Самые первые ее воспоминания были связаны с отцом. Нет, он не баловал ее. Лучшим подарком всегда была его скромная, тихая похвала. Да иногда погладит по голове – вот и вся ласка.
Она росла молчаливой, застенчивой и тонкой, чувствительной и ранимой необычайно. Отец звал ее цыпленком – до семи лет, до десяти – утенком, а старше – зайчонком… Потому что и впрямь, решительностью нрава, капризами, истериками, упрямством, – всем тем, что так свойственно нашему женскому полу, она не отличалась… Ее пугали очень многие в жизни вещи – темнота, резкий окрик, злоба, выраженная как угодно и кем угодно, белые халаты врачей, высота, одиночество, ночные кошмары, звери, высокие головы верблюдов, ящерицы, змеи, кузнечики и даже длинные хвосты экзотических бабочек… Всего не перечесть.
Однажды, когда ей было всего пять, она влюбилась.
Сразу, едва начала отделять себя от всего окружающего, от земли и неба, от других людей, осознав «Я есмь», влюбилась.
Жили они тогда – девочка, мама и папа – в поселке Санатиба на окраине Аннабы, в Алжире. Отец ее преподавал на французском языке арабам электротехнику в местном университете.
Пологие холмы, жесткая засушенная обжигающим солнцем трава, саранча, далекие Атласские горы в голубоватом мареве, за что русские прозвали горы «синими», ярко и терпко пахнущие дикие фиолетовые ирисы – все это навсегда оставило в ней солнечную дорожку обожания этого мира. Зимой, после периода дождей, холмы покрывались разноцветными коврами цветов, сменяющими друг друга подобно сказочным, огромным покрывалам. Ковер – белый – из маленьких, похожих на ромашки, маргариток. Ковер – красный – из диких тюльпанов. Ковер – иссиня-фиолетовый – из терпких ирисов, ее любимых цветов. Ковер – кровавый – из маков – до горизонта, до самых «синих» гор.
Она влюбилась в белокурого мальчика, тоже пяти лет от роду. Его родители приехали с ним из Белоруссии. Вообще, здесь, на берегу Средиземного моря, обитали представители всех республик громадного Союза. У каждого была своя миссия, своя задача, своя работа. Только у девочки ее не было. Она была просто маленькой лодочкой, случайно занесенной сюда морским бризом. Она просто любила солнце. И просто, хотя и очень осторожно, боясь наступить на скорпиона или змею, ходила по волшебным холмам.
Мальчик не обращал на нее внимания. Да оно было ей и не нужно. Ей нравилось смотреть на него. И только то.
Ее вынужденная подружка, настырная, драчливая, истеричная толстушка, соседская дочь, открыла ей секрет. Вынужденная, – поскольку жили две семьи в одной квартире, как говорили, «с подселением». А подружка просто обитала в соседней комнате. Секрет такой: белокурый мальчик – «жених» другой девочки. И показала, какой. Ужас, как было обидно. Потому что та, другая, показалась влюбленной девочке красавицей писанной. Конечно! Все было так естественно. Это естественно, что чудесный белокурый мальчик – чужой «жених». Ведь та, другая – красавица. Не то, что она. Даже не удивилась ничуть. Издали смотрела на мальчика все так же, повторяя про себя «чужой жених».
Когда выросла, однажды разбирала старые фотографии и наткнулась на фотографию «красавицы», чей «жених» был белокурый мальчик. Ох, и смеялась же. Более безобразной маленькой девочки она не видела. Жаль, не сохранилось фото «жениха».
Однажды, еще в Санатибе, отец разбудил ее рано. С трудом продирая глаза, еще не проснувшись окончательно, девочка вспомнила: сегодня они идут в «синие» горы! Чудо чудесное. Неужели она увидит, что там, в синей дымке? Горы часто манили ее взор. Она много думала о них. Но и ждать не могла, что ей выпадет такая удача! Мама говорила, что ее нельзя брать – не дойдет. «Ты хоть представляешь, сколько километров в горы?!» – бушевала мама.
Девочка поняла: гор она не увидит. Торжественно обещала не ныть.
Отец добродушно улыбнулся. «В крайнем случае, понесу ее на плечах».
Двадцать пять километров. В горы. Вверх и вниз. Девочка выдержала. Упала лишь на последнем километре. Больше она не могла сделать ни шагу. Упала у самого подножия, когда внизу уже маячили пологие холмы без тропинок…
Отец взял ее на руки. Посадил на плечи. Земля сразу осталась далеко внизу.
Группа русских, решивших побродить по горам, была небольшая, человек восемь. Из детей, кроме нее – только двое. Взрослые мальчики – четырнадцати и десяти лет. Братья.
Девочка снова влюбилась. В них, в этих мальчиков. Причем сразу в обоих.
Горы «внутри» не произвели на нее того магического впечатления, которое охватывало ее при взгляде на них снизу. Но лазить по кручам понравилось. Запомнились диковинные кусты. В колючках. А на них – круглые красные ягоды, как две капли воды похожие на нашу подмосковную клубнику на грядках. Вся группа собралась. Думали: пробовать или нет? Не удержались. Отец сказал, что ягода непротивная. Но и вкуса выраженного нет. Набрали. Наши же не могут без этого.
Уже дома у отца начался стоматит. С трудом, но он его вылечил. Не иначе – от чудо-ягод.
Ну, а воспоминаний было!
Девочка была совершенно счастлива. Она, наравне со взрослыми, ходила в «синие» горы! Она сумела. Она вытерпела. И она влюбилась!
Вообще, она постоянно влюблялась. Состояние влюбленности стало самым естественным ее состоянием. Ведь такого не бывает, чтоб некого было любить. Некем любоваться и не о ком мечтать…
Что такое «зверь»? Наверняка, многие знают. Или видели. Даже и в себе.
Есть неплохой фильм «Легенды осени», снятый Цвиком, США. С Бредом Питтом в роли Тристана. И в самом деле! Тристан на американский манер.
По словам мудрого индейца в герое после смерти брата, произошедшей на его глазах, пробуждается душа медведя. Медведь ворчит в нем, ворочается, стонет. Индеец говорил, что когда человек или зверь проливают кровь друг друга, они вбирают в себя черты того, чью кровь пролили… Это медведь заставляет главного героя то мчаться на лошади, рискуя головой, то приставить нож к горлу любимой… Но он не в силах застрелить настоящего медведя, даже идущего на него… Мы бы просто сказали, что парень сошел с ума…
Индеец гораздо тоньше определил его состояние. Много правильнее.
В парне проснулся медведь. Зверь.
Еще бывает, что зверь просыпается в пьяном. Но не во всех! Видимо, должна быть особая склонность человека. Особое, опасное устройство психики.
Была карикатура времен социализма и борьбы с национальным змием. Стадии опьянения: павлин, тигр, свинья.
…Потом девочка с родителями переехала в другие дома Аннабы. Их называли «туры». «Тур» – по-французски башня. Они и в самом деле вздымались над всем городом, над портом, над морем…
Самый высокий холм был подножием для них.
Жили сначала на первом этаже. Балкон этой квартиры, густо, непроходимо увитый виноградом, выходил прямо во двор.
Девочка помнила потом всю жизнь, как однажды стояла во дворе, задыхаясь от зноя, щурясь от невыносимой белизны солнца, когда услышала голос отца: «Не двигайся!» Скосила на него глаза. Он стоял на балконе в раме виноградных листьев и жестом показывал на голову. Она ничего не могла понять.
«Бабочка! На тебе сидит бабочка!»
Девочка опустила руку на белую панамку и поймала длиннохвостого махаона.
Она любила бабочек. Не ловить, а рассматривать их. Она вообще любила все красивое.
У них была французская книжка «histoire des arts» – «История Искусств». Любимая девочкина книжка. Потому что долгие часы проводила она, с упоением перерисовывая из нее то изгиб греческой вазы, то костюм средневековой дамы, то маску африканского жреца… Она запомнила себя такой: просторный стол, она над ним склонилась, стоя на коленках на стуле, любимая «histoire des arts», цветные карандаши и фломастеры, раскиданные по столу, мамино зеркало с девочкой-китаянкой на крышке… Все, абсолютно все в комнате залито расслабляющим, вездесущим солнцем…
Отец часто говорил ей, что размеры ее ладной маленькой фигуры точно соответствуют размерам французской девчонки, взятым им в какой-то книжке… Только она обгоняет француженку на год. Так им! Девочке это нравилось.
А еще ей нравилась Аннаба. Шум моря, соленые брызги, длинные вечерние набережные, роскошные виллы, оставшиеся от французов – недавних колонизаторов, разноцветные флаги посольств, овеваемые морским ветром. Ярко-синие тени, пальмы, огромные агавы, далекий католический храм на холме, весь, словно в сказке, закрытый гигантскими кедрами… Развалины римского города… Шумный, грязный, пестрый сучок. «Сук» по-французски рынок. Ну, а русские, конечно, ласково его звали.
Увитые золотом запястья и пальцы арабок в черных до пят паранджах, сверкающих налево и направо ярко накрашенными глазами – единственные части тела, которые они могут открыть чужим глазам и солнцу.
Ей нравилось даже французское кладбище с недавно еще заброшенными католическими склепами. Потому что там были дивные, как ей представлялось, скульптуры. В смерти же она тогда еще ничего не понимала, поэтому ей было все равно. Правда, ей было немного жаль тех, кто лежал здесь, потому что они были одни и в темноте. Ведь она тоже знала такой страх. Совершенно не выносила оставаться одна, да еще в темноте.
Отец называл ее Зайчишкой. Ласково, необидно. Надеясь, что она сможет быть смелее. Но, как он ни поощрял ее к решительности и отваге, девочка ничего, ну совершенно ничего не могла с собой поделать…
Она беспросветно трусила. По всякому поводу.
Даже выступление на детском празднике было для нее проблемой. Надо учесть, что на празднике этом собирался все тот же узкий круг русских, что и всегда! То есть девочка видела всех десятки раз, играла со всеми ребятами, но панически боялась праздника! Конечно, красива она была в своем белоснежном платьице и русском кокошнике, как боярская дочь, это ей нравилось, но как прочесть стишок?!
И так во всем.
Какой необычайный вид открывался с балкона последнего этажа самого высокого тура, куда их вскоре переселили!
Далеко внизу разбегались дороги, полускрытые виллами и крышами домов, дальше – французское кладбище, потом – стадион. Слева до горизонта лазоревое море, корабли на рейде. Справа – «синие» горы, далекий, почти у подножия их, госпиталь, желтые дома Санатибы, яркие холмы, и дорога, убегающая в горизонт зелени…
Однажды девочка увидела этот вид в короткие сумерки. Быстрый, фиолетовый закат умирающего солнца, тьма, сгустившаяся уже внизу, индиговое море и по холмистым дорогам – бисерные ленты едва зажженных фонарей…
Она этот вид нарисовала. Тут же. Да так хорошо, что отец был поражен. Для ее возраста рисунок был необычайно хорош. Еще девочка познала с этим рисунком, что глаз наш – гораздо шире, чем может вместить любая бумага…
Мама заболела. Девочка поняла, что тяжело. Отец был грустный и какой-то сосредоточенный. Мама лежала в госпитале. Том самом, у подножия «синих» гор. В доме стало тихо и пусто. Потому что мама была шумной и жизнерадостной. Заполняла собой весь дом. Иногда ее жизнерадостность превращалась в вихрь крика и ругани. Девочка ее боялась. Она вообще всегда вздрагивала, когда кричали. И боялась тяжелой маминой руки. Спокойно, совершенно спокойно и надежно ей было только с отцом. Он не кричал. Ни разу в жизни он не унизил ее. Ни словом, ни жестом. Ни разу не ударил. Наказывать – наказывал. Сказку не читал. Да и его неодобрение было для девочки самым худшим наказанием.
Однажды отец сказал, что не очень хороши дела у мамы. Зачем? Девочка уловила тревогу, большую тревогу.
Она взяла все свои рисунки и отнесла маме в госпиталь. Просто не знала, чем еще помочь.
Она часто рисовала зайчонка на парашюте. Почему на парашюте? Потому что на парашюте можно приземлиться с любой высоты и не разбиться ни капельки. Ну, а зайчонок – и так ясно…
Несколько лет спустя лишь, когда подросла, девочка поняла, что мама ее была на волосок от смерти…
Отец читал девочке страшные сказки. Сказки братьев Гримм. Не те, что обработаны для детей, а те самые, настоящие, в толстой старой книжке. Девочка и боялась их и не могла не слушать. Они внушали ей ужас неожиданного и неведомого…
Условие отца было одно: чтобы она сама читала по двадцать страниц в день. В шесть лет это, пожалуй, нелегко. Но девочка читала. И рассказывала потом то, что прочла. В награду – страшная сказка на ночь. Иногда – забавная или счастливая. Они, эти сказки, казались девочке настоящими. Почти настоящими историями.
Она подросла. Но, в сущности, осталась точь в точь такой же, как в детстве. Давно уже она, мама и папа вернулись на родину, в СССР.
Девочка все так же много рисовала. Разумеется, гораздо лучше. Читала запоем. Дюма и Конан Дойл, Марк Твен и Джек Лондон, Майн Рид и Фенимор Купер, Вальтер Скотт и Ги де Мопассан, не говоря о школьной программе русской классики…
Подруг было мало. Девочка любила быть одна. Все огорчения, что приносил ей переходный возраст, она несла в себе. Она лелеяла свою печаль, как некую драгоценность, боясь утопить ее в чужом сочувствии, насмешке или грубости…
Зато все отточенней линии выводил карандаш, все более схожи получались портреты и пронзительней – изгиб одиноких берез. Она очень любила рисовать балет. Пойманное движение, неестественный, почти нечеловеческий поворот прекрасного тела, застывшая музыка…
Иногда писала стихи… Они были слабые. Девочка никому их не показывала.
Она вся была – нежный, хрупкий цветок. Чувствительна и ранима. Бледненькая и худенькая. С грустными глазами. Скромно, невзрачно одетая.
Ребенок. В душе она навсегда осталась им.
«Как ты жить будешь…» – мама говорила. «Аристократка. Вон бледная, в отца вся. Порода».
Как-то раз девочка шла по улице. Был самый конец зимы. Она очень любила это время года. Огромные сосульки, расцвеченные солнцем, твердый колючий наст – проведи ладонью! – и какой-то особый воздух… вдыхаешь и понимаешь: скоро весна! Предвкушение лучше осуществления.
Прямо на земле, расставив ящики, бабули торговали кислой капустой, огурцами, тыквой, редькой… Девочке захотелось редьки. Она любила ее с медом.
Увы! Общение с незнакомцами было для девочки пыткой адовой. Иногда в магазине очередь подходит, а она чувствует: просто не может раскрыть рот и сказать хамоватой продавщице: «три литра молока и ноль пять подсолнечного масла»…
Для девочки это было настоящим горем. Она уже заготовила фразу, спросить про редьку… Как вдруг совсем рядом, в метре, дверь магазина отворилась, из нее выскочила маленькая собачка на поводке, не больше таксы, но с разноцветными пятнистыми ушами, и набросилась с рыком на мирно жмурящегося тут же кота. Короткая схватка. Тесный, визжащий, мохнатый клубок шерсти, клыков и когтей… Девочка испугалась. Хозяйка дернула за поводок, собачка отцепилась, уходила, скалясь. Кот, гордый, взъерошенный дыбом, со стоящим хвостом, побежал за ней, рыча. Он победил!
Девочка никак не могла прийти в себя.
«Тебе чего, родная?» – спросила бабуля. «Капустки?»
Девочка помотала головой. Она силилась сказать, но мысли не шли… Отчаявшись, наклонилась, показала пальцем на редьку. «Вот это».
От страха она забыла, как называется редька…
В школе, классе в девятом, кажется, все поняли, что девочка – не такая, как все. Ее травили, преследовали, унижали…
Она всего боялась. И всех. Наглых, сволочных, быстро выросших девок, орущих, матерящихся, напрямую угрожающих ей хамоватых парней…
Много, много лет прошло, прежде чем она научилась понимать, как надо радоваться жизни. Тогда, именно тогда, наконец, к ней пришло то самое постижение жизни, которое всем своим поведением пытался привить ей отец.
Радоваться всему. В каждое мгновенье. Начиная с секунды, когда просыпаешься утром и заканчивая дремой. Всему – это значит – всему. Включая «всем». Улыбаться – всем! Находить приятное там, где другой никогда его не увидит! Другой, тот самый, хамоватый, пантовый, наглый и орущий.
Ей исполнилось тридцать два.
Теперь, только теперь она познала, что для счастья ей ничего не нужно и никогда не будет нужно, потому что она счастлива!
Каждое мгновенье она пила, как нектар. Она вдыхала радость и выдыхала свет.
Никогда еще вокруг нее и в ней не было столько любви. Она жила только любовью, наполненная ею до краев, как волшебный сосуд. Она любила небо, свои шаги, асфальтовую дорожку, милого, что ждал ее где-то далеко, в конце ее…
Она бежала. Было раннее, юное летнее утро.
Увидеть «зверя» в милом. Наверное, кому-то случалось.
Иногда такое бывает, когда понимаешь: он чужой. Он смотрит, как чужой, говорит, как чужой, любит, как чужой. Точнее, не любит, а занимается сексом. Он внутри, он сам с собой. «Абонент недоступен».
Это значит – зверь затаился. Он готовится прыгнуть. Прыжок может быть скоро, а может – через годик или два.
Иногда – хуже. Он пьян. Какая-то идея становится навязчивой. Скажем, прыгнуть в ледяную, зимнюю реку. Под лед. Или – задержать тебя рядом. Любой ценой. Если в реку – то вместе. Он потащит за собой.
Расширенные по всей радужке зрачки. Трезвый, очень трезвый вид. Твердая походка. Связная речь. Логичность мышления… Никогда, никогда со стороны не скажешь, что пьян…
Так «зверю» надо.
И полный хаос в голове.
В какой-то момент «зверь» открывает лик. И тогда можно только спасаться бегством. Милый – уже не милый. В нем другая сущность. Он только похож на милого. Он свиреп. Руки – крючья. Глаза – два угля. Расширены до предела. Остатки разума уходят на то, чтобы обосновать свою бредовую, навязчивую идею… Идея может быть любой. От «бей черномазых», «поедем в Тулу прямо сейчас» до «принеси жертву Мокоши…» «Я понял, это была не богиня реки, это была Морошка…». Мокошь – языческая, славянская богиня. Пряха, развязывающая узлы судьбы. Морошка или Мара – богиня смерти. Это отсюда «морок», «мрак», «марево», «заморозки», «мор», «мертвый»…
Но это так, отступление.
Утро, в которое она бежала, и впрямь было чудом. Конец июля, полседьмого утра. Вы когда-нибудь выползали в это время из постели? Тогда знаете, какой свет разлит вокруг. Свет – восхищение. Свет – восторг. Розовый и золотистый. Ясный, прозрачный, прохладный воздух. Косые, ласкающие лучи.
Никого. Все спят. Пустые, гулкие дворы в нежной розовой дреме. Она купалась в солнечных лучах. Они охватывали ее всю. Она вдыхала их… Проникали глубоко, глубоко, в самое сердце…
Она бежала. Вот край микрорайона. Дальше – река. Свобода…
Здесь кончаются тропы обывателей. И начинается ее свобода.
Ноги весомо отталкивали землю. Она еще не устала. Только налились-нарумянились щеки. Ей нравилось, как чистый родник холодного воздуха на бегу бил ее в грудь. Волосы прилипли к щекам.
Вдруг остановилась. Через тропинку, от кусточка к какой-то былинке в косых лучах увидела влажную, в каплях росы, паутинку. Новенькую, как алтын. Паучок сидел тут же, довольный своей работой, грелся. Значит, тут с утра еще никто не проходил.
Обошла, обогнула паутинку. Жаль трудягу.
Нитки-паутинки разграфитили тр «а» пинки…
Ветерок дул с родной Пахры. Обернулась – стоит церковь Знамения Пресвятой Богородицы над слияньем рек, как завороженная недвижная девушка. Смотрит на солнце ажурный купол.
Сосны на другом берегу, обрадованные солнцем, оделись в розовое.
Желтая, пахучая, терпкая пижма купается в росе, тут же рядом, под ногами…
Крупные булыжники. Кроссовки скользят по ним. Река недвижна внизу. Сосны смотрят. Темно-зеленые в розовом…
Она снова бежит. Вниз, вниз, в овраг. Огромные трубы, вросшие в землю. По ним – быстро! Каждое движение доставляет невероятную радость. Просто радость нести себя по земле. Пьянящий чистый, влажный речной воздух разрывает грудь. Вот и подъем. Солнце! Снова слепит глаза сквозь вековые липы. Это уже графский парк. Когда-то давно бывшие владельцы усадьбы «Ивановское» высаживали его. Теперь это место дико. Парк зарос. Лишь гордые старые деревья тянутся к небу. Молчаливые свидетели былого.
Ни души. Умерший до вечера ресторан. Он тихий, на отшибе, у реки. Вот и дорога. Приятно по ней бежать – ровная. Но по земле все равно приятней. Она мягкая. Мы созданы, чтоб по ней ходить, а не по асфальту. Потому что земля принимает в себя нашу поступь, а асфальт отвечает ударом на удар…
Куртка, легкая и тонкая, давно уже в руке. Футболка прилипла к спине.
Очень тихо и солнечно.
Она пошла шагом. Восстановить дыхание. Эта дорога, вдоль строительного техникума, к «Ивановскому» – тоже подъем.
Скоро, совсем скоро она увидит милые глаза. Карие, с лукавинкой в глубине их, лицо, с едва уловимой улыбкой, такой, как у Моны Лизы. Он улыбается не губами, он улыбается всем лицом. Детским и светящимся. Улыбка сияет в лице, но губы сомкнуты, расслабленны. Только она знает, как он сияет… Милый будет стоять и молчать… И улыбаться… И она тоже будет молчать. Солнце будет греть их сердца. Пока они не растают…
Она подняла глаза.
Метрах в восьми увидела незнакомого парня. Что-то необычное вдруг поразило в его облике. В первое мгновение взглянула нечетко. Потом – прямо. Еще два шага были пройдены… Оставалось шесть…
«Пока сердца не растают…»
Штаны парня были приспущены, открывая половые органы. В левой руке – пистолет. Большой, похожий на «ТТ», серебристый, он отливал на солнце голубым…
Едва взглянула на незнакомца, поняла – ЗВЕРЬ.
Мысль – быстрее, чем свет. Теперь она знает это точно. Потому что столько мыслей, сколько пронеслось в ее голове за тот единственный шаг, просто не могло быть…
Бесполезно их описывать. Слишком долго. Страниц на пять. Все вместе – начиная от охвата себя, идущей здесь, в эту секунду, своей позы, одежды, дыхания, сил, расстояния между собой и зверем, до далеких детских мыслей… глубоких, ушедших давно на самое дно сознания…
За этот шаг в ней произошла необратимая перемена. Никогда не думала, что такое бывает. Невероятная злоба вдруг охватила ее. И не злоба даже. Неподходящее слово для ее состояния. Злоба в квадрате, в кубе, в десятой степени… Но злоба – не злобная, человеческая, а злоба первобытная, звериная. Словно иная сущность поднялась в ней. Волной хлынула от головы к ногам и рукам. Больше она собой не владела.
Потому что это была уже не она.
За спиной парня она увидела «синие» горы. Всего долю мгновения висела их голубоватая дымка. Она знала – до гор надо дойти!
Мысли, все до одной, исчезли вдруг так же быстро, как и охватили ее. Ни одной мысли. Только он – зверь. И она – зверь. Два зверя на одной дорожке.
Еще шаг был пройден.
Насильник шел наперерез. Обогнуть справа его было нельзя. Забор строительного техникума. Но главное – слишком много шагов. Слева – кусты.
Она бросилась навстречу, напролом, надеясь увернуться. Обо всем этом она не думала. Каждое движение шло само, без ее воли-разума. И еще. Тело было единым, но вместе с тем будто разбитым на составные части. Левая рука – сама по себе, правая – тоже. И ноги. И туловище.
Увернуться не вышло. Одним движением он повалил ее наземь. Точнее – на асфальт, на край бордюра. Надеясь прижать ее к нему.
Точь в точь, как прижимают в Алжире жертвенного барана к краю дороги, когда вспарывают ему горло. Девочка помнила когда-то в детстве, как течет алая горячая кровь в палящем солнце, как сворачивается ею дорожная пыль и как все дальше и дальше, тоньше и тоньше живая струйка…
Вдоль бордюра валялось много разбитых бутылок и мусора.
Упав, она рассекла себе руку. Хлынула кровь. Но она ничего не чувствовала. Ее тело было не ее телом. Она ощущала его, как инородное.
Еще в полете она хотела попасть пальцами зверю в глаза. Достала только рот. Вцепилась мертвой хваткой. Когтями впилась в десны и язык. Драла. Драла. Драла.
Голову он закинул назад, пытаясь избавиться от ее когтей-крючьев.
Губы, ее, но чужие губы выговаривали: «Сука! Ах ты, сука! Сука!!! Падаль!!! Сука!!!»
Унизить, принизить, оскорбить, забить.
Правой рукой, совершенно чужой не только ей, но и левой руке, действующей самостоятельно, она отбивалась от пистолета, приставленного к ее боку, где-то выше печени, у легких.
Услышала звук спускаемого курка…
Спину обожгло. Ранена? Она читала когда-то, что ранение можно не почувствовать.
Снова щелчок. Еще. Еще. Еще.
«Сука!!!»
Горящая огнем спина.
Кто-то иной двигал ею, ее руками и ногами, владел ее голосом, отключил ее мозг.
Собравшись в комок внутри, вдруг развернулась, расправилась, растеклась, как мощная волна…
Волна, уносящая все, дома, деревья, стирающая холмы…
Расширилась, раскрылась, взорвалась тротиловой мощью… Отбросила зверя. Вывернулась. Вскочила.
Увидела его лежащим на асфальте, у бордюра. Как она могла оказаться так далеко? В одно мгновенье. Будто взрыв отбросил ее. Он – метрах в пяти от нее. Одним прыжком. Ее куртка – рядом с ним. Видимо, уронила, падая. В ней – ключи от дома, сотовый. Мгновенье – мысль – вернуться? Нет!
Бросилась бежать. Изо всех сил.
Гор уже не было. Чистая дорога. Никого. Кричать – бесполезно. Бежала, не оглядываясь. Только вперед.
Чужие ноги несли ее быстро. Спина горела. Горло горело. Только сердце было ее, не чужое. Оно не выдерживало гонки. Задыхаясь, остановилась. Как пробежала «Ивановское» – не помнила.
Увидела черную «Волгу», солидного дядечку в ней, замахала руками, пытаясь остановить, уехать, уехать отсюда. Быстрее. Быстрее. Быстрее.
Дядечка в «Волге» не остановился. Глянул на нее глазом – и деру. Кругом – ни души.
Еще. Еще несколько шагов. Увидела вдали, на улице Маштакова, людей. Выдохнула, наконец.
Едва смогла остановить ноги. Они плохо слушались. Вообще все тело плохо слушалось. Будто в одно мгновенье она стала управлять им через третьих лиц. Пока приказ сделать то или иное дойдет до адресата, пройдет уйма времени. Так и она. Трудно сделать что-то чужими руками и ногами. Она видела себя-не себя, как идет по пустой улице…
Сознание, осознание себя медленно начало возвращаться к ней.
Но она все еще была не она.
Зверь жил в ней. Доказательством тому было маленькое происшествие, поразившее ее, и врезавшееся в память, как и весь этот день.
Собака испугалась ее. Испугалась по-настоящему.
Боли она почти не чувствовала. Ощупала себя, оглядела. Из большой ранки на правой руке быстро бежала кровь. Капала с пальцев. Зажать ее было нечем. Той, левой рукой, что она драла глотку зверю, прикасаться к своей крови не хотелось. Как оказалось позже – правильно. На спине ран не было. Она просто ныла-горела. Это главное. Футболка в зелени травы и грязи. Разодранные на коленях брюки. Так же в раннем детстве рассматривала себя после падения. И так же, как тогда, подумала: «Пустяки».
Такие заманчивые, чистые лужи от прошедшего ночью летнего дождя. Чистые, прозрачные. Как в детстве.
Наклонилась, осторожно смыла кровь ниже ранки. Поднялась. Посмотрела налево.
Какая-то женщина пыталась перевести своего пса через дорогу. Средних размеров, лохматое создание. Именно пыталась, потому что пес всеми своими силами уперся в землю. Шерсть на нем от хвоста до холки стояла дыбом, он скалил зубы.
Она увидела его. Пес зарычал громче. Неотрывно смотрел на нее. Пятился. Хозяйка дергала поводок и ругала его. Пес упирался.
Он испугался.
Не чувствуя ни капли страха, она равнодушно отвернулась. Поняла уже потом: животное испугалось не ее, а зверя в ней.
Шла. Медленно шла дальше по улице. Ноги слушались плохо.
Где же милый?
Она помнила недавнюю зиму, когда, терзаемая мукой, она встретилась с милым в тихом парке. Помнила все, как шли в тягостном молчании, как перед расставанием вдруг толкнул ее, прижал с силой к сосне. Зашуршала замерзшая кора. И осыпались колючими снежинками иголки.
Он сжимал пальцами ее затылок, не давая заглянуть себе в лицо. Дерево мягко обняло ее. Его высь в белой снежной пыли сокрушенно колыхалась.
Вдруг прошептал тихо и явственно, так, что было слышно от звука до звука:
– Если бросишь меня, я тебя убью.
И содрогнулось дерево от слов.
В ушах билось пойманное сердце и долгое эхо тех слов.
Она шла, ища милого глазами. Навстречу шли люди, люди… Она их видела глазами зверя. И только. Они были неопасны и равнодушны.
Наконец, увидела знакомую походку. Приблизился. Увидел ее. В глазах – вопрос. А она мечтала об улыбке. Сказала ему про напавшего зверя.
Смотрел серьезно. Очень взросло. Вдруг как-то совсем взросло. Он думал. Что делать. Идти в милицию?
«Кровь», – сказал он. «Надо промыть».
Сходил в палатку. Купил воду в бутылке. Смыл ее кровь, осторожно касаясь пальцами. Какая-то особая близость. Больше, чем нежность. Почему-то этот момент вспоминала потом, как единственное светлое, что было за весь тот день…
Зверя поймали. Через пять часов. Увы, в течение первого часа из этих пяти он успел искалечить двух девушек.
Когда через полтора часа она пришла в милицию, уже побывав дома, приняв душ, выпив воды и взяв паспорт, ей это сказали. Шок. Ее спросили, каков по ее мнению, умственный уровень преступника? Она, не задумываясь, ответила, что он стремится к нулю. Она помнила его лицо. И оказалась права. Потому что поймали зверя на глупую уловку с сотовым телефоном, отобранным у другой девушки. Хотя он и был дороже ее собственного мобильника.
Рассмотрев себя дома, она поняла, почему горела спина. Она вся была в мелких красных ожогах. Потому что в левой руке зверь держал электрошокер, сделанный в форме пистолета.
Еще она помнила почему-то долго, как ехала домой в маршрутке. На нее смотрели. Во все глаза. И не из-за грязной одежды.
Агрессия алым маревом еще полыхала в ней. Зверь не оставил ее.
В милиции ее продержали долго. Раз пять переписывали показания. Каждый раз приходилось рассказывать заново. Отправляли в травмпункт. Для освидетельствования телесных повреждений. Катали на место происшествия. Снова писали. Снова спрашивали.
Один из следователей сказал, что ей повезло. Электрошокер, направленный в область сердца, мог привести к ее смерти. Хорошо, что он был в левой руке преступника. А еще следователь, искоса взглянув на нее, спросил, а почему она не испугалась пистолета? Все пугаются. И как ей пришло в голову драться руками против оружия? Она ответила, что не знает. Потому что действовала на автопилоте. Ничего не соображала. А почему она так долго не шла в милицию?
Одной из девушек зверь разбил лицо до костей. Видимо, тяжелой рукояткой электрошокера. Над обоими надругался.
Вот этого она долго не могла простить себе. Сказала, что была в шоке. Поэтому не пошла в милицию сразу. Хотела дома помыться, прийти в себя.
После этих своих слов вдруг задумалась: а пришла ли она в себя? Вот сейчас? Поняла – нет. Какой-то тайный огонь еще жег ее. Тело, еще недавно ощущаемое, как чужое, теперь было – как струна. Несмотря на усталость целого дня в милиции. Тело подтянуто и упруго. А в глубине, где-то под сердцем, в животе, будто вращенье чего-то неведомого. Неведомой силы.
Эти ощущения не пугали ее. Ей было спокойно. Она никогда не была так абсолютно спокойна. Словно гладь горного озера.
Преступник оказался не местным. Из Нижнего Новгорода. Здесь он только лечился в госпитале Министерства обороны после какой-то «горячей» точки. У него открытая форма туберкулеза. Из госпиталя он сбегал на свои «прогулки». Он вменяем. Не псих. Ох, получит он свое в первой же камере… «Прям сегодня», – как сказал следователь.
Он так тщательно задавал ей вопросы, будто хотел запутать, сбить ее, выяснить нечто, чего она на самом деле не знала…
Она сама стала задавать себе вопросы. Следователь – задавал свои, а она – свои. Только молча, про себя. Вопросы следователя были чем-то внешним, как обертка от конфетки. Она охотно рассказывала. Ей не страшно было делиться этим. Гораздо важнее были вопросы, которые она сама задавала себе.
Главный вопрос: исчез ли зверь в ней? Нет! Он здесь. Он ждет. А вдруг снова прыгнет?
Всю жизнь думала о себе, что она – тихая и боязливая, добрая и артистичная, белая и пушистая… До этого утра… вот оно, ее истинное лицо.
А ведь это не она победила насильника, а зверь в ней. Просто ее зверь оказался свирепее, чем его. Вот и все.
Вновь и вновь в мозгу крутилась утренняя схватка. Как бесконечный, закольцованный ролик. Всего несколько секунд. Схватка была молниеносной. Только крутилась на рапиде, замедленно.
Еще она поняла, что в таких вещах решают исход не секунды даже, а доли секунд. Поворот тела, сила ног, рук, но главное – дух.
Так вот она кто… И что ж, этот зверь никогда не покинет ее?
Знал бы следователь, о чем она думает… «Да. Сразу из дома я поехала сюда…» О том, что будь этот электрошокер в ее руках, она сумела бы убить насильника в тот момент. И глазом бы не моргнула. Сделала б это… Ей даже не страшно! Это ж ужасно! Неужели зверь теперь не оставит ее?…
…Ее воспитанием в детстве занимался отец. Гораздо больше, чем мать. Девочкой она проводила с ним все время. Не капризничала, ни разу ни о чем не попросила. Ни об одной вещи. Все свои мечты несла только в себе. Не хныкала и не ныла. Если шли долго, как они с отцом всегда гуляли – мерили километрами-районами город – могла попросить только постоять минуточку…
Отец учил ее не пить и не есть часами… Ориентироваться в незнакомой местности без видимых запоминающихся признаков. На примере старого города в Евпатории, где глиняные, высокие восточные заборы бесконечны и одинаковы, без стыков от дома к дому, петляют в разных направлениях…
Что ж, отец воспитал из нее настоящего мужчину…
…В девять вечера того же дня ее вызвали на опознание. Провели какими-то особенно грязно-желтыми, казенными, унылыми коридорами. Распахнули перед нею дверь.
На стульях сидели четверо мужчин.
Трое – незнакомцев. А на самом крайнем слева – зверь. Она сразу узнала. Следователь стоял, девушка писала протокол. Следователь спросил: узнает ли она кого-нибудь здесь? Она сказала. Девушка записала.
Поставила подпись под протоколом.
Насильник ни разу не поднял на нее глаз.
Она не хотела следить за ним, но, снова сжавшись внутренне, видела малейшее движение его пальцев, даже дыхание, даже дрожь ресниц…
Лицо было свекольно-красным. Видимо, с ним уже «поработали»…
…Странное вращение под сердцем она чувствовала еще долго. Ложилась спать в тот день – неведомая сила все крутила и крутила бесконечный маятник в ней…
Чувства обострились. Восприятие – яркое. Будто вдруг впервые в жизни увидела мир в цвете, а до этого все было черно-белым. Разумеется, и раньше в моменты радости, горести или страха жизнь казалась ярче. Но – именно казалась! Потому что сейчас ей открылась иная яркость. Буквальная. Иное видение. Будто все происходящее в глазах распадалось на движение, направления движений, на звуки, направление их, запахи, прикосновение одежды к телу… Даже дуновение ветра она ощущала теперь иначе. Дышала – иначе. И все это – одновременно. Она все это ощущала одновременно.
И пусть это кажется пустой выдумкой. Когда-то люди не верили, что можно летать в небе. А теперь это просто.
Главным удовольствием ее стало движение. Любое. Раньше иногда она задумывалась, например, а перемахнет ли она через оградку? Или юбка заденет? А доплывет ли до середины пруда? Теперь она не думала. Никогда. Думало тело. Та самая неведомая сила, вращающаяся под сердцем…
Нечто древнее пробудилось в ней. Нечто даже не из глубины столетий, тысячелетий… глубже.
С течением времени эта яркость, подобная невыносимой яркости африканского солнца, стала стихать. Она с облегчением думала об этом. Но, задавая внутрь себя вопрос, есть ли зверь, всегда получала: да.
Ощущения ее напоминали детские. Когда все впервые. Удивление, радостное, новое узнавание вызывали самые простые вещи. Прикосновение солнечных лучей… именно прикосновение! …запахи травы, шершавость коры деревьев. С этим ее новым восприятием.
Самое необычное же заключалось в том, что она иначе стала воспринимать людей… Их жесты, походку, запах, звук голоса… То, кем они хотели казаться и то, кем они были на самом деле… И даже то, что они сами думали о себе… Эти три позиции редко совпадают. Она всегда охватывала человека целиком, одним взглядом. Холодно думала. Будто бы рассматривала. Но рассматривала без желания рассматривать. Просто и естественно, как дыхание. Всегда видела главное: есть ли в человеке зверь. Какой он. Видела его моментально. Даже не видела, а чувствовала. Когда непроизвольно напрягалась, общаясь. Снова подкатывал комок в животе. Все люди теперь делились для нее на тех, в ком есть зверь, в ком его нет и на тех, кто не знает, что он есть… Например, она всегда безошибочно могла сказать, не зная этого фактически, служил ли мужчина в армии.
Странные мысли иногда посещали ее. Часто всплывало в памяти детство… поймай она бабочку махаона сейчас, во сто крат бархатистее были б ее крылья, чем даже тогда…
Однажды случайно в книжном магазине наткнулась на энциклопедию про динозавров. У них, у ящеров, было два мозга. Крошечный – в мозговой коробке и огромный – в области таза, под позвоночником… Этот второй мозг был самым настоящим, серым веществом. Они думали иначе, чем мы…
Может, в ней в ту страшную, истинную минуту вдруг пробудилось нечто, что жило в них? Мозг ящера. Она и стала ящером на мгновение. Холодным, быстрым, страшным. Ни о чем не жалеющим. Не сомневающимся…
В китайской, древнейшей культуре, есть знания о том, что всепроникающая энергия, ци, в человеке сконцентрирована в области живота на три пальца ниже пупка. Именно отсюда человек берет силу. Насколько она велика – настолько он жизнеспособен. А насколько умеет владеть ей – настолько силен в бою. На умении концентрировать ци и направлять ее и основаны боевые единоборства.
То самое место, где у ящеров был мозг.
Ци большей частью сконцентрирована в дантьене. Дантьен китайцы представляют в виде энергетического шарика, вращающегося у мужчин – по часовой стрелке, у женщин – против. А еще энергия течет по меридианам тела, как по неким невидимым рекам, окутывая всего человека…
…Засыпая поздним вечером того страшного дня встречи со зверем, она еще и еще раз вспоминала свои шаги к милому. Вот идет по улице Маштакова она-не она. Будто видит себя со стороны. Вот вдалеке столь жадно ожидаемый, знакомый силуэт. Вот он все ближе, ближе… Вот его удивленные глаза…
Именно тогда, тогда она увидела его. Так, как никогда до этого видеть не могла. Все, вроде бы, было так же. Милые карие глаза. Его походка. Его близкое тепло тела. Сказала ему про зверя.
Смотрел серьезно. Очень взросло. Вдруг как-то совсем взросло.
Думал. Что делать?
Купил воды. Обмыл ее кровь. Бережно.
Тихо пошли с ним обратно. Туда, где зверь напал на нее.
Спустились к оврагу. Там, во влажной тьме тени, зверь, не видящий их, наблюдающих из-за ветвей, разбирался с карманами ее куртки…
«Он?»
«Он».
Вернулись. Снова на то место, что когда-то было их юной зарей любви…
Солнце светило в глаза. Но оно не грело их сердца, как мечталось ей совсем недавно…
«Ивановское». Милое любимое место. Тишина. Только птицы поют песнь лета.
Но она ее почти не слышала. Она слышала другое: дыханье милого, биенье его сердца, ветер скользящего мимо, по сторонам, равнодушного его взгляда… Равнодушного не к тому, что с ней случилось. Вовсе нет. Этим он был обеспокоен.
Она же смотрела холодными глазами проснувшегося ящера. Впервые.
Его карий, скользящий взгляд. Равнодушный к ее душевной боли. К той боли, которой жег ее. Жег медленным огнем ноябрьского признания: «Ты мне изменял?» «Да». «Да?!!» «Да». «Да?!!!?». Боли неведения-предвидения: он еще бывает с другой? Или уже нет? Он еще с ней… той, другою… Когда-то он говорил даже, что любит, конечно, любит ту, другую…
Только сейчас, глядя на него, она поняла, что чудовищно несчастна.
Вдруг, в одну секунду, все поняла, все увидела. Четко. Будто наяву.
Сказала:
– Скажи, ты еще с ней, да?
Он молчал.
– Ты делаешь больно!.. гораздо, гораздо больней, чем вот он… Чем он…
Она указала рукой в сторону оврага у реки, где они видели насильника.
Он слабо улыбнулся, и что-то глубоко человеческое проскользнуло в его лице.
Она хотела, как обычно, заплакать, но вдруг поняла, что плакать ей не хочется…
– Проще с таким драться, зверем, чем тебя любить… С ним – не так больно…
Рана на руке быстро зажила. Ее касался милый.
Только шрам остался.