В анналах дипломатии трудно отыскать другой пример, когда дипломат по личной инициативе и с подобной легкостью взвалил на свою страну столь серьезные обязательства. И в тех же анналах не менее сложно обнаружить личность менее спорную, но и более обворожительную, чем посол Стратфорд Каннинг, виконт Стратфорд де Редклиф. По словам одного из английских историков «главная ответственность за развязывание Крымской войны должна быть возложена на Стратфорда Каннинга». И хотя, возможно, это обвинение не на сто процентов справедливо, у нас нет сомнений, что Стратфорду принадлежит ведущая роль в развитии событий, которое привело к началу войны.

Каннинг пользовался огромным влиянием в турецкой столице на протяжении шестнадцати лет с несколькими краткими перерывами. Это беспрецедентное влияние распространялось на всю Оттоманскую империю, дипломат, по существу, имел почти неограниченную власть. И султан, и его подданные называли его Великий Элчи («посол»). Евреи, несторианцы, арабы, друзы — все, кто страдал от преследований, притеснений, дискриминации, — обращались к этому англичанину за помощью и защитой. Лорд Раглан, главнокомандующий британскими экспедиционными войсками в Крыму, как-то раз сказал одному из младших офицеров: «Этого желает лорд Стратфорд, а вам надлежит помнить, что желание лорда Стратфорда для меня закон».

Было бы опрометчиво считать Стратфорда обычным послом, исполняющим волю своего правительства. В то время иностранные представители обладали значительно большей независимостью от властей своей страны, чем это имеет место сегодня. «Когда он начинал свою дипломатическую карьеру, — сообщает Лейн-Пул, писавший биографию Каннинга еще в XIX веке, — связь с министерством иностранных дел не могла осуществляться быстро и регулярно. На то, чтобы получить в Константинополе ответ на свой вопрос и указания из Лондона, уходило до четырех месяцев, а к тому времени, когда эти указания приходили, проблема, ради которой их запрашивали, могла отойти в прошлое. Поэтому посланник был вынужден действовать по собственному разумению, беря на себя ответственность. Отчасти из-за удаленности от Англии, отчасти из-за того, что министерство иностранных дел предпочитало не замечать молодого дипломата в течение почти всего периода его первой миссии в Константинополь, он приобрел такую привычку к самостоятельным решениям, которая немыслима для современного посла». Зависимость от инструкций из Англии была неприемлема для человека, который так долго и успешно действовал исключительно по собственной инициативе.

Стратфорд Каннинг приходился двоюродным братом премьер-министру Джорджу Каннингу. В молодые годы он учился в Итоне, где, по его признанию, уже отличался самоуверенностью. Блестящий ученик, но не преуспевший в спорте — лишь однажды ему удалось сыграть в крикет за свою школу в матче с командой Хэрроу, в которой, кстати говоря, играл юный поэт Байрон. Затем Стратфорд поступил в Кембридж, где, как он писал, студенты пользовались «сомнительным преимуществом переходить со ступени на ступень без экзаменов». Университетские занятия Каннинга были прерваны назначением на должность второго секретаря британского посольства в Копенгагене. В 1808 году Стратфорд отправился в свою первую поездку в Константинополь, где спустя год в возрасте всего лишь двадцати четырех лет занял должность полномочного представителя. За несколько месяцев пребывания в Порте молодой дипломат весьма точно оценил обстановку в Оттоманской империи. Своему знаменитому кузену, в то время министру иностранных дел, он написал: «Эту империю разрушат отнюдь не силы, пришедшие с севера или юга, — она прогнила изнутри. Средоточие разложения находится в самом Константинополе».

В 1820 году Стратфорд был назначен посланником в Соединенных Штатах. В Вашингтоне он провел четыре года, чувствуя себя глубоко несчастным. Он жаловался на все — общество, жару, скуку, провинциальность, городские улицы. Единственным достоинством американской столицы он считал чистый воздух.

Сила характера Стратфорда и в равной степени его недовольство назначением на эту должность не укрылись от президента Джона Адамса, который писал:

«Это высокомерный англичанин со вспыльчивым нравом… склонный подавлять окружающих, и я нередко был вынужден ставить его на место тем же способом. Из всех иностранных представителей, с которыми мне довелось общаться, он в наибольшей степени испытывал мое терпение… При этом господин Каннинг с величайшим уважением относится к своему слову и совершенно лишен фальши… Это человек строгих нравственных принципов, придающий большое значение форме и тщательно следующий принятым в нашем обществе правилам. Как дипломату ему недостает гибкости, зато к его несомненным достоинствам следует отнести откровенность».

В течение девятнадцати лет после отъезда из Вашингтона, а именно до 1853 года, Каннинг служил в нескольких европейских столицах, включая четыре периода работы в Константинополе. Дважды дипломатическая карьера Стратфорда прерывалась, когда он баллотировался в парламент. Оба раза он был избран — в первый раз от Олд-Сарума, «мерзейшего местечка в списке», где в голосовании участвовало всего одиннадцать человек. Дважды Каннингу предлагали должность генерал-губернатора Канады, и дважды он от нее отказывался: проехав как-то раз от Ниагарского водопада до Квебека, он решил, что в достаточной мере удовлетворил свое любопытство. И вот в 1853 году Стратфорд Каннинг снова в Константинополе.

Что же это была за личность, Стратфорд Каннинг? Как ему удалось добиться такого влиятельного положения в Оттоманской империи? Согласно твердому убеждению этого дипломата, замечает Лейн-Пул, «всё, что касается чести Британии, имеет особенное значение». Биограф Каннинга продолжает:

Идея британского владычества, которую он должен был впечатать в сознание пребывающей в невежестве нации, воодушевляла его до крайней степени… Сознание личной ответственности за поддержание чести своей страны побуждало его на действия, которые, по сути, служили выражением принципа божественного права, распространявшегося на послов.

Возможно, подобное понимание высокого положения посла было преувеличением. Такие притязания снискали ему репутацию человека надменного и даже тщеславного. Его величественная осанка и гордый вид нередко принимались за свидетельство самодовольства, кичливости. Но вряд ли ему удалось бы добиться такого исключительного влияния на турок, которое всегда ассоциируется с его именем, будь он не столь величествен и исполнен достоинства. На Востоке вас воспринимают таким, каким вы себя представите, и, дабы обрести там уважение, вам необходимо навязать его своим поведением. Заставить турка действовать желаемым образом, не привлекая эти внешние приемы, практически невозможно.

Президент Джон Адамс говорил о склонности Стратфорда «подавлять окружающих». На самом деле он просто отличался взрывным характером. Помощники Стратфорда трепетали перед своим внушающим страх начальником. Ходил слух, что все они, говоря с послом, не отнимали ладони от дверной ручки, чтобы иметь возможность быстро покинуть кабинет. Военный историк А. У. Кинглейк писал: «Его бешеный нрав, который Стратфорд всегда держал в узде, если того требовали государственные дела, вовсе не свидетельствовал о слабости. Скорее он служил острым оружием, которое Стратфорд пускал в ход, чтобы вызвать страх и принудить к сдаче, но при этом не породить ответное сопротивление». Турецкие министры жили в страхе перед возможным визитом британского посла. «Когда медальное лицо самого Великого Элчи появлялось во дворце, чиновников охватывал панический ужас и даже сам великий визирь, позабыв о собственной важности, с тревогой в глазах спешил встретить сурового гостя и выслушать его приказания».

Особенно сильное впечатление оказывали на турок, казалось бы, неограниченные возможности посла. Они никогда не знали, какое еще оружие у него осталось в запасе. «Он произносил гневные речи, и при этом за ними скрывалось нечто большее, что можно было пустить в ход в случае крайней необходимости. Помимо прочего именно это представление о каких-то скрытых силах, которыми он владеет, поражало воображение подданных султана».

Власть и влияние Стратфорда ощущались во всех уголках Оттоманской империи. Первым заметным примером такого влияния стал вопрос о вероотступничестве. Мусульманский закон того времени требовал смертной казни для любого христианина, который принял ислам, а затем отказался от новой веры. В 1843 году за это преступление был арестован, судим и казнен молодой армянин. Европейские посольства в Константинополе передали турецким властям ноты протеста, и Стратфорд был уполномочен потребовать от Порты прекращения подобных казней. Великий визирь выразил глубокое сожаление, но отметил, что Коран не допускает иных толкований, — вероотступник подлежит наказанию смертью. «Закон, установленный Богом, нельзя отменить властью человека», — сказал визирь.

Но это не обескуражило Стратфорда. Он обратился к Корану и после тщательного изучения священной книги пришел к выводу, что «Мухаммед, приговаривая отступников к наказанию, имел в виду их мучения в загробном мире, а не лишение жизни на земле». Британский посол заключил, что пророк никогда не говорил о смертной казни для вероотступников, каковая стала лишь проявлением традиции, не имеющей под собой твердого основания. С этим заявлением Стратфорд и обратился к турецким властям. Обстановка приняла критический характер. Проблема обсуждалась с духовенством, звучали различные точки зрения, каждый ученый мулла высказывал свою, но к единодушному решению прийти не удавалось. Правительство понимало всю сложность своего положения: оно оказалось между молотом и наковальней. Один из министров писал: «Если мы откажемся, то утратим дружеское расположение Европы, а если согласимся — создадим угрозу миру в империи». Турецкий министр иностранных дел Рифаат-паша умолял Стратфорда уладить спор «дружески и без огласки», но британский посол был неумолим: закон о вероотступниках должен быть изменен. Какое-то время султан продолжал отклонять требования Каннинга, но мало-помалу его решимость истощилась, и в конце концов, после тщетных попыток склонить англичан к уступкам, он сдался. Закон был изменен в полном соответствии с ультиматумом Стратфорда. Великий Элчи победил.

Вслед за этим успехом Стратфорд сумел склонить султана издать указ, отменяющий пытки на территории Оттоманской империи, а затем он добился от турецких властей официального признания протестантской церкви в Иерусалиме, чего долгое время не удавалось прусскому королю. Фридрих-Вильгельм IV выразил Каннингу свою глубокую признательность. После этого успеха британский посол занялся проблемой протестантов-армян и добился для них определенных прав. Каннинг убедил султана за негуманные действия против христианской общины Салоников отозвать тамошнего пашу. А одного греческого монаха удалось спасти от ложных обвинений, благодаря простому присутствию британского вице-консула, который и не думал вмешиваться сам, а просто пригрозил сообщить о происходящем в свое посольство. Таково было влияние Элчи на султана и его министров.

Вскоре Стратфорд оказался вовлеченным практически во все сферы деятельности турецкого правительства. Он давал советы по переустройству армии, предлагал провести реформу системы образования, участвовал в планировании новых дорог и помогал в решении других транспортных проблем. Министры и чиновники, не согласные с его предложениями, лишались своих постов, те же, кто поддерживал планы Стратфорда, успешно продвигались по службе. «Открыто возражать властному послу было очень трудно, — писал Кинглейк. — Если его распоряжения находились в противоречии с природой вещей, то скорее следовало надеяться на изменение этой природы неким божественным указом, ибо на смягчении железной воли Великого Элчи не было ни малейшей надежды».

Отношения с российским императором у посла не сложились. В 1832 году Стратфорда предложили на пост британского посланника в Санкт-Петербурге, однако по каким-то личным причинам Николай неожиданно отказался утвердить эту кандидатуру. После такого унижения Стратфорд при каждом удобном случае ставил палки в колеса российскому правительству. Именно он в 1844 году направил в Лондон предупреждение о растущем превосходстве России в Турции. Именно Каннинг пятью годами ранее настаивал на заключении англо-турецкого союза против России. Не кто иной, как Стратфорд, противостоял расширению российского влияния на придунайских территориях. Наконец, именно он, вернувшись в Константинополь, обещал полную поддержку туркам в вопросе о венгерских беженцах.

«Вопрос об экстрадиции поднят с весьма мрачной целью, — писал Стратфорд Пальмерстону. — Правительство Ее величества должно выразить султану свое сочувствие и понимание и быть готово прийти на помощь».

Тем временем личный посланец царя князь Радзивилл прибыл в Константинополь с ультимативным требованием незамедлительно выдать беженцев. Князь при этом упомянул, что пятидесятитысячная русская армия находится в полной готовности, чтобы вступить в пределы турецких владений. На султана, впрочем, эта угроза не произвела ожидаемого впечатления: ведь он заручился дружескими гарантиями грозного британского посла. Учтиво, но твердо султан отклонил требование России, и 17 сентября 1849 года, убедившись в тщетности своих усилий, князь Радзивилл без особого шума покинул Константинополь. В тот же день Россия и Австрия разорвали дипломатические отношения с Портой и спустили флаги над зданиями своих посольств.

Не успел Радзивилл поднять якорь, как Стратфорд отправил послание вице-адмиралу Уильяму Паркеру, командующему средиземноморским флотом. Посол сообщил адмиралу о положении дел в Константинополе и попросил, чтобы «часть средиземноморской эскадры Ее величества пребывала в готовности к любым действиям, демонстрирующим возможности британского флота». Стратфорд был совершенно уверен, что Пальмерстон одобрит его инициативу, и теперь ему оставалось только ждать сообщения от премьер-министра с подтверждением тех заверений, которые посол дал туркам.

Известия о бурных событиях в Константинополе достигли Лондона в конце месяца. «Следует оказать султану решительную поддержку со стороны Англии и Франции, — писал Пальмерстон Каннингу за два дня до получения его послания, — и дать понять правительствам России и Австрии, что Турция имеет друзей, которые не оставят ее в беде и защитят, если возникнет необходимость». В тот самый день, когда письмо Стратфорда достигло адресата, посол султана при Сент-Джеймсском дворе Мехмет-паша вручил британским властям официальную просьбу о моральной и материальной поддержке. С того дня, когда флаги России и Австрии над зданиями посольств этих стран в Константинополе были спущены, прошло две недели. Угроза нарастала с тревожной быстротой.

Британский парламент был на каникулах. Стояла теплая ясная погода, и большинство министров отбыли в свои загородные усадьбы. Для того чтобы созвать членов кабинета на заседание, понадобилось бы несколько дней. Однако Пальмерстон не сомневался в том, каким будет окончательное решение. Получив депешу Стратфорда, он тут же отправил ему свое уже написанное письмо. Британия не только окажет Турции моральную и материальную поддержку, но и убедит Францию в необходимости совместных действий, какой бы оборот ни приняли события. Пусть турки не падают духом, писал Пальмерстон и обещал, что вскоре сможет подтвердить все это официальным документом. Наконец кабинет собрался и принял решение одобрить позицию Пальмерстона. Восьмого октября Адмиралтейство выпустило приказ, согласно которому эскадра Паркера должна была направиться в Безикскую бухту, что у входа в Дарданеллы.

Французский кабинет, однако, оказался расколотым. Министр иностранных дел де Токвиль потребовал от французского посла в Лондоне Друэна де Люиса выяснить, как далеко намерена идти Британия: «Если англичане хотят от нас помощи, они должны поставить все точки над „и“». Луи-Наполеон, недавно ставший президентом, был настроен решительно и рвался в бой, не дожидаясь этих самых точек. Его мнение возобладало, и 10 октября французский средиземноморский флот получил приказ присоединиться к адмиралу Паркеру.

Между тем русский посол в Лондоне Бруннов предупредил Пальмерстона, что проникновение в Дарданеллы любого военного судна будет означать нарушение Конвенции о Проливах 1841 года и может привести к конфронтации. «Но, дорогой барон, — ответил Пальмерстон послу, — пока в Турции царит мир, мы исполнены намерений соблюдать и уважать наши взаимные обязательства. Использование военно-морских сил в соседних водах не следует рассматривать как демонстрацию, направленную против вас». На это Бруннов возразил, сказав, что присутствие английского флота у Дарданелл создаст у Турции впечатление защищенности и осложнит дальнейшие переговоры России с Портой о выдаче беженцев. Далее посол выразил особое беспокойство в связи с широкими полномочиями Стратфорда, который в любой момент может распорядиться о введении флота в Проливы. По сути, в руках Стратфорда находится решение вопроса войны и мира. Пальмерстон заверил Бруннова, что полномочия британского посла ограничены получаемыми им указаниями из Лондона и что он совершенно уверен в благоразумии и осмотрительности Стратфорда: британский флот не войдет в Дарданеллы.

В эти дни начала октября угроза непрерывно нарастала. Миссия Радзивилла закончилась неудачей, и посланец царя возвращался на родину. Флот Паркера был уже в Ионическом море, и французские суда взяли курс на восток. В Лондоне не обратили особого внимания на заявления Бруннова. Четыре империи балансировали на грани войны.

Пока Константинополь, Париж и Лондон были охвачены лихорадкой военных приготовлений, дела в Петербурге шли менее драматично. Пятого октября личный представитель султана Фуад-эфенди тайно прибыл в российскую столицу для переговоров о беженцах. Канцлер Нессельроде сообщил ему, что дружеское урегулирование проблемы достижимо, но все зависит о личного решения царя. В то же время он предостерег турецкого эмиссара. «Если другие страны попытаются вмешаться в этот конфликт, — сказал Нессельроде, — его императорское величество и слушать не пожелает о каком-либо компромиссе».

Шестнадцатого октября, еще до того, как сведения о передвижении англо-французского флота достигли Петербурга, Фуад получил аудиенцию у императора, и у них состоялась продолжительная беседа. В тот же вечер Николай сообщил удивленному — но и испытавшему облегчение — Нессельроде, что вопрос о венгерских беженцах урегулирован: Россия отказывается от всех требований и нормальные отношения с Портой немедленно восстанавливаются. Через три дня в «Офишиел газетт» появилось сообщение, что русский император принял во внимание «прямой призыв со стороны близкого союзника».

Когда известие об односторонних решениях русского императора достигли Вены, Австрия выразила категорическое несогласие. Впрочем, Николай отнесся к этому спокойно. Он достаточно много сделал для австрийского императора, помогая ему подавить венгерское восстание. Петербург уладил вопрос с беженцами и тем самым обеспечил мирное развитие отношений с Турцией. В дальнейшем, после проработки деталей репатриации, более трех тысяч беженцев смогли вернуться в Австрию, где их более не преследовали. Лайош Кошут получил предложение от правительства Соединенных Штатов эмигрировать в Америку, куда и направился на специально присланном за ним корвете. По пути он остановился в Лондоне, где произнес несколько речей перед многочисленными аудиториями. Он говорил на английском, который выучил, читая Библию и Шекспира, когда сидел в тюрьме. В дальнейшем он переехал в Италию, где и умер в 1894 году — немощный, нищий, одинокий. После смерти он стал символом борьбы Венгрии за независимость, его прах был перевезен на родину и погребен с великими почестями. Юзеф Бем и некоторые другие повстанцы приняли ислам и поступили на службу к туркам.

Поскольку новости в те времена распространялись не столь быстро, весть об урегулировании проблемы беженцев в Петербурге достигла Лондона и Константинополя с огорчительным опозданием. Посол Бруннов 19 октября снова посетил министра иностранных дел и получил заверения Пальмерстона, что, пока в Порте царит мир, запрет на вхождение военных судов в Проливы будет соблюдаться. При этом правительство по-прежнему полностью доверяет своему послу в Константинополе.

Как раз в тот момент, когда в Лондоне происходила эта встреча, Стратфорд завершал разработку собственного плана. Он решил, что Британии необходимо заключить официальный договор о союзе с Турцией. Это, по его убеждению, принесет Англии большие экономические и политические выгоды. Для достижения желаемого необходимо убедить султана в надвигающейся катастрофической угрозе — тогда он с готовностью примет помощь Британии в защите Константинополя. Даже при отсутствии такого договора неспокойная обстановка склоняет турок к уверенности, что в лице Британии она обрела спасителя. Так что договор может и должен быть заключен.

Тем временем флот адмирала Паркера приближался к Безикской бухте. Для предотвращения нападения со стороны русских было признано целесообразным получить разрешение встать на якорь в непосредственной близости от Константинополя, что противоречило Конвенции о Проливах 1841 года. По этому поводу в последние дни октября состоялся обмен депешами между британским консулом в Дарданеллах и турецким военным губернатором. Документы конвенции были заново изучены, и это исследование привело к их оригинальной интерпретации. Турция и Британия согласились, что конвенция все же позволяет военным судам входить в Дарданеллы, но только до сужения пролива — того места, где в античные времена Леандр входил в воду, чтобы переплыть на другую сторону и встретиться с Геро.

Находясь под впечатлением угрозы, нависшей над Портой, встревоженный султан предоставил английскому флоту полную свободу действий. Преимущества, даваемые флоту безопасной стоянкой и близостью к Константинополю, по мнению Стратфорда, перевесят любые возражения против захода в Дарданеллы. И 2 ноября британский флот вошел в Проливы. По удивительному совпадению в тот же самый день Австрия благополучно завершила переговоры с Турцией по проблеме венгерских беженцев.

Когда известие о возмутительном нарушении Британией Конвенции о Проливах достигла Петербурга, разгневанный император приказал заявить британскому послу решительный протест. Блумфилд был вызван в министерство иностранных дел, и от него потребовали объяснений. Заход английского флота в Дарданеллы, согласно ответу Блумфилда, был связан исключительно с погодными условиями, которые угрожали безопасности судов. В Лондоне Пальмерстон поспешно заверил российского посла, что проникновение флота в Проливы вопреки сделанным ранее обещаниям было «исключительно вынужденной мерой». Премьер-министр Рассел признал при встрече с Брунновым, что Стратфорд — это «человек, способный рассориться с собственным бутербродом». Тем не менее Бруннов заявил, что, если правительство ее величества не отдаст немедленного распоряжения о выводе британского флота из Дарданелл, он пошлет в Санкт-Петербург депешу с рекомендацией отправить эскадру адмирала Лазарева в Босфор. Переговоры Бруннова с Пальмерстоном в роскошном загородном доме последнего продолжались еще два дня. Пальмерстон согласился незамедлительно отозвать флот, но отказался выполнить требование русского посла наказать адмирала Паркера.

Тем временем Стратфорд решил, что оставлять флот на существующей позиции бесполезно и даже опасно. Проблема венгерских беженцев была уже улажена и Россией и Австрией, а потому причина для демонстрации силы исчезла. Каннинг написал Портеру: «В данных обстоятельствах мне представляется важным вывод эскадры… Я сожалею о необходимости этих действий». Тринадцатого ноября британский флот покинул Проливы и вышел в Средиземное море, так и не успев получить приказ из Лондона на этот счет.

Вскоре после возвращения флота Блумфилд вручил российскому министру иностранных дел официальное послание, в котором Пальмерстон приносил свои извинения и осуждал интерпретацию Стратфордом условий Конвенции о Проливах. Россия и Англия подтвердили, что запрет на вхождение в Проливы иностранных военных судов будет впредь строго соблюдаться. Если же какой-либо британский корабль нарушит этот запрет, Россия будет вправе принять соответствующие меры противодействия.

Извинения британской стороны успокоили Николая, и инцидент был исчерпан. Бурные события, порожденные венгерским восстанием, привели Британию и Россию на грань военного столкновения. И все же переговоры и дипломатические усилия привели к мирному разрешению конфликта, и союз, заключенный в 1844 году, сохранился — по крайней мере на какое-то время. Однако основанию этого союза был нанесен непоправимый ущерб.

Конвенция о Проливах была нарушена Британией совершенно безнаказанно и без какой-либо оглядки на турецкие власти. Однако турки смогли одержать важную дипломатическую победу над Россией. Надо также отметить, что в течение всего кризиса Стратфорд открыто демонстрировал свою личную неприязнь к русскому императору и при этом сумел заручиться постоянной поддержкой Лондона. Николай пришел к убеждению, что до тех пор, пока Пальмерстон остается министром иностранных дел, а Стратфорд — британским послом в Константинополе, на помощь Британии в сохранении мира в этом регионе полагаться нельзя. Беспокойство русских усугубляло то обстоятельство, что Стратфорд Каннинг получил право лично распоряжаться средиземноморской британской эскадрой — опасный прецедент такого распоряжения уже был создан.

Войны в эти осенние месяцы 1849 года, хоть и с трудом, удалось избежать. Но последующие четыре года увидят почти полное повторение этого сценария. Пальмерстон по-прежнему останется в кресле министра иностранных дел, а Стратфорд — посла в Константинополе. Другая эскадра британских военных кораблей снова войдет в Проливы — и снова по инициативе и под контролем Стратфорда. На этот раз, правда, этой стороной будет не Британия, а Франция. Франция, управляемая неугомонным Луи-Наполеоном — уже не президентом, а королем.