В светской жизни Лондона в летний сезон 1834 г. видную роль играли три внучки известного английского драматурга и политического деятеля Ричарда Шеридана, автора современной и сегодня пьесы «Школа злословия». Миссис Нортон, Элен Блэквуд и леди Сеймур были очаровательны, сочетая красивую внешность с умом и обаянием. Салон Каролины Нортон привлекал не самую высокую аристократию, но все же людей высшего света, включая крупных политиков и государственных деятелей.

У Каролины Нортон частым гостем бывал молодой человек, привлекавший внимание экстравагантной внешностью. Этот денди, вызывающе модный франт, подвизающийся на подступах к большому свету, одевался на грани комического. Современники рассказывали, что он мог появиться в избранном обществе в бархатном, широко распахнутом пиджаке весьма оригинального покроя, с кружевными гофрированными манжетами на рукавах, воротник рубашки раскрыт «а-ля Байрон», жилет отделан замысловатой — вышивкой, с многочисленными пышными складками и оборочками, на туфлях — большие красные розетки. В довершение всего грудь украшали массивные золотые цепи. Оливкового цвета лицо с правильными, чуть удлиненными чертами, несколько выдающийся нос восточного типа совсем не портил его. Напомаженные, тщательно завитые черные волосы ниспадали локонами на плечи.

Поначалу этого экстравагантного денди можно было принять за не знающего чувства меры пустого светского франта. Однако остроумие, эрудиция, оригинальность ума предостерегали от такого суждения. Проницательные наблюдатели быстро приходили к мысли, что у молодого человека костюм и манера держаться — это напускное, это средство привлечь к себе внимание общества, поза, которую он принимает с определенной целью.

Таков был Бенджамин Дизраэли в свои тридцать лет.

В различных домах Дизраэли встречался со знаменитыми людьми тех дней. Он упорно искал таких встреч и преуспел в завязывании важных и нужных знакомств. Среди тех, с кем он беседовал в великосветских салонах, были герцог Веллингтон, победитель Наполеона при Ватерлоо, пользовавшийся не только славой национального героя, но и большим влиянием в политических кругах, лорд Хертфорд и О’Коннел — известные политические деятели. Часто удавалось ему знакомиться с министрами правительства, действовавшими, бывшими и будущими. В Опере его видели в ложах герцогинь.

Дизраэли производил на своих знакомых из этих кругов сильное впечатление не столько внешностью, сколько необычайностью и оригинальностью суждений о современной политике, истории, литературе, религии. Однажды в доме Каролины Нортон он удивил уже давно ничему не удивлявшегося лорда Мельбурна. Это был влиятельнейший человек. В июле 1834 г., когда произошла встреча, лорд Мельбурн был министром внутренних дел в либеральном правительстве лорда Грея. Вскоре он сам стал премьер-министром, а затем весьма близким доверенным лицом юной королевы Виктории.

Однажды после обеда (в Англии обеды по времени соответствуют нашим поздним ужинам) Каролина Нортон представила молодого человека лорду Мельбурну. Почтенный лорд был многоопытен, прекрасно разбирался в людях, верно оценивал их с первого взгляда. Дизраэли его сразу же заинтересовал ясным, логичным языком, которым он выражал свои мысли. А мысли были неординарны, оригинальны. Мельбурн про себя размышлял: «Вероятно, это перспективный молодой человек, ему следовало бы оказать содействие в политической карьере, из него мог бы получиться неплохой личный секретарь». Неожиданно лорд Мельбурн спросил Дизраэли:

— Ну а теперь скажите мне, кем бы вы хотели стать?

Ответ был быстрым и ошарашил Мельбурна:

— Я хочу быть премьер-министром Англии.

Такое граничащее с дерзостью самонадеянное заявление молодого человека, не являвшегося даже членом парламента, заявление, сделанное вполне серьезно, могло вызвать негативную реакцию маститого политика. Но этого не случилось. То ли лорд Мельбурн был в хорошем расположении духа, то ли Дизраэли ему понравился, но он, вздохнув, стал серьезно объяснять нереальность таких замыслов:

— Нет никаких шансов на это в наше время. Все организовано и решено.

Высказав свои соображения о том, какие лица будут поочередно занимать пост премьер-министра в будущем, лорд Мельбурн посоветовал:

— Вы должны выбросить из головы эту глупую идею.

Дизраэли в молодости

Одновременно он рекомендовал молодому человеку действовать осторожно. Лишь тогда благодаря своим способностям и предприимчивости он сможет чего-либо добиться в политике. Но «что-либо» Дизраэли явно не устраивало. Говоря о намерении стать премьер-министром Англии, он отнюдь не шутил. Ему нужна была власть, и власть самая большая, как бы нереально, несерьезно и, возможно, даже смешно ни выглядела тогда такая претензия. Мнение лорда Мельбурна не произвело должного впечатления и не поколебало решимости Дизраэли добиваться своей цели.

Он об этом неоднократно заявлял публично. Осталось свидетельство современника, относящееся к тому же, 1834 г. Однажды во время горячего спора по какому-то политическому вопросу Дизраэли в крайнем возбуждении заявил своим собеседникам:

— Когда я буду премьер-министром, я сделаю то-то и то-то.

Эта декларация была встречена дружным смехом. Дизраэли, возбужденно шагавший по комнате, подошел к камину, ударил что было силы по каминной доске и крикнул:

— Смейтесь сколько угодно, но я все равно стану премьер-министром!

Рассказ об этом случае долго переходил из уст в уста.

Шли годы. Дизраэли действовал очень активно на политической арене, и лорд Мельбурн незадолго до своей кончины в 1848 г. сказал:

— Ей-богу, этот парень все-таки добьется своего.

Кто же такой Бенджамин Дизраэли и какова была его поистине фантастическая карьера?

 

ПРОИСХОЖДЕНИЕ — ТРУДНЕЙШЕЕ ПРЕПЯТСТВИЕ

Бенджамин Дизраэли родился 21 декабря 1804 г. в Лондоне в богатой буржуазной семье довольно известного литератора Д’Израэли, предки и родственники которого на протяжении многих десятилетий занимались финансовыми операциями и обладали крупными состояниями.

Недостатка в материалах о предках Дизраэли нет. Вопрос тщательно исследован рядом историков, и, как это часто бывает, усиленный интерес к проблеме порождает обилие версий. Автор ряда томов официальной биографии Дизраэли, насытивший свое исследование огромной массой документального материала, Уильям Монипенни начинает главу о предках своего героя несколько странным на первый взгляд утверждением: «То, что прославленный человек думает о своих дальних предках и их происхождении, часто более важно, чем сухая, буквальная правда». Далее автор приводит обширный текст, написанный самим Дизраэли, предваряющий вышедший в свет в 1849 г. сборник трудов его отца.

Версия происхождения Дизраэли, изложенная им самим, была принята рядом авторов, в том числе, например, и Дж. Фродом, опубликовавшим в 1890 г. биографию Дизраэли тиражом всего в 250 экземпляров, причем каждый экземпляр имел индивидуальный номер. По мере того как шло время и, по выражению англичан, «оседала пыль», дотошные авторы проверили факты и не согласились с рядом утверждений Дизраэли, касавшихся его предков. Монипенни назвал версию Дизраэли «генеалогической легендой». Это мнение разделяет и автор наиболее фундаментальной из научных биографий нашего героя Роберт Блэйк.

Рассказ Дизраэли преследует цель доказать, что его предки были аристократами высокого ранга. К концу XVII в. в Лондоне образовалась колония евреев — выходцев в основном из Испании и Португалии. Это были не только в значительной части богатые люди, сумевшие вопреки превратностям судьбы сохранить свои деньги, но и знатные вельможи. Многие из них, жившие в Испании и Португалии в период владычества там мавров, породнились с местной знатью, получили дворянские титулы и в Англии держались с соответствующим высокомерием. В их числе историки называют семьи Вилла-Реаль, Медина, Лара и ряд других.

Легенда о принадлежности к подобному семейству нужна была Дизраэли для того, чтобы ощущать себя аристократом с древнейшими корнями, равным по происхождению самым родовитым фамилиям Англии. Здесь и объяснение приведенной выше фразы Монипенни. Дизраэли чувствовал себя таким, хотел быть таким, какими он рисовал своих предков.

Но «сухая правда», какой она предстала перед исследователями, состоит в том, что его предки переселились в Италию не из Испании или Португалии, а из Леванта. И никаких следов аристократизма у этих левантийцев не установлено.

Дизраэли утверждал, что во время изгнания евреев из Испании в 1492 г. его предки направились в Венецию и на протяжении двух столетий процветали как купцы в этой торговой республике «под охраной льва Святого Марка». Лев и до сих пор стоит на краю площади Святого Марка, но тщательные изыскания историков показали, что имя Дизраэли «незнакомо венецианским архивам». Более того, было установлено, что дед Дизраэли прибыл в Англию не из Венеции, а из Ченто, близ Феррары, которая находилась во владениях папы римского. Все это Дизраэли мог бы легко установить из сохранившихся бумаг своей семьи. Венецианская версия, замечает Блэйк, «была порождена воображением Дизраэли». Вероятно, ему импонировала связь с венецианской аристократией, на которую он неоднократно ссылался впоследствии.

Наконец, о фамилии. Дизраэли утверждал, что, добравшись из Испании до Венеции, его предки отказались от своей готской фамилии и в знак благодарности спасшему их Господу взяли имя Израэли, символизировавшее их национальную принадлежность, причем подобной фамилии ни ранее, ни впоследствии не было ни у одного человека. Биографы свидетельствуют, что и «эта версия в значительной степени мифическая». В действительности имя Израэли арабского происхождения, им пользовались мавры в Испании, а также жители Леванта, чтобы отличать тех евреев, которые вступали в контакт с местными жителями.

Такова фантастическая версия Дизраэли о своих предках, записанная им в возрасте 45 лет, и мнение его биографов на этот счет. Присущие Дизраэли бурная фантазия, буйное воображение, неодолимая тяга к высшим аристократическим кругам водили его пером, когда он писал введение к избранным трудам отца.

Достоверность начинается с его деда, тоже Бенджамина, эмигрировавшего в Англию из Италии в 1748 г. Дед нашего героя, Бенджамин Д’Израэли, родился в 1730 г. в Италии и в 18 лет отправился в Англию. Дело не в том, что ему нравился английский климат или образ жизни — Италия в этом отношении была ему больше по душе. Семья смотрела в будущее, вычисляла возможные перспективы, которые сулила Англия, и молодой Бенджамин прибыл в эту страну, причем явно не с пустыми руками. Об этом говорит как то, что он сразу же смог заняться бизнесом, пусть не очень крупным, так и его женитьба в 1756 г. на девушке из очень богатой семьи. Через восемь лет жена умерла, и вскоре Д’Израэли женился вторично, на этот раз на дочери богатого купца из Сити, уроженца итальянского города Ливорно. Женитьба принесла ему солидные деньги в виде приданого и, что очень важно в деловой деятельности, устойчивый кредит. Он удачно действовал как биржевой маклер и оставил после своей кончины в 1816 г. солидное по тем временам наследство в 35 тыс. фунтов стерлингов.

Уже в семье деда обнаружилась тенденция, которая не могла не повлиять впоследствии на позицию отца и самого Бенджамина-младшего в очень важном вопросе для будущего политического деятеля. Бенджамин-старший был лояльным членом еврейской общины, объединявшей финансовую аристократию, делал регулярные взносы. Однако его жену Сару, женщину жесткого характера и твердой воли, по словам французского писателя-биографа Андре Моруа, «бесила мысль, что она родилась еврейкой и что фамилия ее мужа почти символична. Она была богата, красива и очень честолюбива. Всю жизнь Сару терзала мысль, что, родись она с этими данными христианкой, она занимала бы видное положение среди высшей аристократической прослойки лондонского света». Сара была одержима своеобразным комплексом неполноценности, чувствовала себя несправедливо наказанной судьбой и не скрывала своего презрения ко всему еврейскому.

Муж, старый Бенджамин, остро переживал этот своеобразный разлад в семье и, чтобы задобрить жену, старался не посещать синагогу, делал ей богатые подарки. Но это ее не смягчало. Недоброжелательное отношение Сары распространялось и на ее сына, и на внуков. Бенджамин-младший чувствовал, что бабушка не любит его и других внуков и относится к ним с плохо скрытой ненавистью. Много лет спустя он, вообще очень редко вспоминавший бабушку, как будто ее не существовало, рассказывал, какой тягостной процедурой были еженедельные воскресные походы внуков к бабушке: «она не заботилась о том, чтобы дети могли приехать на общественном транспорте, не обнаруживала никакой доброты, даже не угощала чаем и не давала денежной мелочи на карманные расходы — ничего». Вероятно, в силу характерной для Дизраэли склонности к преувеличениям он в старости называл в разговорах с доверенными людьми бабушку «демоном». Приверженец эффектных образов, Дизраэли утверждал, что бабушка «может быть сравнена только с Сарой, герцогиней Мальборо, Френсис Анной, маркизой Лондондерри и, возможно, с Екатериной из России». Здесь он явно перехватил, отбирая для сравнения женщин, вошедших в историю благодаря сильной воле и уму. Это сравнение далеко от истины, но оно дает представление о том, как относился к своей бабушке и что думал о ней Бенджамин-младший.

В роду Д’Израэли многие были долгожителями. Как замечает Андре Моруа, «дедушка Д’Израэли умер, сумев, несмотря на отвратительную жену и не оправдавшего его ожиданий сына, сохранить до девяноста лет свою солнечную жизнерадостность». Единственный ребенок Бенджамина и Сары — сын Исаак — родился в 1766 г. Родители считали, что с сыном им очень не повезло. Он приносил им сплошные огорчения. Семья владела значительным состоянием, дела шли успешно, и, естественно, большие надежды возлагались на сына, который со временем возьмет дело в свои руки, увеличит еще больше состояние и прославит фирму. В общем, им требовался умный, смелый, ловкий и энергичный наследник-бизнесмен.

Но уже с колыбели стало ясно, что природа наделила Исаака прямо противоположными качествами. Он рос бледным тихим ребенком, с огромными мечтательными карими глазами, длинными, ниспадающими волосами. Весь его вид и поведение резко контрастировали с полной энергии и удовольствий жизнью, бившей ключом в доме. Было ясно, что он сотворен из другого теста, чем его родители и их друзья, — робкий, чувствительный, постоянно погруженный в какие-то мечты, любящий одиночество. Для него лучшим компаньоном и собеседником являлись книги.

По мере того как эти черты характера ребенка определялись и закреплялись, росли раздражение и неприязнь к нему со стороны родителей. Отец был человеком мягким и старался скрывать свое отношение, хотя в душе нарастала тревога — как же такой сын сможет взять в свои руки семейную фирму?

У матери был другой характер. К долговременному, уже на всю жизнь, недовольству и отчаянию из-за неприемлемой для нее собственной национальности прибавился еще совершенно несуразный сын, явный недотепа. Ей было чуждо проявление хотя бы тени нежности к своему ребенку. Мало того, она изливала на него крайнее раздражение. Это, естественно, имело обратное действие — мальчик все больше и больше уходил в себя. Когда сын подрос, его отдали в школу, чтобы он хотя бы днем не раздражал родителей. Но вечером он возвращался домой. В довершение всего Исаак однажды написал стихи. И отец серьезно забеспокоился. Для него это было намного большее горе, чем если бы он потерял в море большое торговое судно с товарами.

Нужно было что-то срочно предпринимать. И впечатлительного юношу устроили на службу в торговую контору в Голландии. Там его держали несколько лет, не разрешая появляться дома в Лондоне. Отец навещал его крайне редко. Родители надеялись, что такие условия заставят сына образумиться и взяться за серьезное дело. Возможно, при других обстоятельствах этот метод и дал бы желаемые результаты — если бы семья была небогата и Исаак знал, что ему придется зарабатывать хлеб насущный собственными руками и головой. Но он понимал, что является единственным ребенком и наследником богатых родителей, так что вопрос о хлебе насущном ни сейчас, ни в будущем его не беспокоил. Поэтому вместо изучения коммерческой документации и торгового дела он погрузился в чтение Вольтера, Руссо и других авторов. Причем все, что касалось литературы, он делал углубленно и основательно.

Наконец Исааку было разрешено приехать домой. Он рисовал в мечтах нежную встречу с матерью, сопровождающуюся объятиями, слезами. Однако когда мать увидела человека странной внешности, изможденного, с возбужденными, нервными движениями, длинноволосого, в неуклюжем, далеко не модном костюме, то разразилась громким смехом. Вскоре обстановка в доме стала такой, будто случилось большое несчастье.

Отец старался смягчить ситуацию. Как обычно в таких случаях, он пытался втолковать сыну, что родители желают только одного — сделать его счастливым, и просил попробовать вновь заняться бизнесом, на этот раз во Франции, в Бордо. В ответ сын робко заметил отцу, что он написал поэму, направленную против торговли, «которая представляет собой не что иное, как разложение человека». Это был еще один удар по мечтам и планам родителей. Он сделал их глубоко несчастными.

Нужно было принимать важное решение. Держать Исаака дома с такими настроениями, которые показывали, что он, видимо, окончательно наметил для себя путь в жизни, отрицающий все, что было самым важным и главным для отца и матери, стало не просто бесполезно, но и невозможно. И сына отпустили во Францию, с тем чтобы он там занимался, чем ему угодно. На надеждах сделать из него коммерсанта поставили крест.

Исаак уехал в Париж, работал там в библиотеках, завязал знакомства в литературных кругах. Вскоре его начали тревожить нараставшие революционные события во Франции, и он вернулся в Англию, подальше от опасности. Теперь он целиком посвятил себя литературным занятиям. Днем работал с завидной регулярностью в библиотеке Британского музея, посещал лавки букинистов и охотился за редкими и интересными книгами, а по вечерам занимался в своей обширной библиотеке, богатой ценными книгами. Иногда в доме собирались литераторы, политики, велись интересные разговоры. В 1791 г. Исаак опубликовал «Курьезы литературы». Книга выдержала несколько изданий. Это привлекло к нему внимание Джорджа Байрона, великого английского поэта. Они встречались и ценили друг друга, каждый по-своему. Байрон говорил, что Исаак Д’Израэли понял его: «Я был молод и дерзок и, вероятно, написал кое-что, совсем не думая, что эти мои замечания сделает известными автор, чьи способности я всегда уважал и чьи труды я читал, вероятно, чаще, чем произведения каких бы то ни было других английских писателей…» Американский автор Б. Жермен, исследовавший ранние годы младшего Бенджамина, замечает: «Если Исаак Д’Израэли сумел проникнуть в сложную сущность натуры Байрона, то, естественно, возникает вопрос, насколько хорошо он понимал сына, бывшего его правой рукой, который так походил на Байрона во многих отношениях». Впоследствии Бенджамин-младший скажет, что его отец «никогда как следует не понимал его». Исаак был умным, проницательным человеком и, безусловно, понимал сына лучше, чем тому казалось, хотя и не представлял, как сложится его жизненный путь. Вероятно, это замечание Бенджамина можно расценить как свидетельство того, что у отца с сыном не было духовной близости.

Литературные занятия Исаака были весьма плодотворны и многообразны. Он писал сатиру и стихи. Есть свидетельства, что его стихи читал и ценил Вальтер Скотт. Пробовал он свое перо и на романах и рассказах. Однако большую популярность и определенное место в истории английской литературы обеспечило Исааку Д’Израэли необычное произведение «Курьезы литературы». Это была увлекательная антология занимательных историй из жизни литераторов — краткие рассказы о них. К этому добавлялись интересные замечания по истории литературы. Все это излагалось в изящном, элегантном стиле. Популярность книги была велика: первый том выдержал 12 изданий, за ним последовало еще пять томов, последний из них увидел свет в 1834 г.

В первой половине XIX в. литературные круги Англии пристально следили за развитием политических событий в стране. Время было бурным. Общество, собиравшееся у Исаака или у друзей, которых он посещал, испытывало крайнюю озабоченность положением в стране. Кроме литераторов у него бывали крупные политики и государственные деятели, хотя и не самые верхи правительства, не руководители оппозиции, несколько меньшие фигуры, но такие, как заместители министров и известные члены парламента. Политика и слухи вокруг нее являлись главной темой разговоров в гостиной. Исаака эта тема совершенно не интересовала. Его безразличное отношение к политическим делам было настолько очевидным, что это отмечают все мемуаристы и биографы. Некоторые, правда, констатируют, что симпатии его были на стороне тори — консерваторов, хотя он избегал демонстрировать это.

Исаак был женат на Марии из богатой семьи Басеви, имевшей родственные связи с некоторыми аристократическими фамилиями, корни которых прослеживались в средневековой Испании и Португалии. Непонятно, как и почему Бенджамин-младший в поисках своего аристократического происхождения совершенно не уделил внимания этой родственной линии, которая могла бы дать ему кое-какие аргументы в пользу его притязаний. Мария была скромной женщиной, «не поражала мир своим интеллектом», как выразился Жермен, но была самоотверженной, заботливой женой и матерью. Исаак препоручил ее заботам ведение всех дел по дому и семье, посвятив себя исключительно любимым занятиям. И она хорошо вела эти дела. Матерью Бенджамин в конечном итоге был недоволен, полагая, что она оказывала ему недостаточно любви и нежности. Вряд ли это было так. Просто ему всегда хотелось большего, чем могла дать жизнь. Тем более что кроме него были еще дети. Двумя годами старше Бенджамина — дочь Сара, родившаяся 29 декабря 1802 г. Затем родились три сына: в 1807 г. — Нафтали, умерший в младенчестве, в 1809-м — Ральф и в 1813 г. — Джеймс. Младшие братья были заурядными людьми. Сестра отличалась острым умом, о чем свидетельствуют ее многочисленные письма. По существу всю свою жизнь она посвятила заботе об отце и брате Бенджамине. Это была самоотверженная женщина, считавшая своим долгом служить близким. Она находила несправедливым, что Бенджамин был равнодушно-пренебрежителен к матери. Когда она прочла очерк, написанный в 1849 г. Бенджамином об отце, ее поразило полное отсутствие упоминаний о матери. Она посетовала ему, что у него нет «ни одного нежного слова» о матери. Сама Сара очень много сделала в жизни для Бенджамина, но в ответ получила спокойное равнодушие. Это дало основание одному из авторов заметить: «Са (т. е. Сара), как и ее мать, отдала свою жизнь ему и их отцу. Самое лучшее, что он смог сделать для сестры, — это посвятить ей один из своих худших романов». Все это свидетельствует о том, что Бенджамин никого в своей семье не любил.

1817 год отмечен важными событиями в жизни всей семьи Д’Израэли. В конце предшествующего года скончался дедушка — старший Бенджамин. Его состояние унаследовал Исаак. Семья стала намного богаче. Это проявилось прежде всего в том, что сменили дом. Новый дом был более просторным, престижным, расположен в прекрасном районе города, по существу рядом с Британским музеем, что было очень удобно для литературных занятий Исаака.

Кончина отца открыла для Исаака возможность решить вопрос, долго мучивший его самого, жену и мать. Англия тех дней, хотя уже и тогда претендовавшая на роль лидера среди свободных государств, в действительности придерживалась жесткой дискриминации в области религиозных убеждений. Не только евреи, но и католики и диссиденты подвергались ограничениям в различных сферах жизни. В семье было ясно, что принадлежность к иудейской религии резко ограничивает возможности детям сделать карьеру. Снять это препятствие в значительной мере можно было переводом детей в лоно англиканской церкви.

Уход из жизни правоверного Бенджамина открыл такую возможность. Бабушка всю жизнь тяготилась своей национальностью, жена Исаака и дети были также за переход в христианство. Сам Исаак придерживался весьма свободных взглядов на религию. Он не верил ни в иудейского, ни в христианского, ни в магометанского бога, хотя и вносил определенный взнос в синагогу, не желая создавать конфликтной ситуации. Как раз к этому времени старейшины общины избрали его на один общественный пост. Он категорически отказался. Тогда его оштрафовали на 40 фунтов стерлингов; штраф он не намерен был платить. После кончины отца Исаак официально порвал с иудейской религией и не присоединился ни к какой другой. В таком же положении была и его жена.

Друзья дома убеждали Исаака, что детей нужно крестить и тем самым расчистить для них дорогу в жизни. Ссылались на исторические прецеденты, на пример испанских евреев, которые не останавливались перед тем, чтобы принять веру местного населения и вступать с ним в родственные отношения. Так предки породнились со знатными кастильскими фамилиями. В результате некоторые из них смогли достичь самых высоких постов в государстве и даже в католической церкви. 2 июля 1817 г. историк Шарон Тернер в конце концов убедил Исаака, и они вместе с тринадцатилетним Бенджамином отправились в церковь Святого Андрея, где Бенджамин и был крещен. Крестным отцом был Тернер. Отныне религиозная принадлежность Бенджамина — англиканская церковь. Этот акт имел очень большое значение для будущей судьбы мальчика.

Существует рассказ самого Бенджамина об этом событии, относящийся к более позднему времени. Он утверждает, что все дети были крещены в один день. В действительности же двое его братьев крестились ранее, а сестра — позже. Эти детали несущественны, однако они красноречиво свидетельствуют, сколь осторожно и критически необходимо относиться исследователю к документам и фактам, исходящим даже из первых рук. Блэйк называет упомянутый рассказ Бенджамина о его крестинах «неправильным», а Монипенни замечает, что, «как многие автобиографические воспоминания, он неточен в деталях».

Второй, и далеко не простой, проблемой, занимавшей родителей, был вопрос о том, какое образование дать Бенджамину. То, что он растет способным и одновременно избалованным, весьма активным ребенком, было ясно.

Родители, естественно, присматривались к ребенку и задавали друг другу обычный для всех семей вопрос: что из него получится, кем он станет, когда вырастет? Думали, конечно, о политической карьере, но черты характера Бенджамина явно не предвещали успеха на этом поприще, ибо, как заявил отец, «он никогда не лжет».

Бенджамина отдали в школу, когда ему было шесть лет. Обстоятельно обсуждался вопрос о выборе школы. Семья имела достаточно денег, чтобы поместить его в одну из самых фешенебельных, но это сделать было нельзя. Как замечает Фрод, «английские ребята были грубые и предубежденные, и у еврейского парня была бы трудная жизнь в их среде. Ни один из друзей Исаака Д’Израэли, кто знал, какими в то время были английские закрытые средние школы для мальчиков, не посоветовал бы ему обречь своего сына на грубое обращение, которому он подвергся бы в Итоне или Винчестере». Поэтому было решено отдать Бенджамина в небольшую частную школу.

Мальчик дома рос среди книг, слышал интересные беседы о литературе, приобрел навыки быстрого чтения и усвоения прочитанного — весьма ценные качества. В школе он был добр к товарищам, особенно к тем, кто был слабее. Любил вдвоем читать книгу и всегда терпеливо ожидал, пока его партнер доберется до конца страницы. Был активен в играх и всегда стремился быть первым. Не чужды ему были и такие веками держащиеся в школах нравы, как стремление обмениваться вещами и перепродавать их товарищам.

После перехода в христианство Бенджамин был помещен в школу некоего д-ра Когана в Уолтэмстоу. 70 учеников настороженно встретили новичка с необычной внешностью. Ожидая подвоха и неприязненных действий, Бенджамин держался в постоянной готовности к отпору. Он уже по собственному опыту и внемля разговорам дома знал о том, с какими школьными нравами он здесь встретится. Современник Дизраэли, выдающийся английский мыслитель Томас Карлейль в философском романе «Сартор Резартус» описывает преследования в гимназии мальчика компанией себялюбивых и жестоких сверстников, которые «повиновались импульсу грубой природы, заставляющей стадо оленей набрасываться на раненого сородича, а стадо уток — убивать своего брата или сестру, сломавших крыло». Карлейль отмечал позднее в воспоминаниях, что в этом романе он не сказал и половины того, что ему самому пришлось перенести от этих «грубых, неуправляемых и жестоких зверенышей». Эти свидетельства честного и реалистически мыслящего автора, между прочим, говорят о том, что жестокие нравы в школах отнюдь не являются исключительным достижением цивилизации XX в.

Будучи сильным, смелым и гордым юношей, Бенджамин отнюдь не намерен был склонять голову перед агрессивными соучениками. Чтобы постоять за себя, он на протяжении трех лет в глубокой тайне тренировал свои мышцы и осваивал приемы бокса.

Человеческой натуре свойственно стремление к превосходству. Особенно оно проявляется в детском и юношеском возрасте, когда сильные подчиняют себе более слабых. Эта тенденция в школе преподобного Когана получала дополнительный стимул. Там почти все внимание уделялось изучению греческого языка и латыни, а это означало освоение текстов, в которых речь шла почти исключительно о героизме, героических делах, героях, великих людях. Дома у Бенджамина также много говорилось на эти темы. Это был период романтизма в литературной, идеологической жизни Англии. Джордж Байрон был еще жив, и его слава гремела в стране и за ее пределами. В глазах английской интеллектуальной молодежи Байрон был велик и вызывал стремление к подражанию. Таков был психологический микроклимат, в котором развивалось стремление Бенджамина во всем быть первым, зарождались мечты о достижении великих целей.

В школе преподобного Когана, нонконформиста, Бенджамин пробыл сравнительно недолго. Сам он впоследствии утверждал, что «оставался там на протяжении четырех лет и был вполне подготовлен, чтобы пойти в университет». В этой связи Монипенни замечает, что «сведения, которые сообщает Дизраэли о ранних годах своей жизни в отрывках автобиографии, в письмах, заметках, разговорах, дошедших до нас, нелегко согласовать». Действительно, эти сведения (как многие, исходящие от Дизраэли) неточны, противоречивы. Биографы, проводившие соответствующие исследования, приходят к выводу, что Бенджамин пробыл в школе Когана не более двух-трех лет, вероятнее всего с тринадцати до пятнадцати лет.

Подготовка Бенджамина не соответствовала знаниям учеников, в среду которых он вошел. Они сообразно уклону преподавания, принятому в школе, были сильны в знании греческого и латыни. Бенджамин явно отставал от них. Но когда приходилось писать сочинения, здесь его преимущество было бесспорным. Сочинения отражали широту его кругозора, богатство мысли, более совершенную форму изложения, чем у других учеников. Это, конечно, свидетельствовало о природной остроте ума и воздействии психологической обстановки, царившей дома благодаря интеллектуальным занятиям отца. Слабость подготовки в области мертвых языков (в конце концов латынь он освоил лучше, чем греческий) сказывалась на протяжении многих лет.

Высказывания Бенджамина как в сочинениях, так и в разговорах привлекали его товарищей обилием интересных мыслей. К тому же он пробовал писать стихи, что не все умели. И в спорте его успехи были заметны. В результате он приобрел положение лидера среди соучеников. Но всякая медаль имеет и обратную сторону. Как справедливо замечает Фрод, «превосходство порождает зависть». А от себя мы можем добавить, что всякая зависть неотвратимо вызывает ненависть. «Мальчишки, — продолжает Фрод, — никогда не прощают товарищу того, что он не похож на них». К сожалению, приходится констатировать, что формула «зависть — ненависть» продолжает действовать и в зрелом возрасте, принимая иные, весьма разнообразные формы, и отравлять существование многим людям. Особенно действует эта негативная черта человеческой натуры в интеллектуальной сфере.

Энергия Бенджамина искала выхода. Преподавание его не удовлетворяло. Нужно было заучивать слова, выражения. Ему это было неинтересно, ему хотелось мыслей, соображений, идей, рассуждений. Их он находил в книгах.

Всякий большой государственный деятель в той или иной степени актер, ведь ему надо иметь дело с массами и в его интересах представать перед ними в выгодном виде. Актерские способности Бенджамин обнаружил уже в школьные годы. Он набрал группу товарищей единомышленников и организовал нечто вроде неофициального школьного, как мы сказали бы сегодня, самодеятельного театра. В разучиваемых представлениях он был и режиссером, и актером, причем неизменно на героических ролях.

Растущая популярность Бенджамина умножала число его друзей и одновременно рождала новых врагов. В школе Когана существовал порядок: ученики старших классов были надзирателями в младших и средних классах; их авторитет и власть там были абсолютными. И вот вызов этому порядку был брошен Бенджамином, пользующимся положением неформального лидера среди сверстников. Конфликт не мог не возникнуть и не привести к скандалу. Надзиратели рассказали пребывавшему в неведении Когану о существовании самодеятельного театра и о том, что Бенджамин нарушил традиции школы, организовав ученическую труппу. Владелец школы был возмущен тем, что подобные вещи в его владениях творятся без его ведома и согласия, и заявил, что так нарушать традиции и порядок школы могут только чуждые ей по духу ученики.

Имя Дизраэли Коган не назвал, но все знали, кто имелся в виду, и надзиратели начали преследование виновного, с тем чтобы подчинить его своей воле. Бенджамин понял, что дело идет к решительному столкновению, которое в среде мальчишек-школьников могло быть не чем иным, как большой дракой. Он подтянулся, напрягся и психологически и физически готовился себя защитить. Вскоре случай представился. Когда среди толпы учеников его задели и Бенджамин спросил, кто это сделал, то самый старший и сильный из надзирателей, намного выше и массивнее Бенджамина, заявил, что это он. В ответ Бенджамин в полную силу ударил его прямо в лицо. Началась отчаянная драка, появилась кровь. Казалось, победу одержит более мощный и сильный старший ученик над выглядевшим явно слабее его Бенджамином. Но вскоре пораженные ученики увидели, что надзиратель свалился на пол, окровавленный и теряя сознание. Полная победа была за Дизраэли. Это был убедительный результат трехлетних занятий боксом и свидетельство того, как полезно и важно любому владеть средствами и приемами самообороны. Победа в мальчишеской драке потрясла режим и порядок, существовавший в школе, и преподобный Коган потребовал от отца Бенджамина, чтобы его сын немедленно покинул школу. На том и закончилось школьное образование будущего премьер-министра Англии.

Успехами в постижении наук в школе Когана Бенджамин не мог похвастать. На этот счет есть его собственные, весьма самокритичные высказывания. Он продвинулся в изучении школьных дисциплин меньше, чем другие ученики его возраста, — «никогда не мог добраться до первого (самого старшего. — В. Т.) класса». Правда, это сумел осуществить лишь один ученик — Страттон. Далее не без иронии Дизраэли замечает, что этот юноша учился затем в Тринити-колледже в Кембридже, постиг там все, что было нужно, но «впоследствии я ничего о нем не слышал», т. е. он не сделал ничего заметного в жизни. Здесь нам представляется уместным отступление: опыт показывает, что первые, самые лучшие ученики и студенты в дальнейшей жизни нередко добиваются меньшего успеха, чем «середняки», обладающие трудолюбием, волей, настойчивостью в достижении поставленной цели. Почему так происходит в реальной жизни, вероятно, смогут разобраться педагоги и психологи. Во всяком случае, этот парадокс характерен для образования Дизраэли. «Я никогда не добрался до первого класса и не выделялся во втором. Я в те годы изучал или скорее читал очень много». Прочел многих древнегреческих и римских авторов.

Сама по себе мальчишеская драка в школе — событие частое и заурядное. Подобные инциденты происходили всегда, и вряд ли на этом событии следовало останавливаться в жизнеописании Дизраэли, если бы оно не стало важным поворотным моментом в его жизни. Покинув школу Когана, Дизраэли прекратил попытки получить нормальное, систематическое образование. С шестнадцати лет у него начался этап упорного, настойчивого самообразования. Он хотел познать мир, разобраться, как он возник и развился, понять, что такое человек и чем диктуются его поступки. Это не было отвлеченной жаждой знаний. Знания требовались юноше, чтобы решить, какой путь избрать в жизни, что делать и кем стать.

Условия для самообразования были идеальные — библиотека отца насчитывала 25 тыс. томов. Это были лучшие из существовавших книг, причем они тематически отвечали интересам молодого человека, что объяснялось совпадением научных и познавательных интересов отца и сына.

Бенджамин работал со страстью, запоем, не отвлекаясь, по 12 часов в сутки. Так он преодолел недостатки школьного образования и существенно продвинулся вперед в освоении всех основных трудов, находившихся на вооружении наиболее образованных людей того времени. Он изучал древнегреческих и древнеримских авторов, корифеев эпохи Просвещения, мыслителей, идеологически и психологически подготовивших Великую Французскую революцию. Она произошла совсем недавно, ее дыхание сильно чувствовалось во всем мире, и прежде всего в Англии, а долговременные последствия только-только намечались. Как ранее в школе, так и особенно сейчас, когда Бенджамин, нагрузившись книгами в библиотеке отца, уединялся в своей комнате, он проделывал сложную интеллектуальную работу — узнавал и усваивал фактический материал, рисовал в своем воображении величественную картину развития человечества и самостоятельно анализировал его, оценивал и делал свои выводы, не удовлетворяясь авторскими концепциями и оценками. Такое творческое восприятие лучших и многосторонних результатов выдающихся интеллектов ряда стран и народов заметно обогащало интеллект самого Бенджамина, формировало его идеологию, мировоззрение, вооружало знаниями и идеями, которые сыграли такую важную роль в его последующей деятельности.

Бенджамин говорил, что его чтение распространялось в основном на три области: историю, теологию и творения классиков. Есть основания полагать, что при этом преимущество отдавалось истории. Об этом свидетельствуют как будущие литературные произведения Бенджамина, в которых присутствуют элементы основательных исторических знаний (естественно, на уровне тогдашнего состояния этой науки), так и его политические концепции, сформулированные впоследствии. Сравнивая жизнь Дизраэли с судьбами выдающихся исторических фигур, нельзя не заметить знаменательные совпадения. Как и Бенджамин Дизраэли, Уинстон Черчилль, крупнейший английский деятель, действовавший через сто лет после Дизраэли, не получил даже законченного среднего образования, был далеко не первым учеником и затем чтением — самообразованием — приобрел большие знания в области, пользуясь сегодняшними терминами, общественных наук; он уделял при этом приоритетное внимание истории. Хорошее знание истории в самом широком ее объеме — необходимый и весьма важный элемент формирования личности крупных государственных деятелей.

Дизраэли познавал историю через жизнеописания выдающихся деятелей прошлого, считая такой метод наилучшим для постижения исторической истины. Вероятно, это следствие воздействия древних авторов, например таких, как Плутарх и другие, а также господствовавших в первой половине XIX в. в Англии идей романтизма. Такой подход приводил Дизраэли к некоторому методологическому перекосу: он преувеличивал роль героев в истории и, следовательно, недооценивал значение народных масс. Производным от этого убеждения была особая любовь Бенджамина к историческим биографиям, жизнеописаниям выдающихся деятелей. В одном из его ранних романов, «Контарини Флеминг», говорится: «Не читайте книг по истории, ничего не читайте, кроме биографий, ибо только в них отражена жизнь без каких-либо теорий». Итак, познание истории прежде всего и исключительно через жизнеописания действовавших в ней выдающихся людей. Конечно, такие взгляды были присущи не одному Дизраэли. Примерно в то же время Томас Карлейль в книге «Сартор Резартус» напишет о значении биографий великих людей: «Биография по природе своей наиболее полезная и приятная из вещей, в особенности биография выдающихся личностей».

Интересно, что при всем этом Дизраэли довольно реалистически оценивал отношения между «великим людьми» и народными массами, что следует занести в его актив. Великие люди, говорил он, — «это люди огромной энергии, неудержимой воли, которые рассматривают подобные себе человеческие создания просто как инструменты, при помощи которых они могут построить пьедестал для своего исключительного памятника».

Изучая историю, становление различных идеологий, схоластику, литературу, Дизраэли все это подчинял изучению политики. Американский автор Хаскет Пирсон замечает, что в эти два года, посвященные Бенджамином упорному самообразованию, «ему большее удовольствие, чем что-либо иное, доставляло изучение политики». За короткий срок Бенджамин не только восполнил крупные пробелы в образовании, но и основательно подготовился к политической деятельности в будущем. Уже здесь проявились его острый ум, целенаправленная работоспособность, сильная воля. Однако в то время еще далеко не ясно было, чему послужат приложенные Бенджамином усилия. Чем он будет заниматься в жизни, не знал ни он сам, ни его родители.

 

«ЧАС АВАНТЮР НАСТАЛ»

Отец одобрительно смотрел на то, как жадно Бенджамин читает книги одну за другой, как быстро расширяются его знания. Однако вопрос о том, что же будет делать сын дальше, как его устроить в жизни, занимал отца все больше и больше. В конце концов родители после долгих обсуждений с друзьями и знакомыми приняли определенное решение. У отца был друг, некто Мэйплс, стряпчий, совладелец юридической конторы, которой он заправлял вместе с еще четырьмя компаньонами. Вот ему в обучение в качестве клерка и был отдан Бенджамин.

Читатель ошибется, если предположит, что Бенджамин оказался в положении того мальчика при стряпчем, который таскал за хозяином синий мешок с бумагами во время обделывания различных юридических делишек далеко не всегда чистоплотными средствами. Эти ассоциации у читателя может вызвать глава из «Посмертных записок Пиквикского клуба» Чарлза Диккенса. Жалкая судьба помощника стряпчего была далека от положения, в котором оказался Бенджамин, когда в ноябре 1821 г. стал клерком в фирме Мэйплса и его партнеров в Сити. Фирма была солидная, ее годовой доход составлял 15 тыс. фунтов стерлингов, которые владельцы делили между собой неравными долями. Она соперничала с аналогичными ведущими фирмами Сити. Отец Бенджамина внес 400 фунтов стерлингов, весьма солидную по тем временам сумму, за то, что его сына взяли в ученики.

Предполагалось, что Бенджамин впоследствии может стать стряпчим и, возможно, совладельцем фирмы. И Мэйплс, и родители Бенджамина лелеяли еще более далеко идущие планы. У Мэйплса была дочь, и обе семьи имели в виду возможность женитьбы на ней Бенджамина. Это не было секретом от молодых. По признанию Бенджамина, девушка не была лишена обаяния. Особенно нравился весь этот план — и приобретение профессии, и устройство личной жизни сына — отцу Бенджамина.

Работа в юридической конторе была интересна и оказалась полезной для дальнейшей деятельности Бенджамина. Она дала ему основательное знание человеческой натуры, юридической системы Англии, самых различных сфер деятельности бизнесменов.

Бенджамин впоследствии не сожалел о том, что ему пришлось провести три года в юридической конторе. Впоследствии Бенджамин вспоминал, что у него появились сожаления, что он не поступил в университет, хотя нет свидетельств, что он к этому очень стремился. Бенджамин выполнял обязанности «личного секретаря нашего друга (т. е. Мэйплса. — В. Т.)». «Он ежедневно диктовал мне свои письма, которых было так много, как у какого-либо министра. Когда приходил клиент, я не уходил из комнаты и оставался, чтобы не только осваивать свою профессию, но и знакомиться со своими будущими клиентами. Обычно это были очень важные люди — директора банков, директора Ост-Индской компании, купцы, банкиры. Часто происходили удивительные сцены, когда фирмы, пользовавшиеся высочайшей репутацией, готовились объявить о предстоящем прекращении своей деятельности. Возникали ситуации, когда на карту ставились огромные суммы, а также существование компаний и т. д. и т. п. Это очень пригодилось в моей будущей литературной деятельности и снабдило меня основательным знанием человеческой натуры».

Возвращаясь из конторы домой, Бенджамин продолжал настойчиво изучать книги по интересующим его проблемам. Под воздействием литературы и бесед, которые велись в доме отцом и его друзьями (Бенджамин присутствовал, внимательно вслушивался, записывал наиболее интересные мысли), его кругозор расширялся, взгляды определялись более четко. И тут же возникали сомнения, тем ли он занимается, чем следует. Он стал задумчивым, беспокойным, его посещали тревожные мысли.

В юридической конторе заметили эти перемены и усомнились, будет ли толк от такого ученика. В конце концов Мэйплс сообщил отцу Бенджамина, что «таланты его сына слишком велики для того, чтобы трудиться в конторе стряпчих». Тогда же выявилась нереальность расчетов на брак Бенджамина с дочерью Мэйплса. Дизраэли рассказывает, что однажды она ему сказала: «Вы слишком гениальны для конторы стряпчих. Никогда ничего не получится». У отца и дочери одна и та же терминология. Звучит двусмысленно: то ли это была ирония, вызванная необычным поведением Бенджамина, то ли стряпчий действительно пришел к выводу, что для приложения способностей Бенджамина нужна более широкая арена, чем юридическая контора, хотя и весьма солидная.

К 1824 г. многочасовое ежедневное штудирование различных предметов по томам отцовской библиотеки начало сказываться на здоровье Бенджамина. Он чувствовал себя плохо, это замечали и родители, и их друзья. Наиболее распространенными медицинскими средствами в Англии в то время были пускание крови в срочных случаях и поездки за границу, когда обстоятельства позволяли не срочную терапию. Так было и на этот раз. Обычно семейство летом выезжало на морское побережье, усеянное комфортабельными курортными городками. Теперь же решили из-за Бенджамина отступить от традиции. В конце июля 1824 г. Бенджамин, его отец и близкий им Уильям Мередит, только что закончивший один из колледжей Оксфорда, отправились пароходом из Лондона в Остенде, с тем чтобы провести шесть недель в Бельгии и в долине Рейна. Участие Мередита в поездке объяснялось тем, что его интеллектуальные интересы были близки Бенджамину и его отцу. Мередит занимался историей и впоследствии издал книгу по современной истории Швеции. Однако весьма существенным было другое — сестра Бенджамина Сара обручилась с Уильямом, но свадьбу отложили по соображениям, выдвинутым родственниками жениха.

Путешественники посетили многие города Бельгии, затем направились в Кёльн, а оттуда проследовали по Рейну до Мангейма и Гейдельберга. Знакомились с многочисленными достопримечательностями, произведениями искусства, наслаждались красивыми пейзажами, получали удовольствие (больше всех Бенджамин) от местной кухни.

То было время, когда люди не знали телефона и потому делились своими впечатлениями и мыслями в частых и весьма подробных письмах. Впечатления Бенджамина от первой поездки за границу дошли до его биографов в виде фрагментарного дневника и многочисленных писем к сестре. Письма свидетельствуют, что уже в это время Бенджамин неплохо владел пером, интересно описывал путешествие, остро подмечая все красочное и забавное, что встречалось в пути. Читая эту корреспонденцию, нельзя не обратить внимание на то, как очень молодой человек интересно высказывается о произведениях искусства, с которыми он знакомился в Бельгии и Германии, как основательно он изучил историю искусств. Опять-таки это был результат занятий в домашней библиотеке. Большое место в письмах занимают рассказы о блюдах местной кухни и местных винах. К этим вещам Бенджамин относился весьма серьезно, искал секреты их приготовления и даже обронил замечание, что матери следовало бы усовершенствовать домашний стол. Уже в то время Бенджамин предстает как гурман, им он останется до конца дней своих. Интересуясь отборными винами, он, однако, знал меру и никогда не злоупотреблял ими.

«Мы посетили поле сражения при Ватерлоо, — пишет он сестре, — не столько из-за пейзажа, сколько из-за того, что оно знаменует собой». В дневнике говорится: «Невозможно, не посетив Антверпен, составить какое-либо представление о характере и гении Рубенса». И здесь же следует запись о том, что, судя по тексту, интересует его не меньше, чем картины: «Обед был хорош». Через два дня: «Обед был великолепный: лягушки — пирог с лягушками — прекрасно. Грандиозно!» Вскоре сестра узнает: «Я стал самым искусным игроком на бильярде». И здесь же серьезные замечания: «Бельгийцы кажутся крайне враждебно настроенными против голландцев»; «В случае войны они могут восстать против нынешних властей». Наблюдения широкие, интересы разносторонние.

Первая поездка за пределы Англии сопровождалась большой волной писем. Бенджамин и в дальнейшем любил писать письма. Иногда, по настроению, он писал в день по два-три письма одному и тому же адресату. Это именно письма, а не маленькие записочки. Впоследствии многие из них можно было читать как очерки и эссе. Это обстоятельство весьма ценно для понимания и личности героя, и характера эпохи. Письма вообще ценнейший исторический источник. А. Герцен, который был современником Б. Дизраэли и жил одновременно с ним в Англии, писал: «Письма — больше, чем воспоминания, на них запеклась кровь событий, это — само прошедшее, как оно было, задержанное и нетленное».

Путешествие дало положительные результаты: физическое состояние Бенджамина улучшилось. Ему было уже 20 лет, он очень много познал из книг, значительное знание жизни и людей приобрел в юридической конторе. Что же он сам в это время думал о жизни и своем будущем, какие цели преследовал? Биографы сходятся на том, что ответ на этот вопрос Бенджамин дает в первом своем романе «Вивиан Грей», вышедшем в свет в 1826 г., когда автору было 22 года. Сам автор считал его автобиографическим, поэтому, несомненно, что рассуждения главного героя — это мысли самого Бенджамина в период, когда он только перешагнул грань двадцатилетия, мысли о нем самом. «И теперь, — рассуждает в романе Бенджамин, — этот юноша должен начать свое образование. Он обладает всем опытом зрелого ума, ума опытного человека. Он уже обладает способностью глубоко читать сердца людей. Он из собственного опыта почерпнул уверенность в том, что его дар речи создан для того, чтобы руководить людьми». Эти рассуждения связаны с тем, что отец, после того как стало ясно, что из Бенджамина стряпчий не получится, заговорил о возможности продолжить его образование в Оксфордском университете. Но, как видим, сын считал, что он уже намного превзошел Оксфорд. Бенджамин никогда не отличался скромностью и способностью критически взглянуть на себя как бы со стороны. И теперь его ответ звучал так: «Идея Оксфорда для такой личности, как я, это оскорбление».

Озабоченный отец выдвинул новую мысль: поскольку ни Оксфорд, ни карьера стряпчего-солиситора сына не устраивает, может быть, он пожелает стать адвокатом, найдет свое место среди барристеров — членов коллегии адвокатов. Их положение и престиж в Англии значительно выше положения стряпчих. Чтобы смягчить впечатление от отказа пойти в Оксфорд, Бенджамин ответил отцу, что подумает, попробует. Но на самом деле это его тоже не интересовало. Он считал, что «адвокатура — это вздор. Она означает занятие судебными процессами и выслушивание дурных шуток, пока тебе не исполнится сорок лет, а затем, если тебе будет сопутствовать величайший успех, у тебя откроется перспектива получить подагру и титул пэра». Что ж, наблюдение верное, как и оценка возможностей карьеры в других сферах.

Бенджамин рассуждает о перспективах карьеры военного: «Вооруженные силы в военное время подходят только для людей отчаянных, и я таковым в действительности и являюсь. Но в мирное время они годятся только для дураков». К церковной карьере у Бенджамина отношение благожелательное: «Церковная деятельность — более разумное занятие. Я, безусловно, хотел бы действовать, подобно Уолси. Но у меня один шанс из тысячи. И, говоря по правде, я чувствую, что моя судьба не должна зависеть от случая». Знаменательно, что Бенджамина устроила бы карьера, подобная той, которую сделал Томас Уолси. Это был священник, действовавший в конце XV — начале XVI в.; начав с капеллана при короле Генрихе VII, он быстро достиг поста архиепископа Йоркского; став кардиналом, он сконцентрировал в своих руках обширную государственную власть, претендовал даже на место папы римского; жил в большой роскоши и пользовался поистине королевскими привилегиями. Он налаживал браки между монархами, руководил военными приготовлениями и военными кампаниями во Франции, держал в своих руках внутренние дела и внешнюю политику страны. Вот стать таким служителем церкви Бенджамин был бы не прочь. Но шел XIX век, и даже его разгоряченный ум подсказывал ему, что подобное недостижимо.

А все-таки какие еще пути к величию, власти и славе открывались в новое время? «Будь я сыном миллионера или аристократа, я мог бы иметь все», — приходит Бенджамин к такому выводу. Подстегивая свои мечты в этом направлении, он делает «великое открытие», состоявшее в том, что мощный интеллект может обеспечить ему то, что другим дают «богатство и власть». Знаменательно, что уже на этом, раннем этапе Бенджамин начинает понимать значение для тех, кто стремится к власти и влиянию, опоры на простых людей, на народные массы. «Почему влияние миллионеров для всех очевидно, а роль „благородного интеллекта“ остается неизвестной и не удостаивается почета?» — ставит он вопрос. И отвечает на него: «Потому, что интеллект не изучают и не учитывают человеческую натуру простых людей». А делать это нужно следующим образом: «Мы должны смешаться с толпой, мы должны постичь ее чувства, мы должны с юмором относиться к ее слабостям, мы должны сочувствовать ее огорчениям, даже если этого не чувствуем; мы должны участвовать в развлечениях дураков. Да, чтобы управлять людьми, мы должны участвовать в развлечениях дураков. Да, чтобы управлять людьми, мы должны быть с этими людьми… Таким образом, человечество — это арена моей большой игры». Это — весьма важное откровение Бенджамина, которому только-только исполнилось 20 лет. Это — программа жизни. Это — свидетельство развившихся в дальнейшем, присущих молодому честолюбцу цинизма, лицемерия и презрения к людям, над которыми он собирался возвыситься, чтобы управлять ими.

Формированию этой жизненной позиции предшествовало решение Бенджамина покончить с попытками стать юристом. Позднее он рассказывал, что решение было принято им во время плавания по «чарующим водам Рейна». Отцу это явно не нравилось, и он смирился с неизбежным не без сопротивления. Этим объясняется замечание Бенджамина, что «отец, вероятно, меньше всех может судить о возможностях сына. Он, с одной стороны, знает слишком много, а с другой — слишком мало».

Примерно в это время Бенджамин принял окончательный вариант написания своей фамилии. В свое время дед, приехав в Англию, к семейной фамилии добавил начальную букву «Д» с апострофом, и за семьей утвердилась фамилия Д’Израэли. Существуют документы, относящиеся к 1822 г., в которых Бенджамин подписывался, опустив апостроф. С тех пор (биографы на этот счет называют различные годы) Бенджамин всегда пользовался только фамилией Дизраэли, «вероятно, чтобы его не смешивали с отцом». Сестра и братья последовали его примеру, тогда как родители сохранили прежнее написание.

К двадцати годам проявилась еще одна черта характера, которая была присуща Бенджамину на протяжении довольно многих лет. Лет в девятнадцать он начал время от времени прерывать свое затворническое общение с книгами и появляться в обществе. Другом семьи Д’Израэли был известный издатель Дж. Мэррей, кстати занимавшийся литературными делами Дж. Байрона. Он обратил внимание на Бенджамина, проникся к нему симпатией, приглашал его к себе, где молодой человек знакомился с друзьями хозяина. Так Бенджамин начал вхождение в общество, преодолев первую ступеньку на пути в большой, высший свет.

В это время Бенджамин усвоил манеру появляться в обществе одетым экстравагантно, даже вызывающе. Современники отмечают, что в его поведении дендизм был очевиден и сознательно подчеркнут. Это было франтовство, щегольство, но в такой степени, что оно воспринималось окружающими как пижонство. Это началось еще во время его пребывания в юридической конторе. Иногда его приглашали в дом Мэйплса, совладельца конторы, и он приходил в таком виде, что его одежда сразу же привлекала к себе внимание. Хозяйка дома рассказывала, что на обед к ним он обычно являлся облаченным «в черный бархатный костюм с различными кружевами и оборочками, в черных шелковых чулках с красными стрелками; в то время это была крайне вызывающая манера одеваться». Постепенно она становилась еще более вызывающей. Перефразируя Чарлза Диккенса, можно сказать, что Бенджамин «был безукоризненно неприличен». Бенджамин, конечно, понимал, как воспринимается его внешность другими. Ему и нужна была такая реакция. Он хотел таким путем привлечь к себе внимание, выделиться из толпы, показать свою необычность, исключительность. Это было средство к самоутверждению. Оно дополнялось демонстрированием остроумия в беседах. Дизраэли отличался мгновенной реакцией, способностью излагать свои мысли и аргументы оригинально.

Интересно, что Дизраэли производил особенно сильное впечатление на женщин замужних. Девушки и мужчины реагировали на него спокойнее и подтрунивали над его пижонством. Конечно, он не мог не чувствовать это; отсюда и его утверждение, что «нет большего очарования для молодого человека, чем улыбка замужней женщины». Особые симпатии именно к замужним женщинам остались у Бенджамина на всю жизнь.

Дизраэли-младший, как следует из его рассуждений о роли богатства в жизни выдающегося человека, был одержим мыслями о том, как сделать состояние, причем же крупное. Ему претило, что он зависит в материальном отношении от отца, который, как человек осторожный и к тому же обладатель умеренных денежных средств, обеспечивал ему разумное содержание, но не больше. Возможно, в этом истоки оставшегося на всю жизнь сдержанного отношения Бенджамина к отцу, хотя жизнь полностью оправдала эту позицию Исаака. В кругах, где вращался Бенджамин, и прежде всего в семье, много говорили с завистью и тайным желанием подражания о несметных богатствах, нажитых семейством банкиров Ротшильдов. До конца жизни Бенджамин не переставал восхищаться Ротшильдами. К этому следует прибавить, что в 20-е годы XIX в. Англию охватила спекулятивная лихорадка, создавались многочисленные новые компании, акции которых являлись предметом игры на бирже. Центром притяжения этой активности были испанские колонии в Латинской Америке, развернувшие в то время успешную борьбу за независимость. Английские капиталы устремились в этот регион в расчете на жирные барыши в молодых государствах, только-только становившихся на путь самостоятельного существования. Дж. Каннинг, министр иностранных дел Англии, в 1823 г. признал независимость восставших испанских колоний, что способствовало проникновению туда английского капитала. Все эти факторы сильно повлияли на двадцатилетнего Бенджамина. Сыграла свою роль и работа в юридической конторе. Помощник стряпчего наблюдал, как из ничего возникают большие состояния, как удачливые люди преуспевают. Именно их дела прежде всего и вела контора, в которой служил Бенджамин, следовательно, в его распоряжении была самая обильная и детальная информация. Все это породило непреодолимый соблазн попытать счастья самому.

Молодой Дизраэли глазами художника

Еще до поездки на Рейн Дизраэли решил заняться финансовыми операциями и вместе с коллегой — клерком по фамилии Эванс — начал играть на бирже. Результаты неизвестны, но можно полагать, что играли не по-крупному. По возвращении из-за границы Дизраэли был полон решимости взяться за дело как следует. Он и Эванс договорились о совместных действиях с сыном одного богатого биржевого маклера. Первая сделка относится к ноябрю 1824 г. Их операции с самого начала были катастрофически неудачными. Вначале «финансисты» играли на понижение, а затем им показалось, что конъюнктура меняется; они стали играть на повышение и крупно проиграли. К концу 1824 г. они залезли в долги на 400 фунтов стерлингов, в следующем году долги выросли почти до 1 000 фунтов, а к концу июня 1825 г. молодые «финансисты» понесли убытки, составившие 7000 фунтов стерлингов — очень большая сумма даже для хорошо обеспеченных людей. Половину этой суммы покрыл наличными Эванс.

К этому времени относится сближение Дизраэли с неким Джоном Паулесом, довольно крупным финансистом. Его фирма хорошо зарабатывала на поднявшемся спекулятивном буме, учреждала ряд компаний по разработке минеральных ресурсов в Латинской Америке, среди которых была Англо-Мексиканская горнодобывающая ассоциация. На этом этапе и произошло сближение Дизраэли с Паулесом. Они были нужны друг другу. Хотя Паулес был старше своего партнера и его деятельность имела солидную финансовую основу, Дизраэли сумел войти к нему в доверие и стать одним из близких лиц. Их союз продолжался ряд лет и оказал влияние на ранний период деятельности Дизраэли. Бенджамин полагал, что связь с Паулесом откроет ему дорогу в большой финансовый мир и даст возможность добыть крупное состояние, к чему он страстно стремился. Опытный финансист, Паулес ценил в своем молодом соратнике остроту ума и силу воображения, явные и сильные литературные способности, а также связи через Джона Мэррея с литературными и журналистскими кругами, которые могли быть эффективно использованы в интересах его, Паулеса, бизнеса.

Вскоре актив Бенджамина был запущен его партнером в дело. Спекулятивная лихорадка в Англии приняла настолько широкий размах (наши герои играют в ней далеко не самую главную роль), что спокойно и здраво судившие люди начали опасаться, как бы все это не кончилось большим финансовым крахом. Такой исход дела чреват был крупными неприятностями для финансов страны. Поэтому канцлер казначейства лорд Элдон выступил с заявлением, которое должно было охладить пыл спекулянтов. Одновременно распространились слухи, что парламент может принять законодательные меры с целью предотвращения финансовой анархии.

Вот здесь и понадобился Паулесу его молодой партнер. Действия правительства влияли на настроение публики и подрывали ее доверие к латиноамериканским спекулянтам. Это означало крупные убытки для Паулеса. Ему крайне важно было поддержать в общественном мнении уверенность в надежности и устойчивости финансового бума, ориентирующегося на Южную Америку. С этой целью он написал и издал брошюру, но ее никто не стал читать. Хороший финансист далеко не всегда может быть хорошим литератором. Каждому свое.

Финансист поручил Дизраэли написать вначале одну, а затем, когда затея оказалась удачной, еще две брошюры. Первая брошюра увидела свет в начале марта 1825 г., вскоре за ней вышли в свет еще две. Все они содержали подробную аргументацию относительно устойчивости предприятий горнодобывающей промышленности в Центральной и Южной Америке, действующих на базе английских капиталов. Это были первые опубликованные литературные произведения, принадлежавшие перу Дизраэли. Издал их Мэррей, но анонимно, без указания фамилии автора. В целом этот литературный опыт оказался удачным. Он несомненно укрепил уверенность Бенджамина в своих литературных способностях. Оказались верными и расчеты Паулеса: его молодой друг оправдал ожидания как литератор, весьма пригодились и его связи с Мэрреем.

Внимательное чтение трех «специализированных», посвященных бизнесу в заграничной горнодобывающей промышленности брошюр представляет для биографа Дизраэли большой интерес. Эти своеобразные литературные произведения дают ценные сведения об убеждениях автора, в дальнейшем развитых и нашедших воплощение в его как литературной, так и политической деятельности. Там многое важное содержалось в зародыше. Они были выдержаны в строгом духе демонстративной беспристрастности и содержали обращение к благородным принципам свободы и соблюдения национальных интересов. В действительности же это была ловкая маскировка сути дела. Бенджамина совершенно не интересовали чья-то свобода и национальные интересы. Ему нужно было создать благоприятные условия для спекуляций, на которых он рассчитывал основательно подзаработать. И прав Блэйк, утверждающий, что три брошюры Дизраэли «в действительности представляли собой тщательно разработанную дутую рекламу южноамериканских горнодобывающих компаний вообще и тех, в которых участвовали Дж. и А. Паулесы, в особенности».

Заканчивая один из этих памфлетов, Дизраэли анонимно утверждал, что придерживается точки зрения, которая «не испорчена эгоистической заинтересованностью» и не «определяется воздействием каких-либо партийных соображений». Затем следует высокопарное заявление, что, каков бы ни был результат предпринятой публикации, «автор будет испытывать удовлетворение и, быть может, чувство гордости в связи с тем, что во времена, когда невежество является услужливым рабом эгоистических интересов и когда от правды бегут те, кто должен был бы быть ее самым последовательным поборником, он предпринял хотя бы одну попытку выступить в поддержку благородных принципов и выдвинуть более мудрую политику».

В третьем, последнем памфлете Дизраэли выступил в защиту министра иностранных и внутренних дел Мексики, которому официально было предъявлено обвинение в том, что он находился на содержании горно-рудных компаний и действовал в их интересах. Дизраэли характеризовал этого министра как «чистого и реалистического патриота». Историки признали, что компании, в поддержку которых так рьяно выступал молодой Дизраэли, были «жульническими концернами».

Знал ли Дизраэли, что он делает, известно ли было ему, что он выступает в поддержку спекулянтов-жуликов? Безусловно, да. Но не будем слишком строгими к молодому человеку, неудержимо рвавшемуся к деньгам, к высокому положению. Вся ложь, обман, ханжество, лицемерие, словесная игра высокими, благородными принципами, весь использованный им демагогический арсенал были изобретены не им. Примененные им на заре своей литературной деятельности принципы и методы уже давно находились на вооружении английских буржуазных и многих иных деятелей. Дизраэли лишь быстро понял их, хорошо усвоил и неплохо применил. Впоследствии он будет придерживаться этих правил игры в своей литературной и политической деятельности, что весьма затрудняет и осложняет исследование его личности.

Итак, итоги финансовой авантюры, в которую пустился Бенджамин Дизраэли, когда он только-только достигал юридического совершеннолетия (в Англии это 21 год), были плачевны для дерзкого молодого человека. Он приобрел не желаемое состояние, а огромные долги, достигавшие нескольких тысяч фунтов стерлингов. Биографы гадают, было ли это результатом глупости или невезения? Но одно бесспорно: эти финансовые неприятности оказались очень тяжкими и терзали Дизраэли на протяжении большей части его дальнейшей жизни.

Катастрофический крах его биржевой авантюры не охладил предпринимательского пыла Дизраэли, не научил его осторожности и благоразумию. Вероятно, он подстегнул его стремление к реализации честолюбивых замыслов. И общение в сфере знакомых отца, где видную роль играли издатели, и собственный небольшой печальный жизненный опыт убедили молодого честолюбца в том, что в Англии, стране бурно развивавшегося капитализма, пресса — это и влияние, т. е. власть, и деньги. Поэтому, еще не оправившись от последствий спекуляций на бирже и не подведя их окончательных итогов, Дизраэли бросается в газетную авантюру. Поистине, как говорил один из его литературных героев автобиографического плана, «час авантюр настал».

Сумма различных факторов и тенденций вызвала к жизни проект издания солидной ежедневной газеты. Джон Мэррей уже ряд лет успешно издавал «Квотерли ревью», и это навело Бенджамина на мысль попробовать издавать вместе с ним ежедневную газету. Газета должна была проводить линию тори и конкурировать с «Таймс», которая главенствовала в газетном мире страны и тоже отражала взгляды тори. Имелось в виду потеснить «Таймс» и занять первое место среди английских газет. Это увеличило бы и доходы, и влияние издателя. К тому же новая газета могла бы на постоянной основе выполнять задачу, которую преследовали три брошюры Дизраэли, т. е. содействовать спекуляциям с южноамериканскими акциями. Мэррей тоже глубоко увяз в этих спекуляциях. Был и серьезный политический мотив, хотя он и не выпячивался. «Таймс» придерживалась консервативных взглядов, но Джордж Каннинг, министр иностранных дел, заправлявший в действительности всеми основными делами кабинета, был не вполне доволен поддержкой «Таймс» и ее недостаточно прочными, как казалось всесильному министру, связями с тори. Его устроило бы создание влиятельной газеты, которая поддерживала бы его безоговорочно даже в самых крайних случаях. Поэтому Мэррей полагал, и не без оснований, что его замысел отвечает желаниям Каннинга, с которым у него были неоднократные встречи.

Организация и ведение большой газеты, оперирующей в общенациональных масштабах, — дело крайне дорогое, сложное и трудное. Сам Мэррей не мог отдаться целиком этому делу; у него было много других сфер деятельности в области бизнеса. Получилось как-то само собой, что эта работа была поручена юному Дизраэли. Опытный 46-летний бизнесмен постепенно проникался симпатией и верой в деловые качества Бенджамина. Публикация его трех брошюр была бесспорной удачей. Затем Мэррей поручил ему отредактировать и подготовить к печати биографию одного деятеля, что было выполнено быстро и вполне удовлетворительно. В общем Мэррей убедился, что его юный соратник обладает большой энергией, сильным воображением, незаурядными литературными и организаторскими способностями.

3 августа 1825 г. Мэррей, Паулес (линия связи с Сити и южноамериканским бизнесом) и Дизраэли подписали соглашение об издании ежедневной утренней газеты. Мэррей выступал в роли издателя и вносил половину суммы, необходимой для реализации проекта. Паулес вносил четверть. Дизраэли вносил остающуюся четверть и должен был организовать дело. Так и неясно, на что рассчитывали такие опытные люди, как Мэррей и Паулес, получая подпись Дизраэли, гарантирующую его крупный взнос в задуманное предприятие, ведь они прекрасно знали его финансовую несостоятельность, то, что на нем висел крупный долг из-за неудачных биржевых спекуляций.

Мэррей планировал, что первый номер газеты выйдет уже 1 ноября. Требовалось решить массу технических и организационных вопросов: подбор корреспондентского корпуса, штата работников редакции, полиграфическое обеспечение, снабжение бумагой и т. д. и т. п. Всем этим энергично занялся Дизраэли. Очень важным был вопрос, кто возглавит газету в качестве главного редактора. Имя редактора — это знамя издания, от этого имени зависит влияние газеты и в конечном счете успех всего замысла. Мэррей счел, что подходящей фигурой на этот пост является шотландский деятель Дж. Г. Локарт, зять маститого писателя Вальтера Скотта. Есть основания полагать, что идея относительно Локарта исходила от самого Каннинга. Мэррей поддерживал с ним связи и даже будто бы представлял ему Дизраэли.

Вопрос о привлечении Локарта был далеко не простым; для этого приходилось посвящать в суть замысла Вальтера Скотта, и, следовательно, решить его удовлетворительно путем переписки не представлялось возможным. Мэррей поручает это щекотливое дело Бенджамину, рассчитывая на его контактность и дар убеждения.

В те времена еще не было железнодорожного сообщения между Лондоном и Эдинбургом. Дизраэли отправился в путь в почтовой карете и должен был останавливаться на ночь в Стамфорде, Йорке и Ньюкасле. В кармане у него было два рекомендательных письма. В одном Мэррей просил Локарта принять Бенджамина «как моего самого близкого и доверенного молодого друга» и отнестись к тому, что он сообщит, так, как «если бы это сказал я вам лично». Второе письмо было от адвоката Райта, содержавшее официальное предложение Мэррея Локарту «принять пост управляющего новой газетой». Неясно, насколько это было обоснованно, но письмо адвоката создавало впечатление, что Каннинг хотел бы, чтобы Локарт редактировал новую газету.

Локарт жил не в Эдинбурге, а в загородном доме Чифсвуд, куда Дизраэли и переслал свои рекомендательные письма. Когда же состоялась встреча, то поначалу Локарт не мог скрыть крайнего удивления, увидев молодого человека, и, чтобы снять неловкость, объяснил, что он ожидал встретить отца — Исаака Дизраэли. Недоразумение было быстро ликвидировано, Локарт пригласил Бенджамина погостить у него. В Чифсвуде Дизраэли провел две недели, хозяин познакомил его с Вальтером Скоттом, и они втроем обсуждали предложение, привезенное из Лондона.

Дизраэли был всего лишь представителем Мэррея, и его полномочия были ограничены определенными, хотя и не фиксированными твердо рамками. Однако он истолковал их весьма широко и, не задумываясь, на свой страх и риск делал своим партнерам предложения и строил планы, которые были просто фантастическими. Об этом свидетельствует его переписка с Мэрреем, которого он, естественно, должен был держать в курсе дела. Сегодня интересно читать эти письма — они не только рисуют Бенджамина Дизраэли, каким он был накануне своего совершеннолетия, но и дают представление о том, как полтора века назад делались газеты в Англии.

Дизраэли прибыл в Шотландию во второй половине сентября 1825 г. и отправил своему патрону несколько писем. Поехал он по совершенно конкретному и важному делу, и естественно было бы предположить, что его донесения будут носить сугубо деловой характер, тем более что они адресовались старшему партнеру как по возрасту, так и по роли в затеянном мероприятии. Но поэтическая натура Бенджамина, склонного к созерцательству и фантастическим построениям — биографы довольно единодушно определяют это как очень сильное воображение, — в полной мере проявилась в письмах в Лондон.

Сразу же по приезде в Эдинбург Бенджамин пишет не о деле, по которому прибыл сюда, а о том, что видел в пути. Рассказывается, что эмиссар газетного бизнеса прибыл в Йорк ночью. В городе проходил большой карнавал, улицы были переполнены, и так продолжалось много часов. «Я никогда не видел ни одного города, где царила бы такая неописуемая суматоха и восхитительное веселье. Это был великолепный карнавал. Я отложил свой отъезд…» Сильнейшее впечатление производила служба в Йоркском соборе и сам собор. Церемониям Вестминстерского аббатства далеко до того, что увидел Бенджамин в Йорке. «Вестминстерское аббатство (особая королевская церковь в Лондоне, где происходит коронация английских монархов. — В. Т.) — это просто игрушка по сравнению с собором Йорка». Нельзя понять, что такое готическая архитектура, не увидев Йорка. Это «мощное и аристократическое графство Йорк. Незабываемое впечатление производит, как подъезжает к собору знать Йоркского графства, некоторые в каретах, запряженных четверкой лошадей». Все это вряд ли было интересно Мэррею. Письмо свидетельствовало об остроте наблюдательности и впечатлительности его молодого друга, о его литературном даровании, но какое отношение все это имело к делу, порученному Дизраэли?

В Эдинбурге юношеская восторженность и склонность Дизраэли к необычному проявились в том, что он предложил Мэррею пользоваться в их переписке специальным кодом, чтобы сохранить в секрете переговоры. От кого? Вероятно, от возможных конкурентов; может быть, от «Таймс»? Впредь Каннинг должен был обозначаться Мистер X, Вальтер Скотт — Шевалье, сам Дизраэли — О и т. д. Детская игра, польза от которой состояла, кажется, только в том, что биографы используют ее для оживления своих повествований. Сам автор кода порой забывал о своем изобретении и переходил на употребление в письмах настоящих имен.

Однако все это были шалости богатого воображения Дизраэли. Вскоре оно завело его в очень опасное положение, о чем он тогда не догадывался. Во-первых, он очень преувеличил в переговорах с Вальтером Скоттом и Локартом финансовые и политические силы, которые якобы поддерживали проект новой газеты. Дизраэли заявлял своим партнерам, что «через Паулеса мощные коммерческие силы стоят за нами… К ним присоединится финансовая мощь Вест-Индских колоний» и т. п. Что касается политических кругов, то кроме Каннинга упоминался заместитель военного министра и министра по делам колоний Уильям Хертон, «кто не просто заместитель министра, а в действительности наш негласный друг». «Такие люди, как Джон Барроу, глава ведомства военно-морского флота и др., определенно в нашей власти». Фантазия Дизраэли завела его так далеко, что, как он пишет Мэррею, опираясь на создаваемую газету, на ее редактора, который будет проведен в парламент, а также на финансовые силы, стоящие за газетой, «я буду в состоянии организовать в интересах тех сил, с которыми я сейчас связан, огромную партию, в высшей степени полезную». Все это было очень далеко от более скромных замыслов Мэррея и Паулеса. Явная нереальность картины, которую создавал Дизраэли, не могла не повредить делу.

Во-вторых, преподнеся в нереальном виде возможности проекта, Дизраэли стимулировал преувеличенные запросы со стороны Локарта и его тестя. Они поставили условием участия Локарта в проекте проведение его в члены парламента, что должны были организовать Дизраэли и те, кто стоял за ним. Дизраэли тут же согласился с этим условием, кажется не очень задумываясь над тем, как его можно будет выполнить. Он даже обсуждал некоторые конкретные аспекты проблемы. Локарт заявил, что он не желает, чтобы его проводили в парламент от избирательного округа, который контролируется правительством: это подорвало бы его репутацию независимого деятеля. Бенджамин соглашается с ним (как будто он контролировал избирательные махинации правительства) и высказывает Мэррею свои соображения на этот счет: «Не будет никакого вреда, если Локарт будет избран в парламент от округа, которым заправляют тори, ибо он сам тори». К этому он мог бы добавить, что и газета задумана как орган тори.

Следует признать справедливой оценку Блэйком того, что сделал Дизраэли в Эдинбурге в переговорах с Локартом и Вальтером Скоттом: «Трудно избежать впечатления, что, несмотря на его собственные сообщения Мэррею, Дизраэли ухитрился крайне запутать дело».

В октябре Дизраэли и Локарт приехали в Лондон, Локарта весьма заботил вопрос, как бы его пост в газете сделать максимально престижным, чтобы принятие этого назначения не воспринималось как свидетельство того, что он будто бы спустился вниз по общественной лестнице. Случай помог выйти из положения. Открылась вакансия редактора «Квотерли ревью», который издавал Мэррей. Этот пост считался весьма респектабельным. В результате было подписано два соглашения между Мэрреем и Локартом о том, что Локарт становится редактором «Квотерли ревью» с жалованьем в 1000 фунтов стерлингов в год и одновременно будет «в полную меру своего уменья и способностей помогать и содействовать» Мэррею в выпуске его газеты, писать для нее статьи, за что будет получать еще 1500 фунтов стерлингов в год. Тогда это было очень солидное материальное вознаграждение. Локарт сразу же «схватился за эту великолепную для него сделку».

А роль Дизраэли в этой сделке? Биографы — это характерно для описания ими всей жизни Бенджамина — расходятся в деталях. Одни утверждают, что соглашения «были подписаны в присутствии Дизраэли»; другие, писавшие позднее, замечают, что «Мэррей предложил пост редактора „Квотерли“ Локарту, ничего не сказав Дизраэли».

Вернувшись в Лондон, Дизраэли развил бурную деятельность по организации выпуска газеты. Приходилось решать множество проблем — помещение для редакции, штаты, финансовые вопросы и т. д. Он был неутомим и изобретателен, показал себя хорошим организатором, хотя и допускал некоторую экстравагантность. Дизраэли привлекает своего кузена Басеви в качестве архитектора для постройки здания газеты (участок присмотрен на Грейт-Джордж-стрит), пишет своему знакомому в Кобленц, с которым встречался во время поездки за границу, приглашая его стать корреспондентом новой газеты, которая должна будет стать «средоточием информации со всего мира». Знакомый дает согласие. Подобным образом он вербует региональных корреспондентов в Леванте и Морее; «он обеспечил сеть спецкоров для всей Южной Америки, для Соединенных Штатов и Мексики, для всех стран Леванта, а также для всех важных пунктов в Европе — от Константинополя до Парижа и от Рима до Санкт-Петербурга». Естественно, важнейшие города Англии не были забыты; он завербовал нужных ему людей в Ливерпуле, Глазго, Манчестере, Бирмингеме и в ряде других мест. Наконец, Дизраэли придумал название для газеты — «Репрезентатив», т. е. представитель.

В конце 1825 г. произошло неожиданное — Дизраэли был отстранен от какого-либо участия в создании газеты. Его замыслы рухнули, большие труды пропали даром. Что послужило истинной причиной, неясно. Сам Дизраэли не распространялся на этот счет. Считал, что причин было несколько. Во-первых, ведущие сотрудники «Квотерли», от которых сделка, касающаяся их органа, сохранялась в секрете, объединились и выступили против. Биографы полагают, что этот бунт был вызван тем, что «Локарт был противоречивой фигурой». Как бы там ни было, Мэррей пошел на уступки бунтарям. Во-вторых, Мэррею, да и Локарту, и Вальтеру Скотту не нравились легкомыслие и прожектерство Дизраэли, в чем они убедились в ходе переговоров с ним. В-третьих, разрыв ускорила финансовая катастрофа, постигшая Дизраэли и Паулеса. В октябре рынок акций южноамериканской горнодобывающей промышленности был дезорганизован глубочайшим кризисом. Наступил крах, который многие предвидели. К концу ноября обанкротился крупный банк в Плимуте. В декабре финансовая паника охватила Сити, и Дизраэли и Паулес, спекулировавшие южноамериканскими акциями, оказались разорены. Произошло это как раз в момент, когда они должны были выплатить свою часть финансового обеспечения новой газеты. Теперь они оказались банкротами и выполнить свои обязательства перед Мэрреем были не в состоянии. Значит, Мэррею они больше не были нужны.

Итак, и эта попытка Дизраэли приобрести состояние и влияние с помощью газеты потерпела крах. Такова судьба многих авантюр. Но она многое и дала молодому честолюбцу (знание людей, в среде которых ему предстояло действовать, опыт в финансовых проблемах), поумерила его азартный авантюризм и склонность к фантастическим прожектам, преподала горький, но весьма полезный урок осмотрительности и осторожности.

А что же детище Дизраэли «Репрезентатив»? Оно оказалось мертворожденным. Газета все-таки вышла в свет 25 января 1826 г. Сегодняшнего читателя не может не поразить быстрота реализации замысла. С момента появления идеи об организации газеты до появления ее первого номера прошло всего несколько месяцев. И было бы неверно полагать, что скоропалительность этого предприятия предопределила его неудачу. Сыграла свою роль жестокая конкуренция в сфере печати («Таймс» так и не удалось потеснить), а также наступившая полоса экономической депрессии. Да и уровень редактирования газеты не был достаточно высок. 29 июля 1826 г. газета прекратила свое существование; ее владелец Мэррей потерял на этом 26 тыс. фунтов стерлингов.

Ущерб Дизраэли также был значителен. Это, прежде всего, финансовые потери от игры на бирже, означавшие огромный долг, перспектив разделаться с которым не было видно. Из-за биржевых спекуляций и неудачи с изданием газеты Дизраэли приобрел сомнительную репутацию. Оба этих фактора на протяжении многих лет негативно сказывались на его карьере.

 

«ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЙ ДОНЖУАН»

К достижению Бенджамином совершеннолетия и случившемуся к тому времени краху его биржевой и газетной авантюр честолюбивая идея стать великим человеком уже прочно утвердилась в нем. Две неудачные попытки на этом пути не ослабили веру Дизраэли в себя; наоборот, они закалили его волю и решимость, которые теперь уже подкреплялись существенным жизненным опытом, знанием мира, в котором ему предстояло действовать, и основательным постижением человеческой натуры.

Но путей могло быть много, какой из них избрать? Реальная жизнь предложила выбор. Дом и среда, в которой вращался Бенджамин, подсказали два варианта: карьера литератора или карьера политического деятеля. Занятия и образ жизни отца привили интерес к литературе. Собиравшиеся в доме люди были в основном литераторами; так же было и во время обедов и вечеров у Мэррея. Бесконечные разговоры на литературные темы, суждения о том, кто чего достиг в этой области, а также все еще гремевшая слава великого Байрона, помноженные на основательное знание литературы — от сочинений древнего мира до современных авторов, склоняли Бенджамина к тому, чтобы попробовать свои силы на литературном поприще. Байрон здесь упомянут не случайно: в доме он был кумиром, а весьма уверенный в своих силах Дизраэли не мог не задавать себе вопрос: а почему я не смогу достичь того же, чего достиг Байрон?

«Среда обитания» юного Дизраэли дышала не только литературой, но и политикой. За столом или у камина рядом с литераторами сидели профессиональные политические деятели, пока еще не самые крупные, но уже почти пробившиеся на самый верх. Не только бесконечные беседы на политические темы, сводившиеся обычно к тому, как кто делает карьеру в этой области, но и развившийся у Бенджамина повышенный интерес к политике во время его упорных усилий по самообразованию подсказывали второй путь — карьеру политика. Характер Дизраэли, как и характер любого человека, был сложным и противоречивым. У него были данные и для занятий литературой, и бесспорные способности к политической деятельности в существовавших в Англии условиях.

Тогда Дизраэли сделал выбор в пользу литературы. Хотя к этому времени он едва достиг 21 года, но он уже был изрядно побит жизнью. Два его начинания закончились катастрофой. В погоне за мечтой стать богатым и приобрести влияние и власть — все это в больших размерах, которые только и могли его устроить, — Бенджамин действовал вместе с финансовыми воротилами, считал, что его поддерживают министры (Каннинг), планировал проведение в парламент своих людей и даже создание влиятельной политической партии, и вдруг все это развеялось как дым. Он неожиданно обнаружил, что судьба его не только не продвинула вперед, но и сильно отбросила назад. Теперь он был просто молодым человеком с подпорченной репутацией и большим долгом, возможности выплаты которого представлялись весьма проблематичными. Несмотря на это, Дизраэли не впал в пессимизм, не поддался отчаянию, но принял решение обратиться к литературной деятельности и этим путем добиться славы и добыть так необходимые ему деньги.

Первый его роман — «Вивиан Грей» — был выпущен в свет в двух томах 22 апреля 1826 г. Случилось так, что одновременно были опубликованы и такие вещи, как романы «Вудсток» Вальтера Скотта и «Последний из могикан» Фенимора Купера. Это свидетельствовало, что путь в литературу для Бенджамина будет нелегким.

В те времена литераторы работали напряженно и быстро, примером чего может служить продуктивность Чарлза Диккенса. Сам Дизраэли вспоминал, что он написал свое первое произведение за четыре месяца. Темпы немыслимые по современным стандартам. Биографы, как они это делают часто в связи со свидетельствами Дизраэли, оспаривают достоверность этого утверждения, но не в отношении того, сколько месяцев работал автор. Они согласны с тем, что роман был написан за несколько месяцев, но сомневаются, что эти месяцы приходятся на конец 1825 г. — ведь тогда автор был занят реализацией газетного проекта. Воля, трудолюбие, огромная работоспособность приносили свои плоды. Они были характерны для всех лет литературной деятельности Дизраэли, которая прекратилась лишь с его кончиной.

Карьеру Дизраэли-писателя можно разделить в известной степени условно на три этапа. Первый приходится на 20—30-е годы. Это — этап автобиографический в том смысле, что герои произведений в очень большой степени списаны с самого автора. Да иначе и быть не могло: молодой человек имел небольшой жизненный опыт, чтобы писать не о собственной персоне. На этом этапе были созданы романы «Вивиан Грей» (его продолжение издается в 1827 г.), «Молодой герцог» (1831 г.), «Контарини Флеминг» (1832 г.) и «Алрой», увидевший свет в 1833 г. К автобиографическому циклу примыкают и такие произведения, как «Генриетта Темпл» и «Венеция, или Дочь поэта» (1837 г.). В них уже речь идет о любви, и опять-таки читатели находят, что автор знакомит их прежде всего с собственным опытом.

Всякое литературное произведение в определенном смысле автобиографично. Любой автор пишет только о том, что прошло через его жизнь, что он сам пережил, что увидел, наблюдая происходящее вокруг него, что узнал от людей, с которыми его сводила судьба, что почерпнул из книг, формировавших его представление о мире относительно всех сфер человеческой деятельности, и т. д. Писатель не может повествовать о том, чего он не видел или о чем он не узнал из самых различных источников, с которыми сталкивался в жизни. Не может, ибо обо всем, что находится за этими пределами (а их границы весьма расплывчаты), он просто ничего не знает. Могут сказать: а воображение, творческая фантазия художника? И то и другое основывается на интеллектуальном, психологическом сплаве пережитого и узнанного художником. Но автобиографичность первых романов Дизраэли особая — он не только дает крупные куски из своей жизни, но и сообщает читателю свои самые сокровенные мысли.

Читатели, которые общались с Бенджамином в те немногие годы, легко узнавали очерки его собственной деятельности и формулы его высказываний. Биографы единодушно принимают тезис о явной автобиографичности этих романов Дизраэли и пользуются их текстами, когда живописуют ранние годы своего героя. Здесь они отступают от популяризируемого в наше время принципа, гласящего, что нельзя ставить знака равенства между высказываниями действующих лиц произведения и убеждениями его автора. Автор интересной книги «Молодой Дизраэли» американец Б. Жермен пишет, что «Дизраэли безусловно рисует героев „Контарини Флеминга“ и „Алроя“ до некоторой степени с самого себя». А Р. Блэйк, рассматривая первый роман этого цикла, категорически утверждает, что «Вивиан Грей» — это история создания газеты «Репрезентатив», изложенная не в журналистском, а в политическом ключе. «Сам Вивиан — это молодой Бенджамин; его отец Хорос — это Исаак. И что бы изобретательные защитники Дизраэли ни говорили, не может быть сомнения, что Вивиан с его безрассудством, не знающий угрызений совести, со всепожирающей амбицией и бесстыдной наглостью — это автопортрет».

Спорить против этого пусть весьма сурового для понимания личности Дизраэли мнения невозможно. Особенно после того, как исследователям стал известен его так называемый фрагментарный дневник, который он вел несколько лет. В 1833 г. после выхода в свет последнего автобиографического романа Дизраэли записывает в дневнике, что больше писать о самом себе он не будет. «Поэзия — это клапан безопасности для моих страстей. И я хочу действовать так, как я описываю. Мои книги — это выражение моих чувств. В „Вивиане Грее“ я нарисовал мои динамичные и истинные честолюбивые цели. „Контарини Флеминг“ показывает развитие моей поэтической натуры. Эта трилогия является секретной историей моих чувств».

Второй этап в литературном творчестве Дизраэли — это политические романы. Первый из них — «Конингсби» — увидел свет в 1844 г. Затем последовал наиболее выдающийся роман из этой серии — «Сибил», вскоре увидел свет «Танкред» и, наконец, в 1851 г. Дизраэли издал политическую биографию «Лорд Джордж Бентинк». Обращение к политической теме было связано прежде всего с тем, что в это время уже четко определился жизненный путь Дизраэли. Он избрал карьеру политического деятеля и добился на этом пути существенного успеха — хотя и с большим трудом, но стал членом парламента. Естественным поэтому было желание глубоко проанализировать политические проблемы, современную ему политическую жизнь Англии. Он сделал эго пером уже зрелого мастера. В этом виде литературного творчества Дизраэли был пионером, и, как замечает один из его биографов, «Дизраэли принадлежит заслуга создателя жанра англоязычного политического романа».

Третий этап в литературном творчестве Дизраэли приходится на последние годы его жизни. Знаменательно, что, будучи обременен большими государственными делами, с ослабленным годами и недугами здоровьем он продолжает литературную работу, ставшую, бесспорно, после политики второй любовью Дизраэли. Этот этап ознаменовался появлением в 1870 г. романа «Лотар» и в 1880 г. — «Эндимиона». Увидели свет книги-размышления, отразившие жизненный опыт и многолетнюю работу мысли автора.

За свою жизнь Дизраэли написал очень много. Произведения, названные выше, это лишь наиболее выдающиеся вещи. Он писал стихи, поэмы, рассказы, очерки, политические памфлеты, брошюры и многое другое. Однако наибольшую сенсацию вызвало его самое первое произведение — «Вивиан Грей». И в конце XX в. биографы уделяют этому роману больше внимания, чем какому-либо другому произведению Дизраэли. Объясняется это двумя причинами. Ни одна книга Дизраэли не вызвала в обществе такого шума, как эта. Успех был очень велик, это был скандальный успех. Ни в одном другом произведении автор не показал себя более откровенно, цинично и даже бесстыдно, просто вывернув душу наизнанку, как в «Вивиане Грее», и тем самым обеспечил самому себе на многие годы скандальную репутацию. Его литературные и политические противники десятилетиями извлекали из «Вивиана Грея» откровения Бенджамина и использовали их в своих усилиях дискредитировать автора. Многие знакомые и друзья Дизраэли узнавали себя в действующих лицах романа, где они изображались зачастую в весьма неприглядном свете. Это породило неприязнь к автору, который, как утверждали, нарушил нормы приличий — недопустимо злоупотребил доверием друзей. Недовольные и обиженные усиливали отрицательную критику романа. Вероятно, для их недовольства были основания; скорее не юношеской неосмотрительностью, а желанием отомстить тем, кого Бенджамин считал повинным в его катастрофической неудаче с игрой на бирже и с участием в создании газеты, объясняется то, что ряд важных лиц, участвовавших в обеих авантюрах, были выведены в романе с весьма негативными чертами. Имена, разумеется, были иными, но по описанию многие узнали себя, а тем, кто не смог этого сделать сам, подсказала критика. Это нетрудно было заметить, так как автор точно описывал дома, действующих лиц, их одежду, обстановку в домах, обеды, на которых он присутствовал, и даже разговоры за столом.

В те годы, когда Дизраэли выступил со своим первым литературным произведением, фешенебельные кварталы Лондона отличались тем, что появившийся после наполеоновских войн мощный слой новых богачей стремился проникнуть в сферу аристократии, срастись с ней, породниться, с тем чтобы разделить власть в стране, бурно богатевшей и обладавшей большим влиянием в международных делах. Р. Блэйк замечает о том времени: «Годы после Ватерлоо были периодом аморальности, хвастовства, демонстративной роскоши, экстравагантности и снобизма». Развитие этих нравов породило спрос на определенную литературу, рисующую жизнь в высшем свете. «Новые богачи» стремились узнать в деталях, каков же в действительности этот высший свет, в который они страстно жаждут внедриться. Ответа они искали в романах, живописующих высший свет. Аристократам также было приятно прочесть, что о них пишут, так ли каждый из них живет, как равные ему по рангу и титулу. Отсюда и повышенный спрос на подобную литературу. «Вивиан Грей» был далеко не первым в ряду этих произведений.

Роман увидел свет довольно необычным путем. На осень 1825 г. отец Бенджамина снял загородный дом для семьи, который назывался Хайд-хауз, вблизи Амершема. Владелец дома Р. Уорд, средней руки политик и литератор, только что анонимно опубликовал роман из жизни высшего света «Тримейн». Напечатал роман издатель Г. Колборн. Секрет публикации этого первого в Англии так называемого «романа общества» был известен Б. Остину, поверенному из Сити, и его жене Саре. И произведение Уорда, и Сара Остин воодушевили Дизраэли (а как оказалось вскоре, не его одного) последовать примеру Уорда. Семейство Остин было дружно с семьей Бенджамина и принимало на протяжении многих лет участие в судьбе молодого Дизраэли. Сара помогала Бенджамину в его литературных делах, а ее муж — в финансовых. Сара Остин вызывает симпатию, хотя некоторые биографы и говорят, что «это была женщина честолюбивая, умная, привлекательная и бездетная, в общем синий чулок». Ей было 29 лет, и она весьма сочувствовала 21-летнему Бенджамину, обжегшемуся на двух авантюрах.

Дизраэли был еще очень наивен. Он считал, что его неудачи объясняются тем, что соратники, «люди общества», его просто обыграли, одурачили. Теперь он жаждал мести. Он им покажет! Какую неприятную для них историю он поведает миру! И с каким остроумием и сарказмом! «Это будет, — считал он, — величайшее, самое фантастическое разоблачение после разоблачений, предпринятых Байроном». Общество будет ему признательно, примет в свои объятия и провозгласит его, Бенджамина, новым Байроном. Можно понять, что юный Бенджамин не догадывался, что высший свет ответит враждебностью тому, кто покажет его истинное лицо. Но как этого не предвидели многоопытные Остины и отец Бенджамина, остается загадкой. Ведь они-то хорошо знали, как реагировали верхи общества, когда Джордж Байрон показал, что он о них думает.

Можно предположить (сведения, сообщаемые Бенджамином на этот счет, биографы берут под сомнение), что он начал работать над романом в 1825 г., когда почувствовал приближение катастрофы. В самом начале 1826 г. он посвятил в свои намерения Сару Остин, сказав, что втайне пишет роман, остроумное, саркастическое произведение о приключениях умного молодого человека в обществе. Нельзя ли будет напечатать роман анонимно, как вышел «Тримейн»? Сара попросила готовую часть рукописи, прочла ее, пришла в восторг и загорелась желанием провернуть это дело через того же Колборна.

Дальше начинается издательская история, кажущаяся в наши дни невероятной. Бенджамин лихорадочно строчит роман по многу страниц в день, разбрасывая готовые листы веером по полу. Сара его торопит, читает готовые страницы, предлагает изменения. «Она советовала ему убрать или изменить отдельные куски, которые не отвечали требованиям хорошего вкуса», — пишет Жермен. Таким образом, вопреки бытующему примитивному взгляду и в те времена существовала редактура, даже в Англии. Затем Сара переписывала текст своей рукой начисто. Это делалось для того, чтобы издатель не узнал, чье произведение он печатает. Поначалу Колборн действительно не ведал, кто автор; ему было лишь сказано, что это человек, хорошо знающий жизнь высшего света. И Колборн, не зная, у кого он покупает кота в мешке, выплачивает гонорар в сумме 200 фунтов стерлингов. Правда, прежде он в свою очередь просмотрел кусок рукописи и чутьем бизнесмена уловил, что экономически дело стоящее. Тогда и такое было возможно.

Сара Остин и Бенджамин для обеспечения секретности не встречались, хотя их дома были почти рядом, поддерживали связь при помощи писем и записок. С непонятной наивностью Сара убеждала Бенджамина, что секрет будет сохранен. «Вы находитесь, — писала она, — в полной безопасности и навсегда останетесь в таком положении».

Бизнес и в литературе бизнес. Колборн, естественно, стремился заработать на издании анонимного романа. У него были деловые связи с некоторыми периодическими изданиями, и он использовал их в полную меру для предварительной рекламы. Были задействованы и другие каналы. На рекламу готовящейся к выходу в свет книги издатель израсходовал 100 фунтов стерлингов, сумму, равную половине авторского гонорара. И эти расходы оправдали себя.

Когда «Вивиан Грей» вышел в свет, высшее общество Лондона сочло, что книга написана каким-то видным деятелем, хорошо приняло ее и сразу же начало строить предположения о том, кто ее автор и кто в действительности изображен писателем. В печати появились намеки, с кого списано то или иное действующее лицо. Впоследствии биографы утверждали, что сам Дизраэли инспирировал некоторые такие намеки. В салонах и гостиных строили самые невероятные предположения о том, кто мог в действительности быть этим отступником из мира «высокопоставленных лиц и крупных состояний». Назывались самые невероятные имена, и среди них уже знакомые нам Локарт и Уорд. 16 мая 1826 г. Уорд писал Саре Остин: «Все только и говорят, что о „Вивиане Грее“. Общее мнение исключительно благоприятное, и книга, кажется, нормально распространяется и привлекает к себе внимание». Уорд предупреждал, что книга вызывает как любопытство, так и возмущение: «Она испугала многих людей, которые опасаются, что их вывели на страницах романа. Вам следует быть весьма осторожной и не открывать фамилии автора. Самого Вивиана Грея поносят за его лицемерие и в то же время с большим чувством воспринимают его обаяние». Позднее Уорд сообщал Саре, что эту книгу мог написать только очень умный человек. Сам Бенджамин и его друзья одновременно упивались успехом романа и с тревогой ожидали последствий.

Первые недели после выхода романа в свет отзывы были положительными. Рецензенты в общем без предвзятости говорили об анонимном авторе и верно подмечали сильные стороны его таланта. В рецензии, появившейся в вечерней газете «Стар» за 11 мая, отмечалось «неожиданное появление в литературе нового типа романа, что вызвало очень большой восторг. Речь идет о романах, описывающих жизнь фешенебельных кругов нашего общества». Публикация ряда из них стала выдающимся событием, например таких, как «Матильда», «Тримейн», «Гранби» и др. Все эти произведения были написаны людьми высоких рангов или большого богатства, которые имели наилучшие возможности для изучения предмета, о котором они писали. «Мы не претендуем на то, что знаем, кто является автором „Вивиана Грея“, но то, что он яркий, состоявшийся писатель, видно сразу же по ознакомлении с его романом. Автор детально прорисовывает приключения честолюбивого молодого человека при различных обстоятельствах и часто в весьма критических ситуациях. Он продемонстрировал большую изобретательность при построении повествования, а также оригинальность в изложении событий. Характеры выписаны очень хорошо, и, несомненно, имеются прототипы в реальной жизни. Манера повествования весьма приятная и разнообразная. В целом произведение вызывает большой интерес, и поэтому „Вивиан Грей“ непременно будет популярен в самых различных кругах читателей».

В целом это и с позиций современности вполне объективная оценка первого романа Бенджамина. Сегодняшний читатель наряду с прочим обязательно отметит четкий, краткий, предельно ясный и простой стиль изложения. Манера письма Дизраэли выигрывает по сравнению с языком, которым сегодня пишутся многие романы и в Англии, и у нас. Когда читателю чуть ли не автоматически с первого взгляда на фразу становится ясен ее смысл, ему не нужно прилагать усилия для понимания того, что может скрываться у автора за претенциозно-вычурными выражениями. Поэтому и сегодня книги Дизраэли многими читаются с удовольствием. Манеру письма, проявившуюся в первом произведении, автор сохранил до конца дней своих. Поистине, если верно утверждение, что простота — сестра таланта, то оно приложимо уже к первому произведению Дизраэли.

Коммерчески роман шел хорошо. «Колборн вполне удовлетворен, как книга расходится. Он ни разу не назвал вашего имени», — пишет в мае Сара Остин Бенджамину. Фраза знаменательная, — следовательно, Колборн уже знает автора книги, приносящей ему неплохой доход. Но тайну, как почти все тайны, удалось сохранить недолго. Уже 15 июня газета «Джон Буль» сообщала, что у нее есть достоверные данные, что «занимательный роман „Вивиан Грей“ является произведением Дизраэли», причем «молодого Дизраэли, а не его отца, как полагали некоторые».

Люди не терпят, если их обманывают. Когда обман обнаруживается, они по возможности бунтуют. А в данном случае обманутой оказалась верхушка английского общества, которой Колборн не без участия Бенджамина в целях коммерческой рекламы внушил, что роман написан человеком «высокого ранга и крупного состояния». Теперь же обнаружилось, что автор — мальчишка из среднего класса, отличившийся пока лишь участием в двух сомнительных предприятиях.

Ветер критики сразу изменился на 180 градусов. У Колборна были враги (у кого их нет!), и они использовали открывшуюся возможность для крайне злобных нападок на издателя, стремясь изничтожить его за введение в заблуждение общественного мнения. В то время в выражениях не стеснялись, и весьма сочные эпитеты сыпались на голову Колборна. О самом романе забыли. Атаки сосредоточились также на персоне автора. Бенджамина били по самому больному месту; ему было бы легче переносить нападки на произведение, чем на себя как личность с безграничным самомнением и самолюбием. В статье (она не была единственной), опубликованной в «Мансли мэгэзин», подчеркивалось, что «автор „Вивиана Грея“ не является сколько-нибудь известным человеком» и, если он хочет избежать «вечных насмешек», ему следует «удовлетвориться погружением в вечное забвение». Больнее всего ударила по Дизраэли рецензия, опубликованная в июле в журнале «Блэквудс», в которой утверждалось, что «Вивиан Грей» был написан «темной личностью, которая никого не интересует». Бенджамин так оценивал ситуацию: «Я стал посмешищем. Пришло время умереть».

Так он говорил, но, конечно, думал иначе. Дизраэли задумал и написал «Вивиана Грея», чтобы показать свет и тех, с кем он сотрудничал в своих предприятиях, с самой неприглядной стороны. Это было не что иное, как нередко встречавшееся в жизни у самолюбивых и энергичных людей желание «хлопнуть дверью», т. е. отомстить тем, кого он считал виноватым в постигших его неудачах и несчастьях. Как правило, такие эмоциональные акции не имеют успеха и вредят в основном тем, кто их предпринимает. Так получилось и на этот раз. Дизраэли допустил при этом две серьезные ошибки. Он не рассчитал, что его литературный демарш не принесет вреда тем, против кого он был задуман; более того, демарш будет иметь плохие последствия для самого Дизраэли, поскольку поссорит его с теми общественными кругами, проникнуть в которые было его страстным желанием.

Показав высший свет Англии порочным и аморальным, Дизраэли изложил также формулу успеха для тех, кто намерен действовать в этих сферах. Эта формула была в высшей степени аморальна. Поскольку он вложил ее в уста главного героя, а публика без труда вскоре установила, что Вивиан Грей списан с самого автора, то мысли и идеи Грея стали считать мыслями самого Дизраэли. Это было в основном правильно и принесло Бенджамину неисчислимые неприятности в будущем, хотя он и прилагал большие усилия к тому, чтобы публика забыла о «Вивиане Грее». В довершение всего, когда летом 1826 г. пресса ополчилась против Дизраэли, он, вместо того чтобы отмолчаться, что было бы разумным в сложившейся ситуации, начал предпринимать нервные и неубедительные попытки оправдаться. Его никто не хотел слушать, усилия были напрасны, но они подливали масла в огонь критики. В конце концов Дизраэли прекратил попытки как-то обелить себя.

Все это происходило, когда Бенджамину только что исполнилось 20 лет. Примерно в те же годы Чарлз Диккенс приблизительно в том же возрасте написал «Пиквикский клуб». Поэтому неудивительно, что, как замечает Фрод, «Дизраэли, как и Байрон, уснув однажды никому не известным юношей почти 21 года от роду, проснулся и обнаружил, что он прославился».

Каково же было содержание первого романа Дизраэли, принесшего ему скандальную славу?

Прежде всего читатели увидели, какую цель в жизни ставит перед собой Вивиан Грей, и не без основания приписали ее автору. «В ранние годы жизни Дизраэли, — замечает Р. Левин, — в его характере мы видим такие черты, как эгоцентризм, самоуверенность, честолюбие, яркость ума, склонного к романтическому мистицизму. В мыслях молодого Бенджамина не было вопроса о том, каким человеком он хочет быть, — только великим человеком». Хотя поначалу пути к этой цели были не совсем ясны, но сама цель была бесспорна. В «Вивиане Грее» Дизраэли рисует своего героя как «выдающегося, бесстрашного, находчивого молодого человека, рожденного быть лидером и преобразователем. Он — уникальное существо, появившееся на земном шаре, чтобы руководить и управлять менее счастливыми его жителями». Эта линия превосходства и величия, проходящая через весь характер Вивиана, в мыслях читателя замыкалась на авторе романа.

Автор ярко показывает средства, которыми его герой намерен прокладывать путь в жизни. Орудием должен служить мощный интеллект, им автор наделяет Вивиана, вернее, уверенностью, что он обладает им. «Как много сейчас благородных, весьма влиятельных людей, которым не хватает только ума, чтобы стать министрами, — пишет Дизраэли. — И что требуется Вивиану Грею, чтобы достигнуть этой цели? Использовать в своих интересах влияние этих благородных персон».

Не простое это дело — заставить высокопоставленных, влиятельных людей работать на карьеру молодого честолюбца, ничего не имеющего за душой. Причем сделать таким образом, чтобы эти влиятельные персоны не догадывались о сути дела, чтобы они думали, что работают на собственное возвышение, а молодой человек лишь скромный советник и помощник, у которого одна мечта — содействовать преуспеванию своего патрона.

Но как это сделать в реальной жизни? Вивиан Грей говорит, что у него есть концепция реализации замысла. Она весьма проста: во-первых, использовать свою изобретательность и невероятную способность убеждать людей, чтобы они действовали в нужном ему направлении, и, во-вторых, действовать при этом с не знающим границ мужеством и, мы бы сказали, с величайшей дерзостью. «Требуется, — продолжает Вивиан, — еще только одно — смелость, простая, великолепная отвага», и он, Грей, обладает ею в полной мере, не знает страха.

Придя к такому заключению, Вивиану удается установить контакт с лицом высокого положения, и он тут же пытается реализовать через него свой замысел. (Нашему читателю, возможно, покажется забавным, что это лицо — маркиз — имело фамилию Карабас, популярную в изданиях для детей самого младшего возраста.) Однажды во время обеда у отца Вивиана маркиз в присутствии многочисленных гостей начал высказываться о политике. Карабас нес явную чепуху; один член парламента и профессор, присутствовавшие при этом, стали его зло высмеивать; маркиз начал возражать, приводить аргументы в свою пользу, но у него достало ума понять, что он поставил себя в смешное, глупое положение. Подобное положение всегда травмирует людей, а для высокопоставленных оно просто невыносимо. И вот в этот момент, когда Карабас почувствовал, что он в отчаянной ситуации, с другого конца стола раздался твердый и уверенный голос доселе хранившего полное молчание молодого человека. Говоривший понимал, что маркиз городит явные глупости, и тем не менее он заявил: «По моему мнению, его лордство был неправильно понят». И Вивиан двинул в защиту маркиза всю силу своего таланта убеждать людей. Он говорил о том, что часто мешает людям правильно понять мысли и идеи собеседника, и в заключение привел высказывание Болингброка, известного английского политика и оратора первой половины XVIII в., чтобы твердо заявить, что «мнение благородного маркиза Карабаса — одно из самых здравых, мудрых и в высшей степени убедительных соображений, когда-либо высказанных простыми смертными». Цитата из Болингброка была придумана самим Греем. У него было твердое правило «никогда не высказывать какое-либо соображение как свое собственное мнение. Его система состояла в том, чтобы выдвигать какую-то мысль как принадлежащую тому или иному выдающемуся, важному деятелю». Поэтому Грей слыл в обществе человеком, обладающим необыкновенной памятью, что обеспечивало ему безусловную победу в любом споре, победу, гарантированную «привлечением авторитета великих имен для подкрепления своих аргументов».

Душа маркиза была покорена. Последовали его регулярные встречи с Вивианом, который мог интересно говорить о любых житейских делах, вроде того, как лучше пить мозельское вино, рассказывал анекдоты и сплетни о жизни известных, но не очень влиятельных людей и т. д. и т. п. Он тонко восхвалял маркиза и льстил ему, приводя выдержки из его заявлений и утверждая, что Карабас превосходно владеет искусством беседы. Тонко играя на тщеславии маркиза, Вивиан добился того, что стал его близким другом, о котором Карабас говорил, что Вивиан «на удивление умный и поразительно совершенный молодой человек».

«Поразительно совершенный» Вивиан распространил свою тактику завоевания сердец и на близких и друзей маркиза. Ему нужна была массированная поддержка для реализации своих замыслов. Его приглашают в загородный дом, точнее, замок маркиза, где собирается большое общество. Грею нужно получить поддержку маркизы, и «он говорит комплименты пуделю маркизы», приводит выдержки из германских авторов в беседах с ее компаньонкой, учит маркиза, с каким соусом есть особый сорт пудинга, и рассказывает бесконечные истории, скандальные и сентиментальные: простые истории — для одной маркизы, скандальные — для другой и сентиментальные — для сестры маркизы.

Когда читаешь в «Вивиане Грее», что главный герой с коварным умыслом расхваливает пуделя маркизы, на ум приходит известное сочинение А. С. Грибоедова. Молчалин и Грей действуют в одно время — и пьеса и роман написаны в начале XIX в., причем один автор не знал о произведении другого. И тем не менее у Грибоедова Молчалин говорит влиятельной старухе:

А Чацкий комментирует:

Оба автора, не зная о сочинениях друг друга, тем не менее одинаково сформулировали тактику деланья карьеры и в Англии, и в России. Конечно, масштабность задуманных карьер была различной — куда уж скромному Молчалину до строящего грандиозные планы Вивиана Грея. Одинаковость тактики, намеченной обоими авторами, объясняется их хорошим знанием человеческой натуры, которая в одинаковых условиях проявляется почти идентично. Оба они также хорошо знали методы и средства, господствовавшие в их странах в то время и применявшиеся для продвижения наверх. Было бы неверным полагать, что все это кануло в вечность вместе с XIX в. И «Горе от ума», и «Вивиан Грей» весьма современны сегодня. Методы Молчалина и Грея можно наблюдать и сейчас у беспринципных карьеристов, стремящихся «вверх». Вероятно, это объясняется тем, что человеческая натура в области, о которой идет речь, увы, не претерпела существенных изменений.

Когда Вивиан решил, что маркиз и его окружение созрели для решительных действий, он выступил с грандиозным планом. Вивиан обещал им высокие посты, власть, возможность назначать на большие должности угодных им людей. Для этого необходимо создать свою партию и действовать в соответствии с принципами, которые он, Грей, выдвигает. Маркиз, торжествуя, заявлял: «Разве я вам не говорил, что Грей необыкновенно умный парень?» Собеседники Вивиана прочили «необыкновенно умного парня» в лидеры палаты общин, после того как планируемая партия добьется победы на парламентских выборах. У Вивиана хватило здравого смысла предложить на этот важный пост вместо себя некоего Кливленда, человека более зрелого и опытного в политике. Интересна беседа Грея с Кливлендом. Выслушав идеалистические соображения молодого человека, Кливленд заметил: «Нет, Грей. Заставь их бояться тебя, и они будут целовать тебе ноги. Нет такого предательства и низости, на которые не была бы способна политическая партия, ибо в политике нет честности».

В конце концов замысел Грея терпит крах. Его предает женщина, про которую он думал, что использует ее в своих целях. Маркиз Карабас порывает с ним и отказывает от дома; ссора с Кливлендом дополняет картину полного краха. Автор весьма невысокого мнения о том времени в жизни английского общества, когда писался роман. Не случайно Вивиан Грей, пытаясь осмыслить свое поведение, замечает, что ему пришлось действовать в «этот виновный век».

Для Дизраэли этот век далеко не безликий. Читая роман, нельзя не заметить, что у автора неидентичное отношение к различным слоям английского общества. Он критически относится к аристократии крови и денег, иронизирует и высмеивает ее. По молодости, в состоянии аффекта он допускает перехлест в критике высших слоев, и это ему впоследствии никогда не забыли и не простили. Но он не идет на полный разрыв с этими слоями, ибо его мечтой остается желание прорваться в высший свет, слиться с ним, так как иного пути к власти не существует. Отсюда и развиваемый Вивианом план создания именно этими кругами новой политической партии, которая, следуя предначертаниям Грея, изменит положение в стране в лучшую сторону. Жажда власти для Грея — самое главное. Все остальное — второстепенное. Объясняя, почему он добивался сотрудничества с маркизом Карабасом и его покровительства, Грей замечает: «Конечно, я руководствовался при этом собственными интересами».

Совершенно иное отношение у автора к низам общества — рабочим, фермерам, к обездоленным людям. Он их глубоко презирает, оскорбительно именует «стадом», которым призваны управлять люди из высших классов, и прежде всего он, Дизраэли. Разумеется, к «стаду» он принадлежать не хочет. Это совершенно четкая концепция «стада» — толпы — и вождя. Дизраэли будет придерживаться ее всю жизнь. Однако, когда он займется практически политикой, он лучше поймет значение и роль низов и в своих политических романах будет осторожнее в выражениях по их адресу. Он даже начнет заигрывать с ними. Но до этого времени пройдет пара десятилетий.

Человеческая натура сложна, и ее определенные черты могут одинаково проявляться у различных народов, ведь читаем же мы во второй главе «Евгения Онегина» (роман в стихах А. С. Пушкина вышел в том же, 1826 г.) следующее:

Дизраэли в «Вивиане Грее» не всегда последователен и в какой-то мере противоречив. Придерживаясь концепции вождя и толпы, он тем не менее приводит своего героя к полному краху. Правда, крах вызван не напором снизу, а неразумными действиями людей из высших слоев общества. Автор заставляет Вивиана обнажить перед читателем свою душу. Грей говорит, подводя итог своей деятельности: «Не являюсь ли я, таким образом, интеллектуальным донжуаном, обращающимся с душами людей так, как он обращался с их телами? Не являюсь ли я духовным распутником?»

Биограф Дизраэли О’Коннор, заключая анализ романа, писал: «Таков, значит, Вивиан Грей… Мое мнение о характере лорда Биконсфилда состоит в том, что это по существу двойник характера Вивиана Грея. И мое видение политической карьеры лорда Биконсфилда говорит, что он делал ее теми же методами, какие практиковал герой его самого раннего романа». Нет оснований для неприятия этой оценки.

Напряжение, потребовавшееся для быстрого написания романа, а также воздействие злобной критики вызвали у Дизраэли нервный срыв. Он заболел летом 1826 г. Утверждали, что это заболевание вызвано «перенапряжением мозга» при создании романа. Больному было предписано постоянное пребывание в темной комнате; врачи настаивали на полном отдыхе и перемене обстановки.

Сара Остин убедила мужа провести отпуск летом 1826 г. на континенте и взять с собой Дизраэли. Выехали в начале августа во Францию, затем через Швейцарию в Италию. Это традиционный маршрут для состоятельных английских путешественников. Сара Остин часто писала в дороге сестре Бенджамина — Саре. Интересно ее письмо, свидетельствующее о спесивости и высокомерии богатых англичан по отношению к нравам и обычаям тех стран, где они отдыхали и путешествовали. «Я боюсь, — писала Остин, — что привезу домой ужасные привычки, которые обычаи этих странных государств превращают во вторую натуру».

Сам Бенджамин с гордостью писал отцу, что в Швейцарии — это было на Женевском озере — он совершил «величественную» прогулку в лодке, которой управлял «лодочник Байрона». Образ Байрона гипнотизировал Дизраэли. Он был недоволен, что был в лодке не один, а с Остином. Он хотел от него избавиться, но не мог, ибо они перед поездкой «выпили изрядное количество бургундского».

В путешествии Бенджамин был как бы гостем Остинов, они за все платили. Но в конце октября (путешествие, таким образом, было не столь уж продолжительным), по возвращении в Лондон, Остин вручил Бенджамину подробнейший реестр всех произведенных расходов, включая самые мелкие, до одного пенса. Предлагалось разделить расходы на три равные части, и на долю Дизраэли пришелся 151 фунт стерлингов. Кажется, для Бенджамина такой педантизм юриста-бизнесмена был несколько неожиданным и не совсем приятным. Но что поделаешь? В богатой Англии умеют считать деньги, и это совсем неплохая черта английского характера.

Скандал вокруг первых двух томов «Вивиана Грея» стимулировал спрос на это произведение. Часто бывает так, что отрицательная рецензия резко повышает интерес читателя к книге, т. е. имеет результат, обратный тому, который преследовали рецензент или те, кто за ним стоял. Издатель настойчиво просил Дизраэли написать продолжение романа. Бенджамин написал три завершающих тома, известные под общим названием «Возвращение Вивиана Грея». Критики и биографы сходятся в том, что эта часть романа «поразительно скучна». На этот раз романист пытался оправдать своего героя и снять с него все пороки, с которыми он предстал перед читателем в первых двух томах. Это было самооправдание, ибо критика и читатели прониклись твердым убеждением, что Вивиан — это сам Дизраэли. Потуги самооправдания результатов не дали. Все продолжали считать, что агрессивный, циничный Вивиан — это портрет самого автора. Часто так бывает, что однажды установившееся мнение о человеке остается при нем на всю жизнь. Так было и в данном случае.

Попытки Дизраэли оправдаться и внушить читателю свою концепцию, проводимую во второй части «Вивиана Грея», сопровождались примечательным эпизодом. Он написал статью, в которой подробно раскрывал смысл одной из сцен. Через Сару Остин (она по-прежнему играла активнейшую роль в продвижении в печать творений Бенджамина) и через Колборна статья была вручена редактору важного издания «Нью-Мансли мэгэзин». Редактор, как водилось и тогда, передал материал своему сотруднику, некоему «поэту-редактору» Тому Кэмпбеллу для редактирования и подготовки его к печати. В результате, как писал Колборн Саре, статья была «искорежена и испорчена». Кэмпбелл счел, что материал слишком велик, и возвратил его автору для сокращения. В общем, окончательное решение оказалось за рабочим редактором.

Следующий роман Дизраэли — «Молодой герцог» — не стал сенсацией. Биографы полагают, что «несомненно побудительным фактором для написания этого романа была нужда в деньгах…» Здесь автор более сдержан и серьезен, он пытается разобраться в самом себе. В «Молодом герцоге» уже пробиваются, пока еще робко, серьезные политические мотивы, которые зазвучат в творчестве Дизраэли через полтора десятка лет.

Дизраэли писал быстро, и через год, в 1832-м, появляется следующий роман — «Контарини Флеминг». А еще через год вышло в свет последнее сочинение из автобиографической серии — роман «Алрой». «Контарини Флеминг» привлек большее внимание. В нем особенно силен автобиографический мотив. Автор излил «всю горечь своего сердца, связанную с несчастным существованием в кругах, проникнутых фальшью». Рисуя жизнь общества, автор, по его собственному признанию, «неожиданно обратился к самой убийственной сатире и превратился даже в злобную личность». Бенджамин полагал, что он скрывает свою духовную связь со своим героем. Он дал ему и другим действующим лицам немецкие имена, действие развертывалось, судя по некоторым описаниям, где-то в одном из немецких княжеств, но его выдавала схожесть приключений главного героя с тем, что произошло с самим Бенджамином в его спекуляциях на бирже и в попытке создать новую газету. Жермен справедливо замечает, что «Дизраэли, безусловно, рисовал героев „Контарини Флеминга“ и „Алроя“ до некоторой степени с самого себя». После написания этих романов Дизраэли решает больше не создавать биографических произведений и уже не отступает от принятого решения.

Советское литературоведение уделило определенное внимание Дизраэли как писателю. В издании, посвященном истории английской литературы, ему отведен специальный раздел, что свидетельствует о признании нашими литературоведами его вклада в английскую литературу. Творчество Дизраэли второй половины 20-х годов XIX в., т. е. его первые шаги как романиста, рассматривается как продолжение романтических традиций в английской литературе. «Атмосфера ложной необычности, исключительности, псевдоромантической незаурядности окружает безгранично честолюбивого и беззастенчиво эгоистического героя Дизраэли», — отмечается в «Истории английской литературы». Для первых романов Дизраэли характерны апология эгоизма «выдающейся» личности, презрительно отвергающей нормы человеческой морали, воинствующий аристократизм духа, тяготение к фешенебельным сюжетам и персонажам. Литературная позиция Дизраэли тем самым отличается от линии английских писателей-демократов того времени. Герои произведений Дизраэли не имеют высоких гражданских идеалов, для них цель жизни — это личная свобода и счастье себялюбца, карьера, стремление занять в обществе руководящее положение.

Вряд ли, однако, можно согласиться с утверждением, что он «гримировался под революционного поэта». Он много писал о революционных событиях, есть даже его незавершенная поэма, где центральное место должна была занимать Великая Французская революция, но трибуном революции он не был. Он не прикидывался революционным поэтом, а просто говорил о революции так, как она ему представлялась. У него было свое видение революции.

Долгое время воображение Дизраэли занимал Байрон, но его привлекал не революционный романтизм, а судьба великого поэта, то, что Байрон был героем для образованного общества не только Англии, но и других стран. Дизраэли завидовал славе Байрона и мечтал о чем-то подобном для себя. Однако он не занимал идентичной Байрону позиции не только в своих литературных произведениях, но и в политике, например в отношении освободительных движений народов, о чем речь пойдет ниже. И тем не менее Байрон долго оставался его кумиром.

Зарубежная историография знает и другие оценки Дизраэли как литератора. Так, американец Жермен в 1960 г. безапелляционно утверждал, что «не может быть сомнений в том, что Дизраэли по существу английский романтик, фактически Байрон позднего периода». Раннее творчество Дизраэли противоречиво и поэтому порождает различные оценки. На следующем, «политическом» этапе оно станет более определенным.

 

БОЛЬШОЙ ВОЯЖ

Дизраэли работал мощными рывками, творческими «запоями». Последние три тома «Вивиана Грея» вышли в свет 23 февраля 1827 г., а это означало, что он написал их за три месяца. Подобное перенапряжение не могло не сказываться на здоровье. Хотя Дизраэли прожил довольно долгую жизнь, считается, что здоровье у него было неважным. Он сам часто жаловался на плохое самочувствие и говорил, что «нездоровье — его главный враг». Вероятно, режим работы рывками и перенапряжение были повинны в периодическом выходе Бенджамина из строя.

За вторую часть «Вивиана Грея», несмотря на скандал с первой частью (а может быть, благодаря ему), издатель Колборн уплатил Дизраэли солидный гонорар — 500 фунтов стерлингов. Сумма по тем временам значительная, но долги Бенджамина во много раз превышали ее. Он решил погасить платежи, не терпящие отлагательства по моральным соображениям: уплатил Остину свою часть расходов по поездке в Италию и послал с холодным официальным письмом издателю Мэррею 150 фунтов стерлингов в погашение расходов по публикации злосчастных брошюр о горнодобывающих предприятиях в Южной Америке.

С 1827 до начала 1830 г. в жизни Дизраэли не происходило ничего особенного: он хандрил, был нездоров. Родные и Сара Остин тревожились по этому поводу, заботились о болящем. Есть несколько мнений о том, что за недомогание было у Бенджамина. До конца этот вопрос не выяснен, но, вероятно, близок к истине Блэйк, заметивший, что это было «нервное потрясение».

Естественно, возникла идея о путешествии Дизраэли в теплые края, где мягкий климат, солнце и море должны были поправить его здоровье. Но забота о здоровье была не единственной причиной, в силу которой Бенджамин стремился покинуть холодные берега туманной Англии. Долги отравляли его существование. Некоторые кредиторы, не дождавшись уплаты в срок, пошли по пути закона и обратились к шерифу. Агенты шерифа стали донимать несостоятельного должника, а он шел на различные уловки, чтобы ускользать от встреч с ними. Создалась ситуация, многократно описанная Чарлзом Диккенсом в его романах. В этих условиях возник совсем уж фантастический план. Дизраэли обратился к Остину с идеей покупки поместья, которое могло бы обеспечить ему место в парламенте, а члены парламента пользовались «иммунитетом от долгов», т. е. их нельзя было посадить в долговую тюрьму.

Для покупки поместья нужны были деньги. Где их взять? Естественно, возникает мысль об отце, но, как замечает Жермен, «даже в нормальных условиях Исаак Д’Израэли не мог ссудить ему достаточно денег для покупки такой собственности. Он не был богатым человеком». Вернее, Исаак не был очень богатым человеком, но он не был и бедным. Именно в это время он приобрел для себя загородный дом Брэденхэм. Ни на этот раз, ни в дальнейшем он не пытался радикально помочь сыну выпутаться из долгов. Поездка за границу была значительно более простым средством стать недосягаемым для кредиторов и стоящего на страже их интересов шерифа. Бенджамину нужно было выиграть время, а там как-то все уладится. Он писал Остину: «Как говорил великий Фридрих, время — это все».

Поездка за границу, да еще на длительный срок, тоже ведь требовала немалых денег. Интересно, что и эти деньги не поступили от отца. Сара Остин и ее муж приходили на помощь Бенджамину в его бесконечных финансовых затруднениях чаще, чем его семья. Остины, особенно Сара, питали к Бенджамину большую слабость: сами они были бездетны. Вот и теперь, в марте 1830 г., когда «взгляд Дизраэли был обращен в сторону Ближнего Востока, а кредиторы нажимали, требуя уплаты долгов», его выручил Остин. Поверенный был состоятельным человеком, дела его шли хорошо, и он согласился одолжить Бенджамину 50 фунтов. Этого хватило, чтобы удовлетворить самых настырных кредиторов, и Дизраэли наконец мог открыто появиться в Лондоне.

В конце концов Остин обеспечил финансовую сторону поездки Дизраэли в район Средиземного моря и Ближнего Востока. Он не практиковал широко финансовые операции, но все же получил под свою гарантию от одного из лондонских банков письмо, предоставлявшее возможность Бенджамину получить от различных банкиров на Мальте, в Измире и Константинополе деньги на путевые расходы на общую сумму в 500 фунтов стерлингов.

Дизраэли отправился в путешествие 28 мая 1830 г. Поездка продолжалась 16 месяцев и имела важное значение для Бенджамина. Путешествие благотворно сказалось на его здоровье, хотя следует иметь в виду, что и в момент отъезда путешественника самочувствие его уже было таково, что позволяло предпринять длительную и довольно трудную поездку. Он пристально изучал страны Средиземноморья, их обычаи, культуру, историю. Без этого Дизраэли не смог бы написать некоторые из последующих романов. Близкое знакомство с этим регионом формировало не только Дизраэли-писателя, но и Дизраэли-политика. Впечатления, приобретенные в поездке, сказывались впоследствии на взглядах Дизраэли на внешнюю и имперскую политику Англии.

Одному путешествовать скучно, неудобно и небезопасно. Поэтому Дизраэли отправился в путь вместе с Джорджем Мередитом. Они были друзьями с детских лет, их семьи поддерживали тесные отношения, и юноши за шесть лет до этого вместе путешествовали по Бельгии и по Рейну. Сестра Бенджамина Сара и Джордж Мередит много лет любили друг друга, но возражения родственников с его стороны мешали им пожениться. Теперь, накануне отъезда, все препятствия были преодолены, и обе семьи условились, что молодые люди вступят в брак сразу же по возвращении Джорджа из путешествия.

Друзья прибыли в Гибралтар в конце июня. Бенджамин ехал под воздействием психологической травмы, возникшей в связи с тем, что критика разнесла в пух и прах его роман. Поэтому он поумерил свой апломб и в первые дни по приезде в Гибралтар вел себя сдержанно. Но вдруг все изменилось. Английская колония здесь была немногочисленной и состояла из административных чиновников и военных местного гарнизона. Совершенно неожиданно для себя Дизраэли обнаружил, что местное общество вопреки негативному мнению метрополии высоко оценивает «Вивиана Грея» и считает его «одним из шедевров девятнадцатого столетия». Бенджамин, вначале самокритично говоривший в местном обществе о своем произведении, вскоре заметил, что его слушатели действительно высоко оценивают роман. Это было естественно, ибо колониальные чиновники и армейские офицеры имели свое мнение о забавной книге и в тонкости ее оценки критиками-литераторами не вникали, да, вероятно, и не знали о ней. В письме к отцу Бенджамин рассказывает, что «вначале я извинялся, говорил о глупостях юности и что мне стыдно и т. п. Но, убедившись, к своему удивлению, что они говорят вполне искренне, и опасаясь, что они по глупости примут мою последнюю оценку романа, я радикально изменил свою позицию, сделал это как раз вовремя и стал держаться весьма важно». И тут же он убедился, как существенно необходимо вести себя уверенно, ибо люди часто оценивают человека именно по этому признаку.

Пока же Дизраэли стремился всеми средствами поддерживать своим важным поведением мнение, что он большой писатель. Этой линии он придерживался и в дальнейшем, на протяжении всего путешествия. «Чрезмерной скромности не было суждено явиться одной из помех для Дизраэли на оставшемся отрезке его путешествия или на протяжении всей его жизни. Его поведение в Гибралтаре свидетельствует об этом достаточно хорошо», — замечает Блэйк.

Приободрившись, Дизраэли принялся играть роль кумира местного общества. Он поучал генерал-губернатора по проблемам морали и политики. Принялся ухаживать за генерал-губернаторшей — он умел это делать — и вскоре покорил ее сердце. Сказалась «необычайная способность покорять пожилых женщин», в дальнейшем хорошо служившая ему на протяжении многих лет. Экстравагантная манера вести себя и одеваться создавала ему ореол сенсационности. Отмечалось, что он демонстративно пользовался двумя тростями — одной утренней, другой вечерней — и менял их строго в полдень по выстрелу сигнальной пушки. Подобным образом Дизраэли вел себя на протяжении всего путешествия.

Из Гибралтара Бенджамин и Джордж совершали поездки верхом по Испании. Они побывали в Андалусии, Севилье, Кордове, Гранаде, Малаге, посетили Альгамбру. Испанцы из-за одежды и цвета лица принимали Дизраэли иногда за мавра, что ему весьма импонировало. Эти поездки были достаточно опасны из-за того, что на дорогах действовали многочисленные бандитские шайки. Испанские гранды и знатные англичане ездили под защитой сильной военной охраны. Но Бенджамина опасности не останавливали.

В конце августа друзья прибыли на Мальту, тоже английскую колонию. Бенджамин путешествовал благодаря финансовой поддержке Остина, но он не испытывал должной признательности верному другу и его семье. Он соизволил написать Остину лишь через три с половиной месяца после отбытия из Лондона. Дизраэли очень многим был обязан Остинам, но уже в это время начал отдаляться от них. Чувство признательности у Бенджамина не было сильно развито.

Благодаря рекомендательным письмам, которыми он запасся в Лондоне, Бенджамин сразу же был принят влиятельными местными англичанами. Здесь он нашел много старых знакомых по Лондону, служивших в местной администрации, в гарнизоне и на военных кораблях, базировавшихся на Мальте. Его стремление возбудить сенсационность вокруг собственной персоны было еще большим. Усилилась экстравагантность в одежде. Он наносил многочисленные визиты в жакете невероятной расцветки, в белых панталонах, перетянутый широким поясом всех цветов радуги. Когда он проходил по улице, то, по словам Мередита, за ним следовала половина жителей города. Быстро были установлены контакты с губернатором и его супругой, их он поразил своим остроумием и талантом рассказчика. На обед, который давали офицеры расквартированного на Мальте пехотного полка, он явился в живописном наряде, и обед благодаря присутствию Дизраэли превратился в своеобразное представление.

На Мальте Дизраэли начал осваивать восточные обычаи. Турецкие мотивы появились в одежде. Ему нравилось валяться на мягких широких диванах и курить трубку, мундштук которой был длиннее двух метров. «Я стал заядлым курильщиком», — писал он Остину. Пижонство Дизраэли на Мальте нравилось далеко не всем. Многие рассматривали его как вызов, как оскорбление общественных нравов. Некоторые дома для него закрывались, офицеры отпускали злые замечания в его адрес и иногда так, что Дизраэли их слышал. Отрицательная реакция на поведение Дизраэли была бы еще сильнее, если бы они знали, какую философию он подводит под свои действия. Он писал домой: «Чтобы управлять людьми, вы должны или превосходить их интеллектуально, или презирать их». Здесь мы видим все те же мотивы, знакомые нам по первой части «Вивиана Грея», — высокомерное превосходство лидера над толпой.

Мередит был человеком иного склада. Он путешествовал как ученый, стремился познавать мир и держался спокойно, учтиво, не привлекая к себе всеобщего внимания, и к манере поведения своего друга относился неодобрительно, не скрывая этого. Результатом стало начавшееся отчуждение между Дизраэли и Мередитом. Оно усилилось после того, как друзья встретились на Мальте с неким бойким Джемсом Клеем, знакомым еще по Лондону. Клей, по свидетельству Бенджамина, вел жизнь «блестящего авантюриста», весьма привлекательную для Дизраэли. Неудивительно, что Бенджамин быстро сблизился с новым товарищем. К тому же этот прожигатель жизни тверже стоял на ногах, чем Бенджамин. Он зафрахтовал яхту, на которой друзья и продолжили путешествие.

И Клей, и Дизраэли были горячими поклонниками Байрона. У Клея был лакей Тита Фалчиери — бывший приближенный слуга Байрона. Тита понравился Бенджамину как своеобразная историческая достопримечательность. Его взяли с собой в путешествие, а затем Дизраэли вывез его в Англию, где он навсегда прижился в доме в качестве слуги, но на несколько особом положении. Тита был романтической, живописной, привлекательной фигурой. Дизраэли писал домой, что «он ко всему прочему мягок, как ягненок, хотя и держит всегда два кинжала за поясом… Байрон умер у него на руках».

Несмотря на пристальный интерес Дизраэли ко всему, что связано с Байроном, именно здесь, на Мальте, обнаружилось, что считать его последователем Байрона нельзя. Их взгляды на современный мир, на происходящие в нем процессы были далеко не идентичны. Отсюда и принципиально различное отношение к этим процессам. Первая половина XIX в. ознаменовалась мощным национально-освободительным движением в Италии и Греции. Байрон не просто симпатизировал этим движениям — он поддерживал их морально, материально, практически участвовал в этой справедливой борьбе на стороне восставших. Приняв участие в освободительной войне греков за независимость, Байрон умер весной 1824 г. в осажденном турками городе Миссолонги. Дизраэли об этом прекрасно знал, ибо именно в это время слава Байрона достигла своего апогея.

Тита — слуга Дж. Байрона, затем — Дизраэли

Во время путешествия Дизраэли в Албании шла война между восставшими албанцами и турками. Дизраэли, будучи на Мальте, решил, что эти события касаются его непосредственно. В сентябре 1830 г. он пишет Остину, что не знает, куда отправится дальше, и предупреждает, чтобы его друг-покровитель не удивлялся, если услышит относительно Дизраэли кое-что «очень странное». В письме от 18 ноября объясняется, что имелось в виду: «Когда я писал Вам последний раз, у меня появилась мысль, вернее, я принял решение вступить добровольцем в турецкую армию, воевавшую в Албании». Вот где принципиальный разрыв Дизраэли с байронизмом. Байрон действовал на стороне угнетенных, против угнетателей, а Дизраэли «принял решение» воевать вместе с турками против освободительного движения албанского народа.

Это не было легкомысленным порывом безрассудного юноши. Бенджамину было уже 26 лет, и он не мог не понимать, с какими опасностями для жизни связано это решение. А опасности его не останавливали. Следовательно, можно говорить о продуманной позиции. В пользу такого вывода говорит и отношение Дизраэли к национально-освободительным движениям на Балканах в дальнейшем. Судя по документам, Дизраэли не вступил в турецкую армию, и одна из крупнейших его авантюр не состоялась только потому, что к концу 1830 г. восстание в Албании было подавлено. Бенджамин писал 18 ноября Остину: «В сложнейших условиях я полон решимости превратить мою предполагавшуюся акцию в визит в турецкий штаб с поздравлениями» по случаю победы турок над повстанцами. И это было осуществлено.

Запасшись рекомендательным письмом от лорда — Высокого комиссара Англии на Ионических островах, трое путешественников со слугами и охраной направились в Янину — столицу Албанской провинции, где и принесли турецким властям свои поздравления. По свидетельству самого Дизраэли, поздравления приносились высшему турецкому администратору, «который ежедневно отрубал головы половине жителей провинции».

Бенджамин наслаждался путешествием, подробно описывал все его перипетии, сравнивая все, что встречалось на пути трех друзей, с фантастическими рассказами из «Тысячи и одной ночи». Он, конечно, был экипирован должным образом. На нем был «костюм греческого пирата, кроваво-красная рубашка с круглыми серебряными украшениями размером каждое в шиллинг, длинный шарф-пояс со многими пистолетами и кинжалами за ним, красная феска, красные туфли, широкий жакет в синюю полосу и такие же панталоны».

Было бы неверно полагать, что в этом позерстве был весь Дизраэли. Демонстрируя внешнюю экстравагантность, Бенджамин размышлял о серьезных вещах: как быть и что делать дальше, после того как путешествие закончится?

Яхта с тремя друзьями на борту неторопливо крейсировала в районе Ионических островов, затем у побережья Греции. Путешественники посетили Наварин, Кориндо, Аргос, Микены и наконец прибыли в Афины. Непонятно, почему у Дизраэли не возникло желания посетить Миссолонги, где оборвалась жизнь Байрона. Письма Бенджамина в это время наряду с непременными и, возможно, уже надоевшими читателю описаниями его костюмов содержат и ценную информацию о том, как формировались его симпатии и антипатии. Ему нравился образ жизни, быт верхушки турецкого общества. О том, чем питался этот быт, кто его обеспечивал, т. е. об угнетенных народах Балкан и о трудовых, обездоленных низах самого турецкого народа, в письмах не упоминалось и, следовательно, в душе автора места этому не находилось.

В ноябре Дизраэли пишет в Лондон: «Я полностью превратился в турка: ношу тюрбан, курю трубку с двухметровым мундштуком и сижу на корточках на диване. Мехмет-паша говорил мне, что он не думает, что я англичанин, потому что я хожу очень медленно. На самом деле я нахожу привычки этого спокойного и любящего роскошь народа целиком отвечающими моему собственному ранее сформировавшемуся мнению о том, что является уместным и доставляющим наслаждение». Весьма знаменательно и многозначительно, что в этом же письме мы читаем: «Я питаю отвращение к грекам больше, чем когда-либо ранее». Впечатления от поездки оказались для Дизраэли весьма устойчивыми и в дальнейшем окрашивали многие его поступки.

Из Афин путешественники отплыли в Константинополь. Город произвел на Бенджамина сильное впечатление. Здесь он и его спутники провели полтора месяца. В Константинополе Дизраэли и Клей расстались с Мередитом. Ему все больше и больше не нравилось поведение Дизраэли и Клея, и он решил дальше ехать один. Уговоры друзей не подействовали, и Мередит покинул их.

После Константинополя Дизраэли отправился в Святую Землю (Палестину). Путь пролегал через остров Кипр, однако там он не задержался, прибыл в Бейрут и оттуда верхом поехал в Иерусалим. Он много знал из литературы об этом городе и провел там неделю. Эта неделя оставила в душе Бенджамина массу впечатлений, следы которых можно найти в его литературных произведениях.

Затем последовал морской переход до Александрии. В Египте Дизраэли по реке Нил совершил поездку на юг, до Нубии. Вскоре путешествие было омрачено большим несчастьем. Клей, приехавший в Египет Мередит и Тита заболели. Получилось так, что самые сильные в группе слегли, а «слабый здоровьем» Дизраэли прочно держался на ногах. Клей и Тита поправились, а Мередит не перенес оспы и скончался 19 июля 1831 г. Для Бенджамина это был сильный удар. Ушел из жизни близкий человек, почти член семьи, исчезла надежда на счастье для сестры Сары. Дизраэли решил немедленно вернуться в Англию. Но ему не повезло: на Мальте его поместили на месяц в карантин, и он смог ступить на английскую землю только к концу октября 1831 г.

Закончилось большое путешествие. На здоровье Дизраэли оно сказалось благоприятно. Он всегда лучше чувствовал себя под ярким южным солнцем. Но значительно более сильное и долговременное воздействие поездка оказала на будущую литературную и политическую деятельность Дизраэли. Во время посещения районов Средиземноморья и Ближнего Востока Бенджамин не только актерствовал, но и проделал большую внутреннюю работу, обдумал, как жить и что делать дальше, и, вероятно, принял на этот счет определенное решение.

 

КОНЕЦ МЕТАНИЯМ

ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ВЫБОР В ПОЛЬЗУ ПОЛИТИКИ

Путешествуя по странам Средиземноморья и Ближнего Востока, Дизраэли осмысливал свои жизненные неудачи, оценивал ситуацию в Англии в тех сферах, которые могли иметь отношение к нему, и решал все ту же неизменную проблему: как все же жить дальше, какими средствами добиваться своей цели в жизни? Поездка в места древних цивилизаций, связанные с героическими эпохами в человеческой истории, не породила сомнений в намеченной им цели, скорее наоборот, укрепила его решимость добиваться реализации своих замыслов.

Последовавшие за возвращением домой из большого путешествия два-три года были весьма активными в жизни Дизраэли. Он действовал по двум направлениям: во-первых, штурмовал подступы к вторжению в политическую жизнь, а для этого было необходимо проникнуть в большой свет, где концентрировались люди, направлявшие политику страны, и, во-вторых, убедившись в том, что у него есть литературные способности, он решил сделать мощный рывок, на этот раз в область поэзии, что принесло бы ему славу и деньги, которые были хороши сами по себе и в то же время содействовали бы завоеванию видного положения в сфере политики. Сил у молодого честолюбца было достаточно для деятельности во всех этих областях.

И опять-таки, когда речь идет об опыте Бенджамина в области поэтического творчества, нельзя отрешиться от мысли, что его гипнотизировал пример Байрона, все еще продолжавшего воздействовать на думы и сердца молодых людей в Англии и за ее пределами. В далекой России великий Пушкин изучал английский язык, чтобы читать Байрона и Шекспира в подлиннике, и с восхищением следил за жизнью и творчеством своего английского собрата-поэта. В декабре 1829 г. англичанин Томас Рейкс, посетивший в это время Петербург, писал о «знаменитом поэте» России: «Я встретил прошлым вечером… русского Байрона — Пушкина». Да, влияние Байрона проникло и в Россию, но Пушкин был, конечно, не «русским Байроном», а русским Пушкиным.

В это время Дизраэли жил на два дома. Как уже упоминалось, его отец приобрел летом 1829 г. загородный дом — поместье Брэденхэм, расположенное в нескольких милях от небольшого городка Хай-Уикомб, что недалеко от Лондона. Семья покинула лондонский дом и перебралась на новое местожительство. Отец объяснял это перемещение «недостаточно хорошим состоянием здоровья ряда членов семьи» и необходимостью поэтому отдалиться от «ежечасных соблазнов Лондона». Конечно, сыграло свою роль и то обстоятельство, что с годами отец старел и все больше и больше ценил покой, особенно необходимый для его литературных занятий. Не следует сбрасывать со счетов и желание, о котором вслух не говорилось: еще больше «англизировать» образ жизни семьи, превратившись в обычного английского сквайра — землевладельца. Здесь отец и прожил все оставшиеся годы. Здесь же Бенджамин временами искал убежище в периоды хандры или неприятностей. В Брэденхэме Бенджамин находил покой и заботу семьи, когда ему нужно было сосредоточиться на литературных делах.

Поместье было типично английское. Дом двухэтажный, возведенный во времена короля Генриха VIII. С ним соседствовали приходская церковь и дом священника, а дальше располагались деревенские коттеджи. Вокруг расстилался живописный пейзаж: холмы, покрытые могучими деревьями, лужайки — в общем, прекрасный уголок старой Англии.

Бенджамину требовался покой лишь иногда, обычно ему нужна была бурная столичная жизнь, поэтому он остался в Лондоне, обосновавшись поначалу в отеле, а затем в холостяцкой квартире. В Брэденхэме он бывал наездами. Бывший слуга Байрона Тита был помещен в Брэденхэм, где находился на положении лакея, обслуживая прежде всего самого Дизраэли.

В 1833–1834 гг. Дизраэли окончательно определяет путь, следуя по которому он намеревался преуспеть в жизни. Примерно в 20 лет, одержимый безграничным честолюбием, он наметил сделать большую карьеру. С годами его решимость крепла. Задача была архитрудной, и, когда Дизраэли заканчивал свои 20-е и начинал 30-е годы, вряд ли кто-либо, кроме него самого, считал эти замыслы реальными. К числу реалистов-скептиков относились и члены его семьи. Для начала ему необходимо было проникнуть в большой свет, т. е. «завоевать враждебный и безразличный мир», как выражался сам Дизраэли. И действительно, хотя Бенджамин и происходил из состоятельной семьи, но ни по богатству, ни по знатности он не принадлежал к миру сильных и власть имущих. Более того, его неанглийское происхождение служило серьезным препятствием на пути к власти. Его противники многие годы не упускали случая использовать это обстоятельство во вред Дизраэли. Первые литературные опыты — «Вивиан Грей» — лишь усилили враждебность людей того круга, в который он так жаждал внедриться. Блэйк замечает, что «завоевание враждебного и безразличного мира — это тема всей его жизни, и она играла свою роль и в преклонном возрасте Дизраэли, когда он в конце концов достиг триумфа». Отсюда «его невероятная решимость взобраться наверх». Если он не может «принадлежать к этому миру, то по крайней мере он должен управлять им».

Проникновения Дизраэли в высший свет не произошло в то время, когда он привлек к себе внимание этих кругов публикацией романа «Вивиан Грей»; оно началось позже, после его возвращения из большого путешествия. Богатство и власть в стране принадлежали блоку аристократии и крупной буржуазии в результате революционных преобразований, к которым прибавилось и воздействие промышленной революции на английское общество. Это общество быстро трансформировалось, и так же быстро изменялся высший свет. В 30-е годы он не походил на то, чем стал к концу столетия. Узкий, замкнутый круг сильных мира сего состоял прежде всего из аристократии. Аристократы злата присутствовали в нем, всячески стремились слиться с аристократией крови, все более частыми становились родственные связи между ними через смешанные браки. Со временем центр тяжести в свете постепенно перемещался в сторону буржуазного мира, который настойчиво накапливал богатства, тогда как старая аристократия беднела, разорялась, теряла свое влияние.

Пока же, в 30-е годы, тон в свете задавали аристократы. Господствовали их нравы и манеры. Свет представлял собой тонкую, ограниченную социальную прослойку, состоявшую из спесивых, рафинированных людей, тесно связанных различными родственными узами, регулярно общавшихся друг с другом, варившихся в собственном соку. Они обычно мало отличались друг от друга. Наибольшая светская активность приходилась на так называемый лондонский сезон, продолжавшийся три месяца — май, июнь, июль. Знать съезжалась в столицу и предавалась здесь различным развлечениям, активно общаясь друг с другом. В салонах было много пустой светской болтовни, люди знакомились друг с другом, устанавливались связи, часто приводившие к бракам. Наряду с этим солидные, влиятельные люди обсуждали, а порой решали серьезные государственные дела, намечали средства влияния на политику страны, приглядывались к окружающим, выбирая из них энергичных и способных, которые могли быть использованы в определенных политических целях, в большой и сложной политической игре. Здесь начинались карьеры, заканчивавшиеся зачастую незначительным конечным успехом или средними достижениями. Но возникали перед наиболее удачливыми, способными, энергичными и предприимчивыми людьми и более широкие перспективы, ведущие в парламент, а в исключительных случаях — и в состав руководства одной из двух политических партий, на возможный пост министра в том или ином из сменяющих друг друга правительств.

Развивать свои связи с высшим светом Бенджамин начинал не с нуля. Кое-какой задел у него был. В свое время в доме отца частыми гостями были довольно видные деятели в основном из литературных и отчасти политических кругов. Недолгое сотрудничество с издателем Мэрреем расширило знакомство Бенджамина с людьми этого круга, и, несмотря на наступившее охлаждение в отношениях двух друзей, Бенджамин сохранил некоторые контакты того времени. Наконец, пусть не очень сильные, связи со светом были у Остинов, которые бескорыстно симпатизировали и покровительствовали молодому Дизраэли. В общем, начинать было с чего. И Дизраэли бросился в бурный поток светской жизни, стремясь расширить число знакомств и видных домов, в которые его приглашали, причем его внимание было четко направлено на людей самых влиятельных в обществе и в политике.

У Дизраэли была отработанная манера поведения. Он старался появиться в том или ином салоне, где собиралось значительное число знатных женщин и мужчин, таким образом, чтобы сразу же привлечь к себе всеобщее внимание. В этом ему помогала удачная внешность: довольно высокий рост, стройная фигура, интересное, чуть удлиненное привлекательное лицо, которому хорошо подходил оливковый, напоминающий Восток цвет. Все это подчеркивалось сдержанно-уверенной манерой поведения. При этом Бенджамин все еще прибегал к крайностям. В свои 29–30 лет он появлялся в обществе в вызывающе экстравагантном наряде. Одним из тех, кто вводил Дизраэли в большой свет, был барон Булвер Литтон, романист, драматург, а позднее и министр правительства. Его брат Генри Булвер, видный дипломат, вспоминал так свою первую встречу с Дизраэли на обеде в одном из аристократических домов: Дизраэли был одет в «зеленые бархатные шаровары, канареечного цвета жилет, открытые туфли с серебряными пряжками, рубашку, отделанную кружевами, ниспадавшими на кисти рук, а его волосы ниспадали длинными завитыми локонами». Костюм дополнялся белыми перчатками, поверх которых на пальцы были надеты кольца с бриллиантами. Такой наряд производил впечатление, особенно на женскую половину общества, и достигал преследуемой Дизраэли цели — выделял его среди присутствующих. Конечно, в наши дни подобная одежда была бы сочтена весьма сомнительной для общества, о котором идет речь, хотя на улицах сегодняшнего Лондона, да и Москвы нередко можно встретить и кое-что поживописнее. Это одно из средств самовыражения человеческой натуры. В свое время А. С. Пушкин говорил: «Без шума никто не выходил из толпы». Дизраэли следовал этому принципу.

Экстравагантность одежды была лишь как бы визитной карточкой Дизраэли. Основное действие развертывалось позднее. Он был человеком бесспорно умным, волевым, хорошо знал человеческую натуру и в высшей степени умело играл на ее положительных и отрицательных струнах, отметая при этом всякие этические и моральные соображения, руководствуясь лишь одним желанием — произвести на собеседников впечатление о собственной интеллектуальной исключительности, о сильном уме. Он умел терпеливо слушать других, вникая в суть того, о чем идет речь, и выжидая психологически благоприятный момент для вторжения в разговор. Делал это он, как правило, только тогда, когда приходил к убеждению, что теперь он скажет что-то особенно яркое и важное, что произведет сильное впечатление на слушателей. Он подхватывал нить суждений, только что высказывавшихся, и эффектно развивал их, причем делал это так, что его предшественник (обычно это было важное и влиятельное лицо) начинал думать, какой он сам умный и как убедительно этот приятный молодой человек показал, насколько разумно было все то, что он весьма путанно излагал. Это и нужно было Дизраэли. Его совершенно не интересовало, говорил ли его собеседник действительно умные вещи или нес несусветную чепуху. Важно было показать себя так, чтобы собеседник стал его ценить и где-то там подсознательно, а может быть, и вполне сознательно пришел к мысли, что этого смышленого парня следует поддерживать и выдвигать. Часто этот результат достигался; в беседах Дизраэли всегда превосходил своих собеседников остротой ума и умением эффектно подать свое интеллектуальное превосходство. Конечно, в этом заслуга Дизраэли, но следует учитывать, что он растил свой престиж на благодатной почве. В салонах, где он разворачивался, конечно, были и умные люди, но они были в явном меньшинстве, и, как это часто случается, их интеллект далеко не всегда находился на одном уровне с их положением в обществе и в правящих кругах.

Помогал Дизраэли устанавливать нужные связи с сильными мира сего и врожденный артистизм — он умело подавал себя обществу. Это тоже не исключительность. Действительно, крупные государственные деятели обычно в той или иной мере артисты, играющие на публику, на общественное мнение. Они стремятся обращаться не только к рассудку и здравому смыслу людей, но и к их сердцу, к чувствам и эмоциям.

В Англии это было время дендизма. Мода на дендизм распространялась с Британских островов далеко за их пределы. Примерно в те же годы в России поэт писал: «Как денди лондонский, одет». Это говорилось о российских денди, а Дизраэли действовал среди лондонских и превосходил их по манере держаться, умению соответственно одеваться и подавать свою внешность и ум, сверкать алмазами остроумия в светской беседе и т. д. и т. п.

Как это всегда бывает в человеческом обществе, одним выделяющийся человек импонирует, другим, особенно тем, кто не обладает соответствующими достоинствами, равными тем, которые есть у соперника, он активно не нравится, вызывает зависть, а за ней всегда автоматически следуют ненависть и злоба. Так было всегда и везде, во все времена — такова человеческая натура. С Дизраэли не могло быть иного. Он записывал в своем дневнике: «Как я популярен у людей первого класса, так меня ненавидят люди второго класса». К счастью для Дизраэли, эта раскладка была в его пользу — под людьми первого класса подразумевались те, кто обладал наивысшим влиянием в большом свете и в правящих кругах.

Дизраэли встречался со многими знаменитостями тех дней. Их имена гремели полтора столетия назад, но сейчас подавляющее большинство их исчезло в тумане истории. Лишь некоторые фамилии сегодня кое-что говорят современному читателю, да и то лишь тому, кто интересуется английской историей и литературой. Общество, в котором вращался Дизраэли, представляло собой пеструю смесь литераторов, модных франтов, политических деятелей и вообще служителей богемы. Дизраэли был хорошо принят в семье Ричарда Шеридана, известного английского драматурга, пьесы которого до сих пор идут и на нашей сцене. Жена его сына и особенно три ее красавицы дочери занимали видное место в аристократических кругах и благоволили к Дизраэли, активно помогая ему добиваться успеха в свете.

В это время Дизраэли пребывал в состоянии крайнего возбуждения. Нервы были напряжены, мысль работала лихорадочно. Это замечали люди, находившиеся рядом, и прежде всего отец. Однажды отец сказал сыну: «Я хотел бы, чтобы твое состояние позволяло тебе писать более спокойные письма и чтобы ты приводил себя в более трезвое состояние, делая записи в дневнике, до того как ты ляжешь в постель».

Дневник Бенджамин пытался вести, но это не снимало предельного нервного возбуждения. Дневниковые записи от сентября 1833 г. свидетельствуют, что он одержим политикой. «Свет считает меня самодовольным, тщеславным, — пишет Бенджамин, — но свет ошибается; я кажусь самонадеянным в моменты, когда я очень нервничаю». Продолжение записи несколько противоречит сказанному: «У меня непогрешимый инстинкт. Я могу разгадать характер человека с первого взгляда. Очень немногие могут провести меня… Я обладаю революционным складом ума. Я истинно велик в действии. Если когда-либо я займу действительно выдающееся положение, я докажу это». Общение с большим светом не поколебало уверенности Дизраэли, что он некогда достигнет такого положения, но убедило его в том, что это дело далеко не простое и потребует и времени, и больших усилий. «Недвижимый характер нашего общества, являющийся продуктом наших аристократических институтов, делает достижение карьеры крайне затруднительным», — записано в дневнике. Но энергия требует немедленного выхода и результата. И Дизраэли записывает: «Поэзия — вот что может дать выход моим страстям».

В 30-е годы прошлого века версификация была широко распространена в интеллектуальных кругах. Отец Бенджамина тоже писал стихи, и, по свидетельствам современников, неплохие. Но Дизраэли на этот раз связывал с поэзией грандиозные замыслы. Чувствуя в себе большие силы и способности, Бенджамин, по его собственному выражению, испытывал «непреодолимое желание создать нечто великое и долговечное». Он размечтался и вообразил, что может стать великим поэтом. При этом весьма честолюбивые мечты в области политики сохранились. Поэзия и политика неразрывно существовали в помыслах нашего героя.

Мысль возвеличить себя через поэзию посетила Дизраэли во время его путешествия. Он хорошо знал сочинения древних авторов, начиная с Гомера. И неудивительно, что, путешествуя «по равнинам Трои», он задумался о поэзии. Дизраэли огорчался при этом, что судьба явила его на свет в век, который отмечен «своей антипоэтичностью». Бенджамин думал, что «поэт всегда воплощает дух своего времени». Конечно, многие поэты в разные времена претендовали на это, но только истинные, действительно великие достигали этого.

Дизраэли хотел быть именно таким поэтом. Об этом говорит грандиозность его замысла: «Так, самый героический эпизод героического века породил „Илиаду“ — героическую эпическую поэму. Затем создание Римской империи вызвало к жизни „Энеиду“ — политическую эпическую поэму. Вслед за этим новая эпоха была отмечена „Божественной комедией“ — национальной эпической поэмой. Реформация и ее последствия привели к тому, что Мильтон создал религиозную эпическую поэму». Размышляя о том, что же судьба оставила на его долю, Дизраэли восклицает: «Разве революция во Франции менее важное событие, чем осада Трои? Разве Наполеон менее интересная личность, чем Ахилл? Мне осталась революционная эпическая поэма». Грандиозность темы — поэтическое воплощение Великой Французской революции и периода наполеоновской империи, за решение которой брался Бенджамин, готовя себя в один ряд с Гомером, Вергилием, Данте и Мильтоном, свидетельствует как о величии замысла, так и о его дерзости. Как видим, вера в собственную гениальность у Дизраэли была немалая.

За мыслью у Бенджамина тут же следовало дело. Он уединился в Брэденхэме, вставал в семь часов утра и работал до позднего вечера, изучая необходимые материалы, а затем за письменным столом ложилась на бумагу строфа за строфой. С членами семьи встречался редко. Но с Сарой Остин активизировал переписку. Этот литературный добрый гений ему был очень нужен в процессе активного творчества. «После революции в Америке, — писал он Саре Остин, — в мире действует новый принцип, с которым, как я проследил, связано все происходящее. Это — принцип революционности, и его-то я намерен воплотить в „Революционной эпической поэме“». Он пишет, что концепция задуманного произведения грандиозна; и добавляет вполне здраво: «Все зависит от исполнения». Вот здесь его и подстерегала неожиданность.

В январе 1834 г. Бенджамин после упорного труда, которого потребовала от него новая сфера литературной деятельности, решил, что он настолько продвинулся в создании «Эпической поэмы», что может вынести сделанное на суд друзей и ценителей поэзии. Остины пригласили Дизраэли на обед, и он использовал этот случай, чтобы прочесть куски из поэмы, что, по его словам, должно было явиться «грандиозной декламацией». Чтение состоялось. Автор предстал в фантастическом, крайне претенциозном одеянии. На эту экстравагантность придется еще не раз ссылаться, ибо он успокоится и будет одеваться, как все люди его круга, лишь став членом парламента и женившись. В данном случае, как утверждал участник этого вечера, Дизраэли явился «в фантастическом костюме… представив себя Гомером или Данте нашего времени». Став спиной к горящему в камине огню, с гордо поднятой головой, автор начал в высокопарной манере чтение стихов, созданных в героическом ключе. К этому времени Дизраэли уже неплохо знал человеческую натуру и средства воздействия на нее. Но в тот момент чутье изменило, и он, рассчитывая поразить и восхитить своих слушателей, не сомневаясь в грандиозном успехе, вызвал их удивление и некоторую растерянность. Всеобщий хохот разрядил обстановку. «В поведении автора было нечто невероятно комическое», — свидетельствует один из слушателей. Но положение было значительно серьезнее — сама поэма явно была неудачным и малоинтересным творением, а претенциозность стихов и автора лишь усиливала неблагоприятное впечатление.

Явная неудача «грандиозной декламации» не помешала Дизраэли опубликовать «Эпическую поэму» весной 1834 г. Правда, у него для этого был и существенный дополнительный мотив. В письме к Остину, написанном накануне выхода поэмы в свет, Дизраэли как бы вскользь замечал: «Я сделал для своей репутации вполне достаточно, и я чувствую, что наконец могу просто позаботиться о своем финансовом положении». В предисловии к поэме автор писал, что читатели будут решать, следует ли продолжать работу до ее завершения, и, если их вердикт будет отрицательным, он забросит свою лиру подальше. Здесь все еще проглядывает надежда, авось широкая публика оценит поэму так, как ее задумал автор. Надежда не оправдалась — поэтическая лира была выброшена навсегда. И как безжалостно замечает У. Ф. Монипенни, автор документальной биографии Дизраэли, «читающая публика не отнеслась с одобрением к будущему преемнику Гомера, Вергилия, Данте и Мильтона».

Стихи Дизраэли были не совсем плохими, скорее средними, как большинство выходящих в свет стихотворных сочинений. Они были хорошо технически отработаны, легко и свободно звучали, но были скучны и риторичны. В них не было неподдельной поэзии, поэтической души, которые отличают создания великих талантов, таких, как Байрон в Англии, Пушкин в России, Гёте в Германии, когда рождаются шедевры из спонтанного стремления гениального человека к самовыражению. Как заметил М. Арнольд, «Байрон писал, как он справедливо сообщает нам, для того, чтобы излить душу, и он продолжал писать, потому что находил такое облегчение ничем не заменимым». Такая поэзия — великая редкость, как редкостью являются истинно гениальные люди, но именно она, и только она, сохраняется в истории человеческой духовной культуры. Настоящая поэзия не рождается из прагматического умысла автора литературными средствами приобрести известность и добыть средства к существованию. Именно массовость ремесленных поэтических поделок отражается в появляющейся время от времени констатации: «Поэтов много — поэзии мало».

Была в поэме Дизраэли и вторая широко распространенная черта неплохих, но не по-настоящему поэтических произведений — несамостоятельность, подражательность. Он прекрасно знал классическую литературу и видных поэтов своего времени. «Революционная эпическая поэма» имеет явные следы подражания таким авторам, как Мильтон, Шелли. Для понимания литературного наследия Дизраэли важно иметь в виду следующее замечание Монипенни: «Для Дизраэли всегда было характерно свободное заимствование как у других авторов, так и из своих собственных произведений».

К чести Дизраэли нужно отметить, что он на основании опыта с поэмой понял в конце концов, что поэзия не его сфера, и сделал из этого правильные выводы: во-первых, не стал тратить время и труд на завершение поэмы и, во-вторых, в дальнейшем не занимался поэзией, сделав ставку, и не без известного успеха, на прозу.

Было бы неверным предположить, что занятия Дизраэли поэзией означали, хотя бы в какой-то момент, что он решил искать свое место в жизни, занявшись исключительно литературной деятельностью. Работая над осуществлением поэтического замысла, он не оставлял мысли о политике. Более того, он считал, что триумф в сфере литературы будет способствовать успеху в области политики. Об этом говорит его попытка, закончившаяся конфузом, посвятить свою поэму герцогу Веллингтону. В 1834 г. Веллингтон был одной из крупнейших политических фигур в Англии.

В момент подготовки поэмы к изданию Бенджамин пишет сестре Саре многозначительное письмо. Во-первых, он сообщает, что для него в данное время крайне важно пройти в парламент, неважно от какого избирательного округа. Во-вторых, продолжает он, «я думаю о том, чтобы посвятить книгу герцогу, предпослав ей обширное прозаическое введение политического характера». Итак, поэзия и политика у молодого Бенджамина тесно связаны.

Для получения максимального морально-политического результата Дизраэли было важно указать в предисловии, что посвящение сделано с согласия самого Веллингтона. Это выглядело бы как благословение молодого честолюбца крупнейшим политическим деятелем страны и пожелание ему успеха. Подобная публичная демонстрация такой связи между Дизраэли и герцогом имела бы для Бенджамина очень большое значение в борьбе за депутатское место в парламенте.

Дизраэли пишет письмо Веллингтону, в котором просит согласия посвятить ему свою поэму. Учитывая, что Дизраэли был в это время малозначительной фигурой, такое обращение к герцогу представляло собой весьма смелый шаг. На что рассчитывал молодой поэт? Вероятно, на то, что обычная человеческая слабость — тщеславие, желание увидеть литературное произведение, демонстративно посвященное ему, может побудить герцога ответить согласием. Но известный военный и политик был слишком обременен почестями и славой, чтобы клюнуть на такую мелкую приманку. Он был подчеркнуто вежлив в своем ответе: «Я действительно весьма польщен вашим желанием посвятить мне с моего разрешения вашу эпическую поэму… Я никогда не дам формального разрешения на посвящение мне какого-либо произведения. Я не буду затруднять вас приведением оснований, которыми я руководствовался, принимая это решение». Герцог добавил, что если Дизраэли пожелает посвятить ему поэму без его формального согласия, то он «свободен сделать это». Затем следовало в высшей степени вежливое и в данном случае ироническое заключение: «Ваш самый покорный и смиренный слуга». Афронт был болезненным для Дизраэли. Этого он Веллингтону никогда не простил и сводил с ним счеты как в своих политических выступлениях, так и в литературных произведениях, например в романе «Конингсби».

Весной 1834 г. Дизраэли пришел к весьма важным для него двум решениям. Был сделан окончательный выбор в пользу политической деятельности как главного занятия в жизни. Взвесив свои возможности в области литературного творчества и политики, он пришел к выводу, который сформулировал так: «В действительности я по-настоящему значителен только в действии». С этих пор литература отходит на второй план.

Политика означала парламент. Успехи в высшем свете породили у Дизраэли уверенность в том, что депутатом палаты общин он станет в ближайшем будущем. Он пишет сестре, что этот момент приближается и наступит очень скоро. Бенджамин всеми силами стремился ускорить развитие событий. Высший свет в сезон 1834 г. стал ареной его активнейшей деятельности. Он посещает балы, обеды весьма знатных персон, где завязывает связи с еще более важными лицами. Ему удается проникнуть в дома знати, причем его выбор останавливается на тех салонах, где в центре внимания политическая жизнь страны. Перечисляя в дневнике длинный ряд высоких фамилий, Дизраэли замечает: «Все говорят только о политике». Это как раз то, что Бенджамину и нужно.

У Дизраэли была своя тактика поведения в этом обществе. Он понимал, что он новичок и чужак для аристократов и крупных политиков, и поэтому больше молчал и слушал, чем говорил. Освоившись с направлением беседы и поняв позиции наиболее важных персон, он выбирал удобный момент и в ответ на чье-либо выгодное для него замечание вступал в беседу. Он был хорошим оратором и рассказчиком, остроумен, логичен в своих рассуждениях, имел неординарные мысли и соображения, излагал их с хорошо дозированным сарказмом и юмором. Корреспондент одной американской газеты, наблюдавший за Дизраэли в свете, позднее вспоминал: «Дизраэли, по моему мнению, был самым великолепным собеседником, каких мне когда-либо доводилось встречать». На одном из обедов Дизраэли познакомился с лордом Линдхэрстом, который ранее был членом консервативного правительства. Лорду было за шестьдесят, Дизраэли ему понравился. У них установились добрые отношения, имевшие благоприятные последствия для Дизраэли. Бенджамин был своим человеком в доме леди Блессингтон, зрелой красавицы, дамы с титулом и с бурным прошлым. Здесь же жил муж дочери этой дамы, граф Д’Орсей, светский лев, денди, законодатель мод, картежник и мот. Всех троих связывала довольно тесная дружба.

Дом леди Блессингтон, которая уже ряд лет была вдовой, являлся местом оживленных встреч многих политических, литературных и общественных знаменитостей. Хозяйка дома покровительствовала Дизраэли, используя свои обширные связи в большом свете, чтобы помочь блестящему молодому человеку делать карьеру. Это было родом своеобразного хобби, которым занимались и некоторые другие дамы. Леди Блессингтон вводила Бенджамина в свет и выгодно подавала его там. Для этого существовало много различных способов.

Однажды в июне 1834 г. Дизраэли присутствовал на обеде в доме Блессингтон. На обед был приглашен и видный государственный деятель лорд Дарем. Когда он появился, с ним стали беседовать те, кто его знал ранее, но хозяйка в нарушение обычая не представила гостю никого из тех, кто с ним до этого не был формально знаком. Это отступление от этикета было умышленным, чтобы обеспечить психологическое преимущество Дизраэли. И действительно, Дарем, обратив внимание на не совсем обычного гостя, попросил хозяйку познакомить их. На это и был салонный расчет. Затем, когда началась общая беседа, она направляла ее сама и подвела к теме, на которой ее протеже мог особенно эффектно блеснуть. Здесь она как бы невзначай спросила мнение Дизраэли, и нити беседы тем самым были переданы в его руки. Бенджамин начал говорить, обращаясь к хозяйке, но говорил он о том, что интересовало Дарема, и высказывал интересные мысли и аргументы, подкреплявшие и развивавшие мысли достопочтенного лорда. «На лорда Дарема это произвело сильное впечатление», — замечает один из участников вечера. Так Дизраэли был «подан» влиятельной личности, что ему и было нужно. Дизраэли заинтересовал Дарема настолько, что он сам вскоре приехал к молодому человеку, хотя и не застал его дома. В июне Бенджамин, ссылаясь на леди Блессингтон, писал сестре: «Мои перспективы в отношении политики хороши, равно как хорошо и положение в обществе, ибо меня поддерживает очень сильная партия, и я думаю, что у этой партии есть шансы на победу». Это не просто эпизод из светской жизни Англии первой половины XIX в. — сам по себе он для нас не представляет интереса, — а черта сложного процесса создания политической карьеры в то время.

Внучки Шеридана так же, как и леди Блессингтон, работали над обеспечением репутации Дизраэли. Именно в доме одной из них, г-жи Нортон, Бенджамин, как уже говорилось, был представлен хозяйкой лорду Мельбурну. Маститый государственный деятель обратил внимание на Дизраэли, завязался долгий разговор, в ходе которого на вопрос министра, кем Дизраэли хочет быть, последний и заявил, что намерен стать премьер-министром. Мельбурн не возмутился подобной дерзостью, а отнесся к Бенджамину спокойно и с интересом. Он высказал ему свои соображения о том, кто стоял в очереди на пост главы правительства в ближайшие годы (естественно, Дизраэли места среди них не нашлось) и какими качествами нужно обладать, чтобы сделать карьеру в политике. Разговор не был обескураживающим для Дизраэли, ибо Мельбурн предрек, что он все-таки добьется успеха в политике. Многоопытный лорд не предвидел тогда, чего все же сумеет добиться Дизраэли. А он, как замечает один из его биографов — Левин, «не просто хотел бы стать премьер-министром, но считал, что он станет им. И когда Дизраэли принял такое решение, он сознательно и методически стал добиваться этой цели».

Цель жизни, изложенная Дизраэли в беседе с лордом Мельбурном, нашла отражение в художественной литературе, что подчеркивает серьезность сказанного им. В свой роман «Контарини Флеминг» Дизраэли включил похожий эпизод, перенеся действие в одно из германских государств. Значит, убеждения Дизраэли на этот счет были весьма устойчивыми.

Об этих убеждениях, да и о разговоре Дизраэли с лордом Мельбурном, конечно, знал писатель Э. Булвер-Литтон, протежировавший Дизраэли в обществе. Все это нашло отражение в романе Э. Булвер-Литтона «Кеннел Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь», написанном через 38 лет после упомянутого события. В романе речь идет о некоем Гордоне Чиллингли, потомке аристократического, но не очень влиятельного рода. Говорится, что он займет высокое место среди будущих влиятельных людей. Его уверенность в себе огромна, она заражает всех, с кем он встречается. Одно из действующих лиц романа говорит, что Гордон сказал ему недавно с полным хладнокровием: «Я намерен стать премьер-министром Англии, это только вопрос времени». Интересно, что автор следующим образом комментирует позицию Гордона Чиллингли: «Единственной владевшей им страстью была жажда власти. Он насмехался над патриотизмом как над отжившим предрассудком, над филантропией — как над сентиментальной суетней. Он хотел не служить своему отечеству, а управлять им. Он хотел возвысить не человеческий род, а самого себя».

Великосветский сезон 1834 г. был весьма приятным и успешным для Дизраэли. По его словам, это был «сезон несравненного успеха и веселья». «Какое большое число необычных характеров прошло передо мной или с которыми я познакомился! Беседы с О’Коннелом, Бенфордом, лордом Даремом — тремя людьми, каждый из которых вызывает большой шум». В другом месте дневника Бенджамин так подводит итоги своей целенаправленной деятельности в прошедшем сезоне: «Я стал в этом году очень популярным среди денди. Д’Орсей в восторге от меня, а он задает им тон. Леди Блессингтон — их муза, она очень энергично оказывала содействие мне. Я стал популярен среди людей первого класса…»

Итог действительно был весьма значительным для Дизраэли. Но вот сезон закончился, знать разъехалась по загородным домам и поместьям. Светская жизнь в Лондоне почти замерла. У Дизраэли наступила после бурной деятельности реакция, сильная усталость, упадок сил, настроение стало мрачным. И как всегда в подобных случаях, он почувствовал недомогание, стал жаловаться на здоровье. В конце октября 1834 г. он писал Бенджамину Остину: «Странная болезнь приковала меня к дивану».

Так закончился для Дизраэли период исканий и раздумий, и он принял окончательное решение, определившее его последующую жизнь, — посвятить все свои силы политической деятельности и добиться высшей власти в государстве.

 

АРЕНА ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ДИЗРАЭЛИ — АНГЛИЯ ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XIX ВЕКА

XIX век считается золотым веком Англии. Он начался с того, что Англия в союзе с рядом государств, и прежде всего с Россией, одержала решительную победу в самой страшной для нее войне против Франции — вначале революционной, а затем наполеоновской. Насколько велик был страх перед возможным поражением в этой войне, настолько была сильна эйфория, охватившая страну после того, как опасность миновала. В XIX в. Англия действительно достигла вершины своего экономического и внешнеполитического могущества, однако в то же время это столетие было для нее весьма бурным. Это было время больших тревог, социальных опасностей, изменений, охвативших внутриполитическую сферу.

Страна развивалась под воздействием промышленной революции, которая началась еще в середине XVIII в. и продолжалась на протяжении целого столетия. Промышленный переворот (первый вариант названия предпочитают английские историки, второй — советские) выражался в его начальном периоде в переходе от мануфактуры к фабрике. В основе процесса лежало то, что, во-первых, мануфактурная форма производства перестала удовлетворять в должной мере возросший спрос на товары и, во-вторых, техническая мысль в это время дала промышленности ряд важных изобретений и усовершенствований. Их применение вызвало быстрый рост производительности труда, концентрацию рабочей силы, появление фабрик, действовавших на водной энергии, а затем, когда был изобретен паровой двигатель, на энергии пара. Возникли фабрики и заводы — характерные элементы промышленного капитализма. Эти прогрессивные изменения затронули вначале хлопчатобумажное производство, а затем металлургию, транспорт. Промышленность требовала угля, что повлекло развитие его добычи и создание системы транспортных средств для доставки его к местам потребления. Конец XVIII столетия ознаменовался широким строительством каналов.

Война с Францией явилась дополнительным стимулом для расширения и углубления промышленного переворота в Англии. С внедрением машин удалось увеличить промышленную продукцию в военные годы в 15–20 раз.

Промышленный переворот оказал важное воздействие и на английское сельское хозяйство. Земельная собственность укрупнялась, концентрируясь в руках крупных землевладельцев. В сельском хозяйстве вводилась более глубокая вспашка, перестали пахать на волах, заменив их лошадьми. Появились и машины в виде сеялок, молотилок и некоторых других механизмов.

Происходило перераспределение населения. Сельская Англия превращалась преимущественно в страну городов. Уже в начале 30-х годов XIX в. примерно половина населения страны проживала в городах. Крупными районами концентрации городского населения были северо-запад Англии, Южный Уэльс, а также побережье между реками Форс и Клайд. В первой трети столетия такие города, как Бирмингем и Шеффилд, увеличились вдвое, а Ливерпул, Лидс, Манчестер и Глазго — и того больше. То же происходило и со столицей страны. За три десятилетия население Большого Лондона увеличилось с 865 тыс. до 1,5 млн, и еще за 20 лет, т. е. к середине века, к ним прибавился 1 млн жителей.

После войн с Францией, в которых между прочим потери Англии были значительно меньшими, чем жертвы ее союзников, что в дальнейшем уже стало традицией во всех крупных союзных войнах, которые вела Англия, население страны составляло примерно 13 млн. Его численность быстро росла и к 1871 г. удвоилась. Это объяснялось тем, что детская смертность сокращалась, а продолжительность жизни увеличивалась. Многие жили очень плохо, но все же лучше, чем в XVIII в., они прежде всего лучше питались, лучше одевались. Другой причиной увеличения населения был приток иммигрантов из Ирландии — самой старой колонии Англии, искавших заработка на английских фабриках и в шахтах. Приезжавшие ирландцы селились преимущественно в Западной Англии и Шотландии.

То, что Англия была первой страной, где мощно развернулась промышленная революция, дало английской буржуазии неоценимое преимущество перед другими государствами. Победа над своим главным соперником того времени — Францией открыла перед Англией мировые пути, широкие возможности для экспансии, захвата все новых и новых колониальных территорий, невиданные ранее возможности для проникновения английских товаров и капиталов во многие страны. Эти факторы обеспечили постепенное становление промышленной, финансовой и колониальной монополии Англии, что превратило ее в самую богатую страну мира.

Успехи в промышленном производстве, торговле, ростовщических финансовых операциях не делали английскую буржуазию гуманной, наоборот, она по мере своих достижений становилась все более высокомерной и спесивой в отношении других народов и жестокой в отношении своего собственного. Чем больше она добывала, тем бо льшими становились ее аппетиты. И, стремясь удовлетворить их, капиталисты до предела усиливали эксплуатацию тех, кто на них работал.

Дети, работающие в угольных копях

Переход к промышленному производству вызвал к жизни появление фабричных и заводских рабочих. В буржуазных кругах была принята на вооружение идея: чем больше зарплата рабочих, тем меньше прибыли предпринимателей. Идея получила теоретическое обоснование в трудах идеологов капитализма. Естественно, что каждый предприниматель стремился к возможно большим прибылям и старался получить их. Это обостряло классовые противоречия.

Предприниматель был волен устанавливать продолжительность рабочего дня по своему усмотрению, и этот день часто достигал 18–20 часов в сутки. Зарплата обеспечивала лишь полуголодное существование. Особенно страдали женщины и дети, труд которых применяли все более широко. Практиковалась физическая расправа с рабочими, вызвавшими недовольство надсмотрщиков.

Особенно трудным становилось положение рабочего люда в годы экономических кризисов, которые в начале XIX столетия были преимущественно торговыми, а с 1825 г. приобрели характер циклических кризисов, распространявшихся почти на все сферы экономики.

Промышленные города являли собой мрачную, порой ужасающую картину социальных контрастов. Буржуазия и земельная аристократия жили в роскошных дворцах, расходуя на удовлетворение своих часто извращенных прихотей огромные средства, тогда как рядом, в трущобах, в ужасающей нищете, зачастую погибая от голода и болезней, обитали многие тысячи англичан, шотландцев, ирландцев. По всей стране они составляли огромную армию, потенциально опасную для правящих кругов.

Столица страны в этом отношении была весьма показательна. А. И. Герцен, много лет проживший в Лондоне, писал о нем: «Один город, сытый, заснул; другой, голодный, еще не проснулся… Этот страшный муравейник, где сто тысяч человек всякую ночь не знают, где прислонить голову, и полиция нередко находит детей и женщин, умерших с голода возле отелей, в которых нельзя обедать, не истративши двух фунтов». Поразительную картину жизни лондонских низов в первой половине столетия нарисовал журналист Генри Мэйхью в обширной серии статей в газетах, собранных впоследствии и изданных в 1851 г. в книге под названием «Лондонские трудящиеся и лондонская беднота». В этой книге, не утратившей актуальности и сегодня (она была переиздана в Лондоне в 1987 г.), отмечается, что положение в городе было настолько серьезным, что «в 30-х и 40-х годах неоднократно составлялись планы начать хотя бы предварительную работу по расчистке гигантских авгиевых конюшен, в которые Лондон, учитывая темпы его роста, превращался». Когда появился доклад специальной комиссии о санитарном состоянии города, то «он вызвал возмущение и возбудил тревогу у каждого мыслящего лондонца». Книга Мэйхью была одной из многих разрабатывавших эту мрачную тему. Призывали к действиям люди, отличавшиеся гуманистическими и филантропическими убеждениями. Среди писателей наибольшую и вполне заслуженную известность приобрел Чарлз Диккенс.

Бенджамин Дизраэли жил, действовал в этой Англии и строил планы, как он будет управлять ею. Вращаясь в высшем свете, закладывая там предпосылки для своего продвижения к власти, Дизраэли, как могло бы казаться, не должен был «смотреть вниз». Но он обладал достаточным здравым смыслом, чтобы понимать, что Англия состоит не из одних денди Вест-Энда и что трудящуюся Англию нужно тоже видеть и понимать. Биографы не повествуют о его «хождении в народ». Но роман «Сибил» свидетельствует о том, что он сумел понять суть социального строя Англии первой половины XIX в. Его концепция оставалась верной и на вторую половину столетия, и на дальнейший период.

Кульминацией в романе «Сибил» является беседа двух действующих лиц, обозревающих где-то в английской провинции руины величественного старинного здания. Один собеседник говорит о миллионах рабочих, усилиями которых возводились такие здания, а «их правители сосредоточили в руках немногочисленного класса сокровища мира, обладатели которых хвастают, что они первые среди всех народов, что они самые могущественные и самые свободные, самые просвещенные и высокоморальные, самые религиозные». Второй собеседник замечает: «…говорите, что хотите, но наша королева царствует над величайшей нацией, которая когда-либо существовала». «Какая нация? — спрашивает первый. — Ибо королева царствует над двумя…» И затем поясняет свою мысль: «Да. Две нации. Между ними нет взаимоотношений. Им неизвестны привычки друг друга, мысли, чувства, как если бы они жили в разных районах земного шара или обитали на разных планетах. Они формируются различным воспитанием, питаются различной пищей, ведут себя по-разному и управляются различными законами». «Вы говорите?..» — нерешительно спросил второй. И первый ответил: «О богатых и бедных».

Чтобы подчеркнуть свою мысль, автор броско выделил типографски в тексте романа фразу «О богатых и бедных», представляющих две нации Англии. Дизраэли показывает, что богатая английская нация паразитирует на труде и поте работающих англичан. Но не только. Использование колоний также важный источник быстрого приобретения богатства и власти «богатой нацией».

Источником обогащения «богатой Англии» служили не только владение землей для аристократии, промышленность, торговля, финансы для буржуазии, колонии для тех и других, но и государственная казна, которой пользовались те, кто составлял высший эшелон власти или кто добыл тем или иным путем выгодную синекуру. Две последние категории состояли почти исключительно из представителей аристократических семейств. Оксфордский журнал исторических исследований «Паст энд презент» в ноябре 1983 г. приводил интересные данные, заимствованные из английских изданий первой половины XIX в. Эти источники свидетельствуют, что в 1830 г. 113 представителей аристократии получали 650 тыс. фунтов стерлингов в год из государственных средств. «Только две фамилии — Гренвили и Дандасы — на протяжении последних сорока лет получили денег только по различным синекурам больше, чем стоило в течение того же периода содержание гражданского управления в Соединенных Штатах».

Печать тех лет дала следующий перечень получений из государственных средств лордом Ливерпулем, главой правительства тори в 1812–1827 гг., которого английские историки считают реформатором в области коррупции, подразумевая его положительную деятельность. Как глава казначейства он имел 6 тыс. фунтов стерлингов в год. «Заботы по делам казначейства оставляли ему достаточно времени, чтобы исполнять обязанности специального уполномоченного по делам Индии, причем в его карманах было достаточно места, чтобы класть туда ежегодно дополнительно по 1500 фунтов стерлингов». В придачу к этому он еще был «шефом пяти портов» — должность средневекового происхождения, приносившая ему еще 4100 фунтов стерлингов в год. Он также состоял в высокой должности, относящейся к Ирландии, приносившей ему еще 3500 фунтов стерлингов ежегодно. Даже при его «сатанинских способностях» непонятно, как он мог справляться со всеми этими обязанностями. А этого совсем и не требовалось. «Находятся люди, которые говорят, что эти престижные должности не что иное, как предлог для выплаты этому человеку таких окладов». Здесь же печать поясняла, что конкретные обязанности, связанные с этими должностями, — дело ведь должно делаться — вместо достопочтенного лорда выполняли его заместители, «которые также оплачиваются государством».

Лорд Грей, член древней аристократической фамилии, и «его девятнадцать родственников» получали на всех 171 892 фунта стерлингов ежегодно за то, что занимали различные правительственные посты и должности. Печать сообщала также, что лорд Элдин аналогичным образом имел 18 тыс. фунтов стерлингов ежегодно, а лорд Арден — 38 тыс. фунтов стерлингов в год и т. д. и т. п. Было подсчитано, что 200 пэров-тори и епископов получали ежегодно за различные синекуры до 2 млн фунтов стерлингов. В дележе этого государственного пирога участвовала не только аристократическая верхушка, но также и самые младшие и совершенно неизвестные пэры. Приводились данные, говорившие, что коррупция, насаждавшаяся высокой бюрократией, в 1831 г. вполне могла составить сумму, равную или даже превышающую ту, которую торийская аристократия извлекала в то время в качестве ренты с принадлежавшей ей земли.

Итак, всесильная бюрократия в Англии была коррумпирована до крайней степени. Аристократы и их фавориты широко использовали практику занятия доходных должностей, не требовавших исполнения каких-либо обязанностей. Назначения на эти должности не сопровождались учетом реальных достоинств назначаемых. Неудивительно, что эта часть имущих классов страны как огня боялась каких-либо реформ.

Концентрация на одном социальном полюсе поистине баснословных богатств, а на другом — тяжелейшего труда и нищеты в сочетании с революционными веяниями, исходившими из Америки и Франции, где произошли буржуазные революции, поднимала неимущую Англию на борьбу за свои социальные и политические права. Между «двумя Англиями», о которых писал Дизраэли, не только не было ничего общего, но и шла все нараставшая борьба, принимавшая порой самые острые формы. В Англии в то время классовые противоречия в обществе достигли такой остроты, как ни в одной другой стране.

Активизировалась деятельность профсоюзов, возникших еще в предыдущем веке и, несмотря на репрессии, расширявших свое влияние. В демократическом движении участвовали не только мануфактурные рабочие, различные полупролетарские элементы, но и фабричные рабочие. Формы борьбы становились более зрелыми, организованными. Это и крупные забастовки, и массовые демонстрации, и «походы на Лондон», т. е. марши протеста из ряда промышленных районов страны, столкновения с полицией и многочисленные митинги, сопровождавшиеся большим накалом страстей. К трудящимся присоединялись радикально настроенные элементы из других социальных слоев. Среди них были такие имена, как У. Коббет и Р. Оуэн. Постепенно борьба трудящихся принимала политический характер, настойчиво зазвучали требования преобразования парламента, введения всеобщего избирательного права и других демократических реформ.

Правящие круги отвечали принятием ряда законов против демократического движения, применяли полицию и воинскую силу для подавления выступлений трудящихся. В историю вошли события августа 1819 г., когда в Манчестере на площади Св. Петра состоялся митинг, собравший 60 тыс. человек. Участвовали в основном манчестерские ткачи, положение которых было особенно трудным. Перед ними выступил популярный радикальный оратор Генри Хант. Звучали требования реформ. Против безоружных людей власти двинули полицию и войска, и в результате 11 человек было убито и более 400 ранено. Это был, как выражается английский историк, «кровавый разгон митинга, участники которого выступали за реформу парламента». Другой английский историк, Д. Томсон, в этой связи замечает в наши дни: «Ланкашир, центр хлопчатобумажной промышленности, видел много таких сражений в классовой войне, ведущейся между „двумя нациями“, о которых писал Дизраэли… „Бойня Питерлоо“ стала легендой в народных массах и очень значительно подорвала кредит тори, которым они пользовались в связи с победой у Ватерлоо».

Репрессии правительства вызывали возмущение как трудящихся и радикальных слоев населения, так и некоторых буржуазных кругов. Они руководствовались не только соображениями гуманизма, но еще больше опасениями, что дело может закончиться революцией. Эти настроения по-своему выразил Джордж Байрон, поэт-аристократ, который резко обличал свой круг, осуждал его за жестокосердие, за издевательства над трудовым людом. Бичуя лорда Ливерпула, тогдашнего премьер-министра Англии, который повелел применить силу против протестовавших рабочих, он с гневным сарказмом писал:

Политический характер рабочего и демократического движения был направлен против существовавших государственных установлений Англии. Уникальность государственной системы страны состояла в том, что Англия не имела в XIX в., не имеет и поныне писаной конституции. Ее заменяют бесчисленные законодательные акты и древние традиции. Тысячу лет назад, до того как норманны вторглись в Англию и завоевали ее (1066 г.), англосаксонские короли имели практику советоваться с Великим советом, представлявшим собой собрание правителей отдельных районов страны. С 1066 до 1215 г. короли правили самодержавно. Но в 1215 г. знать — восставшие бароны — вынудила короля Иоанна Безземельного подписать Magna Carta, т. е. Великую хартию вольностей, которая ограничивала королевскую власть и предоставляла широкие права крупным феодалам. Основной массе английского народа — крепостному крестьянству — хартия не дала никаких прав. Наряду с другими аналогичными документами, появившимися впоследствии, хартия составляет статутарную основу английской конституционной практики. В 1264 г. собрался первый парламент Англии, состоявший из знати. В дальнейшем различные парламентские акты наращивали конституционные основы страны. После «славной революции» 1688 г. в Англии установилась существующая и поныне конституционная монархия. Принятый в 1689 г. Билль о правах был первым юридическим шагом на пути установления конституционной монархии. Он был направлен против восстановления абсолютизма и юридически оформил итоги «славной революции», значительно ограничил власть короны и гарантировал права парламента. Билль о правах исключал для монарха возможность устанавливать законы или создавать армию без одобрения парламента. Так были заложены основы английской конституционной монархии, существующей и в XX в. Конституционный монарх правит в согласии с парламентом.

Развитие английского парламентаризма связано с возникновением и становлением двух основных политических партий — тори и виги. Эти названия фигурируют среди наиболее важных исторических слов в английском языке. Они появились в политическом лексиконе в конце XVII в. Томас Маколей, английский писатель и государственный деятель первой половины XIX в., восторженно писал в «Истории Англии» о «двух кличках, которые вначале были даны как оскорбительные, но вскоре стали восприниматься с гордостью. Они все еще находятся в повседневном употреблении и распространились так широко, как английская раса. Они будут жить так долго, как будет существовать английская литература». Оставив в стороне «патриотический» тон заявления Маколея, следует признать, что в значительной степени он оказался прав. И сегодня выражения «тори» и «виги», правда все реже и реже, употребляются в трудах историков и политологов и даже в прессе.

Эти «экзотические» слова были заимствованы в свое время из Шотландии и Ирландии. Даниэль Дефо, английский журналист и романист, действовавший во второй половине XVII — начале XVIII в., на глазах которого входили в употребление эти клички, писал, что выражение «тори» применялось для обозначения ирландских воров и убийц. Сторонники определенного политического курса называли так своих противников, стараясь их оскорбить. Их противники действовали аналогично и назвали своих оппонентов «вигами» — словом, заимствованным из ирландского народного языка и означавшим продажных и злобных людей. Об этом сообщает второй современник событий, юрист и публицист Родокер Норт.

Тори пользовались более реакционной репутацией, чем виги, в связи с их борьбой против идей Великой Французской революции и против реформы парламента в первой трети XIX в. Традиционно грани между вигами и тори были весьма подвижны. Так, в связи с событиями Французской революции многие виги перешли в лагерь тори, а оставшиеся в начале века выступали за реформирование парламента.

Впоследствии виги стали именоваться либеральной партией, а тори — консервативной. И сегодня, в конце XX в., эти наименования мы наблюдаем в политической жизни Англии.

Хотя английская монархия и не является решающим элементом в государственной системе страны, все же ее нельзя сбрасывать со счетов. Переход от абсолютной монархии к конституционной повсюду совершался после жестоких битв и прохождения через республиканскую форму правления. Для Англии этот этап приходится на период буржуазной революции XVII века. 19 мая 1649 г. Англия была объявлена республикой. Это была так называемая индепендентская республика, просуществовавшая до 1653 г., когда верховная власть принадлежала однопалатному парламенту, ибо вместе с монархией была ликвидирована и палата лордов. Затем был установлен режим протектората Кромвеля, явившийся подготовкой к реставрации монархии, что и состоялась в 1660 г., когда королем стал Карл II. «Славная революция» окончательно утвердила реставрацию монархического строя.

Дальнейшее существование английской монархии отмечено частыми вспышками борьбы между королями, стремившимися к расширению своих прерогатив, и парламентом, выражавшим интересы буржуазии и нового дворянства и категорически выступавшим против таких поползновений. В результате постепенно выработался баланс сил и прав, который и способствует стабильности английской монархии с 1688 г.

Конец XVIII — начало XIX в. ознаменовались глубоким упадком английской монархии. Король Георг III из ганноверской династии выступил с весьма амбициозными планами. Приближалась Французская революция, быстро вызревали ее предпосылки, а английский король возмечтал чуть ли не об абсолютной власти. Он вступил в борьбу с министрами, пытался упразднить политические партии, назначал премьер-министров, не считаясь с возражениями парламента. В результате Георг III встретился с самым ожесточенным сопротивлением. Против него выступили крупнейшие землевладельцы-виги, такие фамилии, как Ньюкаслы, Тэмпли, Рокингэмы, которые фактически правили Англией при двух предшественниках короля — Георге I и Георге II. Добиваясь ослабления олигархического влияния знати и пытаясь сосредоточить в своих руках многие элементы королевской власти, утраченные в разное время его предшественниками, Георг III возбудил против себя ожесточенную ненависть в кругах аристократии. К тому же время работало против его замыслов. Война за независимость Северной Америки, т. е. буржуазная революция, против которой Англия выступила с оружием в руках, закончилась для нее поражением. Английская корона утратила свои колонии, на месте которых возникли Соединенные Штаты Америки. Буржуазная революция вызревала и на Европейском материке. К этим объективным факторам прибавился и субъективный: королевская семья погрузилась в пучину морального разложения, развивавшегося на глазах всего народа, а сам король сошел с ума и ослеп. Его преемник был поспокойнее. Две буржуазные революции — американская и французская — кое-чему научили и английских королей, но, как справедливо замечает Д. Томсон, в первые три десятилетия английская «монархия упала до крайнего предела».

Расстановка политических сил в Англии складывалась под воздействием сложного комплекса различных факторов, как внутренних, так и внешних. Это и Английская революция XVII века, и промышленный переворот, и влияние американской и французской буржуазных революций, и колониальная экспансия, и многое другое. Общность интересов землевладельцев и буржуазии обусловила союз между ними, хотя, как это бывает во всяких союзах, он существовал диалектически. В его недрах действовали определенные противоречия, и союзники соревновались за получение преимуществ и укрепление собственных позиций за счет друг друга. В чем английская землевладельческая аристократия и буржуазия были действительно едины, так это в защите своих интересов от трудящихся, на которых они паразитировали.

Сословно-социальные противоречия, особенности исторического развития Англии выдвинули в первой половине XIX в. в качестве важнейшей политической проблемы вопрос о реформе избирательного права. Проблема была особенно острой в связи с огромной ролью парламента в жизни страны и крайне устарелой и недемократической системой избрания его членов. Анахронизм системы усиливался глубокими изменениями в соотношении сил между землевладельцами и буржуазией в пользу последней, а также передвижением масс населения из сельской местности в крупные промышленные и хозяйственные центры. В политической системе господствовал принцип, возникший в XVIII в. и гласивший, что собственность, а не люди должна быть представлена в парламенте. Его оспаривали в XIX в. радикалы, утверждавшие, что избирательным правом должны пользоваться жители страны как таковые, невзирая на размеры собственности, которой они владеют.

Появление и развитие радикального движения характерны для начала века. Оно базировалось в промышленных районах, прежде всего в Ланкашире, имело в своих рядах видных популярных ораторов, пользовалось поддержкой некоторых газет и выступало за радикальные реформы в области избирательной системы и некоторые другие.

В послевоенные годы находились у власти и доминировали в парламенте виги, лидерами которых были Грей и Рассел. Они опирались на поддержку протестантских диссидентов, финансистов Сити и других банкиров, бизнесменов от торговли и промышленности. В их не всегда четкой программе присутствовали идеи реформирования избирательной системы, государственного управления, социальной сферы. Их стремлением было сократить влияние землевладельцев и расширить возможности буржуазии. Политическое положение вигов было сложным потому, что они сами принадлежали к числу крупных землевладельцев, а наиболее старинные, богатые и спесивые землевладельцы и составляли ядро партии. В общем, виги являлись аристократическими представителями буржуазии, промышленного и торгового среднего класса. В поведении вигов часто проявлялись такие черты, как лицемерие и ханжество.

Партия тори четко определилась в период войн против Франции, когда она требовала активнейшего противодействия влиянию свободолюбивых идей Французской революции. Она воплощала в себе крайнюю враждебность ко всему освободительному, революционному. Традиционная враждебность Англии делу свободы и революции, ее сугубый консерватизм, наблюдаемый на протяжении двух столетий, сформировались в конце XVIII в. «Партия тори, — пишет Томсон, — вряд ли тогда была чем-либо иным, чем объединением всех групп и людей, рассматривавших якобинство как нечто, чему нужно оказывать противодействие и что необходимо уничтожить». В послевоенный период партия тори, состоявшая в основном из землевладельцев с небольшой добавкой людей крупного бизнеса, зарекомендовала себя как упорный, последовательный противник любых радикальных перемен и политических реформ. Она всеми средствами стремилась сохранить господство крупных землевладельцев в политической жизни страны.

Было бы неверно считать, что между тори и вигами пролегла непроходимая пропасть. И те и другие являются партиями богатых людей. Одни получают земельную ренту, другие — ренту от торговой и промышленной прибыли. Поэтому не должны удивлять частые перебежки политиков из одной партии в другую и обратно. Это обычное и весьма характерное явление для английской политической жизни. «Даже в это время глубоких расхождений во мнениях и широко распространившихся социальных бедствий различия в политических позициях в Англии были неуловимыми и незначительными и легко взаимопроникали», — писал Томсон.

«Второй частью» английского парламента была палата лордов, игравшая в те времена гораздо более важную роль, чем ныне, и имевшая существенные права. В столкновениях с палатой общин корона часто опиралась на палату лордов. Эти совместные действия влияли на состав палаты лордов и ее политическую ориентацию. Для того чтобы обеспечить в палате лордов большинство в пользу принятия решений, в которых был заинтересован король, он прибегал к практике раздачи титулов пэров людям, на которых он мог положиться, и делал это в таких количествах, что при голосовании образовывалось большинство в пользу выгодных короне законопроектов. Одновременно этот метод отражал и господствующую в стране коррупцию — присвоение титула сопровождалось обычно предоставлением синекуры, обильно оплачиваемой казной. В результате этих махинаций при Георге III палата лордов, традиционно являвшаяся цитаделью вигов, превратилась в крепость тори. В период премьерства Питта было присвоено 109 новых титулов пэров, и в результате в начале XIX в. палата лордов насчитывала в 2 раза больше членов, чем в XVIII в. Правительство лорда Ливерпула через короля добавило еще 56 новых лордов в состав второй палаты. В результате палата стала лучше представлять различные слои и группы правящих кругов и по численности сравнялась с палатой общин, которую обычно, но не совсем точно юридически именуют парламентом. В палате лордов в первой половине XIX в. насчитывалось 360 членов, и далеко не все они были из среды аристократов — это были и видные генералы, адмиралы, представители торгового капитала, крупные фабриканты и заводчики.

Конец XVIII — начало XIX в. были характерны для Англии важным процессом: власть короны сокращалась, и увеличивалась власть не только парламента, но и правительства. И «все же до 1832 г. корона была в состоянии назначать и проводить выборы в парламент таким образом, что их результаты являлись поддержкой для правительства, назначаемого по выбору короля, и это правительство имело большинство в обеих палатах», — констатируют английские историки.

Вместе с воцарением в Англии в 1689 г. новой династии, когда правитель Голландии Вильгельм Оранский был провозглашен королем под именем Вильгельма III, наступила новая эра — эра брака земельной аристократии с финансовой аристократией. Установилось конституционное равновесие между привилегией крови и властью золота. Но даже в самом счастливом браке не обходится без внутренних трудностей. С момента заключения брака прошло почти два столетия, соотношение сил между участниками изменилось, и буржуазия стала требовать увеличения своих прав. Она имела сильную поддержку со стороны радикальных элементов и трудящихся. Вольные и невольные союзники требовали реформы парламента, где сосредоточивалось все больше и больше власти.

В стране все громче и громче раздавались требования, чтобы число избирателей, выбирающих членов парламента, было значительно расширено. Уже в 1797 г. лорд Грей внес в парламент проект билля о реформе избирательного права. Но это было лицемерное деяние вигов, стремящихся что-то выиграть в общественном мнении. Однако оно отражало настроения в стране. Постепенно борьба за реформу расширялась и углублялась. Герцогу Веллингтону пришлось уйти из правительства из-за того, что он выступил против реформы. Буржуазия и пролетариат создавали политические организации в Бирмингеме, Манчестере, Лондоне и в других местах, требовавшие реформы. В сельской местности в ряде графств шла настоящая крестьянская война, стали частыми поджоги крупных имений. Все это вынудило министерство вигов повторить в мае 1827 г. предложение о парламентской реформе. Проект в главных чертах предусматривал уничтожение большей части «гнилых местечек», увеличение числа представителей от графств, предоставление избирательного права крестьянам и арендаторам, а также 24 наиболее значительным английским промышленным и торговым городам.

Однако и такой ограниченный билль вызвал ожесточенную оппозицию. В конце концов под нажимом народных выступлений и под угрозой со стороны правительства вигов, что король пополнит палату лордов сторонниками реформы, преобладавшая в парламенте торийская аристократия капитулировала. В 1832 г. был наконец принят закон о парламентской реформе. Закон не дал народу того, чего от него ожидали, контингент избирателей расширился незначительно и целиком за счет буржуазии. И тем не менее закон 1832 г. имел большое переломное значение для страны. Он знаменовал собой важную победу промышленной буржуазии, распределение власти существенно изменилось в ее пользу. Билль зафиксировал новый политический компромисс между буржуазией и земельной аристократией. Народным массам он показал, как надо бороться за свои права. Борьба за радикальное изменение избирательного права получила дополнительный импульс, вскоре развернулась в невиданном масштабе и в конце концов привела к ряду дополнительных законодательных мер в этой области. Реформа усилила роль палаты общин и соответственно ослабила значение палаты лордов, а также и монархии. Отныне король не мог выбирать и назначать премьер-министров самовластно. Ему приходилось, осуществляя свои прерогативы, все больше и больше учитывать позицию палаты общин.

Бурное экономическое развитие Англии в первой половине века давало ей возможность вести активную и независимую внешнюю политику. Из труднейшей и сложнейшей войны с Францией она вышла в числе победителей с наименьшими издержками. Ее территория не была оккупирована и разрушена в ходе войны. Эти несчастья выпали на долю ее союзников. Английское золото и ловкость государственных деятелей и дипломатов обеспечили Англии эти важные преимущества.

Важная роль, которую сыграла Россия в разгроме Франции, стоила ей тяжких жертв, но в то же время авторитет и роль России в европейских делах существенно возросли. Англию это явно не устраивало. И очень быстро она стала строить козни против своего бывшего союзника с целью лишить его плодов победы и ограничить роль в европейских делах. «Россия… — пишет Томсон, — была лишена далеко идущего влияния в Европе путем создания барьера, состоящего из Пруссии, Габсбургской империи и Турции». Это был результат не только действовавших в тогдашней Европе противоречий, но и усилий английской дипломатии, министров иностранных дел Каслри, Каннинга, Пальмерстона. После войны Англия превратилась в самую влиятельную державу в Западной Европе в Средиземноморье.

Англия, потеряв ряд колоний в Северной Америке, но не все, сохранила также владения в Вест-Индии и Индию в Азии. Это делало ее главной колониальной державой.

Промышленное развитие страны, накопление капиталов в Лондоне превращали Англию в промышленную мастерскую мира, а Сити — в международную финансовую столицу. Английские историки отмечают, что все это открывало огромные возможности перед страной, которые «обеспечили ей самой процветание и до сих пор невиданное преобладание в мире». Стремление к преобладанию и господству в Европе было главным направлением во внешней политике Англии на протяжении всего XIX в., оно же порождало и время от времени возникавшие противоречия между нею и рядом европейских стран.

Эффективными проводниками международного влияния Англии были английские товары. Англия на международной арене боролась против всего, что «было враждебно свободе торговли, конкуренции, высокому капиталистическому идеалу английских купцов и промышленников». Ей нужны были открытые двери других стран для ее товаров и капиталов. И она старалась их взломать. Свободная конкуренция считалась наиболее ценным условием для тех, «кто мог не бояться никакой конкуренции». Англичане не боялись: их товары гарантированно забивали конкуренцию товаров любой другой страны.

Англия была не только ведущей промышленной и финансовой державой. Несмотря на все присущие ей пороки и изъяны, эта система была самой демократической в Европе. Неудивительно, что именно на английской почве возникали, формулировались и пускались в обращение идеи, порожденные свободно развивающимся капитализмом и теми демократическими элементами государственного устройства (парламентская система, ответственность правительства перед парламентом, политические партии и т. п.), которые были характерны для Англии. Эти идеалы широко распространялись и в других странах, поднимая моральный авторитет Англии.

Важное значение в это время имели труды Иеремии Бентама, философа и юриста, провозгласившего принцип утилитаризма. Бентам считал руководящим мотивом поведения полезность. Он был сторонником буржуазного либерализма и последовательным критиком всего, что оставалось от прошлого и мешало развитию буржуазии. Идеалом Бентама было «наибольшее счастье наибольшего числа людей», «достижение пользы, выгоды, удовольствия, добра и счастья». Последователем Бентама был Джон Милль — философ, экономист и общественный деятель. Он развивал концепцию Бентама, гласившую, что ценность поведения людей определяется доставляемым им удовольствием; выступал за «достижение наибольшей суммы общего счастья». Формула за «наибольшее счастье наибольшего числа людей» повторялась в трудах Э. Чедвика и многих других английских авторов. Когда она доходила до заграницы, до России, то образованная читательская аудитория, воспринимая ее в сочетании с успехами английской экономики и с учетом политической системы Англии, начинала верить, что англичане обладают секретом воплощения этой концепции в жизнь.

Однако идеологическая жизнь находившегося на подъеме английского капитализма не сводилась только к таким идеалистическим построениям. Следует отметить и другие стороны в идейной жизни Англии. Именно тогда получили распространение взгляды Томаса Мальтуса о народонаселении, использовавшиеся правящими кругами для «научного» обоснования своей внутренней, внешней и колониальной политики.

Английские политики и многие историки изображают XIX век для Англии как «век мира». Подобные взгляды прочно утвердились в английской историографии, и их высказывают как аксиому на международных встречах историков в наше время. Джордж Тревельян в годы второй мировой войны писал, что «время Виктории было периодом мира». Томсон оценивает это время как период «величия, стабильности мира». Это, по мнению такого глубокого и основательного историка, как Чарлз Вебстер, было не только время мира для Англии, но и время, когда она выступала за справедливость в международных отношениях, в защиту малых стран. Этот постулат преподносится таким образом, чтобы у слушателя и читателя создалось впечатление, что мир в период 1815–1914 гг. был обеспечен внешней политикой Англии. После таких утверждений хочется возразить соответствующим английским историкам, что существует глубокое расхождение между подобными суждениями и бесспорными фактами истории.

Позиция Англии на Венском конгрессе, созванном победителями-союзниками после поражения Наполеона в 1814–1815 гг., отнюдь не свидетельствовала о том, что она выступала за справедливость (термин, который толкуется различными правительствами по-разному) и «в защиту малых стран». Это верно и в отношении других участников конгресса. Все они стремились к возрождению феодальных порядков в Европе и восстановлению прежних династий в государствах, где хозяйничал Наполеон. Не обошлось и без интриг и тайных сговоров, направленных на ограничение интересов России, в которых участвовала Англия. Как и другие, Англия в Вене стремилась урвать побольше в свою пользу. Она закрепила за собой часть колоний, захваченных у Голландии и Франции, и среди них такие, как остров Мальта, Капская колония на юге Африки и остров Цейлон.

Таково было начало века в международных отношениях. На протяжении столетия английская внешняя политика проводилась в основном по следующим линиям. Опираясь на свое экономическое могущество, Англия стремилась играть господствующую роль в европейских делах. Поскольку соотношение сил изменялось, и сравнительно быстро, в ее пользу, она старалась не связывать себя долговременными союзами и договоренностями, с тем чтобы сохранять свободу рук в мировой политике. Англия продолжала неуклонно расширять свою колониальную империю, осуществляя все новые и новые захваты. Поддерживала ли она освободительные движения в мире или выступала на стороне реакционных режимов? На этот вопрос нельзя дать однозначного ответа. Английская дипломатия отличается удивительной гибкостью (дающей ей большую эффективность) и следует только одному принципу — своей выгоде. Тогда, когда поддержка реакционных режимов представлялась выгодной интересам Англии, она выступала на их стороне. Когда же поддержка освободительных движений сулила экономические и политические выгоды, Англия их поддерживала. Всегда неизменным было стремление Англии ограничить интересы и роль России в европейских делах, потеснить ее на восток. Это обнаружилось и на Венском конгрессе, занимавшемся мирным урегулированием после войны, из которой Англия вышла победительницей прежде всего благодаря огромным жертвам, принесенным на алтарь общей победы Россией.

В соответствии с этими основными линиями Англия действовала в отношении Священного союза в 1815–1833 гг. Члены союза стремились обеспечить сохранение границ, установленных Венским конгрессом, и боролись против любых проявлений «революционного духа». Англия официально не вошла в союз (свобода рук), однако во многих случаях координировала свою политику с общей линией союза. Однако когда в 20-х годах Священный союз начал строить планы подавления освободительного движения в испанских колониях в Америке, английское правительство «либеральных тори» и его министр иностранных дел Джордж Каннинг выступили против. Любовь к свободе? Ничуть не бывало. Просто стремление ослабить своего традиционного конкурента в колониальных делах и использовать возникавшие новые государства для экспансии туда английских товаров и капиталов. Аналогичной «гибкостью» отличалась колеблющаяся позиция Англии и в отношении освободительного движения в Греции.

В 30-х годах, при министре иностранных дел Генри Пальмерстоне, английская внешняя политика характеризовалась дальнейшим расширением экспансии. На это время приходятся англо-сикхские войны в Индии, в результате которых Англия присоединила к своим владениям Синд и Пенджаб. Затем в 1840–1842 гг. последовала англо-китайская война. Английское правительство пыталось вначале дипломатическим путем взломать ворота на китайский рынок для поставок туда прежде всего опиума, а также некоторых других товаров. Это не удалось, и Англия развязала первую «опиумную» войну, положившую начало экономическому и политическому проникновению ее в Китай. Был захвачен Гонконг, длительное время остававшийся английской колонией. В 1840 г. Англия объявила своим владением-колонией Новую Зеландию.

Крупной агрессивной акцией Англии явилась война 1838–1842 гг. против Афганистана. Это была колониальная война. Она началась вторжением 30-тысячной английской армии через Боланский и Хайберский проходы из Индии на афганскую территорию. Афганская армия была несравненно слабее вооружена и насчитывала примерно 15 тыс. солдат. Английские власти торопились: им нужно было, как они утверждали, опередить «русское проникновение» в Афганистан и прибавить эту страну к своим огромным колониальным владениям в Азии. Поначалу английским войскам сопутствовал успех, и в августе 1839 г. они заняли Кабул. 18 месяцев удавалось поддерживать оккупацию и поставленного англичанами у власти в Кабуле «своего человека». Затем произошло восстание афганцев, два английских политических правительственных агента были убиты, и началось уничтожение английских войск. Отступить им не удалось. Вся армия была поголовно истреблена. Лишь одному человеку удалось уйти; он добрался до Джелалабада, где и поведал эту историю. Дост Мухаммед, эмир Кабула, которого англичане пытались сместить и заменить своим агентом, возвратился в Кабул и правил там еще 20 лет.

Эти подробности можно было бы и не приводить, если бы не два обстоятельства. Во-первых, английская официальная пропаганда еще в 80-х годах утверждала, что Англия не потерпела поражения в Афганистане, а ее войска просто ушли. Во-вторых, в 1878–1880 гг. Дизраэли, уже будучи премьер-министром Англии, предпринял вторую англо-афганскую войну, также закончившуюся поражением для англичан. Тем самым в который раз было продемонстрировано, что государственные люди не учатся на ошибках своих предшественников; хорошо уже то, что наиболее способные из них учатся хотя бы на своих собственных.

 

НЕПРОСТО БЫЛО СТАТЬ ЧЛЕНОМ ПАРЛАМЕНТА

Начало 30-х годов — это время, когда закончились колебания между литературой и политикой и Дизраэли принял окончательное решение добиваться своих целей: славы, власти и состояния, прежде всего действуя в сфере политики. С литературой не было полного разрыва, но она стала вспомогательным средством, занятием для души и для денег. Этому повороту в жизни Дизраэли способствовал ряд объективных обстоятельств. Во-первых, крупная неудача, постигшая некоторые его литературные произведения. Во-вторых, политическая жизнь страны бурлила, бушевали страсти вокруг парламентской реформы 1832 года. Динамичная натура Дизраэли подталкивала его к тому, чтобы окунуться в политическую борьбу. В-третьих, на настроения и планы Дизраэли сильно воздействовал пример его друга Булвер-Литтона. Они были очень дружны, вращались в одних и тех же кругах, но Булвер, будучи всего на год старше своего друга, уже достиг очень многого. Он опубликовал несколько книг поэтических произведений и пять романов, был редактором авторитетного ежемесячного журнала и уже с мая 1831 г. — депутатом парламента. Дизраэли с большим уважением относился к Булвер-Литтону, и, естественно, к этому прибавлялась известная доля зависти. Но Бенджамин был слишком высокого мнения о себе, чтобы страдать от безнадежной зависти. Он был уверен, что добьется всего, чего достиг его друг, и превзойдет его.

Для этого нужно было прежде всего завоевать место в парламенте. И он со всей энергией бросился в 1832 г. в избирательную борьбу. В течение пяти лет он предпринял четыре попытки стать депутатом палаты общин, и все напрасно. Избирательные кампании отняли много сил и стоили немалых денег. Долги выросли. Но воля у Дизраэли была сильная, и он не капитулировал.

Идти на выборы нужно было с какой-то политической программой, с тем чтобы изложить ее избирателям, которые хотят знать о позиции человека, требующего, чтобы они послали его своим представителем в палату общин. Какова же была политическая платформа Дизраэли, с которой он предпринял первую попытку пройти в парламент в 1832 г.?

Определенного ответа на этот вопрос дать нельзя. Для него самого в конце концов было неважно, с каким политическим ярлыком он будет избран. Один из биографов отмечал уже в 1860 г., что «старые твердолобые… видели его в 1832 году как беспринципного авантюриста, стремившегося попасть в парламент тем или иным способом». Отец Бенджамина придерживался консервативных взглядов; сын же сам не знал, где он находится: в голове у него, что касается политических взглядов, был полный хаос. Он встречался с большим числом сильных мира сего, вел с ними беседы о политике с целью получить дельный совет или разумное мнение. Четко определить свою позицию тогда еще не мог: он не был ни вигом, ни тори.

Но тактическая линия на выборах для него была ясна. В 1831 г. увидел свет его роман «Молодой герцог» с размышлениями автора, которые при переиздании Дизраэли убрал. Сопоставляя эти размышления с поступками Дизраэли, биографы сходятся в том, что именно этот вырезанный впоследствии кусок романа и раскрывает истинный образ мыслей Дизраэли во время его первой избирательной кампании: «Я должен быть последовательным и не компрометировать свои принципы… Давайте разберемся, что это за принципы. Я виг или тори? Я это забыл. Что касается тори, то я обожаю древность, в особенности руины. Я думаю, что я тори. Но все-таки виги дают такие хорошие обеды; они в высшей степени забавны. Я думаю, что принадлежу к вигам. Но в то же время у тори такая высокая мораль, а моральность — это моя сторона. Следовательно, я должен быть тори. Но виги одеваются намного лучше. И плохо одевающаяся партия, как и плохо одетый человек, должна быть не права. Да! Я определенно принадлежу к вигам… Я думаю, что одну ночь я буду вигом, а другую буду тори и таким образом доставлю удовольствие обеим партиям. И у меня нет возражений, придерживаясь моды сегодняшнего дня, занять какой-либо пост при правительстве тори при условии, что я смогу голосовать против них». Биографы считают, что этот пассаж из романа Дизраэли следует признать автобиографическим и что он точно отражает позицию самого автора. Игривость формулировок приведенного отрывка не должна заслонять крайнего цинизма, заложенного в нем.

Будем справедливы, цинизм Дизраэли не был чем-то исключительным, он уходит корнями в крайний цинизм английской политической жизни. Что поражает в этом высказывании Дизраэли, так это безоглядное публичное обнажение своих принципов или, точнее, их почти полное отсутствие. Но в то же время это была игра, позерство, оригинальничанье. Б. Жермен на этот счет заметил: «Ни один беспринципный авантюрист не мог быть таким дураком, чтобы написать это». Бенджамин написал и впоследствии горько сожалел о содеянном. Он убрал соответствующее место из позднейших изданий «Молодого герцога», хотел, чтобы читатели забыли о нем. Но упорно действовала народная мудрость: «Что написано пером, того не вырубишь топором», — и политические противники Дизраэли не раз приводили цитаты из романа с целью продемонстрировать политическую беспринципность автора.

Отец Бенджамина, сестра Сара считали, что победить на выборах с такой позицией — дело безнадежное. Но Дизраэли был азартным и упрямым политическим игроком и надеялся красноречием привлечь на свою сторону избирателей.

В июне 1832 г. неожиданно открылась вакансия члена парламента от округа Хай-Уикомб, близ которого находилось поместье Брэденхэм. Закон о парламентской реформе уже был принят, но еще не вступил в силу, и выборы должны были проходить по старым правилам. Хай-Уикомб представлял собой небольшой церковный приход, внутри которого располагался маленький городок, занимавший площадь в 128 акров и посылавший в парламент двух депутатов. Это было обычное для Англии тех лет так называемое гнилое местечко, т. е. город, пришедший в упадок, но продолжавший посылать депутатов в парламент. В Хай-Уикомбе голосовало и, следовательно, решало вопрос об избрании депутата всего 35 человек. Весной освободилось депутатское место, и Дизраэли выдвинул свою кандидатуру на открывшуюся вакансию. Он выступил как радикал, сторонник реформ, т. е. как виг. Булвер, который всячески старался помочь Дизраэли пройти в парламент, был вигом. Он пытался убедить руководителей партии вигов, чтобы они не выставляли никакой другой кандидатуры в Хай-Уикомбе и тем самым дали возможность его протеже победить на выборах. Но репутация Дизраэли в политическом отношении была неясная, и просьбе Булвера не вняли. Сыграло свою, может быть, решающую роль также то, что премьер-министр лорд Грей пожелал видеть своего младшего сына полковника Чарлза Грея членом парламента. В результате полковник оказался соперником Дизраэли. Эти выборы в Хай-Уикомбе были последними в Англии, проходившими по дореформенным нормам, и в этом их своеобразный исторический интерес.

Спонсором Дизраэли на выборах был некий Джозеф Хьюм. Его подыскал на эту роль Булвер-Литтон. По традиции Хьюм прислал Дизраэли пространное письмо, предназначавшееся к опубликованию в местных газетах и представлявшее собой по существу обращение к избирателям. В письме говорилось, что Англия нуждается в «честных, независимых и талантливых людях» и что избиратели поэтому поступят мудро, избрав в парламент Дизраэли. «Я надеюсь, — писал Хьюм, — что сторонники реформ объединятся вокруг Вас как человека, придерживающегося либеральных взглядов на все сферы государственного управления и готового посвятить себя делу поддержки реформ и экономии во всех административных органах, что… соответствовало бы высшим интересам страны. Я был бы в восторге, увидев Вас в составе нового парламента».

Дизраэли не ограничился рекомендацией Хьюма. Он получил аналогичные документы от Булвер-Литтона и ряда других лиц. Особое внимание привлекает рекомендательное письмо Д. О’Коннела, учитывая дальнейшее развитие отношений между ним и Дизраэли. О’Коннел писал, что «если Дизраэли будет избран, то дело истинной реформы получит огромное преимущество… Дешевое управление и свободные установления получат дополнительный стимул благодаря его таланту и аргументации, которую он использует во имя доброго дела. Я безусловно целиком и полностью полагаюсь на его политическую и личную честность и получил бы величайшее удовольствие, если бы посодействовал любым способом обеспечению его избрания в парламент». Все эти своеобразные обращения к избирателям были своевременно опубликованы в местной газете «Бакс газетт». Это имело положительное значение для Дизраэли. Даже почтенная лондонская «Таймс» писала 11 июня, что «усердие, с которым Булвер добивается успеха Дизраэли, побуждает нас хорошо думать о Дизраэли».

Положительное, но нерешающее значение. Оглядываясь на эти события с позиции сегодняшних норм политической и общественной жизни, современных нравов, нельзя не удивляться поведению Дизраэли. Ведь он выступил и декларировал свою решимость нанести поражение не кому-либо, а сыну премьер-министра Англии. В таких случаях, как показывает опыт, облеченные властью и влиянием деятели используют свои возможности для обеспечения успеха своего родственника или иного протеже. Даже сама их фамилия имеет сильное психологическое воздействие на избирателей, часть которых стремится продемонстрировать свои услуги влиятельному лицу, надеясь получить от этого когда-нибудь выгоду для себя, другая же часть поступает так, опасаясь вызвать неудовольствие этого лица, что чревато возможными неприятностями. Этот фактор действует на парламентских, муниципальных, академических и многих других выборах. Дизраэли надеялся, что его энергия, талант, ораторское искусство обеспечат ему победу даже над сыном премьер-министра.

Оба кандидата-соперника совершили демонстративный въезд в Хай-Уикомб. Открытый экипаж Грея везли на центральную улицу его сторонники. Он произнес поразительно бесцветную, наивную речь, длившуюся примерно четверть часа. За это время он успел объяснить, что никогда раньше не выступал перед широкой аудиторией, что это его первое выступление и что в парламенте он намерен следовать линии своего отца. И это было все. Местная газета, поддерживающая тори, имела основания заявить, что еще никогда «более великолепный простофиля» не пытался быть избранным от какого-либо избирательного округа.

Дизраэли въехал в город в открытом экипаже на четверке лошадей. Одет он был претенциозно — кружева, золотые украшения, кольца с камнями, особого покроя и невероятной расцветки жилет и костюм. За каретой следовала шумная толпа его сторонников с оркестром, знаменами. На это представление глазели из окон местные жители, и Дизраэли посылал им, прежде всего женщинам, воздушные поцелуи. Общественным центром города была гостиница «Красный лев». У входа находился портик, крыша которого была украшена большой скульптурой красного льва. Дизраэли взобрался на крышу, стал рядом со львом и произнес темпераментную речь, занявшую час с четвертью. Он был мастером произнесения речей для толпы, и слушатели принимали его с восторгом. Кроме ораторского искусства сказывалось и то, что их восторги были оплачены, как, кстати, была оплачена и поддержка толпой полковника Грея.

Дизраэли, как уже было сказано выше, не имел определенной политической приверженности. 10 июня он писал Остину: «Торизм изжил себя, но я не могу опуститься до того, чтобы быть вигом». В своей речи он в резких выражениях нападал на правительство вигов. Критика действий существующего правительства всегда импонирует толпе, и расчет Дизраэли был верен. Он настойчиво подчеркивал мысль о том, что он якобы выходец из народа. «Я никогда не получал ни одного шиллинга из общественных денег и принадлежу к семье, которая тоже не получала их», — говорил Дизраэли. «Я выходец из народа», в моих жилах «нет ни капли крови Плантагенетов или Тюдоров». Насчет крови все было верно, насчет народа тоже могло быть верно, если принимать за народ лишь среднюю буржуазию. Закончил речь он так: «Когда результаты голосования будут объявлены, я буду здесь, — и при этом указал на голову льва, — а мой соперник будет здесь», — и при этом последовал жест в сторону хвоста.

Бенджамин был в восторге от самого себя. На следующий день он писал Саре Остин: «Вчера казначейство прислало сюда полковника Грея в сопровождении нанятой толпы и оркестра. Никогда не было такого провала. После шествия по городу в сопровождении оплаченных избирателей он, запинаясь, произнес десятиминутную речь… Чувствуя, что это переломный момент, я взобрался на портик „Красного льва“ и выдал им речь на час с четвертью. Я не могу передать тебе, каков был эффект. Я всех их свел с ума. Очень многие буквально рыдали… Все женщины были на моей стороне, на них были розетки с моими цветами — белым и розовым…»

Однако конечный результат был плачевным для Дизраэли. Всего было подано 32 голоса, из них Грей получил 20, а Дизраэли — 12. Что же произошло? Из Лондона были присланы два высокопоставленных чиновника, которые в то время, когда Дизраэли разыгрывал свое шоу, вели индивидуальную обработку избирателей в пользу Грея. Это было несложно, ибо их было всего 32 и далеко не все они бегали за экипажами кандидатов в депутаты. Неудачная для Дизраэли первая попытка пройти в парламент свидетельствует о том, что он полагался на свое красноречие, адресованное толпе, и не вел той конкретной работы с избирателями, которая и решала успех дела. События тех дней дают еще один урок: далеко не всегда проигрывает тот, кто произносит примитивную, бледную речь, и не всегда выигрывает блестящий, остроумный, логически мыслящий оратор. Люди, принимающие решения, обычно руководствуются не эмоциями, а деловым, практическим расчетом.

Неудача первой попытки пройти в парламент явилась ударом для Дизраэли, но не поколебала его решимости добиться своего. Раздражение было настолько велико, что он не удержался от того, чтобы опять неосторожно хлопнуть дверью. После выборов он заявил: «Виги покинули меня, и они должны будут пожалеть об этом». В те годы в политике применялись резкие выражения и деятель приобретал тем большую известность и популярность, чем более резко, а то и грубо он выступал. Но все имеет свои границы. Заявление Дизраэли прозвучало и было подано его недругами как вызов и угроза вигам. Это вызвало отрицательную реакцию в общественных кругах. Дизраэли впоследствии пытался отречься от приписываемых ему слов. В письме в «Таймс» он их «уточнил» в свою пользу, но уточнение было настолько путаным, что осталось впечатление, что что-то в этом роде он имел неосторожность заявить.

На первый взгляд это может показаться малосущественным, но в действительности это было важным обстоятельством, причинявшим вред репутации Дизраэли. Дело в том, что закон о парламентской реформе вступил в силу, парламент был распущен и новые выборы были назначены на декабрь 1832 г. — вторые выборы для Дизраэли в этом году. Реформа увеличила число избирателей за счет буржуазии весьма существенно: в Хай-Уикомбе до реформы число избирателей составляло несколько более тридцати, теперь оно выросло до 298. Во второй половине года Дизраэли время от времени приезжал в Хай-Уикомб из Лондона или Брэденхэма, чтобы познакомиться с новыми избирателями и убедить их поддержать его на будущих выборах. Теперь он не намерен был ничего отдавать на волю случая. Он подсчитывал и оценивал каждый голос, учитывал даже того, кто может не принять участия в голосовании, так как потеряет право голоса, став членом палаты лордов.

Свое первое на этих выборах программное обращение к избирателям Хай-Уикомба Дизраэли выпустил 1 октября. Через несколько дней оно было опубликовано в местной печати и в «Таймс». Оно содержало резкую критику действий правительства, что должно было импонировать многим избирателям. Дизраэли выступал в поддержку предложений о тайном голосовании, об избрании парламента на трехлетний срок, об отмене некоторых видов налогов. Он требовал жесткой экономии в государственных расходах и улучшения «существования низших слоев населения». Дизраэли высказывался за такое изменение хлебных законов, которое «принесло бы облегчение потребителям и в то же время не причиняло ущерба фермерам». Наиболее существенным в обращении были положения об отношении Дизраэли к обеим ведущим политическим партиям. Они означали, что и на этот раз Дизраэли был намерен выступать на выборах как независимый. Он провозглашал: «Англичане, смотрите, перед вами беспрецедентная империя, созданная героической энергией ваших отцов. Соберитесь с духом в этот час сомнений и опасности, отбросьте политический жаргон и фракционный слэнг вигов и тори — два наименования, имеющие один смысл и употребляемые с единственной целью — обмануть вас, — и объединитесь в создании великой национальной партии, которая только и может спасти страну от угрожающего ей уничтожения».

Здесь мы находим свидетельство быстро растущей политической зрелости Дизраэли, отражение его размышлений по важнейшим проблемам политической жизни Англии. Конечно, он не избежал характерных для него преувеличений. История показала, что Англия в 1832 г. не находилась «под угрозой уничтожения», хотя и переживала большие трудности. Очень интересна высказанная им мысль о том, что между вигами и тори нет принципиальной разницы и что ведущаяся между ними перепалка имеет целью ввести в заблуждение народные массы. В принципе начинающий политик был прав: обе партии были едины в том, что они представляли интересы правящих классов, хотя он вряд ли мыслил такими категориями. Его заботило неудовлетворительное состояние обеих партий, их несоответствие требованиям эпохи. Сказывалось при этом и то, что сам Дизраэли все еще не мог политически определиться и в его выступлениях мелькали требования то вигов, то тори. Однако следует признать, что Дизраэли в своих программных выступлениях на всех четырех неудачных для него выборах в парламент, колеблясь между позициями этих двух партий, в то же время все более определенно смещался в сторону тори. Из его оценки вигов и тори вытекали два соображения: во-первых, идея создания на их основе единой национальной партии и, во-вторых, в связи с невозможностью реализации этой идеи радикальная реорганизация консервативной партии.

Первое соображение — национальная партия — родилось не в 1832 г. Вспомним, что еще в то время, когда Дизраэли носился с идеей организации общеанглийской влиятельной газеты, он говорил о создании новой сильной партии. Затем эта идея появляется в его романе «Вивиан Грей». Конечно, теперь, в конце 1832 г., эта идея выдвигается им более основательно и продуманно. Забегая вперед, скажем, что идея так и осталась нереализованной, хотя история и дала свидетельства ее серьезности. История показала, что в трудные для страны периоды английские государственные деятели неоднократно обращались к мысли о создании единой партии английских имущих классов. Вспомним хотя бы Рандольфа Черчилля, отца Уинстона Черчилля, и Дэвида Ллойд Джорджа.

Впоследствии, когда Дизраэли обрел руководящее положение в консервативной партии, он провел ее радикальную реформу. Поэтому он и считается создателем современной нам консервативной партии. Побудительные мотивы для этой деятельности Дизраэли следует усматривать уже в оценке им партии тори в 1832 г.

Наконец, следует отметить содержащуюся в его программном обращении восторженно-гордую ссылку на Британскую империю. Это тоже не было случайным. Ссылка предвещала будущую деятельность Дизраэли, направленную на расширение и увеличение имперских владений Англии, на их охрану от посягательств реальных или мнимых соперников Англии в колониальной сфере, на укрепление английского колониального господства. Вряд ли избиратели Хай-Уикомба понимали в должной мере всю сумму взглядов, которые им преподнес Дизраэли.

Избирательная кампания декабря 1832 г. была первой после принятия нового избирательного закона, увеличившего число избирателей, но методы ее проведения мало отличались от тех, которые практиковались до реформы. Организовывались оплачиваемые претендентами избирательные шоу, нанимались за шиллинги или выпивку шумливые «сторонники», кричавшие о достоинствах того или иного кандидата. Чарлз Диккенс в «Посмертных записках Пиквикского клуба» прекрасно описал, как проходили выборы в пореформенной Англии. Он избрал для повествования вымышленный городок Итенсуилл, но картину происходящего рисовал с натуры; почти все ее элементы соответствуют тому, что происходило в аналогичных случаях в Хай-Уикомбе. У Диккенса действуют редакторы противостоящих друг другу газет — «Итенсуиллской газеты» и «Итенсуиллского независимого»; в Хай-Уикомбе в 1832 г. была такая же картина: одна газета выступала в поддержку либералов, ей противостояла другая, боровшаяся за консерваторов.

Избирательный округ посылал в палату общин двух депутатов. Выдвинуты были три претендента — некий Смит, наследник титула лорда Каррингтона, давно представлявший Хай-Уикомб, избрание которого считалось гарантированным; все тот же полковник Грей и Дизраэли. Между двумя последними и развернулась ожесточенная борьба. Соперники стремились любыми средствами дискредитировать друг друга. Выступая на банкете в Хай-Уикомбе в ходе избирательной кампании (а она в те дни продолжалась две-три недели), Грей, бросая взгляды на Дизраэли, заявил, что в июньской кампании сторонники Дизраэли «наняли группу пьяных скандалистов, которые сопровождали Дизраэли, когда он обходил избирателей…» Обвинения в найме «сторонников» были взаимными и обоснованными. Были и выступления солидных людей, поддерживавших Грея, которые сильно задевали Дизраэли. Так, «Таймс» 10 ноября опубликовала выступление некоего Хобхауза, который вопрошал: «Как известен Дизраэли своим соотечественникам? Как автор нескольких жалких романов, в которых он описывает или общество, где он живет сам, или положение несуществующего общества». В действительности дело было серьезнее, чем эти стандартно-пропагандистские выпады. Клара Болтон, жена врача, услугами которого Дизраэли пользовался в Лондоне, писала ему 19 ноября о том, какие разговоры идут о нем в городе: «Все они обвиняют Вас и предполагают, что Вы ведете двойную игру, а в действительности не преданы никакому курсу».

И все же Дизраэли верил в свою победу. Он даже заказал специальное кресло, отделанное его цветами — розовым и белым, в котором его сторонники должны были нести его после того, как будет объявлено о его победе. Результаты выборов были объявлены 12 декабря. Смит получил 179 голосов, Грей — 140, Дизраэли — 119. Итак, вторая попытка пройти в парламент вновь закончилась неудачей.

Почему такой исход? Сразу после выборов Дизраэли не без раздражения заявил, что «секрет враждебного отношения избирателей к нему — в том, что он неблагородного происхождения». Доля истины в этом есть. Американец Жермен, на наш взгляд, дает взвешенную оценку происшедшего. «Его происхождение, безусловно, играло важную роль в его поражении, как это было и в первом случае. Но, вероятно, более решающим стало широко распространенное мнение, что он ведет двойную игру». Неудивительно, что такое мнение господствовало в Хай-Уикомбе, поскольку он сам подчеркивал, что не принадлежит ни к вигам, ни к тори. А понять «независимость» его программы избирателям было весьма затруднительно.

Потерпев поражение в Хай-Уикомбе, Дизраэли попытался срочно включиться в избирательную кампанию в соседнем избирательном округе — в графстве Бакс. Процедура выборов это позволяла, и Дизраэли направил свое программное обращение в этот округ. Оно по содержанию еще больше склонялось в сторону тори, чем его предшествующие заявления. Однако ситуация в этом округе неожиданно изменилась, и Дизраэли счел целесообразным снять свою кандидатуру. Так не удалась и третья попытка.

В апреле 1833 г. Дизраэли возобновляет усилия пройти в парламент. На этот раз открылась вакансия в Лондоне, в округе Мерилебон. Он обращается к избирателям с новым программным заявлением, которое еще больше сближалось с программой партии тори. Но все же он не заявлял прямо о своей приверженности этой партии. В связи с его намерением попытать счастья в округе Мэрилебон одна из газет задала вопрос, «на чем все-таки он намерен стоять», имея в виду его политическую платформу. «На голове» — ответил Дизраэли в раздраженно-игривом тоне. И на этот раз успех не сопутствовал ему.

Следующая возможность попытать счастья на парламентских выборах появилась только в конце 1834 г. Прошедшие до этого 18 месяцев в жизни Дизраэли были посвящены «светским удовольствиям, любви, денежным долгам и литературе».

 

ЛЮБОВЬ И ДЕНЬГИ

Семья, и прежде всего отец и сестра, была очень озабочена поведением и положением Бенджамина. Естественно, что, как во многих подобных случаях, они сочли, что женитьба явилась бы тем средством, которое заставило бы его угомониться, остепениться и серьезно относиться к жизни и своему будущему. Разговоры о брачных перспективах были встречены Бенджамином спокойно. Его не беспокоила возможность ограничения свободы: он рассчитывал, что сможет ее сохранить. Женитьба же на богатой невесте давала возможность освободиться от все возраставшего бремени долгов. Таким способом поправляли свои дела многие денди — люди и более высокого круга. К тому же подошел возраст, когда люди обычно женятся.

Когда семейные рассуждения на эту тему привели к единодушному согласию, возник вопрос о невесте. Семья высказалась за то, чтобы Бенджамин обратил внимание в этом плане на Элен Мередит, младшую сестру бывшего жениха Сары Дизраэли. Бенджамин начал оказывать обычное в таких случаях внимание. Ухаживание продолжалось с февраля по май 1833 г. В мае Дизраэли сделал предложение, но оно не было принято. Поскольку любовь в этом не участвовала (возможно, это и явилось причиной отказа), Дизраэли не был особенно огорчен. Сара советовала продолжать оказывать внимание Элен, надеясь, что в конце концов та согласится на брак с Бенджамином, тем более что этого хотела ее мать. Но Бенджамин не внял совету и правильно сделал. Через год Элен вышла замуж за человека уравновешенного и спокойного образа жизни.

В это время Дизраэли сформулировал свое отношение к браку. 22 мая он писал сестре, что в одном доме он обратил внимание на девушку, которая имеет данные, чтобы стать его женой: «Между прочим не хотела бы ты иметь невесткой леди Зет (Шарлотту Берти)? Она очень умна, имеет 25 000 фунтов стерлингов годового дохода и любит семейную жизнь. Что касается „любви“, то все мои друзья, женившиеся по любви и привлеченные женской красотой, или бьют своих жен, или живут отдельно от них. В этом буквально и состоит суть дела. Я могу совершить массу глупостей в своей жизни, но я никогда не буду пытаться жениться по „любви“, что, я уверен, было бы гарантией несчастья». В этом рассуждении нет часто встречающегося в письмах Дизраэли позерства и кокетства. Здесь он сформулировал свое истинное кредо по вопросу о браке, выкристаллизовавшееся на основе того, что он наблюдал вокруг себя. При этом сказался и своеобразный прагматический характер Дизраэли.

В период активного самообразования Дизраэли много читал мыслителей прошлого, и они в значительной степени формировали его мышление. В письме сестре он явно вторит французскому философу XVI в. М. Монтеню. «Мне неведомы браки, — писал Монтень в „Опытах“, — которые распадались бы с большей легкостью или были бы сопряжены с большими трудностями, нежели заключенные из-за увлечения красотой или по причине влюбленности. В этом деле требуются более устойчивые и прочные основания… Удачный брак, если он вообще существует, отвергает любовь и все ей сопутствующее; он старается возместить ее дружбой». В подтверждение своих рассуждений Монтень ссылается на древнегреческого философа Сократа. Будто бы Сократ на вопрос, что, по его мнению, лучше — взять ли жену или вовсе не брать ее, ответил следующим образом: «Что бы ты ни избрал, все равно придется раскаиваться». Слишком пессимистический и далеко не всегда подтверждаемый жизнью взгляд.

Любовь — одно из сложнейших и важнейших человеческих чувств. Всемирная литература — от авторов Библии, древних греков и римлян до психологов, поэтов и писателей сегодняшнего дня — исследует эту область человеческого бытия, но так до конца и не проникла в ее глубины. Сколько авторов, столько и подходов к определению любви. Это и понятно: сколько людей, столько и особенностей испытываемого ими этого благородного чувства, дарованного человеку природой.

То, что Дизраэли в мае 1833 г. сформулировал свои истинные взгляды на любовь, не может быть оспорено, — этому кредо он следовал всю жизнь. Но в мае, когда он писал это письмо сестре, он и не подозревал, что буквально через несколько месяцев он сам окажется в плену всепоглощающей любви, правда на время, что в конечном счете лишь подтвердило его верность своему принципу.

Дизраэли встречался с Шарлоттой Берти, оказывал ей особое внимание, но практических результатов это не дало. Вскоре она вышла замуж за некоего Джошуа Брета, человека на тридцать лет старше ее, очень богатого, одного из владельцев металлургических заводов. Это не было трагедией для Дизраэли: чувства отсутствовали, а что касается годового дохода и аристократического происхождения Шарлотты, то сестра Сара убеждала брата, что сведения на этот счет сомнительны и явно преувеличены.

Летом 1833 г. Дизраэли успокаивал родных, утверждая, что всерьез занимается своими брачными делами, но в действительности он уже не думал о женитьбе. У него начался бурный роман с Генриеттой, женой сэра Френсиса Сайкса. И у Дизраэли, естественно, прекратились контакты с возможными невестами. Он следовал словам английской старинной песенки, приводимым А. Троллопом в романе «Барчестерские башни», где содержался практический совет ухажерам:

Можно было бы не вдаваться в эти особые обстоятельства интимной жизни Дизраэли, если бы они имели исключительно личный характер. Однако эта история проливает свет на нравы, господствовавшие в тогдашних правящих кругах страны, в среде, где искал поддержки Дизраэли и которая состояла из людей, управлявших Англией и обширной Британской империей. Эти нравы имели непосредственную связь с политической жизнью страны, так как значительное число деятелей либо делало свои первые шаги в политике, либо осуществляло те или иные комбинации, используя сферу интимных отношений.

Летом 1833 г., когда Дизраэли встретил Генриетту, она была уже 12 лет замужем и имела троих сыновей и дочь. Она была дочерью аристократа и в то же время бизнесмена Генри Вильбоа, богатого человека, совладельца крупной пивоваренной фирмы. Ее муж, сэр Френсис Сайкс, происходил из семьи индийских «набобов», как называли в Англии людей, которые, находясь на службе в колониях, прямыми грабежами и прочими нечистоплотными способами сколачивали огромные состояния, а затем, возвратившись в Англию, приобретали поместья и титулы. Первый баронет Сайкс после службы в Индии имел состояние в 300 тыс. фунтов стерлингов. Он был близким другом получивших скандальную репутацию колониальных администраторов Р. Клайва и Уоррена Гастингса, у которых сумма награбленного была в несколько раз больше. Поведение этих людей было настолько скандальным, что оно стало предметом особого разбирательства в парламенте. Внук Сайкса Френсис, третий баронет, унаследовал и титул, и состояние первого баронета.

Френсис Сайкс, человек слабого здоровья, нерешительный, не обладавший сильной волей, женился явно неудачно. Генриетта была своенравной, упрямой, вспыльчивой, эмоциональной, ревнивой и в высшей степени сексуальной женщиной. Современники находили ее очень красивой.

Эмоциональный Бенджамин влюбился в Генриетту, и, как он сам говорил, это была любовь с первого взгляда. И в прошлом у него были связи, но это была первая настоящая любовь. Вскоре их отношения приобрели скандальный характер. Великосветская хроника, по словам Чарлза Диккенса, «всесведущая, как дьявол», очень быстро сделала отношения влюбленных достоянием широкой гласности.

Современники много знали об этом романе, но постепенно время заслонило его другими событиями из бурной жизни Дизраэли. Вокруг этой истории образовался заговор молчания, и ее забыли. Но сравнительно недавно, в 1960 г., в личном архиве Дизраэли американский историк неожиданно обнаружил толстую пачку писем (около 80), написанных неразборчивым почерком, с грубейшими орфографическими и синтаксическими ошибками. Это были письма Генриетты Бенджамину в период их трехлетнего романа.

После смерти Дизраэли его доверенные лица — поверенный Ф. Роуз и лорд Роутон, бывший личный секретарь, в 1882 г., выполняя предсмертное поручение Дизраэли, занялись приведением в порядок архива своего шефа. Роуз наткнулся на письма Генриетты, и они вызвали у него большую озабоченность. Если бы они попали в руки недругов Дизраэли и были преданы гласности, то это негативно сказалось бы на его репутации. К тому же рядом оказались и письма Клары Болтон, также опасные и близкие по содержанию письмам Генриетты.

Между семьями Дизраэли и Болтон тесные связи существовали с 20-х годов, когда они жили по соседству. Болтон был довольно известным врачом и пользовал Бенджамина во время его частых истинных и мнимых заболеваний. Постепенно между Бенджамином и женой врача возникла взаимная симпатия; со стороны Клары она была более сильной. Клара принимала близко к сердцу избирательные неудачи Бенджамина, поддерживала его во время кампаний по выборам в парламент в Хай-Уикомбе. Как замечает американский автор Жермен, «она верила в Дизраэли, боролась за него, и, по-видимому, даже взяла к себе в постель!»

Роуз проанализировал письма двух дам, дневник Дизраэли как раз за годы его любовных похождений и составил для лорда Роутона записку, подробно излагающую суть проблемы. Этот документ особенно ценен потому, что в нем отразились личные наблюдения человека, бывшего на протяжении 40 лет близким к Дизраэли, его доверенным лицом в сфере бизнеса. Роуз был лоялен к своему шефу и его памяти и поэтому, дав обзор писем, предложил Роутону сжечь их немедленно вместе с обзором. Роутон также был надежнейшим помощником Дизраэли, ему было доверено распорядиться всем архивом, но совет Роуза он почему-то не исполнил, и через 80 лет документы попали в руки историков.

Для истории это хорошо, чего не скажешь о репутации Дизраэли. Мотивы поступка Роутона не ясны. Ознакомившись с письмами обеих дам, историки бросились искать письма Дизраэли к ним, но эти поиски не дали результата. Очевидно, письма были уничтожены. Почему сам Дизраэли не ликвидировал компрометирующий его материал, когда все это уже было в далеком прошлом, тоже непонятно. Он не мог не знать о неприятных исторических прецедентах. В свое время адмирал Нельсон, национальный герой Англии, переписывался с горячо любимой им леди Гамильтон, и они, понимая опасность этой переписки, условились, что каждый будет уничтожать полученное письмо сразу же по прочтении. Адмирал выполнил это условие, а леди схитрила, сохранила письма Нельсона, которые в конце концов попали во враждебные руки и причинили ущерб репутации обоих. Дизраэли, безусловно, об этом знал, но не извлек урока.

В изложении Роуза с дополнениями из писем вырисовывается следующая картина. Вопрос об отношениях Дизраэли с Кларой Болтон сомнений не вызывает: «члены семьи Дизраэли считали ее любовницей Бенджамина». Его родные хорошо ее знали и принимали в Брэденхэме. Вскоре отношения с Кларой переплелись с отношениями с Генриеттой. Из переписки явствует, что в любви между Генриеттой и Бенджамином доминировала чувственность. Письма Генриетты переполнены эротической терминологией и соответствующими деталями их отношений. Очевидно, в этой сфере они очень подходили друг другу, отсюда и сила страсти. Бенджамин и Генриетта постоянно были вместе и вместе же появлялись в обществе. Чувство было настолько сильным, что они уже не удовлетворялись тайными встречами, пытаясь скрыть свои отношения от посторонних, как это часто бывает в подобных случаях, а перешли важную психологическую грань между просто влечением и бурной, сильной страстью. Их уже влекло желание продемонстрировать свои чувства перед другими. Они, как это бывает в такой ситуации, полагали, что сила их любви очищает от всего нехорошего их отношения в глазах окружающих, и, как обычно, заблуждались, ибо окружающие смотрели на происходящее трезво и, конечно, осуждающе.

Сэр Френсис и леди Сайкс

Целеустремленный и честолюбивый Дизраэли был настолько захвачен страстью, что игнорировал ущерб, причиняемый его поведением собственной репутации, и на какое-то мгновение готов был принести в жертву чувству свои честолюбивые планы. В это время он начал работу над романом «Генриетта Темпл», название которого весьма многозначительно. Первые главы явно автобиографичны и отражают мысли и чувства самого автора. Он «готов немедленно, во имя этой великой цели (т. е. любви) отказаться и отбросить все прежние надежды, связи, проекты, убеждения, нарушить во имя ее все обязанности перед обществом».

И приличия действительно были нарушены. Дизраэли подолгу жил в доме Генриетты; когда она перебиралась в загородный дом, Дизраэли следовал за ней. А что же муж? Дело в том, что у сэра Френсиса был роман с Кларой Болтон и заинтересованные стороны договорились, что сэр Френсис не будет возражать против связи Генриетты с Бенджамином, а Генриетта со своей стороны дала согласие на его интимные отношения с Кларой. Конечно, не обходилось без скрытых столкновений, ревности. Но все в конце концов утрясалось, сэр Френсис посылал Дизраэли письма, приглашая его погостить у них в загородном доме. Все четверо появлялись в общественных местах, причем делалось это по настоянию сэра Френсиса, который «боялся общественного мнения».

Объяснение на первый взгляд странное, но дело было в том, что третий баронет страшно боялся повторения истории своего отца. Второй баронет в свое время был замешан в крупном скандале. В 1789 г. он соблазнил молодую красивую жену своего сослуживца, угрожал перерезать горло ее мужу и был предан суду по обвинению в соблазнении и нарушении супружеской верности. Суд обязал баронета выплатить пострадавшему офицеру 10 тыс. фунтов стерлингов в «возмещение причиненного ему ущерба». Скандал был огромный, и сэр Френсис опасался чего-нибудь подобного.

Вскоре «четверной роман» усложнился. На сцене появился пожилой, но бодрый лорд Линдхерст, крупный политический деятель. В меморандуме Роуза говорится, что во время происходивших событий существовало твердое убеждение, что леди Сайкс была любовницей одновременно и Дизраэли, и лорда Линдхерста. И Дизраэли, и сэр Френсис, безусловно, знали об усложнившейся ситуации.

Подходить к этой ситуации только с этическими критериями было бы упрощением. Появление на сцене почтенного лорда демонстрировало довольно широко распространенный метод достижения карьеры при помощи женщин в различных сферах деятельности, включая политическую. Отсюда и интерес к данному, на первый взгляд сугубо личному сюжету. В меморандуме Роуз пишет: «В то время утверждалось, что Дизраэли познакомил Генриетту с лордом Линдхерстом и использовал влияние, которое она приобрела на лорда, чтобы ускорить свое собственное продвижение. Я хорошо помню скандал в графстве, разразившийся по этому поводу». Знаменательно, что сам Роуз не берет под сомнение это утверждение. Более того, содержащаяся в его документе аргументация подтверждает этот факт.

Линдхерст

Итак, Дизраэли подбросил свою возлюбленную влиятельному человеку с целью извлечь для себя прямую выгоду из того факта, что она стала любовницей этого человека и тем самым приобрела сильное влияние на него. Жермен пишет: «Когда Дизраэли и Линдхерст встретились в середине июля, женский механизм действовал полным ходом с целью провести Дизраэли в парламент». И Линдхерст стал важной деталью в этом механизме.

В конце сентября 1834 г. Генриетта писала Бенджамину из Лондона: «Вчера вечером лорд Линдхерст прибыл в город. Я могу заставить его сделать все, что захочу. Поэтому, какие действия Вы сочли бы наиболее необходимыми, скажите мне, и я все это сделаю… Лорд Линдхерст очень хочет, чтобы Вы были в палате общин. Серьезно, он самое прекрасное существо, и я уверена, что могу заставить его сделать все, что захочу». Когда Линдхерст собрался недели четыре попутешествовать по странам Европы, он намеревался взять с собой свою дочь и сестру и пригласил в компанию Генриетту и Бенджамина. В Хай-Уикомбе, где Дизраэли дважды неудачно пытался пройти в парламент, ему создавало главные препятствия влиятельное здесь семейство лорда Каррингтона. 18 сентября 1834 г. Бенджамин пишет родственникам в Брэденхэм: «Веллингтон и Линдхерст обрабатывают старого Каррингтона в мою пользу».

Использование Бенджамином Генриетты для достижения карьеристских целей осуждалось многими современниками с этических позиций; одни были искренни, другие лицемерили, третьи вели себя ханжески. Оценивая эти действия Дизраэли, следует иметь в виду, что тогдашний нравственный климат в высших слоях английского общества являлся той питательной средой, на которой расцветали подобные явления. В этом отношении Дизраэли был явно не единственным примером. Так, по свидетельству Роуза, упоминавшаяся Клара Болтон стала любовницей сэра Френсиса с согласия собственного мужа доктора Болтона, который, «как говорили, извлекал денежную выгоду из этой связи».

В этой истории выявились негативные стороны человеческой натуры. Подобные вещи встречались время от времени не только в Англии, но и в странах континента, где люди, лишенные стыда и совести, «подкладывали» своих жен или возлюбленных влиятельным персонам, чтобы взамен получить от них поддержку и таким путем пробраться в парламент, академию, сделать карьерный рывок в различных сферах деятельности.

Конечно, семья Бенджамина знала все, что знали другие о его связи с Генриеттой. Дело зашло столь далеко, что Генриетта пожелала познакомиться с семьей. Сестре Саре пришлось написать ей письмо и пригласить в Брэденхэм. Генриетта явилась в сопровождении лорда Линдхерста. Визит вызвал глубокое возмущение в местном обществе. Соседи возмущались тем, что Дизраэли, как свидетельствует Роуз, «пригласил в свою семью женщину, считавшуюся его любовницей, и ее второго любовника, с тем чтобы они пообщались с его сестрой, а также с матерью и отцом».

Роман был слишком бурным и сложным, чтобы продолжаться долго. Документы и вслед за ними биографы сходятся на том, что связь с Генриеттой была для Дизраэли очень трудной и серьезно подорвала его здоровье. Кроме того, любовь не могла навсегда вытравить из души Дизраэли его стремления к славе и власти. Постепенно не без влияния семьи и друзей он стал отдавать себе отчет в том, что связь с Генриеттой в том виде, какой она приобрела, причиняет ему большой морально-политический ущерб, подрывает его репутацию и может стать непреодолимым препятствием для реализации его честолюбивых замыслов. Наконец, и это было весьма важно, великосветский роман с такой женщиной, как Генриетта, требовал больших расходов. Она жила на весьма широкую ногу, но покладистый сэр Френсис не снабжал ее свободными наличными деньгами, и Дизраэли приходилось все больше и больше залезать в долги, реальной перспективы погасить которые не предвиделось; это могло привести к катастрофе.

Все эти обстоятельства и вынудили Дизраэли вырваться из мощных объятий леди Сайкс. Прекращение романа с такой энергичной женщиной, как Генриетта, было делом весьма непростым. И поэтому Роуз не случайно записал, что «у очень немногих мужчин оказалось бы достаточно сил и воли, чтобы вырваться из такого запутанного положения».

Бурная жизнь Генриетты и сэра Френсиса продолжалась и после того, как Дизраэли вышел из игры. Роуз сообщает, что переписка, которую он анализировал, распространяется на «заключительный эпизод» этой истории. После прекращения связи с Дизраэли сэр Френсис застал свою жену в постели с известным художником Даниэлем Маклизом в своем лондонском доме на Парк-Лэйн. Скандал был большой и выплеснулся на первые страницы лондонских газет.

После шумной огласки в таких делах обычно следует развод. Однако сэр Френсис повел себя странно: учинив скандал, он не стал добиваться развода. И Роуз объясняет почему. При рассмотрении дела о разводе неизбежно обнаружилось бы, что сам сэр Френсис отнюдь не святой, что он жил с Кларой Болтон, женой доктора, дом которого тоже был на фешенебельной Парк-Лэйн, причем доктор об этом знал и дал свое согласие на эту связь. Могли всплыть и имена Дизраэли и Линдхерста. Все это причинило бы моральный ущерб прежде всего сэру Сайксу. Он помнил подобную историю своего отца, панически боялся судов и предпочел обойтись без развода.

Таковы были нравы правящих кругов Англии в первой половине XIX в., да и позже. Дизраэли вращался в этих кругах, делал с их помощью политическую карьеру и, естественно, жил и действовал в соответствии с принятыми там обычаями и моральными нормами. История с Генриеттой, леди Сайкс, причинила существенный ущерб репутации Дизраэли и отрицательно сказалась на его продвижении к вершинам власти. Интересно отметить, что историки заняли по этой проблеме различные позиции. В конце XIX в. Монипенни писал многотомную официальную биографию Дизраэли, но он лишь мимоходом коснулся истории с Генриеттой, причем сделал это так туманно, что читателю нельзя понять, что же произошло на самом деле. Автор ухитрился даже не упомянуть ее имени. Это было умышленное замалчивание неприятного эпизода в жизни видного политического деятеля, сохранение «белого пятна» в биографии Дизраэли. В том, что это было сделано сознательно, сомнений не может быть. Во-первых, Монипенни как автору официальной биографии были открыты все необходимые архивы и, конечно, семейный архив Дизраэли, содержавший наряду с прочим и письма Генриетты и Клары Болтон. Во-вторых, во время написания им первого тома, в котором идет речь о 1833–1836 гг., были живы многие очевидцы, знавшие в подробностях роман Дизраэли и Генриетты, и Монипенни не мог не знать досконально эту страницу жизни своего героя.

Итак, умолчание было умышленным, и оно продолжало действовать удивительно долго, учитывая, что многие авторы занимались жизнеописанием Дизраэли. Лишь в 1960 г. впервые американец Жермен подробно рассказал эту историю, а затем почти одновременно с ним ее повторил англичанин Блэйк, отдав приоритет Жермену. Случай сам по себе небольшой, но он свидетельствует, что в разные времена в разных странах в исторических исследованиях были «белые пятна», являвшиеся продуктом субъективизма историков, то ли несознательного и добровольного, то ли практиковавшегося по требованию и под нажимом как сильных мира сего, так и различных иных обстоятельств.

Дизраэли отдавал предпочтение женщинам замужним и постарше его. Объяснять это только корыстными соображениями вряд ли было бы верно. Просто его натуре больше импонировали именно такие женщины. В начале 1833 г. он присутствовал на вечере у своих близких друзей Булверов, и здесь его представили одной из таких женщин «по ее особому пожеланию». Среди присутствовавших было очень много «дам, занимающих выдающееся положение», и г-жа Уиндхэм Левис, жена богатого владельца металлургических заводов, не привлекла внимания Дизраэли, но, будучи представленной ему по ее желанию, поначалу получила от Дизраэли совсем не восторженную характеристику: хорошенькая маленькая женщина, склонная пофлиртовать, много болтающая. Дизраэли ее заинтересовал, но встречного интереса не было, и поэтому первая беседа была весьма краткой. Она сообщила своему новому знакомому, что ей «нравятся молчаливые, меланхолические мужчины», на что Дизраэли ответил, что «не сомневается в этом». Эта встреча сама по себе не имела бы никакого значения, если бы не одно существенное обстоятельство: через несколько лет эта «трещотка», как ее назвал Дизраэли, стала его женой.

Трехлетняя связь с Генриеттой Сайкс дорого обошлась Дизраэли и в материальном отношении. Поддержание светского образа жизни на двоих требовало денег, и немалых. Эти расходы добавлялись к значительным тратам на проведение безуспешных пока избирательных кампаний. А наличных денег не было: доходы от литературного труда никак не покрывали текущих расходов. Приходилось брать в долг. Новые долги прибавлялись к тем, которые возникли в ранней молодости. Положение становилось безвыходным.

Это и стало одной из важнейших причин очередного плохого состояния здоровья Дизраэли. Как-то выскочить из долговой западни, в которую он сам загнал себя, Дизраэли пытался прежними средствами: брал новые займы для погашения сверхсрочных платежей (эти займы добывались на все более трудных условиях, что приводило в конечном счете к быстрому увеличению общей суммы долга), лихорадочно строчил новые романы, теперь уже безусловно по финансовым соображениям, которые приносили доход весьма незначительный по сравнению с тем, что было необходимо и на что рассчитывал автор, и, наконец, он как азартный игрок пускался в сомнительные финансовые авантюры в надежде мгновенно разбогатеть и одним махом решить все проблемы. Наиболее трудными в финансовом отношении были для Дизраэли 1836 и 1837 гг. Иногда опасность была настолько велика, что в перспективе маячила долговая тюрьма. Сколь действительно реальна была такая опасность, судить трудно, однако в переписке в особенно острые моменты это выражение мелькало.

Среди коммерческих литературных произведений выделялись «Генриетта Темпл» и «Венеция». Ответ на вопрос, почему Дизраэли написал эти произведения, по мнению американского автора Р. Левина, специально исследовавшего его литературную деятельность, «должен быть найден в той нужде в деньгах, которую испытывал Дизраэли, и вытекающем отсюда желании писать то, что считалось популярной, хорошо продающейся художественной литературой». «Генриетта Темпл» представляла собой любовную историю, написанную влюбленным автором. В «Венеции» автор в весьма свободной манере повествует о Байроне и Шелли, допуская большие вольности, когда речь идет о биографиях двух поэтов, датах их жизни и деятельности. Меркантильными соображениями были вызваны и такие произведения этого времени, как «Революционная эпическая поэма», «Контарини Флеминг», «Алрой», «Возвышение Искандера». Касаясь появления этих произведений, Р. Блэйк заявляет: «Дизраэли к этому времени сильно нуждался в деньгах, его нужда в деньгах была отчаянной».

Казалось бы, в таком положении следует думать не только о том, как добыть деньги, но и как сократить расходы. Часто в самую трудную минуту Дизраэли выручали Остины. Дизраэли был должен своему поверенному Остину значительную сумму и в то же время обосновался на квартире в самом дорогом аристократическом районе — Вестэнде. Остины удивлялись, почему их протеже выбрал ту часть города, где ему приходится платить баснословную цену за квартиру. Трезвомыслящие, честные, благожелательные Остины не могли понять, почему его не устраивает, например, намного более дешевый и вполне достойный район Блумсбери, где они жили сами, располагая хорошими доходами.

Остины не учитывали, что Дизраэли любой ценой стремился жить там, где жили люди того круга, в котором он намерен был вращаться и прочно закрепиться. Это был для него и вопрос престижа, и как бы визитная карточка. Здесь, в этом районе, он посещал многочисленные дома знати, встречался с самыми популярными людьми большого света, завязывал знакомства, необходимые ему для продвижения наверх. «Дизраэли, — пишет Жермен, — чувствовал себя естественно в Вестэнде. Он прекрасно вписывался в этот круг остроумных людей и денди, распутников и эксцентрических типов, мошенников. Его индивидуальность и блестящие способности становились при этом расхожей монетой, ибо его новые друзья приветствовали талант, невзирая на то, что у него были пустые карманы. Они принимали его таким, каким он был, и именно отсюда, а не из Блумсбери он решил вновь начать борьбу за свое место под солнцем». В конечном итоге его несколько авантюристический расчет был правильным: именно эти люди из фешенебельных районов Мэйфера, эти лорды и леди, полковники и капитаны, денди и принцы, оказали ему моральную поддержку в последующие годы, когда он делал политическую карьеру.

Точных данных о долгах Дизраэли на отдельных этапах его жизни нет. Сведения на этот счет относятся к тому, что одалживал Дизраэли у Остина, который наряду с юридической практикой иногда занимался и финансовыми делами. Дизраэли очень часто обращался за помощью и почти никогда не встречал отказа, если это было в рамках возможностей поверенного. Важную роль при этом играли не только связи семей Остина и Дизраэли, но и то, что сам Дизраэли пользовался большой симпатией Остина и особенно его жены Сары. Поначалу Сара Остин оказывала очень большую помощь Дизраэли в его литературных делах. Остины привыкли к тому, что Дизраэли часто бывал у них, его посещения были им приятны, и они хотели сохранить его общество. Ничего предосудительного в отношениях хозяйки дома и Дизраэли не было. Остины очень переживали, когда Дизраэли, проникнув в большой свет, стал бывать у них все реже и реже, а затем вообще перестал посещать их дом. Переписка продолжалась, его настойчиво приглашали, он отговаривался занятостью, но Остины не очень верили этим отговоркам. Они не понимали или не желали принять истинную причину: общество Остинов было для Дизраэли пройденным этапом, теперь у них ему было просто неинтересно, все его помыслы концентрировались на высшем свете, к которому Остины не принадлежали. Случилось так, что дружеские отношения с Остинами уходили в прошлое, становились все слабее и слабее и чуть ли не исчезали совсем именно тогда, когда Дизраэли все больше и больше нуждался в их финансовой помощи, когда его денежные дела катастрофически запутывались и ему приходилось обращаться к поверенному с просьбами о кредите и подкреплять это ссылками на старую и нерушимую дружбу. Неискренность этих ссылок была очевидна, но после больших колебаний Остин обычно ссужал Дизраэли нужную сумму, причем зачастую делал это по настоятельным просьбам жены. Сохранилась обильная переписка Дизраэли и Остинов, и она-то дает представление о его финансовом положении в те особенно трудные для него годы. Переписка рисует лишь часть картины, ибо Дизраэли добывал деньги в долг не только у Остина, который об этом не был осведомлен в полной мере, хотя и догадывался.

Осенью 1833 г. Остин ссудил Дизраэли 300 фунтов дополнительно к тому, что он одалживал ранее. Но это была капля в море. Другие кредиторы брали за горло, и Дизраэли оказался на грани катастрофы. Пришлось опять клянчить деньги у Остина. 30 ноября 1833 г. он пишет своему другу-поверенному умоляющее, с некоторой примесью фантазии письмо. Дизраэли сообщает, что его «самые неотложные долги составляют 1200 фунтов». Здесь же он строит малореальную схему издания своих произведений в известном издательстве и называет суммы, которые якобы ему принесет эта операция. Сейчас он просит Остина ссудить ему на год 1200 фунтов и предлагает в виде гарантии официально передать ему авторские права на свои произведения. «Если я умру, у Вас будет двойная гарантия, — пишет Дизраэли и заключает: — Помогите мне сейчас, и всей своей будущей карьерой я по существу буду обязан Вам». Это мольба о помощи человека, оказавшегося в отчаянном положении.

И опять-таки ситуацию и поведение Дизраэли необходимо рассматривать с учетом существовавших тогда в Англии, да и не только в Англии, и в России тоже, нравов и обычаев в тех кругах общества, к которым принадлежал Дизраэли. Большинство его друзей и знакомых по Вестэнду «были по уши в долгах». Люди света тратили деньги зачастую безрассудно и залезали в долги к ростовщикам в расчете на то, что какое-то неожиданное наследство, выгодная женитьба помогут выпутаться. Надежды на авось в денежных делах, безответственные расчеты на то, что все как-то образуется, стали традицией и даже модой в XIX в. у определенного слоя общества.

Остин был добрым человеком и хорошо расположен к Дизраэли, но он был здравомыслящим и осторожным бизнесменом. И его очень огорчали и настораживали авантюристические выходки Дизраэли, к числу которых он относил и расходы на избирательные кампании в Хай-Уикомбе, и скандальную связь с Генриеттой Сайкс, и светскую жизнь. Поэтому он дал Дизраэли вежливый отказ: «Для меня было бы очень неудобно ссудить Вам такую сумму… Я считаю, что обеспечение очень ненадежно… Мне не хотелось бы думать, что Вы скрыли от меня истинные размеры ваших затруднений (т. е. долгов)». Далее следует вполне естественный совет — обратиться за помощью к отцу, другим родственникам и друзьям.

Ответ был не просто отрицательный, но весьма холодный. Остин полагал, что после этого он уже никогда не увидит Дизраэли и не услышит от него ничего. Но не тут-то было. В экстремальных, как сейчас говорят, случаях Дизраэли мог прятать свое самолюбие в карман. 3 декабря он опять пишет Остину. Зная, что Остин не одобряет трату денег на экстравагантные выходки, он оправдывается: «Что касается моих долгов, то это целиком и исключительно расходы по выборам». Непонятно, зачем Дизраэли лукавил, ведь он не мог не предвидеть, что Остин осведомлен о других статьях его расходов. Тут же Дизраэли сетует, что «в спешке предложил недостаточные гарантии», теперь он готов сделать их более основательными.

Дизраэли откровенно объясняет Остину, почему он не может обратиться к отцу. Отметим, что он не говорит, что у отца недостаточно средств, чтобы выручить сына. Значит, отец имел состояние, позволявшее оказать сыну необходимую помощь. Дело было в другом: «Я действовал вопреки его настоятельным пожеланиям и основывал свою оппозицию ему на желании быть независимым». Имеются в виду, конечно, пожелания отца относительно избрания солидной и надежной профессии и совершенствования в избранном деле. «Теперь же я не хочу обращением за деньгами в чрезвычайных обстоятельствах… вновь вызывать к жизни эту крайне болезненную тему». Что же касается других родственников, то, продолжает Дизраэли, у него никогда не было тесных или дружеских отношений ни с кем из них. Здесь Дизраэли откровенен и правдиво повествует о своих отношениях с отцом и семьей. Он мог бы для полноты картины добавить, что отцу и семье очень не нравились, как они считали, чрезмерное честолюбие Бенджамина, его активность в свете, история с Генриеттой и другие подобные вещи.

Заканчивается письмо жалобой на то, что обстоятельства вынуждают его написать «это унизительное письмо», и словами: «Прощайте! Благодарю Вас за все, что Вы сделали для меня в прошлом». Казалось бы, теперь всё — конец отношениям между друзьями. Но Остин отвечает и на это письмо. Сара Остин от себя пишет, что ей хочется вернуть Дизраэли в дом как старого друга. В конце концов Остин явно под настойчивым воздействием жены дает Дизраэли 1200 фунтов.

Конечно, Дизраэли деньги в срок не вернул. Продолжалась болезненная и унизительная переписка с Остином. Поверенный утверждал, что, если долг не будет урегулирован, он вынужден будет действовать согласно закону. Дело принимало серьезный оборот. Отец, будучи в курсе дела, посылает Бенджамину «200 фунтов, чтобы не допустить его заключения в тюрьму», как замечает Жермен. В 1836 г. ситуация продолжала оставаться острой. Теперь спасать Дизраэли принялись другие силы. Его проблемами занялся юрист У. Пин. Именно он улаживал дело сэра Френсиса Сайкса и Генриетты Сайкс после разрыва между ними. Третий баронет пошел на определенные материальные жертвы в пользу Генриетты. И как замечает Жермен, Пину удалось «удержать шерифа вдали от двери дома Дизраэли». На этот раз финансовая поддержка была оказана Дизраэли «другим лицом, возможно даже ее оказала леди Сайкс» из денег, полученных в виде отступного от сэра Френсиса. Все это уладил, опять-таки временно, Пин, и Дизраэли вновь занялся «изготовлением литературных произведений, делающих деньги», и своими избирательными делами. Однако литературное творчество очень редко обеспечивает большие доходы. Дизраэли писал довольно много, и, как правило, гонорары были неплохи, но их не хватало для погашения долгов. Это тяжкое бремя Дизраэли пришлось нести на протяжении почти всей жизни.

 

ВИКТОРИЯ СТАНОВИТСЯ КОРОЛЕВОЙ

Английская монархия в первой трети XIX в. находилась в состоянии крайнего упадка. Корона — символ государства — была втоптана в грязь царствовавшей ганноверской династией, многочисленные представители которой достигли крайней степени разложения. Поведение царствующих особ и принцев королевской крови было известно не только узкому кругу сильных мира сего, но и практически всей сознательной части общества.

Царствовавшая с 1714 г. ганноверская династия, когда она сменила династию Стюартов, отличалась тем, что некоторые ее представители были психически ненормальными в точном значении этого слова и все они женились на принцессах из германских княжеств. Английские короли, начиная с Георга I, одновременно являлись и курфюрстами, а затем королями Ганновера — области, расположенной на северо-западе Германии, и монархами Англии.

В начале века положение в королевском доме сложилось особенно трудное. Король Георг III имел семерых сыновей, но никто из них и из их детей не являлся законным претендентом на трон: их поведение и образ жизни не согласовывались с требованиями закона о престолонаследии. Старший сын, принц Уэльский, ставший в 1811 г. регентом при безумном отце, находился в связи с женщиной неподходящего происхождения и положения. Отец относился к нему (когда был во вменяемом состоянии) из-за его экстравагантного и распущенного поведения с явным неприятием. Когда встал вопрос о престолонаследии, принц бросил свою многолетнюю подругу и жену и женился на германской принцессе из княжества Брунсвик. Но и эта женитьба закончилась скандалом.

Герцог Йоркский был в долговременной связи с некоей г-жой Кларк и, по свидетельству историка, «единственный из королевского семейства обладал чувствами джентльмена». Джентльмен в стремлении к трону женился на принцессе из Пруссии, но у них не было детей. Герцог Кларенский много лет жил с актрисой, запутался в долгах, хотел жениться на богатом приданом, но дело окончилось неприятностями. Герцог Кумберлендский был, вероятно, самым непопулярным в стране. «Отвратительно безобразный», с «дурным и мстительным характером», «ожесточенно реакционным в политике», он подозревался в убийстве своего лакея и «имел любовную связь крайне скандального характера». И он, желая произвести на свет законного престолонаследника, женился на немецкой принцессе, но брак оказался бездетным. Герцог Сассекский был более приличным, имел склонность к литературе, собирал книги, но обе его женитьбы были признаны незаконными по закону о королевских бракосочетаниях. Герцог Кэмбриджский не был женат и жил в Ганновере. Кроме сыновей у Георга III было пять дочерей, но они по закону корону наследовать не могли.

Четвертым сыном Георга III был Эдвард, герцог Кентский. Молодые годы он провел на службе в армии, бывал в Гибралтаре, Канаде, Вест-Индии. В 1802 г. когда восстал гарнизон Гибралтара, герцог Кентский был послан на усмирение восставших. В английских традициях было суровое подавление подобных возмущений, но королевский сын проявил такую жестокость, что его поведение вызвало широкое возмущение в стране, и на этом военная карьера герцога Кентского закончилась.

Содержания, выделяемого парламентом для принцев королевской крови, при разгульной жизни, которую они вели, им не хватало, и они залезали в долги к ростовщикам, отгоняя неприятные мысли о том, когда и как кредит будет погашен. Таково было положение всех, включая и герцога Кентского. Он был в долгу как в шелку, хотя имел доход в 42 тыс. фунтов стерлингов в год.

Когда началась «погоня за невестами» и принцы, оставив уютные и приятные дома, где они жили в свое удовольствие с милыми им женщинами, бросились искать высокородных немецких принцесс, в этой гонке, призом в которой был английский трон для себя или своего отпрыска, принял активнейшее участие и четвертый сын Георга III. В семье его не любили, поэтому, когда он уехал в Германию, все были рады.

В 1817 г. надежды на наследника трона концентрировались вокруг принцессы Шарлотты, дочери регента, бывшей замужем за принцем Леопольдом из дома немецких князей Кобургов. Принцесса ожидала ребенка, который и мог наследовать английский престол. Герцог Кентский предусмотрительно культивировал добрые отношения с Шарлоттой. Ее отец был против брака с Леопольдом, а герцог помогал молодым людям, переправлял их письма, и, когда брак все же состоялся, он мог рассчитывать на доброжелательное отношение к себе.

6 ноября 1817 г. принцесса Шарлотта скончалась от родов, умер и ребенок. Вопрос наследования стал еще более актуальным. Герцог Кентский, заручившись горячими рекомендациями Леопольда, повел атаку на старшую сестру его — Викторию, дочь герцога Сакс-Кобургского. Правда, она уже побывала замужем, но муж умер, оставив ее с сыном и дочерью. Поначалу Виктория отказала герцогу, но он не стушевался и продолжал добиваться ее руки.

Вопрос престолонаследия, конечно, играл роль, но у герцога Кентского был и более неотложный побудительный мотив: его душили долги. Принцесса-немка сама была бедна как церковная мышь. Надежда была на благодарность парламента. Герцог рассуждал так: он женится на Виктории Кобургской, исполняя свой общественный долг, с тем чтобы обеспечить должное престолонаследие, и, следовательно, его поступок заслуживает определенного признания со стороны всей страны, которая не может не испытывать к нему благодарности. Его, конечно, не интересовала моральная признательность. У него перед глазами был пример брата, герцога Йоркского, который тоже женился с целью произвести на свет законного наследника. За этот «подвиг» брат получил от парламента материальное вознаграждение в виде ежегодных 25 тыс. фунтов. Чем он, герцог Кентский, хуже брата, почему парламент будет непоследователен в отношении его? Тем более что у него есть дополнительное основание рассчитывать на «признательность страны». Бракосочетаясь с немецкой принцессой, он идет на большую жертву — разрывает отношения с любимой женщиной. 27 лет он прожил с некоей мадам Сен-Лорен, которая «никогда не была актрисой, происходила из хорошей семьи», хотя и не настолько хорошей, чтобы ее отпрыск мог стать законным наследником английского трона. Парламент по английской традиции не может не следовать прецеденту, установленному в подобном случае с герцогом Йоркским. «Я соглашусь с аналогичным решением, — говорил герцог, — и даже не буду предъявлять претензий по поводу того, что реальная стоимость фунта стерлингов за время, прошедшее после решения по делу Йорка, значительно упала».

По этой же схеме размышлял и его брат, герцог Кларенский. Как жены немецкие принцессы не привлекали членов английской королевской семьи: они явно не обещали особых удовольствий семейной жизни и, конечно, не шли ни в какое сравнение с теми незнатными женщинами, в объятиях которых герцоги счастливо жили много лет. Но обстоятельства вынуждали сделать «патриотический выбор», и герцог Кентский 29 мая 1818 г. сочетался браком с Викторией, принцессой Сакс-Кобургской. Не желая отставать в гонке за невестами-принцессами, герцог Кларенский 11 июня женился на дочери герцога Сакс-Мейнингена.

В 1987 г. по случаю 150-летия восшествия на престол английской королевы Виктории в Англии был поднят большой рекламно-пропагандистский шум. Вышло много книг. Би-би-си провела серию специальных радиопередач, через телевизионные экраны прошли телевизионные сериалы, выступали политики и публицисты. Материалы радиопередач и телевизионных серий опубликованы в виде отдельных книг, представляющих современную, более свободную, чем ранее, точку зрения на королеву Викторию.

В книге, изданной Би-би-си, речь идет и о женитьбе герцога Кентского на матери будущей английской королевы. Авторы Ричард Маллин и Джеймс Мэнсон со свойственной им публицистической остротой замечают, что «королевская семья неожиданно продемонстрировала полезный талант — способность организовывать блестящие бракосочетания». Это сказано в связи с женитьбой герцогов Кентского и Кларенского. И далее авторы продолжают: «Германский канцлер Бисмарк с характерной для него вульгарностью называл немецкие княжеские дома „племенной фермой Европы“. В результате такого положения невесты и женихи из своих крохотных герцогств внедрялись в большинство королевских домов Европы». Авторы передач Би-би-си не оспаривают смысла характеристики, данной Бисмарком, расценивая лишь ее форму как несколько вульгарную. Форма формой, а суть Бисмарк изложил точно, что подтверждает история Европы, и прежде всего таких стран, как Англия и Россия.

Поначалу обоих английских герцогов, женившихся «по государственным соображениям» в 1818 г., ожидало горькое разочарование. Парламент нарушил английскую традицию и пренебрег своим же собственным прецедентом. Правительство предложило увеличить выплачивавшееся им содержание, но палата общин отклонила это предложение. Причину объяснил герцог Веллингтон, бывший в это время членом правительства. Эти герцоги — проклятые тяжкие камни на шее правительства. «Они оскорбили — лично оскорбили — две трети джентльменов Англии. И стоит ли удивляться, что джентльмены отомстили им в палате общин? Это была их единственная возможность, и я думаю, что они поступили правильно, воспользовавшись ею».

Герцог Кентский жил в немецком княжестве вместе с женой (так было дешевле) и здесь же вскоре узнал, что у них будет ребенок. Новость и долгожданная, и весьма приятная. Сразу же возникла необходимость перебраться всем семейством в Англию. Родиться должны были наследник или наследница английского престола, и было крайне необходимо, чтобы само рождение произошло на английской земле. Младший брат, герцог Сассекс, торопил брата: «Что касается юридической необходимости для герцогини приехать в Лондон и рожать здесь, то мнения на этот счет могут быть разные, но что касается чувства, то в этом не может быть сомнений. Джон Буль (собственное имя, являющееся воплощением Англии. — В. Т.) — очень странное животное, и его нужно обхаживать. Ты увидишь, как трудно вдолбить ему в голову, что его монарх, хотя и родился в другой стране, не является чужеземцем. Это ты должен любой ценой предотвратить».

Вопрос цены встал в самой примитивной форме. У герцога не было денег, а расходы по переезду через Западную Европу в Англию на лошадях, со всеми домочадцами и придворными были значительными. Герцог был полон решимости добыть денег, залез в новые долги, нанял карету, набил ее до отказа родственниками, прислугой, собачками, канарейками и всем прочим, сам взгромоздился на козлы и через Германию, Францию по плохим дорогам, с ночевками в дрянных гостиницах направился в Англию. Перебрались через Ла-Манш и благополучно добрались до Лондона. Их поместили в апартаментах во второклассном, обветшалом Кенсингтонском дворце, где семья жила весьма скромно. Здесь 24 мая 1819 г. у герцога Кентского и его жены благополучно родилась девочка.

Вокруг новорожденной сразу же стала складываться сложная обстановка. Уже выбор имени для нее оказался не простым делом. Одна часть дворцовых кругов предпочитала обычные немецко-ганноверские имена, как Шарлотта и Августа, другая высказывалась за Елизавету, как более подходящее имя для потенциальной королевы. Одним из крестных отцов должен был быть российский царь Александр I, и, следовательно, надлежало взять женский вариант его имени — Александрина. Но регенту хотелось, чтобы было также имя Георгиана, производное от его имени, и в то же время существовавшая неприязнь между русским царем и регентом влекла за собой возражения последнего против такого сочетания имен. В конце концов фамильный совет принял решение крестить девочку под именами Александрина-Виктория. Второе имя было взято по имени матери. В обиходе малышку называли Дрина, но вскоре привилось и осталось уже на всю жизнь имя Виктория.

Семья продолжала скромно (по королевским понятиям) жить, как и прежде, в Кенсингтонском дворце, что неудивительно: ведь Виктория не была первой в очереди на наследование трона. Но очередь ее была не очень отдаленной, она могла оказаться реальной претенденткой, и это обстоятельство определило как ее воспитание, так и закулисную возню вокруг ребенка, преследующую большие политические цели.

Особенно активно действовала более предприимчивая немецкая часть родственников. Примечательно, что даже акушерка, принимавшая роды, была специально доставлена из Германии. Герцогиня Кентская, довольная новорожденной, в первых письмах писала своей матери в Кобург, что Виктории, «вероятно, предназначено однажды сыграть великую роль, если не родится брат и не перехватит у нее из рук эту роль». У немецкой бабушки тут же заработала мысль в определенном направлении. Хотя это было дело дальнее, но следовало уже сейчас подумать, как бы подбросить наследнице — Виктории — в мужья немецкого принца. И бабушка многозначительно сообщает дочери в Лондон, что у ее невестки как раз только что благополучно появился на свет мальчик, который будет при крещении наречен именем Альберт. Запомним это имя.

Отец Виктории был физически крепким человеком. Он говаривал, что поскольку он ведет более нормальный образ жизни, чем его братья, то наверняка переживет их, будет царствовать и после него трон перейдет к Виктории. Но он неосторожно искушал судьбу. Дочери еще не исполнилось года, когда отец во время прогулки попал под дождь, простудился и схватил воспаление легких. Срочно приехал проживавший здесь же, в Англии, брат герцогини Леопольд, привез с собой своего личного секретаря, бывшего одновременно и врачом, барона Штокмара, но герцог 23 января 1820 г. скончался.

Мать Виктории в возрасте тридцати с небольшим лет оказалась второй раз вдовой, по существу в чужой стране, не зная языка этой страны и, главное, совершенно без денег. Но в это время скончался и дед Виктории, Георг III, и «только три пожилых дяди стояли между Викторией и короной». Денег не было, и вдова решила возвратиться в свое немецкое герцогство, где можно было как-то существовать. Но немецких родственников это явно не устраивало, ибо шансы Виктории наследовать английский престол, живя в Германии, были бы весьма шаткими. Дядя Леопольд воспротивился отъезду сестры из Англии и, будучи состоятельным человеком, дал ей средства, чтобы она могла вырастить и воспитать дочь на английской земле, как английскую принцессу. Сам он пристально наблюдал за воспитанием Виктории, его доверенное лицо Штокмар остался в семье, а когда Виктории исполнилось пять лет, ее воспитательницей стала Луиза Лехцен, дочь немецкого пастора.

Между членами этой немецкой партии шла междоусобная борьба за влияние на вдовствующую герцогиню и малолетнюю Викторию. Ситуация осложнялась тем, что одновременно действовал большой мастер интриги, честолюбивый сэр Джон Конрой. В свое время он был конюшим у герцога Кентского, а после его смерти остался в доме и занял положение «доверенного служителя» вдовствующей герцогини. Вскоре он приобрел на нее огромное влияние, целиком подчинив своей воле. В передачах Би-би-си употреблялась фраза, гласившая, что «в свете были убеждены, что герцогиня стала любовницей Конроя». Сама по себе эта ситуация была заурядной для английского придворного круга. Однако Конрой был слишком амбициозным и дерзким типом и вынашивал план, как захватить в свои руки королевскую власть. Конрой намеревался сосредоточить в своих руках закулисное влияние на английскую королеву. Он рассчитывал, что Виктория может унаследовать трон до достижения ею совершеннолетия, т. е. до 18 лет. В этом случае ее мать, находящаяся в полной власти Конроя, будет провозглашена регентшей, и Конрой станет хозяином положения. Имея власть над матерью, он рассчитывал так или иначе распространить ее и на дочь.

Доброжелатели просветили дочь относительно характера отношений ее матери с Конроем и его честолюбивых замыслов. По мере взросления у Виктории росло чувство упорного сопротивления Конрою и неприязни к нему. Когда она категорически возразила против его попытки стать ее личным секретарем, Конрой прибег к крайним мерам. Он начал распространять слухи, что Виктория психически ненормальна и не способна царствовать. Расчет был на то, чтобы повторить недавний прецедент, когда к сумасшедшему Георгу III был назначен регент. Назначение регентшей Виктории ее матери дало бы Конрою неограниченное влияние в делах английской короны.

А что же королевский двор? С июня 1830 г. после кончины Георга IV герцог Кларенский стал королем под именем Вильгельма IV. Детей — законных наследников короны у него не было. Виктория становилась первой и непосредственной наследницей. При дворе ее не любили, считая, что она вторглась со стороны и намерена заполучить не принадлежащие ей права.

При Георге IV двор был настоящим вертепом. В 1826 г. Викторию пригласили в Виндзор, где ее «дядя король» «открыто жил с последней в длинной цепи своих любовниц». Княгиня Ливен, «сверхинтриганка», жена русского посла при английском дворе, писала своему любовнику, князю Меттерниху, в Вену, что король — беспробудный пьяница, а двор — «это действительно сумасшедший дом». При Вильгельме IV буйная распущенность при дворе несколько поутихла. А добрая королева Аделаида любезно приветствовала и терпела при дворе «незаконных детей короля, всех этих Фитцкларенсов», В английском языке существует правило, по которому префикс «фитц», предшествующий имени отца, данному ему при крещении, составляет фамилию незаконнорожденного потомка короля или герцога королевской крови. В данном случае фамилия Фитцкларенс является как бы публичной декларацией того, что лицо, ее носящее, является прижитым на стороне сыном Кларенса, в свое время герцога Кларенского, ставшего затем королем Вильгельмом IV.

Мать Виктории была достаточно умной женщиной и посвятила свою вдовью жизнь воспитанию дочери. У Виктории не было даже собственной спальни — до 18 лет она спала в одной комнате с матерью. Считается, что это имело целью максимально парализовать и полностью подчинить матери волю дочери в предвидении ее возможного возвышения в будущем. Вероятно, для такой опеки была и другая причина: мать тем самым охраняла дочь от каких-либо могущих дискредитировать Викторию неожиданностей. Мать, конечно, знала о глубоком недовольстве в стране распущенностью королевской семьи и хотела, чтобы будущая наследница выглядела в глазах общества с точки зрения морали прямой противоположностью людям, обитавшим в Виндзорском замке.

Вспоминая детство, Виктория через много лет писала о том, как она жила в Кенсингтоне: «Меня растили с очень большой простотой. У меня никогда не было отдельной комнаты, пока я не стала почти совершенно взрослой. Я спала в комнате матери до того момента, когда взошла на трон». Как это часто бывает, Виктория сравнивала свое детство с роскошными условиями, в которых росли ее дети. Однажды она в порыве откровенности сказала Дизраэли: «Я знаю только, что меня растили совсем по-другому. У меня никогда не было своей отдельной комнаты. У меня никогда не было ни дивана, ни мягкого кресла, все ковры были изношены и вытерты».

Была ли Виктория образованным человеком? Интересно, что на этот счет мнения расходятся. Мать особенно настойчиво привлекала важных духовных особ, чтобы они воспитывали девочку в строгом религиозном духе, устраивала серьезные экзамены по закону божьему, через которые Виктория проходила успешно. Сама девочка время от времени читала книги, особенно по истории. Романы ей не давали, чтобы не «прививать фривольность нравов». Л. Стречи замечает, что она «все-таки читала не очень много. Это не было занятие, которое ее особенно интересовало». У Виктории были способности к изучению иностранных языков, и она впоследствии говорила и читала не только на английском и немецком, но и на французском и итальянском. Ничего похожего при дворе не наблюдалось. Виктория неплохо, правда по-любительски, рисовала, пела и очень любила танцевать. О чем же спор у историков? «Королева Виктория часто изображалась, — говорилось в сериале Би-би-си, — как в некоторой степени неинтеллигентная женщина. Это мнение возникло на основании утверждений тех, для кого сама мысль об интеллигентной и культурной королевской особе являлась почти личным оскорблением. Ряд академических историков, например, обладающих весьма ограниченными знаниями за пределами своих узких тем, продолжают невысоко оценивать женщину, которая бегло говорила на нескольких иностранных языках, была способной музыкантшей и художницей и хорошо литературно излагала свои мысли, о чем свидетельствуют ее письма и дневники».

Виктория, в силу принадлежности к женскому полу, избежала модного тогда досконального изучения древнегреческого и латинского языков и вместо этого приобретала знания, более полезные в ее будущей деятельности. Многие английские министры в то время в разговоре с иностранными дипломатами не могли и двух фраз произнести на их языке. Рассказывают, что министр колоний, имевший репутацию знатока древнегреческого, явившись к себе в министерство, не мог найти на карте Новую Зеландию. В этих вопросах Виктория была сильнее многих своих министров. Конечно, высокоинтеллектуальной женщиной она не была, но обладала хорошим здравым смыслом, тактом и основными знаниями в сферах, в той или иной степени относящихся к политологии.

Мать и ее советники стремились обеспечить определенную популярность скромной затворнице скромного Кенсингтонского дворца. В политическом отношении времена были бурные, в ходе борьбы за избирательную реформу позиции партии вигов укреплялись, и поэтому те, кто связывал свое будущее с судьбой Виктории, делали ставки на развитие отношений с влиятельными вигами. Это было тем более логично, что двор по своим склонностям и симпатиям ориентировался на партию тори.

В 13-летнем возрасте мать повезла Викторию в длительную поездку по стране, чтобы она могла познакомиться со своими возможными будущими владениями. Посетили Бирмингем и его промышленный район. Виктория, пусть мельком, но все же увидела страшную нищету и ужасающие условия существования трудовой Англии, что произвело на нее очень сильное впечатление. Но герцогиня-мать стремилась показать дочь «великим аристократическим фамилиям», чтобы заручиться их сочувствием и, если потребуется, поддержкой в будущем. В графстве Чешир посетили «баснословно богатого» герцога Вестминстерского. На Викторию произвело сильнейшее впечатление богатство этой семьи, ее образ жизни. Ее принимали и здесь, и в других аналогичных домах внимательно, вежливо, присматриваясь к скромной и умненькой возможной наследнице английского престола. Дома, в которых останавливалась Виктория, принадлежали вигской знати. В ответ на официальные приветствия мать «по тексту, подготовленному Конроем», подчеркивала преданность ее дочери «делу народа».

В Виндзоре хорошо видели и прекрасно понимали смысл этой политической игры. Королю и его окружению многое не нравилось в действиях Кенсингтонского двора — и скромное, пуританское поведение Виктории, невыгодно контрастировавшее с нравами Виндзора, и заигрывание с вигами именно тогда, когда отношения у короля с министрами-вигами резко ухудшались, и действия Конроя, направленные в конечном счете на захват королевских прерогатив, и активизация в немецких княжествах при связях с Кенсингтоном молодых принцев, готовых сочетаться браком с наследницей английского престола. Совершенно обоснованно король видел, что все это происки матери Виктории и близких ей людей.

Министр иностранных дел лорд Пальмерстон, когда это ему удавалось, перехватывал секретные донесения аккредитованных при английском дворе послов. И в письме австрийского дипломата в Вену Пальмерстон прочел, что «Конрой хвастает, что скоро он будет управлять Англией». Герцогиня-мать срочно вызвала из Германии своего сына от первого брака Карла Мейнингенского, чтобы он убедил Викторию назначить Конроя своим постоянным советником, т. е. по существу регентом. Карл услышал, как Конрой говорил герцогине: «Если принцесса Виктория не прислушается к голосу здравого смысла, ее нужно будет заставить».

Поэтому и король и королева с симпатией относились к Виктории и ненавидели ее мать. В конце концов разразился открытый скандал. В августе 1836 г. Вильгельм IV отмечал свое 72-летие. В Виндзоре был устроен официальный обед, на который были приглашены и Виктория с матерью, бывавшие в Виндзоре очень редко. Мать сидела рядом с королем. В конце обеда король, обращаясь к гостям, — а их было не менее сотни, — демонстративно заявил, что, хотя его здоровье быстро ухудшается, он надеется дожить до того момента, когда «эта молодая леди» в мае 1837 г. достигнет совершеннолетия, что помешает его невестке («персоне, сидящей рядом со мной, которая окружила себя злобными советниками») стать регентшей. Секретные интриги, раздиравшие королевскую семью, тем самым были официально объявлены на всю страну. Мать-герцогиня была в неописуемом бешенстве, сцена произвела тяжелое впечатление и на 17-летнюю Викторию.

Высшие слои английского общества с лихорадочным вниманием следили за состоянием здоровья Вильгельма IV и старались вычислить, протянет ли он до совершеннолетия Виктории. 24 мая 1837 г. Лондон шумно отмечал 18-летие Виктории. Король был еще жив.

19 июня Виктория рано, еще не было 10 часов, легла спать. Перед сном прочла несколько страниц биографии сэра Вальтера Скотта, написанной Локартом, и спала хорошо, хотя было известно, что король при смерти. В последние часы при нем находились архиепископ Кентерберийский и управляющий двором короля (лорд-чемберлен), на этот раз им был лорд Кэнингхэм. Король Вильгельм IV скончался в ранние часы 20 июня 1837 г. Архиепископ и лорд-чемберлен сразу же выехали из Виндзора в Лондон, в Кенсингтонский дворец. Прибыли в 5 часов утра; все спали, и их долго не впускали. Лишь в 6 часов мать разбудила Викторию и сообщила, что ее ожидают внизу. Виктория вышла к ним в халате. Оба джентльмена, преклонив колени, сообщили о смерти короля и заявили, что с этого момента Виктория — королева Англии.

Теперь события развивались с большой быстротой. За завтраком верный Штокмар давал советы, что должна заявить Виктория премьер-министру при их первой встрече. Другие источники говорят, что умиравший король успел направить ей письмо, врученное в собственные руки, с аналогичным советом. Вскоре пришло уведомление от лорда Мельбурна, премьер-министра, что он едет до дворец. Мельбурн появился в 9 часов утра. Виктория приняла его одна и заявила, что «ее давним намерением было сохранить у власти Мельбурна и его министров». Советы были исполнены, и ход был правильным. Этим путем Виктория сразу же делала своими союзниками премьер-министра и членов правительства. «Затем лорд Мельбурн прочел мне текст декларации, которую я должна была огласить перед Тайным советом», — записала Виктория в дневнике.

Тайный совет собрался в 11 часов 30 минут здесь же, в столовой Кенсингтонского дворца. Королевский тайный совет — важный и весьма древний орган в системе государственной власти страны.

В годы, последовавшие за норманнским завоеванием Англии, бароны и крупные деятели образовали совет при короле. Впоследствии совет превратился в парламент, однако одновременно существовал как бы неофициальный совет, приобретавший все большее значение и известный с XIV в. как Тайный совет. По мере развития государственной системы, появления политических партий и возникновения кабинетного правительства влияние совета сокращалось. Он, однако, сохранил важные административные функции, право утверждения «указов монарха в совете», имеющих силу закона. Ряд прерогатив короны осуществляется таким образом, например созыв или роспуск парламента и др. В состав совета пожизненно входят действующие и бывшие министры и другие выдающиеся лица государства, назначаемые монархом по рекомендации премьер-министра. Полный состав совета насчитывает свыше 300 членов, но он собирается редко (чаще действуют его различные комитеты), а именно по таким случаям, как смерть монарха или его намерение сочетаться браком.

20 июня совет собрался в полном составе. Это было весьма живописное зрелище — высшие деятели государства явились в ярких мундирах, украшенных перьями и орденами со сверкающими бриллиантами. Атмосфера была торжественно-приподнятая. Дизраэли, конечно, не присутствовал, но там были некоторые его друзья и знакомые, и он с жадностью и завистью впитывал малейшие детали торжественной церемонии, которую затем описал в романе «Сибил».

Церемония была недолгой. Виктория появилась в зале в сопровождении двух герцогов королевской крови, села в приготовленное для нее кресло и прочла написанную Мельбурном речь. Она произнесла традиционную присягу вступающего на трон монарха в том, что будет соблюдать права, которые были дарованы ее предшественниками своим подданным. Затем легкая заминка. Мельбурн быстро набрасывает на клочке бумаги записку, передает ее Виктории, и она твердым голосом читает ее: «Я назначаю Генри, маркиза Лэнсдоуна, президентом моего совета». Так Виктория стала королевой Англии.

Одновременно произошло разделение династических связей между Англией и Ганновером. По конституции женщина не могла наследовать ганноверский трон, и его получил герцог Кумберлендский, став королем Ганновера под именем Эрнст. В этот день Виктории было всего 18 лет. Это была совсем юная девушка, «очень небольшого роста, стройная», с «лицом, которое нельзя назвать красивым, но оно располагало к себе — белокурые волосы, яркие голубые глаза, нос с горбинкой; когда рот открывался, обнажались верхние зубы; маленький подбородок, чистый цвет лица». С самого начала она вела себя спокойно, сдержанно, достойно, с большим тактом.

20 июня Виктория начала утверждать свою независимость дома. Она распорядилась, чтобы ее кровать была перенесена из спальни матери в отдельную комнату. Вечером она пожелала обедать одна — случай чуть ли не единственный до сих пор в ее жизни. Она хотела избежать, хотя бы на время, неприятных разговоров с матерью. Стало ясно, что впредь она не намерена терпеть материнский руководящий гнет и будет действовать самостоятельно.

В истории английской монархии начинался новый период. Именно тогда Бенджамин Дизраэли делал политическую карьеру, последние годы которой отмечены тесными отношениями между ним, уже крупным государственным деятелем, и королевой Викторией. Однако до большого успеха Дизраэли было еще очень далеко. Пока же, в 1837 г., когда Виктория стала королевой, Дизраэли все еще предстояло преодолеть первый этап дистанции, т. е. добиться избрания в члены палаты общин.

 

НАКОНЕЦ ДИЗРАЭЛИ — ЧЛЕН ПАРЛАМЕНТА

В декабре 1834 г. Дизраэли исполнилось 30 лет. Это было достаточно много, а цель, которую он поставил перед собой, все еще была неуловима. Держался он бодро, был полон решимости продолжать борьбу за избрание в парламент. Препятствия лишь закаляли его волю, хотя и портили настроение, но он старался не афишировать свои чувства. В январе 1835 г. он не без наигранной бодрости публично заявлял: «Я никоим образом не чувствую себя побитым человеком. Возможно, это потому, что я привык к этому». В первой фразе он сказал правду, а во второй в свойственном ему стиле кокетничал.

Почему все же неоднократные попытки пройти в парламент заканчивались для Дизраэли неудачей? Он был склонен объяснить это недостатком денег для проведения избирательной кампании. В письме Остину он писал: «Выборы или, скорее, избирательная кампания обошлись мне не более 80 фунтов; это расходы на предвыборную агитацию и т. д. Расходы Грея составили не менее 800 фунтов. Имей я возможность сорить деньгами, я безусловно прошел бы. У меня нет сомнений в том, что в следующий раз успех будет сопутствовать мне». Цифры дают представление о размерах подкупа избирателей и толпы уже в пореформенное время. Вероятно, Бенджамин несколько занизил свои денежные издержки, но вряд ли преувеличил суммы, истраченные его противником.

Итак, к следующим выборам нужно больше денег. Это, конечно, была проблема, но Дизраэли решал ее по принятому в те времена методу: занимал деньги у ростовщиков под огромные проценты.

Принципиально более важным было то, что в начале 1835 г. Дизраэли пришел к выводу, что для проникновения в парламент нужна поддержка определенной политической партии. Позировать в роли «независимого», не похожего ни на вигов, ни на тори и критикуя и тех и других, было приятно для «исключительной» натуры Дизраэли, но нерезультативно. Три провала на выборах убедили его в необходимости примкнуть к определенной партии. Колебаний в выборе не было. Хотя Бенджамин происходил из среды средней руки финансистов и, следовательно, ему должны были быть ближе виги, но в душе он был снобом-аристократом, и это определило его сближение с тори. К тому же он слишком уж поносил вигов в своих избирательных речах, газетных статьях и литературных произведениях, что делало сближение с ними крайне сложным.

Да он и не думал об этом. Его влекли тори.

В те годы еще не существовало специальной организационной структуры, ведающей делами партии, как в наше время, хотя потребность в таком аппарате уже становилась все более настоятельной. Все партийные дела вне стен парламента тори вершили в Карлтон-клубе, в этом «замкнутом, привилегированном социальном братстве». Клуб и был штаб-квартирой тори. Впоследствии, когда был создан партийный аппарат, роль клуба несколько уменьшилась, но он оставался идейным центром консерваторов и в следующем столетии.

Решив примкнуть к консерваторам, Дизраэли предпринял попытку вступить в члены Карлтон-клуба. Но верхушка тори ему не доверяла, и он получил весьма неприятный для него отказ. Однако это не побудило его изменить свое политическое направление: он и впредь намерен был искать место в парламенте как сторонник тори.

Срок следующих выборов в парламент был пока неизвестен, и для Дизраэли жизнь вошла в нормальную колею. Он по-прежнему активно вращался в фешенебельных кругах, культивируя отношения с нужными людьми. Все меньше и меньше у него находилось времени, чтобы посетить своих верных друзей Сару и Бенджамина Остин, относившихся к нему бескорыстно. Друзья огорчались.

Отношения с Остином портились из-за денег. Дизраэли ему задолжал и не выполнил своих обязательств в срок. Переписка между ними принимала все более напряженный характер. Как вошло уже в обычай, Дизраэли назначает срок урегулирования платежей, не выполняет его и в результате получает такое относящееся к 1836 г. письмо: «Прошло почти две недели. Вы окончательно истощили мое терпение и причинили мне самые серьезные неприятности».

Проходил последнюю, заключительную стадию его роман с Генриеттой Сайкс. Странные это были отношения. Муж уехал надолго в Венецию, но денег неверной жене оставил в обрез. Дизраэли пишет Сайксу письмо, в котором сообщает, что у Генриетты нет средств, чтобы «вести жизнь, достойную жены баронета». Предлагает приехать к нему в Венецию, чтобы обсудить этот вопрос. Баронет уклоняется от такой встречи, но подбрасывает немножко денег Генриетте, чтобы достоинство баронета было обеспечено.

Одновременно Дизраэли работает над новым романом — «Венеция, или Дочь поэта». Это роман о Байроне и Шелли, об их жизни в Италии. Как и роман «Генриетта Темпль», «Венеция…» писалась быстро, неотработанно, это был труд литературного поденщика, лихорадочно строчащего из-за денег. Эти книги в творчестве Дизраэли были переходными от первых страстных автобиографических сочинений к серьезным социально-политическим романам 40-х годов. Создается впечатление, что в конце 30-х годов Дизраэли мало заботился о впечатлении, какое произведут в обществе его очередные литературные творения. Это была явная неосторожность. В «Венеции…» он писал о сексуальной любви, о любовницах, что явно шло вразрез с расхожими христианскими идеалами публики. Многие из знавших Дизраэли проводили связь между описываемыми им в романах вариантами любви и его романом с Генриеттой. «Венеция…» вышла в свет в мае 1837 г. Дизраэли получил за нее не слишком много, но достаточно, чтобы урегулировать неотложные финансовые обязательства с Остином. «Никогда еще два человека не были так довольны, что им наконец удалось избавиться друг от друга», — замечает по этому поводу Жермен.

Положение Дизраэли в политических кругах укреплялось. В то же время политическая ситуация становилась все более сложной и запутанной. Правительство тори во главе с Робертом Пилем (1834–1835), хотя и обладало большинством в парламенте, потерпело 6 раз поражение при голосовании, ибо против него объединились виги и ирландские радикалы. Король поручил формирование нового правительства лидеру вигов лорду Мельбурну. Влиятельным членом нового кабинета стал старый знакомый Дизраэли лорд Линдхэрст. Дизраэли стал его близким доверенным лицом, как бы неофициальным личным секретарем министра — его официальный секретарь из рук вон плохо справлялся со своими обязанностями. Поскольку политическая ситуация оставалась неустойчивой, шли лихорадочные закулисные переговоры о создании коалиции между партиями. Дизраэли был правой рукой Линдхэрста в этих переговорах, наслаждался своей ролью и отмечал невидимый рост своего политического авторитета.

Переговоры велись с лидерами тори и с О’Коннелом, стоявшим во главе ирландских радикалов.

Откуда появилась ирландская партийная группа в английской палате общин? Англия начала завоевание Ирландии еще в XII в. Процесс был очень долгим и кровавым для ирландцев, которые из века в век восставали с целью обрести независимость. Эти попытки освободиться топились англичанами в крови. Последняя, и весьма опасная, попытка имела место в 1798 г., когда Англия вела войну против Французской революции. В Ирландии существовал свой парламент, возможности его были невелики, да к тому же англичане старались руководить им, используя, как говорит английский историк С. X. Стейнберг, «свое влияние и подкуп».

Английский премьер-министр Уильям Питт-младший, отдавая себе отчет, какую опасность в этой обстановке представляла для Англии бунтующая, озлобленная против колонизаторов Ирландия, провел в 1801 г. закон об англо-ирландской унии. Согласие ирландского парламента было опять-таки получено классическим способом — при помощи подкупа. Факт настолько общеизвестный, что о нем сообщают даже краткие исторические и биографические справочники. Ирландский парламент самоликвидировался, а взамен ирландцы получили право посылать своих депутатов в парламент Соединенного королевства: в палату лордов — четырех пэров — священнослужителей и 28 обычных пэров, пожизненно избираемых, а в палату общин — 100 избираемых в Ирландии членов палаты. Наиболее активную роль играло радикальное крыло ирландских парламентариев, отстаивавшее интересы своего народа и причинявшее много забот и неприятностей и вигам и тори. Ирландские парламентарии представляли собой солидный блок голосов, и поэтому каждая из партий стремилась привлечь их на свою сторону.

Весной 1835 г. в этих закулисных маневрах участвовал и Дизраэли, но наладить соглашение не удалось не по его вине. Он считал, и не без оснований, что замысел не удался потому, что у тори нет сильных лидеров. Он не считал таковыми ни Пиля, ни своего друга-покровителя Линдхэрста. О Пиле он писал своим домашним, что «остается фактом то, что Пиля запугивает его жена, а она особа нервная». Эти слова Дизраэли примечательны по двум причинам. Они лишний раз иллюстрируют, как жены политиков, пользуясь своей специфической властью, участвуют в политической жизни и тоже делают политику. Одновременно высказывание Дизраэли свидетельствовало о том, что у него не получался контакт с Пилем, а это грозило открытым сведением счетов в будущем. Случилось так, что лидер тори и молодой, рвущийся в политику человек сразу же не понравились друг другу.

И в то же время позиции Дизраэли в партии тори укреплялись, ее лидеры все больше и больше ценили Бенджамина как будущего активного, энергичного деятеля, которого следует удержать в сфере влияния партии. Поэтому, когда весной 1835 г. открылась вакансия в избирательном округе Тонтон, тори выдвинули Дизраэли, хотя и предупредили его, что «не пойдут на очень большие издержки» ради его избрания. Место было ненадежное. К тому же противником Дизраэли оказался виг, член правительства лорда Мельбурна, ранее уже 5 раз избиравшийся в парламент от Тонтона. Но смелости и воли Дизраэли было не занимать, и он бросился в борьбу.

Противники Дизраэли сделали все возможное и невозможное, чтобы дискредитировать его в ходе избирательной кампании. Издавна избирательная борьба идет по двум линиям: сторонники определенной кандидатуры стремятся максимально преувеличить ее достоинства и еще больше стараются дискредитировать соперника. Так было и на этот раз. Избирательный округ наводнили слухами о денежных долгах Дизраэли. Рассказывали, что он пишет романы, что должно было пониматься как занятие компрометирующее. Пускались в ход и оскорбительные намеки на его национальное происхождение. Его участие в недавней закулисной игре по неудавшемуся налаживанию коалиции в парламенте использовалось, чтобы представить Дизраэли в политическом отношении человеком беспринципным, непоследовательным, ненадежным. Это был наиболее сильный удар в политическом плане. В моральном отношении ему наибольший ущерб причинили утверждения противников, что у него в Лондоне есть любовница. Подобные факты были нередки, и по этому признаку можно было бы отвести многих членов парламента, но Дизраэли нарушал «правила игры», демонстрируя публично, афишируя свой роман с Генриеттой. Американский корреспондент сообщал в те дни, что Дизраэли прогуливался по Лондону в открытом экипаже с Генриеттой Сайкс и что «отсутствующий баронет (как мы знаем, он находился в Венеции. — В. Т.), место которого Дизраэли занял, собирается возбудить против него судебное дело, которое положит конец его карьере». Для избирателей, придерживавшихся христианской морали, это было уж слишком.

Неудивительно, что в этих условиях Дизраэли в четвертый раз потерпел поражение на выборах. Победил, как и следовало ожидать, его противник-виг. Но за время выборов тори внимательнее присмотрелись к Дизраэли и укрепились в убеждении, что этот человек им нужен. После объявления результатов выборов тори закатили в честь своего, пока еще пусть не победившего, кандидата пышный банкет. Это было большой психологической поддержкой для человека, четырежды провалившегося на выборах, и вселяло веру в долгожданную победу в недалеком будущем.

Психологическое и физическое напряжение в ходе избирательной кампании явилось для нервной системы Дизраэли чрезмерной нагрузкой и привело к тому, что он совершил крупную политическую глупость, которая дорого обошлась ему. В ответ на обвинения критиков в его ненадежности Дизраэли многократно провозглашал в избирательном округе: «Если существует что-либо, чем я действительно горжусь, так это мое постоянство». Случилось так, что как раз в это время виги сблокировались с лидером ирландских радикалов О’Коннелом против тори. Будем иметь в виду, что это тот О’Коннел, который помогал Дизраэли ранее в выборах в Хай-Уикомбе, что придало последовавшему конфликту особенно неприятный оттенок. Увлекшись ораторскими приемами, Дизраэли обвинил своих старых врагов-вигов в лицемерии и в качестве доказательства привел богатый набор крайне отрицательных, предельно оскорбительных их заявлений об О’Коннеле, но сделал это так неосторожно и необдуманно, что пресса подала его речь как собственное мнение Дизраэли об О’Коннеле. А в речи были такие выражения, как «поджигатель», «предатель», и кое-что похлестче.

О’Коннел был взбешен. Услышать обвинение в предательстве, да еще от кого — от человека, который в свое время искал его поддержки и получил ее! Это уж слишком. Ирландец был прекрасным оратором, которому наиболее удавался критически-бичующий стиль. Он ответил немедленно и убедительно показал, что Дизраэли поначалу пытался пройти в парламент как радикал, но теперь переметнулся на сторону тори. Это к вопросу о «постоянстве». О’Коннел не постеснялся в выражениях, назвав Дизраэли «воплощением лжи», «негодяем», «пресмыкающимся», и заявил, что ему присущи «именно те качества, которыми был наделен нераскаявшийся вор, распятый на кресте» (подразумевался распятый рядом с Иисусом Христом).

От такого удара Дизраэли поднялся на дыбы. Он в тот момент не думал о собственной ошибке: ведь сам факт подчеркнутого, демонстративного повторения на митинге оскорблений в адрес О’Коннела, исходивших от вигов, ставил Дизраэли в положение человека, невольно солидаризирующегося с этими наветами. В таких вопросах требуются осторожность и корректность, в данном случае отсутствовавшие.

Обо всем этом Дизраэли забыл, прочтя в газетах (а они уж постарались подать этот скандальчик как можно более сенсационно) инвективу О’Коннела. Дизраэли послал ему вызов на дуэль. И опять оказался в неловком положении, ибо в обществе было известно, что ирландец, однажды убив на дуэли человека, поклялся больше никогда ни при каких обстоятельствах не драться. Поэтому демонстративная храбрость Дизраэли кое-кому могла показаться не связанной ни с каким риском и, следовательно, показной. Когда он это понял или ему разъяснили друзья и печать, Дизраэли попытался вызвать на дуэль сына своего обидчика. В конце концов выстрелов не последовало, но Дизраэли приобрел в лице ирландцев упорнейших врагов в парламенте на многие годы. А это имело немаловажное значение.

Все эти события не нарушили главной тенденции в политическом развитии Дизраэли: он продолжал все больше и больше смещаться в сторону тори. В 1835 г., т. е. в год выборов в Тонтоне, Дизраэли пишет и издает политическую брошюру «Защита английской конституции в письме, адресованном благородному и просвещенному лорду». Брошюра была посвящена другу — лорду Линдхэрсту и содержала панегирик в адрес партии тори, в котором доминировали положения, заимствованные у Эдмунда Берка, политического деятеля консервативного толка конца XVIII в. Апологеты Дизраэли рекламировали это сочинение как самое лучшее и важное из всех написанных им сугубо политических произведений. Особой популярностью брошюра не пользовалась, но лидеры тори обратили на нее внимание в выгодном для Дизраэли плане. Этому способствовали и его публичные выступления, как устные, так и в печати. Вероятно, с известным основанием Дизраэли писал сестре, что герцог Веллингтон теперь с удивлением вопрошает: «Когда же он появится в парламенте?» А Линдхэрст, прочтя одну из статей Дизраэли в «Таймс», писал ему: «Будет действительно плохо, если мы не проведем вас в палату общин. Герцог, можете положиться на мои слова. Ваш друг». Как свидетельствует его биограф Жермен, «взросление Дизраэли закончилось к концу 1836 г.» А с этим пришел наконец долгожданный успех.

19 июня 1837 г. скончался король, и состоялось провозглашение королевой Англии юной Виктории. Перемена царствования влекла за собой роспуск парламента и новые выборы. Дизраэли шел на выборы уверенно: для этого он уже обладал достаточной известностью. Восемь избирательных округов предложили ему выдвижение. Он остановил свой выбор с согласия Карлтон-клуба на округе Мейдстоун. От этого округа предстояло избрать двух депутатов.

От консерваторов здесь баллотировался промышленник Уиндхэм Левис, который (и особенно его жена — «трещотка») с большой симпатией относился в последнее время к Дизраэли. Как всегда, Дизраэли испытывал денежные затруднения, и Левис одолжил ему необходимую сумму. Это семейство (а женщины по английской традиции играют важную пропагандистскую роль в избирательной кампании) оказало Дизраэли мощную политическую, пропагандистскую и моральную поддержку. Мэри Энн интуитивно верила в звезду Дизраэли. «Дизраэли, — писала она брату, — через очень немного лет будет одним из величайших людей нашего времени. Его большие таланты, поддержанные его друзьями лордом Линдхэрстом и лордом Чандосом и имеющие за собой мощное влияние Уиндхэма, способное сохранить Дизраэли в парламенте, обеспечат его успех. Они называют его моим парламентским протеже».

И все-таки положение Дизраэли было не из легких. Ему противостоял полковник Томпсон, выступавший с платформой вигов. Дизраэли не смущало то, что он, в свое время позировавший как виг, теперь выступал как тори против кандидата вигов. Во имя репутации «принципиального» и «надежного» Дизраэли пришлось изворачиваться. Он говорил избирателям: «Здесь я, джентльмены, занимаю то же самое место, провозглашаю ту же самую доктрину, поддерживаю те же самые институты, делаю все то же, что делал в Хай-Уикомбе». По этому поводу его биограф О’Коннор писал более 100 лет назад: «Как же согласовать претензию Дизраэли, что в области принципов он тот же, что был в Уикомбе, если человек, против которого он сейчас выступает, придерживается как раз тех самых взглядов, которые Дизраэли отстаивал в Уикомбе». Не нужно ничего согласовывать и ничему удивляться. Таковы методы и правила английской политической игры, действующие столетиями, и Дизраэли их придерживался.

Консерваторы вели на выборах, но Дизраэли пришлось выслушать много неприятных вещей. Недавно получившие право голоса избиратели кричали ему: «Шейлок», «Старье». Первое понятно, а вот второе допускает различные толкования: имелось в виду то, что он выступает с обветшавшими программными заявлениями, или это был намек на его возраст? Ему было 33 года, тогда как обычно депутаты приходят в парламент в возрасте от 20 до 30 лет.

Было и еще одно неприятное обстоятельство во время выборов. Денежные дела Дизраэли в этот момент были таковы, что его могли арестовать как несостоятельного должника прямо на предвыборном собрании. И поэтому Дизраэли с величайшим облегчением узнал, что сотрудник местного шерифа был в числе его самых рьяных сторонников. К счастью, дело не дошло до ареста.

И все же это была долгожданная победа. Противник потерпел поражение. От Мэйдстоуна в 1837 г. были избраны в палату общин Левис и Дизраэли, оба консерваторы. Пять лет боролся Дизраэли за эту победу, потерпел на пути к ней четыре поражения, но в конце концов ум и воля восторжествовали.

Перед Дизраэли открылось новое поле политической деятельности — парламентское.