, и все разговоры разом смолкли. Тогда Амелия и Элизабет проплывали с мелодией на гондоле под мостом Вздохов. Когда музыка смолкла, они заметили, что за большими окнами ресторана потемнело, и поспешили вернуться в кафе на улице Лепик, где их ждал Пьер, играя с посетителями в белот.

Было еще несколько запомнившихся прогулок: Элизабет водила мужа и родителей в кино, где они менее чем за неделю пережили приключения человека-невидимки, скачущих и стреляющих ковбоев и Тарзана — властелина девственных лесов; затем в театр, где они аплодировали исполнителям оперетты Дювернуа и Саши Гитри.

Но дата отъезда неумолимо приближалась, и Элизабет немного завидовала родителям, которые снова увидят снег. Она очень надеялась съездить в Межев с Патрисом после новогодних праздников. Провести зиму в Сен-Жермене ей казалось просто невыносимым. Несколько ночей подряд она видела во сне, что летит на лыжах в ослепительно белом пространстве.

В свой последний вечер в Париже Пьер и Амелия пригласили дочь, зятя, мадам Монастье и Мази пообедать в большом ресторане. Элизабет боялась, что Мази откажется от приглашения, но та приняла его весело и с удовольствием. Старой Евлалии понадобилось два часа на то, чтобы одеть хозяйку. Наконец Мази появилась на крыльце в фетровой шляпе бутылочного цвета с черными перьями, на ее плечах был шиншилловый палантин. Это видение из другого века медленно, опираясь на палку, продвигалось к машине, дверцу которой предупредительно открыл Патрис. Мази плюхнулась всем своим весом рядом с Элизабет; Патрис с матерью расположились на заднем сиденье. Салон заполнился запахом женских духов.

Часть пути Мази молчала, по, подъезжая к Парижу, заметно оживилась:

— Сколько огней! Сколько машин! — воскликнула она. — Настоящая карусель.

— Вы давно не были в Париже? — спросила Элизабет.

— Вот уже три года, — ответила Мази, — но мне кажется, что это было в другой жизни и не со мной!

Пьер и Амелия ждали гостей в ресторане. Появление Мази вызвало оживленное любопытство среди сидевших за столиками посетителей. Все они казались какими-то мелкими перед этой величественной дамой. Официанты засуетились, помогая ей сесть. Метрдотелю, угодливо протянувшему ей меню, она сказала:

— Спасибо, мой друг, — и покровительственно покачала головой так, что перья заколыхались на ее шляпе.

Пьер, уже изучивший меню, решил взять на себя выбор блюд, так как его гости не могли решиться. Но каждый хотел заказать свое блюдо. Обед был очень вкусный и прошел весело. При каждом наклоне Мази ее цепочки со звоном стукались о тарелку. Она рассказывала о Париже своего детства:

— Я, кажется, уже говорила вам, что помню, как совсем близко к городу подошли пруссаки в марте 1871 года, расстрел коммунаров!..

— Как вы все это помните, Мази! — сказала Элизабет.

— Я была уже не младенцем, моя девочка! Мне было семь или восемь лет… Мой отец был капитаном конных разведчиков. Художник Мессонье приходил к нам в форме национальной гвардии. Он выглядел таким смешным со своей квадратной бородой и маленьким брюшком!

Перед Элизабет сидел прошлый век Франции. До одиннадцати часов Мази без усилий владела разговором и была душой общества. Потом вдруг взгляд ее потух, губы стали безвольными, напудренные щеки приняли сероватый оттенок. Она совсем обессилела. Пора было возвращаться. Элизабет хотела отвезти родителей, но те отказались. Они, конечно, боялись, что Мази и мадам Монастье будут разочарованы, увидев бедное бистро на улице Лепик, еще открытое в это время. Холодная и вязкая влага спускалась на Париж. Патрис остановил такси. Со сжавшимся сердцем Элизабет поцеловала мать и отца, которые послезавтра уезжали в страну каникул. Они расставались под моросящим дождем:

— До свидания!.. Спасибо!.. Счастливого пути!..

Садясь в такси, Амелия повторила:

— Ждем вас в Межеве!

Дверца захлопнулась. Элизабет осиротела. Патрис нежно взял ее за руку и подвел к машине. Он прошептал ей на ухо:

— Ты с ними скоро увидишься.

Она оперлась о его плечо. Мази и мадам Монастье шли за ними. Глотнув свежего ночного воздуха, Мази воспряла духом.

— Эта поездка была очень милой. Надо будет ее повторить.