Иду. Медленно, медленно выплывает на глаза старый вишневый сад. Он в шампанском, шипучем цвету. В том миге волшебства, когда первые белые крылышки лепестков уже облетают… Их забирают себе эльфы. Носить.

Вот и калитка. Как же она тоскливо знакома. Каждый шаг к ней. Будто была уже тысячу раз, тысячу лет… Иду.

Тысячу раз снова иду.

Он ждет. Меня! Милый. Щемящее слово. Милый. Белая пена опала с веток. На его голову. Белые вихрастые кудри. Темно-бардов стал сад. Взгляд у Милого лукавый. Ждущий взгляд. Прямо в душу. Только он умеет так смотреть. Только он! Никогда не видела такого взгляда. Ни у кого и никогда. В меня смотрит. Знаю – он меня видит. Всю. А я иду и заворожено тону в сини его глаз. Огромной чайной розой манит меня цветок его головы… Утонченно нежный облик. Одухотворенностью тонких черт он чем-то напоминает юную, вдруг расцветшую девушку… Но это он, мой Милый мальчик.

Сердце бьется, бьется. В горле.

Вхожу. Легко скользит невесомая калитка.

Он почему-то сидит, Милый. На перевернутой медовой кадке. Под ветками.

В руках – старая шапка-ушанка. Старая, истертая. Истлевшая почти. И где он нашел эту облезлую кошку?

А в ней – целая горка спелых, бардовых вишен.

Он улыбается. Так, как только он. Улыбается сначала лукавая синь глаз, потом освещается все лицо, распускается, как белый цветок, белизною нежной кожи, и, наконец, открывается весь, улыбкой.

В это мгновенье он всегда, всегда казался мне сказочным, белокурым эльфом…

Огромный сад. Райский. Родной. Знакомый до мелочей. Вон там я когда-то ногу подвернула, вон там – ствол изогнутый, Милый лазил на него, там – крапива, я ходила босиком, там – дорожка муравьиная, которую с Милым разогнали… Смеху было. И больно.

Показал глазами: мол, иди ко мне. Ни слова. Только глаза в глаза.

Стал кормить меня вишнями. Брал осторожно пальцами и клал мне в рот. Вишни были кисло-сладкие, пахли спелым летом, его руками и зеленью листвы.

Его движения были медленными, очень медленными и интимными. Будто он сто лет тут сидел, ждал, чтоб кормить меня вишнями. Он клал их мне в рот и смотрел: нравится ли мне?

Склонял голову набок, склонял свои белые кудри. Ронял их, как лепестки роняет вишня.

Никогда еще меня так никто не ласкал. Он и пальцем не дотрагивался до меня. Я же вся горела, щеки рдели, сердце колотилось…

Но главное: чудовищная грешность была в этом его действе.

Чудовищная.

Огромная эротичность. И запретность небывалой ласки…

Ласки не от мира сего… Я знала: нельзя есть вишен с его рук. Прямо с нежных рук. Грех это, грех, ужасный грех. Но ела. Не могла оторваться. Такой истомной негой цвели его руки, его маленькие белые руки…

Красной кровью распускались вишни на губах, сладким ядом синих глаз поил он меня…

Проснулась.

Терпким медом на губах еще ощущалась последняя, самая сладкая вишня…

Сердце билось бешено.

Тогда еще не знала, что это – опасная аритмия. Скоро мне это скажут и скажут, что срочно нужна операция на сердце. Но тогда, в тот миг, я еще этого не знала…

Я была счастлива. Вспомнила, что вчера никак не могла уснуть. От счастья. От небывалого счастья. Такого не бывает! Вот что кричала моя душа.

В голове вертелись почему-то невесть откуда строчки:

«Грешные вишни… белые кудри… Лишние речи… росные утра… Быстрые встречи… Белые кудри… Белые кудри… Белые кудри…»

А почему у Милого – белые кудри? У Милого – темные. И не кудри вовсе. И глаза карие. Но лицо! Лицо – его. Губы… нос… Так бывает только во сне. Иной образ знакомых черт.

Сладко потянулась.

Рассвет обещал скорое летнее солнце.

Солнце прямо в душу через радугу на ресницах.

Быстро оделась. Быстро. Быстро. Тонкие спортивные брюки, футболку и кроссовки. Чтобы бежать.

Навстречу счастью.