I

У хорошо знакомой двери Николай Радченко стоял долго, не решаясь протянуть к звонку тяжелую руку. Когда карабинным затвором клацнул замок, лоб Николая покрылся холодной испариной, но перед матерью друга он предстал все тем же сосредоточенным, уверенным в себе человеком. С тех пор, как Нина Петровна стала пускать его в дом — это случилось полтора года назад, — лейтенант Николай Радченко бывал здесь каждые две недели, общаясь с Сергеем, ее сыном, как с самым что ни на есть здоровым парнем и старым товарищем.

— Давно тебя в милицейской форме не видел. — Ухватившись руками за подлокотники кресла, Сергей напружинился и, подрагивая всем телом, поднялся.

— Вы куда поедете, чтоб я знала? — привычно-обеспокоенно спросила Нина Петровна и сама же ответила: — На озеро? Только долго не засиживайтесь. Обещали грозу.

Сергей криво усмехнулся на ее заботу, сделал первый неуверенный шаг. Лейтенант шагнул навстречу, но друг бросил:

— Нет! Нет!

«Он стал говорить, как глухой — жестко и громко», — думал Радченко. Сергей шел мимо него, раскачиваясь, широко расставляя руки, будто балансировал на цирковой проволоке.

— Ты стал лучше ходить, — соврал Николай.

— Чего трепаться-то! — глядя в пол, подтаскивая почти не гнущиеся в коленях, словно закованные в гипс ноги, вздохнул друг. По его усталому, незагорелому сухому лицу блуждала не то ухмылка, не то гримаса недоверия и боли.

— Никола прав. Ты окреп, — провожая сына до двери, говорила Нина Петровна. — Но я хочу пожаловаться — ты не любишь ходить. Прирос к телевизору, за уши не оттянешь, а позавчера в газете писали, один альпинист тоже поломал спину, но проявил волю, тренировался, снова вернулся к работе, даже женился.

— Да ладно тебе агитировать, — не глядя на мать, обиженно сказал Сергей. — У него, поди, травма пустяковая была, а у меня… — Левой рукой он опирался на черную трость: вместо обыкновенной удобной рукояти у нее теперь было навершие в виде голой грудастой русалки, и это не понравилось Николаю.

Под тяжелыми ногами Сергея гулко бухала лестница. Лейтенант шел впереди и думал, что Нина Петровна никогда не простит его: ведь она четыре года не пускала его на порог, хотя знала, как он мучился и казнился.

Сильным толчком правой, сжатой в кулак, руки Сергей открыл дверь и зажмурился от ярко полыхнувшего солнца. Воздух был не по городскому чист и горяч, над лимонного цвета шафранами, росшими у подъезда — каждую весну их высаживала Нина Петровна, — с радостным гудом летал шмель. И Сергей вспомнил, как совсем маленьким мальчиком с зеленым краснозвездным самолетиком, изображая полет, он бежит по огороду, высоко вскинув руку, а копавшие картошку мама с бабушкой смотрят на него с одобрительной, счастливой улыбкой. «За что же такое?» — с мгновенно вспыхнувшей неприязнью к другу подумал Сергей.

Лейтенант давно возился у мотоцикла: что-то проверял в нем, открывал, закрывал краник. Все той же неверной походкой Сергей подошел к нему и сказал сиплым, будто перехваченным от волнения голосом:

— Порыбачим сегодня, лодку взял?

Николай кивнул на багажник, что означало: все, как всегда, на месте.

Мотоцикл, отлаженно и ровно урча, вынес друзей на улицу Коли Мяготина. Глухо порыкивали ярко-оранжевые КамАЗы, сине-бело-зеленые проносились «лады» и «москвичи», и Сергей с иронической улыбкой видел, как настораживались при виде милицейской формы друга водители встречных и соседних машин. Сергей любил ездить на мотоцикле: ветер тепло и упруго бил в лицо, все, что двигалось, шло, светилось, лежало кругом, было видно до мельчайших подробностей.

После недолгой задержки у светофора, Николай увеличил скорость, и Сергей, подтянув до подбородка старенький черный полог, одобрительно поглядел на него. В белой мотоциклетной каске с кокардой, в новенькой лейтенантской форме Радченко был не таким, каким Сергей его знал, когда друг приходил в гражданском. «Будто сто лет прошло с тех пор, — думал он, — а с семи лет наша жизнь шла рядом, как следы от саней».

На озеро Орлово, где у них было любимое место, в последний раз они ездили месяц назад. Наблюдая за улицей, острые глаза Сергея отмечали на ней все перемены. Покрасили свадебный дворец. А это что?! У школы тополя вырубили! Таких могучих стариков под корень?!

За время болезни Сергей обнаружил в себе глубинную память. Оказывается, он знал себя с трех лет и всегда кругом него росло, излучая тепло и добро, дерево. Когда смертельно-неподвижный он лежал в хирургии, он особенно прикипел душой к тополям, как к единственной радости, которую видел в окно. Покочевав из больницы в больницу, поняв и полюбив дерево еще больше, как живое, Сергей мечтал, чтобы каждая семья жила в своем доме с садом и огородом, с счастливо растущими в нем тополями.

В этот июньский день небо было бездонно-синим, как глаза Нины Петровны. Лейтенант виновато поглядел на друга, наклонился, спросил:

— Все в порядке?

Сергей не ответил. Ветер трепал его выбившиеся из-под каски кудрявые, темно-русые, длинные до плеч волосы. Он сидел гордо и прямо, и все, кто видели его на улице, подумать не могли, что в мотоциклетной люльке везут бывшего спортсмена, полупарализованного инвалида.

Осталось позади угловатое, высокотрубное здание ТЭЦ. Миновав переезд, мотоцикл мчался асфальтированной дорогой. Справа на высокой железнодорожной насыпи его догоняла дрезина. За ее чистыми стеклами Сергей видел рабочих в оранжевых, надетых на голое тело, спецовках и вспомнил, как в конце лета, за полгода до своей беды, на такой же точно дрезине он с матерью возвращался из леса: ждали электричку на полустанке, и Нину Петровну узнал старший дорожный мастер, который когда-то лежал у нее в палате…

В дрезине Сергей стоял у лобового стекла, впереди лежал далекий свободный путь, и рельсы, впервые открытые прямому взору, жарко горели под солнцем, а мелькавшие шпалы показались Сергею лестницей в небо: именно тогда, в дрезине, он окончательно решил стать офицером-десантником.

Дрезина убегала от настигающей ее грозы, но не смогла убежать; и последние тридцать минут дороги над маленькой желтенькой быстро идущей по рельсам машиной по-медвежьи рявкал гром, голубые холодные линейные молнии, как эрэсы, яростно полосовали черное вздыбленное небо, и Сергей представлял себя командиром готовой к атаке роты десантников.

Берегом озера они ехали пять минут. Николай знал подъезд к большой воде по солончаковому полю. На его середине урчанием мотоцикла они вспугнули занятого поверженной добычей огромного в размахе крыльев луня. Тот тяжело взлетел, и его сразу атаковали две визгливо-нервно кричащие чайки.

— Черт-те что! — глядя на поспешное бегство луня, громко сказал Сергей.

— Что? — наклонился к нему Николай.

— Да вон, — недовольно кивнул Сергей, — чайки луня гоняют.

— А-а, — понимающе сказал Николай и выключил зажигание.

Озеро спокойно-голубовато светилось. Сергея охватила теплая, давно желанная тишина. Он посмотрел в небо, высоко-высоко там крутила фигуры высшего пилотажа черная молчаливая точка, и такая тоска нахлынула, что он закрыл глаза и решил не открывать их, пока не пройдет этот, ставший в его жизни обыкновенным, приступ смертельно-безысходного одиночества.

Лейтенант спрятал ключ зажигания в боковой карман кителя, слез с седла, расстегнул ремешок мотоциклетной каски и, сняв ее, провел широкой грубой ладонью по своим рыжим коротко стриженным волосам.

— Тебе помочь?

Сергей помедлил, потом негромко сказал:

— Да, помоги, Коля. Ноги затекли.

Помогая ему выбраться из коляски, чувствуя, как сотрясается плохо управляемое тело друга, Радченко думал: «Ведь каких-нибудь десять сантиметров доворота, и Серега бы нормально упал на ковер!..»

…Пять с половиной лет назад, в тот невыносимый день он проснулся с чувством недовольства и раздражения: с середины ночи шел мокрый снег, и ему не нравилось серое, скучное небо и тесная, без ремонта квартирка. Он давно мечтал жить в комнате с высоким потолком, чтобы в ней было много солнца и воздуха. Все утро до взвешивания так хотелось пить: за последние двое суток перед соревнованием он выпил только стакан воды. Стоя под душем в остужающей струе воды — при сгонке тело горело, сжигая в себе последние граммы лишнего веса, — Николай тогда думал о главном своем сопернике на ковре, у которого почти никогда не выигрывал. Самым трудным для него было бороться с Серегой. Взяв его на победный прием, под приветственный крик болельщиков кинуть его на спину, а самому остаться стоять, что в самбо считалось чистой победой, или, захватив руку Сергея на болевой, чувствовать — рука друга, как птица бьется, вырывается из железных тисков захвата… Все-таки это было несправедливо и странно: ходить с другом детства, раскудрявым, улыбчивым, кареглазым, которого так любили девушки, по спортивному залу, вокруг ковра, где шли отчаянные бои, стоять с ним, шутить, хлопать по плечу, решать — пойдут или не пойдут они вечером прогуляться в горсад, и вдруг услышать металлический голос: «На ковер вызываются борцы весовой категории до семидесяти четырех килограммов — Борисов, Радченко… В красном углу — Сергей Борисов, первый разряд. В синем углу ковра — Николай Радченко, первый спортивный разряд». Удивлявшая многих спортсменов странность заключалась в том, что в секции тренировались мастера, у которых Сергей никогда не выигрывал, а Николай мог сделать им на спаррингах даже болевой прием. Случалось, на соревнованиях, проиграв Сереге, он со злости мог кинуть сильнейшего борца через спину с колен.

Той зимой, в феврале, на первенстве города, Николай решил, наконец, сломать в себе эту распроклятую, ему самому трижды непонятную расслабленность перед другом, и все время, до их с Серегой выхода на ковер, он не подходил к нему, чего раньше не делал.

Николай хорошо помнил, как за двадцать минут до призывного гонга он ушел в раздевалку, сел там на скамейку, пристально глядя на пустую, свежеокрашенную синюю стену и стал думать: «Я должен выиграть. Я сильнее. Это все знают. Я должен выиграть» …Он настраивался на схватку, как никогда в жизни — сурово и зло, зная, что в идеале спортсмен должен выходить на борцовский ковер, как на самый последний бой. Николай одиноко сидел на низкой скамейке в молчаливом, цепком сосредоточении и с удивлением чувствовал, как в нем рождается гнев, до этого ему неизвестный…

…Только судья коротко-громко свистнул, как Николай сразу атаковал — провел ногой зацеп изнутри. Ошеломленный атакой, выведенный из равновесия Сергей покачнулся, ему показалось: на ковер вырвался не Радченко Николай, а железная, почему-то одетая в белую куртку, все сокрушающая машина.

Резким движением плечей вправо Николай вырвал отвороты своей куртки из рук Сергея, сменил захват, присел, кисти его ушли вниз, за поясницу друга, при этом левый локоть того тоже оказался захваченным, и, сильно прогибаясь назад, Николай сделал бросок через грудь, хотя раньше так никого не кидал. Прием знал только теоретически. Почему он применил именно этот прием, где все должно быть оттренированно и рассчитано до мелочей, Николай до сих пор не мог себе объяснить: наверное, шестым чувством борца понял — прием пойдет. Но он не рассчитал силу, с которой вырвал Сергея, да еще руку ему захватил — с кривой, по которой приземлил его на ковер. Сергей жалобно, вроде как обиделся, вскрикнул. Руки Николая разжались, еще какую-то долю секунды, ошеломленный, испуганный, он лежал подбородком на его груди, а потом откатился в сторону и, тупо глядя на друга, лежащего со странно подвернутой головой, встал на задрожавших ногах. Николай увидел, какие огромные стали у Сереги зрачки. «Почему у него такие зрачки?! — смятенно подумал он. — Что я сделал, что у него такие зрачки?!» От боли светло-карие глаза друга стали угольно-черными, больше Сергей не кричал. Что было дальше, Николай помнил смутно. Его, как штормовой волной, отбросили от лежащего без сознания Сережи хлынувшие на ковер судьи в белых рубашках и брюках, спортсмены в синих, красных самбистских куртках. Он помнил, что врач и фельдшерица не сразу пробились к Сереге через плотное людское кольцо. Николай рвался к другу, но его все время не пускали к нему широкие спины самбистов; еще он помнил тоскливые, молча осуждающие глаза тренера. Пока Николай не ушел в армию, он все время видел такие глаза у знавших его людей.

II

Спустившись с песчаного бережка, они долго стояли, глядя на тихо плещущую у ног воду. На озере или в лесу Сергей умел забывать свое постоянно раздраженное состояние. Ему нравился дурманящий запах водорослей и рыбы, летнее, зыбкое марево над водой.

— Рыбачить сегодня не будем. На берегу посидим, подышим. — Сергей повернулся и, опираясь на палку двумя руками, подволакивая ноги, стал подниматься к машине.

— Ты куда?

— У меня там одеяло в сумке.

Долго провозившись с замком, Сергей бросил одеяло Николаю, тот расстелил его на песке. Они скинули одежду. Лейтенанту, несмотря на протесты, опять пришлось помогать другу.

Прямо перед ними, в десяти метрах от берега, стоял в воде давно забытый, как водокачка, бревенчатый сруб. Сваи его давно прогнили, и сруб тяжелым брюхом ушел на дно. Вокруг, весело смеясь, по-гусиному гогоча, они пацанами любили играть в догонялки, нырять и загорать на плоской теперь торчащей из воды деревянной вершине. Вода тогда была намного чище теперешней. Под водой сновали мальки, иногда приплывали громадные красноперые окуни, такие умницы, что никогда не ловились на удочку.

Над озером уверенно-молчаливо, как единственные хозяйки, летали чайки. С западной стороны на вольный озерный круг наступало пшеничное поле, посреди которого высился хорошо видный с берега гололобый скифский курган. О том, что здесь кругом когда-то был тополиный край, напоминали четыре в лучшей своей поре тополя, которые оставило жить чье-то доброе сердце, чтобы уставшие во время страды комбайнеры могли передохнуть в тени и прохладе, идущей с воды.

— Хорошо бы построить здесь лодочную станцию. Я бы устроился сюда смотрителем, — глядя на противоположный пустынный берег, задумчиво сказал Сергей.

— Ты работу так и не приглядел, вроде на телефонную станцию собирался?

— Не надо мне этого, — грустно усмехнулся Сергей.

— Не понял.

— Там, оказалось, одни девчонки работают.

— Среди людей всегда легче, Серега.

— Я только для одного дела родился. Думал, стану десантником, жизнь начнется, не похожая ни на какую другую. Я высоты не боялся. Меня в небо тянуло.

— А теперь, как оказалось, у тебя для такого дела была кишка тонка. Знаешь, как про тебя думают? Говорят, Борисов расклеился, привык лодырничать, удобно живет: «Мама, подай, мать, принеси!» Я пока так не считаю. Я не думаю, что ты сдался. Но в тебе что-то сломалось. Неужели ты не поднимешься?! — Как ни жестоко казалось так начинать разговор, другого выхода у Радченко не было.

В синей картонной папке Нины Петровны, где хранились медицинские заключения и всякого рода справки, анализы, рентгеновские снимки сына, уже две недели лежало долгожданное, слезно вымоленное ею письмо из Москвы, из института, где удачно оперировали повреждения позвоночника. И вот теперь, когда пришла пора срочно собирать нужные для поездки бумаги, Серега забунтовал — отказался от операции и никак не хотел объяснить матери причину, отказа. Нина Петровна проговорила с ним много часов и стала думать, что вот и наступил тот день, которого она так боялась. Медицинская сестра, она всякого навидалась, и самым горьким воспоминаем для нее было, когда матерые мужики, сломленные травмами или болезнями, вдруг превращались в обозленных на весь мир, трусливых, капризных, как больные дети, людей. Нина Петровна поклялась себе, что с ее сыном такого не произойдет. Но, видно, предусмотреть всего оказалось нельзя. Может, ее душевного опыта не хватило? После вызова из Москвы, Сергей стал на глазах меняться катастрофически, он даже мог теперь накричать на мать: «Я не хочу операции! Ты ничего не понимаешь! Я хочу просто жить, смотреть в небо — мне этого теперь достаточно! А вы все торопитесь, бежите куда-то, и никто не знает, что все уже давно опоздали!» Он стал часто повторять эту фразу, которую Нина Петровна никак не могла понять. В конце концов она совсем запуталась и, растерявшись, переговорила со всеми друзьями, своими и Сережиными, но никто не сказал дельного, и тогда она бросилась к Николаю. Она не любила его, даже ненавидела, но обратилась к нему, как к человеку военному, награжденному боевой медалью. Еще она знала, что он много выстрадал из-за Сергея, поэтому и попросила у него помощи, хотя все материнское в ней всегда восставало, когда приходилось говорить с виновником несчастия сына.

Мучаясь своей виноватостью, Николай никогда, не осмелился бы обидеть друга, но Нина Петровна, самые близкие ее друзья до конца выложились — и по-хорошему, и по-плохому убедить Сергея согласиться на операцию…

— Что-о-о?! — кричал сидящий на песке Сергей. — Это я сдался?! Да я день и ночь думал, как мне подняться, снова одеть самбистскую куртку, выйти на борцовский ковер, взять свой захват и так кинуть тебя подхватом, чтобы ты воткнулся головой в ковер и хотя бы две минуты побыл в моей шкуре, чтобы понял, что я переживаю. Пока я снова не привык к тебе, я хотел одного — выздороветь и сломать тебе шею. Теперь я так не думаю, все прошло, а в общем, я не знаю, что со мной происходит!

Николаю казалось, все самое страшное было уже пережито им, но он опять не смог противиться памяти и снова его толкали, выталкивали из палаты Сергея две маленькие ладошки. «Уходи! Уходи!» — кричала Нина Петровна. В ту минуту ему можно было сломаться, выйти на улицу с разорванным сердцем и с тех пор только виновато глядеть на людей. Так бы и случилось: вокруг Николая тогда образовался вакуум, телефон в его квартире похоронно молчал. Он знал, многие собираются или уже вычеркнули его из памяти, и, бросив второй курс строительного техникума, Николай ушел в армию.

— Мать очень переживает. — Он сухой камышинкой чертил на песке какой-то странный, не понятный самому рисунок. Над сидящими у воды плечо к плечу друзьями низко, распластав крылья, нырками, летел полевой лунь.

Сергей проводил его откровенно завистливым взглядом и, еще не остыв, громко сказал:

— Обидно, такую сильную, большую птицу трепали какие-то чайки!

— А матери твоей не обидно? — посмотрел ему в глаза лейтенант. — Нельзя так, Серега. Она плачет.

— Что вы все как с цепи сорвались?! Накинулись на меня. Операция! Операция! Была у меня операция — и ни хрена, все без толку!

— Все думают, ты боишься, — спокойно-безжалостно сказал Николай, думая, Серега побледнеет, начнет махать руками, кричать, что все вы волки позорные, а он не трус и вообще никогда, ничего не боялся, даже смерти. Но Серега с мрачной, потаенной улыбкой вдруг согласился:

— Ну что же, они правы, мне действительно страшно.

Как только он узнал, что с операцией решено, как только подержал в руках белый листик бумаги, на котором был отпечатан строгий, вежливо-холодный вызов в Москву, к нему снова вернулся ужас прежних, старательно забытых им дней. Сразу потеряв способность уснуть, Сергей опять видел себя распятым на огромном, жестком щите и ему снова хотелось кричать: «Развяжите меня! Развяжите меня!» Его голову, сразу после травмы, в неподвижности держал, закрепленный на черепе двумя клеммами, пять сантиметров ниже макушки, девятикилограммовый груз. Неподвижность была абсолютной, жили только мозг и глаза. И оглушительная бессонница… Ночь, на потолке мертвенно-бледный свет уличных фонарей и кто-то неизвестный, но подлый безжалостно шепчет в уши: «Ты — труп. Ты — труп». «Вот и кончилась жизнь, — думал тогда Сергей. — Я — говорящая голова, и ничего больше». Потеря сознания от невыносимых болей служила спасением. Через шесть дней спина и поясница его стали краснеть — пошли пролежни. Тело начинало заживо гнить, но этот процесс в тканях, благодаря материнским заботам, остановился. Сергей часто думал, какой же он невезучий. Историю его изучали на разных уровнях и самые ответственные работники спорткомитета, и тренеры не могли вспомнить, чтобы с хорошо подготовленным спортсменом-самбистом случалась такая трагическая нелепица.

Тело Сергея, в секунду ставшее камнем, никак не могло привыкнуть к новому своему состоянию. После травмы главной силой Сергея стала душа, но вот и она надломилась.

III

Досаафовский самолет, пока друзья сидели на берегу, спустился пониже и на высоте трех тысяч метров крутил мертвые петли. Когда он показал в воздухе боевой разворот, Николай твердо поглядел на Сергея и сказал:

— Я не буду тебя уговаривать, просто посидим у воды.

— Вот и ладно. Я знаю — тебя мать просила. — Сергей смотрел в землю.

— Что ты все — мать да мать! Дома при мне ни разу ее мамой не назвал!

— Ты плохо не думай. — Сергей оскорбленно насупился. — Она самый дорогой мне человек. А, впрочем, ты прав. Земля из-под ног уходит. Обиженный я, а на кого обижаться? Судьба.

— Но уж не на мать.

— Досталось ей! Отец нас бросил, когда мне полтора года было, и сразу на другой женился. Я иногда вижу его с балкона.

— Ты, Серега, самбист.

— Какой я самбист? Не смейся!

— У тебя еще три досаафовских прыжка.

— Ну и что?

— А то… Был сильный страх перед первым прыжком?

— Конечно.

— Ну и что?

— Был да сплыл. От счастья, что парашют раскрылся, пел в воздухе.

— А что пел?

— Лучше нету войск на свете, чем десантные войска.

Николай рассмеялся, довольный, обнял товарища:

— Эх, Серега, друг дорогой, поедешь в Москву, прооперирует тебя светило, вернешься домой без палочки, на своих двоих. Оденешь самбистскую курточку и трахнешь меня подхватом.

Сергей молчал. «А в Москву я не поеду, — решительно думал. — Лечить позвоночник — самое сложное дело!»

Когда с головы Сергея сняли клеммы, к которым крепился девятикилограммовый, выправляющий позвоночник, груз, он испытал ужасную боль; с тех пор он особенно боялся боли, и все же это было не главное, чего он боялся.

Исподволь, потихоньку, через год после травмы, к нему пришло пусть не полное, но облегчение. Сначала он чувствовал пальцы ног, оживление поднималось выше, вот и пальцы рук начали шевелиться, самое дикое счастье он испытал, когда самостоятельно повернулся на левый бок. Когда же он прошел по комнате, раскачиваясь, как тополь во время грозы, и сам включил свет, он понял — это предел! Все эти маленькие, но в то же время чудесно большие радости были достигнуты им после трехлетних, ежедневных, многочасовых тренировок. Друзья-динамовцы его не оставили: навещали, помогли сделать тренировочные снаряды, брали с собой на загородные сборы — в лес, на реку Ик, — но Сергей все равно чувствовал ближе и ближе подступающее одиночество. Ребята шли вперед, росли, становясь мастерами, выигрывали большие соревнования и отдалялись. Взрослели просто-напросто. У каждого определилась своя дорога — счастливая, нелегкая или коварная. Надо было быть смелым и жестким работником, чтобы стать самым сильным и первым.

Однажды на сборах в середине августа ребята после ужина сидели у теннисного стола и трепались о спортивных перспективах на будущий год. Сергей, поужинав как всегда самый последний, шел к ним, радостно улыбаясь: он любил этот час отдыха, когда ребята становились самими собой, то умно рассудительными, как пожившие деревенские мужики, то наивно смешливыми, не потерявшими способности удивляться детьми. Самбисты из сборной сидели спиной к Сергею, и только один, когда-то слабый, проигрывавший ему, теперь стабильно идущий наверх спортсмен, увидел, как, запнувшись о горбатый сосновый корень, Сергей упал в траву и не мог встать. Опершись на кулаки, он пытался приподнять непослушное, слабое тело, но не получалось, и, дрожа головой, Сергей бултыхался в траве, стыдясь попросить о помощи, а тот, сидящий на теннисном столе лицом к нему парень, спокойно глядел на это: ему давно и порядком надоело возиться с калекой. Когда Николай Ефремович, тренер сборной, как будто что-то почувствовав, спросил: «А где Борисов?» — парень этот, буднично улыбаясь, сказал: «Да вон, в кустах отжимается». И все двенадцать самбистов, оглянувшись на Сергея, захохотали. Слыша этот здоровый смех, он хотел умереть от стыда и ненависти к самому себе. По раздраженному, недовольному взмаху тренерской руки все двенадцать мускулисто-красивых апостолов кинулись к поверженному товарищу, подняли его с тяжелой земли, как пушинку, посадили на скамью рядом с виновато глядящим на него тренером. С той минуты Сергей стал отдаляться от сотоварищей. Время его тренировок катастрофически сократилось. Он стал чаще смотреть телевизор: оказалось, что мир огромен. Он полюбил окно, часами сидел на балконе в плетеном высоком кресле.

«Снова полная неподвижность?! Сейчас я хоть как-то передвигаюсь. А вдруг там не повезет: рука у хирурга дрогнет или еще что… Не-ет! Снова стать говорящей куклой, пялить глаза в потолок? Нет! Я помню это счастье, когда сам повернулся на левый бок! Я люблю небо, люблю осенний лес, я даже могу километр пройти по нему, могу сорвать березовый лист, я даже купаться могу, ну не в прямом смысле: могу зайти в воду и, чувствуя, как легко в ней становится, могу прыгать в воде и хлопать руками, как подбитая птица крыльями. После двух с половиной месяцев лежки на вытяжке я не дам себя окончательно искалечить! Боже, какая была боль, когда сняли грузы! Меня свернуло в крючок!»

…Стихало над озером полдневное марево. Чайки, разомлев от жары, перестали летать. Только полевой лунь вел неустанный поиск добычи, мотаясь над озерными берегами.

— Наши самбисты, говорят, на Кубке хорошо выступили? — спросил Сергей. — Помнишь, когда мы были все вместе, из первого набора Ефремыча: Иван, Славка, Петро, Саня… Мы плакали, когда из нас кто проигрывал. Пацаны были, но я уже тогда думал: кто переживал просто так, с улыбкой, вроде как ничего не случилось, тот не борец.

— Да, — в ответ кивнул Николай. — Молодец Ефремыч! Набрал нас в секцию десятилетними пацанами. Иван теперь чемпион Союза, Саня первенство РСФСР выиграл, Славка — чемпион мира среди молодежи.

— А у тебя какой лучший результат, Коля?

— В начале службы стал четвертым на чемпионате ВДВ. Эх, Серега, — провожая взглядом учебно-тренировочный самолет, сказал Николай, — каких людей я там видел! Самых лучших наших людей!

На зеленой новенькой плоскодонке вдоль берега плыл старый, с рваным шрамом на черной от рабочего загара щеке, рыбак в надвинутой на лоб пожеванной кепке. На левой стороне выгоревшего под рыбачьим солнцем когда-то темно-серого пиджака скромно алела одна-разъединственная орденская планка. Сергей подумал, что это он должен, даже обязан был быть там, где служил Николай, и через сорок лет точно так, как этот старый рыбак, награжденный в жизни только один раз, но солдатским боевым орденом, с чувством, что жизнь прожита не зря, он бы спокойно плыл на такой же обыкновенной лодчонке… Как сегодня, сидели бы на берегу двое, но обязательно ни в чем не виноватых друг перед другом друзей. Им казалось бы, что перед ними на воде самый заурядный, каких много на земле, мужик: на самом же деле в его простой, некрасивой, раненой голове жила бы необыкновенная память о воинском братстве, которого ему, Сереге, теперь никогда не знать… Ему хотелось заплакать, но это делать было нельзя.

— Значит, не хочешь ехать? — мягко вздохнул Николай. — Ну, а мне-то как жить?

— А тебе-то что? Живи, — не глядя на друга, сказал Сергей. — Живи, как жил, шпану лови, если тебе это нравится.

— Жесткий ты парень, — Николай сумрачно усмехнулся.

— Знаешь… — Сергей нервно чертил на песке камышинкой. — Замнем этот разговор. Дай мне чистым воздухом подышать. Мне эти разговоры дома осточертели, а здесь тишина. Ты, вижу, тишину не любишь. У тебя больше в характере пошуметь.

— Нет, Сережа. — Лейтенант лег на одеяло. — Ничего ты не знаешь. Я как раз люблю тишину.

В голубом небе, как журавли перед дальним полетом, в две неровные линии строились ярко-белые облака, и Николай вспомнил: такой же белизны снег лежал на том неожиданно голом месте в сосновом бору, которое образовалось, видимо, давным-давно и почему-то не зарастало. Сейчас мысленно, до необыкновенности ясно увидев тот голый квадрат, он понял: просто он тогда остановился на занесенном снегом болотце, и снег на нем был небесно чист, а высоченные корабельные сосны, которые в любую погоду печально гудят, молчали, и это сильно насторожило. Оторвавшись от основной группы, на широких охотничьих лыжах он бежал в тот день за опасным для людей человеком и на восемнадцатом километре почувствовал резь в глазах, изображение плыло, надо было собраться: преступник, за которым он шел, оказался не по годам силен и вынослив и не догнать его было нельзя. То, что на той, окруженной вековым лесом, чистой поляне к нему пришло второе дыхание, было закономерным. Именно на поляне, в первый раз в этой гонке, он вспомнил Сергея, и, как всегда в трудных случаях, злость на себя погнала его вперед все быстрей и быстрей. Разбитый параличом по его вине самый дорогой друг Серега уже давно был его совестью. Когда волею судьбы, служа в группе захвата, он делал свою работу один и всегда очень надежно, его начальство от удивления разводило руками и говорило: «Нет, такое одному человеку не по плечу». А Николай думал на это: «Мы были вместе с Серегой». Но вслух об этом он никогда, никому не сказал.

— О чем ты сейчас думаешь? — подложив под голову руки, спросил Николай.

Сергей лег рядом, тоже поглядел в небо:

— Только ты меня поймешь. В горах такие, как я, парни везут грузы для кишлаков, итальянские мины снимают на дорогах, кто-то в эту минуту меняет в автомате диск… Я прямо вижу, как ему в лицо хлещут осколки камней. А я на песочке сижу, в покое. Эх! — Сергей сжал кулаки.

Николай медленно встал на колено, взял милицейский китель, вынул из внутреннего кармана сложенную вдвое светло-желтую, будто обожженную солнцем, бумагу и подал ее другу. В середине бумажки была фотография.

С серого, нерезкого снимка глянул на Сергея десантник в берете, с широким крестьянским лбом, чуть скуластый. В выцветшем хэбэ, беловолосый, небогатырского разворота плеч, по-детски улыбающийся, он стоял у кирпичной стены; светлые глаза глядели уверенно и одновременно тревожно. Отложной армейский воротник открывал уголок десантной тельняшки. Сергею показалось, он раньше видел этого парня, но где — вспомнить не мог. Много таких. Он поднял на лейтенанта глаза.

— Ты его не знаешь. Просто я хотел, чтобы ты на него поглядел. — Николай обратно взял фотографию. — Это сын нашего сержанта-водителя. До армии на заводе работал, фрезеровщиком.

Сергей развернул желтый, размером с ладонь, лист, на котором было написано:

«Здравствуйте, уважаемые Галина Викторовна и Виктор Васильевич!

командир подразделения Нефедов.

На Ваше письмо об обстоятельствах гибели Вашего сына рядового Иконникова Анатолия сообщаю, что 22 декабря 1983 года подразделение, в котором служил Анатолий, выполняло задачу по обеспечению безопасности мирного населения уезда, подвергавшегося нападению душманов.

Полевая почта…»

Свой интернациональный долг рядовой Иконников Анатолий Викторович выполнил с честью, зарекомендовав себя смелым и решительным воином. Защищая мирное население, проявил храбрость и мужество. Память о нем навсегда сохранится в сердцах его командиров и боевых товарищей.

С глубоким уважением к Вам

Сергей ссутулился над письмом, как человек, который за тысячи километров от родного дома в дождливый, ветреный день прячет от непогоды разгорающийся костерок. Он снова прочел бумагу и подумал о том дне и часе, когда материнские руки вынули этот листок из конверта. Сергей читал его еще и еще, впитывая слова, словно запоминал, а Николай, не мешая, глядел то на ту сторону озера, на после полудня кажущийся близким пустынный каменистый берег, то следил, как учится в небе летчик. Вернувшийся с дозаправки истребитель, крутя фигуры высшего пилотажа, уходил выше в небо, превращаясь в еле различимую точку.

Сергей сидел на песке с лихорадочно горящим лицом, настороженно напружинившийся, каким в последний раз Николай видел его за десять секунд до первого, обязательного перед набором в ВДВ, прыжка с парашютом, когда выпускающий открыл перед ним рампу.

Потом Сергей бережно расправил на ладони желтенький лист и сказал:

— Наверно, я поеду, Никола.

Летчик на борту досаафовского ЯКа оглядел такое родное ему голубое озеро и чуть тронул рукоять управления. Самолет, как послушный ребенок, откликнулся и вышел в прямой полет.

В наушниках раздался далекий голос диспетчера: «Борт шестой, возвращайтесь». «Еще немного», — подумал пилот и решил спуститься ближе к воде. Назавтра он ехал сдавать экзамены в военное летное и чувствовал, что поступит. «Я буду летать на боевых машинах», — думал летчик, но ему было грустно, что об этом на земле знало немного людей.

Озеро под ним закружилось, как детский волчок. Твердой рукой на заданной высоте пилот остановил вращенье машины и поглядел вниз — видел ли кто его умелый выход из штопора? Когда на северном берегу озера двое стоящих возле мотоцикла приветственно помахали ему, пилот улыбнулся счастливо и, прощаясь навсегда, покачал крыльями самолета.