Мы и сегодня осенены великой тысячелетней датой крещения Руси, и в этом, конечно, все мы едины. Но ум и добрая воля способны видеть наше единство еще и во многом другом, не столь явном, но важном для нас всех, и ради этих поисков стоит трудиться. Не на месте пустом и диком воздвигся величественный храм новой веры; новая вера мудро использовала плоды культуры славянского духа и славянского слова. Взять хотя бы древнее, народное и единое по-прежнему для всех славян – католиков и православных – слово и понятие рай. Исконное свое название для блаженного потустороннего мира и различные заимствованные, новые, пришлые слова для ада, преисподней, пекла, мира возмездия…

Сколько подлинного и еще не до конца раскрытого культурного своеобразия стоит за этим, и какая бездна отличия от других индоевропейцев, от остальной христианской Европы, где, как правило, в этом случае все как раз наоборот!

И это только один пример. Можно говорить как бы о трех единствах русской и славянской традиции: об уже упомянутом вскрываемом через язык единстве культуры славян дохристианских и христианских, каковое демонстрируется через пример со словом рай и ряд других, затем – о нередко забываемом, но все же насущном единстве древнего культурного наддиалекта и последующего письменно-литературного языка и, наконец, о единстве древнего новгородского диалекта и всего древнерусского, древневосточнославянского языка.

В среде филологов и гуманитариев, думаю, известно, что три только что упомянутых единства у восточных славян порой оспариваются, и весьма энергично, а значит, тут нет праздного интереса, напротив – есть что защищать. Вспомним хотя бы – кратко – вопрос, казалось бы, специально новгородский: актуальные или даже модные концепции прихода новгородских словен на Ильмень не с приднепровского Юга, а от западных славян. И повод для этого, казалось, есть – древние различия новгородской и киевской речи и, наоборот, древние сходства новгородских и западнославянских особенностей. Но за всем этим все же кроется преувеличение при одновременном забвении некоторых фундаментальных истин нашей науки (ограничимся лингвистической географией): так, для констатации общих исходных языковых судеб новгородским словенам и западным славянам не хватало самой малости, но этой «малостью» были бы общие языковые новообразования. Потому и дальше, чтобы правильно понять новгородскую речь, мы должны будем обращать свои мысленные взоры к Югу, к Киеву.

А как же древние северные отличия? Нашей теоретической мысли, конечно, покойнее представлять себе дело так, будто единство – это всего-навсего единство, а что сверх того, то от лукавого. В действительности все обстоит сложнее. Единство языка, языкового ареала не перестает быть единством, но это есть единство живого целого, единство тела. Об этом единстве живого целого лучше всего давно сказано в Первом послании к Коринфянам святого апостола Павла: «Тело же не из одного члена, но из многих…» . Уже здесь со всей лаконичной простотой выражена мудрая мысль о сложности всякого целого, об этом единстве в сложности.

Нельзя не удивляться, как долго шла по линии самоупрощения и самообеднения теоретическая мысль, соблазняясь всяким проявлением сложности, и как далеко она при этом зашла, умудряясь всякую «мешающую» сложность воспринимать как отрицание единства. Существуют целые достаточно вульгарные теории гетерокомпонентного образования древнерусского языка. Не станем спорить против возможных инородных компонентов в языке и этносе; они целиком в природе вещей. Но действительность намного тоньше и разнообразнее, чем это снилось иным теоретикам. Достоверно известен, например, приход радимичей и вятичей на Русь от западных славян, «от лях». Но где их отличия? Они практически полностью нивелировались. Для полноты картины добавим, что, наоборот, там, где как будто налицо существенные отличия, как в древнем Новгороде, они отнюдь не обязательно должны зачисляться в чужеродные следы. Просто они суть отличия периферии от центра единого ареала. Одной из таких ярких, самобытных периферий был Новгород, а центром для периферий древнерусского Севера, как, впрочем, и древнерусского Востока, и Юго-Востока, был и долго оставался Киев.

Это было настоящее единство, живое в многообразии своих частей; я чуть было не сказал – «система», но ведь, как это ни странно, провозгласивший системный подход структурализм все-таки в критической степени пренебрегал как раз связями целого, сосредоточив свое внимание на всяких дифференциях и дистинкциях. Неслучайно оперативным понятием структурного анализа являются дифференциальные признаки, а, скажем, не интегральные признаки. Но не будем «обогащать» терминологию, которая и так уже неоправданно сложна и, боюсь, многое заслонила собой в науке. Поэтому понятна ностальгия по былой простоте выражения – отнюдь не в ущерб пониманию, то есть примерно как у апостола Павла.

Мне запомнились недавно услышанные слова: «Языкознание – это наука возвратов». Что ж, это справедливо сказано, впрочем, не только (и не столько) о языкознании, сколько о науке, о человеческой мысли, о жизни человечества вообще, и ссылка на слова библейского Экклезиаста уже рискует при этом показаться банальной. Получая в руки новые данные, мы возвращаемся к науке, «проигрываем» снова старые вопросы, старые решения и вдруг видим, что они вовсе не такие «старые», но оживают вновь. Необходимо возвращаться к великим идеям прошлого. Лично для меня одна из таких великих славянских идей связана с именем Шафарика. Не стану сейчас этого расшифровывать, а только приведу слова того, кто сказал об этом проще всего, а следовательно – мудрее всего:

В наше время, столь характерное острыми дефицитами, дефицит единства, возможно, один из самых острых. Не нужно ходить за примерами далеко: раскроем труды наших коллег – историков Древней Руси, древнего Киева – и первое, может быть, что мы там увидим, это борьба идеи единства с «теорией уделов». Как это созвучно тому, что мы имеем у себя в языкознании. Отрадно бывает, когда встречаешь в этих исторических трудах понимание важности и научной плодотворности идеи единства (Толочко П.П. Киев и Киевская земля в эпоху феодальной раздробленности ХII – ХIII вв. Киев, 1980).

Именно этой идее единства в значительной степени мы обязаны и своим нынешним «возвратом» к проблемам Киева, своим возвратом в Киев, в это место на земле славянской, которое и без нас, казалось бы, не обойдено вниманием исследователей. В сюжете, которым мы займемся далее, Киев предстает перед нами не только как зеркало славянской языковой и этнической истории (иного мы, как говорится, от Киева и не ожидали!), но и как старый случай, рассматриваемый с привлечением новых данных, что могло бы представить некоторый дополнительный интерес.

Я имею в виду своего рода «вечный» вопрос происхождения названий города Киева, их этимологии. Собственно говоря, речь пойдет, наряду с некоторыми другими, о главном названии города, нынешнем единственном его имени – Киев, Кш'в. Существующие этимологии названия Киев достаточно широко известны, и я могу быть здесь краток; суть же дела состоит в том, что есть исконно славянские этимологии этого названия (весьма неравноценные, одна из них вероятная, с нашей точки зрения, другая – неприемлемая; подробности – дальше), и имеют место не прекращающиеся, можно сказать, и сегодня атаки на исконно славянское происхождение имени Киев. Все сказанное побудило нас разобраться в этом.

Напомню лишь кратко, что под славянскими этимологиями Киева мы имеем в виду, во-первых, оправданное со всех точек зрения объяснение древнерусского Киевъ как производного от древнерусского же личного имени Кый, Кий, известного также у остальных славян, особенно в более ранние времена, и как имя, прозвище человека, и как нарицательное «палка», «дубинка», «то, чем бьют» (Фасмер М. Этимологический словарь русского языка, 2-е изд. М., 1986. Т. II. С. 230; Никонов В.А. Краткий топонимический словарь. М., 1966. С. 189 – 190; Этимологический словарь славянских языков. Праславянский лексический фонд. Вып. 13. М. 1987. С. 256 – 257; Етимологiчний словник лiтописних географiчних назв Пiвденноi Pyci. Київ, 1985. С. 77 и cл.; Ковачев Н.П. Средновековното селище Киево, антропонимът Кий и отражението му в българската и славянската топонимия // Изв. на Ин-та за български език. Кн. XVI. София, 1968. С. 125 и сл.).

Во-вторых, есть еще славянская этимология, объясняющая Києвъ в связи с польск. Kujawy, название местности, kujawy «песчаный бугор», «дюна», но ее мы решительно отклоняем, так как обычно при этом привлекаемые иностранные формы на -и– в сочинениях арабских географов и Титмара Мерзебургского сами суть не что иное, как приблизительные субституции славянского [у] с помощью диграфа ui (явление, распространенное и давно отмеченное в науке), к тому же Kujawy, kujawy – слишком очевидно локальное и позднее, звукоподражательное образование, даже с точки зрения одного польского языка. Упоминая это толкование единственно для полноты (см.: Етимологiчний словник… С. 77 и cл.; Kiss L. Foldrajzi nevek etimologiai szotara. 4, bovftett es javftott kiadas. I. kotet. Budapest, 1988. С 729), мы совершенно четко видим его несоответствие ни ареалу названия киев, по сути – общеславянскому (разве что за вычетом одной только маленькой Словении), ни его структуре. Ибо Киев – в сущности даже не этимологический случай, в нем нет никакой затемненности, это прозрачный пример регулярного славянского словообразования и морфологии, ясно сознававшийся и добрую тысячу лет назад (ср. летописное: на перевозъ на Києвъ…) и сохранивший свою ясность по сей день. Наличие в нашем материале форм всех трех родов – не только Киев, но и Киево, Киева – не оставляет сомнений в том, что перед нами прилагательное «принадлежащий Кию», и не важно, что в Болгарии, Сербии, Хорватии, Чехии и других славянских землях это уже были, разумеется, свои «Кии» и что легендарный киевский Кий – лишь один из многих, хотя, очевидно, наиболее выдающийся по своим личным качествам. Тут проявился яркий параллелизм разных славянских диалектов, хотя миграции и межславянская взаимность тоже, наверное, сказали свое слово. Надо также иметь в виду, что мотивы наименования менялись со временем, и то, что в нашу интеллектуализованную эпоху звучит почти оскорбительно («дубина», «орясина»), в давние времена воспринималось как лестное сравнение крепкой мужской стати, скажем, со стволом дуба.

Короче говоря, если в целом в славянской этимологии и ономастике неясностей, как и везде, хватает, то имя Киева представляет блистательное исключение: здесь все ясно до уровня школьной хрестоматии. Не знаю, почему, а может, – именно потому, но, вопреки всякому здравому и научному смыслу, как я уже сказал, атаки на славянское происхождение названия Киев не прекращаются; наоборот, в последнее время они умножились, причем в ход пускаются все возможные и невозможные аргументы, призванные поразить воображение не слишком опытного или не очень внимательного читателя. Опытный и внимательный, я уверен, все же разберется в них. Правда, и новые аргументы в пользу неславянского происхождения имени Киева ничем не лучше старых и опрокидываются столь же безоговорочно и на тех же незыблемых основаниях, что уже мной приводились. И тем не менее, спор явно перерастает масштабы «локального конфликта». Как и все в науке и в истории, связанное с Киевом, спор вокруг Киева быстро приобретает общеславянское значение, и поэтому он разбирается нами здесь. Я не намерен сколько-нибудь задерживаться на недавних попытках тюркских этимологий Киева, потому что они не только неубедительны, но элементарно некорректны научно.

А теперь – перевернем еще одну страницу истории, поскольку речь пойдет об открытии, а открытия новых источников всегда дарят нам по крайней мере одну новую страницу истории. Тем более что за этим следует обычно оживление комментаторской деятельности. Убежден, что она, эта комментаторская деятельность, представит даже методологическую поучительность, поскольку явит примеры того, как из одних и тех же исходных моментов будут сделаны противоположные заключения.

В свое время в развалинах средневекового Каирского пригорода Фустат в Египте была обнаружена рукопись, получившая известность в науке как «киевское письмо». Всесторонне исследован и опубликован был этот действительно важный документ сравнительно недавно, в 1982 году, совместными силами семитолога Н. Голба и ориенталиста О. Прицака (Golb N. and Pritsak О. Khazarian Hebrew documents of the Tenth century. Cornell university press. Ithaca and London, 1982. Ср. также рецензию: Р.В. Golden. A new discovery: Khazarian Hebrew documents of the Tenth centure… // Harvard Ukrainian studies. Vol. VIII. No 3/4, December, 1984). Последний выступает при этом также как славист, и как раз славистическая часть анализа представляется наиболее уязвимой.

Что касается «киевского письма», то это редкий документ конца хазарской эпохи, достаточно древняя, предположительно около 930 года, рукопись, написанная на «отличном», как заверяет нас специалист, древнееврейском языке, скрепленная подписями иудеев, «носящих хазарские имена» (что, впрочем, не совсем так: среди этих имен есть Gostata – явно древнерусское Гостята; см. специально: Торпусман А.Н. Антропонимия и межэтнические контакты народов Восточной Европы в Средние века // Имя – этнос – история. М., 1989. С. 48 и сл.), и визой по-хазарски тюркским руническим письмом (Golb – Pritsak. P. XIII). Содержательная сторона сообщает нам немало интересного. Это рекомендательное письмо, упоминающее о денежном займе у местных неиудеев; достаточно указать на то, что письмо (видимо, вместе с должником) попало из древнего Киева в Египет. Но самой, пожалуй, замечательной информацией, как это признают издатели рукописи и признаем с ними мы, является то, что авторы письма именуют себя «общиной Киева» (имеется в виду еврейская община Киева), причем в этих словах оригинала – qāhāl šel qiyyōb – содержится древнейшее упоминание Киева вообще. Все другие известные древнееврейские записи имени Киева – более поздние, XII и последующих веков. Запись названия Киева в «киевском письме» предшествует также византийской записи Кιοάβа, Кίοβа сочинения Константина Багрянородного «О том, как надо управлять империей» (около 948 г.) и, кстати, близка к ней фонетически.

Историко-лингвистическое свидетельство этого самого раннего упоминания Киева в вышеназванном «киевском письме» имеет для славистики безусловно выдающееся значение. Древнееврейская запись 1-й половины X в. – qiyyōb – почти совпадает фонетически с нашей нынешней формой, иными словами, она отражает славянское состояние уже после известного перехода кй > ку и даже – после перехода ку– > ki-, хотя форма Киевъ держалась в архаизирующей древнерусской графике, мы знаем, достаточно долго. Так что здесь мы имеем момент живой древнерусской речи и абсолютной хронологии. Принципиальная важность всего этого становится понятна в полной мере лишь после того, как мы сопоставим эти данные с тем фактом, что примерно в то же время (930 – 950-е годы) арабский автор аль-Истахри приводит форму kūyāβа (о Киеве), которая вместе с латинской записью XI в. Cuiewa у Титмара Мерзебургского столь долго служила поводом для смятения ученых мозгов, вызывая к жизни совершенно бесполезные сближения с польскими Куявами.

Теперь благодаря ранней древнееврейской записи qiyyōb надобность в этих гаданиях окончательно отпадает: ясно, что араб. kūyāβа, лат. Cuiewa – субституции, и притом довольно приблизительные, их значение для истории названия Киева ограниченно, во всяком случае после публикации «киевского письма» уже нельзя с прежней свободой привлекать эти арабские и латинские записи в качестве довода против признаваемой нами исконно славянской деривации Kyjevъ от Kyiь в упомянутом выше смысле. Соответственно, это славянское толкование Киева после показаний «киевского письма» только усиливается. Таким образом, открытие «киевского письма» окончательно установило желанную ясность, которую теперь, казалось бы, уже просто нельзя замутнить… Но оказывается – можно! Издатель и комментатор письма, американский профессор Прицак предпочитает занять скептическую позицию в отношении славянской этимологии названия (Golb – Pritsak. P. 54). Для меня так и осталось загадкой, почему, имея дело с фонетически продвинутой живой формой в записи qiyyōb, Прицак фактически ее игнорирует и оперирует несколько своеобразной реконструкцией ad hoc – *Kūyāwa, собственно, модификацией, нужной ему, ориенталисту, для того, чтобы вывести название Киев из иранского, произведя его от хорезмийского личного имени Кйуа. Да, у современника описываемых событий, арабского писателя аль-Масуди действительно упоминается хорезмийское имя Кūуа, говоря точнее – некий Ahmad ben Кūуа, то есть «Ахмед, сын Куй», вазир хазарских войск, или хорезмийского контингента на хазарской службе. Но можно ли из этих случайных данных заключать, что в названии Киевъ уже, оказывается, и корень, и суффикс – не славянские, а восточноиранские? Так и хочется сказать: славист бы этого не сделал – вовсе не потому, что сказанное тяжело для славянского сердца и славянских ушей, а просто потому, что существуют в науке какие-то объективные пределы комментаторства, с которыми надлежит считаться всем. Славист не смог бы, например, столь полно игнорировать сопредельный с Хазарией славянский этнический элемент, как это на каждом шагу имеет место в книге Голба – Прицака о «киевском письме»; славист не позволил бы себе умолчания об этнической принадлежности коренного населения древнего Киева, которое, конечно, было славянским, а не хазарским. И вообще – славист должен знать, видеть все те импульсы, которые тогда в этом временном славянско-хазарском пограничье (авторы признают, что граница Хазарии проходила по Днепру) шли с Запада, который не мог не быть славянским. Весь этот славянский фон Киева для профессора Прицака как бы не существует: рассуждая о полянах киевских, он ни словом не упомянул о тождественности их племенного названия и этнонима более западных полян польских. Точно так же, рассуждая о Киеве приднепровском, он с удивительной легкостью обошелся без славянского фона Киева, и в воздухе повисает вопрос: а как быть с теми десятками других славянских Киевов, далеко от Хазарии разбросанных по всему славянству? Ведь они – cum tacent clamant! Одной географической сводки размещения Киевов на карте славянства (причем локализовать и идентифицировать удается далеко не все) оказывается достаточно, чтобы понять, что ареал Киевов – это одновременно и весь славянский ареал. И все эти Киевы славянства, если смотреть со стороны Хазарии, лежат в основном строго на запад от Днепра начиная со славного Киева приднепровского, который в древности был городом выразительно правобережным. Это можно назвать тестом лингвистической географии, и хазарско-иранская этимология Киева, преподносимая нам востоковедом, этого теста не выдерживает, потому что эпицентр или источник славянских Киевов (а надо решать вопрос с учетом всех славянских Киевов либо вовсе не браться за его решение) не мог находиться в хазарских степях (опускаем здесь внеязыковой аспект ограниченного градостроительства самих хазар). И по-прежнему весь набор языковых признаков Киева как прилагательного, легко изменяемого по родам (Киев, Киева, Киево, первоначально, очевидно, Киев город, Киева весь, Киево село, озеро и т. п.), с его формантом принадлежности, с его корнем, хорошо известным в славянских языках и на ономастическом, и на апеллативном уровне, – все это непреложно свидетельствует о славянской природе имени, причем – со степенью объективности и понятности, доступной, думается, всем непредвзятым людям, не только ученым филологам – лингвистам-лексикологам.

Говорю: «Славист не мог бы… славист бы себе не позволил…», а сам своими ушами слышал и был удивлен, как славист В.Н. Топоров, в учености которого я никогда не сомневался, с высокой московской академической трибуны провозгласил отца Ахмеда бен Куя, так сказать, эпонимом города Киева и, само собой, охотно пишет о «хазарском периоде русской истории» в связи с этим «киевским письмом» (Топоров В.Н. Язык и культура: об одном слове-символе // Балто-славянские исследования. 1986. М., 1988. С. 10).

А был ли «хазарский период»? Или нас опять потчуют преувеличениями чего-то одного за счет остального? Реально имело место данничество, но ведь данничество могло осуществляться в приграничной полосе и оккупации не предполагало. Историки знают эти вещи лучше, хотя объективные сведения о той эпохе вообще скудны. Тем более нет оснований выдавать свое собственное (порой – противоречивое) понимание за действительное положение вещей, то есть говорить один раз – об основании Киева хазарами (Golb – Pritsak. P. 20), но ср. другой раз там же: «Поляне основали (или завоевали) Киев не ранее XIII века» (Ibid. P. 50), потом снова – о «хазарском правлении в Киеве» (Ibid. Р. 71).

Сомнительно, чтобы все так было в действительности. А был Киев разноплеменный, как и должно было быть торговому городу на таком перекрестке путей. И селились в нем с незапамятных времен иноплеменные колонии – из деловых людей, а то и пленников. Существовала в Киеве, например, армянская колония (Stownik starozytnosci stowiariskich. Т. II, Wroclaw, etc. 1965: Kijow, stolica Rusi (H. Lowmiariski). С 407), хорошо известен факт существования древнекиевской еврейской колонии, известно и место ее – на запад от киевской Горы, в западной и южной части Копырева конца, ср. там Жидове/Жиды (Ипат. летоп. под 1124 г.), наконец, известные Жидовские ворота, они же Львовские (Толочко П.П. Древний Киев. Киев, 1976. С. 62), через которые шла древняя торговая дорога на Львов и в Центральную Европу. Предполагают, что была в Киеве и польская колония у Ляцких ворот (Stownik starozytnosci stowiariskich… С. 409). Наконец, замечательно наличие в Киеве особого района под названием Козаре, упоминаемого «Повестью временных лет», на Подоле, то есть в противоположной стороне от Львовских ворот и Копырева конца, где специально селились в те времена евреи. Есть ли основания считать всех этих евреев хазарскими, как это уверенно делают издатели «киевского письма» Голб и Прицак? Не благоразумнее ли впредь до новых аргументов развести эти понятия – «хазарское» и «еврейское» в Киеве – тем более что явная географическая и экономическая ориентация на европейскую Львовскую дорогу позволяет предполагать в киевской колонии ашкеназских, то есть европейских, немецко-славянских евреев. Как видим, слишком решительные утверждения о «хазарской администрации» в Киеве, о «хазарском периоде русской истории» и, в конце концов, – «о хазарских евреях» в Киеве в значительной своей части рискуют оказаться мифом. а вся реальная история разноплеменных отношений в рамках Киева протекала, прежде всего, на славянском фоне.

Возьмем тот же Копырев конец, для которого в книге Голба – Прицака дается вымученная этимология – от тюркского племенного имени Kabar (Golb – Pritsak. P. 56 – 57), тогда как здесь возможна лишь целиком славянская этимология – от названия пахучего растения слав. *киругъ, русск. купырь, ср. также слав. *коргъ, укр. копер, -пра «укроп» (Этимологический словарь славянских языков. Праславянский лексический фонд. Вып. 12. С 26 – 27; вып. 13. С. 115-116).

Назрела вполне насущная научная необходимость трезвого пересмотра того, сколь основательны вообще эти тенденции сеять сомнения относительно всего славянского в Киеве, будь то имена самого Киева и киевских мест или, скажем, киевская легенда о трех братьях – основателях города. Археология и топография Киева подтверждают легенду о трех братьях (Брайчевський М.Ю. Коли i як виник Ки́їв. Ки́їв, 1963. С. 93; Slownik starozytnosci slowiariskich… С. 406: Wt. Kowalenko. Kij, Szczek i Choriw). Сравнение с другими славянскими языками и культурами тут тоже еще далеко не использовано, например типологически любопытный факт, что в древней Польше в седую старину выдвинулся человек по имени Piast, собственно, «пест, то, чем толкут», ставший родоначальником первого княжеского дома. Пяст, как известно, был крестьянином и имя имел «chłopskie», как пишет Брюкнер (Bruckner A. Słownik etymologiczny języka polskiego. W-wa, 1957. C. 405); наш Кий, по дошедшим через начальную летопись сведениям, видимо, был вначале «перевозник» на Днепре. Простые занятия этих людей, простые, некняжеские прозвища Дубинка, Пест перекликаются между собой, вызывая у нас ощущение отнюдь не легендарного правдоподобия, биографичности.

Не все еще сказала в этом вопросе и теория языкознания, я имею в виду такие моменты на уровне описания форм слов и их функций, которые сродни возможностям внутренней реконструкции.

Поверхностному взгляду может показаться неким камнем преткновения или даже аргументом «против» то, что на самом деле наилучшим образом свидетельствует «за» отстаиваемую нами этимологию Киевъ < Кий. Известно, что в Древней Руси жители Киева «почему-то» носили названия кыяне, а, скажем, не киевляне подобно русскому киевляне (некоторые справочные пособия рассматривают это даже как «незакономiрность вiдойконiмних похiдних» (см.: Етимологiчний словник… С. 78)). А между тем при внимательном рассмотрении именно форма кыяне замечательна тем, что обнаруживает как бы двойную мотивацию: с одной стороны, она несомненно поставлена в связь с названием города (Кыевъ – кыяне), это невозможно отрицать, но эта мотивация имеет все же вторичный (функциональный) характер, а первичная (словообразовательная) мотивация имеет место в отношениях форм Кыи – кыяне. Это значит, что словообразовательно-этимологически кыяне – это «люди Кия». Это означает также и то, что в форме кыяне как бы осуществилась нейтрализация противопоставления, имеющегося между формами Кыи – Кыевъ . На языке науки эта констатация равносильна утверждению, что слова (имена) Кыи и Кыевъ этимологически родственны между собой. Так что украинский язык, сохраняющий эту, в сущности, древнерусскую пару форм Kuїв – кияни как норму, донес до наших дней глубокий архаизм, который тоже, между прочим, со своей стороны свидетельствует о реальной личности Кия (кияни – это ведь первоначально «люди Кия») и делает маловероятными идеи позднего «захвата» Киева полянами (Golb – Pritsak, passim).

Конечно, объективность суждения о Киеве тех древних, начальных времен требует учета и такого аспекта, как Киев и степь: как степь смотрела на Киев, в какой мере его знала и как его называла. Ведь Степь той эпохи в немалой степени совпадает также с Хазарией, контролируемыми ею районами Левобережья. Следовательно, вопрос суживается: Киев глазами хазар. Дело в том, что тюркоязычные племена на восток от Днепра имели для Киева свое особое название – Mān Kermān, «большой город». Как и многое другое, связанное со Степью, название это, засвидетельствованное еще в XII в. (Golb – Pritsak. P. 40), со временем было забыто, но четкий, хотя и косвенный след его употребления на Днепровском Левобережье сохранился в парном ему названии города Кременчуг (тюрк.) – «малая крепость», «крепостца». Скорее всего, именно под названием Mān Kermān «большой город», «большая крепость» знали Киев и хазары, тюрки по языку. Это чисто лингвистическое свидетельство весьма важно в историческом отношении, ибо оно делает возможным два выхода, серьезно ослабляющие позиции сторонников «хазарского периода русской истории». Первый: название Києвъ было неизвестно соседнему тюркоязычному Востоку. Сам же Киев как город степнякам был, понятно, известен и даже носил у них специальное престижное название Большой город, или Большая крепость, превосходя, по-видимому, своими размерами все известное им, в том числе в Хазарии. Отсюда вывод второй: этот город основали не хазары. Для хазар это был престижный большой чужой город, поэтому сомнительно, что они когда-нибудь владели им.

Когда мы после всех этих серьезных размышлений и знакомства с фактами встречаем фразу-утверждение о том, что «Русь завоевала Киев» (Golb – Pritsak. P. 43), мы остро чувствуем произведенную при этом подмену понятий далеко не адекватных, а именно – захват киевского «стола» Игорем Старым нам хотят представить как этническое основание прежде будто бы чужого славянам Киева.

Надо продолжать усилиями всех специалистов изучать проблему. Наше нынешнее эскизное изложение не может даже назвать все, что может к этому иметь не только прямое, но и косвенное отношение. Косвенные данные тоже крайне важны, не потому что от эпохи тысячелетней давности мало дошло прямых свидетельств, но и потому что именно косвенные воздействия дают наиболее полную и обширную картину при минимальной и довольно вероятной необходимой при этом реконструкции.

Если, например, предположить (на мгновение), что мы ничего не знали о древнерусском Киеве, но располагали лишь сведениями о том, что один и тот же древнерусский этнос появился в таких противоположных концах Восточной Европы, как новгородское Приильменье и Тмуторокань на Северном Кавказе, то и тогда, наверное, взвесив все и изучив карту, мы пришли бы к заключению, что осуществить это мог только тот, кто длительное время владел плацдармом в среднем Поднепровье. Без Киева – центра и источника дальнейшего движения – нельзя понять самих древнерусских колонизационных движений, нельзя понять сложного восточнославянского единства. И еще, конечно, многое другое может прочесть внимательный специалист в этой дописьменной истории Киева, который оказался в своем «блестящем одиночестве» на днепровском Правобережье. На Украине, в сущности, Киев – один, но – крупный (потому, видимо, и один!) – из всех пятидесяти и более довольно мелких Киевов славянских… Но наш Киев не остановился на этом высоком днепровском берегу, а в числе других путевых вех обозначил древний поход за освоение русского Северо-Запада. Ибо, как это ни парадоксально на слух, именно приднепровский Киев двинулся в путь и пришел в незапамятные времена в Псковскую и Новгородскую земли, в верхнее Поволжье, чтобы раствориться там добрым десятком малых – безвестных и «неперспективных» Киевов.

Мне кажется, что эта миграция названия Киев к северу вряд ли может быть оспорена самыми убежденными сторонниками западнославянского происхождения великорусов Великого Новгорода. Во всяком случае, любые другие объяснения появления Киевов на Севере и Северо-Западе будут неизбежно громоздкими и неизящными, а значит – неверными, как учит нас науковедение. Вдобавок, здесь нельзя отговориться ссылкой на изолированное вторжение только этого одного случая, ряд других фактов указывают на то же магистральное направление пути – с юга на север, и мы вкратце еще коснемся их дальше. Конечно, и на этом в общем верном пути дело не обходится без дополнительных загадок, и это – в порядке вещей, потому что, как хорошо известно, за каждую одну решаемую проблему приходится платить приобретением нескольких новых проблем. Возьмем тот формальный, чисто лингвистический аспект, что содержавшееся в др.-русск. Києвъ звукосочетание yj должно было привести к появлению так называемого напряженного редуцированного перед j. Дальнейшая судьба этого нового напряженного редуцированного сложилась по-разному во вновь разделяющихся частях восточнославянского языкового пространства: на юге и юго-западе (то есть главным образом – на Украине, в Белоруссии и в неширокой пограничной с ними полосе русских говоров) древнее yj сохранялось, а к северу и северо-востоку, то есть на всей остальной собственно русской территории, yj перешло в oj. Стандартные примеры такого развития: укр. мию, крию, блр. мыю, крыю, но русск. мою, крою.

Прямолинейно поставленный вопрос: почему в русском употребляется форма Киев, ведь должна была бы быть в силу изложенного – Коев! – снимается, однако, при более внимательном учете привходящих обстоятельств. Дело в том, что в русском сочетании звуков kу рано перешло в ki (ранее была даже высказана мысль, что именно такое уже продвинутое фонетическое состояние запечатлела запись qiyyōb древнееврейского «киевского письма»). Следовательно, в отличие от сочетаний, где [у] сохранилось и потому подверглось русскому переходу в -о– перед -j– (ср. выше мою, крою), для собственно русского языкового развития можно считаться только с формой Киев. Правда, не следует думать, что это единственно возможная форма; напротив, и она оказывалась подверженной дальнейшим фонетическим перестройкам, способным изменить ее «литературный» облик в духе известных пар Россия – Расея, Сергий – Сергей и многих других, поскольку аналогичную судьбу испытал и напряженный редуцированный переднего ряда в группе -ij– с результатом -ej-. Названия Киев, подпавшего в русском языке под эту категорию вторично, это в полном объеме не коснулось. Может быть, при этом сказалась именно вторичность данной звуковой характеристики названия в русской языковой среде? А то мы бы с вами все только и говорили: *Кеев, *Кеев… Но нельзя сказать, чтобы этой последней – чисто народной, низовой формы – не было вообще; в русской диалектологии она известна.

Можно высказать соображение, что между этими формами даже установилась оппозиция не в горизонтальном плане низовых локальных говоров, а в вертикальном плане социальной диалектологии: Киев (высокое, наддиалектное употребление) – Кеев (низовое, локальное употребление). Высокое, наддиалектное употребление, надо думать, побеждало, в чем сказывался престиж Киева – матери городов русских. Потому и получилось, наверное, что диалектная русская трактовка Киев > Kejev, закономерная исторически, как мы видели, и отмеченная исследователями (см.: Селищев A.M. Критические заметки по истории русского языка // A.M. Селищев. Избранные труды. М., 1968. С. 194; Филин Ф.П. Происхождение русского, украинского и белорусского языков. Историко-диалектологический очерк. Л., 1972. С. 241), представляется как бы скудно документированной. Остается неясным, касается ли она, эта диалектная трактовка, всех известных случаев Киев/Киева/ Киево на северо-западе и севере русского языкового ареала. Эти вопросы было бы неплохо дополнительно обследовать ввиду важной стоящей за ними традиции. Уже сейчас мы можем, впрочем, назвать также отдельные местные отклонения от описанной регулярной трактовки в говорах, скажем, пример огласовки (или только записи?) Киово вместо (или – наряду с) Киево к северу от Москвы.

Будучи, так сказать, чисто лексическим, не морфологическим и не грамматическим (в чем и состоит его капитальное отличие, скажем, от местоимения *kъjь – > русск. кой как случая категориального, то есть непрерывно воспроизводимого), случай с Киевом и его непростой дальнейшей судьбой в русском языковом сознании не привлек, к сожалению, должного внимания наших диалектологов и, видимо, будет исследован нескоро. Достаточно сказать, что судьба напряженных редуцированных, например, в печатающемся выпуске 2-м (морфологическом) «Диалектологического атласа русского языка» экземплифицируется практически исключительно на категориях морфологии, грамматики, ср. там карты №42 («Окончание -ей или -ий, соответствующее литературному -ой, в формах существительных и прилагательных»), №99 («Основа в формах настоящего времени и повелительного наклонения глаголов типа крыть и в форме повелительного наклонения глаголов типа пить (вопрос «Программы» №31)). За единичными исключениями (вроде шия – шея), чисто лексические случаи не представлены. [За консультации благодарю Н.Н. Пшеничнову (Институт русского языка РАН).] Надо иметь в виду, что именно лексические случаи, проскользнувшие сквозь сито фонетико-морфологических преобразований, способны усложнить картину. Как пример этого можно привести некий изолированный архаизм – русскую диалектную форму (Пермь, Сибирь) коек «особая палка», «лыжная палка», объясняемую Фасмером именно из более древнего *куjь (Фасмер М.Т.П. С. 276), столь долго занимавшего нас в ипостаси человеческого имени и повсеместно известного в русском языке и его говорах в форме кий.

Итак, из киевского Полесья распространились дальнейшие потоки древнерусского народонаселения, формировавшие периферии огромного этнического ареала – Новгородский Север, Окско-Донской Восток, важность которого видел проницательный А.А. Шахматов и внушительные контуры которого до сих пор угадываются нами по связям его с дальним предкавказским форпостом Руси – Тмутороканью, по всей этой полузабытой Азово-Черноморской Руси и Руси Донской, залитой и стертой почти бесследно нашествиями кочевников. Думается, что эти маршруты, веером разошедшиеся по великой равнине – на Север, Восток и Юго-Восток, – суть лишь продолжение славянских миграций из Центральной Европы. На этом славянском пути киевское Поднепровье сыграло свою роль важнейшего и, вероятно, длительного плацдарма. Приход к будущему Киеву приднепровскому – это уже такие давние дали, что сейчас в них не будем углубляться. Одно, пожалуй, можно отметить: Киев был центром миграций в означенных выше направлениях. Но из среднего Поднепровья не было, пожалуй, сравнимых этнических движений славянства только на запад, и это отрицательное свидетельство, в свою очередь, дает возможность судить о том, что в основе всех собственно восточнославянских передвижений лежит общий приход с запада.

Итак, мы постарались сформулировать свой ответ на вопрос, откуда произошел Киев и куда он распространился. Чтобы не создалось ложного впечатления, будто далеко идущие выводы строятся на одном, пусть и важном, аргументе, вернемся еще раз на древнюю трассу Киев – Новгород с привлечением дополнительных аргументов, которые, по нашему мнению, со своей стороны свидетельствуют об этом – с юга на север – и никаком другом направлении древнерусского заселения Новгородской земли.

Еще в книге 1962 г. «Лингвистический анализ гидронимов верхнего Поднепровья» собран достаточно большой материал, позволивший прийти к нетривиальному выводу о том, что западная часть верхнего Поднепровья в древности лежала в стороне от основных путей восточнославянских продвижений. Старые и типично славянские водные названия распространяются в основном к востоку от Днепра. образующаяся при этом явная разреженность старой славянской водной номенклатуры между Неманом и Днепром говорит, видимо, о том, что приход на русский Северо-Запад от западных славян через Понеманье маловероятен. Достаточно сказать, что названия на -ка, -ец, -ица, -ля (после губных согласных), то есть характерные восточнославянские гидронимические словообразовательные типы, распространены в основном к востоку от Днепра, как бы знаменуя собой эту наиболее обжитую полосу на пути с юга на север. Обратное распространение – с севера на юг, как его теперь порой лихо изображают иные историки русского языка, в высшей степени неприемлемо, даже в рамках днепровского пути. По данным исследования гидронимии Правобережной Украины, славянская гидронимия на юг от Припяти и Десны (то есть в регионе, частично совпадающем с киевской округой и средним Поднепровьем) отличается значительной архаичностью, с собственными старыми соответствиями в западнославянском и южнославянском (назовем для примера такие гидронимы, как Девисябра, Жеримышел, Чамишел, Зеремянка, Стубель, Тусталь, Сопот, Долбока, Осой, чтобы кратко проиллюстрировать их архаичный славянский облик). Археологи ставили вопрос о соответствии этой архаичной славянской гидронимии среднего Поднепровья ареалу чернолесской археологической культуры. Уже к северу от Припяти эти архаические славянские гидронимы не повторяются.

Таким образом, в ономастике отложилась довольно четкая полоса – если говорить о крайних точках ее – от Волыни до Новгородской земли. Она была прослежена, в частности, Петером Арумаа на примере местных названий с элементом -гость (Arumaa P. Sur les principes et methodes d’hydronymie russe: Les noms en gost’ // Scando-slavica. VI. 1960. P. 144). Вся эта любопытная и очевидно древняя группа в основном повторяет рисунок все того же пути к Новгороду. Весьма древние, хотя и не очень многочисленные, примеры встречаются на Волыни и на днепровском правобережье (ср. Пирогоща в черте Киева). На левый берег Днепра эти характерные названия переваливают лишь не южнее Чернигова. Количественная «вспышка» их в районе Новгорода должна пониматься как признак колонизации этой конечной цели всего пути. [Неприемлемы суждения археолога о том, будто киевские славяне были долгое время «отрезаны» от новгородских и псковских славян верхнеднепровскими балтами (Sedov V.V. Studia nad etnogeneza Slowian i Kulturą Europy wczesnośredniowiecznej. T.I. Wrocław etc., 1987. С 162), – вещь по тем временам невозможная ввиду редкой плотности заселения. Нашим memento в таких случаях должна служить сухая реляция «Повести временных лет»: «В лето 6406 (898) идоша угри мимо Киевъ…»].

Очень рано земли теперешней Левобережной Украины оказались под преимущественным контролем тюркских племен. Этот период запечатлелся в серии тюркских местных и водных названий. Они обнаруживают свой более поздний и пришлый характер и, например, не смешиваются с зоной, отмеченной ранее архаической славянской гидронимии южнее Припяти и Десны. Но и при том, что достаточно старый славянский элемент прослеживается на Дону и Северском Донце (гидронимы и материальные следы былой Донской Руси в местной смешанной археологической культуре: см.: Третьяков П.Н. По следам древних славянских племен. Л., 1982. С. 108 – 109), все же здесь начинали брать верх тюркские или те смешанные с тюркскими этнические элементы, которые принято обозначать именем салтово-маяцкой культуры, а собственно и отождествлять с продвижением Хазарин (Плетнева С.А. Хазары. М., 1976. С. 45). Названия Кагамлык, Кагальник, то есть попросту «каганьи» реки юга Украины, уводящие в Подонье, говорят сами за себя до сих пор. Постепенное растворение донского древнерусского этнического элемента в тюркском привело к тому, что Киев оказался лицом к лицу с Хазарским каганатом, и призрак «хазарского периода» русской истории неистребимо маячит в суждениях о той поре. Попытка разобраться, со своей стороны, в этих суждениях, помочь что-то развеять, но и выявить вместе с тем неизгладимые «родимые пятна», от которых не уйти никуда, – эта попытка и побудила меня выступить со своими заметками, в которых меня всякий раз занимало не только само явление, но и его фон, порой объединяющий многое разрозненное. Вот и о древнем славянском городе Киеве и его конфронтации с Хазарией, как мы видели, преувеличенной и криво толкуемой, нам, пожалуй, удобнее будет судить, если мы привлечем сюжет о другом городе, коренная связь которого с Хазарией, наоборот, была предана искажению и забвению и нуждается в нашей гласности.

Итак, напоследок что-то вроде «истории двух городов». Надо сказать, что случай, значительно более явно, чем Киев, причастный к реликтовому хазарскому (тюркско-булгарскому) ономастическому наследию и заодно – к «хазарскому» периоду истории Восточной Европы, представляет собой город Волгоград, одно время – Сталинград, а огромную часть своей истории существовавший под изначальным названием Царицын. Как город он известен уже четыреста лет (с 1589 г.), но само название места, безусловно, много старше – на добрых тысячу лет, поскольку языковеды-специалисты (хотя тоже, подозреваю, не все) знают, что форма названия Царицын, строго говоря, есть не что иное, как русская народная этимология, приспособление дорусского – тюркского, хазарского местного названия Saryyšyn, буквально «желтоватый», «беловатый». Этим рациональным объяснением мы обязаны светлому уму русского ученого-востоковеда прошлого века Ильи Николаевича Березина, известного издателя первого «Русского энциклопедического словаря», который выдвинул эту мысль об отражении тюркского цветообозначения sary в ряде местных названий нижнего Поволжья – даже таких, как Царев, ерики Большая и Малая Царевка, далее – Царицын, запечатленное в форме Сарычин в татарской рукописи Tavarih-i Bulyarija, и даже – Саратов, собственно Sarytau «желтая гора». Эту связную концепцию И.Н. Березин обнародовал еще в 1850 г. в своей серии «Ханские ярлыки» (Березин Н.И. Ханские ярлыки. III. Внутреннее устройство Золотой Орды (по ханским ярлыкам). СПб., 1850. С. 2 – 3; см. также: Die innere Einrichtung der goldenen Orda. Nach Herren Berjosin (Beresin) // Archiv fur wissenschaftliche Kunde von Russland. Bd. XL Heft 2. Berlin, 1852. 181 – 182). Нельзя сказать, чтобы память последующих поколений была благосклонна к Березину. Толкование Capamoe-Sarytau такой специалист, как Фасмер, например, приводит потом уже как «старое толкование» (без автора), а березинская тюркская этимология названия Царицын была просто забыта, ее Фасмер не знал, и пришлось не без труда выуживать ее из явно периферийной литературы (ср.: Nemeth Gy. A honfoglalo magyarsag kialakulasa. Budapest, 1930. С. 212; Никонов В.А. Краткий топонимический словарь. М., 1966. С. 88, s.v. Волгоград; Kiss L. … II. С. 775. Volgograd).

Существует, между прочим, традиция привязывать это хазарское название царской столицы Saryyšyn (вариант – Šārigčin) к самым низовьям Волги, близ Астрахани, к тому же – на левом берегу (см. карту Khazaria and neighbouring regions in the frst half of the tenth century в книге Голба – Прицака: Golb – Pritsak. P.X; Также см. р. 155). Это едва ли верно (если не допустить, впрочем, компромиссное решение в том смысле, что у полукочевников-хазар стабильность ставки правителя, в том числе – столицы, была понятием относительным, а значит, справедливы поиски и в окрестностях Астрахани, и в других местах, одно из которых занимает нас здесь), и наиболее вероятным представляется старое отождествление хазарского saryyšyn именно с Царицыном, как то подсказывает менее известный из литературы местный топонимический ландшафт: в Царицыне-Сталинграде-Волгограде есть (по сей день, кажется, еще не совсем пересохла) речка Царица. И она помогает окончательно разделаться с «монархической» этимологией Царицына, на которой кончаются сведения (Царицын – от реки Царица…) не только для журналистов номера 15-го «Огонька» за 1989-й год, комментировавших волгоградское интервью писателя Ю. Бондарева, но и для Фасмера (см. т. IV русского издания его словаря, s.v. Царицын, где только мое краткое дополнение углубляет этимологию).

Дело в том, что старый этот гидроним Царица лишь внешне уподоблен слову-титулу царица, в действительности же тут совершенно очевидно представлено обыкновенное тюркское Sary-su «желтая вода, река». Те, кто знает Волгоград, а особенно – Сталинград довоенных лет, имеют представление о преимущественно песчаной почве его правого (горного) берега, легко вздымавшейся жаркими ветрами-суховеями (для автора этих строк сталинградские песчаные бури – одно из неизгладимых воспоминаний детства).

Возвращаясь к лингвистическому анализу, отметим, что перед нами то, что немцы называют Paradebeispiel, или лучше – Schulbeispiel, школьный пример, он же и яркий до парадности: давние русские переселенцы, пленные, торговые люди, заставшие здесь название Sarysu, осмыслили его как форму винительного падежа на -у от основы женского рода на -а. В соответствии с этой парадигматической логикой было «построено» уже собственное, не существовавшее ранее Царица, сквозь которое просматривается промежуточное и неудобное русскому уху своей малопонятностью *Сарыса/*Сариса. Это, в свою очередь, предрешило судьбу вторичного осмысления названия всего места, важного своим положением на древнем перевалочном волгодонском пути и населенного, по-видимому, с незапамятных времен, а не с того 1589 года – года первого упоминания Царицына уже как Царицына. Так возник Царицын в русской географической номенклатуре.

Городу не везло, о его страданиях от войн и лихолетий знают все. Меньше знают о том, как не повезло его древнему имени (даже речушка Царица, на моей только памяти, и та – то переименовывалась в 30-е годы в Пионерку, то обратно – в Царицу). И по сей день имя города несет на себе печать острого дефицита культуры и правильных знаний, хотя вокруг так много делается и говорится о гласности, реабилитации, возвращении культурных ценностей и имен. Ведь если бы не эта простодушная вера всех – от власть имущих до рядовых горожан, в то, что Царицын – «от царицы», «от царей», то Сталинград еще тогда, при Хрущеве, в начале 60-х годов, был бы безболезненно переименован обратно в древний Царицын, Желто-град, и не понадобилось бы придумывать в общем искусственный топоним: Волго-град (ведь на Волге все города – «волго-грады»…).

Мы, академические этимологи, опоздали (или тогда нас просто никто не спрашивал? А много ли спрашивают нас сейчас?), поэтому и мы виноваты в этом. А это как раз тоже такой исключительный случай, когда есть одна этимология и у нее соблюдены все необходимые критерии: исторический, языковой, географический. Взгляните на карту: неподалеку от Царицынской излучины Волги пролегла излучина Дона, а на Дону в начале IX в. документирован хазарский Саркел, буквально (по-древнерусски) – Белая Вежа, т. е. «белый дом». Начав от Саркела и минуя наш Saryyšen/Царицын (он же – Саксинъ Лаврентьевской летописи, ПСРЛ, изд. 2-е. Т. I. Л., 1926. Стб. 453) вверх по Волге, находим тоже – на правом, песчаном берегу и тоже – в ареале тюркской топонимии уже упоминавшийся Саратов < Sarytau. Речь идет не только о правобережности и песчаности, доподлинно отпечатавшейся в этимологии Саратова и Сарыхшына/Царицына, но и о глубокой принадлежности к истории и к нашему национальному самосознанию, т. е. к чему-то такому, что надлежало бы сберегать, а не вытравливать.

В истории соединились – на какой-то момент – ни в чем как будто не схожие Киев и Царицын, и их соединение показалось исследователю поучительным и далеким от произвола. Историю не перепишешь заново, что было, то – было: и «неразумные хазары», как назвал их наш пылкий поэт, и «смысленые поляне», как нарек их древний летописец, – все были; одни, правда, словно затем только, чтобы исчезнуть, раствориться без остатка, кроме разве что в топонимии, в онемевших названиях мест, давно населенных другим народом, с другой речью; другие живут, множатся и поныне. И все-таки по-человечески мы не можем отказать себе в удовольствии присудить авторство Киева славянам, в их числе – «смысленым» полянам, потомки которых здравствуют на днепровских берегах. Тем паче, что и научная этимология не велит иначе.